Разсказы Пьера Милля.
Разсказы Пьера Милля.
(Переводъ съ французскаго).
IV.
Романсеро.
IV.
Романсеро.
Пер. А. С. Полоцкой.
——
—————————————————
Романсеро, Милль Пьер, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— …Барнаво,— сказалъ я:— надньте вашу каску!
— Каску?— отвтилъ Барнаво:— для чего? Гд оно, солнце? Разв здсь есть солнце? Покажите его! Въ этой проклятой стран нтъ солнца, нтъ земли, нтъ воды. Есть… есть бурда изъ всего этого вмст!
Онъ лежалъ, растянувшись на мостик маленькаго пароходика, не то катера, не то парома, машина котораго, пыхтя, тащила насъ вверхъ по теченію Алимы, въ центр Конго, у самаго экватора. Потъ, выступавшій изъ всхъ поръ его тла, проступая сквозь одежду изъ коричневаго полотна, которую онъ носилъ прямо на тл, оставлялъ на ней широкія влажныя пятна. Онъ былъ похожъ на затравленнаго звря, и вс мы, находившіеся на этой медлительной неповоротливой штук, съ трудомъ подвигавшейся впередъ, пожирая сырыя дрова, отъ которыхъ трещали, кашляли и плевали ея стальныя легкія, вс мы, хотя лежали безъ движенія уже много дней, были похожи на затравленныхъ зврей, какъ и онъ. Тло не высыхало подъ этими жгучими испареніями, которыя вызывало адское, невидимое солнце. Земля… была ли здсь земля? Деревья съ черными стволами, съ почти черными листьями, съ корнями, извивающимися, какъ коварныя зми, росли въ вод. Вода? Густыя, тяжелыя, жирныя чернила, сдланныя изъ перегноя деревьевъ и травъ, изъ сгнившихъ тлъ мертвыхъ животныхъ, павшихъ здсь въ теченіе ряда столтій. Есть страны, которыя находятся въ агоніи, пустыни, которыя захватываетъ безводіе Сахары, остовы бывшихъ когда-то земель: эти остовы по крайней мр, видны, они имютъ ясныя, опредленныя, рзкія очертанія, знаешь, гд находишься. Но страны, которыя еще не существуютъ, у которыхъ нтъ лица, въ которыхъ огромная и неясная жизнь вся пропитана, взбаломучена, загрязнена гнилью — слдами непрерывныхъ смертей, эти страны похожи на Адама, когда онъ еще былъ только кучей безформенной грязи, безсознательно колебавшейся подъ дыханіемъ Господа. Бурда изъ всего на свт,— сказалъ Барнаво. Такъ оно и было: и это было страшно!
Я хотлъ объяснить Барнаво, что надо различать между химическими и свтовыми лучами солнца, что свтовые лучи не доходятъ до него, но химическіе… я сбился. Я зналъ, что мн надо было сказать, но слова ускользали отъ меня. Мн казалось, что мой мозгъ разложился на дюжину отдльныхъ маленькихъ мозговъ, ни одинъ изъ которыхъ не управлялъ другими. И потомъ, въ конц концовъ, всякъ за себя: если съ Барнаво случится солнечный ударъ, тмъ хуже для него.
Въ этотъ моментъ у края верхняго мостика, на которомъ мы лежали въ полуобморочномъ состояніи, надъ послдней перекладиной лстницы, соединявшей этотъ мостикъ съ машиной, я увидлъ покрытый потомъ лобъ, рыжіе, потемнвшіе отъ испарины волосы и глаза цвта морской воды, безумные глаза съ такими расширенными зрачками, что блка почти не было видно. Голова поднялась выше, потомъ показался голый торсъ съ буграми надутыхъ мускуловъ, весь обросшій волосами, выпачканный углемъ, и передо мной очутился огромный механикъ Циммерманъ, голый, какъ червь, обливающійся потомъ, который оставлялъ широкія блыя борозды на его черной отъ угля кож. Видъ у него былъ ужасающій: ротъ былъ весь искривленъ, а руки непрерывно двигались, какъ-будто у него была пляска святого Витта. Онъ спускался въ свою машину, чтобы поправить въ ней что-то, какой-то золотникъ, который не дйствовалъ. Это было все равно, что идти работать въ адъ. Онъ спросилъ осипшимъ голосомъ, ничмъ не напоминавшимъ его обычный голосъ:
— Какое число у насъ сегодня?
— Суббота, 15 марта,— отвтилъ Барнаво.
И онъ прибавилъ сквозь зубы:
— Славная идея со стороны правительства послать насъ сюда въ март, въ самое жаркое время!
Циммерманъ сказалъ попрежнему голосомъ, который, казалось, принадлежалъ кому-то другому:
— Суббота 15 марта: сегодня мы взлетимъ на воздухъ, да, сегодня!
И, не прибавивъ ни слова, онъ опять спустился внизъ по лсенк.
Мы отскочили назадъ. Онъ былъ уже внизу, передъ своей машиной, и поворачивалъ рычаги. Каждый разъ, какъ онъ поворачивалъ одинъ изъ нихъ, одинъ изъ двухъ кочегаровъ-сенегальцевъ съ неподвижнымъ лицомъ поворачивалъ его въ противоположную сторону. Оба они при этомъ старались отстранить Циммермана, но длали это очень почтительно, потому что онъ былъ блый и ихъ начальникъ.
— Въ машин что-нибудь сломалось?— спросилъ я.
— Машина все хорошо,— своимъ дтскимъ, простымъ и яснымъ голосомъ сказалъ кочегаръ Умаръ.
— Въ чемъ-же дло?
— Машина все хорошо,— продолжалъ Умаръ, указывая на свою голову.— Господинъ механикъ Цимааманъ не все хорошо. Господинъ механикъ Цимааманъ немножко съ ума сошелъ!
Циммерманъ опять повернулъ рычагъ, и Умаръ въ десятый разъ повернулъ его обратно. Тогда гигантъ-эльзасецъ обими руками схватилъ высокаго негра и отшвырнулъ его съ такой силой, что онъ покатился къ самой ршетк, раскаленной до-бла. Негръ поднялся, не издавъ ни звука жалобы, а Самба, второй кочегаръ, безъ колебаній занялъ его мсто, такъ какъ зналъ, что все это такъ и должно быть.
Но Циммерманъ оскалилъ зубы. Въ то-же время онъ смотрлъ на насъ глазами, выраженія которыхъ я никогда не забуду: въ нихъ была мольба, отчаяніе, тоска и въ то-же время бшенство. Кажется, собаки, когда сбсятся, прежде чмъ броситься на своего хозяина, смотрятъ на него такимъ взглядомъ. Здсь происходитъ борьба между всми старыми инстинктами преданности, врности, любви, и неумолимой болзнью, демонической одержимостью, которая заставляетъ ихъ кусать и убивать. Тогда мн пришло въ голову, что я долженъ сдлать то, что длаютъ въ такихъ случаяхъ — что длаютъ, когда животныя бсятся — и я задрожалъ. Барнаво тоже задрожалъ и положилъ мн руку на плечо:
— Нтъ,— умоляющимъ голосомъ сказалъ онъ,— онъ не сошелъ съ ума. Это даже не солнечный ударъ. Я его уже видлъ такимъ. Оставьте его. Надо только направить его мысли въ другую сторону. Вы сейчасъ увидите.
Онъ строго прибавилъ:
— Циммерманъ, разв ты не видишь, что ты совсмъ голый.
Механикъ съежился, какъ лошадь, когда натягиваютъ поводья, страннымъ и неожиданнымъ жестомъ, въ которомъ не было ничего военнаго, приложилъ об руки къ груди, точно каясь въ грх, и поднялъ съ борта свои парусиновые штаны и куртку.
— Я такъ и зналъ,— сказалъ Барнаво,— я такъ и зналъ! Онъ никогда не забудетъ, что былъ послушникомъ у лазаристовъ! Прежде всего ему нужно было напомнить, что его костюмъ неприличенъ. О! они ихъ муштруютъ, эти миссіонеры, они ихъ муштруютъ!
Циммерманъ, опустивъ за бортъ ведро, вытащилъ его наполненнымъ темной, густой отъ гніющихъ травъ водой и принялся пить прямо изъ ведра. Я отнялъ у него ведро и заставилъ его выпить два большихъ стакана фильтрованной воды, смшанной съ ромомъ. Онъ дрожалъ всмъ тломъ и смотрлъ на насъ помутившимися глазами.
— Что такое?— спросилъ онъ,— что я сдлалъ?
По его щекамъ скатились дв крупныя слезы. Онъ плакалъ не отъ какого-нибудь страданія, которое могъ бы опредлить: просто это былъ конецъ припадка, неизбжная реакція, которую было страшно только видть въ этомъ тл гиганта.
— Теперь надо только смотрть, чтобы онъ не бросился въ рку — сказалъ мн Барнаво.— Это можетъ случиться: кровь прямо горитъ. Готовъ утопиться, лишь-бы освжиться. Надо развлечь его.
Онъ увренно продолжалъ:
— Ну, какой смыслъ иметъ доводить себя до такого состоянія! И это ты Циммерманъ бывшій братъ лазаристъ, почти что бывшій священникъ, ты, смотритель магазина, правительственный механикъ, ты, который удостоился отзыва въ Оффиціальномъ журнал колоніи. За что это ты удостоился отзыва? Разскажи-ка.
Циммерманъ провелъ рукой по лбу. Въ его глазахъ блеснула гордость, и я понялъ, что онъ пришелъ въ себя: гордость — то чувство которое лучше всего отличаетъ человка отъ животнаго. Онъ сказалъ:
— Ты вдь знаешь исторію съ мятежомъ въ Карновил въ Верхней Санг.
— Откуда же мн знать?— отвтилъ Барнаво, слышавшій эту исторію разъ двадцать.
— Ну, конечно ты знаешь — сказалъ Циммерманъ.— Я раньше былъ братомъ въ миссіи лазаристовъ. И я былъ счастливъ у лазаристовъ, да, я былъ счастливъ! Все, что человкъ можетъ длать, все это я умю! Я построилъ часовню. Я обжигалъ кирпичи. Я былъ и плотникомъ, и каменщикомъ. На ихъ посту въ Банги я былъ механикомъ на пароход, славномъ пароход, не такой вотъ калош, какъ эти казенные пароходы. А когда я не работалъ ни за каменщика, ни за архитектора, ни за плотника, ни за инженера, я обучалъ французскому маленькихъ негритятъ: я былъ и профессоромъ, вотъ какъ! У меня была ряса, я былъ похожъ на настоящаго священника, а это большая честь! Но вдругъ, въ одинъ прекрасный день правительство говоритъ: Конгрегаціи? Не надо конгрегацій! Эй вы, попы, налво кругомъ маршъ! Лазаристы ухали. Я говорилъ отцу Моттю: ‘Что-же со мной будетъ? Я не могу вернуться во Францію, у меня тамъ никого не осталось. Теперь моя родина здсь! Во Франціи только и есть, что блые. Какъ можно жить въ стран, гд нтъ никого, кром блыхъ? Это противно природ’. Но онъ отвтилъ: ‘Длайте какъ хотите. Мы не можемъ оставить васъ у себя’. Тогда я поступилъ на службу въ администрацію, и меня назначили смотрителемъ склада въ Карновил. Вотъ какъ было дло.
Я былъ тамъ почти одинъ, съ маленькимъ администраторомъ изъ Колоніальной Школы, очень милымъ юношей, кроткимъ какъ двушка. О своемъ ремесл онъ не имлъ никакого представленія, и голова его была набита вещами, которыя не могли пригодиться ни на что. Вотъ еще хорошая идея правительства посылать изъ Парижа прямо къ дикарямъ дтей, только что вышедшихъ изъ пеленокъ, и длать ихъ сразу генералами, судьями, чуть-ли не королями страны, по величин равной половин Франціи. Къ счастью, въ Верхней Санг все было спокойно. Туземцы Карновиля — Янгере — вырубали лса и сажали тамъ бананы. Они разводили козъ и собакъ — они дятъ собакъ — собирали каучукъ для податей и длали все, чего отъ нихъ хотли. А рядомъ съ постомъ была другая деревня, въ которой жали Аусса, люди другой расы, гораздо боле богатые и гораздо боле хитрые. Они сяли просо, сажали бананы — но все это между прочимъ, главное, чмъ они занимались, была торговля. Точь въ точь, какъ евреи… или овернцы.
Въ одинъ прекрасный день одинъ изъ этихъ Аусса является въ село Янгере и покупаетъ у одной женщины курицу. Онъ покупаетъ ее за сотню блыхъ бусъ. Сарама, мужъ женщины, вернувшись домой, спрашиваетъ: ‘Гд курица?’ И приходитъ въ бшенство, потому что сто бусъ слишкомъ мало за курицу.
Барнаво засвисталъ.
— Онъ не зналъ приличій,— сказалъ онъ.— Куры въ стран Янгере принадлежатъ не мужчинамъ, а женщинамъ. Слдовательно эта женщина имла право продать свою птицу за сколько угодно.
— Это врно,— отвтилъ Циммерманъ.— Но у этого мужа былъ дурной характеръ. Доказательствомъ этого можетъ служить то, что онъ догналъ покупателя на дорог и, не долго думая, убилъ его. Въ тотъ-же вечеръ на постъ посыпался градъ выстрловъ: вс Аусса мобилизовались, чтобы отомстить за убитаго. И началась война. Не съ нами, а между племенами Янгере и Аусса.
— Предъ скандализованными очами представителя французской Республики, и подъ снью трехцвтнаго знамени, символа мира и цивилизаціи,— докончилъ Барнаво:— Старая исторія.
— Это-же говорилъ и маленькій администраторъ изъ Колоніальной Школы,— сказалъ Циммерманъ.— Но онъ не былъ такой, какъ ты, онъ проповдывалъ это въ серьезъ, потому что былъ добродтельный юноша и начитался книжекъ. И онъ сказалъ: ‘Я не могу этого позволить! Они оскорбили знамя. Они стрляли въ постъ. Вы должны хорошенько проучить этихъ Аусса’.
Онъ сказалъ проучить, потому что такъ выражаются въ газетахъ, когда рота сенегальскихъ стрлковъ во имя цивилизаціи ‘стираетъ съ лица земли’ какую-нибудь деревушку въ три съ половиной человка.
Стереть съ лица земли эту деревню Аусса было очень легко, но кто тогда будетъ платить налоги? Я сказалъ мальчику: ‘Все это уладится, господинъ администраторъ, все это уладится! Онъ успокоился на время. Но на слдующій день его мысли перемнились! Онъ сказалъ: ‘На меня возложена обязанность внушить уваженіе не только къ правительству, но и къ правосудію. И циркуляры послдняго времени настаиваютъ гораздо больше на правосудіи. Аусса правы: этотъ Мами Кумба убилъ человка. Я долженъ заключить его въ тюрьму и разобрать его дло согласно Уголовному кодексу! Онъ былъ-бы правъ, еслибы мы были въ парижскомъ предмстіи, въ Вильжюиф или Пантен. Но еслибы онъ пустилъ въ ходъ Уголовный кодексъ въ Карновил, мы нажили-бы себ на долгіе годы враговъ въ лиц Янгере, которые не простили-бы намъ, что мы приняли сторону Аусса. А что тогда сказали-бы во Франціи, гд хотятъ имть колоніи, но не хотятъ никакихъ исторій?
—… ‘Мятежъ въ Верхней Санг’ — процитировалъ, точно читая газету, Барнаво…— ‘Зврства администраціи’.
— Я не хотлъ, чтобы у мальчика были непріятности,— продолжалъ Циммерманъ.— Я очень любилъ его: почти такъ-же, какъ бднаго отца Моттю. Поэтому, когда у него явилась эта новая идея, я сказалъ ему: ‘Все это уладится!’ И такимъ образомъ я выигралъ еще одинъ день. Но въ конц концовъ мальчикъ чуть не плакалъ отъ бшенства и униженія. Онъ кричалъ: ‘Это не улаживается, мы опозорены!’ Что касается меня, то я былъ спокоенъ, потому что былъ сезонъ дождей, а дождь утихомириваетъ даже негровъ. Посл того, какъ вода падала двадцать дней и двадцать ночей подрядъ, какъ во время потопа, передъ постомъ не осталось никого, и по вечерамъ слышны были крики только отца Али, того Аусса котораго убили. Но зато онъ кричалъ изо всхъ силъ. Онъ говорилъ, какое клеймо было на нож, воткнутомъ въ животъ его убитаго сына. Онъ говорилъ гд погребенъ трупъ. Онъ говорилъ, что тнь умершаго носится надъ могилой. На двадцать первую ночь я подошелъ къ нему, засунувъ руки въ карманы, чтобы показать, что не питаю дурныхъ намреній, и сказалъ ему такъ.
— Сарама, нтъ-ли у Мами-Кумба, который убилъ твоего сына, дочери?
Онъ выдохнулъ: Э!— звукъ, который они всегда издаютъ, когда имъ говорятъ что-нибудь разумное, что они понимаютъ.
Я ничего не прибавилъ и пошелъ прямо къ Мами-Кумба. Я сказалъ ему:
— Нтъ-ли у тебя дочери двушки, чтобы дать ее Сарам взамнъ сына, котораго ты убилъ?
Онъ отвтилъ:
— Нтъ!
— Мами-Кумба,— повторилъ я,— у тебя есть дочь! Я это знаю!
Онъ покачалъ головой, а его жена отвтила:
— Это несправедливо, это несправедливо. Мы убили у Аусса только одного человка, а моя дочь можетъ сдлать нсколькихъ дтей!
— Но если,— сказалъ я,— теб ее вернутъ, когда она дастъ отцу Али мальчика, одного только мальчика?
— Это другое дло!— подумавъ, сказалъ Мами-Кумба.— Если Сарама согласенъ, пусть будетъ такъ.
Я вернулся къ Сарам, чтобы изложить ему дло. Сарама отвтилъ:
— Этого недостаточно. Чтобы я вернулъ женщину, когда она дастъ мн сына, это справедливо. Но нужно еще, чтобы Сарама вернулъ курицу!
Такъ уладилъ я распрю между Янгере и Аусса.
У мальчика были сомннія. Онъ находилъ, что это не административно. Но когда губернаторъ пріхалъ и услышалъ, какъ было дло, онъ сказалъ, что для бывшаго священника я очень хитеръ, что мое имя будетъ упомянуто съ похвалой въ Оффиціальномъ журнал, и я получу награду въ пятьдесятъ франковъ.
— Ахъ!— сказалъ я,— я знаю эту исторію, Циммерманъ. Изобртеніе это принадлежитъ не вамъ, это старая исторія. Она произошла, когда испанецъ Рюи Діазъ изъ Бивара, котораго называютъ также Сидомъ Кампеадоромъ, ударомъ шпаги по голов убилъ отца двушки по имени Химена. Онъ сейчасъ-же женился на этой двушк, выставивъ такое основаніе: ‘Я убилъ твоего отца, а дамъ теб сына!’
— Увряю васъ, что я не виноватъ въ этомъ сходств,— красня возразилъ Циммерманъ.— Я ничего не копировалъ. То что я вамъ разсказалъ, произошло въ Верхней Саит, а не въ Испаніи.
— И во-вторыхъ — спросилъ Барнаво,— разв въ исторіи Сида есть курица?
Источник текста: журнал ‘Русское Богатство’, No 4, 1912.