РОКОВОЙ ВЫСТРЛЪ.
(Эпизодъ изъ минувшей кавказской войны).
РОКОВОЙ ВЫСТРЛЪ.
(Эпизодъ изъ минувшей кавказской войны).
I.
——
II.
В. Антоновъ.
‘Историческй Встникъ’, No 6, 1897
Роковой выстрел, Антонов Валериан Михайлович, Год: 1897
Время на прочтение: 29 минут(ы)
На Кавказ у верховьевъ ркъ — Арагвы, оры, Алазани, Аргуна и Терека, живутъ три племони: пшавы, хевсуры и тушины, составляюще по языку, обычаямъ и вр одну народность, поселившуюся въ горахъ Кавказа съ незапамятныхъ временъ, но когда именно и откуда тушино-пшаво-хевсуры пришли — неизвстно, да едва ли и доищутся когда нибудь этнографическаго происхожденя этого народа. Исполинскя горы, глубоке овраги, быстрыя рки, картинные водопады, ручьи, обращающеся весною и осенью въ бушующе потоки, и, наконецъ, вковой лсъ представляютъ дикй, но вмст съ тмъ и живописный видъ всей почти Тушитто-Пшаво-Хевсури. Передъ величемъ и красотою такой природы Кавказа человкъ смиряется, сознаетъ себя какою-то ничтожною былинкою въ мр и, охватываемый всецло благоговйнымъ чувствомъ, преклоняется передъ Всемогущею и Святою силою Того, Кто создалъ этотъ дивный мръ. Много легендъ сложилось въ Грузи о тушино-пшаво-хевсурахъ и о трущобахъ, гд эти племена обитаютъ, много невроятнаго и чудеснаго разсказываютъ о подвигахъ, храбрости и отваг ихъ, увряютъ даже, что идолопоклонничество и человческя жертвоприношеня не искоренились у нихъ до сихъ поръ, но такое обвинене едва ли возможно допустить. Все это племя стало принимать православе при грузинскихъ царяхъ, а при владычеств русскихъ нельзя было встртить ни одного человка изъ этого племени не православнаго. Нтъ сомння, что они были не особенно давно идолопоклонниками, потому что хорошо сохранившяся въ нкоторыхъ мстахъ каменныя зданя въ род капищъ служатъ тому нагляднымъ доказательствомъ, есть также основане думать, что до идолопоклонства они были христанами, утратившими свою вру по неимню общеня съ другими христанскими народностями, о чемъ я говорилъ уже въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, подъ заглавемъ: ‘Шоте, предводитель тушинъ’ (‘Историческй Встникъ’, юнь, 1896 г.).
Въ тридцатыхъ годахъ ныншняго столтя, на небольшой покатой полян, упирающейся въ два отрога высокихъ отвсно-скалистыхъ горъ, расположенъ былъ поселокъ изъ 30—40 каменныхъ, другъ отъ друга отдляемыхъ маленькимъ промежуткомъ, сакель съ бойницами и плоскими блиндированными крышами, лицевая сторона поселка касалась отвсной скалистой балки глубиною не мене 100 саженъ, такой же скалистый обрывъ былъ и на противоположной сторон балки, суживавшейся у самаго поселка настолько, что перекинутый черезъ нее изъ двухъ бревенъ мостъ въ 5 саженъ служилъ для жителей легкимъ сообщенемъ съ противоположнымъ берегомъ, покрытымъ вковымъ лсомъ и высокими горами. Поселокъ орошался пятью обильными ручьями, шумно бгущими въ балку на соединене съ бушующею рчкою. Балка носила назване ‘Чортова ущелья’, а поселокъ именовался ‘Неприступнымъ’, обитатели котораго были хевсуры, что въ буквальномъ перевод означаетъ: ‘жители ущелья’.
Поселокъ дйствительно являлся недоступнымъ при условяхъ описанной мстности. Взять деревню эту не представлялось никакой возможности даже артиллерйскимъ огнемъ, потому что артиллерю нельзя было поднять на высоты, командующя поселкомъ, да и установить ее не нашлось бы удобнаго мста. Что же касается перекинутаго черезъ балку мостика, то, не говоря уже объ обстрливани изъ бойницъ, возможно было его уничтожить въ десять минутъ и тмъ преградить доступъ наступающему непрятелю. Основатели деревни хорошо, должно быть, понимали оборону и значене оборонительной позици. Дошли они до такого пониманя путемъ долголтняго опыта и въ виду того, что по сосдству окружены были лезгинами, кистами и другими разбойничьими племенами, къ которымъ хевсуры питали непримиримую вражду и вели съ ними ожесточенную войну.
Во всемъ поселк было не боле 80 человкъ мужскаго пола, во глав которыхъ стоялъ старшина Давидъ Хромой, такъ прозванный отъ того, что, получивъ въ стычк тяжелую рану въ ногу, остался на всю жизнь хромымъ. Отличался онъ умомъ, сообразительностью и беззавтною отвагою. Въ сакл его въ углу ютилось небольшое знамя, на которомъ надпись гласила слдующее: ‘Не встрчайся съ нами, если дорожишь жизнью’. Оно сопутствовало хевсуръ повсюду, когда они скопищами производили набги на враждебныя горныя племена. Семья Давида состояла изъ жены, двухъ взрослыхъ сыновей и 16-ти-лтней красавицы дочери, неустрашимой и отважной двушки, участвовавшей не разъ въ кровопролитныхъ схваткахъ съ лезгинами. Жители занимались овцеводствомъ и имли небольшую запашку подъ пшеницу.
Нтъ ничего удивительнаго, если я говорю, что дочь старшины Давида участвовала въ схваткахъ съ лезгинами, такихъ женщинъ у горцевъ встрчается немало, какъ явлене обыкновенное — при условяхъ жизни горныхъ племенъ, занимающихся преимущественно хищничествомъ и разбоями. Горецъ съ 2—3-хъ-лтняго возраста, едва начинающй лепетать, одаривается отцомъ лукомъ и стрлами, которыми ребенокъ и занимается вмсто всякихъ игрушекъ, наметывая свой глазъ на воробьевъ и другихъ попадающихся подъ руку птицъ, въ 10—12 лтъ у него является винтовка, а въ 16 лтъ онъ представляетъ ужъ изъ себя воина во всеоружи — въ горахъ пшй, а на ровныхъ мстахъ конный. Женщинамъ не разъ въ жизни приходится защищать свои сакли отъ нападеня враждебнаго племени,— приходится потому, что мужья ихъ, братья, сыновья уходятъ въ набгъ, оставляя въ аулахъ однхъ женщинъ и немощныхъ старцевъ. Впрочемъ, Кора, такъ звали дочь Давида, являлась особеннымъ исключенемъ между женщинами. Прирожденная воинственность и отвага усиливались тмъ еще, что она не могла забыть и простить лезгинамъ смерть жениха, убитаго въ одной изъ схватокъ, и поклялась мстить имъ во всю жизнь. Родители старались сдерживать пылъ и ненависть дочери, но ничто не могло вразумить ее, она часто покидала родительскй кровъ и пропадала на цлыя недли въ поискахъ враговъ, при неудачахъ горевала, а при успх не находила мста отъ радости, словомъ, обратилась въ настоящаго хищника и своею отвагою прославила себя на всю Хевсурю и ея окрестности. Кто изъ хевсуръ не зналъ этой двушки и кто не домогался сдлаться мужемъ храброй и неуязвимой красавицы?
Вн дома одтая и вооруженная, какъ хевсуръ, и владя на удивлене всмъ, съ замчательнымъ искусствомъ оружемъ, она не страшилась ничего и никого, были случаи, что она выдерживала нападене 3—4-хъ человкъ и всегда оставляла нападающимъ на память смерть или поранене.
— Пора бы теб одуматься, выходи замужъ, жениховъ не перечесть,— говорилъ ей отецъ.
— Не хочу идти замужъ, не найти мн такого, какъ былъ у меня женихъ,— отвчала Кора.
Отвть этотъ удовлетворялъ отца, и онъ не считалъ возможнымъ насиловать воли дочери.
Отвергая вс исканя жениховъ, Кора избгала общеня съ людьми, старалась быть наедин и проводить время въ глубин балки, на берегу бушующей рчки, около могилы своего жениха, погребеннаго у небольшаго каменнаго зданя, напоминающаго своею архитектурою и сводчатымъ потолкомъ капище, которое вс жители чтили, охраняли и старались держать въ надлежащемъ порядк. Посредин этого зданя высилась небольшая ступенчатая изъ плитняка площадка, въ центр которой дв обломанныя, грубо выточенныя изъ камня, человческя ноги заставляли думать, что он принадлежали идолу, а возвышене само по себ съ остатками двухъ урнъ представляло что-то въ род жертвенника. Старожилы мстности ничего обстоятельнаго о здани сказать не могли. Одни говорили, что это былъ у какихъ-то народовъ храмъ для человческихъ жертвоприношенй, но когда и въ какя времена — не знаютъ, а другя — что здсь заключена была какая-то стоявшая во глав воинственнаго народа героиня, наносившая страшныя пораженя враждебнымъ племенамъ и, наконецъ, побжденная и замкнутая въ здане на голодную смерть.
Кора спускалась изъ своего поселка къ капищу по выбитымъ въ скал ступенькамъ и находила большое наслаждене смотрть на бушующую рчку и на всю прилегающую въ капищу дикую мстность. Выдающяся въ скалахъ колоссальныя каменныя глыбы подавляюще дйствовали на Кору, что гармонировало съ ея душевнымъ настроенемъ. Глыбы, казалось, вотъ-вотъ рухнутъ и, потянувъ другя такя же глыбы, погребутъ подъ собою все русло рки, неугомонно ревущей и бшено несущей лнящяся волны по острымъ порогамъ своего ложа. Кора любовалась, какъ рка рвется изъ береговъ, кипитъ, словно въ раскаленномъ котл, и шумнымъ налетомъ набгаетъ на уступы скалъ, какъ бы желая уничтожить ихъ и пробить себ новый путь. Зеленовато-золотистые гребни волнъ представлялись Кор живыми человческими призраками, то скрывающимися въ клокочущей вод, то со стономъ выскакивающими на поверхность. Въ призраки она глубоко врила точно такъ же, какъ врила въ загробную жизнь и въ переселене душъ и возводила свои врованя въ религозный культъ. Погребенный у капища ея женихъ, думала она, не разлучается съ нею, что душа его иметъ съ ея душою постоянное общене, и что выйти замужъ безъ разршеня умершаго она не иметъ права.
Съ винтовкою и холоднымъ оружемъ Кора не разставалась. Это были охранявше ее друзья, никогда ей не измнявше.
Такъ прошелъ годъ ея одиночества, наступилъ другой, но живое воспоминане о жених не сглаживалось у Коры. Разъ какъ-то подъ вечеръ она сидла у капища и, не обращая вниманя на окружающе предметы, мыслями вся отдалась самой себ, шумъ волнъ и сосредоточенность привели ее въ то состояне, когда человкъ перестаетъ сознавать собственное я, собственное быте, когда вншнй мръ въ эти минуты для него не существуетъ. При этомъ состояни она не замтила, какъ подошли къ ней два человка, изъ коихъ одинъ былъ ея умершй женихъ, а другой совершенно незнакомый. На груди жениха зяла чернымъ пятномъ рана, и изъ нея сочилась темно-красная кровь, лицо жениха было болзненно-блдное, вся одежда истрепана и окровавлена.
Ужасъ охватилъ Кору, она не могла шевельнуться и, оцпенвъ, не отрывала глазъ отъ умершаго.
— Слушай, Кора,— обратился къ ней женихъ,— трудно выразить мою признательность къ теб за память и любовь, ты являешься исключенемъ между всми женщинами, но прошу тебя забыть твоего жениха, онъ мертвъ, а мертвые не встаютъ…
— А какъ же ты?..— воскликнула Кора, не отрывая глазъ отъ умершаго.
— Я отошелъ въ вчность, я мертвецъ, и явился къ теб просить избрать себ въ мужья вотъ этого молодого тушина. Разршаю быть его женою, благословляю васъ, будь счастлива и также честна, какъ была до сихъ поръ. Прощай!
Виднье исчезло. Съ сильно бьющимся сердцемъ и дрожа, какъ въ лихорадк, Кора вскочила съ мста. Отъ ужаса она не могла опомниться, не врилось ей, чтобы это былъ сонъ, видне и разговоръ такъ были явственны, такъ отчетливы, что сомнваться въ дйствительности не было возможности. Кора протирала себ глаза, озиралась вокругъ, всматривалась въ даль, но все напрасно, она была одна, мертвая тишина царила повсюду, нарушаемая лишь однообразнымъ шумомъ бурливой рки.
— Господи, что это такое!— проговорила она наконецъ, осняя себя крестомъ.— Нтъ! Не можетъ быть, чтобы это мн приснилось! Тутъ совершается что-то непонятное, странное! Не первый же разъ мн приходится быть одной? Когда же я теряла чуткость даже во время сна, а тутъ, быть можетъ, я только задремала…
Такъ думала Кора, продолжая озираться вокругъ, и долго бы простояла въ недоумни, если бы шумъ и шелестъ въ куст шиповника не обратилъ ея вниманя. Быстро приподнявъ винтовку и ставъ за могильную плиту жениха, она насторожила уши и устремила глаза въ кустъ.
Въ такомъ оцпенло-наблюдательномъ положени Кора, затаивъ дыхане, стояла нсколько минутъ. Повторившйся шумъ листьевъ убдилъ Кору въ присутстви кого-то за кустомъ. ‘Зврь это или человкъ, не знаю, думала она,— но кто-то есть’…
Внимане и зоркость Коры усилились, она не сводила главъ съ куста въ ожидани появленя живого существа.
— Съ какимъ бы наслажденемъ я уложила это живое существо, если бы оно оказалось лезгиномъ,— проговорила шепотомъ Кора,— да, это было бы человческое жертвоприношене, которое вмст съ тмъ послужило бы искупленемъ смерти моего жениха и оправдало бы легенду о капищ.
Чуткость и зоркость не обманывали Кору, она между листьями шиповника замтила небольшое цвтное пятно, и этого достаточно было, чтобы убдить ее, что за кустомъ спрятался человкъ.
Заряда терять не надобно,— промелькнуло въ голов Коры,— слдуетъ безошибочно попасть въ это пятно, а иначе завяжется рукопашная…
Кора приняла боле выгодное положене, приложила къ плечу винтовку и стала цлиться въ намченный ея зоркимъ глазомъ предметъ, но почему-то у нея являлась нершительность, что-то останавливало ее сдлать выстрлъ.
‘Когда же я затруднялась передъ лезгиномъ? Что это за малодуше и ребячество’,— подумала Кора и, приложивъ вновь прикладъ къ плечу, ршилась не щадить врага.
17-ти-лтняя двушка съ прелестными очертанями лица, стройная, какъ пальма, добросердечная, всегда между своими кроткая, ласковая и предупредительная, теперь обратилась въ хищнаго звря, теперь въ ней заглохло все человческое, она жаждала крови, жаждала видть предсмертныя страданя врага…
— Ты не уйдешь отъ меня,— злобно прошептала она и спустила курокъ.
Грохнулъ выстрлъ и перекатнымъ эхомъ отозвался въ ущельи. Что-то рухнуло и зашатало кустъ, а вслдъ за тмъ жалобный вопль огласилъ воздухъ,— вопль, произведшй на Кору потрясающее впечатлне. Въ первый моментъ ею овладло недоумне, а затмъ ужасъ охватилъ ее, и она со стономъ бросилась къ кусту.
Увидвъ обливающагося кровью брата Георгя, Кора перестала быть звремъ, вс хищные инстинкты исчезли, и она явилась женщиной, въ которой заговорили чувства состраданя, кровнаго родства и отвращеня къ своему поступку. Стоны и страданя брата приводили Кору въ отчаяне, она рыдала, рвала на себ волосы, припадала къ лицу раненаго, цловала его, прикладывала руку свою къ грудной ран страдальца, чтобы остановить обильно льющуюся кровь и умоляла его простить ей этотъ ужаснйшй поступокъ.
— Зачмъ вы сидли за этимъ кустомъ?— съ отчаянемъ закричала Кора, обращаясь къ молодому тушину, суетившемуся около раненаго.
— Мы подходили къ теб,— отвчалъ тушинъ,— но не ршались нарушать твоего сна…
— И, какъ воры, засли за кустомъ…
— Разв могли мы ожидать…
— Должны были ожидать потому, что у насъ на каждомъ шагу засады… Но теперь не до объясненй, бги въ деревню за народомъ…
Черезъ нсколько минутъ Георгй въ безсознательномъ состояни былъ перенесенъ въ родную саклю.
Время подходило къ глубокой осени, проливные дожди обратили вс ручьи въ бурные потоки и рки, черезъ которые перейти или перехать возможно было съ большою опасностью, густыя тучи застилали небо, а плотный туманъ погружалъ поселокъ въ неприглядную мглу до такой степени, что не было видно и слдовъ поселка, точно его никогда и не существовало. Такое климатическое услове усиливало бдительность хевсуръ, въ виду опасности внезапнаго нападеня на поселокъ враждебныхъ племенъ подъ прикрытемъ тумана. У перекидного мостика стояли день и ночь сторожевые, наблюдая если не глазами, то чуткостью, которая никогда не вводила хевсуръ въ заблуждене. Спущены были съ цпей и овчарки, замчательныя по сил и злости собаки, попасть которымъ на зубокъ было бы все равно, что обрекать себя заране на явную смерть.
Памятна была эта осень для старшины Давида, онъ потерялъ любимаго сына. Рана Георгя оказалась смертельною, онъ день ото дня чахъ и посл долгихъ мученй умеръ, не обвиняя сестру въ своей смерти. Но Кора не могла забыть рокового случая, отъ горя и угрызеня совсти она не знала, куда уйти, гд укрыться отъ глазъ людей и какъ успокоить себя, всюду преслдовала ее тнь брата, въ гибели котораго она не находила для себя оправданя, онъ снился ей каждую ночь, упрекая въ неосторожности, и при болзненномъ душевномъ возбуждени представлялся нердко и наяву. Роковое событе воспроизводилось въ Кор такъ живо и отчетливо, что оно часто являлось точно совершающимся актомъ, зрне и слухъ настолько были настроены и возбуждены, что въ каждомъ предмет видлся ей братъ, а въ шелест листьевъ или въ втерк слышался жалобный стонъ его.
Односельчане Давида совтовали ему предоставить народному суду обсудить поступокъ дочери, тогда,— говорили они,— быть можетъ, она успокоится, а что народъ не поставить ей въ вину убйство, въ томъ не можетъ быть и сомння. Такъ и сдлалъ Давидъ, оповстивъ сосдня деревни о своемъ желани.
Старшины деревень не заставили себя долго ждать, они собрались на небольшой площадк среди поселка для обсужденя злополучнаго поступка Коры, извстной лично каждому изъ старшинъ за выдающуюся героиню. Толпа хевсуръ окружала площадку въ нетерпливомъ ожидани народнаго суда, передъ лицомъ котораго предстала 17-ти-лтняя миловидная двушка, не такъ давно полная жизни и кипучей отваги, а теперь удручаемая гнетомъ страшнаго преступленя.
— Разскажи все подробно, какъ случилось это убйство,— обратился къ Кор одинъ изъ старйшинъ.
— Не хочу оправдываться, я виновата кругомъ въ братоубйств, страданя мои велики, и едва ли возможно искупить мое преступлене.
— Да, да, все это такъ, но отвчай на вопросъ, разскажи про несчастную случайность, намъ нужно знать вс подробности лично отъ тебя.
Кора съ волненемъ и перерывами разсказала о роковомъ выстрл.
— А были ли случаи, чтобы лезгины въ одиночку подходили къ вашему поселку близко?— спросилъ другой старшина.
— Очень часто,— отвчала Кора,— ходятъ и въ одиночку и по два и по три, не дале какъ два дня тому назадъ видли въ ущельи около капища двухъ лезгинъ.
— А ты лично наталкивалась когда нибудь въ ущельи на нихъ?
— Въ прошломъ году отбила у трехъ лезгинъ 4-хъ-лтняго ребенка изъ нашего поселка, а посл того встрчалась съ ними въ другихъ мстахъ.
— Скажи, Кора, хорошо ли ты стрляешь. Можешь ли въ ста шагахъ попасть изъ винтовки пулею въ шапку?
— Я забыла, когда давала промахъ изъ винтовки въ меньшй, чмъ шапка, предметъ.
— Сколько шаговъ отъ могилы твоего жениха до куста, гд сидлъ въ злополучный день Георгй?
— Не боле 60-ти шаговъ.
— Волновалась ли ты передъ тмъ, какъ спустить курокъ?
— Нтъ.
— Въ рукахъ не было дрожаня и вообще ты была покойна, наводя цль на цвтное пятно?
— Никогда у меня не дрожать руки, когда я навожу винтовку въ непрятеля, но при этомъ выстрл мною овладла безотчетная нершительность, которую я постаралась подавить…
— А посл выстрла ты волновалась!
— Не помнила себя, событе казалось мн невроятнымъ, но когда дйствительность открыла мн глаза, я не могла опомниться, какъ не могу прйти въ себя до сихъ поръ…
— Твоимъ словамъ, Кора, мы вримъ, убждены, что ты ничего не прибавила и не убавила, вримъ потому, что въ нашемъ племени не понимаютъ слова ‘ложь’. Хорошо, все, что нужно было намъ, мы узнали.
Посл этого разспроса старшины стали совщаться, совщане длилось недолго: на вс доподы старшаго судьи возраженй остальныхъ не послдовало, а потому народный судъ вынесъ слдующее опредлене:
— Мы обсудили это случайное убйство,— сказалъ глаза народнаго суда, обращаясь къ Кор,— отрицать совершившагося факта, разумется, нельзя, нельзя и обвинять тебя въ умысл совершить кровное убйство, но тмъ не мене судъ принялъ въ соображене, что ты очень хорошо владешь оружемъ, хладнокровя передъ опасностью не теряешь, можешь помряться съ любымъ лезгиномъ, если но силою, то ловкостью и искусствомъ, а слдовательно стрлять въ какое-то цвтное пятно ты не имла нравственнаго права. Если ты предполагала за кустомъ врага, то должна была вызвать его оттуда или выждать выхода и затмъ уже дйствовать сообразно обстоятельствамъ, то-есть убить, какъ врага, или обнять, какъ брата. Твоя необдуманность, или, лучше сказать, торопливость, повлекла за собою роковой случай. Эту торопливость мы назвали бы трусостью, если бы не знали отваги всей твоей семьи, включая туда и тебя. Покарать тебя можетъ не людской, а Судъ Божй! Иди домой и постарайся будущими длами искупить свой грхъ! Мы кончили, пусть настоящй случай послужить урокомъ и для всхъ васъ,— обратился старйшина къ народу,— при какой бы опасности вы ни были, обязанность ваша обдумать каждое дйстве, каждый свой шагъ, въ особенности же тамъ, гд этотъ шагъ можетъ повлечь за собою смерть!
Толпа, при глубокомъ молчани, стала расходиться по домамъ, ушла, понуря голову, и Кора, но не въ родную семью, а въ ущелье къ могиламъ жениха и брата. Тамъ долго она молилась, долго, стоя на колняхъ, изливала свое горе и раскаяне передъ мертвыми и затмъ ушла невдомо куда.
Въ поселк ее ожидали недлю, дв, ожидали въ течене года, двухъ и наконецъ посл пяти лтъ стали поминать ее, какъ покойницу, глубоко убжденные, что сложила она свою буйную голову въ какой нибудь стычк съ лезгинами. Убждене это образовалось въ народ въ силу того давнишняго обычая, что подобнаго рода нечаянныя преступленя искупались беззавтною отвагою и смертью въ стычк съ враждебнымъ племенемъ, убждене подтверждалось еще и тмъ, что на берегу рки Аргуна найденъ былъ человческй скелетъ, около котораго усмотрли часть ожерелья, очень похожаго на ожерелье Коры. Скелетъ былъ перенесенъ хевсурами въ поселокъ и погребенъ при стечени народа въ ущельи, рядомъ съ могилами Георгя и жениха Коры.
Первая половина сороковыхъ годовъ на Кавказ выходила изъ ряда обыкновенныхъ лтъ но тмъ неособенно удачнымъ военнымъ дламъ, которыя заняли бы въ лтописяхъ военной истори не важную страницу и являлись бы чмъ-то въ род клякса на бломъ фон, если бы ихъ не оправдывали препятствя, встрчавшяся войскамъ на каждомъ шагу въ борьб съ природою Кавказа, заселеннаго фанатическимъ народомъ. Солдатъ и офицеръ тогдашняго времени представляли что-то необычайное и сказочное но своей замчательной дисциплин, покорности и рабскому подчиненю всмъ случайностямъ войны. Бывали не разъ случаи, что путь для доставки транспорта съ провантомъ отрзывался отъ отряда непрятелемъ, послдствемъ чего являлся голодъ, солдаты цлыми недлями не видли сухарей, опухали отъ голода, слабли до того, что падали на ходу и умирали, но обвинять кого либо, роптать на участь, жаловаться — все это было чуждо военнослужащему, а при такой безропотности и высокомъ дух баталонъ представлялъ страшную боевую силу и, казалось бы, въ состояни былъ пройти опустошительнымъ и кровавымъ ураганомъ весь Кавказъ изъ конца въ конецъ, но эта сторона была только кажущаяся и обманчивая потому, что дикая природа Кавказа трудно поддавалась храбрости и человческимъ силамъ. Горы Кавказа, отвсныя скалы, пропасти, потоки, обращавшеся въ бурныя рки при весеннемъ таяни снговъ, и главне всего отсутстве путей представляли сами по себ твердый оплотъ и выгодную защиту горнымъ племенамъ, являвшимся при такихъ условяхъ упорными противниками намъ на каждомъ шагу, а въ особенности, когда мюридизмъ достигъ высокой степени своего развитя, и когда племена, увлекаемыя священною войною, довели свою отвагу до безусловнаго безумя. Бывали нердко случаи, что одинъ горецъ съ обнаженнымъ кинжаломъ бросался на цлый баталонъ и, поранивъ двухъ-трехъ человкъ, попадалъ на штыки. Такая смерть приносилась во имя вры и священной войны, обязывавшихъ не щадить своей жизни, чтобы заслужить имя праведника и попасть въ рай Магомета. Каждый бугоръ, камень, кустъ, непрятельская хата, прежде чмъ овладть ими, обильно упитывались русскою кровью. Шамиль умлъ разжечь религозный фанатизмъ въ подвластномъ ему народ и тмъ оттянулъ покорене Кавказа на двадцать лтъ. Отвага, впрочемъ, горцевъ не имла бы для нашихъ отрядовъ особенно выдающагося значеня, если бы у насъ были какя нибудь не дороги, а тропы, по которымъ возможно провести обовьюченную лошадь съ провантомъ и горнымъ орудемъ. Вотъ въ этомъ-то отсутстви всякаго путеваго сообщеня и заключалось затруднене и медленность покореня Кавказа. Поднимаясь до водораздльнаго хребта и затмъ спускаясь съ высотъ, отряду неизбжно приходилось прорубать во многихъ мстахъ тропу, разумется, на скорую руку и на ходу, чтобы не замедлять движеня отряда и безъ того черепашьимъ шагомъ двигающихся колоннъ. Такая тропа была не безопасна для обовьюченныхъ лошадей, неосторожный шагъ которыхъ по троп влекъ за собою неминуемую гибель. Трудно представить себ поразительне зрлище, когда лошадь съ орудемъ и люди, сопровождающе лошадь, сорвутся съ тропы и летятъ въ зяющую пропасть въ двсти-триста саженъ глубиною. Надобно быть бездушнымъ, чтобы не содрогнуться передъ такою страшною картиною. Лошадь, обовьюченная горнымъ орудемъ или лафетомъ, ведется по троп въ поводу, а другой человкъ держитъ ее за хвостъ, чтобы лошадь не длала малйшаго уклоненя въ сторону. Если оруде или лафетъ какъ нибудь толкнутся о скалу, въ которой прорублена тропа, или заднутъ за уступъ скалы, то лошадь, а нердко и люди летятъ въ пропасть, и, разумется, достигаютъ до подошвы горы въ неузнаваемомъ вид. Быть зрителемъ этого страшнаго полета, знать, что помочь несчастнымъ нельзя, и что такой полетъ есть не что иное, какъ безусловная смерть,— перевертываетъ въ свидтел всю душу, и онъ съ ужасомъ, съ замиранемъ сердца и съ затаеннымъ дыханемъ, не можетъ почему-то оторвать глазъ отъ летящихъ жертвъ. Само собою разумется, никому и въ голову не придетъ вопросъ о томъ, живы ли люди, слетвше въ кручь.
— Веревокъ и кирокъ!— раздается голосъ въ рядахъ идущей части войскъ, и черезъ три-четыре минуты команда съ кирками и веревками, цпляясь за уступы скалы, спускается къ подошв горы, чтобы въ ущельи зарыть растерзанныхъ солдатъ — пермяка, тамбовца или уроженца какой либо иной губерни, а веревками потянуть оруде на путь, гд идутъ наши войска.
1843 годъ памятенъ но страшной рзн въ Чечн въ Ичкеринскомъ лсу, гд нашъ отрядъ, замкнутый со всхъ сторонъ, выказалъ чудеса храбрости, но понесъ значительный уронъ и въ результат никакой пользы не извлекъ {Въ глав отряда стоялъ генералъ Гурко.}. Въ 1846 году, во время похода извстнаго подъ именемъ сухарной экспедици, отрядъ точно также былъ окруженъ въ томъ же лсу остервенлымъ непрятелемъ, не допускавшимъ въ отрядъ транспорта съ сухарями и лзшимъ въ рукопашный бой на отрядъ днемъ и ночью съ изумительною свирпостью {Въ глав отряда стоялъ свтлйшй князь Воронцовъ.}.
Въ 1846 году, чтобы вырваться изъ этого кроваваго круга, надобно было употребить много силъ, стойкости, энерги и много пролить крови. Непрятельскя племена громадными скопищами стекались со всхъ сторонъ Кавказа и, сосредоточиваясь въ Ичкеринскомъ лсу, сжимали нашъ отрядъ все боле и боле въ тсный кругъ, давая такимъ образомъ намъ почувствовать свою силу и видимо желая поголовно уничтожить отрядъ. Вс русске отряды на другихъ пунктахъ Кавказа, по получени свдни о критическомъ положени Чеченскаго отряда, форсированнымъ маршемъ ворвались во вс владня враждебныхъ намъ племенъ, чтобы отвлечь непрятеля отъ Ичкеринскаго лса. Въ числ такихъ отрядовъ былъ и Лезгинскй, подъ начальствомъ генералъ-лейтенанта Шварца, состоявшй изъ гренадерскихъ баталоновъ — Эриванскаго, Мингрельскаго и Тифлисскаго полковъ, пшихъ нижегородскихъ драгунъ, пшей тушино-пшаво-хевсурской милици, конныхъ уральскихъ и донскихъ казаковъ, команды саперъ, ракетнаго взвода и батареи горной артилери.
‘Спши медленно’,— говоритъ старая поговорка, но лезгинскй отрядъ не могъ придерживаться этой поговорки, и на первыхъ же шагахъ у него первый блинъ вышелъ комомъ.
Въ первыхъ числахъ мая мсяца отрядъ поднялся въ горы съ обычными затрудненями и на пути если и встрчалъ небольшя парти горцевъ, то такая встрча не сопровождалась стычками, непрятель старался уклоняться отъ нашихъ выстрловъ и углублялся дале въ горныя трущобы, испуганный или завлекавшй насъ. Послднее предположене оказалось боле врнымъ. На третй день мы шли по узкому Рогноорскому ущелью, по которому протекалъ быстрый и шумный потокъ Рогнооръ, а об стороны ущелья замыкались высочайшими совершенно оголенными крутыми горами Кехъ и Рогнооръ. На Кехской высот появившаяся партя горцевъ не давала намъ покоя своими мткими изъ винтовокъ выстрлами, для разсяня которой посланы были по одной рот отъ эриванцевъ, мингрельцевъ и тифлисцевъ, эскадронъ нижегородскихъ драгунъ и сотня тушино-пшаво-хевсурской милици.
Очистить Кехскя высоты отъ непрятеля не такъ было легко, какъ казалось вначал: на всемъ склон ихъ, ближе къ хребту, обнаружилось одиннадцать каменныхъ барикадъ, за которыми засвшй непрятель хотя и храбро отстаивалъ каждую барикаду, но это отстаиване длилось не боле 15—20 минутъ. Мы, при ничтожной потер людей, дружно взяли 10 заваловъ, но за то одиннадцатую барикаду на самомъ хребт намъ не пришлось брать приступомъ. Она у насъ была всего рукой подать — въ 40 саженяхъ, казалось бы, дружное ‘ура’ и въ штыки, и конецъ бою, но обстоятельства сложились иначе, и въ силу ихъ мы принуждены были обратиться изъ нападающихъ въ защищающихся, при крайне невыгодныхъ и не преодолимыхъ условяхъ, приведшихъ насъ въ какое-то отупне: мы вс точно одурли и потеряли сознане, да и было отчего потеряться, когда на ряды наши полетли спущенныя съ гребня горы трехъ-четырехъ-саженныя бревна и градъ полновсныхъ 5—6-ти пудовыхъ камней, которые съ грохотомъ и страшною силою, стремительно скатываясь по рыхлому наклону горы и вырывая по пути стремленя глыбы земли съ камнями, уничтожали все встрчающееся имъ на пути и обращали людей въ каке-то безформенные куски человческаго мяса. Эта всесокрушающая сила каменной лавы съ землею и бревнами, сгустившая воздухъ до того, что не было видно человка на разстояни аршина, представляла что-то необычайное и стихйное, потрясающее все существо человка, приводящее его въ такой ужасъ, что онъ не могъ сознавать — гд онъ, что онъ и что творится вокругъ него. Вслдъ за такимъ разрушительнымъ обваломъ раздался залпъ изъ семи тысячъ ружей, а за роковыми выстрлами непрятельское скопище, въ семь разъ большее насъ численностью, съ остервеннемъ бросилось въ рукопашный бой. Наступила безпощадная и ужасная рзня, наступило поголовное убйство ошеломленныхъ людей, которые по чувству самосохраненя выказывали что-то похожее на самозащиту. Волнами накидывался на насъ непрятель, въ насыщенномъ пылью и кровью воздух мелькали прыгающе, какъ хищные зври, изувры и наносили кинжалами удары направо и налво. Безропотно умирали русске воины на Кехскихъ высотахъ, обильно упитывая ихъ своею кровью, нежданно и негаданно попали они въ эту адскую вакханалю, памятную для оставшихся въ живыхъ, въ числ которыхъ нахожусь и я, пишущй эти печальныя строки. Если бы во время не подоспла къ намъ выручка изъ отряда и если бы милиця, по счастливой случайности, не уклонилась въ сторону отъ пути, гд шла штурмующая колонна, никто изъ насъ не остался бы въ живыхъ. Благодаря такой случайности, отстранившей милицю отъ каменнаго обвала, она сохранила свои силы и послужила намъ большимъ подспорьемъ къ отраженю непрятеля. Прибывшее подкрплене и милиця сильнымъ напоромъ остановили бойню людей, и непрятель, будучи нажатъ, отступилъ, а затмъ обратился въ бгство. Въ особенности милиця, во глав которой стоялъ извстный по своей отваг хевсуръ Давидъ Хромой, выказала чудеса храбрости, быстро налетая на отступающаго непрятеля и въ свою очередь немилосердно уничтожая враговъ. Давидъ, руководя своею сотнею, захватилъ въ плнъ предводителя скопища Моллу-Ахмета.
Первый актъ кровавой драмы этимъ и закончился, все какъ будто успокоилось: въ сумерки по склону горы забгали команды для подборки раненыхъ и для погребеня убитыхъ. Мертвыхъ находили чуть не у подошвы горы, увлеченныхъ туда каменною лавою. Стали хоронить обычнымъ въ поход порядкомъ убитыхъ, а раненыхъ переносить къ мсту стоянки отряда. Этотъ актъ нашихъ дйствй не былъ такъ ужасенъ, какъ первый, но не могъ не влять удручающимъ образомъ на насъ, утомленныхъ и съ расшатанными уже нервами, при подняти раненыхъ у нкоторыхъ изъ нихъ были оторваны ноги, у другихъ руки, третьи изувченные сидли, истекая кровью, но у каждаго была жизнь, правда, не долгая, минуты ихъ были сочтены, часъ два, и они пойдутъ въ землю, но нельзя же было оставлять ихъ безъ помощи…
Закончился этотъ злосчастный день третьимъ случаемъ, о которомъ я скажу въ заключене, а теперь перейду къ краткому наброску дальнйшихъ дйствй отряда, краткому потому, что задача моя заключается въ передач только эпизода минувшей кавказской войны, а не въ послдовательномъ изложени военныхъ дйствй.
Посл ночевки у Кехскихъ и Рогноорскихъ высотъ отрядъ двинулся дальше въ глубь горъ, останавливаясь лишь для часового отдыха и ночлеговъ. Вначал на пути нашего шествя мы осаждались малочисленнымъ непрятелемъ, но чмъ дале подвигались, тмъ боле увеличивалась непрятельская сила, что доказывало отвлечене непрятеля отъ Чечни и Ичкеринскаго лса. Каждую пядь земли непрятель отстаивалъ съ изумительнымъ упорствомъ и отвагою, въ особенности же насдалъ на арьергардъ и доводилъ свой напоръ до дерзости, но отрядъ шелъ впередъ опустошительнымъ ураганомъ. Мы прошли общества: Дидо, Анцухъ, Анкракль, Богнада, и другя горныя племена, сжигали по пути аулы, уничтожали людей и истребляли все встрчающееся намъ на пути, имющее какое нибудь значене для жизни. Въ плнъ приказано было не брать и покорности не принимать на томъ основани, что всякая покорность горцевъ есть наглый обманъ. Громъ орудй и ружей, штурмъ ауловъ и повсемстное пламя горвшихъ деревень не прерывалось втечене четырехъ мсяцевъ, мы находились подъ постояннымъ ружейнымъ огнемъ, теряли, разумется, людей, но тмъ не мене на всемъ пути въ глубь горъ и обратно оставляли за собою широкую кровавую борозду, усянную непрятельскими трупами. За все это время наступленя и отступленя мы словно справляли тризну по павшимъ на Кехскихъ высотахъ нашимъ соратникамъ, и это грозное шестве осталось надолго въ памяти торныхъ племенъ, необузданность и свирпость которыхъ поуменьшилась съ той поры настолько, что ближайшя къ нашимъ владнямъ поселеня перестали быть дерзкими и нагло обманывать насъ на каждомъ шагу.
Возвращаюсь къ Кехскому бою.
Посл боя, когда мы похоронили убитыхъ, отрядъ во избжане ночнаго нападеня поднялся по Рогноорскому ущелью на значительную высоту ‘Тамалда’ и расположился лагеремъ на довольно обширной площади, изборожденной разслинами, въ глубин которыхъ лежалъ снгъ и струилась отъ таянья снга вода. Тяжело было на душ у каждаго изъ насъ отъ кровавыхъ сценъ истекшаго дня, гнетущее настроене духа убивало всякую энергю и отнимало даже охоту говорить, чувствовалось что-то мучительное, подавляющее, какая-то ненормальность всего существа, лнь и равнодуше ко всему, нервы до того были напряжены и расшатаны, что каждый стукъ, громко произнесенное слово и даже шорохъ приводили въ содрогане и заставляли оглядываться во вс стороны. Сырая погода еще боле усиливала наше мрачное настроене духа, небо заволакивалось черными тучами, гд-то недалеко раздавались раскаты грома, гулко отзывавшеся въ сосднихъ ущельяхъ, ползущй изъ Рогноорскаго ущелья туманъ густою пеленою покрывалъ всю лагери у ю площадь, на которой зажженные костры то мигали иногда изъ подъ пелены ту мала, то совершенно скрывались, люди въ лагер автоматически двигались взадъ и впередъ въ полномъ безмолви, точно весь лагерь состоялъ изъ нмыхъ.
Въ 8 часовъ вечера передъ палаткою генерала Шварца стоялъ связанный по рукамъ тридцатилтй лезгинъ Абдулъ-Магома, казавшйся на видъ гораздо моложе своихъ лтъ. Выразительныя черты лица его выказывали твердую волю, ршительность, отвагу, умъ и что-то дерзкое и вызывающее, но вмст съ тмъ лицо Абдула, на которомъ сквозь загаръ пробивался густой во всю щеку румянецъ, было въ высшей степени симпатичное и съ перваго же взгляда подкупало каждаго. Втечене нсколькихъ предшествующихъ лтъ Абдулъ выказывалъ, помимо преданности къ русскимъ и горячаго рвеня къ своему длу, изумительную смтливость, находчивость и до того былъ сообразителенъ, что отъ удивленя разведешь бывало только руками. Онъ отлично зналъ дороги и каждый аулъ въ горныхъ трущобахъ, имлъ обширное знакомство во всхъ горныхъ племенахъ, доходившее до куначества, и умлъ обманывать горцевъ тмъ, что служилъ и имъ лазутчикомъ, вывертываясь изъ обмана такъ ловко, что въ продолжене многихъ лтъ не лишался ихъ безусловнаго довря. Очень часто онъ наводилъ наши войска на непрятельскя скопища врасплохъ и, понятно, скопища разбивались наголову, а иногда и совсмъ уничтожались. Словомъ этотъ безбородый красивый юноша-любимецъ всего отряда являлся какимъ-то необыкновеннымъ человкомъ и по своей заклятой вражд къ лезгинамъ трудно объяснимою личностью. Въ лиц такого замчательнаго лазутчика генералъ Шварцъ имлъ врнаго, неоцненнаго и необходимаго указателя при каждомъ движени отряда.
Связанный Абдулъ-Магома стоялъ у генеральской палатки, не понуря, а высоко поднявъ свою красивую голову. Онъ пренебрежительнымъ взглядомъ окидывалъ иногда конвойныхъ солдатъ, сзади его торчавшихъ вытянутыми свчками. Бронзоваго отлива лицо его было неподвижно, черные на выкат глаза, полные огня, блестли, какъ раскаленные угольки, и смотрли въ упоръ генералу Шварцу, сидвшему у дверей палатки на складномъ походномъ табурет.
Мрачное лицо генерала ничего не общало хорошаго связанному арестанту, заподозрнному въ измн. По об стороны генерала стояли штабные офицеры, а дале виднлся дежурный казакъ и мрно расхаживающй съ боку палатки часовой.
— Ну, Абдулъ, не ожидалъ я отъ тебя измны,— произнесъ твердымъ и внятнымъ голосомъ генералъ,— ты оказываешься такой же мерзавецъ, какъ и вс твои единоврцы!
Ни одна фибра на лиц Абдула не шевельнулась, онъ казался покоенъ, точно не его, а другого кого либо, обвиняли въ такомъ страшномъ преступлени.
— Ты слышишь, что я говорю теб?
— Слышу, начальникъ, но понять не могу твоихъ словъ и не въ состояни сообразить такого обвиненя.
— Я обвиняю тебя въ измн!
— Никогда я не былъ измнникомъ, никогда не ршился бы обмануть тебя, начальникъ, и никогда не нарушилъ бы свою клятву — уничтожать всми возможными путями моихъ личныхъ враговъ лезгинъ.
— Сегодняшнй день доказалъ противное.
— Сколько лтъ я служилъ врно, а сегодня ни съ того ни съ сего измнилъ…
— За прошлыя заслуги тебя награждали, ты имешь крестъ, медаль, а за ныншнй день заслужилъ веревку, которую и долженъ получить.
— Воля твоя, начальникъ, я не только не заслуживаю веревки, но и никакого наказаня. Убить меня не долго, но убйство ни въ чемъ неповиннаго человка падетъ на твою душу, и едва ли твоя совсть оправдаетъ тебя.
— Ты смешь говорить мн грубости!
— Это моя предсмертная исповдь. Во всю жизнь я былъ честнымъ человкомъ, смерти не боюсь, ищу ее много лтъ, сожалю только, что умру отъ руки русскихъ, которымъ я былъ преданъ всею душою и для которыхъ рисковалъ своею жизнью чуть ли не ежедневно.
— А какъ же ты не сообщилъ мн о завал на хребт, какъ смлъ умолчать о заготовленныхъ бревнахъ и камняхъ? Теб выгодно было скрыть такое важное обстоятельство?
— О завалахъ я говорилъ, о приблизительной численности непрятеля тоже, а о камняхъ и бревнахъ не сказалъ потому, что ихъ не было вчера въ полдень.
— А откуда же они взялись?— зло усмхнувшись, спросилъ генералъ.
— По ту сторону хребта строевой лсъ подъ бокомъ, а камень подъ ногами. Пять-шесть часовъ достаточно, чтобы соорудить вдвое больше того, что было у нихъ заготовлено при той сил, какую имлъ непрятель.
— На заготовку такой массы бревенъ надобно нсколько дней и даже недль, а не нсколько часовъ. Кром того, для заготовки требуется топоръ или пила, а у горцевъ этихъ орудй подъ рукою быть не можетъ, слдовательно ложь твоя очевидна, и, наконецъ, зачмъ ты повелъ меня именно этою дорогою, разв не было другихъ?
— Были и другя, но ты, начальникъ, самъ сказалъ мн, что теб нуженъ сокращенный путь, по которому я и велъ отрядъ, другя дороги скверныя и обходныя потребовали бы лишнихъ четырехъ-пяти дней, о чемъ я сообщалъ теб.
— Врешь, негодяй, ты изворачиваешься, каждое мое слово грубо опровергаешь, на все у тебя готовъ отвтъ. Гм! Если я не накажу тебя, то меня будутъ обманывать на каждомъ шагу.
— Что же длать, коли не вришь, значитъ такова судьба моя!
— Ты заслуживаешь за ныншнй день смерти.
— Со смертью моею ты лишишься честнаго человка и врнаго проводника, власть твоя велика, и ничего удивительнаго не будетъ, если такой большой человкъ убьетъ такого маленькаго человка. Но Богъ и совсть стоятъ выше всякой власти…
— Гмъ! Онъ, онъ точно тшится моими словами,— нервно обратился генералъ къ штабнымъ офицерамъ,— онъ думаетъ, что я шучу съ нимъ, и не хочетъ врить, что будетъ болтаться на сучк, онъ бравируетъ своимъ положенемъ, убжденный, что такую драгоцнность и замнить ничмъ нельзя. Отошлите его къ командиру милици съ приказанемъ повсить немедленно, чтобы другимъ не повадно было.
Посл этихъ грозныхъ словъ смертнаго приговора, генералъ всталъ съ табурета, круто повернулся и быстро вошелъ въ палатку, полы которой запахнулъ дежурный казакъ. Но вслдъ за этимъ изъ палатки раздался голосъ: ‘начальника штаба’.
Казакъ опрометью бросился къ палатк начальника штаба передать приглашене генерала.
Точно также круто повернулъ отъ палатки генерала Абдулъ-Магома, сопровождаемый конвоемъ солдатъ, къ высот, гд, занимая передовые посты, стояла сотня тушино-пшаво-хевсурской милици.
У шалаша Давида, сооруженнаго на скорую руку изъ бурокъ, горлъ большой костеръ, вокругъ котораго сидли милицонеры, передавая другъ другу впечатлня дня. И они лишились въ Кехскомъ бою многихъ сотоварищей, но сколько жертвъ пало отъ рукъ храбрыхъ тушино-пшаво-хевсуръ, трудно опредлить,— можно только сказать, что хевсурское знамя съ надписью: ‘Не встрчайся съ нами, если дорожишь жизнью’, оправдало свое наименоване.
Между милицонерами шелъ оживленный разговоръ о томъ, не измна ли послужила нашему отряду причиною подвергнуться такой напасти, какъ каменный обвалъ съ бревнами. Давидъ держался мння, что это непремнно измна, иначе какъ же вести войска на очевидную бойню.
— Да,— подтвердилъ одинъ изъ старйшихъ воиновъ,— разумется, измна лазутчиковъ, давшихъ фальшивыя свдня съ цлью истребленя отряда! Лезгинамъ врить нельзя, они люди коварные: говорятъ одно, а думаютъ и длаютъ другое.
— Трудно на чемъ нибудь иномъ и остановиться,— высказался третй,— не разъ лазутчики вводили насъ въ обманъ, перевшать бы ихъ всхъ! Слава Богу, что теб, Давидъ, пришла мысль обойти одиннадцатый завалъ, такой обходъ заставилъ нашу сотню уклониться въ сторону, иначе не миновать бы и намъ той участи, какой подверглись войска отъ страшнаго обвала.
— Я съ тобой одного взгляда,— согласился Давидъ,— генералъ хорошо бы сдлалъ, если бы хоть одного лазутчика вздернулъ на дерево. Примръ былъ бы поучителенъ!
Разговоръ милицонеровъ былъ прерванъ подошедшимъ къ костру унтеръ-офицеромъ.
— Гд вашъ командиръ?— произнесъ онъ, обращаясь къ сидвшимъ у костра.
— Что теб? Я — командиръ сотни,— поднимаясь съ земли, отвчалъ сдовласый Давидъ.
— Принимайте отъ меня арестанта, лазутчика, по милости котораго пострадалъ нашъ отрядъ. Генералъ приказалъ повсить его немедленно.
Давидъ взглянулъ на арестанта, обвелъ его глазами съ ногъ до головы и, обратясь къ милицонерамъ, приказалъ принять арестанта.
— Доложи генералу, что казнь будетъ совершена, но дло въ томъ, какъ же его повсить, когда здсь нтъ не только дерева, но и куста. Не посылать же арестанта внизъ, откуда отрядъ принесъ дрова?
— Можетъ быть, приказано его застрлить?
— Нтъ! Я слово въ слово передаю вамъ приказане генерала: ‘повсить немедленно’. Застрлить нельзя, это по нашему военному закону смерть почетная, а повсить — совсмъ другое дло.
— Ну, такъ изрубить, можетъ быть?
— Онять таки повторяю: ‘повсить’,— раздраженно пояснилъ унтеръ-офицеръ и, повернувъ конвой, скрылся въ туман.
‘Если бы казаки были вооружены пиками, я бы взялъ у нихъ три длинныя палки и на треножник сумлъ бы вздернуть приговореннаго, а то какъ нарочно они безъ пикъ’,— думалъ Давидъ и никакъ не могъ ршить, какъ быть и что длать.
— Идите,— сказалъ наконецъ Давидъ, обращаясь къ милицонерамъ,— въ состав 16-ти человкъ по дорог къ ущелью и посмотрите, не отыщется ли гд дерево.
Арестантъ подъ надзоромъ милици остался у костра. Онъ ясно видлъ, что минуты его сочтены, и зналъ очень хорошо, что начальникъ отряда словъ попусту не бросаетъ. Покорно сталъ ожидать онъ казни, сердце его усиленно билось, кровь приливала къ голов, глаза, устремленные на костеръ, подернулись слезою, еще минута — и крпкая натура Абдула не выдержала: слезы крупными каплями оросили лицо несчастнаго,— слезы тихя, безъ всхлипываня, безъ рыданй, хватающя за душу и невольно внушающя сожалне къ приговоренному.
— Въ чемъ провинился я,— шопотомъ сталъ говорить Абдулъ, ни къ кому не относясь,— за что такое повзрное наказане, неужели десятилтняя моя дятельность и преданность ничего но заслуживаютъ, кром издвательства надъ моимъ человческимъ достоинствомъ? Горькая судьба моя! Какая черная неблагодарность людей! Какое грубое насиле!
— Чего рюмишь, точно баба, слезами не помочь длу,— отнесся къ нему Давидъ.
— Да, Давидъ, я плачу, но мои слезы не выражаютъ трусости, смерти я не боюсь! Он выражаютъ мое негодоване къ людямъ, но умвшимъ оцнить меня! Я глубоко оскорбленъ несправедливостью…
— Ну, что толковать попусту, оправдывайся, какъ хочешь, а все же дла не исправишь, участь твоя ршена, ты долженъ проститься съ жизнью, это также врно, какъ врно то, что вся ваша проклятая наця — варвары, измнники и негодяи! Разв ты можешь служить исключенемъ?
Суровость и упреки по отношеню къ преступнику были въ данномъ случа не умстны. Давидъ чувствовалъ это и сознавалъ неправоту свою, но перенесенное недавно кровавое бдстве, причиною котораго Давидъ считалъ измну лазутчика,— невольно вырывало у него грубые упреки.
— Давидъ,— гордо произнесъ Абдулъ,— ты обязанъ привести въ исполнене смертный приговоръ, но оскорблять меня едва ли имешь право по совсти и по долгу человка. Отъ тебя я ожидалъ сожалня, а не глумленя надо мною.
— Гмъ! Сожалне къ лезгину! Ну, хорошо, а что же толку въ моемъ сожални?
— Очень много толку! Во-первыхъ, ты можешь облегчить мое мучене.
— Какимъ это образомъ?
— Прикажи развязать мн руки, он сильно затекли у меня, веревки врзались въ тло.
— Потерпишь!
— Ради Бога развяжи! Каяться не будешь, я покажу теб одну вещь и скажу два-три слова на ухо, посл чего ты, быть можетъ, будешь мене суровъ.
— Развязать руки измннику? Другими словами дать теб свободу и возможность юркнуть въ туманъ? Ишь какой ловкй плугъ, хитро придумалъ, но меня, старика, не проведешь…
— Храбрый Давидъ, извстный всему хевсурскому народу, опасается безоружнаго человка, окруженнаго толпою милицонеровъ, отважный и закаленный въ бою воинъ боится, чтобы несчастный бездомный преступникъ не бжалъ отъ него. Нтъ, ты не Давидъ! Я ошибся! Ты самозванецъ, трусъ и безсердечный палачъ, способный только вшать людей по приговору начальства! Я, приговоренный къ смерти, считаю себя выше тебя! Стыжусь, что обратился съ просьбою къ трусливому человку, и не прощу себ такой необдуманный шагъ!
Слова Абдула произвели сильное впечатлне на Давида. Онъ былъ пораженъ отважными, доходившими до дерзости словами преступника.
Какой, однако же, кремень этотъ юноша,— думалъ Давидъ! Какое мужество и пренебрежене къ жизни! Нельзя не удивляться такой замчательной личности.
За этими промелькнувшими мыслями, Давиду совстно стало, что онъ рзко и грубо поступаетъ съ арестантомъ. Добросердече и честность, доходившая у Давида до рыцарства, заставили его раскаяться въ своей суровости. ‘Каждый можетъ обидть этого несчастнаго,— думалъ Давидъ:— онъ безоруженъ, связанъ и сейчасъ умретъ. Глумиться надъ такимъ человкомъ и его положенемъ, оскорблять его и показывать ему свою власть и силу есть смертный грхъ. Я виноватъ передъ нимъ, виноватъ передъ Богомъ и совстью, а потому, что возможно сдлать для него, я сдлаю. Онъ просить развязать ему руки, почему же не развязать?’
И съ этимъ добрымъ намренемъ Давидъ подошелъ къ арестанту.
— Ты желаешь, чтобы я развивалъ теб руки?
— Да, желаю!
— Ну, хорошо, развяжу, чтобы показать теб, что я не такой безсердечный, какъ ты думаешь. Повернись! Да хорошенько повернись! Ишь затянули какъ! Увелъ такой, что, пожалуй, до утра провозишься. Зачмъ впрочемъ возиться съ узломъ, когда его можно перерзать!
Давидъ вынулъ маленькй ножъ изъ кинжальныхъ ношенъ и перерзалъ узелъ.
— Ну, вотъ и развязалъ, а что дальше?
— Постой, Давидъ, дай расправить отекшя руки.
— Хорошо, расправляй, садись, коли хочешь.
Окружающе милицонеры не сводили глазъ съ Абдула, опасаясь, чтобы онъ не убжалъ, а одинъ изъ нихъ сталъ сзади арестанта съ обнаженнымъ кинжаломъ.
— Благодарю, Давидъ, за доброе дло! Богъ вознаградить тебя за это! Теперь легко стало, и я могу разстегнуть воротъ.
— Зачмъ? Разв кровь бьетъ въ голову, хочешь воды?
— Нтъ! А вотъ зачмъ!
Абдулъ вынулъ что-то изъ-за пазухи и въ полуоткрытой рук показалъ Давиду какую-то вещь.
Старикъ пристально взглянулъ на вещь, повернулъ ладонь Абдула къ свту отъ костра, еще разъ посмотрлъ на нее и ошеломленный, какъ бы не вря своимъ главамъ, отшатнулся назадъ. Затмъ быстрымъ скачкомъ очутился около арестанта, схватилъ его за руку и вновь сталъ вглядываться въ вещь, перенося взглядъ съ вещи на лицо Абдула.
— Что это? Богъ мой! Наяву или во сн! Крестъ! Благословене! Господи! Я, я сойду съ ума,— проговорилъ старикъ, припадая къ груди арестанта.
Абдулъ рыдалъ, какъ ребенокъ, и не стсняясь теперь показывалъ старику серебряный шейный крестъ, распяте Христа.
— Да, да, вижу!— закричалъ Давидъ и, обнимая преступника, тоже зарыдалъ.
— Какъ же теперь быть? Что длать? На что ршиться? Богъ мой, помоги мн! Господи! Дожилъ я до такого счастья, счастья минутнаго: оно должно замниться сейчасъ страшнымъ горемъ, которое мн, старику, не по силамъ вынести! Господи, помоги!
Такъ всхлипывалъ Давидъ, обнимая Абдула и прижимая его къ своей мощной груди, обуреваемой теперь двумя, повидимому, не совмстимыми чувствами — сильною радостью и глубокимъ горемъ.
При такомъ странномъ совпадени обстоятельствъ онъ сознавалъ свое полное безсиле помочь преступнику, участь котораго была ршена, сознавалъ также, что передъ нимъ стоить не преступникъ, а совершенно неповинный человкъ — жертва недоразумня или клеветы людей. Но какъ помочь ршенному уже длу? Откуда почерпнуть доказательства невиновности жертвы, въ виду такого страшнаго событя, какъ сегодняшняя рзня на Кехскихъ высотахъ?
— Терять времени нельзя, каждая минута дорога,— прошепталъ Давидъ и, какъ утопающй хватается за соломинку, схватился за промелькнувшую въ голов его мысль…
— Не трогайте его до моего прихода, я сейчасъ приду,— проговорилъ старикъ и быстро скрылся въ темнот по направленю къ штабу.
Милицонеры окружили Абдула, стали осматривать его съ ногъ до головы и, не понимая происшедшей только что сцены, пришли къ заключеню, что глаза ихъ рехнулся.
— Гд начальникъ сотни?— закричалъ подскакавшй на кон штабный адъютантъ въ сопровождени казака.
— Куда-то ушелъ, онъ сейчасъ придетъ,— отвчалъ одинъ изъ милицонеровъ.
— А преступникъ повшенъ?
— Нтъ! Вотъ онъ, вислицу надобно подготовить.
— Гм! Хорошо! Отыщите нашего сотеннаго, я подожду,— проговорилъ скороговоркой адъютантъ и, слзши съ коня, слъ у костра вблизи стоявшаго и закрывавшаго лицо Абдула.
Давидъ между тмъ, добжавъ до палатки генерала Шварца, отъ усталости и сильнаго волненя упалъ у самыхъ дверей палатки, горло его сдавливали спазмы, онъ задыхался и безмолвно протягивалъ руки къ палатк.
— Доложите,— вырвалось наконецъ у него изъ груди,— скоре Бога ради, доложите генералу принять меня! Умоляю…
Но докладывать не было надобности, генералъ стоялъ у распахнутыхъ дверей.
— Помилосердуйте, генералъ,— вопилъ Давидъ,— простите ему, онъ не виноватъ, видитъ Богъ, онъ преданъ всею душою вамъ и русскимъ! Сдою головою ручаюсь! Повсьте меня, если Абдулъ способенъ на измну, способенъ на такую низость! Пытайте меня, ржьте, рвите на клочки мое старое тло, жгите на медленномъ огн, если Абдулъ окажется измнникомъ.
Такъ голосилъ, стоя на колняхъ и рыдая, Давидъ, и долго бы еще продолжалось оправдане Абдула, если бы Шварцъ не остановилъ старика радостными словами:
— Встань, Давидъ, и успокойся, знаю, что Абдулъ не виноватъ, и сознаю теперь свою поспшность: Молла-Ахметъ вывелъ меня изъ заблужденя! Бревна были заготовлены изъ буреломника, въ 10-ти саженяхъ находившагося отъ непрятеля. Врю Абдулу, за котораго ты такъ убиваешься, и радуюсь, что ты не усплъ привести приговоръ въ исполнене. Скажи Абдулу, что я съ ныншняго дня съ еще большимъ довремъ буду относиться къ нему, чмъ прежде. Встань, храбрйшй старикъ, успокойся и ступай отдыхать, а Абдулъ, чтобы завтра опять былъ около меня во все время похода. Я щедро его награжу!
Старикъ плакалъ отъ радости, благодарилъ, какъ умлъ, и видимо безпредльно счастливый бросился къ своей ставк, гд засталъ адъютанта, объявившаго ему приказане генерала не приводить въ исполнене смертнаго приговора.
— Знаю, все знаю,— захлебываясь отъ радости, кричалъ Давидъ,— генералъ нашъ правосуденъ, немного погорячился, но все-таки лично разобралъ дло! Ты свободенъ, Абдулъ, переночуй здсь, а завтра утромъ явись къ генералу исполнять свою обязанность также честно, какъ исполнялъ прежде!
— Кому же я обязанъ спасенемъ?— спросилъ Абдулъ.
— Своей честности и плнному наибу Молла-Ахмету, да что толковать теперь объ этомъ, я знаю, что ты свободенъ, радуюсь и за себя и за тебя, никто — какъ Богъ. Я и ты должны благодарить Его! Я по заведенному обычаю осушу чару пива съ тобою и моими соратниками на здоровье нашего справедливаго и испытаннаго воина генерала Шварца. Подбросьте-ка дровъ къ костру и принесите бурдючекъ, надобно размять старыя кости и вспомнить молодость.
Во время такой жизнерадостной рчи команда милицонеровъ, посланная отыскивать дерево, пришла съ извстемъ, что въ ближайшихъ окрестностяхъ деревьевъ нтъ, и что церемониться съ преступникомъ едва ли….
— Ну васъ съ деревьями,— перебилъ рчь милицонера Давидъ,— не нужно ихъ, не смйте боле и напоминать мн объ этихъ вещахъ! Садись, Абдулъ, поближе ко мн, намъ много есть о чемъ поговорить.
Ярко запылалъ костеръ, освщая бронзовыя лица весело и шумно разговаривающихъ милицонеровъ, быстро переходилъ изъ рукъ въ руки азарпешъ (турй ротъ), наполненный виномъ, и осушаясь вновь наполнялся живительною влагою. Минувшй день канулъ въ вчность, впечатлня кровавой стычки смягчились и стали отодвигаться назадъ, еще одинъ азарпешъ, и событе дня покроется густою дымкою для глазъ отуманенныхъ головъ закаленныхъ воиновъ.
Взвилась огненною змйкою заревая ракета и, поколебавшись въ очищенной отъ тумана атмосфер, разсыпалась на тысячу мелкихъ брызговъ, грянуло съ грохотомъ заревое оруде, и эхо отъ выстрла отозвалось волнообразными звуками въ ущельяхъ, не замедлили раздаться звуки рожковъ и барабановъ утренней зари, а за зарею загремлъ маршъ: ‘по возамъ’.
Засуетился весь лагерь, освобожденный теперь отъ туманной пелены, все забгало, стали снимать палатки, вьючить лошадей, полоскать заспанныя лица, совершать утреннюю молитву, словомъ явилась дятельность, ожили люди — сонъ ободрилъ ихъ, стали въ ружье.
У костра милицонеровъ, не спавшихъ всю ночь, не прекращался оживленный разговоръ и продолжался бы еще долго, если бы наступающее утро и барабанный бой не напомнили имъ о скоромъ выступлени отряда.
— И такъ, Абдулъ,— произнесъ Давидъ,— ты даешь мн слово, что въ ныншнюю осень вернешься?
— Даю клятву передъ Богомъ!
— Помни же свое слово, пора, пора одуматься, пора перестать быть тмъ, чмъ ты былъ до сихъ поръ, иди, явись генералу, ты у него глаза и уши.
— Да, надобно торопиться, явлюсь генералу и тотчасъ же постараюсь опередить отрядъ на 3—4 версты, чтобы побывать въ двухъ-трехъ непрятельскихъ аулахъ, гд соберу свдня о намрени непрятеля, о численности его и пунктахъ, на которыхъ онъ думаетъ встртить нашъ отрядъ. Ночью постараюсь быть обратно и, разумется, приду къ теб.
— Лошадь у тебя есть?
— Есть пара, ихъ водятъ въ поводу, потому что мн мало приходится здить, я хожу пшкомъ, въ горахъ удобне, да и боле возможно скрыться въ случа надобности.
— Не лучше ли теб теперь же бросить свою обязанность?
— Нтъ! Еще четыре мсяца, и конецъ моей странствующей жизни. Прощай!
— Прощай, дорогой, береги себя!
Давидъ обнялъ Абдула и оснилъ его крестнымъ знаменемъ.
Полчаса спустя, затарахтлъ фельдмаршъ, и отрядъ гуськомъ сталъ вытягиваться на ближайшую высоту.
Неясными силуетами вырисовывались ряды двигающихся солдатъ по гор, мрнымъ и твердымъ шагомъ шла извилистою змйкою масса людей туда дальше, въ глубину горъ, чтобы вновь натолкнуться на непрятеля, опачкаться человческою кровью и къ вечеру заняться погребенемъ убитыхъ.
Не въ далекомъ разстояни отъ горной вершины, на глазахъ всего отряда, едва замтно мелькала темная человческая фигура, она скорою поступью шла по троп, легко перескакивала рытвины и наконецъ достигла вершины, красный кровянаго цвта солнечный лучъ восходящаго солнца освтилъ эту фигуру, въ разрженномъ горномъ воздух она вырисовалась ясно и отчетливо и казалась чмъ-то сверхъестественнымъ. Это былъ Абдулъ-Магома. Еще минута, и красная фигура скрылась за вершиною.
У солдатъ установилось твердое убждене, что появившаяся на гор, въ вид человка, красная фигура есть не что иное, какъ призракъ, опачканный кровью, предсказывающй кровавыя событя въ той стран, куда направился онъ.
Послдующе дни, недли и вс четыре лтнихъ мсяца оправдали слова солдатъ: огонь и безпощадное уничтожене людей не прерывались ни на минуту. Въ погром однимъ изъ дйствующихъ лицъ, какъ врный указатель, участвовалъ Абдулъ-Магома, самоотверженность и отвага котораго приводили въ изумлене генерала Шварца.
Въ сентябр мсяц въ горахъ стадъ перепадать снгъ, окутывая блою пеленою вершины, обильно посыпалась ледянистая крупа и пошли безпрерывные дожди, пронизывавше насъ до костей и обращавше маленьке ручьи въ угрожающя рчки. Еще одна — другая недля, и дороги станутъ непроходимыми, медлить было нельзя, и мы направились восвояси. Весело и шумно отрядъ оставлялъ за собою горныя трущобы — сырыя, мрачныя и неприглядныя осенью. На десятый день мы уже вступили въ благодатную Кахетю, гд растительность въ полномъ цвту обдавала насъ одуряющимъ ароматомъ, и гд умренная теплота воздуха живительно подкрпляла разстроенное здоровье отряда.
Въ октябр мсяц отрядъ нашъ раздробили на части, изъ коихъ одн остались зимовать на Лезгинской кордонной лини, другя направились въ штабъ квартиры полковъ, а третьи — въ разные отряды на зимнюю экспедицю.
Такъ закончился лтнй походъ Лезгинскаго отряда въ 1845 году. Закончилась дятельность и Абдула-Магомы, явившагося подъ свой родной кровъ къ величайшей радости Давида, считавшаго себя счастливйшимъ человкомъ въ мр, когда увидлъ онъ у своего очага неугомонную и буйную голову любимаго дтища. Жители поселка въ день возвращеня мнимаго Абдула въ родную семью ликовали до поздняго часа ночи и всмъ скопищемъ объявили Давиду, что дочь его Кора своими замчательными подвигами, трудами и страданями сняла съ себя всякую нравственную отвтственность за убйство брата. Кора обратилась въ легендарную героиню, слава о жизни ея, богатой приключенями и кипучею тревогой, разнеслась по всей стран, и каждый хевсуръ домогался посмотрть на эту выдающуюся красавицу-героиню, десять лтъ скрывавшую свой подъ подъ именемъ Абдула-Магомы.