УЖАСНЫЙ СУДЪ.
(Эпизодъ изъ минувшей Кавказской войны).
УЖАСНЫЙ СУДЪ.
(Эпизодъ изъ минувшей Кавказской войны).
В. М. Антоновъ.
‘Историческй Встникъ’, No 8, 1895
Ужасный суд, Антонов Валериан Михайлович, Год: 1895
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, на лезгинской кордонной лини, крпость Закаталы и мстечко Блоканы составляли два главныхъ пункта, гд весною сосредоточивались наши войска, и отсюда уже, подъ наименованемъ отрядовъ, направлялись въ горную экспедицю на все время до глубокой осени. Вся лезгинская кордонная линя, пролегая по плоскости у самаго подножя кавказскихъ горъ, населенныхъ равными горными племенами, длилась на два фланга, правый и лвый, начальниками которыхъ были заслуженные и опытные полковники или генералы, обязанные охранять наши предлы отъ вторженя непрятеля. Кордонная линя являлась, такъ сказать, передовымъ нашимъ оплотомъ, или цпью для охраны жителей Кахети и вообще поселенй по ркамъ оры и Алазани. Изъ состава горнаго лезгинскаго отряда отряжались части войскъ и отдавались въ распоряжене начальниковъ фланговъ, которые и распредляли эти части на лини по своему личному усмотрню. Извсте не идти въ горную экспедицю, а оставаться на кордонной плоскости, причиняло намъ истинное горе, потому собственно, что мы лишались всякихъ наградъ и отличй и обрекались на службу въ род гарнизонной.
Въ 1848 году, батальонъ Эриванскаго полка обреченъ былъ на такую службу. Мы сознавали, что служба эта очень полезна для цлаго края и для видовъ горнаго отряда, но, вмст съ тмъ, понимали, что она для каждаго изъ насъ въ отдльности не особенно интересна.
По лини, въ равномъ почти разстояни между Закаталами и Блоканами, находится Батехское ущелье, въ которомъ по об стороны горныхъ откосовъ расположены были обширные аулы — Катехи и Мацехи. Все ущелье, шириною не мене 100 саженъ, тянулось на протяжени 3-хъ — 4-хъ верстъ въ глубину горъ, постепенно суживаясь къ концу, и затмъ прерывалось крутымъ откосомъ высокихъ скалъ, на четвертой верст отъ плоскости, т.-е. въ конц ущелья, находились развалины сожженнаго аула Капздара, гд нашему батальону пришлось быть на страж до поздней осени. Обязанность батальона заключалась въ наблюдени за жителями ауловъ Катехи и Мацехи, выдававшихъ себя за мирныхъ обывателей, но къ словамъ и клятвамъ ихъ командиры отрядовъ относились съ крайней недоврчивостью, по многимъ весьма уважительнымъ причинамъ. Кром этой обязанности, мы должны были зорко наблюдать, чтобы по ущелью не спускались шайки и скопища лезгинъ на нашу плоскость, дорогами, идущими изъ всхъ частей горныхъ населенй. Словомъ, вся служба наша была кордонная, т.-е. наблюдательная и охранительная.
Катехское ущелье само-по-себ и об стороны горъ его были покрыты роскошной растительностью, вковые въ три-четыре обхвата чинары, тополь, смоковница, оршникъ и другя деревья покрывали всю поросшую папортникомъ въ ростъ человка мстность. Посредин ущелья протекала незначительная горная рчка, обращавшаяся при весеннихъ дождяхъ и таяни снговъ въ бушующй потокъ, чрезъ который не ршился бы переправиться верхомъ ни одинъ отважный горецъ. Волны потока быстро неслись по наклонному руслу, перевертывая и сокрушая все попадающееся навстрчу, он рвались изъ береговъ, клокотали и, съ грохотомъ опрокидываясь на берега, обдавали путника съ ногъ до головы столбами водяной пыли. Шумъ волнъ былъ такъ великъ, что словъ обыкновеннаго разговора невозможно было слышать, слдовало кричать, чтобы рядомъ идущй путникъ могъ понять васъ. Въ общемъ, видъ ущелья представлялъ очаровательную и замчательную по красот мстность, которую природа щедро наградила своими дарами. Но къ красот кавказской природы мы такъ привыкли и такъ часто видли ее въ разнообразныхъ причудливыхъ формахъ, что насъ она не удивляла, не восхищала, а скоре удручала тмъ, что 4—5 мсяцевъ мы должны жить заключенными въ ущель и вс дни проводить въ однообрази. То ли дло, думали мы, горная экспедиця съ ежедневнымъ разнообраземъ мстностей и жизни, переполненной ежеминутными опасностями и душевными бурями. Сегодня, напримръ, отрядъ тянется на высот 8—10 тысячъ футовъ надъ поверхностью моря, попираетъ ногами снгъ, прыгаетъ чрезъ быстрые снговые ручьи, переходитъ по шатающемуся бревну пропасть, жмется и кутается отъ проникающаго насквозь холода и тумана, старается обогрться и обсушиться у пылающихъ костровъ изъ дровъ, принесенныхъ каждымъ солдатомъ по полну снизу, и какъ ни силится укрыться отъ мимо ползущихъ исполинскаго размра облаковъ, но не въ состояни избавиться ихъ докучливыхъ и мокрыхъ объятй. Это совершается около отряда, а подъ ногами его, надъ глубочайшими пропастями, парятъ орлы и, мрно взмахивая своими могучими крыльями, высматриваютъ добычу: то плавно плывутъ они въ воздушномъ пространств, то точно застынуть чернымъ пятномъ и затмъ съ быстротою стрлы несутся внизъ къ усмотрнной добыч. Кругомъ отряда на пространств, какое можетъ охватить глазъ, представляется величественный, не поддающйся никакому описаню, видъ высочайшихъ горныхъ отроговъ съ снговыми вершинами, обрывами и водопадами. Горы рисуются во всхъ причудливыхъ формахъ: то гладкими, тянущимися въ высь конусообразнымъ острымъ шпицемъ, то срзанными въ вершин, образующей поляну, то, наконецъ, скомканными и измятыми, точно всесокрушающая, могучая сила издвалась въ злоб надъ ними и, насладившись ихъ тяжелыми мученями, швырнула въ пространство, гд он и улеглись въ томъ исковерканномъ и безобразномъ вид, въ какомъ закончились ихъ страданя. Вся эта суровая природа, по мр спуска отряда съ горъ, измняется: мы, въ короткое относительно время, испытываемъ всевозможныя температуры, отъ мороза до жаровъ, и къ вечеру отрядъ останавливается на роскошной зеленой, усыпанной цвтами, полян, окруженной вковымъ лсомъ и отрогами горъ, по откосамъ которыхъ лпятся въ вид гнздъ непрятельске аулы. Взять приступомъ въ отдльности даже каждое такое гнздо отряду придется завтра съ большимъ трудомъ и усилями, потому что вс сакли приспособлены къ оборон бойницами и блиндированными каменными крышами. На цвточной полян, гд отрядъ расположился для ночлега, завтра посл боя будутъ рыться могилы, куда свалятся наши убитые отважные воины, и могилы тщательно сглаживаться и замаскировываться, чтобы по уход отряда горцы не отрывали труповъ и не издвались надъ ними, завтра въ рядахъ отряда не досчитаются многихъ соратниковъ, о которыхъ вздохнутъ, пожалютъ, помянуть добрымъ словомъ, пожелаютъ имъ царства небеснаго и затмъ забудутъ, какъ забывается все на этомъ свт.
Вотъ т условя жизни и разнообразныя впечатлня, которыя испытываетъ горный отрядъ въ течене 4—5 мсяцевъ, съ этими условями сроднился кавказскй военно-служащй, они всасывались въ его кровь и плоть и поддерживали въ немъ энергю, воинскй духъ и жизненность. Вотъ почему мы и были опечалены извстемъ о назначени нашего батальона на стоянку въ Катехское ущелье.
Но кавказскому военно-служащему приходится мириться со всми обстоятельствами походной жизни. Помирились и мы въ данномъ случа съ назначенемъ на долгую стоянку и стали придумывать способъ улучшить наше положене, чтобы жизнь сдлать подвижною, а слдовательно для натуры нашей и сносною. Устроившись лагеремъ въ урочищ Капздара, среди пышной зелени виноградника, оршника и другихъ плодовыхъ деревьевъ, оставшихся отъ сожженнаго аула, мы стали охотиться въ окружающемъ насъ дремучемъ лсу на зврей и птицъ, которыхъ здсь было въ достаточномъ изобили. Барсукъ, медвдь, волкъ, гена, кабанъ, лисица, олень, горный баранъ, заяцъ, горная индйка, фазанъ и другая живность, преслдовались нами по полянамъ, тропамъ и горнымъ уступамъ и каждый день столъ нашъ сталъ обогащаться свжими продуктами изъ дичи. Двухстволки у насъ и у охотниковъ-солдатъ были превосходныя, а мткостью глаза мы могли перещеголять любого горца. Между нашими 15-ю охотниками отличались въ особенности два лихихъ солдата — едотовъ и Жейваронскй {Жейваронскй происходилъ изъ мелкихъ польскихъ дворянъ и былъ сосланъ, на Кавказъ за участе въ безпорядкахъ въ Варшав.}. Оба красивые собою — одинъ блондинъ, другой брюнетъ, здоровые, статные, предпримчивые, безгранично отважные и смтливые, они были для насъ руководителями и самыми лучшими ищейками во всхъ нашихъ лсныхъ похожденяхъ. Вся команда представляла тсно сплоченную дружескую корпорацю, но дружба между едотовымъ и Жейваронскимъ была такъ велика, что одинъ безъ другого не длалъ ни шагу. Они первые указали намъ на стадо одичавшихъ буйволовъ, брошенныхъ бжавшими изъ сожженнаго аула жителями, буйволы эти обратились въ зврей и встрчаться съ ними было очень опасно, но, тмъ не мене, вс они въ числ 53 штукъ попали поочередно въ артельные котлы. Постояннымъ нашимъ спутникомъ на охот былъ еще и Джаро — бдованецъ, тридцатилтнй лезгинъ Ахметъ. Безусловно умный отъ природы, хитрый, смтливый и чрезвычайно добрый, онъ вкрался въ довре всего батальона поголовно, оказывалъ намъ много услугъ, доставлялъ неоцнимыя свдня о положени длъ въ непрятельской земл, а въ особенности о жителяхъ ауловъ Катехи и Maцехи, и, въ конц-концовъ, сдлался для насъ человкомъ необходимымъ и своимъ. Любили мы его какъ врнаго товарища, надляли его подарками, деньгами, кормили и поили. Онъ сознавалъ и высоко цнилъ нашу дружбу, доказывая ее такими жертвами, которыя дали намъ право глубоко врить въ его искренность. Такое же безграничное довре онъ заслужилъ и отъ жителей Катехи и Мацехи, но тамъ Ахметъ старался употреблять всевозможныя средства обмануть своихъ единоврцевъ и усплъ перехитритъ ихъ именно тмъ, что доставлялъ имъ о положени русскихъ войскъ фальшивыя свдня, приправленныя бросающимися въ глаза достоврными данными, для насъ не только безвредными, а скоре полезными, и, разумется, бранилъ русскихъ во всю, что называется, нелегкую. Довре и любовь къ нему въ аулахъ Катехи и Мацехи такъ были велики, что каждый почетный житель изъ этихъ ауловъ готовъ былъ отдать въ замужество за него свою дочь. Мы нердко ходили съ Ахметомъ посмотрть на житье горцевъ въ аулы, гд съ почетомъ (разумется, фальшивымъ) были принимаемы и угощаемы, но чаще всхъ посщали аулы Жейваронскй и едотовъ.
— Намъ бы хотлось свжихъ яицъ и молока,— говорили мы Ахмету.
— Подождите, господа, еще недльку,— отвчалъ онъ,— все у васъ будетъ, сами жители съ женами принесутъ сюда деревенске продукты.
Дйствительно, черезъ нсколько дней посл нашей осдлости, у насъ стали появляться жители ауловъ съ продуктами и плодами, не исключая и свжаго хлба. Посщене лагеря жителями вскор такъ участилось, что мы видли ихъ у себя по цлымъ днямъ, между ними появлялась и двушка 18-ти лтъ, поразительной красоты, рельефно выдлявшаяся изъ среды своихъ единоврцевъ. Всегда хорошо одтая, грацозная, стройная и легкая какъ серна, она производила на всхъ насъ чарующее впечатлне. Да и трудно было не восхищаться красотою этого поистин дивнаго созданя. Много лтъ я прожилъ на свт, много доводилось мн встрчать красивыхъ и миловидныхъ женщинъ, но такой красоты и такого гармоническаго сочетаня въ красот всхъ отдльныхъ частей — я не видлъ никогда. Никакихъ малйшихъ даже недочетовъ въ личик горянки и во всей ея гордой и стройной фигур не было. Природа надлила ее лицомъ бронзоватаго отлива съ нжнымъ румянцемъ на щекахъ, розовыми, всегда улыбающимися, губками, ровными блоснжными зубами и большими черными, опушенными длинными рсницами, глазами, да такими выразительными, пламенными и насквозь проникающими, что если бы вы разъ увидли эту красавицу, то никогда образъ ея не изгладился бы изъ вашей памяти.
Звали горянку уменьшительнымъ именемъ Атта. Она скоро освоилась со всми нами и знала даже каждаго поименно, говорили мы съ нею черезъ двухъ переводчиковъ — Ахмета и Жейваронскаго. Послднй былъ 5 лтъ въ плну у лезгинъ и зналъ ихъ нарче, какъ свое родное.
— Атта,— говорили мы ей,— ты красавица на удивлене всего края, ты должна жить въ роскоши и нг!
— Да?.. Неужели? Я не знала, мн никто не говорилъ о моей красот,— отвчала Атта, улыбаясь и показывая рядъ жемчужныхъ перловъ.
— Мы любимъ тебя, Атта, восхищаемся тобою и радуемся, когда увидимъ такую красавицу, а любишь ли ты насъ сколько нибудь?
— Не знаю, что сказать вамъ!
— Я спрашиваю, любишь ли ты насъ сколько нибудь?
— Въ отдльности я никого не люблю, а вс вы нравитесь мн, иначе, зачмъ бы я ходила сюда!
— Ну, хорошо, а кто именно боле нравится теб изъ всхъ насъ, вотъ здсь тебя окружающихъ?
— Кто нравится?— спросила Атта, окинувъ взглядомъ окружающихъ, и засмялась тмъ заразительнымъ и симпатичнымъ смхомъ, который вызвалъ смхъ и у насъ.
— Ну, скажи же, Атта!— настаивали мы.
— Вс, вс, я сказала, что вс,— отвчала Атта, закрывая лицо руками и продолжая смяться.
— Да скажи же!
— Кто нравится?.. Вы хотите знать, кто нравится?.. А зачмъ вамъ знать?
— Да такъ, изъ любопытства!
— Я прогнвлю Бога, онъ накажетъ меня!
— За что? Богъ милостивъ. Онъ одинъ у всхъ людей. Да за что Онъ накажетъ, разв любовь можетъ быть по вашему закону наказуема?
— Да, намъ запрещено любить, мы выходимъ замужъ по вол отца.
— Ну, хорошо, Атта, все это такъ, но мы не спрашиваемъ тебя, кого ты любишь, а желаемъ знать, кто теб нравится?
Задумалась Атта надъ этимъ вопросомъ, желая, повидимому, отдлаться молчанемъ, но мы продолжали настаивать.
— Я лгать не умю, если скажу, то должна сказать истину.
— Мы добиваемся истины!
Опять задумалась Атта, одолваемая скромностью и, видимо, удивленная нашею неотвязчивостью.
— Ну, хорошо,— сказала она наконецъ,— вотъ нравится кто!
Она указала рукою на Жейваронскаго, и щеки ея зардлись яркимъ румянцемъ.
Жейваронскаго передернуло, онъ покраснлъ до ушей и притворно засмялся.
— Чмъ онъ лучше насъ?— спросили мы.
— Вы вс хороше и добрые люди, васъ нельзя не любить, а онъ… онъ, онъ — хорошо говоритъ на нашемъ язык!
Атта разрумянилась до того, что, казалось, кровь готова была брызнуть изъ ея щекъ.
— А вышла бы ты за него замужъ?
— Онъ не нашей вры,— отвтила Атта посл нкотораго колебаня и, кокетливо поклонившись намъ, пошла гордою и легкою поступью въ аулъ.
Замчательно было видть въ юной женщин-дикарк желане нравиться, но не то кокетство, какое мы привыкли видть въ нашилъ женщинахъ, выворачивающихъ и подкатывающихъ подъ лобъ свои глаза до того, что иногда посл такого подкатываня требуется медицинская помощь, а кокетство неуловимое во всхъ грацозныхъ движеняхъ тла и въ каждой фибр лица,— кокетство очаровывающее васъ и бьющее по вашимъ нервамъ,— кокетство не дланное и не намренное.
Домъ Атты въ аул Катехи, сложенный изъ плитняка, съ бойницами въ стнахъ и блиндированной каменною крышою, представлялъ небольшую оборонительную крпость, утопавшую въ зелени огромнаго фруктоваго сада. Внутренность сакли длилась на три комнаты, изъ коихъ одна, называемая ‘кунакская’, предназначалась исключительно для гостей и была, такъ сказать, не жилая, а въ двухъ комнатахъ помщалась семья Атты, состоявшая изъ отца, матери, двухъ малолтнихъ сыновей и 18-ти лтней дочери. Отецъ Атты, 40 лтнй лезгинъ, отличался суровымъ характеромъ и такимъ же суровымъ лицомъ, окаймленнымъ подбритою съ шеи и на щекахъ бородою и съ подстриженными небольшими усами, русскихъ онъ ненавидлъ отъ всей души, называя ихъ поработителями, но ненависть умлъ прикрывать медоточивыми словами и радушными премами насъ, нердкихъ постителей его сакли. О затаенной ненависти Шабана, такъ звали его, подробно передавалъ намъ Ахметъ, видвшй въ сундук его до 15-ти человческихъ правыхъ рукъ, отрзанныхъ у убитыхъ имъ русскихъ воиновъ въ бояхъ и разбояхъ. Жена Шабана была добродушная красивая горянка, любившая всю семью, а Атту въ особенности, два мальчугана — сыновья Шабана, суровостью и ненавистью къ русскимъ не уступали отцу, но по своему возрасту не умли прикрывать своего злобнаго чувства.
Наступилъ пятый мсяцъ нашей стоянки въ урочищ Капздара, время подходило въ листопаду, а охота наша не прерывалась и бдительное наблюдене за дорогами продолжалось ночными засадами, на которыхъ мы поджидали разбойниковъ, спускавшихся съ горъ для грабежа и убйствъ. Разбойники были опасне зврей, но мы удачно съ ними справлялись, нердко принося въ лагерь ихъ правыя руки, какъ трофеи. Боле всхъ въ этихъ засадахъ отличались Жейваронскй и едотовъ. Вся походная жизнь, наполненная не малыми тревогами, приправлялась, кром того, поклоненемъ Атт — этому всеобщему нашему идолу, вскружившему намъ головы чуть не до одурня. Незадолго передъ отходомъ батальона съ мста стоянки, мы въ состав 2-хъ офицеровъ, Жейваронскаго, едотова и Ахмета пошли въ аулъ Катехи — навстить Атту и ея родныхъ. Шли мы въ веселомъ и миролюбивомъ расположени духа, каждый ожидалъ радушнаго према отъ всей семьи Шабана и радостнаго привтствя со стороны Атты, она, думали мы, по обыкновеню будетъ стараться посадить васъ поудобне, подастъ намъ сотоваго меду, свжаго масла и кислаго молока, присядетъ сама къ намъ и, наивно трепля то одного, то другого по плечу, весело начнетъ щебетать. При уход нашемъ, она настоятельно будетъ просить остаться еще погостить: ‘Еще, еще немного посидите’ — скажетъ она, и если мы не исполнимъ ея просьбы, то больше черные глаза подернутся слезою, а губки надуются, точно у капризнаго и балованнаго ребенка. ‘Вы не хороше, я перестану васъ любить, зачмъ я любила такихъ скверныхъ людей’, пролепечетъ она сквозь слезы и отвернется отъ насъ, а затмъ вновь начнетъ просить остаться. Ну, какъ посл этого намъ, такимъ же почти дикарямъ, какъ горцы, привыкшимъ къ зврямъ, лсамъ и крови, не расчувствоваться и не исполнить каприза нашей общей любимицы!
Трудно было понять такую глубокую привязанность горянки къ русскимъ, тогда какъ вс горцы, почти поголовно, ненавидятъ насъ, что объясняется нашимъ завоеванемъ горныхъ земель и тсно связаннымъ съ нимъ уничтоженемъ прирожденнаго горцамъ ремесла разбойничать и вести жизнь исключительно въ набгахъ.
— Хорошо, Атта,— скажемъ мы:— нельзя не исполнить твоего желаня.
— Ну, вотъ, это хорошо, я васъ буду любить, очень даже, очень любить,— вскрикнетъ она зардясь, и все личико ея просяетъ такими яркими лучами, что невольно они отразятся на нашей огрублой натур. Въ эти минуты мы готовы, кажется, на вс жертвы для нашего капризнаго ребенка.
Да, такъ думали мы, идя въ аулъ, а черезъ два часа на возвратномъ пути, головы наши были понурены, и мы молча, чуть не бгомъ торопились въ лагерь. Дрожь пробгаетъ у меня и теперь по всему тлу при воспоминани о случа, который я стараюсь забыть, употребляю вс силы выбросить изъ памяти, но онъ во всхъ ужаснйшихъ подробностяхъ воскрешается въ голов моей, какъ будто только-что совершившйся. Врагу своему я не пожелалъ бы видть что нибудь подобное, напоминающее средневковое инквизицонное время.
По дорог къ аулу, у самой его окраины, на небольшой полян мы наткнулись на большую толпу скучившихся и о чемъ-то крикливо спорившихъ лезгинъ. Ахметъ и Жейваронскй, какъ ни вслушивались въ споръ горцевъ и какъ ни старались разобрать его, но вс усиля ихъ остались безуспшными. Идти дале къ аулу намъ не было возможности, такъ какъ дорогу заграждала густая толпа. Вс горцы были во всеоружи, точно собирались въ набгъ. Въ толп вырисовывался рельефно выдающйся мулла, сдой какъ лунь, что-то горячо говорившй, но его перебивали и старались стояще около него лезгины перекричать другъ друга.
— Здсь совершается что-то недоброе,— прошепталъ Ахметъ.
— Неужели ты ничего не понялъ?— спрашиваемъ мы Ахмета.
— Ровно ничего, ругаются, кого-то проклинаютъ, судятъ, а кого и за что — разобрать не могу.
Мы стояли въ недоумни, гамъ и шумъ продолжался и, казалось, готовъ былъ дойти до рукопашной рзни, какъ вдругъ все замолкло, толпа точно онмла и безмолвно разступилась передъ медленно шедшею новою группою лезгинъ. Мы взглянули на эту группу, пристально стали всматриваться въ нее, и когда убдились, что зрне насъ не обманываетъ, ужасъ охватилъ насъ и раздирающй кривъ вырвался изъ груди нашей, а Жейваронскй, этотъ закаленный въ бояхъ воинъ, грохнулся на земъ и метался въ судорогахъ.
Во глав группы шла съ поникшею головою въ обыкновенномъ своемъ одяни связанная Атта, также поразительно красивая, но блдная, какъ смерть, концы веревокъ отъ связанныхъ ея рукъ держали два лезгина, сзади ихъ шелъ Шабанъ съ двумя сыновьями и плачущею женою, а затмъ шестве замыкалось десятью рослыми вооруженными горцами.
Атту подвели въ сдому мулл. Толпа продолжала хранить мертвое молчане.
— Атта!— началъ говорить старческимъ голосомъ мулла,— ты провинилась передъ родителями и передъ всмъ нашимъ племенемъ. Ты прогнвила Бога, нарушила наши обычаи, совершонный тобою грхъ не прощается, смерть ожидаетъ тебя за то, что ты произвольно вступила въ связь съ кмъ-то! Но страданя твои получать облегчене, если ты скажешь всенародно, кто твой соблазнитель и отецъ будущаго незаконнаго ребенка?.. Я слушаю, отвчай!
— Да, сознаюсь,— отчетливо отвтила Атта,— я заслужила смерть, но назвать отца моего ребенка не желаю!
— Подумай хорошенько, Атта, минуты твои сочтены, не забывай, что соблазнитель твой виноватъ боле, чмъ ты, и если бы мы знали имя его, то не оставили бы въ живыхъ.
— Вотъ именно потому я и не назову его, что хочу, чтобы онъ остался въ живыхъ.
Раздались угрожающе крики толпы, шумъ, гамъ, суета и натискъ на мсто, гд стояла Атта. Сдой мулла остановилъ разсвирпвшихъ единоврцевъ напоминанемъ, что право на жизнь и смерть виновной остается всегда за народомъ и что все равно, если минутою позже или раньше умретъ Атта.
Напоминане муллы успокоило толпу. Мулла тихо что-то сталъ говорить Атт, а она, преклонивъ колна, слушала его.
— Развяжите ей руки и подведите къ могил.
Толпа опять раздвинулась и мы увидли заслоняемую досел народомъ глубокую яму, въ которой медленно подошла Атта.
Мать бросилась къ ней проститься, но толпа отдернула ее, а отецъ въ отдалени, суровый, какъ всегда, стоялъ и исподлобья смотрлъ на все совершающееся.
Мы хотли протестовать и порывались броситься на защиту несчастной, но Ахметъ благоразумно остановилъ насъ.
— Стойте, не сходите съ ума,— проговорилъ онъ торопливо и едва слышно,— ее не спасете, а себя погубите, васъ всхъ растерзаютъ въ клочки!
Итакъ, Атта — это прелестное создане, наша всеобщая любимица, всегда ласковая, веселая, наивная, полная кипучей жизни и надеждъ, теперь стояла у зяющей ямы, покорная и готовая принять мученическй внецъ за человка, котораго страстно любила. Она прикрывала лицо руками, чрезъ которыя проскользали тихя и чистыя, какъ кристаллъ, слезы, раздиравшя намъ душу. На мгновене Атта остановила глаза свои на горько рыдавшей матери, обвела толпу укоряющимъ взглядомъ, еще минута при мертвой тишин и — фигура ея, мелькнувъ въ воздух, полетла въ роковую яму. Глыбы земли съ камнями, брошенныя торопливыми руками окружающихъ, стали сваливаться одна за другою въ могилу и замуровывать бдную мученицу. Образовавшееся на могил возвышене лезгины старательно начали утаптывать прыжками, сопровождая адскую работу кривлянями, дикими криками и ружейными выстрлами.
Мы, свидтели этой демонической вакханали, были потрясены до глубины души, насъ охватилъ. какой-то чадъ, кровь усиленно приливала къ голов, а сердце стучало, точно хотло вырваться изъ груди.
Съ проклятемъ на язык и нескрываемой ненавистью въ душ къ омерзительному племени, мы прибжали въ лагерь и объявили о событи.
— А что же длать, господа,— отвчалъ намъ командиръ нашъ:— у этихъ племенъ свой обычай, они не подчиняются нашимъ законамъ, а строго придерживаются шарата.
— Если бы вс они придерживались однихъ и тхъ же правилъ,— возразилъ одинъ изъ офицеровъ:— а то каждое почти общество иметъ свой обычай. Напримръ, правила въ Анцух отвергаются въ дидойскомъ обществ, а что длается въ Дидо, то порицается въ Анкракл, и т. д. Вообще варварскй народъ, и изъ какихъ элементовъ онъ сколоченъ, самъ чортъ не разберетъ.
Наступила ночь, проведенная нами въ тревожномъ состояни подъ живымъ впечатлнемъ недавняго событя. Въ 4 часа утра прибжалъ изъ аула Катехи Ахметъ, заночевавшй тамъ. Онъ указалъ намъ на аулъ.
— Что такое?— спросили мы.
— Не видите?
— Нтъ, что такое?
— Посмотрите хорошенько, разв не видите клубы дыма?
— Ну, такъ что-жъ?
— Горитъ аулъ, огонь уничтожилъ ужъ сакель двадцать, стараются потушить, да едва ли удастся.
— И пусть себ горитъ,— отвчали мы:— участливо въ варварамъ относиться не слдуетъ.
— Пожаръ еще не особенное несчасте,— продолжалъ Ахметъ:— сакли выстроятъ, камень и лсъ свой, а жизнь нкоторыхъ жителей не вернешь.
— Что ты говоришь, чья жизнь, какихъ жителей?
— Въ аул Катехи въ сегодняшнюю ночь зарзаны Шабанъ съ двумя сыновьями, мулла и человкъ около двадцати катехцевъ, которые сопровождали покойную Атту къ могил и были первыми крикунами, настаивавшими на казни несчастной двушки.
— Кто же совершилъ эти убйства и поджогъ?
— Трудно указать на кого нибудь, рзня была совершена такъ тихо и искусно, что жители теряются въ догадкахъ.
‘Судьба, рокъ,— думали мы.— Богъ не оставилъ безъ наказаня виновниковъ смерти Атты!’
Черезъ дв недли батальонъ нашъ двинулся съ мста стоянки на другой пунктъ лезгинской лини, гд мы цлую зиму должны были заниматься прорубкою лсныхъ проскъ. Наша охотничья команда лишилась рьянаго дятеля — Жейваронскаго. Онъ за послднее время сталъ хирть и, несмотря на молодые годы, совершенно посдлъ. Сдлавшись молчаливымъ и мрачнымъ, Жейваронскй старался быть въ уединени, о чемъ-то задумывался и потерялъ всякое желане ходить на охоту. Вскор его отправили въ госпиталь. Мы нердко вспоминали о немъ, какъ о замчательномъ охотник и отважномъ воин, но переходя въ течене двухъ лтъ изъ отряда въ отрядъ, при условяхъ и впечатлняхъ ежедневно мнявшихся, онъ изгладился изъ нашей памяти, какъ забываются вс выбывающя лица изъ рядовъ боевого войска.
На третй годъ посл описаннаго событя, намъ пришлось занимать караулъ въ Тифлис. Я, какъ-то, былъ назначенъ дежурнымъ въ военный госпиталь, расположенный въ предмстй ‘Навтлугъ’. Обходя по обязанности палаты, я заглянулъ и въ сумасшедшее отдлене, гд душевно-больныхъ было не боле 15-ти человкъ, между которыми отличался буйствомъ только одинъ, заключенный въ желзную клтку. Изъ любопытства я подошелъ къ клтк и сталъ говорить съ больнымъ, онъ, не отвчая на вопросы, бормоталъ и несъ какую-то чепуху, сопровождая ее постояннымъ смхомъ и желанемъ вырваться изъ клтки. Смшно было видть напрасныя стараня больного: между желзными прутьями клтки промежутокъ былъ такого размра, что не возможно просунуть руки, а помшанный силился просунуть свое плечо и туловище.
— Ага! Вы сейчасъ попробуете нашего кушанья… Это супъ, бульонъ изъ крови… Изуродую твою голову, Шабанъ, не пощажу! Ха, ха, ха, ха!— кричалъ онъ, неудержимо смясь и грозя кому-то кулакомъ.
Я слушалъ бредъ помшаннаго и смотрлъ, какъ содрогались прутья желзной клтки, которые онъ старался сломать мускулистыми руками и напоромъ своего туловища. Имя Шабана напоминало мн что-то знакомое и заставило внимательно вслушиваться въ отрывочныя фразы сумасшедшаго.
— Уничтожу всхъ,— продолжалъ злобствовать помшанный,— насъ 15 человкъ! Ха, ха, ха, ха! Это сила, могучая сила! Уничтожимъ!… А тебя, Шабанъ, заржу я самъ! Ха, ха, ха, ха! лично самъ заржу! Ха, ха, ха, ха!
Желзная клтка трещала и, казалось, готова была рухнуть, я машинально отступилъ и подозвалъ сторожа.
— Скажи, пожалуйста,— обратился я къ сторожу:— онъ постоянно такой буйный?
— Да вотъ уже второй годъ — день и ночь безчинствуетъ, замучилъ всхъ, хорошо, что посадили въ клтку, а то бы передушилъ больныхъ!
— На чемъ онъ помшанъ?
— А Богъ его знаетъ на чемъ, городитъ что-то несвязное и кому-то грозитъ смертью.
— Ты, Атта,— обратился ко мн мягкимъ тономъ помшанный,— не безпокойся, ступай туда и жди меня, не бойся никого… я, я… помни, что я всегда около тебя… Ха, ха, ха, ха! а вотъ его сегодня же не будетъ въ живыхъ!— закричалъ сумасшедшй, указывая на сторожа, и всмъ туловищемъ ударился о прутья желзной клтки.
‘Что это?— подумалъ я,— бредъ сумасшедшаго, или открывается тайна драмы, въ которой имена Шабана и Атты играли первенствующую роль?’
— Какъ звать этого помшаннаго?— спросилъ я сторожа.
— Жейваронскй.
— Какъ? Жейваронскй?
— Точно такъ — Жейваронскй, унтеръ-офицеръ изъ дворянъ, признанный неизлчимымъ. Его скоро отправятъ въ домъ умалишенныхъ, да бумага еще не получена изъ Астрахани,— туда отправятъ.
Теперь мн было ясно, что въ клтк находился герой катехской драмы. Я ближе подошелъ къ больному.
— Жейваронскй,— обратился я къ помшанному,— узнаешь меня? Посмотри хорошенько! Неужели не помнишь, какъ мы охотились въ Катехахъ, а?
Больной обвелъ меня стекляннымъ взглядомъ и продолжалъ съ кмъ-то говорить, то возвышая голосъ до крива, то понижая его до шопота.
— Жейваронскй, а помнишь Атту — дочь Шабана?
Больной при этомъ имени отскочилъ отъ прутьевъ клтки и затмъ всмъ туловищемъ налегъ на нее. Потъ градомъ катился съ багрово-краснаго лица отъ чрезмрныхъ усилй сломать прутья, расшатавшеся уже въ своихъ основаняхъ, стеклянные глаза больного, казалось, хотли выскочить изъ орбитъ, онъ скрежеталъ зубами, сжималъ кулаки и, въ конц-концовъ, сильнымъ ударомъ своего туловища о прутья выломалъ ихъ: они полетли вмст съ больнымъ наружу, сбили съ ногъ сторожа, и помшанный вцпился своими руками въ его горло.
— Поймалъ-таки тебя!— кричалъ неистово больной, стараясь задушить сторожа.
Прибжавше госпитальные служителя успли во-время оторвать больного отъ жертвы и, надвъ на него сумасшедшую рубаху, привязали къ кровати.
— Ага, Шабанъ, отвдалъ моего кушанья, ха, ха, ха, ха!..
Хохотъ помшаннаго, похожй скоре на безутшное рыдане, подйствовалъ на меня удручающимъ образомъ, а все только-что слышаннное и виднное воскресило въ памяти моей ужаснйшую смерть несчастной Атты.