О. Забытый
О. Забытый
(Григорий Иванович Недетовский)
(Григорий Иванович Недетовский)
Родня
Родня
I
I
II
II
III
III
Родня, Забытый О., Год: 1880
Время на прочтение: 43 минут(ы)
…Посвящение архимандрита Аггея в архиереи сделалось известным прежде всего родичу его — Вознесенскому батюшке Зосиме Михайлычу Прыткову.
Отцу Зосиме было лет пятьдесят с небольшим. Природа наделила его исполинским ростом и купеческою плотностию телосложения. Короткие с проседью волосы его постоянно торчали беспорядочными прядями. Из-под высокого выпуклого лба выглядывали большие резко серые глаза. Они как будто неподвижно утверждены были в своих орбитах и поворачивались только вместе с головой своего обладателя. Выражение этих глаз было довольно странное: как будто о. Зосима в каждом видимом предмете усматривал что-то неожиданно-удивительное и как будто постоянно говорил про себя: ‘Э-э, вот так штука!’ Он был человек неглупый и имел о себе самое высокое мнение. Лет двадцать он уже вдовствовал и делил горе одиночества с прижившейся у него старшей сестрой, тоже вдовствующей. Он постоянно ругался с ней, но тем не менее во всем ее слушался и не мог без нее жить. В средствах о. Зосима не нуждался, хотя его приход был не из богатых, все внимание его сосредоточилось на повышениях и наградах. Для обеспечения себе успеха в этом отношении он прибегал ко всевозможным средствам. Он не раз представлял своему архиерею различные прожекты, склоняющиеся к усовершенствованию нравственности в необузданном народе’. Так, например, он излагал архиерею о пользе закрытия кабаков не только в своем приходе, но и во всей епархии, прожектировал обязательное постановление, но которому бы в праздничные дни из каждого дома в его приходе являлось в церковь не менее двух человек, под опасением, в противном случае, строгой епитимии, излагал потребность в увеличении праздников и крестных ходов. Кроме того, о. Зосима старался обратить внимание начальства на свою ‘рачительность’ о храме. Чтобы представить эту ‘рачительность’ в более рельефном виде, он поступая таким образом. В одно лето он оштукатурит церковь — и немедленно похвалится архиерею, что, дескать, оштукатурил, в следующее лето окрасит крышу и опять донесет, что окрасил, на третье лето промоет живопись или починит полы в церкви — и также поставит начальство в известность, с упоминанием прежних стадий ремонтировки и т. д. Раз о. Зосима додумался, что существующие на его колокольне восемь колоколов недостаточно выражают идею, и решил прибавить к ним еще четыре маленьких колокольчика. После такого важного приобретения он торжественно рапортовал владыке, что он, ‘везде исправляя недоконченное своими предшественниками, восполнил при храме число звяцающих благовестителей по числу двенадцати апостолов’. После каждого своего прожекта и донесения о. Зосима ждал от начальства благодарности или награды, но не тут-то было. Тогда как другие священники, даже и помоложе о. Зоей мы, награждены были кто камилавкой, кто протоиерейством, о. Зосима в течение своей многолетней службы едва-едва дослужился до скуфьи. Мало того: начальство наконец строго воспретило ему ‘докучать впредь своими сомнительными планами и суетными сообщениями’.
Причиною такого невнимания и такой немилости начальства к о. Зосиме было то, что он не имел надлежащего подобострастия к благочинному, который поэтому и набрасывая на него тень в своих отзывах к начальству. Благочинный всех своих подчиненных в отношении поведения делил на три категории: священников отмечал весьма хорошего поведения, дьяконов — хорошего, причетников — добропорядочного. О. Зосима, в виде исключения, аттестовался наравне с дьяконами. После долгих напрасных ожиданий награды и повышения он наконец приуныл и озлобился. И вот в момент такого-то настроения он узнал от соборного викарного священника о посвящении о. Аггея в архиереи и о намерении его побывать в г. …, в котором он, о. Аггей, учился.
В продолжение сорокаверстного пути от города до своего села о. Зосима все мечтая ‘об улучшении своего быта’ при содействии преосвященного Аггея. ‘Погодите! — думал он, — докуда же надо мною измываться? Дай вот приедет… Все изложу и приведу в известность. Стыдно станет, да уж поздно. И рады бы были, да уж ничего не поделаешь…’ Погруженный в думы и мечты, о. Зосима и не заметил, как его буланый, летевший во всю прыть за заставой, мало-помалу перешел к неторопливой рыси и наконец зашагал шагом. ‘Они у меня увидят…’ — размышляя он, распустив вожжи и понурив голову. Но вот раздался крик едущего ему навстречу ухарского мужика-ямщика: ‘Эй, ты, шишлобоина! Поворачивай, что ль!’ О. Зосима встрепенулся и начал нахлестывать задремавшего буланого. Через несколько времени батюшка снова погрузился в думы, и буланый снова воспользовался удобным случаем для отдохновения. ‘Враги… что мне теперь враги? — думал о. Зосима, сосредоточенно смотря на дно телеги.— Как раз все расточатся’,— продолжая было он, но в это время почувствовал весьма сильный толчок от колеса, опустившегося в глубокую промоину. Под влиянием этого толчка от колеса о. Зосима обратил внимание на бездеятельность буланого. Он быстро схватил лежащий сбоку кнут и начал пробирать им ленивца, приговаривая: ‘Еще как расточатся! Еще как расточатся! Еще как расточатся!’ И много еще раз пришлось лукавому буланому испытывать на своей коже злобу своего хозяина против врагов его, прежде чем он водворился в спокойную конюшню.
Возвратившись домой, о. Зосима прежде всего поделился чувствами и ожиданиями с сестрой, которая сперва было восторгнулась при вести о приезде нового архиерея, но потом почему-то вдруг приуныла, смолкла и наконец куда-то пропала на целый день.
Причт и староста, услышавши в церкви от о. Зосимы о крупной новости, восчувствовали необыкновенное уважение и немедленно собрались к нему ‘поздравить со счастьем’. Но о. Зосима, сообщивший о новости вскользь, старался делать вид, что не придает особенного значения.
— Вы, о. Зосима,— проговори л дьячок,— дождались такой радости, которая… которую… одно слово — благодать!
— Ну, благодать… Какая тут особенная благодать! — равнодушно отозвался счастливец и взглянул на потолок.
— Что вы это? Господи помилуй! — произнес дьякон.— Это хоть до кого доведись — заплясал бы. Теперь милости-то, милости-то на вас посыплются!
— Да… много насыпалось! — промолвил о. Зосима, иронически улыбаясь.
— Мало ли что было! — вставил староста.— Теперь уже дело пойдет но новому положению. Своя кровь… вникнет! Да и следует, по всем божьим правилам следует! Столько лет вы в служении… Вот посмотрите, он вас теперь в протопопы… либо велит нашему владыке в собор вас вместить. Тогда бы вот отца дьякона на ваше место…
— А мне бы…— начал было дьячок, но о. Зосима перебил его.
— Что мне протопопство? — воскликнул он,— разве мне протопопство дорого? Мне дорога правда.
Сквозь напускное равнодушие о. Зосимы мало-помалу стало пробиваться его истинное настроение. Он встал со стула, заложил руки за спину и, ступая развалисты м шагом по комнате, продолжая:
— В самом деле, где это видано? Где слыхано? Человек столько лет служит алтарю, непрестанно печется о благе церкви, об увеличении нравственности — и вдруг такого человека забросить без внимания! Скуфья… Хе-хе-хе! Я бы им самим надел эту самую скуфью: пущай бы щеголяли! Нет, тут не скуфьей пахнет… Вот я им покажу, чем это пахнет! Ведь ему теперь что? Стоит только шепнуть — и конец делу! А не уважут — в синод отнесся! Синод — все же архиереи, свой брат: пискнул — и только! А уж этот благочинный! Он у меня… он у меня… забудет он у меня…
Во время этой речи о. Зосимы поздравители вполне убедились, что он теперь сила, могущая подавить и возвысить кого ему вздумается.
— А что, ваше высокоблагословение, владыка ваш скоро будет к нам? — заискивающим тоном проговорил дьячок.
— Скоро или не скоро, а будет! — важно и с расстановкой проговорил о. Зосима, остановившись посреди комнаты.— Верных сведений пока еще нет, но скоро последует надлежащее извещение. Вот я был в городе — все уже готовятся… с благоговением! — прилгал о. Зосима и снова опустился на стул.
— Как приедет, вы прямо к нему? — робко спроси л староста.
— Понятное дело! — ответил о. Зосима.— Первый родственник в епархии. Кто же еще? Благочинный, что ль, поедет встречать его? Так его и в переднюю-то не пустят!
Знаменитая новость быстро облетела соседние села и скоро проникла за пределы уезда, в котором находилось село Вознесенское, место службы о. Зосимы. Всюду поднялись толки, началось необычайное движение в среде сельского духовенства. Кроме о. Зосимы, стали мало-помалу отыскиваться и другие родственники новопосвященного владыки.
В селе Лопатине о. Федор, простоватый и добродушный батюшка, узнал ‘новость’ от дьячка, приносившего какой-то указ от благочинного. Едва успел он проводить дьячка, как уже закричал:
— Мать, а мать! Иди-ка скорей сюда!
Вошла ‘мать’ — иначе Душа — толстая, краснолицая женщина с двойным подбородком и с белыми бровями.
— Что у тебя тут загорелось? — спросила она, медленно входя в зал и вытирая руки фартуком.
— Слышала новость?
— Какую?
— Отец-то Аггей… архиереем через нас едет!
— Какой Аггей?
— А ентот-то… помнишь? Из Лыкова, дьяконов сын? Еще отцу Зосиме родня?
— A-а, вот как! — возгласила мать и присела на диван.— Небось отец Зосима рад?
— О-о, просто беда! Говорят, земли под собой не слышит. Захарыч сейчас сказывая. Собирается к нему, как только приедет, так, говорит, прямо к нему… Счастье людям! Теперь полезет в гору, в славу войдет и приобретение сделает.
— А тебе кто не велит? Добивайся и ты! — предложила Душа, протирая пальцами углы губ.
— Как добиваться-то? Нудь на месте отца Зосимы, я бы тоже снискал… А теперь вот только посматривай, как другие пользуются.
— Чего там посматривать? Поезжай себе, да и только. Мы ведь тоже родня.
— Ну какая там родня! Десятая вода на киселе…
— Да тебе-то что? Родня, да и только. Так и скажешь: мол, родня, ваше преосвященство.
— А ну-ка он спросит, какая родня? Что я тогда скажу?
— Что ж, это все можно сосчитать. Постой… Кирилл Иваныч, что теперь в Выселках… он троюродному его брату, шиловскому дьякону, кажется, дядя… Да, так, дядя. Ну, хорошо, дядя… А за ним была… э-э… сестра моей тетки… по дяде… Это выходит… Постой… Дядя… Дядя… Теткина сестра… Эка, господи, как это? Ну да я спрошу у Ильинишны, она все но пальцам выложит.
— Оно, правда, хорошо бы было,— заметил о. Федор после некоторого раздумья.— Глядишь, что-нибудь бы и на нашу долю перепало.
— Еще как бы перепало-то! — с уверенностью произнесла Душа.— И простой архиерей и то осчастливить может, а уж родственник и подавно. Архиерей — родня… это ведь не маковое зерно! Отец Зосима — одинокий и то усиливается ‘ свою пользу, как же нам-то с семьей не стараться?
— Эх, шут те возьми, хоть бы поближе поговорить с архиереем! — произнес о. Федор, развеселившись.— И то было бы всем на удивленье. Нет барыша, да слава хороша! Все бы узнали, все бы почувствовали: вот, дескать, с архиереем говорит… У него, дескать, свой архиерей есть.
— Это все так, а главное, вот для дочери-то бы что-нибудь выхлопотать, а то бы показать ему…
— Да разве и она поедет? — с удивлением спросил о. Федор.
— А то как же? И я поеду, и она поедет.
— Зачем же вам-то, женщинам-то?
— Да разве я тебя одного пущу по этакому делу? Ведь ты что? Запутаешься там кругом, да и только. Если бы ты был как следует, а то ведь… ты, господи, видишь!
— Ну, а Соню-то зачем же? В какие она там разговоры входить будет?
— Никаких ей разговоров не нужно, только показаться. И архиерею спокойней будет. Он увидит, что мы не за какую-нибудь хромую, слепую просим, а за настоящую девицу. Архиерейское дело… тоже… как заочно обещать? Нет, непременно втроем поедем, верней будет. Глядишь, и тебя повысит, и Соню пристроит. Еще, пожалуй, даст что-нибудь на приданое.
— Что ни говори, а как подумаешь, мудреная эта штука, — с расстановкой произнес о. Федор и потряс головой.— Теперь возьмем хоть вот это: поехать — нужно одеться, а как одеться? Вот запятая! Хорошо оденемся — скажет: богатые люди, зачем им помогать! Плохо оденемся — подумает, что мы жизни нетрезвой, либо, что… Скажет: недостойны… Бог его знает! Дело тонкое, как тут подладить?
— Подладим, все обдумаем, ведь не сейчас ехать,— успокоила Душа колеблющегося супруга,— Главное, как родню высчитать — вот что прежде всего. Ну да это я у Ильинишны…
Ильинишна, на которую ссылалась Душа в своих объяснениях с супругом, была старая вдовая дьяконица в Лопатине, обладавшая громадною памятью. Она знала наизусть почти все святцы, могла сказать без ошибки, в какой день какому святому празднуется, помнила, в каком году и в какой день была свадьба известных ей людей, когда кто родился, когда умер. В ее многообъемлющей памяти твердо удерживалась хронология даже таких мелочных домашних событий, как рождение жеребят, телят и поросят. Эта же самая Ильинишна прекрасно объясняла родство, даже самое сложное и запутанное. Не зная никаких родословных таблиц, она обращалась для выяснения степеней родства к пальцам и ручным суставам. Этим искусством она приобрела такую популярность, что каждый мужик, задумавший посватать девку в семействе дальних родственников, обыкновенно обращался для разъяснения недоумений к Ильинишне, а не к попу, и только после визита к ней принимая то или другое решение. Метод исследований о родстве, употребляемый Ильинишной, не мог не привлекать внимания своей простотой и наглядностью. Сложит пальцы внешними сторонами до первого сустава — это у ней первая степень родства, до второго сустава — вторая степень, до третьего — третья. Затем следует пояснение мужику: ‘Видишь, родня: пальцы прикладываются легко и прижимаются близко — значит, родня близкая, венчать нельзя (или: нельзя без разрешения)’.
В период распространения по селам слуха об ожидаемом приезде родного архиерея практика Ильинишны значительно расширилась. К ней то и дело приезжали сельские матушки, дьяконицы, дьячихи, просвирни, не могущие самостоятельно решить жгучего вопроса о том, родня они новому архиерею или нет, и если родня, то какая именно. Тут пришлось Ильинишне поработать гораздо побольше, чем при вычислениях мужицкого родства, колено Левино оказалось хитросплетеннее племени Хайова. Нередко обычных суставов недоставало для полного вычисления, и хитроумная Ильинишна принуждена была пускать в ход локтевые сгибы и плечевые кости. Родство некоторых клиенток Ильинишны оказывалось до того призрачным и фантастичным, что она после тщетных усилий возвести его в реальное разводила руками и со вздохом объявляла: ‘Нет, матушка, ни на один сустав не выходит. И рада бы, да что ж тут поделаешь’.
Между экстренными посетителями Ильинишны были такие слабопамятные, что, по приезде домой, забывали не только процесс ее родословных исследований, но даже и существенный вывод из них. С досадой и скорбию стремились они снова к Ильинишне и снова тревожили ее старческие суставы. Душа лопатинская, тоже не отличавшаяся хорошей памятью, постоянно тревожилась при мысли, что, явившись к архиерею, может забыть, в каком именно родстве состоит с ним. Она даже высказывала сожаление, что не существует при церквах таких книг, в которых бы записано было все духовенство епархии от древних времен по родам и с обозначением степеней родства. Когда же о. Федор осмелился было заметить, что такая книга невозможна да и не нужна, Душа даже прикрикнула на него.
— Тебе все не нужно! Тебе ничего не нужно! Самая негодная вещь — и то иной раз пригодится, а этакая, вишь, вещь не нужна! Вот не думали, не гадали о родном архиерее, а он явился. А разве не может случиться, что еще какой-нибудь наедет? Тогда мечись опять как угорелый. А то он заглянул в книгу, да и только. Кто знает, может быть, мы уж сколько архиереев-то дуром прозевали! Архиерей да архиерей… а по книге-то, глядишь, иной бы и родня вышел!
После того как архиерейские сродники различными путями уяснили для себя вопрос о степени своей кровной близости к преосвященству, у них выступили на очередь другие соприкосновенные вопросы. Разделенные более или менее значительным пространством, разрозненные но разным захолустьям, они пожелали найти в своей среде центр, около которого можно было бы всем сгруппироваться. Начались деятельные взаимные сношения посредством писем и посольств — пеших и конных. Общее мнение скоро указало искомый центр в лице о. Зосимы, который, как ближайший сравнительно родственник грядущего архиерея, должен был взять на себя представительство пред ним от всех сродников. В течение немногих дней о. Зосиме пришлось увидеть у себя в доме немалое количество нежданных гостей, большинство которых относилось к категории небывалых. Хотя родство некоторых из них с архиереем и казалось о. Зосиме поразительным открытием, но он, польщенный честью предоставляемого ему представительства, благоразумно воздерживался от выражения чувства удивления. Ему не могло не нравиться уже и то, что являвшиеся к нему по родственному делу гости с умилением называли его: кто милым братцем, кто милым дядюшкой и т. п., и титуловали его высокоблагословением, предрекая вместе с тем великие и богатые милости.
Другим соприкосновенным вопросом был вопрос о том, когда и как ехать в город. Решение этих вопросов великодушно взял на себя о. Зосима. ‘Вот я снесусь письменно с соборным викарным,— с достоинством говорил он,— и он меня в точности оповестит, а я тогда и вас приведу в известность. А что касается того, как мы поедем, то мы поедем вместе. Вы все съедетесь в уреченный день ко мне, и от меня тронемся в город’.
Снесся о. Зосима с соборным викарным и узнал, что родной владыка прибудет 25 ноября. Немедленно понеслись его причетники в ближайшие села с вожделенною вестию, которую из этих сел должны были приносить дальше уже другие вестовщики и притом ‘в возможно скорейшем времени’.
Послы, письма, суета — и к вечеру 23 ноября дом о. Зосимы превратился в постоялый двор.
В тот же вечер явился к о. Зосиме церковный староста и попросил секретной аудиенции. Так как большой дом его был битком набит родственниками, то эта аудиенция произошла на крыльце.
— Что скажешь? — тихо спросил о. Зосима, небрежно благословляя старосту.
— К вашей милости,— проговорил староста, тяжело дыша.
— Вижу, что к моей милости, да что тебе нужно-то?
— Я, батюшка, к вам с предлогом…
— Что такое?
— Завтра к своему владыке изволите ехать?
— Да, завтра еду, а что?
Староста замялся.
— Да что тебе? Говори скорей! — настойчиво и довольно громко проговорил о. Зосима.
Староста кашлянул в ладонь, потоптался на месте и начал робким, прерывистым полушепотом:
— Нельзя ли как-нибудь… и меня туда же приложить… вместе бы ко владыке?..
— О, что ты! — удивился о. Зосима.— Ты видишь, туда только родственники собираются, а ты разве родственник?
— Сродственники сродственниками,— продолжая староста, хватаясь за затылок,— я бы у них ничего не отбил… всякому свое, а так… мне хочется к вам присуседиться… Я было сперва и не думая, а потом рассудил: что ж, мол? Где батюшка, тут и я — у одного дела находимся.
— Мало ли что… да с какой стати ты поедешь? Резону-то прямого нет,— возразил батюшка, схватив рукой колонку крыльца.
— Резонов-то как не быть, резоны есть,— проговорил староста, понурив голову.— Первое дело освятился бы, благословение принял, а второе дело — похлопотал бы что-нибудь насчет себя…
— О чем же бы ты там похлопотал? — спросил о. Зосима и опустился на лавку.
— Как о чем? Вы сами знаете,— изъяснил староста, усевшись подле батюшки и комкая в руках фуражку.— Трудился, трудился вокруг церкви, даже издерживался здорово и вдруг только благодарность получил!
— Что же тебе еще? Ведь получил благодарность! Епархиальное начальство, значит, оценило твои труды.
— Где ж тут оценило? Вон Степану Егорову в Рыбном за этакое дело медаль повесили.
— Батюшка! Батюшка! Отец Зосима! — раздался в сенях голое сестры.— Тебя там ищут.
— Сейчас! — громко отозвался о. Зосима и вскочил с лавки.
— Батюшка, отец родной! — взмолился староста, тоже вскочивши с лавки и ловя руки о. Зосимы.— Бога ради, не обездольте меня… прихватите как-нибудь с собой…
— Чудак ты какой! Да ведь неловко, посуди сам! — торопливо проговорил о. Зосима, оглянувшись в темные сени.
— Кормилец! Благодетель! — взывал староста, опускаясь на колени.— Вызволи… возьми… замолви… Может, он меня через тебя подымет. Может, по своей милости, медаль…
— Экой ты, право… Я уж и не знаю, как бы это,— со смущением проговорил о. Зосима, видимо тронутый усердной мольбою.
— Я бы уж тебя на своей лошадке… без хлопот,— задобривал староста.
Произошла пауза, после которой о. Зосима проговорил:
— Разве уж так, чтобы и расходы твои как в дороге, так и в городе, а также если что понадобится купить?
— Все, все предоставлю, с почтением предоставлю! — с рьяною решительностью произнес староста, торжественно воздев руки.
— Отец Зосима, да где же ты там запропастился? — снова послышался знакомый голое из растворенной двери избы.
— Сию минуту! — ответил о. Зосима.— Ну, уж так и быть, собирайся,— порешил он, благословляя старосту, все еще стоящего на коленях.
Отец Зосима, кашлянув, шагнул в се ни, а староста, быстро вскочив на ноги, с резвостью мальчишки сбежал с крыльца и опрометью пустился домой.
Стоял ясный, морозный день. Поля, покрытые довольно толстым слоем снега, блестели бриллиантовыми искорками. Ложбинки дороги, натертые широкими полозьями мужицких саней, казались полосами чисто отделанной стали. Направо и налево от дороги виднелись длинные, искривленные линии заячьих следов, исчезавшие в отдаленных кустах. По полю сплошною цепью тянулся длинный, необычный поезд: это ехала архиерейская родня. Впереди ехал Зосима с церковным старостой, важно развалившись в просторных пошевнях, внутри обитых ковром. Тучный вороной жеребец старосты с достоинством шагал по гладкой дороге, помахивая головой и порываясь пойти в соответствующую ему солидную рысь. Над его головой высилась огромная расписная дуга, упряжь была украшена бляхами и различными махорчиками. Далее следовали кони различных достоинств, впряженные в сани всевозможных фасонов и ценностей. /…/.
Староста, желая похвалиться своим конем, нередко пускал его во всю прыть, далеко оставляя за собой спутников. Между спутниками в таком случае поднималась тревога и раздавался крик:
— Постойте, ради бога! Потише! Где ж нам за вами? Нужно уж вместе. Что же это будет!
О. Зосима вступался за родственников, и староста придерживал своего вороного.
Раз, когда поезд проезжал мимо кабачка, кто- то из родственников возгласил:
— Братие, не подобает ли погреться немножко?
— Нет, — послышалось в ответ,— поговеем, может быть, он уже там, явимся, пахнуть будет нехорошо!
Перед самым городом поезд съезжает с горы. Задняя убогая клячонка как-то выбилась из строя и понеслась по широкой, сильно натертой дороге. Широкие полозья розвальней быстро заскользили вправо и влево и, наехав на маленький косогор, ковырнулись наконец набок: целая группа старух с криком вывалилась на дорогу. Между тем как клячонка по инерции неслась дальше, злосчастные старухи, с трудом поднявшись на ноги, трусили вслед за поездом, едва переводя дух и взывая о помощи.
— Отец Зосима! Отец Зосима! — кричал кто- то из поезжай.— Прикажите остановиться: несчастье!
Староста остановил вороного, оглянулся и закатился со смеху:
— Ха-ха-ха-ха, вот так сродственники! Близ города-то какое нетерпение их взяло: и лошади не нужно, сами бегом бегут! Вот история-то! Отец Зосима, как явитесь ко владыке, доложите-ка о них: вот этих, мол, на дороге для вас поймали.
Клячу направили на истинный путь, старушки уселись, и поезд двинулся в своем порядке. Староста, несколько помолчав, уже серьезным тоном проговорил:
— Батюшка, а ну-ка это не к добру?
— Э, болтай еще! — строго произнес о. Зосима и плотно нахлобучил шапку на голову.
По приезде в город архиерейские родственники, не желавшие в дороге разрывать день поезда, все-таки разрознились. Те, которые имели здесь учащихся родственников-семинаристов, разместились по семинарским квартирам, остальные приютились на постоялых дворах.
Отец Зосима, входя со старостой в убогий номер, первым делом спросил:
— А что, не слыхать, сторонний архиерей не приехал сюда?
— Нет, не слыхать,— ответил хозяин, оправляя себе жилетку.
— Ну, так дайте же нам чайку,— проговорил о. Зосима, с усилием стягивая с себя тулуп.
— А также и хлебца французского,— добавил староста, вытирая рукавом оттаивающий на усах снег.
— Сейчас,— сказал хозяин и вышел из номера.
— Вот что, Тарас Сергеич,— обратился к старосте о. Зосима, несколько подумав и понюхав табаку,— пока подадут самовар, пока ты заваришь чай, а я тем временем схожу к викарному… на всякий случай. Бог знает, может быть, он уже приехал. Так уж мы и знать будем.
— А что ж, это самое лучшее,— рассудил Тарас.— Вы бы там покель справились, а я бы тут покель того… Оно и спокойней будет.
Соборный викарий, громаднейшего роста, сухощавый, подслеповатый старичок с низким лбом и длинною узкою бородою, с честью принял о. Зосиму в своей единственной комнатке под колокольней и с почтением усадил его на шатающийся табурет.
— Что, мой владыка еще не приехал? — спросил о. Зосима после обоюдных приветствий.
— Нет, еще не приехал, но все говорят, что вот-вот будет,— ответил викарий, смиренно стоя перед гостем и потирая руки.
— Гм…— произнес о. Зосима.— Я, собственно, за этим… Сейчас только с дороги и прямо к вам.
О. викарий молча поклонился.
— Такой случай, что минута дорога,— продолжая о. Зосима.— Туда да сюда, глядишь — и прозевал самое-то важное время.
— Это справедливо,— промолвил викарий.
— Так уж вы вот что: как только приедет, пожалуйста, дайте мне первому знать.
— Что ж, это можно… это я с удовольствием,— обещал викарий.— Вы где остановились-то?
— У Окунева, возле самого базара.
— Знаю, знаю… Что ж, это можно.
— А теперь пойдемте ко мне чай пить, там у меня староста заваривает.
— Нет, благодарствую — не могу, мне сейчас вечерню служить.
— Отслужат без вас, мало их там, при соборе-то.
— Положим, что немало, но ведь они совершают только важнейшее богослужение и крупные требы, а вот такие дела, как вечерня или там к бедному позовут — это уж всегда я справляю.
— Ну, что делать,— заключи л о. Зосима, вставая с табурета. — А то уж пойдемте,— соблазняя он, подавая викарию руку.
— Нет, не могу, покорно благодарю,— упорствовал викарий, отвешивая гостю низкие поклоны.
— Так уж вы, пожалуйста, известите,— снова упрашивая о. Зосима, надевая на пороге шапку и стоя к хозяину вполоборота.
— Непременно, непременно, первым долгом, — уверял викарий, провожая гостя в сени.
— А уж чайком-таки я попою вас, вы у меня не отвертитесь,— проговорил о. Зосима, сходя с крыльца.
Архиерейские родственники, поместившиеся на ученических квартирах, произвели своим появлением в них сильное оживление и волнение. Хозяйки квартир, по большей части продувные мещанки, засуетились и залебезили перед счастливчиками. Они проворно ставили приезжим самовары из самой лучшей воды, стелили на столы скатерти невиданной учениками белизны, выхваляли примерное поведение квартирантов, которых не далее, как накануне, поголовно называли репными дураками, каторжными и т. п. Приезд родственников произвел также сильную перемену в настроении и в образе жизни учеников. Одни ученики, вместо того чтобы учить уроки, группировались около тятенек и маменек, дядечек и тетечек, дедушек и бабушек и подъедали лепешки и булки под рассказы о том, как провели дома храмовой праздник, как хоронили барыню, как женили Терешку-кузнеца, как у Зубаревых овин сгорел и т. п. /…/
Предметом бесед чаще всего были различные случаи из епархиальных отношений, воспоминаемые но поводу события, собравшего теперь значительную часть духовенства в город. В небольшой низенькой комнатке с желтыми стенами и сильно затоптанным полом, при свете единственной сальной свечи, сидели несколько взрослых семинаристов в густой туче табачного дыма.
Пред ними, заложив руки назад, стоял старый причетник, с огромной курчавой головой и маленькой клинообразной бородкой, стоял и ораторствовал:
— Эх, господа, господа! Ну, как тут не робеть? Это вы так только говорите… Вы свое начальство каждый день видите — и то небось сердце-то стукнет, как станете говорить с ним либо урок отвечать, а тут когда архиерея-то видишь? К тому же возьмите расстояние: он и я! (При этом оратор сперва поднял руку вверх, потом опустил до самого пола.) Как не робеть? Нельзя не робеть… Очень уж лицо-то у него высоко! Еще будь пониже лицо, все не так бы боязно было… Вот я теперь говорю с вами, все выходит так, как следует. А как только к архиерею — не попадешь в точку, да и только!
На другой квартире, прилепившейся на краю глубокого оврага, за алтарем Спасской церкви, при подобной же обстановке отец дьякон вел речь об архиерейском духе.
— Великое дело попасть под дух! — с важностью восклицая он.— И удача, и неудача, и счастье, и несчастье — все проистекает от духа. Попал в хороший дух — получил свое, не попал — пропал! Не знаю, как при теперешнем архиерее — не приходилось еще к нему являться, а я вот вам расскажу о бывшем, теперь уже покойнике. К тому, бывало, нужно входить с большим соображением! Без опытности, бывало, хоть не ходи: как раз нарвешься и потеряешь…
— Какая же тут опытность требовалась? — любопытствовали служители.
— А вот какая,— изъясняя отец дьякон.— Был он очень вспыльчив и крайне переменчив. Одного бывало, приласкает и во всем уважит, а другого из-за пустяков так оборвет, что насилу выскочит от него. Так вот тут-то и нужна была опытность, чтобы не попасть к нему в самый разгар сердца. Переждать нужно было. Иной раз с самого начала приема он бывая уже не в духе. Тут также нужно было смекать.
— Да как же то узнать-то? — допытывались слушатели.
— Узнать было легко,— повествовал отец дьякон.— У него был швейцар Мартин, разбедовая голова, просто гений! Он, бывало, глянет в скважину двери и сейчас же смекнет, в духе владыка или не в духе. Вот, например, заметил он, что владыка не в духе. А мне, например, нужно сейчас входить к нему… А Мартин, например, мне знаком… Вот он сейчас и шепнет мне: ‘Погоди, не в духе… пусть другой кто-нибудь… Обойдется, тогда скажу’. Глядишь, дело-то и выгорело. Тут, конечно, Мартину благодарность. /…/
Две вдовы, забравшись в хозяйскую кухню, беседовали о своем сиротстве.
— Ну, что же попечительство?
— Что? Отказано?
— A-а!.. Да вы бы ему о детях прописали-то.
— Прописывала. А то разве не прописывала? Прописывала… Отказали, не посмотрели.
— Вы бы к самому…
— И к самому ходила: тоже отказал. Ты, говорит, работать можешь… А то, говорит, замуж выходи. Ну, что ж тут?
— Смелости у нас нет, вот наше горе! Люди смелые умеют достигнуть. Вот я слышала об одной попадье… Ей тоже отказали в помощи, а у ней, вот так же, как у вас, дети. Она взяла двух маленьких девочек да с ними к архиерею и пошла. Стала просить, он отказывает. Она в слезы. Он опять отказывает. Так что же вы думаете она сделала? ‘Кормите же,— говорит,— сами моих детей!’ Повернулась да и ушла, а девочки в зале остались. Архиерей сперва думал, что это она так себе. Потом ждать-пождать, ее — нет. Девочки подняли плач: мама! мама! Архиерей туда-сюда… что делать? Послал за попадьей вдогон. Насилу разыскали! Даже не идет! Ну, кое-как пришла… в волнении… вся трясется, плачет… Архиерей начал было увещевать ее, а она опять бежать!.. Владыка подумал-подумал, достал сто рублей да и дал ей. Вот этак-то! А поди-ка сделай так-то! Не сделаешь! Вот к своему родному приехали — и то не знаешь, как приступить. Тут все-таки то утешение, что родной: авось как-нибудь…
Время шло день за днем, а архиерей не приезжал. Целая неделя прошла в напрасном ожидании. Не предвидевши такого замедления, недальновидные родственники истощили наконец все свои кормовые и денежные запасы, вынуждены были, для поддержания собственной) существования и для прокормления лошадей, кредитоваться у хозяев квартир. /…/ Для рассеяния скуки и сомнений родственники то и дело посещали друг друга. Чаще всего бывали собрания у о. Зосимы. Обеспеченный надежным кошелем старосты и стоявший ближе других к источнику радостной вести, он вполне сохранял присутствие духа и старался поддержать его в малодушных. Угощая гостей чаем, он отпуская остроты вроде следующих: ‘Ты, кажется, без церемонии пьешь? Вот сахарница-то: клади больше’. Или: ‘Что же ты не пьешь? Ай сельдей объелся?..’ Раз, подтрунивая над своим старостой, он рассказал кстати анекдот о соборном ктиторе-кунце.
— Слушайте, братие, все слушайте! — воскликнул о. Зосима, снимая пальцами нагоревший фитиль с сальной свечи.
Гости навострили уши.
— Однажды после обедни архиерей стал благословлять старосту и спрашивает его: ‘Ну что, старец, как твое церковное хозяйство?’ — ‘Плохо, ваше преосвященство’.— ‘Отчего так?’ — ‘Проповеди одолели!’ — ‘Как это? Что ты говоришь?’ — ‘Да так… Пойдешь с тарелочкой, а тут налой ставят: народ-то и загудит вон. Какой же тут доход? Нельзя ли,— говорит,— отменить все эти самые проповеди? Большой убыток причиняют! То ли дело концерт! И народу больше ходит, и все до конца стоят’.— ‘Да ты пораньше с тарелочкой-то выходи!’ — ‘Я и то рано, да разве скоро собор-то обойдешь? А дюже-то рано нельзя, продажа свечей происходит’. Архиерей говорит: ‘Ну, я подумаю’. Да и теперь все думает… Вот так староста! Отмени, говорит, проповеди! А? Это архиерею-то!
Остроты и анекдоты о. Зосимы несколько оживляли и развеселяли приунывших родственников, но не могли отстранить жгучего вопроса: когда же, наконец, приедет родной архиерей? И этот вопрос настойчиво предлагался о. Зосиме несколько вечеров сряду. О. Зосима сперва ограничивался краткими ответами: ‘Приедет, будьте покойны, не нынче — завтра приедет’, наконец решился, по своему крайнему разумению, выяснить недоумевающим родичам причины замедления владыки.
— Чудной вы народ, посмотрю я! — обличая о. Зосима.— Тут поедешь на мельницу за пять верст и то не узнаешь, когда вернешься. Думаешь, к вечеру, а там, глядь,— завозно и проживешь два дня. А им подай сейчас архиерея! Почему долго не едет! Нужно об этом говорить подумавши! Путь длинный… дело архиерейское… В одном городе отдохнет, в другом отдохнет… А тут непредвиденности. Губернатор позовет… Местный владыка пригласит. Иной, глядишь, знаком нашему-то: по знакомству на лишний денек у себя оставит. Притом ведь он не дуром, не для удовольствия катается: едет управлять! По новости, может, чувствует неопытность. С одним владыкой посоветуется, с другим посоветуется, что и как… Ведь они тоже друг у друга набираются. Вот мы тут чай распиваем, а он, может, архиерейские дела просматривает, вникает… Ехать бы надо — ан дела не просмотрены, вот день-другой и прочь… За дорогу-то небось целые горы просмотрел! Ведь это нам не терпится, а ему небось не до спеху. А другое дело… Бог знает… Может, и заболел где-нибудь. Тоже ведь человек!
Родичи вздыхали и силились помириться с доводами о. Зосимы.
Ровно через десять дней по приезде родственников в город, в пять часов вечера, викарный, запыхавшись, прибежал к о. Зосиме в номер.
— Что? Ай приехал? — оживленно спросил о. Зосима.
— Приехал, сейчас только! — задыхаясь, проговорил викарный и в утомлении опустился на первый попавший стул.
Староста, лежавший дотоле на диване, быстро вскочил на ноги и, сдернув с гвоздя поддевку, торопливо начал напяливать ее на себя.
— Ты что это? — спросил о. Зосима, обращаясь к Тарасу Сергеичу.
— А как же? К владыке,— ответил староста, держа на отлете руку с полунадетым рукавом поддевки.
— Да разве теперь можно? — удивился о. Зосима.— Прежде я пойду один. Нужно узнать, когда принимает. А он уж в поддевку лезет! Эх ты… голова! Ложись-ка опять да жди, что тебе скажут. Где он остановился-то? — спросил он затем викарного, достав из кармана гребешок и расчесывая им волосы.
— Ему отвели дом Дункера на Можайской улице. Дом этот свободный, так как хозяин-то за границей, так вот ему и назначили этот дом,— объяснил викарный.
— Ну, вот мы сейчас и справимся, когда нам…— нетвердым голосом проговорил о. Зосима, надевая рясу.
— Батюшка, по крайности, я хоть бы довез вас, лошадку бы заложи л? — предложи л староста, еще стоя перед ним в поддевке.
— Ну тебя с лошадкой! — отринул батюшка.— Владыка только что ввалился в дом, и вдруг мы подъедем… Скажет, что это за колымага такая! Я лучше пешком добегу, это будет не так заметно… Вскочил, выскочил — никому и в нос не вникнется, как будто не ходил…
— А я вас провожу,— предложил викарный, вставая со стула.
— Да оно… Как вам сказать? Пожалуй, проводите! — нерешительно проговорил о. Зосима, выходя из комнаты.
За о. Зосимой последовал викарный, а за ним без шапки направился и староста.
— Батюшка! — обратился к о. Зосиме староста уже за воротами.
— Что тебе?
— Ну-ка, вы там нынче же все покончите, а мы ни при чем? Уж взяли бы и меня про всякий случай.
— Послушай, Тарас, ты, право, хуже бабы! — с досадой сказал отец Зосима.— Иду только первоначальное дознание произвесть и вдруг все кончу? Ступай, пожалуйста, от греха! Чистый соблазн с тобой!
Батюшки ушли, а Тарас долгое еще простоял у ворот, мрачно посматривая вдаль, в недоумении и сомнении.
О. Зосима шел молча размашистым твердым шагом и соображал, что ему сказать, если придется увидеть самого владыку. Возле него, покашливая, ковылял тщедушный викарный и собирался с духом промолвить ему ‘одно важное словечко’. Когда батюшки приближались уже к заветному дому, викарный несмело проговори л:
— Отец Зосима!
О. Зосима не расслушал этого обращения спутника.
— Отец Зосима! — повторил, откашливаясь, викарный.
— А? — отозвался о. Зосима.
— Я хотел было вас побеспокоить…
— Что такое?
— Вот я вам услужил… по вашему желанию.
— Ну?
— Вы тогда изволили сказать: ‘чайком’…
Я уж так и быть… покорно благодарю… А мне бы вот лучше милость какую-нибудь сотворили…
— Какую же я могу милость сотворить?
— Посредством своего владыки… Местечко бы мне штатное, хоть самое последнее… хлопотливо мне очень, а выгоды никакой на старости лет.
— Хорошо, хорошо,— самодовольно проговорил о. Зосима. — Только бы получить доступ и внимание… Никого не забуду. Вот только бы доступ…
Отцы подошли к дому. Викарный остался за углом, а о. Зосима полез на крыльцо. Постучался.
Ответа нет. Еще постучался. Молчание. Заметив проволоку с рукояткой, он сильно рванул ее несколько раз. Чрез минуту отпирает дверь молодой прилизанный послушник, так сильно перетянутый ремнем, что стан его походил на туловище осы.
— Кто это тут? — спросил послушник.
— Это я,— ответил о. Зосима.— Владыка принимает?
— Какой тут прием? — с недовольством воскликнул послушник. — Владыка только с дороги… нуждается в покое.
— А когда ж к нему можно? — приставая о. Зосима.
— Ничего еще неизвестно. Вам говорят, что сейчас только с дороги! — ответил тем же тоном послушник и начал было затворять дверь.
— Позвольте, ваше преподобие! — взмолился о. Зосима.
Послушник снова распахнул дверь.
— Я ведь владыкин родственник… и, можно сказать, ближайший,— изъяснил о. Зосима.— Ведь вот, собственно, почему… Так вы уж скажите, будьте милостивы.
— Ну, вот завтра узнаете,— несколько смягчившись, объявил послушник. — Завтра владыка, кажется, служить будет.
— Гм! благодарствую! — произнес о. Зосима.
Дверь захлопнулась.
— Вон оно как! Вот те прием! — бормотал о. Зосима, слезая с крыльца.— Ишь ведь бестия какая! Какая-нибудь, прости господи, метла церковная, а ведь, поди ты, как!..
— Ну, что бог дал? — любопытствовал викарный, выйдя из засады.
— Велели приходить завтра,— торжественно сообщил о. Зосима. — Только что я сказал, что, мол, родственник, он сейчас: завтра, говорит, милости просим. Владыка, говорит, отслужит и сейчас же примет. А теперь, говорит, он покоится по причине сильного утомления… и рад бы, говорит, да уж очень с дороги…
Родственники, узнавшие поздно вечером о приезде своего архиерея, не чаяли пережить ночь накануне великого ‘дня свидания’. На следующее утро они все отправились в собор в чаянии увидеть там преосвященного Аггея во всем величии архипастырского служения. Когда кто-то из них дорогой обратил внимание своих собратий на то, что благовестят не в большой, а в маленький, будничный колокол, то о. Зосима успокоительно изъяснил, что ‘в большой колокол благовестят обыкновенно для своего местного архиерея, а для заезжих всегда в маленький, чтобы своего больше почитали’. В соборе родственники нашли чрезвычайно мало народу: близ двери стоял какой-то странник с котомкой, далее, посреди церкви, несколько старух, возле стены с правой стороны стоял сгорбленный старик и до того сильно кашлял, что даже подпрыгивая от чрезмерного напряжения, впереди возле амвона виднелся тыл какой-то дамы в трауре, у свечного ящика вместо настоящего ктитора стоял какой-то капрал с подстриженными усами и с целым рядом орденов на груди, он сильно гремел тарелками и громко сморкался. Никакой суеты ни между сторожами, ни между клириками не было заметно. К великому удивлению наших богомольцев, началась самая обычная священническая служба. О. Зосима, несколько помявшись на одном месте, на цыпочках подошел к капралу.
— Вам свечку? — спросил капрал, нагибаясь к о. Зосиме со своей эстрады.
— Свечку-то свечку…— проговорил о. Зосима и подумал: ‘В самом деле — поставить уже кстати свечку…’ — А ты вот что,— добавил он, подавая капралу три копейки.
— Спасителю или божьей матери? — перебил капрал, снова наклонившись к о. Зосиме.
— Божьей матери… а не то спасителю… нет, лучше спасителю,— решил о. Зосима.— Да вот что: отчего это нынче владыка не служит?
— Потому, собственно, как нынче у нас будни,— объяснил капрал.— Праздниками, когда вот обыкновенно праздник бывает, ну, тогда вот он служит.
— Да ведь тут еще другой владыка хотел нынче служить,— продолжая о. Зосима.— Сам сказа л: буду, говорит, служить.
— Какой другой?
— Заезжий… мой родственник.
— Не знаю… не слыхал,— заключил капрал.
О. Зосима, невзначай сделавший собору трехкопеечный доход, отступил к своим сродникам, стоявшим отдельною группою. Долго шептались родственники, стараясь объяснить, почему не служит новый архиерей. И молитва была им не в молитву. ‘Уж не уехал ли он?’ — сказал наконец кто-то. Этот вопрос ошеломил даже самого о. Зосиму. Шепнув что-то своему ближайшему соседу, он тихо, с поникшей годовою вышел из церкви. За ним мало-помалу вышли и остальные родственники. Сгруппировавшись около о. Зоей мы за церковью, они долго рассuждали о том, что предпринять. Наконец о. Зосима порешил:
— Самое лучшее, пойду сейчас опять к нему, по крайней мере, узнаю, что там такое… А вы все ступайте ко мне на квартиру, чтобы быть всем в сборе. Может быть, он сейчас же пожелает — вот мы и отправимся без замедления, все разом.
Предложение было единогласно одобрено, и о. Зосима отправился к владыке, а собратья его лениво побрели к условленному сборному пункту.
Парадный вход в квартиру приезжего архиерея на этот раз был отперт, так что о. Зосима получил возможность проникнуть в переднюю. Здесь его встретила вчерашняя перетянутая оса и спросила:
— Что скажете?
— Да вот вы вчера говорили, что нынче можно узнать, когда нам можно к владыке,— шепотом проговори л о. Зосима, сознавая, что говорит несколько нескладно.
— Теперь он собирается выехать.
— Как? Разве они уже уезжают? — с удивлением и беспокойством спроси л о. Зосима.
— Нет, не уезжает, а собирается в го род выехать,— пояснил послушна к.— Прежде всего к архиерею поедет, потом еще куда-нибудь.
— Так как же бы это? Когда ж бы это право? — спросил о. Зосима, успокоившись.— Вы ему докладывали?
— Я докладывал. Он сказал: ‘Теперь пока некогда, вот управлюсь с делами’.
— А не сказал, когда именно он может принять? — допытывался о. Зосима.
— Нет, не сказал.
— Эко горе какое, право! — в раздумье проговорил о. Зосима. — Так уж я вечерком наведаюсь,— добавил он, просительно кивая послушнику.
— Как хотите. Впрочем, лучше завтра утром, часов в двенадцать. Сегодня он долго проездит… то да се… утомится. Лучше уж завтра.
— Ну, стало быть, завтра, — со вздохом согласился о. Зосима и почтительно раскланялся.
‘Эка я, дурак, не спросил, отчего он не служил-то!’ — думал о. Зосима, идя на квартиру разочаровывать родственников.
Еще одни томительные сутки! Лишний расход, лишнее волнение! На другой день, ровно в двенадцать часов, о. Зосима подходил к священной квартире. Около крыльца стояла карета. О. Зосима несколько минут в раздумье постоя л около угла, потом решился спросить у кучера, кто это приехал. Кучер сказал, что ‘архиерей с визитом’. О. Зосима смутился, быстро шмыгнул за угол и проворно зашагал вдоль улицы: прошел всю улицу, свернул на другую, на третью, не давая себе отчета, куда и зачем идет. Пройдя уже весьма большое пространство и достаточно утомившись, он наконец сообразил бесцельность своего путешествия и, направив свои мысли на интересный пункт свидания с ‘великим родственником’, повернул назад. ‘Теперь уж небось уехал’,— думал он, медленно двигаясь по тротуару и тяжело дыша. Предположение о. Зосимы оправдалось: когда он подходил к квартире преосвященного Аггея, страшной кареты уже не было у крыльца.
— Ну, что, как? — таинственно спрашивал о. Зосима послушника в передней.
— Не знаю… Я доложу, может, он сейчас же вас примет. Как ваше имя отч…
— Да нет… Что ж меня-то одного? Разве я один? Меня примет, а те-то как же? Мы уж все вместе…
— Ну, хорошо, а все-таки как же вас назвать-то?
— Да где ж тут назвать? Все равно не упомните всех. Скажите: некоторые, мол, родственники желают видеться. Они, мол, еще на квартире… так когда им прикажете прийти?
Послушник ушел и скоро возвратился с ответом.
— В шесть часов вечера пожалуйте.
— Сегодня?
— Сегодня.