НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ I.
V.
РУДИНЪ.
V.
РУДИНЪ.
Рудин, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Въ ‘Лишнихъ людяхъ’, открытіемъ которыхъ мы обязаны исключительно Тургеневу, сказалась вся глубина, до которой бдная, загнанная мысль можетъ спуститься: дальше идти было ей некуда — надобно было или погибнуть, или идти вверхъ. По счастію, въ организмахъ, которые еще пригодны къ жизни, самое зло вызываетъ реакцію, болзнь носитъ въ себ смена лкарства. Такъ было и съ мыслью, ушедшею по уши въ рефлексію и проявлявшеюся только въ словоизверженіи. Отсюда ясно, какимъ долженъ былъ явиться дятель, выросшій на такой почв. Онъ долженъ былъ явиться героемъ общей мысли и сильнаго слова: такимъ и былъ Рудинъ.
Странный человкъ былъ этотъ Рудинъ, и сложная была у него натура.— Рудинъ былъ не случайность: онъ прямой потомокъ своихъ предковъ, поэтому мы, прослдивъ за развитіемъ мысли въ русскомъ обществ, можемъ, какъ въ геологіи, пластъ за пластомъ разобрать вс наслоенія, которыя разныя предыдущія и современныя вліянія оставляли на Рудин, насъ удивляетъ даже строго-логичная совмстимость этихъ вліяній въ Рудин и мы можемъ объяснить ее только той художественною правдою, съ которою и Рудинъ, и предыдущіе типы были живьемъ взяты изъ общества и изображены ихъ авторами.
Рудинъ былъ человкъ, далеко выходящій изъ дюжины: умъ онъ имлъ систематическій, память огромную и необыкновенный даръ слова, читалъ онъ большею частію книги философскія, и умъ его не былъ самостоятеленъ, но голова такъ устроена, что онъ тотчасъ же изъ всего читаннаго извлекалъ все общее, хватался за самый корень дла и уже потомъ отъ него проводилъ во вс стороны правильныя нити мысли, открывая духовныя перспективы, освщая все однимъ свтомъ. ‘Молодежи — говоритъ авторъ — выводы подавай, итоги, хоть неврные. Совершенно добросовстный человкъ на это не годится. Попытайтесь сказать молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что сами не владете ею… Молодежь васъ и слушать не станетъ. Но обмануть вы ее тоже не можете. Надобно, чтобы вы сами, хоть на половину врили, что обладаете истиной’. По нашему мннію, подобныя особенности нужны для всякаго проповдника — обращается ли онъ къ молодежи, или къ масс зрлыхъ слушателей,— что-бы двигать и имть успхъ. Рудинъ обладалъ ими, этими качествами или недостатками, къ тому же онъ былъ энтузіастъ и потому производилъ впечатлніе огромное. ‘Этотъ человкъ не только умлъ потрясти тебя, онъ съ мста тебя сдвигалъ, онъ не давалъ теб останавливаться, онъ до основанія переворачивалъ, зажигалъ тебя!’ говорилъ про него Басистовъ. Таковъ былъ Рудинъ, какъ дятель. Пусть онъ какъ частный человкъ имлъ недостатки: онъ во все вмшивался и любилъ посплетничать, занималъ деньги и не думалъ отдавать ихъ, не какъ проныра, а какъ человкъ фантазіи, а не дйствительности, пусть онъ съ своимъ все систематизирующимъ умомъ былъ въ высшей степени непрактиченъ — все это такъ, но, какъ пропагандистъ, какъ общественный дятель, Рудинъ былъ человкъ, цлой головой выходящій изъ ряда: и съ той поры, которую мы разсматриваемъ въ настоящей стать, онъ первый между героями является намъ но какъ страдательное лицо, не какъ забитый и изломанный человкъ, а какъ истинный и положительный двигатель, погибающій — какъ водится — впослдствіи.
Да! Рудинъ первый — между героями литературы — общественный дятель. У насъ, напротивъ, установилось мнніе, что Рудинъ принадлежитъ всецло къ надломленнымъ и искалченнымъ натурамъ, которыя способны-все только говорить, охать и страдать, и если были намъ симпатичны, то какъ жертвы своего времени и своей среды, а отнюдь не какъ дйствующія лица. По нашему мннію, такой взглядъ рщительно не выдерживаетъ критики. Установился онъ потому, что въ самой повсти о Рудин мы видимъ только слабую, дйствительно надломленную сторону героя: онъ бжитъ отъ двушки, которая ему отдается, не даетъ отпора пустому, но смлому сопернику (сопернику въ любви), занимаетъ и не платитъ деньги, и не смотря на всю силу своего слова и способностей не даетъ никакого ощутительнаго послдствія всей своей силы и дара. Но въ повсти есть другая сторона, которая видна между строками: вся дйствительная сила Рудина, вс его попытки что нибудь сдлать, сдвинуть — все это разсказывается другими, занимаетъ чрезвычайно мало мста, и не производитъ на читателя сильнаго впечатлнія, потому что умышленно прикрыто. О повсти ‘Рудинъ’ можно сдлать тоже замчаніе, которое Добролюбовъ длаетъ по поводу Инсарова. Авторъ не иметъ цлью длать своего героя образцомъ, примромъ гражданскаго героизма, онъ не сводитъ его лицомъ къ лицу съ дломъ. ‘Изъ всей Иліады и Одиссеи онъ присвоиваетъ себ только разсказъ о пребываніи Улиса на остров Калипсы — говоритъ критикъ. Величіе и красота идей Инсарова не выставляется предъ нами съ такою силою, чтобы мы сами прониклись ими и въ гордомъ одушевленіи воскликнули: идемъ за тобою! А между тмъ идея эта такъ свята и возвышена!… Гораздо мене человчныя, даже просто фальшивыя идеи, горячо проведенныя въ художественныхъ образахъ, производили лихорадочное дйствіе на общество, Карлы-Моры, Вертеры, Печорины вызывали тьму обожателей’… Но нельзя винить автора въ томъ, чего онъ, по положенію, въ которомъ находилась наша печать, не могъ — если-бы и хотлъ — сдлать. Въ одномъ мст у Лежнева прорывается о Рудин выраженіе, что у него ‘политическая натура’. Въ этихъ двухъ словахъ, сказанныхъ вскользь, и едва замтныхъ въ повсти, вся разгадка значенія и положенія Рудина. Рудинъ, какъ и Инсаровъ, былъ по натур дятель политическій, въ Россіи, какъ всякому извстно, политическая дятельность открывается правительствомъ для извстныхъ лицъ по его выбору, никакое спеціальное образованіе, никакое личное желаніе или склонность не откроютъ наврное этого поприща: правительство избираетъ для этого дятелей изъ людей, служащихъ ему, которыхъ находитъ къ тому способными и достойными. Неизмнно въ этомъ случа одно правило: оно черпаетъ людей изъ лицъ, посвятившихъ себя исключительно служб, слдовательно лицо, которое не могло на служб выказать своего усердія и способностей, не можетъ по своей личной охот или призванію сдлаться дятелемъ политическимъ. Понятно посл этого, что для дятельности Рудиныхъ и Инсаровыхъ не было мста въ Россіи, и независимо отъ того что авторъ, по самымъ условіямъ печати, могъ описывать изъ всей Одиссеи — по выраженію Добролюбова — только похожденія на остров Калипсы, т. е. самыя незначительныя изъ похожденій, ему и нельзя было описывать того, что было невозможно въ самой жизни. Поэтому, совершенно несправедливо установившееся воззрніе, что Рудины и вс люди сороковыхъ годовъ были способны только къ разговорамъ, а не къ длу. Мы видли, напротивъ, что тамъ, гд для этихъ людей была открыта возможность общественной дятельности, они немедленно воспользовались ею и явились способнйшими тружениками. Такъ крестьянское дло выработано и вынесено ими на своихъ плечахъ,— и если потомъ обстоятельства вновь такъ сложились, что ихъ участіе въ общественныхъ длахъ опять найдено излишнимъ, то ихъ бездйствіе уже не можетъ быть имъ поставлено въ вину. Подобное мнніе о людяхъ сороковыхъ годовъ могло сформироваться въ ту эпоху, когда вс ожидали появленія ‘новыхъ людей’, ‘людей дла’, людей, которые съумли бы изобрсти себ общественную дятельность, несмотря на неблагопріятныя обстоятельства. Но теперь, когда съ той эпохи прошло 10—12 лтъ, когда самое молодое поколніе того времени успло уже сдлаться зрлымъ и уступить свое мсто боле молодымъ, — а общественныхъ дятелей и дятельности — вн службы — все-таки не явилось, пора трезво взглянуть на дло, и не винить людей съ связанными ногами, зачмъ они не бгаютъ, иначе ныншнее молодое поколніе можетъ и еще съ большимъ правомъ обратиться къ людямъ 60-хъ годовъ съ тми упреками, съ которыми т обращались къ людямъ сороковыхъ годовъ. Отъ послднихъ еще мене можно было требовать: они сознавали свое положеніе и ничего не общали, но когда человкъ упрекаетъ другаго въ неспособности и дряблости, а самъ оказывается потомъ столь же неспособнымъ и безсильнымъ, то справедливость требуетъ сознаться, что по крайней мр первые смотрли трезве на вещи, мене обольщали себя надеждами, и — къ крайнему несчастію — были боле правы!..
Рудинъ не былъ пустословомъ, но былъ положительнымъ дятелемъ. Тамъ, гд слово выходитъ изъ обыкновенной колеи и возвышается до краснорчія, до силы подмывающей, двигающей, не дающей покоя,— тамъ рчь становится дломъ, говорунъ обращается въ проповдника,— а рчь Рудина, какъ мы знаемъ изъ словъ Басистова, дйствительно потрясала, сдвигивала, зажигала человка. Виноватъ-ли Рудинъ, если слово его возбуждало людей, которые не могли или не знали какъ двигаться? Представьте себ возбужденное состояніе людей въ пустой комнат: они будутъ говорить, пть, плясать махать руками, но если изъ этого ничего не выйдетъ, то это не вина возбужденія. Намъ могутъ возразить, что именно пустословіе Рудина въ томъ и заключалось, что онъ не указывалъ, что нужно длать и какъ длать, что это былъ пустой набатъ, поднимающій людей среди самаго глубокаго и пріятнаго сна, въ то время, когда никто не могъ указать, гд пожаръ или кого грабятъ, чмъ тушить и кому помогать. Но человкъ, будившій спящихъ, былъ бы кругомъ виноватъ въ томъ только случа, если-бы будилъ ихъ для собственнаго удовольствія, если-бы не было никому нужды, не предстояло дла, требующаго общественнаго содйствія, но какъ скоро дло было и помощь требовалась, то будильщикъ былъ правъ: онъ сдлалъ свое дло. Можно сказать, что труды его оказались безполезными, что усердіе его было неумстно — объ этомъ никто спорить не будетъ, но научить каждаго, что длать и какъ длать, куда идти и кого искать — это не дло пропагандиста, да и не можетъ быть дломъ одного человка. Пора понять, что никакой вожатый, никакой герой общественнаго дла не возможенъ, если не созрло самое дло, если оно такъ сложно, что требуетъ содйствія самыхъ разнородныхъ элементовъ, и нтъ для него подготовленныхъ и достаточно сильныхъ рабочихъ!
Рудинъ не ограничивался одними словами. Когда онъ видитъ, что эти слова не приносятъ пользы, онъ хватается за всякое дло. Онъ пробуетъ служить, и не уживается, разумется, на служб, онъ длается учителемъ гимназіи, кажется съ его познаніями, съ его даромъ слова это не значитъ брать дло не по силамъ и способностямъ, но ему не даютъ и этого дла, онъ хочетъ дйствовать черезъ богатаго и благонамреннаго человка, но тотъ оказывается тупымъ самодуромъ, Рудинъ бросаетъ теплое мсто и идетъ на голодъ и нужду, онъ встртилъ какого-то необыкновенно-практическаго человка, прилпляется къ нему, живетъ въ землянк, стъ черный хлбъ и убиваетъ послднюю копйку,— а дло разлетается, Рудинъ даже покушался быть секретаремъ важнаго сановника, но разумется съ своимъ направленіемъ, желаніями, цлями, везд былъ лишній, везд жизнь выбрасывала его: у читателя сжимается сердце, какъ оно сжимается у его товарища Лежнева, когда посдвшій, обезсиленный, изгоняемый въ деревню Рудинъ разсказываетъ ему про свои похожденія: ‘Всего разсказать нельзя, говоритъ онъ,— да и не стоитъ… Маялся я много, скитался не однимъ тломъ — душою скитался. Въ чемъ и въ комъ я не разочаровывался? Богъ мой! съ кмъ не сближался, да, съ кмъ? повторилъ Рудинъ, замтивъ, что Лежневъ съ какимъ-то особеннымъ участіемъ посмотрлъ ему въ лицо.— Сколько разъ мои собственныя слова становились мн противными — не говорю уже въ моихъ устахъ, но и въ устахъ людей, раздлявшихъ мои мннія! Сколько разъ переходилъ я отъ нетерпливости къ раздражительности ребенка, къ тупой безчувственности лошади, которая уже и хвостомъ не дрыгаетъ, когда ее счетъ кнутъ… Сколько разъ я радовался, надялся, враждовалъ и унижался напрасно! Сколько разъ вылеталъ соколомъ и возвращался ползкомъ, какъ улитка, у которой раздавили раковину! гд не бывалъ я, по какимъ дорогамъ не ходилъ! а дороги бываютъ грязныя, прибавилъ Рудинъ и слегка отвернулся…’
Какая страшно тяжелая и печальная картина! сколько въ ней страданій, униженія, приносимыхъ въ жертву самому честному длу и оказавшихся жертвами безполезными! И такого человка, такъ мучительно стремящагося къ длу, называть идеалистомъ?— Повторяемъ: люди 60-хъ годовъ могли въ то время, во время своей молодости, свысока отнестись къ этимъ хватающимъ за душу словамъ Рудина, но если они повторятъ тоже теперь, то мы скажемъ имъ, что опытъ ихъ ничему не научилъ, и ни отъ чего не отрезвилъ.
Безпристрастная критика давно отдала справедливость той проницательности и врности пониманія, съ которыми Тургеневъ умлъ подмтить въ самомъ зародыш проявленіе малйшаго движенія въ общественной мысли, и выяснить его въ литературной форм. Эта черта проницательности, наблюдательности — есть одна изъ самыхъ существенныхъ въ талант и заслугахъ Тургенева и потому самое появленіе Рудина подъ перомъ вышеназваннаго автора было не случайно: въ Рудин, впервые посл Чацкаго, черезъ долгій промежутокъ времени, высказывается въ обществ стремленіе къ политической дятельности. Съ тхъ поръ прошло много времени, самый взглядъ на значеніе собственно политической дятельности много измнился, и на сцену выступаютъ боле широкія экономическія и общественныя задачи. Въ своемъ мст мы коснемся вопросовъ, занимающихъ современныхъ литературныхъ героевъ, но, каковы бы ни были эти вопросы, каковы бы ни были мннія объ умстности и значеніи политическихъ стремленій, никто, конечно, не станетъ отрицать, что появленіе ихъ въ обществ было признакомъ его пробужденія и рзкій шагъ впередъ изъ того разслабленнаго и апатическаго саморазсматриванія, которымъ оно пробавлялось. Рудинъ — необходимое звно между людьми безплодной мысли и людьми дла, которыхъ общество ждетъ такъ долго и которые проступаютъ такъ незамтно. На немъ, какъ мы замтили, явны слды его предшественниковъ, дятельность Рудина является дятельностью слова, онъ въ спорахъ даже, какъ прежніе говоруны, беретъ не знаніемъ и фактами, а діалектическою ловкостью. Пигасовъ, напримръ, говоритъ противъ убжденій.
— Стало быть, по вашему, убжденій нтъ? спрашиваетъ Рудинъ.
— Нтъ и не существуетъ!
— И это ваше убжденіе?
— Да! отвчаетъ Пигасовъ, попавши въ ловушку.
— Какъ-же вы говорите, что ихъ нтъ? Вотъ вамъ уже одно на первый случай! подхватываетъ Рудинъ. Рудинъ въ отношеніи къ женщинамъ является намъ чистымъ идеалистомъ: онъ пригласилъ на свиданіе француженку, и на свиданіи, къ смху Пигансова и бшенству француженки, гладилъ ее только по голов, объ его столкновеніи съ Натальей Ласунской — то же мало выказавшемъ ршимости — мы говоримъ въ другомъ мст. Въ Рудин не достаетъ строгой честности, трезвости взгляда и никакой практической складки. Но Рудинъ уже дятель, Рудинъ ищетъ работы, толкаетъ, побуждаетъ на нее. Лежневъ приписываетъ его непрактичность тому, что онъ не знаетъ Россіи. Для спеціалиста, для человка съ опредленною, положительною цлью это дйствительно необходимое условіе успха, но, прежде нежели заняться тмъ или другимъ дломъ, надо разбудить людей и сказать имъ о необходимости дла, служеніе общей идеи должно предшествовать длу спеціалистовъ и частныхъ дятелей точно также, какъ организаторское, — заключать его. Идеи, которымъ Рудинъ служитъ, еще слишкомъ общи и расплываются: он не созрли въ его голов, и не получили сжатую и опредленную форму, какъ напр. идея Инсарова, но безъ этой общности, безъ этого начала не могло обойтись то зрлое, подробное и точное опредленіе нашихъ нуждъ, которое составляетъ задачу и характеризуетъ дятельность настоящаго времени. Это всходъ смянъ, брошенныхъ на нашу почву Рудиными!
Конецъ Рудина, не попавшій въ первое изданіе этой повсти показываемъ, что Рудинъ не принадлежалъ къ числу людей слова, онъ умираетъ убитый на парижской баррикад, сражаясь за свободу чуждаго ему народа. Теперь спросимъ мы читателя: такъ-ли умираютъ люди слова, люди, не имющіе воли и твердости, чтобы пожертвовать собою своему длу? А Рудинъ, повторяемъ, былъ вполн человкомъ сороковыхъ годовъ!