Разсказы Пьера Милля.
Разсказы Пьера Милля.
(Переводъ съ французскаго).
V.
Сила зла
V.
Сила зла
Пер. З. Н. Журавской.
——
——
——
——
—————————————————
Сила зла, Милль Пьер, Год: 1908
Время на прочтение: 15 минут(ы)
‘О, великій Люциферъ, грозный архангелъ. Десятью могущественными именами, начертанными въ этомъ круг, молитвами всхъ святыхъ, красою Адама, жертвой Авеля, закланіемъ Исаака, смиреніемъ ова и плачемъ ереміи, пропастью адовой, куда сошелъ Христосъ, и высотою неба, гд Онъ царствуетъ, заклинаю, умоляю, призываю тебя немедленно же выполнить мой приказъ!’
— Ба!— небрежно уронилъ я, нагнувшись къ сосду,— вдь это только заклинаніе Агриппы.
— Да,— раздался въ отвтъ его знойный шепотъ,— это заклинаніе Агриппы: тройной кругъ, дв свчи, десять божественныхъ именъ, Эль, Онъ, Тетраграмматонъ, Адонаи…
Намъ видна была только спина заклинателя, задрапированная красной тогой, онъ сидлъ на низкомъ табурет, между двухъ свчей, съ книгой заклинаній въ одной рук и обнаженной шпагой въ другой, и видъ у него былъ натянутый, смущенный, словно у предсдателя суда присяжныхъ, котораго вдругъ пересадили бы на скамью подсудимыхъ, воспретивъ ему, подъ страхомъ смерти, выпускать изъ рукъ сводъ законовъ и разрзной ножъ. Я иронизировалъ, старался относиться ко всему происходящему шутливо, легко, но эта напускная иронія, оплотъ слабаго человка, которому хотлось бы отстоять свою свободу, помимо моей воли, стыла и оказывалась безсильной передъ исключительностью обстановки, подъ наплывомъ жестокой душевной тревоги… Уже нсколько мсяцевъ я, изъ любопытства и отъ нечего длать, посщалъ демонослуженія въ причудливыхъ маленькихъ церковкахъ, разсянныхъ теперь по всему Парижу, словно пятна,— предвстники новой болзни,— и монотонная нелпость ихъ обрядовъ надола мн до тошноты, но меня снова и снова тянули къ себ эти лица, взбудораженныя, измученныя, искаженныя до безобразія, до невроятной гнусности, невыразимо жалкія и въ то же время смшныя. Но разсмяться при вид ихъ могъ бы разв только невинный ребенокъ: въ ум, уже созрвшемъ, тронутомъ рефлексіей и любопытствомъ, он роковымъ образомъ должны были будить сперва участіе, затмъ и настойчивое желаніе проникнуть въ ихъ тайну и, наконецъ, что-то врод любви, въ которой совстно было признаться, до того они казались изъденными, изрытыми, изборожденными надписями, быть можетъ, и понятными опытному чтецу,— врод тхъ, какія читаешь на стнахъ тюремъ, о которыя разбивались, какъ волны, многія поколнія преступниковъ и несчастныхъ.
Разумется, я могъ ошибаться, даже наврное ошибался. Среди публики я различалъ знакомыя головы писателей, разыскивающихъ сюжеты,— довольно скверный типъ торговцевъ литературными курьезами, но въ главномъ ядр своемъ, стадо это состояло явно изъ жалкихъ полу помшанныхъ, вульгарныхъ жертвъ религіознаго невроза, которыхъ лишь случайность — прочитанная книга, неупорядоченный образъ жизни, дружба или любовь — толкнула сюда, вмсто того, чтобы толкнуть ихъ въ государственную церковь, что же касается другихъ, не укладывавшихся въ эти категоріи догадливыхъ промышленниковъ и наивныхъ больныхъ, выросшихъ подъ вліяніемъ благочестивыхъ матерей и обреченныхъ судьбой современемъ вернуться на материнскій путь,— тутъ разумъ вынуждалъ признать, что банальный развратъ большихъ городовъ, морфій, опіумъ и вс прочіе современные яды, которыми мы калчимъ себя, какъ мощные ваятели, мнутъ человческую глину и пересоздаютъ ее на свой ладъ, изборождая человческія маски трагическими складками. Да, все это такъ, но какъ неполно, какъ неудовлетворительно такое объясненіе! Какія событія, какая игра вншнихъ фактовъ привели сюда этихъ сбившихся съ пути людей, вмсто того, чтобы оставить ихъ катиться по наклонной плоскости торных дорогъ современнаго разврата или же религіозности въ дух христіанства? Только это, въ сущности, и интересуетъ въ нихъ. Къ тому же, у насъ нтъ душъ интеллигентныхъ, но обезумвшихъ отъ пороковъ, или же врующихъ и изъденныхъ мучительнымъ недугомъ сомннія, для которыхъ было бы искренней и опьяняющей радостью знать — знать наврное, что существуетъ высшее существо, противоположное Богу и враждебное Ему, которое питается зломъ, творимымъ ими или причиняющимъ имъ страданія, которое тшится, наслаждается имъ, испытываетъ нчто врод признательности къ творящимъ зло: въ увренности, что осужденъ и проклятъ, тоже есть вдь элементъ душевнаго покоя.
Въ тотъ вечеръ, въ подвал улицы Клуатръ-Сенъ-Мерри — ибо подвалы, посвященные Сатурну, наиболе удобныя мста для заклинаній — во мрак, пронизанномъ дымными вспышками свта, я предчувствовалъ ихъ около себя, эти лица. Я сидлъ на одной изъ окраинъ подземнаго свода. На другой возсдалъ волхвующій, спиной къ врнымъ, лицомъ къ треугольнику, въ который долженъ былъ войти вызываемый духъ. Помимо двухъ свчей, свтъ исходилъ лишь отъ треножника, на которомъ горли перемшанныя между собою ароматическія и зловонныя травы, влажный воздухъ былъ пропитанъ запахами плсени, вервены, ладана, ассафетиды, и отъ этихъ притушенныхъ запаховъ трудно было дышать и сердце билось быстре. Видны были не цльные предметы, а словно обрывки предметовъ, мха на женщинахъ вздрагивали отъ вздоховъ ихъ грудей, иные щелкали зубами, треугольникъ, единственно освщенный, средоточіе всхъ взоровъ, казался огромнымъ и оставался пустымъ.
— Ничего!— сокрушался мой сосдъ.— Ничего не выходитъ.
— Васъ это удивляетъ, дорогой мой?
Я узналъ его: онъ былъ одинъ изъ тхъ, чьи лица привлекали меня въ эти странныя мста, служа оправданіемъ моей слабости и приманкой моему любопытству: маленькій человчекъ, худенькій, безъ возраста, съ дрожащими руками. У него были красивые глаза, большіе, свтлые, глубокіе, но съ блуждающимъ взглядомъ и воспаленные отъ безпокойства, и на всемъ его лиц, невыразимо скорбномъ, какъ бы застыло выраженіе разъ пережитаго ужаса, память о которомъ уже не могла изгладиться изъ его души.
Въ это мгновеніе голосъ Волхва повторилъ громче:
— Архангелъ! Архангелъ зла, заклинаю тебя, повелваю теб явиться передъ нами въ видимомъ образ, безъ шума, безъ дурного запаха, безъ скандала, и отвчать на мои вопросы. Иначе я буду бичевать тебя самыми жестокими заклинаніями и истерзаю тебя божественнымъ словомъ Господа нашего исуса Христа.
— Мы можемъ уйти,— представленіе кончилось,— сказалъ я вполголоса обратившемуся ко мн.— Если вашъ другъ Сатана не пожелаетъ явиться, мн сдается, бичевать его будетъ довольно трудно. Вашъ заклинатель грозитъ ему въ пустую.
Дйствительно, Сатана упорно не являлся, видимо не желая обезпокоить себя. Тогда заклинатель, повернувшись къ намъ, освдомился, не ощущалъ ли кто-либо изъ присутствующихъ какъ бы прикосновенія невидимыхъ крыльевъ, или иныхъ загадочныхъ касаній, — словомъ, чего-нибудь такого, что можно было-бы счесть указаніемъ на присутствіе духа.
— Ничего подобнаго,— ршительно объявилъ я.
Никто не выразилъ протеста. Еслибъ я промолчалъ, по всей вроятности, нашелся бы кто-нибудь, кто-бы нчто и почувствовалъ. Въ нкоторыхъ случаяхъ надо спшить высказаться первому.
Заклинатель, покосившись на меня, объявилъ, что подвалъ за послдніе девять дней, безъ сомннія, былъ оскверненъ присутствіемъ кого-нибудь нечистаго, и продолжать заклинанія въ данный моментъ безполезно, а можетъ быть даже опасно. Посл чего онъ торжественно объявилъ собраніе закрытымъ.
Мой сосдъ со вздохомъ поднялся и пошелъ рядомъ со мной по избитымъ ступенькамъ, ведшимъ на улицу. Было уже за полночь. Высоко въ неб тихія звздочки словно потшались надъ нами, ночная прохлада, вливаясь въ стсненныя легкія, бодрила, веселила, почти опьяняла. Тни, выходившія ихъ подвала, парами расходились въ разныя стороны.
Я указалъ на нихъ своему спутнику и разсмялся.
— Смотрите, тамъ было нсколько пожилыхъ дамъ и совсмъ молоденькихъ юношей. Держу пари, что т и другіе свели знакомство. Дьяволъ не удостоилъ появиться среди насъ, но ничего не потерялъ отъ этого.
Онъ отвтилъ, безъ улыбки:
— Вы потшаетесь надъ нами, сударь, и презираете насъ. Не отрицаю, что вы вправ это длать. Въ первый разъ, что мн пришлось присутствовать за подобномъ собраніи, я краснлъ за самого себя, за свою глупость и за тхъ, кто сидлъ со мной рядомъ. Теперь я даже уже не стыжусь. Нелпая и ни разу вполн не сбывшаяся надежда, которая захватила меня цликомъ и держитъ въ своей власти,— да вдь она единственное оправданіе того, что я живу. Ахъ! сударь, вы не врите, что можетъ существовать духъ зла, существо, быть можетъ, не имющее формы и образа, злая сила, разлитая въ воздух, въ вод, въ земл, сила, выполняющая наши замыслы, совершающая то, о чемъ мы только успли подумать, коварная и жестокая помимо участія нашей воли, предоставляющая къ услугамъ нашимъ свое коварство и жестокость.
— Это чистйшее безуміе, одинъ изъ видовъ религіознаго помшательства.
Я не побоялся сказать это, несмотря на мое горячее желаніе услышать его исповдь, ибо чувствовалъ, что теперь ужъ ничто въ мір не удержитъ его и не помшаетъ ему выдать свою тайну — ночь была слишкомъ хороша, мракъ безмолвенъ, и сердце его переполнено.
— Слушайте,— выговорилъ онъ скороговоркой:— меня зовутъ Ипполитомъ Менаръ. Зачмъ скрывать отъ васъ свое имя, когда я ужъ ршилъ сказать вамъ все остальное, хоть и не жду отъ васъ ничего, кром насмшекъ? Случай, о которомъ мн такъ страшно больно вспоминать и который перевернулъ мою жизнь, и безъ того несчастную, вамъ покажется банальнымъ, иные, боле циничные, назвали бы его счастливымъ. Но разв у меня больной разсудокъ? разв я родился сумасшедшимъ? Не думаю. На своемъ вку я встрчалъ безконечное множество людей, души которыхъ были отраженіемъ моей души. Да, можетъ быть, и вы такой.— Да, вотъ, вы смотрите на меня, анализируете, пожалуй ужъ и разгадали меня и злорадствуете… А что вы сдлаете съ вашимъ знаніемъ? Безъ сомннія, ничего. И самый вопросъ мой кажется вамъ страннымъ? Ну да, конечно. Вы не умете дйствовать, это безсиліе въ наши дни — общая участь. Я самъ весь изстрадался отъ него такъ глубоко, что мучительно стыдился самого себя и роблъ передъ всми, и ненавидлъ тхъ, кто не походилъ на меня.
Человкъ, наиболе внушавшій мн эту смсь пристыженности и ненависти, какъ водится, былъ именно тотъ, съ кмъ мн чаще другихъ приходилось сталкиваться, наиболе близкій мн человкъ — мужъ моей сестры. Думается мн, что онъ чувствовалъ эту мою ненависть, смутно угадывалъ ея причины и до извстной степени забавлялся ею. Я терялся въ его присутствіи, бормоталъ что-то невнятное, а когда онъ уходилъ, задыхался отъ безсильной злобы, и эта злоба подтачивала мои силы, пожирала меня самого, словно, при моей душевной дряблости, она и не могла найти себ иной пищи… А, между тмъ, я былъ уменъ, гордился своимъ умомъ, все понималъ, мн казалось, что я вижу воочію, какъ вншнія впечатлнія входятъ въ мой умъ и укладываются тамъ послушнымъ матеріаломъ, планы, которые я строилъ, были прекрасны и величественны, какъ химеры, но написать хотя бы первыя два слова изъ письма, необходимаго для выполненія ихъ, представлялось мн подвигомъ титана или каторжной работой, задачей унизительной, или же непреодолимо трудной. Я зналъ, что это малодушіе и принуждалъ себя, а не надо было принуждать, такъ какъ тутъ я натыкался на другое проклятіе — на невозможность отстоять себя противъ себ подобныхъ. О! я отлично понималъ ихъ, я угадывалъ малйшія движенія въ этихъ грубыхъ машинахъ: я только не въ состояніи былъ шевельнуть пальцемъ, чтобъ помшать имъ раздавить меня. Стоило имъ взглянуть на меня, какъ я готовъ былъ сквозь землю провалиться.
Я выгодно женился, у меня было прекрасное состояніе, видное положеніе во глав солидной комиссіонной фирмы, и я утратилъ все — и свое собственное состояніе, и приданое жены, и положеніе, утратилъ глупо, словно гонимый рокомъ, прекрасно видя, что надо было сдлать, чтобы сохранить ихъ. Сколько я потомъ придумывалъ кровавыхъ мщеній, жестокихъ и реалистическихъ романовъ, въ которыхъ все было разсчитано съ математическою точностью, какъ живо рисовало мн мое воображеніе моихъ враговъ страдающими, уязвленными и матерьяльно, и морально — вы и представить себ не можете. Но, когда я встрчался съ ними, съ этими друзьями-врагами, я протягивалъ имъ руку и выдавалъ себя имъ головой.
— Ты, повидимому, держишься классическихъ взглядовъ, laisser faire, laisser passer,— говорилъ мн шуринъ, когда я раззорился.
Жена моя кинулась къ его ногамъ, умоляя выручить меня.
— Пальцемъ не пошевельну и ни гроша не дамъ,— отвтилъ онъ.— Черезъ полгода придется все опять начинать съизнова. Твой мужъ такой идіотъ, такъ лнивъ и настолько честенъ, что онъ способенъ кончить исправительной тюрьмой. А ты еще глупй его: теб слдовало хлопотать о раздл имуществъ. Пока я живъ, ни ты, ни дти твои, ни онъ, не будете ни въ чемъ нуждаться: дать ему умереть съ голоду, къ несчастью, нельзя, но денегъ онъ не получитъ на руки — ни полушки.
Такимъ образомъ я сдлался паразитомъ его великолпной наглости. Онъ кормилъ и содержалъ меня точно такъ же, какъ онъ кормилъ своихъ любовницъ, собакъ и лошадей. Полный чисто животной силы и энергіи, онъ съ головой ушелъ въ такія же дла, какія велъ я самъ, но спекулировалъ весело, покоряя противниковъ и физической силой, и хорошимъ настроеніемъ, онъ никогда не разсуждалъ, руководствовался своимъ чутьемъ, любилъ охоту, любилъ выпить, наслаждался жизнью и, какъ зврь, накидывался на общество, такъ сказать, однимъ уже натискомъ и всомъ своимъ вырывая у него достаточно пищи и для своего пропитанія, и для своихъ пороковъ. Онъ давилъ меня своимъ дурацкимъ апломбомъ, своимъ хвастовствомъ коммивояжера. Деньги уплывали у него сквозь пальцы, онъ находилъ другія и точно такъ же швырялъ ими. Роскошь, которою онъ окружалъ себя и отъ которой мы подбирали запачканныя крохи, была плодомъ мимолетныхъ побдъ, и со смертью его все распалось бы, но — странное дло!— я не меньше его былъ увренъ, что такой человкъ, хоть и упадетъ, тотчасъ воспрянетъ, какъ Индійскій тигръ, съ которымъ онъ былъ схожъ своею гибкостью, зелеными глазами, рыжими волосами… и что, въ то время, какъ я, опозоренный и осмянный, всми былъ покинутъ, ему протянутъ руку, перевяжутъ его раны и вновь поставятъ его во глав новыхъ войскъ, снабдятъ новыми боевыми запасами, такъ какъ онъ былъ активной силой общества, прирожденнымъ вождемъ, отъ природы одареннымъ способностью открывать источники богатствъ, которые, поминутно изсякая въ одномъ мст, тотчасъ же появляются въ другомъ, еще боле обильные. Но только это другое мсто нужно угадать.
Его щедрость была такою же эгоистической, какъ его алчность была безсознательной. Поймете ли вы, какую злобу я испытывалъ, чувствуя, какъ эта щедрость безъ всякой сердечной теплоты изливалась на меня, и не имя мужества заработать самъ на пропитаніе своей семьи. Порою, по капризу, или самъ попавъ въ затруднительное положеніе, онъ бросалъ насъ, и тогда насъ одолвали разныя житейскія невзгоды, тмъ боле ужасныя, что все это были мелочи. Я унижался до просьбъ, онъ отказывалъ, и мои домашніе начинали еще больше презирать меня. Затмъ источникъ открывался снова, и снова я подло спшилъ къ нему утолить свою жажду, и ненависть моя отъ этого еще возростала. Такъ продолжалось долго, и я говорю объ этомъ только для того, чтобъ выяснить вамъ характеры дйствующихъ лицъ. А теперь перейду къ заключительной драм.
— У меня восемьдесятъ тысячъ ливровъ годового дохода,— смясь, сказалъ мн мой гонитель,— я оставлю теб въ наслдство цлое состояніе — милліонъ франковъ долговъ. Можешь смло отказываться отъ наслдства.
Въ сущности, не въ его натур было предвидть свой конецъ, но въ одинъ прекрасный день приступъ подагры приковалъ его къ креслу, и онъ взвылъ отъ боли. Боль для него была чмъ-то совершенно неизвданнымъ и необычайнымъ, и я имлъ удовольствіе нкоторое время видть его печальнымъ, ослабвшимъ, угнетеннымъ, словомъ, похожимъ на меня. Эта временная перемна заставила его сдлать распоряженіе, которому онъ потомъ самъ дивился, когда выздоровлъ: онъ застраховалъ себя въ крупную сумму, распорядившись, чтобы, въ случа его смерти, страховая премія была выдана моей жен.
По выздоровленіи онъ началъ постоянно попрекать насъ этимъ, словно огорчаясь, что на время усумнился въ своей звзд и далъ пошатнуться своей вр въ свое безсмертіе. Онъ при всякомъ удобномъ случа и при всхъ оралъ:
— Вотъ увидите, теперь Ипполитъ отравитъ меня. Слушай-ка, Ипполитъ, а вдь ты охотно укокошилъ бы меня, если бъ ты былъ хоть на что-нибудь способенъ?
Самое ужасное было то, что онъ говорилъ правду. Теперь смерть этого несчастнаго представлялась мн освобожденіемъ и моей побдой. Я ее видлъ, эту смерть, или, врне, упивался мыслью о его смерти въ самыхъ различныхъ видахъ и нимало не совстился придумывать, какъ бы убить его такъ ловко и хитро, чтобъ никто и никогда не узналъ объ этомъ. Да и чего же мн было совститься, когда я зналъ, что никогда-никогда у меня не хватитъ духу осуществить задуманное, положить хотя бы малое начало выполненію моихъ сложныхъ плановъ. И, погружаясь такимъ образомъ въ бездну зла, не совершая зла, я испытывалъ неизъяснимыя наслажденія, въ воображаемомъ мір передо мной проходили вс фазы воображаемаго акта съ такой отчетливостью и реальностью, что я пробуждался отъ этихъ сновъ наяву, весь дрожа, разбитый, обезсиленный, въ томъ изнеможеніи, которое, у людей активныхъ, наступаетъ посл большой затраты силъ,— и еще боле неспособный дйствовать. Но вотъ, однажды, однажды… ахъ! я сейчасъ умолкну… поддержите меня, смотрите на меня, желайте страстно, чтобъ я говорилъ — тогда у меня хватитъ силы досказать до конца.
‘Это было въ октябр, въ Бургундіи, мстности плоской, лсистой, сырой, куда врагъ мой всегда здилъ охотиться — тамъ у него было помстье. Онъ потащилъ меня съ собой туда, какъ таскалъ за собою всюду, какъ онъ со своей иронической безпечностью всегда заставлялъ участвовать въ своихъ любимыхъ развлеченіяхъ тхъ, кого онъ имлъ привычку подбирать на своемъ жизненномъ пути. Къ тому же ему необходимы были шумъ, движеніе, суета вокругъ — все, что во мн вызывало только скуку и презрніе, но, главное, ему необходимо было видть людей — все равно кого, но только людей вокругъ себя. Въ то утро мы вышли охотиться на фазановъ. Мсто охоты было рукой подать отъ усадьбы. Раньше я тамъ не бывалъ, и мн кажется теперь, что и мста то этого не существовало до этого злополучнаго дня, или, если и было, то другое, а не такое, какимъ я увидлъ его. Мы шли по лугу — врне, болоту, большому, мшистому и мокрому, какъ губка, прорзанному длинными рядами тополей еще зеленыхъ снизу отъ наплыва соковъ, готовыхъ уже изсякнуть, уже пожелтвшихъ сверху, словно позолоченныхъ немеркнущимъ солнцемъ. Тополи все время дрожали легкой непрерывной дрожью, и этотъ тихій трепетъ заслонялъ вс остальные звуки, кром внезапно поднимавшейся трескотни ружейныхъ выстрловъ, спугивавшихъ мои грезы. И около каждаго ряда тополей, замыкая его словно изгородью, тянулся низкій кустарникъ, такъ и этотъ осенній пейзажъ подъ широкимъ срымъ небомъ, словно замыкалъ меня во мн самомъ.
Мы шли вс въ рядъ, вдоль этихъ изгородей, а собаки, пущенныя впередъ, обшаривали промежуточныя заросли низкихъ кустовъ, порою вздрагивавшихъ отъ тяжелыхъ взлетовъ фазановъ. Каждый разъ въ такихъ случаяхъ я думалъ: ‘Надо стрлять!’ — но пока я прицливался, птица уже улетала. Смутная мысль о томъ, что мн надо стрлять, убивать, механически ассоціировалась съ обычными мыслями, роившимися въ моемъ взбудораженномъ, омраченномъ злобой ум. Врагъ шелъ на другомъ конц шеренги по другую сторону изгороди, и до меня доносились его поощрительные возгласы и взрывы громкаго, раскатистаго смха, шумные, какъ вся его жизнь, бившая ключемъ въ его жилахъ. ‘Ахъ! Вотъ бы убить его, вотъ бы убить!’ — говорилъ я себ. И тотчасъ же мн представилась вся картина убійства и уже неотступно стояла передъ моими глазами и ушами.— Вотъ, взлетлъ фазанъ, бьетъ крыльями, летитъ, какъ наискосокъ пущенная стрла. Врагъ кричитъ: ‘Фазанъ! Фазанъ! Ипполитъ, ахъ ты соня! Опять упустилъ’.
Я прицливаюсь и стрляю, но не въ фазана, а въ эту ненавистную голову, которую я вижу сквозь дрожащую листву тополей. Она падаетъ какъ чертополохъ, по которому ударили тростью, я слышу, какъ валится на землю это грузное тло, которому не хочется умирать, раздвигаю кусты и бгу. У врага на череп, за ухомъ, большая дыра, изъ которой текутъ кровь и мозгъ, онъ хрипитъ, какъ то подпрыгиваетъ, изгибаясь всмъ тломъ, разъ и другой, закатываетъ глаза, ужасные, тусклые, которые уже не видятъ, но ищутъ меня, чтобъ обличить убійцу… и все кончено. Тогда я самъ обличаю себя, кричу, что я убилъ нечаянно, не думая о томъ, что тутъ примшивается презрнный матерьяльный интересъ, съ рыданіемъ ломаю руки… Вдь, не лишатъ же изъ-за этого наслдства мою бдную жену, вдь невозможно доказать, что я сдлалъ это умышленно: это просто несчастный случай, ужасный, прискорбный, но такой естественный, такъ часто повторяющійся, почти банальный. О какъ я наслаждался, представляя себ всю эту сцену такъ живо, что я отчетливо слышалъ каждый звукъ, видлъ вс краски, и лица, и жесты.
И вдругъ, я слышу:
— Фазанъ! Фазанъ! Ипполитъ. Ахъ ты, соня! Опять упустилъ!
Этотъ окрикъ былъ уже не призрачный, онъ раздался во вншней дйствительности. ‘Боже мой!’ — говорю я, и мн кажется, что я поднимаю ружье, начинаю прицливаться — но я даже не увренъ, было ли это… И вдругъ, раздается выстрлъ, далекій, словно во сн, и я вижу, какъ падаетъ голова, словно чертополохъ, подбитый палкой, и валится на землю грузное тло, которому не хочется умирать. Какъ я перепрыгнулъ черезъ изгородь, какъ отцпился отъ колючекъ терновника, которыя впились въ мою одежду, ужъ и не знаю. Онъ былъ передо мной, предметъ моей затаенной и призрачной ненависти, поверженный, убитый, и кровь его лилась изъ раны за ухомъ, смшанная съ чмъ-то срымъ. Вокругъ него уже столпились охотники. Я закричалъ:
— Это я! Это я! я!..
И во взор умирающаго я прочелъ ту же мысль — что я убилъ его. Ужасъ свершеннаго разсялъ вс мои давешнія эгоистическія и жестокія мысли, вс разсчеты, которые я длалъ въ ум, думая въ то же время: ‘Этого не случится’. Я уже раскрылъ ротъ, чтобы сказать: ‘Я это сдлалъ умышленно’.
Да, я готовъ былъ открыто признать себя убійцей. Но въ это мгновеніе другой человкъ съ ружьемъ въ рук, блдный, какъ мертвецъ, такой же блдный и дрожащій, какъ и самъ я, бросился на колни передъ убитымъ и плакалъ, и кричалъ то же, что я: ‘Я убилъ его! О, Боже! какъ я могъ это сдлать’?
Одинъ изъ охотниковъ сказалъ ему:
— Да, это большое несчастье, мой бдный Линьеръ — для васъ еще большее, чмъ для того, кто сраженъ вами.
— Неужели все кончено? Неужели нельзя его спасти?— спрашивалъ Линьеръ.
— Да, мой бдный другъ, все кончено.
И Линьеръ, дюжій, здоровенный парень, загорлый, бородатый, заплакалъ, всхлипывая громко, какъ большое дитя, и кто-то взялъ у него изъ рукъ ружье.
Мн казалось, что я схожу съ ума. Да и вс, сударь, начинали думать то же. Можетъ быть, они и раньше считали меня немного тронутымъ — вдь шуринъ про меня Богъ всть, что разсказывалъ. Я настойчиво кричалъ:
— Что это значитъ? Не Линьеръ, а я убилъ его..
— Мой бдный Ипполитъ,— возразилъ другъ его,— вы заблуждаетесь. Вс мы видли и слышали, какъ выстрлилъ Линьеръ, въ его сторону. Увряю васъ, тутъ не можетъ быть никакого сомннія.
И, неожиданно, онъ прибавилъ:
— Да вы посмотрите на свое ружье.
Мн это и не приходило въ голову. Теперь я осмотрлъ ружье — оно было заряжено, оба ствола, съ самаго начала охоты я не выпустилъ ни одного заряда. Я нагнулся къ трупу: я шелъ справа отъ шурина, а рана его была слва. Невиненъ! Значитъ, я невиненъ. Въ первый моментъ я такъ обрадовался, словно вырвался изъ бездны ужасовъ, словно меня освободили съ каторги. Я пролилъ слезы умиленія, даже, пожалуй, радости, мн было безконечно жалко этого бднаго Линьера. Онъ виновенъ! Онъ одинъ виновенъ. Этотъ человкъ, никогда не питавшій къ предмету моей безмолвной и глубокой ненависти ничего, кром самой искренней дружбы, этотъ стрлокъ, бьющій безъ промаха, какъ вс были уврены, преисполненный въ моментъ убійства лишь смутнаго доброжелательства ко всмъ и ко всему,— онъ былъ убійцей, а я, годами вынашивавшій въ своей душ планы мести и убійства, обдумывавшій одинъ изъ такихъ плановъ въ самый моментъ убійства — я, заране видвшій во всхъ деталяхъ, какъ это произойдетъ, — я былъ невиненъ, мн жали руки, меня жалли. Слезы мои высохли, я чуть не засмялся, голова моя шла кругомъ. Нтъ, это невозможно. Долго я смотрлъ, самъ себ не вря, на это чудовищное зрлище: на мертвеца, на могил котораго выростетъ моя независимость,— на себя, чистаго въ глазахъ людей,— на этого несчастнаго, невольное орудіе роковой случайности…
Роковой случайности? Я спрашиваю васъ: осмлитесь ли вы произнести тутъ это слово безъ всякой задней мысли? Повторяю: я все сдлалъ, все видлъ, все предусмотрлъ и все произошло именно такъ, какъ я задумалъ, только по тому, что живая машина, ‘сама того не замчая’, какъ потомъ объяснялъ Линьеръ, выполнила маленькій, ничтожный актъ: нажала на собачку. Нтъ, этому нельзя, нельзя придумать никакого объясненія. Есть особая категорія непризнанныхъ ученыхъ, убогихъ книжниковъ, которые препираются между собой по вопросу о воздйствіи воли на разстояніи, ссылаясь на Эйсдэля, англійскаго врача, который на разстояніи усыплялъ сотни индусовъ, внушая имъ поступки, выполняемые ими слпо и совершенно безсознательно. Но Эйсдэль ужъ раньше гипнотизировалъ этихъ людей, онъ постепенно добился надъ ними абсолютнаго господства и тогда лишь началъ пользоваться имъ. Я даже не былъ знакомъ съ Линьеромъ. Я строилъ свои ненавистническіе планы только въ собственномъ ум, при полномъ безсиліи моей собственной воли, я убивалъ мандарина. Католическая церковь просто говоритъ, что можно гршить мыслью. Пусть такъ: я согршилъ. Но вдь мой этотъ мысленный грхъ перешелъ въ дйствіе, отнялъ жизнь — какъ же это-то могло случиться?— Вотъ эта тайна и грызетъ мн душу. Теперь я уже врю, что существуетъ разлитая въ пространств и вездсущая Сила Зла, которая, быть можетъ, дремлетъ, остается нейтральной, въ скрытомъ состояніи, какъ электричество, пока не создадутся особыя условія, необходимыя для его проявленія — затмъ, вдругъ, вспыхиваетъ отъ толчка, даннаго нашимъ извращеннымъ мозгомъ, матерьялизуется, проникая собой первое, что подъ руку попалось,— живое существо, или предметъ,— и тотчасъ устремляется, находитъ путь и средства, губитъ, вредитъ, разрушаетъ — и мы стоимъ, растерянные, передъ результатами, которыхъ жаждали, но для достиженія которыхъ ничего не сдлали — въ томъ присягнули бы и мы, и вс присяжные и судьи міра. Мн случалось — да и вамъ, вроятно, тоже — присутствовать иной разъ при паденіи общественнаго дятеля съ угрюмымъ и холоднымъ лицомъ, иной разъ хваставшагося своимъ цинизмомъ — человка, о которомъ даже друзья говорили, что у него дурной глазъ. Обезчещенный или затравленный насмшками, онъ палъ и остается лежать, недвижный, какъ камень. Но вотъ прошло немного времени, и глядишь — то же приключилось съ однимъ изъ его враговъ, другой обезславилъ себя, третій покончилъ жизнь самоубійствомъ, четвертый:убитъ неизвстнымъ, который самъ не понимаетъ, зачмъ онъ это сдлалъ… цлый рядъ катастрофъ, между которыми никто не замчаетъ какой-то таинственной связи, но я вижу ее, и мн жутко думать, что это разбуженное зло, вызванное къ жизни и дйствію, перескакиваетъ съ предмета на предметъ его горькой и все еще жгучей ненависти. И вотъ, если эта сила въ самомъ дл существуетъ, почему же нельзя на опыт доказать этого? Я, какъ и вы, не врю въ идіотскій антропоморфизмъ заклинаній, подобныхъ тмъ, какія мы только что слышали, но къ чему-нибудь они, можетъ быть, и приведутъ, подобно тому, какъ, съ вками, изъ алхиміи вышла химія. Иногда я сомнваюсь, потомъ опять меня начинаетъ терзать эта мысль, и такъ будетъ до самой моей смерти…
— Сударь,— сказалъ я ему,— вы слишкомъ живо заинтересовали меня, чтобы я сталъ вамъ противорчить, но, вы знаете, въ наше время все учитывается, даже вроятія того, что кажется невроятнымъ. Быть можетъ, былъ одинъ шансъ изъ пятидесяти тысячъ на то, чтобъ ваша мысль совпала съ происшедшимъ, и этотъ шансъ выпалъ на вашу долю.
— А шансы за то, что правдива не ваша, а моя… гипотеза, вы тоже высчитали?
— Это не одно и то же. Нельзя складывать апельсины съ камнями на мостовой, и естественныя совпаденія сопоставлять съ метафизическими вымыслами. Случайно, въ этомъ пункт сошлись и мудрость народовъ, и арифметика, и мычащее стадо профессоровъ философіи. Но, дорогой мой, зачмъ вы такъ упорно цпляетесь за эти грезы не отъ міра сего — неужели вы не можете найти другихъ, которыя бы меньше нарушали вашъ покой? Если вы гршите только мыслью, вы, въ сущности, не злй и не гршне, чмъ лучшіе изъ насъ: вашъ врагъ былъ самымъ обыкновеннымъ эгоистомъ и, безъ сомннія, у него также были на совсти скрытые гршки, вопіявшіе къ небу объ отмщеніи… И вотъ почему невдомое существо, невдомымъ путемъ создавшее міръ, быть можетъ, сочло за благо избавить васъ отъ искушенія, безпрестанно возобновлявшагося.
— Я не понимаю васъ,— пролепеталъ мой спутникъ.
— Вы пытаетесь объяснить случившееся возможностью дйствія скрытой въ природ Силы Зла. Боле наивныя души, чмъ у васъ, или съ нравственной эпидермой иного состава, чмъ у васъ, сказали бы, что тутъ виденъ перстъ… ну, Богъ мой! Какъ это говорится, перстъ Божій — вдь, ему приписывается многое.
Мой спутникъ пристально воззрился на меня до того пристально, точно глаза у него вылзли на лобъ, потомъ повернулся и бросился бжать отъ меня, хохоча, какъ сумасшедшій.
Я вернулся домой, печальный, удрученный, съ непріятнымъ сознаніемъ, что я былъ сегодня орудіемъ въ рукахъ того, кто соблазнилъ Фауста, обманулъ студента и во вки-вковъ всегда будетъ говорить духомъ отрицанія: нтъ.
Источник текста: журнал ‘Русское Богатство’, No 4, 1912.