Руководство к куроводству, Дан Федор Ильич, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Ф. ДАН

Руководство к куроводству
(‘Вехи’. Сборник статей о русской интеллигенции)

Серия ‘Русский путь’

Вехи: Pro et contra

Антология. Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1998

О сборнике ‘Вехи’ уже много писали, и почти все писавшие подчеркивали, какую беспримерную теоретическую неряшливость, если не прямую недобросовестность, обнаружили авторы сборника в своем произведении. Мы не будем останавливаться на этой литературно-теоретической стороне дела. Слишком очевидно противоречие отдельных авторов не только в характеристике ‘интеллигенции’, но даже и в определении того, что такое интеллигенция, которую они старались критиковать. Слишком очевидна и та манера плохих газетных фельетонистов, которую они пустили в ход, путая годы, эпохи, поколения, произвольно отбирая одни черты ‘интеллигенции’ и отметая другие, вырывая эти черты из их общей связи и исторической обусловленности, предъявляя их читателю без прошлого и без будущего, выдавая часть правды за всю правду и тем обращая в ложь и те крупицы истины, которые содержатся в их характеристике умственного и психологического склада кружковой интеллигенции, отождествляемой ими с ‘интеллигенцией’ вообще. Слишком очевидно, наконец, что причиною всеобщего ‘нежелания’ (‘неспособности’ — скромно заявляет смиренный Николай Бердяев!) критиковать ‘Вехи’ ‘по существу’ является отсутствие в сборнике сколько-нибудь серьезного ‘существа’, кроме плохого публицистического памфлета. Нельзя же требовать от критики, чтобы она исписывала груды бумаги для распутывания клубка ребяческих софизмов, которые и без того очевидны, или для опровержения их ‘мыслей’, которым отроду тысяча лет и которые уже тысячу раз были опровергнуты! Не может русская литература вернуться в первобытное состояние — к ‘простой, грубой, но безусловно здоровой и питательной пище’ в виде ‘Моисеева десятословия’ (С. Булгаков) по той только причине, что такое ‘опрощение’ понадобилось гг. Струве и К^o для ‘теоретического’ обоснования своей новой политической позиции!

В выяснении этой политической позиции и обращенном к интеллигенции призыве встать на нее и заключается настоящее содержание сборника, который совершенно напрасно носит подзаголовок ‘Сборник статей о русской интеллигенции’. В этой же позиции — единство сборника вопреки всем бросающимся в глаза противоречиям и путанице. В ней же, наконец, и интерес ‘Вех’, поскольку она не только характеризует новый этап в развитии известной группы писателей, но и является одним из симптомов общего кризиса, переживаемого русскою общественностью.

Общей политической позицией, ‘общей платформой’ авторов сборника ‘является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства’. В такой общей формулировке ‘платформа’ эта не только не оригинальна и не нова, но, можно сказать, идея ‘личного совершенствования’ и ‘личного подвига’ в качестве основной, первичной задачи и во всем мире, и у нас, в России, выдвигается с правильностью закона природы каждый раз, когда терпит крушение то или иное сколько-нибудь широкое общественное движение, направленное на завоевание новых ‘начал политического (или социального) порядка’.

Еще в XVII и XVIII веках под влиянием указанной выше причины эта идея возникала в мистико-сектантской оболочке в различных слоях то дворянства, то крестьянства. В философско-эстетической форме она выдвинулась в конце 20-х годов под влиянием крушения декабристов и надолго окрасила собою умственные и литературные течения русского общества. Наконец, и 80-е годы, эпоха краха народовольчества, увидела расцвет той же идеи в этическо-религиозной форме толстовства и психологически родственных ему течений.

Точно так же не ново и то сочетание ‘личного совершенствования’ с ‘культурной работой’, которое выдвигают авторы ‘Вех’. В такой общей форме опять-таки ‘культурничество’ всегда сочеталось с проповедью ‘личного совершенствования’. Достаточно напомнить, что на путь ‘культурничества’ вступили и обличаемые авторами ‘народники’ в 70-е годы. И это ‘культурничество’ было внутренне, психологически связано с толстовскою проповедью ‘личного совершенствования’.

Наконец, не ново и то, что на практике проповедь ‘личного совершенствования’ сводится к санкции ‘существующего порядка’, каков бы он ни был, со всеми его безобразиями, к отказу от систематической и продуманной политической и социальной борьбы, к безыдейному и беспринципному отношению к политическим и социальным вопросам. Ибо эти вопросы сваливаются в кучу безразличного ‘прочего’, которое ‘приложится’ к ‘царству Божию’, пребывающему ‘внутри нас’. И г. С. Булгаков, напр&lt,имер&gt,, не прибавляет ни одной новой черточки к общему смыслу культа ‘личного подвига’, когда рекомендует в качестве ‘истинного подвижничества’ — ‘верное исполнение своего долга, несение каждым своего креста… с предоставлением всего остального Промыслу, или когда он же рисует идиллическую картину ‘светского послушания’: ‘врач и инженер, профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным интересом, духовным или материальным, — все равно, но совестью, велением долга нести послушание’. Можно пожалеть, что г. Булгаков струсил и недостаточно расширил список перечисленных им профессий: всякое классовое общество, а уж тем паче современная Россия могли бы дать ему случай существенно обогатить свою коллекцию ‘подвижников’. Но нельзя не видеть, что и в такой формулировке, в этой сдобренной постным маслом ‘одинаковости’ отношения к различным ‘обязанностям’, в сваливании в одну кучу ‘интересов’ материальных и духовных и отделении ‘совести’ даже от ‘духовных’ интересов, мы имеем дело с трусливо-лицемерным пересказом того же апологетического провозглашения ‘разумности всего действительного’, которое допустил в известный период своего развития и которым впоследствии терзался Белинский, или — применительно к русским условиям — тоже ‘апологии’ (оправдания) ‘татарщины’, которую прозревший Белинский так сильно бичевал в гоголевской ‘Переписке с друзьями’¹.

Но что безусловно ново для России, так это то содержание, которое вкладывается авторами ‘Вех’ в ‘идеал’ личности и которое свидетельствует о глубоком изменении социального уклада России по сравнению с предыдущими эпохами расцвета культа ‘личного подвига’. Впервые ‘идеалом’ личности провозглашается откровенно буржуазная личность, ‘идеалом’ культуры — откровенно буржуазная культура, а образцом ‘гармонии’ — ‘западноевропейский буржуа’: ибо, хотя он ‘несомненно беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи немногим превышают его эмоциональный строй, а главное, он живет сравнительно цельной душевной жизнью’. Более того: его »эгоизм’, самоутверждение — великая сила, именно он делает западную буржуазию бессознательным орудием Божьего дела на земле!’ (М. Гершензон). Прибавить к этим словам нечего. В них уже заключается вся та откровенно мещанская ‘идеология’ с ее представлениями о ‘национальности’ и ‘государственности’, которая воспевается на все лады и в разных сочетаниях всеми семью авторами ‘Вех’. В сознательном приспособлении себя к ней состоит задача ‘личного подвига’, к которому призывается интеллигенция, в ней — в этой морально ‘бедной’, но зато уравновешенной ‘душевной жизни’ западноевропейского буржуа — закон и пророки, в ней — успокоение ‘мятущейся’ души русского интеллигента, тот ‘синтез знания и веры’, который, по словам г. Н. Бердяева, удовлетворяет ‘положительную ценную потребность в органическом соединении теории и практики’.

До сих пор между русскою буржуазною практикою и ‘теориею’ был разрыв. ‘Интеллигенция’ писала и читала книги, жила по книгам, счастливые русские подражатели ‘западноевропейской буржуазии’ сеяли капусту, разводили кур и занимались вообще ‘созиданием богатства’. ‘Сеять капусту полезнее, чем писать книги!’ — провозгласил писатель Петр Струве, и, оказалось, нашел целую группу последователей. Сейте же капусту! Разводите кур! А в поучение мы вам дадим новейшее ‘руководство к куроводству’ в виде 210 страниц сборника ‘Вехи’. Вот смысл ‘выступления’ гг. Струве и К^o.

Но, скажут нам, мы пропустили одну очень важную черту ‘мещанской проповеди сборника — ее религиозность’. Черта действительно очень важная, и к ней нужно присмотреться. Вот, например, г. Булгаков. Он обличает в интеллигенции ту ‘черту, что ей остается психологически чуждым — хотя, впрочем, может быть, только пока — прочно сложившийся ‘мещанский’ уклад жизни Зап&lt,адной&gt, Европы, с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью (‘цельностью душевной жизни’ — по г. Гершензону). Но г. Булгаков не только обличает, он — в противоположность непреклонным гг. Струве и Франку — допускает и некоторые ‘смягчающие вину обстоятельства’, высказывая мнение, что тут ‘есть, несомненно, и некоторая, впрочем, может быть, и не столь большая доза бессознательно-религиозного отвращения к духовному мещанству, к ‘царству от мира сего’, с его успокоенным самодовольством.

Точно так же и г. Н. Бердяев не согласен удовлетвориться простым перениманием западноевропейской истины. Хоть это и не вяжется с его обличениями ‘утилитарно-морального критерия’ в искании ‘истин’, но мы уже видели, что у него есть по этой части вполне определенные ‘положительно ценные потребности’, ради удовлетворения которых необходим ‘синтез знания и веры.’. Эта же потребность заставляет его даже в области философии искать не просто ‘истины’, а непременно ‘национальной философской традиции’, которая ‘не может же создаться вокруг Когена, Виндельбанда или другого какого-нибудь немца, чуждого русской душе’. И г. Бердяев выхваляет ‘русскую философию’ ‘начиная с Хомякова’, в которой есть ‘что-то своеобразное’ и которая переходит ‘к мистическому восполнению разума европейской философии, потерявшего живое бытие’.

Не станем останавливаться на нелепом противопоставлении славянофильской ‘русской философии’ философии ‘немцев’, ибо всякому знакомому хоть сколько-нибудь с историей умственного развития славянофилов ведомо, что свою ‘философию’, со включением мистических элементов ее, они черпали у таких же ‘немцев’, как Коген и Виндельбанд², — главным образом, у Шеллинга. Но сейчас нас интересует лишь тот несомненный факт, что г. Бердяев считает необходимым ‘мистическое восполнение’ западноевропейской буржуазной философии. ‘В интересах русской культуры’ он требует ‘философской объективации и нормировки’ ‘русской мистики, по существу своему очень ценной’. И то же требование привлечения ‘религиозности’, в той или иной форме, — в западноевропейскую ‘мещанскую’ идеологию предъявляется всеми участниками ‘Вех’ {Некоторое исключение представляет, быть может, г. Гучков³, трезво-ренегатский ‘идеализм’ которого не нуждается ни в каком ‘мистическом восполнении’.}. Мы видели, что г. Гершензон прямо окружает ореолом ‘орудия Божьей воли’ современную буржуазию.

Про немцев конца XVIII и начала XIX века было уже давно и справедливо сказано, что им суждено было лишь философски переживать тот процесс буржуазного освобождения и перерождения, который их счастливая соседка, Франция, переживала на практике. И чем большее расстояние отделяло германскую действительность от французской практики, тем на больших теоретических высотах протекали немецкие переживания этой практики. Еще дальше (не в смысле времени, а в смысле обширности задач, стоящих на пути) стоит, очевидно, воплощение ‘идеалов’ авторов ‘Вех’, если даже философского ‘разума’ оказалось мало для теоретического переживания практики западноевропейского ‘мещанского’ уклада, и пока добилось ‘мистическое восполнение’ этого разума!

В самом деле, несомненно, что в эпоху политической реакции и общественного застоя в России происходит процесс глубокого социального преобразования, процесс создания буржуазных социальных отношений. И, в частности, по отношению к интеллигенции, несомненно, что как мы говорили уже в другом месте {Сборник ‘На рубеже’. Ст&lt,атья&gt, ‘Герои ликвидации’.}, ‘интеллигенция стоит на рубеже, и новый пласт ее готовится покинуть чужие берега и войти в родную стихию’, в буржуазную стихию. Но точно так же несомненно, что на пути к завершению этих процессов, их откровенно трезвому признанию за последнее слово ‘мирового порядка’, стоит та самая задача интенсивной борьбы за приспособление ‘внешних форм общежития’, ‘начал политического порядка’ к складывающемуся социальному ‘порядку’, который отрицают авторы ‘Вех’. Но, отрицая эту задачу, нетерпеливо желая перескочить через нее в царство своего ‘идеала’, авторы сборника вынуждены из области практики перескочить в область мистики и, только что выставив ясное и определенное положение: ‘чтобы созидать богатство, нужно любить его’, сейчас же обескровливать его ‘мистическим восполнением’, гласящим, что ‘метафизическая идея (!) богатства совпадает с идеей культуры, как совокупности идеальных ценностей, воплощаемых в исторической жизни’. В этом ‘религиозном’ обосновании такого прозаического занятия, как ‘сажание капусты’, — признак полного внутреннего бессилия проповеди ‘Вех’, заранее осуждающего ее на неудачу.

Русские социальные отношения достаточно зрелы для расцвета куроводства, и в русской интеллигенции накопилось уже достаточно элементов для создания куроводческой идеологии. Но пока на пути к расцвету куроводства стоит необходимость построить хоть сколько-нибудь подходящий курятник. Пока он не построен, проповедь неприкрытого ‘мещанского’ идеала останется безуспешной и идеал этот будет непременно расцвечиваться романтическими и ‘героическими’, хотя и не ‘социалистическими’, как до сих пор, цветами.

Да ведь и на самом деле, сколько-нибудь безубыточное занятие куроводством в современной русской обстановке является идеалом немногих счастливцев, сумевших зацепиться корнями за ‘старую’ Россию. Остальным, и в том числе в первую голову — интеллигенции, и авторы ‘Вех’ могут рекомендовать не столько занятия куроводством, сколько не мешать ‘нести свой крест’ и обожествлять ту ‘религиозную идею’, которая заключена в золотом тельце (или — по русским убогим условиям — кочане капусты), воздвигаемом счастливыми огородниками и куроводами. Но если авторы ‘Вех’ никого за собой не поведут, не поведут даже тех, кто уже внутренне вполне созрел для ‘положительной’ роли в буржуазном обществе и его рамками готов ограничить свою борьбу за ‘освобождение’, то это не значит, что авторы ‘Вех’ не найдут себе публики. Да три издания их сборника в сравнительно короткий промежуток времени свидетельствуют, что эту публику они уже нашли. Но нашли они ее не в интеллигенции, к которой обращаются, а в тех слоях русского общества, которые уже задолго до них приглашали всех и каждого заняться ‘созиданием богатств’ в современных русских ‘внешних условиях общежития’ — одни с блудливым предвкушением новой порции жирной добычи, которая попадет при этом в их паразитические руки, другие — с бесстыдною, но вместе с тем и наивною надеждою, что при всеобщем разложении, подавленности и ‘смирении’ им удастся достаточно позолотить выпавший в их личную долю ‘крест’, незаметно обойдя своих паразитических конкурентов и так же незаметно вынув из их рук золото и власть. Вот почему — не случайность, что ‘почитатели’ ‘Вех’ обведены тем же тесным кругом, в котором заключены все столпы третьеиюньского режима, и что их ‘приветствовали’ все герои этого режима — от епископа Антония Волынского с почаевскими монахами до органа г. Гучкова⁴. ‘Вехи’ не творят ‘духовно-реформаторскую’ работу, как думают их авторы, и не ведут никого вперед. Но они дают своего рода запоздалое ‘идейное’ знамя всей третьеиюньской кампании. Запоздалое — потому что оно выкидывается как раз тогда, когда в третьеиюньском блоке замечаются уже явные признаки разложения.

Около десяти лет тому назад гг. Струве и К^o, в сборнике ‘Проблемы идеализма’, отрекались от социализма и переходили к демократии. Теперь, прихватив еще пару перебежчиков, они отряхают с ног своих и прах демократии со свойственным ей ‘народолюбием’. Они — как резюмирует, и верно резюмирует, политическую мысль ‘Вех’ их поклонник кн. Евг. Трубецкой — провозглашают: ‘Необходимо признать, что существуют начала нравственные и правовые, которые обладают всеобщей и безусловной ценностью независимо от того, полезны или вредны они большинству, согласны или не согласны они с его волей’. Но авторы сборника идут еще дальше. Они не только считают аксиомой, что ‘бунт шутов’ не может дать ‘ничего’ и что задача ‘шутов’ заключается лишь в том, чтобы не мешать ‘консервативным общественным силам’ (П. Струве), но они отрекаются и от либерализма как политической партии. Ибо как политическая партия и либерализм должен ставить во главу угла ‘внешние условия общежития’. Не исторически и относительно прогрессивную силу либерализма, а его внутреннюю слабость и дряблость схватывают господа Струве, Бердяевы и пр. Не момент наступательной борьбы либерализма за существование, а момент его шкурного страха, ренегатства, отказа от своих собственных задач, пасования перед силами ‘старого порядка’, не самоутверждение либерализма, а самоотрицание его увековечивают они как ‘абсолютную ценность’. Словом, не идеологию всесторонне самоопределяющегося либерализма, а ‘идеологию’ ‘совета съездов промышленников’ и московских совещаний ‘миллионеров’ возводят они в ранг ‘религии’ — ‘идеологию’ тех зачаточных организаций, в которых крупная русская буржуазия делает первые шаги к политическому самоопределению в условиях полного торжества реакции над революцией. Сделает она второй шаг — и тогда даже для нее окажется слишком отсталым идейное ‘знамя’, выкинутое литературной группой с г. Струве во главе.

Ну что же? Г. Струве еще раз перевернется — не впервой! — а его подручные литературные молодцы придумают кучу новых ‘вечных истин’, ‘абсолютных ценностей’, ‘незыблемых устоев’, ‘религиозных идей’ и прочего скоропортящегося товара. А пока — не взыщите! ‘По условиям момента’ в качестве нового евангелия ‘чуткий’ г. Струве может предложить лишь свое ‘руководство к куроводству’. Пища, безусловно, ‘грубая и простая’.

(Возрождение. 1909. No 9. 12 (25) сентября. С. 79—90)

ПРИМЕЧАНИЯ

Федор Ильич Дан (наст. фамилия: Гурвич) (1871—1947) — один из лидеров меньшевизма, после Февральской революции 1917 г. член Исполкома Петроградского совета и Президиума ЦИК 1-го созыва, в 1922 г. выслан из Советской России.

В журнальной публикации подпись под статьей, в оглавлении и на обложке напечатана с ошибкой: ‘Д. Дан’. Однако статья ‘Герои ликвидации. (Страница из истории русских общественных настроений)’, опубликованная в сборнике ‘На рубеже. (К характеристике современных исканий)’ (СПб., 1909), на которую автор статьи ссылается как на свою, подписана ‘Ф. Д-нъ’.

В названии статьи обыгрываются ‘законы о куроводстве’, которые в свое время издал Карл Великий, о чем рассказывает Э. Гиббон в ‘Истории упадка и разрушения Римской империи’ (Т. 5. С. 450). Этот труд английского историка, изданный в России в семи томах в 1883—1885 гг., был очень популярен среди русской интеллигенции. ‘Законы о куроводстве’, в частности, упомянуты М. Горьким в ‘Жизни Клима Самгина’ (Горький М. Собр. соч.: В 16 т. М., 1979. Т. 11. С. 45).

¹ Имеется в виду следующее место из ‘Письма к Гоголю’ В. Г. Белинского: ‘Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете!’ (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Т. 3, С. 709).

² Герман Коген (1842—1918) — немецкий философ, основатель и глава Марбургской школы неокантианства, один из теоретиков ‘этического социализма’.

Вильгельм Виндельбанд (1848—1915) — немецкий философ, глава Баденской школы неокантианства.

³ Случайная описка или опечатка, следует читать: Изгоев.

⁴ Александр Иванович Гучков (1862—1936) — основатель и лидер партии октябристов, депутат III Государственной Думы, с 1906 г. издавал газету ‘Голос Москвы’, с 1918 г. в эмиграции, умер в Париже.

Ф. ДАН

Руководство к куроводству(‘Вехи’. Сборник статей о русской интеллигенции)

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

Руководство к куроводству
(‘Вехи’. Сборник статей о русской интеллигенции)