Римские клиенты домицианова века, Благовещенский Николай Михайлович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

Римскіе кліенты Домиціанова вка.

(Бытовой очеркъ).

Извстно преобладающее, а въ нкоторыхъ кружкахъ нашего общества даже исключительно господствующее мнніе о томъ, что классическая древность не иметъ никакого отношенія къ современной намъ жизни. Не желаю въ настоящую минуту подробно ратовать противъ такого страннаго и неврнаго предубжденія, происходящаго, главнымъ образомъ, отъ неполноты и скудости нашего общаго образованія, ограничиваюсь на этотъ разъ уже прежде заявленнымъ мною мнніемъ о томъ, что въ Греціи и Рим впервые проявились и сдлали значительные успхи т элементы государственной и общественной жизни, которые и до сихъ поръ нердко лежатъ въ основ современнаго намъ культурнаго быта, а потому для полнаго пониманія его необходимо внимательное изученіе древне-классическаго міра.

Если даже принять, хотя это несовсмъ врно, что мы, русскіе, не были прямыми и непосредственными наслдниками греко-римской цивилизаціи, а получили ее изъ вторыхъ рукъ, то и тогда слдуетъ считать несомнннымъ, что она глубоко вндрилась въ очень многія проявленія нашего быта. Вмст съ тмъ, для обозначенія ихъ, внесено въ нашъ языкъ не мало тхъ самыхъ словъ, которыя еще такъ долго звучали въ живой классической рчи. Таковы, напримръ, слова: патрицій, плебей, патронъ, кліентъ и т. д. Присущи они какъ нашему, такъ и другимъ культурнымъ говорамъ, въ силу того, что и до сихъ поръ еще крпко держатся въ новой жизни т бытовыя черты и т понятія, для обозначенія которыхъ указанныя выраженія возникли уже въ древнемъ мір. Я намренъ остановиться на послднемъ изъ нихъ, на слов кліентъ, и показать, какой смыслъ имло оно вообще въ древнемъ Рим и особенно въ эпоху его полнаго нравственнаго паденія.

Нибуръ, знаменитый авторъ Римской исторіи {Rоет. Gesch., I, стр. 339.}, былъ очень обрадованъ, когда, посл долгихъ поисковъ, нашелъ въ нмецкомъ язык слово, вполн, по его мннію, соотвтствующее латинскому cliens, а именно ‘der Hrige’. Въ нашей изумительно-богатой рчи, какъ уже давно мною заявлено {Горацій и его время, стр. 84, примч. I.}, это греко-латинское слово (cliens, отъ , откуда cluere), относительно своего значенія и этимологическаго строя, вполн отвчаетъ выраженію послушникъ. Какъ извстно, у насъ оно иметъ спеціальный смыслъ и обозначаетъ низшую степень въ монашеской или монастырской іерархіи. Слдовательно, по-нашему, кліенты — это послушники, люди, находящіеся у другихъ въ послушаніи (clientela). И дйствительно, эти слова очень близко выражаютъ т общественныя отношенія, которыя влекло за собою кліентство. Гіератическій складъ приведенныхъ русскихъ словъ какъ разъ идетъ къ длу еще и потому, что кліентство первоначально имло въ Рим чисто-религіозную основу, ибо возникло изъ того религіозно-нравственнаго чувства, по которому богатый-и сильный долженъ идти на помощь бдному и безпомощному, принимать въ немъ такое же участіе, какое отецъ принимаетъ въ своихъ дтяхъ. Вотъ почему и радтели кліентовъ назывались патронами, т.-е. словомъ, которое находится въ очевидной этимологической связи съ pater (отецъ). Эти добрыя, патріархальныя отношенія возникли въ Рим при самомъ его начал, или, врне, уже задолго до него существовали у многихъ племенъ, населявшихъ древнюю Италію, напримръ, у сабинянъ и этрусковъ. Кліентство въ первобытномъ Рим было отношеніемъ наслдственнымъ и долгое время цнилось выше даже родственныхъ связей. Обидть кліента, нанести ему вредъ и ущербъ считалось большимъ преступленіемъ, или, врне, большимъ грхомъ, святотатствомъ. Вотъ почему и Виргилій, припоминая былое время, говоритъ въ своемъ описаніи ада (Aen., VI, 608), что въ самомъ ужасномъ его мст, рядомъ съ величайшими преступниками, мучатся также души вроломныхъ патроновъ. Вотъ его слова (въ перевод г. Шершеневича):

‘Здсь затворенныя души ждутъ съ трепетомъ казни суровой:

Кто при жизни еще ненавидлъ брата родного,

Иди родителя гналъ, иль сдлалъ несчастнымъ кліента,

Кто наслаждался одинъ беззаконнымъ богатствомъ, а нищимъ,

Братьямъ своимъ, не помогъ, толпою его окружавшимъ…’

Впрочемъ, ранняя исторія кліентства намъ мало извстна. Только Діонисій Галикарнасскій, въ одномъ мст своей Римской археологіи (II, 10), сообщаетъ нсколько любопытныхъ подробностей изъ этого времени о взаимныхъ отношеніяхъ патроновъ и кліентовъ, которыя считались равно обязательными какъ для тхъ, такъ и для другихъ. По словамъ его, патроны должны были принимать участіе во всхъ длахъ своихъ кліентовъ, объяснять имъ смыслъ и значеніе законовъ, ходатайствовать за нихъ въ судахъ,— словомъ, въ длахъ какъ частныхъ, такъ и общественныхъ доставлять имъ всякій миръ и спокойствіе ( ). Съ другой стороны, обязанности кліентовъ имли боле матеріальный отпечатокъ. Они (конечно, не вс, а только имущіе) должны были, въ случа нужды, доставлять денежную помощь своимъ милостивцамъ. Выдавалъ ли кто изъ нихъ, человкъ небогатый, свою дочь замужъ, кліенты длали складчину на приданое и вообще, при случа, считали своимъ долгомъ облегчать патронамъ ихъ издержки. То же самое происходило, напримръ, когда патронъ подвергался денежному взысканію, когда приходилось выкупать его изъ плна, и т. д. Наконецъ, кліенты должны были даже участвовать въ расходахъ, которыхъ требовало занятіе патрономъ разныхъ общественныхъ должностей.

Такъ было встарину, но, вмст съ исчезновеніемъ патріархальныхъ нравовъ, которое началось въ Рим еще задолго до кесарей, кліентство также должно было утратить свой первобытный характеръ. Изъ усерднаго и безкорыстнаго приверженца своего патрона кліентъ мало-по-малу превратился въ приниженнаго наемника, худо обезпеченнаго и потому постоянно недовольнаго. Прослдить, однако, постепенность этой метаморфозы невозможно, такъ какъ бытовыя черты изъ жизни кліентовъ въ римскихъ литературныхъ памятникахъ этого времени обозначены далеко не такъ подробно и ярко, какъ въ указаніяхъ и свидтельствахъ наступившей вслдъ затмъ монархической эпохи. Не останавливаясь на самой начальной ея пор, для которой, въ разсматриваемомъ отношеніи, не мало найдется замтокъ, въ особенности у Горація {Вопросу о кліентств его въ дом Мецената посвящена отдльная (III) глава въ моей монографіи о Гораціи. Здсь представлена свтлая сторона римскаго кліентства.}, я прямо перехожу къ вку Домиціана, какъ потому, что при немъ неприглядная сторона кліентства достигла полнаго своего развитія, такъ и потому, что изъ означенной поры имются объ этомъ вполн авторитетныя свидтельства Марціала и Папинія Стація и, кром того, уже много вковъ раздаются гнвные и честные вопли современника ихъ, Ювенала. Названные поэты, въ данномъ случа, особенно интересны для насъ тмъ, что и сами они прошли черезъ вс мытарства кліентскаго быта. Изъ сопоставленія разныхъ, заявленныхъ ими, а равно и другихъ свидтельствъ объ этомъ быт возникаетъ яркая и, въ то же время, крайне печальная картина, живо рисующая то нравственное паденіе, до котораго принизилось древнее человчество въ одну изъ наиболе позорныхъ эпохъ своего существованія. Для большей ясности, теперь же замчу, что каждый изъ трехъ помянутыхъ свидтелей этого позора представляетъ собой особый и рзко обозначенный типъ римскаго кліента. Ювеналъ съумлъ, и при самыхъ неблагопріятныхъ для него жизненныхъ условіяхъ, остаться вполн искреннимъ и честнымъ печальникомъ своего вка. Напротивъ, Марціалъ, также выдающійся талантъ, но человкъ дурныхъ наклонностей и нравовъ, счелъ боле удобнымъ для себя подчиниться всмъ его тлетворнымъ вяніямъ. Онъ нашелъ, что ратовать въ такую пору противъ людскихъ пороковъ и слабостей неумстно, да и невыгодно. Взять отъ жизни то, что она могла дать, сообразно съ его наклонностями — вотъ, кажется мн, девизъ и главный мотивъ авторской дятельности Марціала. И онъ, какъ говорится, махнулъ рукой на всю ту мораль, которая громко заявляла свои строгіе принципы и при Домиціан, мораль нердко лицемрную и холодную. Пропаганд ея часто служили стоики, которые, по выраженію Ювенала (въ начал II сатиры), ‘прикидываясь куріями, проводили жизнь въ вакханаліяхъ’. Понятно, что, при такихъ условіяхъ, эта мораль выродилась въ общія мста, которымъ никто не врилъ. Наконецъ, Стацій представляетъ собой типъ кліента по натур, человка простодушнаго, крайне боязливаго и даже, сравнительно, безкорыстнаго, котораго, тмъ не мене, сильно тянуло къ людямъ богатымъ и знатнымъ.

II.

Уже въ начальную пору имперіи кліентство приняло въ Рим неслыханные размры: въ кліентовъ обратились не только вс бдняки, которыхъ такъ много было въ древнемъ Рим, но и люди, повидимому, вполн обезпеченные и съ весьма значительнымъ общественнымъ положеніемъ. И они не стыдились обивать пороги разныхъ толстосумовъ. Главныя обязанности кліентовъ были направлены въ эту пору къ тому, чтобы окружать своихъ патроновъ вншними знаками вниманія и тмъ поддерживать блескъ извстныхъ фамилій, среди которыхъ на первомъ план нердко красовались богатые отпущенники, эти самые типическіе представители римской знати періода кесарей.

Еще въ дореформенный періодъ возникъ въ Рим обычай, который требовалъ, чтобы всякое лицо, имвшее притязаніе на общественное значеніе, старалось окружить себя, по возможности, многочисленною свитой, уже, тогда этотъ обычай принялъ широкіе размры и сталъ проникать въ разные слои общества, иногда даже независимо отъ ихъ достатковъ и степени значенія. Обычай требовалъ, чтобы всякій порядочный или считавшій себя порядочнымъ римлянинъ являлся на площадяхъ, улицахъ и, вообще, вн своего дома — не одинъ, а въ сопровожденіи цлой толпы кліентовъ. Они, обыкновенно, окружали его лектику или носилки (нчто врод старинныхъ портшезовъ), и число этихъ спутниковъ, рядомъ съ разными другими тщеславными замашками, опредляло въ глазахъ толпы и, конечно, въ собственномъ мнніи суетныхъ римлянъ степень ихъ значенія и важности. ‘Имъ подобаетъ жить съ трескомъ (cum strepitn)’,— говоритъ Ювеналъ (въ своей VIII сатир) объ адвокатахъ, и затмъ прибавляетъ: ‘Разв мы вримъ въ краснорчіе? Да самому Цицерону никто не далъ бы теперь и двухсотъ сестерцій, если бы у него не блисталъ на пальц огромный перстень. Истецъ, прежде всего, смотритъ на то, есть ли у адвоката восемь рабовъ и десятокъ провожатыхъ, есть ли за тобою лектика, а передъ тобой одтые въ тогу кліенты. Вотъ почему Павелъ велъ процессы съ взятымъ на прокатъ сердоликовымъ перстнемъ, и вотъ почему онъ велъ ихъ дороже, чмъ Галлъ или Базилъ. Краснорчіе въ убогихъ лохмотьяхъ (по общему мннію) большая рдкость. Да и когда Базилу дозволяютъ выводить передъ судомъ плачущую мать? Кто вынесъ бы краснорчіе Базила?’

Ежедневно съ ранняго утра собиралась пестрая толпа кліентовъ передъ хоромами своихъ патроновъ. Замчательно и едва вроятно, что тутъ, среди разныхъ бдняковъ, встрчалось не мало лектинъ съ сенаторами, трибунами, преторами и т. д., которые при этомъ также были окружены своими спутниками (comit&#233,s, какъ часто называются кліенты). Можно думать, что не вс такіе сановники принадлежали къ числу ежедневныхъ постителей своихъ милостивцевъ и хлопотали изъ-за хлба насущнаго, въ тсномъ смысл этого выраженія, какъ остальная масса кліентовъ, а имли, главнымъ образомъ, въ виду заручиться покровительствомъ у людей сильныхъ, для полученія значительныхъ и доходныхъ мстъ или ради другихъ практическихъ цлей. Впрочемъ, какъ мы увидимъ, и они не отказывались отъ разныхъ подачекъ, которыя въ разсматриваемое время служили въ Рим главнымъ поводомъ для поддержанія и развитія кліентства.

Такіе пріемы въ домахъ римскихъ патроновъ назывались утренними поздравленіями (salutatio niatutina), причемъ въ нкоторыхъ, особенно посщавшихся, домахъ, для избжанія давки, соблюдалась очередь, и кліенты впускались группами, сначала, конечно., изъ тхъ, которые были поважне. Такъ, безъ сомннія, слдуетъ понимать выраженія Сенеки ‘primae’ и ‘secundae admissions’ (первый и второй допускъ или пріемъ). Замтимъ еще, что при этихъ пріемахъ важную роль игралъ привратникъ (ostiarius), который услужливо распахивалъ двери передъ знатными или шедрыми постителями и захлопывалъ ихъ передъ бдняками. При этомъ кліенты нердко прокладывали себ путь силой или входили въ разныя сдлки съ швейцарами, отчего Сенека очень остроумно сравнивалъ ихъ съ взимателями мостовой пошлины, но и этимъ не кончались еще для обыкновенныхъ попрошаекъ разныя непріятности и хлопоты. Для того, чтобы предстать предъ свтлыя очи патрона, имъ нужно было еще пройти черезъ цлый рядъ другихъ мытарствъ, задобривать цлую вереницу разныхъ слугъ, и особенно главнаго изъ нихъ, который назывался номенклаторомъ, т.-е. докладчикомъ (nomenclator), такъ какъ на немъ лежала не легкая обязанность — называть патрону по имени каждаго изъ его постителей. ‘Въ Рим на все такса’,— говоритъ Ювеналъ (въ III своей сатир) и затмъ спрашиваетъ одного изъ кліентовъ: ‘Сколько теб приходится платить, чтобы иногда привтствовать Косса, или за то, чтобы, поджавъ губы (молча), взглянулъ на тебя Вейентонъ’?

Между тмъ, атріумъ постепенно наполнялся своими обычными постителями. Въ богатыхъ домахъ онъ едва вмщалъ ихъ, хотя и представлялъ собой обширную комнату, со всхъ сторонъ окруженную колоннами, за которыми также много было мста. Не мало времени приходилось здсь выстаивать бдному люду, что для многихъ было очень неудобно: надо было спшить къ другимъ милостивцамъ, такъ какъ, въ періодъ кесарей, кліентъ не ограничивался, какъ въ былое время, однимъ только патрономъ, а, ради своего интереса, старался имть ихъ сколь можно больше, и съ этою цлью все утро, а иногда и цлый день, переходилъ изъ дома въ домъ. Въ этихъ безпрерывныхъ скитаніяхъ проходила вся его жизнь, заключался весь немудреный смыслъ этой жизни. Наконецъ, посл долгаго и нетерпливаго ожиданія, съ подобающимъ величіемъ являлся патронъ и едва удостоивалъ словомъ или взглядомъ эту раболпную толпу. Впрочемъ, многіе, даже чиновные, кліенты, какъ мы увидимъ, не старались проникать въ атріумъ, предпочитая оставаться на улиц.

Кром бродячихъ попрошаекъ, въ каждомъ зажиточномъ дом было также не мало исключительно пріуроченныхъ къ нему кліентовъ, которые оставались тамъ почти безвыходно, неся на себ опредленныя и часто не легкія обязанности. Главная изъ нихъ состояла въ томъ, что они, какъ уже замчено, должны были всюду сопровождать своихъ патроновъ и оказывать имъ всевозможные знаки вниманія. Читалъ ли патронъ публично свои произведенія,— на такія чтенія въ Рим была большая мода,— говорилъ ли онъ на форум или въ суд, толпа кліентовъ неистово рукоплескала ему и громогласно выражала свой восторгъ. Вотъ что говоритъ Марціалъ по поводу такихъ овацій (VI, 48): ‘Толпа кліентовъ такъ громко кричитъ теб браво (sophos), Номпоній, не за то, что ты краснорчивъ, а за то, что краснорчивъ твой обдъ’.

Тягость кліентской службы увеличивалась еще и тмъ, что она, кром платы слугамъ, соединена была и съ другими немалыми издержками. Такъ, въ особенности, должностные кліенты обязаны были являться къ своимъ патронамъ въ тог, отчего и называются у римскихъ авторовъ turbo, togata или просто togati. Вообще тога, составлявшая въ былое время почетную одежду однихъ только римскихъ гражданъ, при кесаряхъ вполн утратила прежнее свое значеніе. Для человка недостаточнаго она стоила не дешево, да, къ тому же, нердко требовала замны. Марціалъ въ своихъ эпиграммахъ горько жалуется на то, что кліенту въ одно лто приходилось изнашивать по четыре тоги и больше. Онъ же называетъ ce sudatrix, т.-е. потогонною. Дйствительно, тога обыкновенно шилась изъ шерстяной матеріи, и потому кліентамъ не очень-то удобно было, особенно при итальянскомъ солнопек, разгуливать въ ней по городу.

За вс свои труды и униженія кліенты получали нкоторое вознагражденіе, въ вид спортулы. (sportula). Это, какъ показываетъ самое слово, была небольшая корзинка съ холодною закуской, или съ остатками отъ барскаго обда (sportella cum obsoniis, какъ выражается Светоній въ IV глав жизнеописанія Домиціана). Нердко, однако, въ замнъ ихъ, кліенты получали небольшую сумму денегъ, обыкновенно сто квадрантовъ или десять сестерцій. Впрочемъ, эта ничтожная плата могла и увеличиваться, смотря по рангу кліента и по мр его заслугъ.

Обычай раздачи спортулъ долженъ былъ возникнуть самъ собою. Въ доброе старое время кліенты, по всей вроятности, постоянно обдали вмст съ своими патронами, но впослдствіи это сдлалось невозможнымъ не только потому, что прежніе патріархальные обычаи должны были исчезнуть, но и потому, что число кліентовъ въ богатыхъ семействахъ возросло до громадныхъ размровъ. Спортула, въ разныхъ своихъ видахъ, очевидно, явилась замною этихъ обдовъ.

Въ первой своей сатир Ювеналъ очень наглядно и живо нарисовалъ одну изъ любопытныхъ сценъ раздачи спортулъ. Несмотря на странность и нравственное безобразіе этой сцены, вроятность или возможность ея для Домиціанова вка не опровергнута ни однимъ изъ новыхъ изслдователей римской старины. ‘Вотъ,— говоритъ поэтъ,— на самомъ порог (вестибула или прихожей) выставлены спортулы на расхищеніе одтой въ тогу толпы. Онъ (патронъ), однако, сначала смотритъ теб въ лицо и дрожитъ, не явился ли ты подставнымъ кліентомъ, требуя для себя спортулы подъ чужимъ именемъ. Когда тебя признаютъ, ты ее но лучишь. При этомъ патронъ приказываетъ своему глашатаю выкликать поименно даже тхъ (аристократовъ), что ведутъ свой родъ отъ трояпцевъ, такъ какъ и они вмст съ нами (простыми кліентами) одолваютъ (безпокоятъ) пороги натроновъ. Давай (говоритъ патронъ своему слуг), давай сначала претору, а потомъ трибуну’.

Послднія слова этой тирады въ особенности могутъ погрузить въ нкоторое недоумніе человка даже нашего не очень, въ своемъ род, щекотливаго времени. Неужели, подумаетъ онъ, въ Рим не стыдились принижаться до такой степени даже замтные представители администраціи и такъ называемаго высшаго общества? Но Ювеналъ не допускаетъ никакого сомннія въ врности своего свидтельства, дополняя его слдующими словами: ‘Когда въ конц года даже знатные люди сводятъ счеты, сколько барыша принесла имъ спортула, на сколько она увеличила ихъ доходы, то что же остается длать бднымъ кліентамъ, у которыхъ отсюда и тога, и обувь, и хлбъ, и дрова?…’ Слдуютъ еще дв неприглядныя сцены, а затмъ высокій и мрачный строй сатиры нарушается добродушнымъ и веселымъ юморомъ, который такъ рдко встрчается у почтеннаго римскаго моралиста. ‘Вотъ,— говоритъ онъ,— тянется густой рядъ носилокъ для добыванія своихъ ста квадрантовъ, а тамъ усталая или беременная жена тащится за своимъ мужемъ, который обводитъ ее по всмъ своимъ патронамъ. А вотъ этотъ требуетъ спортулу для жены, которой тутъ вовсе нтъ, и хитритъ уже всмъ знакомою продлкой, указывая, вмсто супруги, на пустую и закрытую лектику. Тутъ моя Галла,— говоритъ онъ раздавателю спортулъ,— отпусти скоре, къ чему же ты задерживаешь? Галла, высунь голову! Впрочемъ, не безпокой ее, она спитъ’ {Слова ‘profer Galla caput’ (ст. 126), обыкновенно приписываемыя раздавателю спортулъ, едва ли не лучше считать за принадлежащія самому кліенту, въ которомъ здсь является столь знакомый туристамъ типъ болтливаго, проворнаго и шустраго итальянца.}.

Эти унизительныя подачки, вмст съ даровою раздачей хлба, бывшею въ обыча при кесаряхъ, причемъ указанною льготой въ одномъ только Рим пользовалось боле двухсотъ тысячъ гражданъ, затмъ даровыя зрлища въ циркахъ и амфитеатрахъ или ‘panis et circenses’, какъ выражается Ювеналъ въ своей десятой сатир,— все это искусственно поддерживало въ имущихъ и неимущихъ классахъ римскаго общества духъ праздности, тунеядства, а, слдовательно, и бдность. Въ толп кліентовъ поэтъ указываетъ и на женщинъ (clientae, clientulae), изъ которыхъ одна, эта знаменитая Ювеналова Галла, мужъ которой, очевидно, разсчитывалъ на двойную порцію, является здсь или, выражаясь съ большею точностью, могла бы явиться къ своему патрону въ собственномъ экипаж. Удалось или нтъ на этотъ разъ ея плутоватому супругу ‘всмъ извстная продлка’, объ этомъ не говорится въ сатир.

Выше уже упомянуто о томъ, что спортула замнила собою обдъ, которымъ встарину патроны, по всей вроятности, ежедневно угощали своихъ кліентовъ. Изъ этого, однако, не слдуетъ, чтобы этотъ древній обычай при кесаряхъ совершенно исчезъ изъ римской жизни, вовсе не повторяясь, хотя бы рдко, особенно при Домиціан, когда спортула вовсе была отмнена одно время, о чемъ не разъ стуетъ Марціалъ въ своихъ эпиграммахъ.

Въ начал имперіи особенно цнились литературныя дарованія, благодаря которымъ Горацій и многіе другіе поэты сблизились съ Меценатомъ, но и тогда уже нердко предпочитались имъ шуты (scurrae) и скоморохи (до нихъ былъ большой охотникъ и самъ Меценатъ), которые, особенно во время обдовъ и ужиновъ, потшали своихъ патроновъ съ ихъ почетными гостями. Въ пятой своей сатир (I кн., ст. 57—69) Горацій очень живо воспроизводитъ перебранку такихъ двухъ шутовъ, Сармента и Мессія Цицирра, въ кампанской вилл Еокцея, во время обда, которымъ онъ угощалъ Мецената, на пути его въ Брундузій, когда въ многочисленной свит этого вельможи, кром Горація, находились также Виргилій и Барій. ‘Мы крайне пріятно (prorsus jucunde) провели этотъ обдъ’,— прибавляетъ авторъ этой изящной и живой сатиры.

Любовь къ такимъ шутамъ и острословамъ изъ кліентовъ, конечно, не могла уменьшиться и въ послдующее время, но общество, какъ видно изъ многихъ указаній, стало относиться къ нимъ гораздо грубе, чмъ прежде. Ювеналъ также описываетъ (и также въ пятой сатир) съ большими и едва вроятными подробностями одинъ изъ такихъ обдовъ. Изъ словъ его видно, что патроны Домиціанова вка уже не довольствовались шутовствомъ своихъ паразитовъ, а предпочитали ему боле скандальныя потхи, врод кровопролитныхъ битвъ между кліентами и отпущенниками, причемъ оружіемъ этихъ воинствующихъ соперниковъ служили оно, рожненные бутылки и стаканы. Вообще сатирикъ, главнымъ образомъ, имлъ въ виду выставить въ яркомъ свт вс т униженія и обиды, которымъ подвергались въ подобныхъ случаяхъ кліенты, не только со стороны своихъ амфитріоновъ, но и домашней ихъ челяди, и все изъ-за того, чтобы кормиться съ чужаго стола (‘aliena vivere quadra’). Необыкновенно живо и рельефно проводитъ онъ цлый рядъ очень веселыхъ, на первый взглядъ, сценъ {Об переведены въ моей брошюр Ювеналъ. Спб., 1860 г.}, гд указывается на рзкое различіе между блюдами, которыя подавались при такихъ угощеніяхъ патрону, съ его почетными гостями, и кліентамъ. Между тмъ какъ первые вкушаютъ самыя изысканныя и дорогія яства, передъ послдними послдовательно ставится все, что только было дешеваго и сквернаго въ кухонномъ обиход. И все это сопровождается громкими протестами кліентовъ, а зоркая и грубая прислуга ловко предупреждаетъ ихъ тщетныя попытки захватить себ тотъ или другой лакомый кусокъ. Кстати замчу, что хорошимъ объясненіемъ нкоторыхъ изъ приведенныхъ подробностей могутъ служить слдующія слова Марціала, обращенныя къ какому-то Понтику: ‘Отчего это, Лонтикъ, обдая съ тобою, я обдаю какъ бы безъ тебя?’ {‘Cur sine te ceno, cum tecum, Pontice, cenem?’ (III, 60, 9).}.

Не такъ легко относился къ длу Ювеналъ, этотъ высокій образецъ гражданской чести. Представивъ примры той приниженности, которую съ такимъ легкимъ сердцемъ выносили кліенты, онъ обращается къ одному изъ нихъ съ слдующими благородными и глубоко прочувствованными словами: ‘Можетъ быть, ты думаешь, что патронъ жалетъ денегъ на твое угощеніе? Нтъ, это онъ длаетъ, чтобы опечалить тебя. Да и какой же фарсъ, какой комедіантъ забавне обжоры-паразита, когда онъ плачетъ о томъ, что его не накормили? Все это длается для того, чтобы ты излилъ свою жолчь въ слезахъ и, наконецъ, заскрежеталъ долго стиснутыми зубами. Теб кажется, что ты человкъ свободный и гость твоего патрона, а онъ думаетъ, и совершенно справедливо, что ты весь находишься подъ обаяніемъ его кухонныхъ ароматовъ. Человкъ, который съ тобою такъ обращается, поступаетъ умно. Если ты можешь, то и долженъ все выносить. Подожди, ты самъ станешь подставлять свое лицо для пощечинъ, попривыкнешь къ нещаднымъ побоямъ и сдлаешься вполн достойнымъ и такого обда, и такого патрона!’

Такія слова, конечно, вполн достойны любаго изъ наиболе прославленныхъ моралистовъ не только древности, но и новаго міра. Замтимъ, кром того, что, несмотря на привычку Ювенала, свойственную, впрочемъ, въ большей или меньшей степени, всмъ сатирикамъ, рисовать свои картины нсколько густыми и мрачными красками, врность его показаній, по крайней мр, въ данномъ случа, должна быть признана документальною, потому что она вполн подтверждается и другими авторитетными свидтельствами о нравственной и бытовой сторон кліентства періода кесарей… Самыя любопытныя и вскія изъ нихъ принадлежатъ Марціалу.

III.

1. Валерій Марціалъ невольно останавливаетъ на себ наше вниманіе не только потому, что это одинъ изъ наиболе самостоятельныхъ и оригинальныхъ поэтовъ, какихъ въ Рим было не много, но и потому, что является, какъ уже замчено, однимъ изъ наиболе рзкихъ типовъ античнаго кліента, и вообще человка невысокой нравственной пробы. Мы ршаемся настаивать на этомъ, такъ какъ въ произведеніяхъ Марціала разсяно слишкомъ много автобіографическихъ, и, притомъ, до безстыдства откровенныхъ подробностей, вполн подтверждающихъ наше мнніе, и въ виду того, что оно, въ данномъ случа, очень расходится почти съ общепринятымъ взглядомъ на римскаго поэта. На основаніи этихъ подробностей {Многія изъ нихъ и до сихъ поръ еще не выяснены удовлетворительно. Въ этомъ отношеніи не особенно далеко подвинулъ дло впередъ и недавній почтенный трудъ кёнигсбергскаго проф. Фридлендера: М. V. Martialis epigrammaton libri. Leipzig, 1886 (въ двухъ томахъ). Во всякомъ случа, однако, эта книга гораздо больше способствуетъ пониманію Марціала, чмъ считавшееся до сихъ поръ лучшимъ изданіе Шнейдевипа, вышедшее подъ тмъ же заглавіемъ въ 1842 г. (въ Грим). Оно исключительно переполнено массою варіантовъ, между прочимъ, и такихъ, изъ которыхъ ничего нельзя извлечь для попытокъ конектуральнаго возстановленія первоначальнаго текста въ означенныхъ эпиграммахъ.} не особенно трудно возстановить какъ будничную его жизнь, такъ и нравственный обликъ.

Марціалъ былъ родомъ испанецъ, изъ города Бильбилиса (Bilbilis, теперь Bambola). Кто были его родители, имена которыхъ, Фронтонъ и Бакцилла, онъ называетъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній (У, 34), неизвстно. Видно только, что они старались дать своему сыну приличное воспитаніе, но ‘rhetorica umbra’ (риторскій мракъ, по выраженію Ювенала, sat. VII, 173) тогдашней школы пришелся не по душ Марціалу. ‘Что у меня общаго съ грамматиками и риторами?’ — спрашиваетъ онъ въ одной изъ своихъ эпиграммъ (IX, 73). Поэту было уже за двадцать лтъ, когда онъ, въ 64 г., вздумалъ отправиться въ Римъ для довершенія своего образованія, какъ традиціонно говорится въ его біографіяхъ, но уже только что приведенныя слова Марціала достаточно указываютъ, что едва ли означенный мотивъ заставилъ его покинуть свою родину. Скоре, кажется мн, можно думать, что онъ имлъ при этомъ въ виду выгодно пристроиться въ тогдашней всесвтной столиц, при помощи своихъ римскихъ земляковъ, между которыми не мало было людей богатыхъ, знатныхъ и вліятельныхъ. Водворился Марціалъ, въ Рим въ самые послдніе годы царствованія Нерона, но съ первыхъ же шаговъ долженъ былъ нсколько разочароваться въ своихъ сангвиническихъ надеждахъ. Главный и самый могущественный представитель испанской колоніи въ Рим, столь извстный философъ Луцій Анней Сенека, уроженецъ Кордубы (Кордовы), бывшій одно время не только воспитателемъ, но и (вмст съ Бурромъ) чуть не соправителемъ кесаря, въ 65 г., по его повелнію, покончилъ свою жизнь самоубійствомъ. Вмст съ нимъ погибъ и племянникъ его, поэтъ Луканъ, которому, по словамъ Ювенала (VII, 79), привольно было отдыхать въ своихъ ‘мраморныхъ виллахъ’. Благодаря покровительству своего дяди, онъ очень сблизился съ Нерономъ, но, какъ человкъ тщеславный, не хотлъ или не умлъ скрыть передъ нимъ своего авторскаго превосходства. Это, какъ по всему видно, были литературные соперники. Сенека и Лукапъ были, справедливо или нтъ, привлечены къ отвтственности за участіе въ заговор Кая Калпурнія Пизона, который, конечно, и самъ не уцллъ при общемъ разгром своихъ сторонниковъ. Онъ былъ также въ числ раннихъ патроновъ Марціала.

Посл помянутой катастрофы изъ семейства Сенеки остались въ живыхъ братъ его, Анней Мела, отецъ Лукана, и вдова послдняго, Аргентарія Полла, милостями которой Марціалъ продолжалъ пользоваться еще долгое время. Въ трехъ послдовательныхъ поминальныхъ стихотвореніяхъ, адресованныхъ Полл и написанныхъ по поводу дней рожденія ея мужа, Марціалъ съ большимъ уваженіемъ отзывается о Лукан и называетъ ‘свирпаго’ Нерона ‘ненавистною тнью’ (VII, 21—23). Къ этой же Полл написана и одна эпиграмма I кн. (64), заключительныя слова которой показываютъ, какія вольности позволялъ себ поэтъ даже въ стихахъ, обращенныхъ къ римскимъ матронамъ.

Изъ остальныхъ многочисленныхъ соотечественниковъ Марціала, съ которыми онъ познакомился въ Рим, ограничимся указаніемъ на богатаго и знаменитаго ритора Квинтиліана, родомъ изъ Калагурриса (Calagurris, теперешней Калагорры), и на Антонія Ириска, изъ Толозы (Тулузы). Кром почтительнаго тона, которымъ проникнуто посланіе Марціала (II, 50) къ ‘высокому руководителю заблуждающейся молодежи’, какъ онъ здсь называетъ Квинтиліана, въ стихахъ поэта, при отсутствіи на этотъ разъ обычной имъ игривости, сильно отзывается столь симпатичная рчь Горація, когда онъ говоритъ о простой и умренной жизни. Эти стихи, очевидно, написаны въ отвтъ на упреки Квинтиліана Марціалу въ томъ, что онъ ‘слишкомъ спшитъ жить’. Вообще, какъ опытный кліентъ и проситель, онъ ловко умлъ придавать своимъ эпиграммамъ тонъ, сообразный съ хахярактеромъ того или другаго изъ своихъ патроновъ. Къ Приску мы еще вернемся.

Само собою разумется, что и помимо Квинтиліана въ литературныхъ кружкахъ у Марціала не было недостатка въ знакомыхъ. Въ числ ихъ, кром Валерія Флакка и Силія Италика, можно также указать на Ювенала, который, впрочемъ, въ теченіе всей многолтней римской жизни остроумнаго испанца не выступалъ еще открыто съ своими сатирами и былъ извстенъ только какъ риторъ. Можно думать, однако, что это знакомство не отличалось особенною близостью. По крайней мр, Марціалъ жалуется (VII 24) на ‘вроломный языкъ’ (чей — не говорится), который старался поссорить его съ Ювеналомъ. Позже, когда поэтъ оставилъ Римъ, въ числ прочихъ своихъ стихотвореній XII-й книги, онъ прислалъ туда и посланіе, адресованное Ювеналу, гд описываетъ (эп. 18) беззаботную и пріятную жизнь въ деревенской глуши своей родины и, въ вид антитезы, говоритъ о его кліентскихъ хлопотахъ, о томъ, какъ онъ озабоченно бродитъ по Субур и по разнымъ римскимъ холмамъ отъ одного патронскаго порога къ другому, ‘пронизывая втеръ своею потогонною тогой’. Однако, этотъ, развязный и фамильярный тонъ не совсмъ, какъ намъ кажется, въ ладахъ съ прежними словами поэта, а, можетъ быть, и съ былевою правдой. Де отместка ли это за очень вроятную холодность благороднаго сатирика къ Марціалу, которая легко могла возникнуть и помимо вроломныхъ языковъ? Впрочемъ, мы не хотимъ этимъ сказать, что Ювеналъ вовсе не былъ кліентомъ. Какъ человкъ бдный и очень невысокаго рода, по словамъ его древняго біографа, сынъ или пріемышъ отпущенника, Ювеналъ не могъ не подчиниться историческимъ условіямъ римской жизни. Гораздо боле приличный тонъ находимъ мы въ льстивой эпиграмм, адресованной Плинію Младшему (X, 19), гд Марціалъ общаетъ ему въ потомств славу Цицерона, за что, какъ мы увидимъ, Плиній щедро отблагодарилъ своего панегириста, при удобномъ случа.

Вообще вс или почти вс названные писатели, къ которымъ обращался Марціалъ, представлявшіе собою боле или мене отрадные остатки нравственнаго элемента въ римскомъ обществ, едва ли могутъ быть названы его друзьями. Затмъ, оказывается, что съ Тацитомъ онъ вовсе не былъ знакомъ, хотя такое знакомство легко могло возникнуть въ первые или въ самые послдніе годы его римской жизни. Еще боле странно, на первый взглядъ, почему Марціалъ вовсе не упоминаетъ объ одномъ модномъ поэт, съ которымъ онъ, казалось бы, долженъ былъ находиться въ особенно близкихъ отношеніяхъ, такъ какъ, по всей вроятности, ежедневно встрчалъ его въ разныхъ атріумахъ. Разумю Папинія Стація, который, съ своей стороны, также ни словомъ не упоминаетъ о Марціал. Конечно, это были соперники по кліентскому ремеслу и люди, которые не сходились въ своихъ взглядахъ на литературное дло. Стацій въ своихъ поэмахъ представляетъ собою рзкій безжизненный типъ послдователя александрійской школы, вліяніе которой вообще много содйствовало порч римской * поэзіи. Напротивъ, живая, бойкая и даровитая натура Марціала не выносила риторской напыщенности и постояннаго вторженія поэзіи въ область миологіи,— словомъ, тхъ литературныхъ пріемовъ, которые въ свое время предоставляли римскимъ стихотворцамъ почетный, хотя и странный титулъ ‘poeta doctus’ (ученаго поэта).

Не былр, конечно, у Марціала недостатка и въ литературныхъ врагахъ, въ тхъ строгихъ и давно уже невдомыхъ критикахъ, которые усердно старались повредить ему въ общественномъ мнніи. Какъ выдающійся талантъ, пользовавшійся общимъ вниманіемъ и сочувствіемъ, онъ, разумется, долженъ былъ возбуждать зависть въ людяхъ бездарныхъ и себялюбивыхъ, могли найтись и моралисты, недовольные слишкомъ уже откровеннымъ цинизмомъ поэта.

Самъ высоко цня свои произведенія, обезпеченный со стороны авторскаго почета, онъ не безъ гордости и, но обыкновенію, остроумно отвчалъ своимъ литературнымъ порицателямъ (IX, 81): ‘Желаю, чтобы кушанья, которыя я стряпаю, нравились моимъ гостямъ, а не поварамъ’. Упреки моралистовъ, какъ мы и дальше увидимъ, Марціалъ принималъ ближе къ сердцу и не разъ старался оправдать себя въ излишней вольности своихъ стиховъ: ‘Только страницы моихъ стиховъ любострастны, а жизнь моя честная’,— писалъ онъ еще въ начал своего авторства (въ самомъ конц 4-й эп. I кн. Ср. предисловіе къ ней поэта) {О цинизм римскихъ поэтовъ и объ историческихъ его причинахъ довольно подробно говорится въ 5-й гл. 4-й кн. моего Горація, стр. 165 и слд.}.

Считаю излишнимъ здсь перечислять длинную вереницу всхъ остальныхъ пріятелей и патроновъ Марціала. Отъ нихъ, казалось бы, онъ не мало долженъ былъ получать разныхъ благостынь, о чемъ поэтъ такъ усердно хлопоталъ всю свою жизнь, ради чего такъ унижался передъ людьми богатыми и знатными. А, между тмъ, онъ постоянно жалуется на свою нищету. Былъ ли, однако, Марціалъ такимъ безпомощнымъ бднякомъ, какимъ онъ выставляетъ себя въ своихъ эпиграммахъ?

Можетъ быть, дйствительно, въ первые годы Марціалу не везло въ Рим, хотя и трудно представить себ, какъ это могло случиться. Впрочемъ, до самыхъ Флавіевъ разныя подробности изъ римской жизни поэта остаются намъ мало извстными. При Веспасіан и въ особенности при Тит онъ впервые заявляетъ о себ литературно. Въ эту пору онъ усердно хлопоталъ заручиться милостями двора и воспользовался для этого открытіемъ, въ 80 году, знаменитаго амфитеатра, громадныя руины котораго еще и теперь красуются подъ именемъ Колизея (врне, Колоссея). Торжество его освященія, происходившіе здсь бои гладіаторовъ, звриныя травли и наумахіи доставили поэту обильный матеріалъ для цлаго ряда далеко, впрочемъ, не лучшихъ его стихотвореній, которыя вошли потомъ въ составъ особаго сборника, носящаго названіе Зрлища (Spectaculorum libri или De spectaculis). Этотъ сборникъ, разумется, своевременно былъ преподнесенъ кесарю. Поэтъ, конечно, имлъ въ виду при этомъ обратить на себя его вниманіе непомрною лестью. Можно было искренно благодарить Тита, доставившаго постройкою Колизея много удовольствія столь жадному до зрлищъ народу, но Марціалъ съумлъ найти и другіе мотивы для своихъ ловкихъ панегириковъ. Такъ, напримръ, однажды левъ до крови искусалъ руки своему укротителю, за что присутствовавшій на спектакл кесарь веллъ убить звря тутъ же на мст. Марціалъ (стих. X) вывелъ изъ этого такую мораль: ‘какими подобаетъ быть при такомъ правител людскимъ правамъ, когда онъ и дикимъ зврямъ повелваетъ длаться боле кроткими?’ Въ другой разъ (стих. XVII) ‘слонъ, который только что наводилъ такой страхъ на быка’, остановился передъ кесаремъ въ почтительной поз (можетъ быть, прибавимъ отъ себя, даже колпопреклонился передними ногами, что можно и теперь видть въ разныхъ циркахъ). ‘Поврь мн, кесарь (писалъ по этому случаю поэтъ), это онъ сдлалъ безъ всякаго понужденія, безъ всякаго внушенія своего вожака, врь мн, и онъ чувствуетъ, что ты нашъ богъ’. Такая позорная лесть не улучшила, однако, положенія Марціала. Это видно, между прочимъ, изъ того, что въ означенную пору онъ жилъ, на Квиринал, въ наемномъ дом, носившемъ названіе ‘ad Pirum’ (‘Груши’), въ убогой квартир четвертаго этажа, ‘на высот трехъ длинныхъ лстницъ’. ‘Scalis habito tribus, sedaltis’,— докладываетъ поэтъ читателямъ въ одной изъ своихъ эпиграммъ (I, 117, 7).

Нердко приходится читать, что, для поправленія своихъ длъ, Марціалу одно время приходило на умъ сдлаться адвокатомъ. Дйствительно, ‘высокій руководитель молодежи’ давалъ ему такой совтъ, но по всему видно, что онъ не былъ приведенъ въ исполненіе, такъ какъ, по характеру своему, поэтъ вовсе не былъ склоненъ къ какой-нибудь правильной дятельности и вообще къ правильной жизни. Въ посланіи къ одному изъ своихъ пріятелей онъ говоритъ, что если бы ему дана была возможность жить по душ, то онъ все свое время проводилъ бы на Марсовомъ под, въ портикахъ, въ мстахъ, гд больше тни, и у ‘aqua Virgo’ (такъ назывался устроенный Агриппой водопроводъ, въ томъ мст, гд теперь Fontana Trevi, и гд находились термы). ‘Трудъ замняли бы мн,— продолжаетъ поэтъ,— прогулки въ лектик, побасенки (fabellae, въ смысл болтовни) и чтеніе’ (Т, 20).

При Домиціан обстановка его какъ будто нсколько улучшилась. Онъ купилъ себ домикъ (parvi lares, IX, 18) также на Квиринал, вблизи отъ прежняго своего жилища, а затмъ началъ здить на собственныхъ мулахъ (mulis, non ut ante conductis, Till, 61). Тутъ же упоминается и о ‘деревнюшк’ (rus minimum), которою поэтъ владлъ въ ближайшихъ окрестностяхъ. Рима. Она была подарена ему однимъ изъ щедрыхъ его патроновъ, какимъ-то Лупомъ, и называлась ‘Поментанумъ’, отъ сосдняго съ нею городка Nomentum. Марціалъ часто упоминаетъ о своей деревнюшк и постоянно представляетъ ее въ самомъ жалкомъ вид. Почва въ ней, по его словамъ, была сухая, твердая и безлсная, съ скудною растительностью и свинцовыми (твердыми, словно изъ свинца) яблоками (‘plumbea рота’).

Очень можетъ быть, что помстье Марціала, дйствительно, было незавидное, но врно и то, что, въ своихъ кліентскихъ интересахъ, онъ, очевидно, преувеличивалъ его негодность. Любопытно при этомъ сравнить искусственный, какъ намъ кажется, пессимизмъ Марціала съ восторженными отзывами Горація о своемъ также маленькомъ деревенскомъ пріют, который назывался Устикой (Sabinum тожь) и также находился на почв сабинской, въ одной мстности съ Номентаномъ {Въ моей монографіи о Гораціи описанію Устики и деревенской его жизни посвящена отдльная (шестая) глава.}. Въ виду этихъ непрерывныхъ стованій Марціала на свою судьбу, невольно припоминаешь себ хотя бы слдующія, прекрасныя и задушевныя слова Горація, въ од его къ Гросфу (въ перевод Фета):

‘Малымъ доволенъ, предъ кмъ родовая

Блещетъ солонка за ужиномъ скуднымъ,

Спитъ онъ, корыстной тревоги не зная,

Сномъ непробуднымъ’.

Довольство малымъ — вотъ благородный и неизмнный принципъ того человка, дружбы котораго, какъ извстно, добивался не только Меценатъ, но и самъ Августъ.

Ее таковъ былъ Марціалъ, котораго мы, однако, не ршаемся назвать алчнымъ корыстолюбцемъ. По всему видно, что это былъ плохой хозяинъ, человкъ крайне легкомысленный и безпечный, не соразмрявшій своихъ доходовъ съ расходами, и потому вчно нуждавшійся. Вотъ почему онъ, попрежнему, продолжалъ выставлять свою нищету, всюду являться просителемъ и постоянно твердить, что поэты — такіе люди, которые особенно нуждаются въ помощи. Весь свой великій талантъ онъ посвятилъ назойливому и приниженному искательству, причемъ объектомъ его очень часто являлись самыя ничтожныя вещи. Для того, чтобъ имть успхъ, онъ обыкновенно льстилъ своимъ патронамъ, выставлялъ на-показъ ихъ фиктивныя добродтели и затмъ выжидалъ награды, какъ чего-то обязательнаго.

‘Нкій человкъ (пишетъ онъ въ 36 эн. V кн.), котораго я расхвалилъ въ моихъ стихахъ, длаетъ видъ, будто онъ ничего мн не долженъ’. ‘Надулъ!’ (imposuit),— лаконически прибавляетъ поэтъ. Вообще, какъ видно, ‘надували’ Марціала нердко, судя потому, что въ его эпиграммахъ гораздо больше выпрашиваній разныхъ подарковъ, чмъ благодарностей за ихъ полученіе. Однако, эти кліентскія неудачи и разочарованія не останавливали остроумнаго поэта въ его попрошайств. Вотъ, напримръ, какъ онъ выпрашиваетъ для себя у какого-то Руфа новую лацерну (VI, 82): ‘Только что какой-то человкъ, внимательно осмотрвъ меня, словно покупатель или ланиста (владлецъ гладіаторной школы), а затмъ, намтивъ глазами и пальцемъ, сказалъ мн: ‘Неужели это ты тотъ Марціалъ, чьи непотребства и шутки знаетъ всякій, у кого только не батавскія уши?’ Я скромно улыбнулся и легкимъ кивкомъ подтвердилъ, что именно тотъ самый, кого онъ назвалъ. ‘Такъ отчего же,— сказалъ онъ,— на теб такая плохая лацерна?’ Оттого, отвчаю, что я плохой поэтъ. Для того, чтобы ничего такого и впередъ не случилось съ поэтомъ, пришли мн, Руфъ, хорошую лацерну’.

Разумется, такой человкъ не особенно былъ строгъ въ выбор своихъ патроновъ. Онъ не принималъ во вниманіе нравственныхъ ихъ качествъ и старался только о томъ, чтобы это были люди богатые или сильные. Таковъ, напримръ, былъ, при Домиціан, 1. Аквилій Регулъ, наводившій на всхъ ужасъ своими доносами и свирпый судья въ процессахъ объ оскорбленіи величества. Въ письмахъ Плинія Младшаго онъ называется негоднйшимъ изъ всхъ двуногихъ (omnium bipednm nequissimus). Это былъ одинъ изъ главныхъ покровителей Марціала, который льстилъ ему особенно часто и безъ всякой мры. Кром того, въ своихъ обращеніяхъ къ Регулу онъ выказываетъ необычныя ему сдержанность и скромность. Послдняя доходила даже до того, что поэтъ стснялся преподносить ему т книги своихъ эпиграммъ, которыя и самъ находилъ слишкомъ уже непристойными (II, 93). Иногда, однако, онъ заигрывалъ и съ этимъ страшнымъ человкомъ, изучивъ, разумется, предварительно его характеръ. Такъ, онъ писалъ однажды ему (VII, 16): ‘Нтъ у меня, Регулъ, денегъ и остается мн одно: продать твои подарки. Не хочешь ли купить ихъ у меня?’

IV.

Главнымъ стремленіемъ Марціала и при Домиціан было сдлаться придворнымъ поэтомъ и заручиться его милостями. Для того, чтобы проложить себ торный путь на Палатинъ, гд жили кесари, онъ старался задобрить своими стихами не только разныхъ отпущенниковъ, занимавшихъ высшія придворныя должности, но и простыхъ дворцовыхъ служителей. Не приводя многочисленныхъ эпиграммъ, адресованныхъ помянутымъ сановникамъ, каждому отдльно, отмтимъ огульный панегирикъ имъ Марціала (IX_т79): ‘Въ прежнее время (докладываетъ онъ Домиціану) Римъ ненавидлъ кесаревыхъ слугъ и (въ особенности) передовое ихъ сонмище, ненавидлъ палатинское высокомріе, а теперь, Августъ, такая у всхъ любовь къ твоимъ слугамъ, что всякое попеченіе о своей собственной семь на второмъ мст. Такое у нихъ кроткое настроеніе, такое уваженіе къ намъ, такое мирное спокойствіе и такая скромность (стыдливость) на лицахъ. Ни у кого теперь изъ кесаревыхъ слугъ — таково свойство могущественнаго двора — нтъ своего нрава, а вс они отличаются нравами своего владыки’.

Такія кліентскія продлки не приводили, однако, къ желанной цли и однажды вынудили у поэта слдующее обращеніе къ кесарю: ‘Если ты и отказываешь мн въ моихъ просьбахъ, то не запрещай мн, по крайней мр, молить тебя. иміамъ и молитва никогда не оскорбляютъ Юпитера. Не т длаютъ людей богами, кто создаетъ ихъ священныя лики изъ золота и мрамора, а т, кто обращаются къ нимъ съ молитвами’.

Впрочемъ, и то сказать, желанія Марціала не всегда были удобоисполнимы. Такъ, напримръ, онъ просилъ однажды кесаря (IX, 18) провести къ его ‘деревнюшк’ и къ городскому домику трубу отъ ближайшихъ водопроводовъ.

Другая, казалось бы, невозможная просьба, съ которою поэтъ обращался къ высшей власти, была направлена къ полученію ‘jus trium liberorum’, т.-е. права считаться отцомъ троихъ дтей. Дйствительно, такое право существовало въ Рим и давало пользующимся имъ нкоторыя привилегіи. Извстно, что еще Августъ предоставлялъ это право людямъ женатымъ и семейнымъ, потомъ оно иногда присвоивалось и тмъ, которые (какъ, напримръ, Плиній Младшій) были бездтными, но, разумется, никогда помянутая льгота не могла составлять достоянія людей холостыхъ. А Марціалъ, какъ по всему видно, никогда не связывалъ себя брачными узами, о чемъ онъ разъ пять заявляетъ въ своихъ эпиграммахъ, притомъ, относящихся ко всмъ періодамъ его римской жизни. Не женился онъ, между прочимъ, потому, что очень боялся ‘ученой жены’. Въ другомъ мст (VIII, 12) онъ говоритъ: ‘Меня спрашиваютъ, почему я не хотлъ бы жениться на богатой. Да потому, что не хочу выйти замужъ за мою жену (‘uxori nubere nolo шеае’). Пусть, Прискъ, матрона будетъ ниже своего мужа: не иначе мужчина и женщина могутъ быть равными’. Обыкновенно женою Марціала считаютъ богатую Марцеллу, но это была, какъ мы увидимъ, не жена его, а патронесса. Несмотря на свое безбрачіе, Марціалъ обращался къ императору Титу (II, 91) съ прошеніемъ ‘считаться отцомъ троихъ дтей’ и тогда же, получивъ желаемое право, онъ заявилъ своей, очевидно, фиктивной половин (II, 92): ‘будь здорова, жена, не пропадать же кесареву подарку’. Посл этого, очевидно, не было никакой нужды обращаться съ такою же просьбой къ Домиціану.

Вся эта путаница вызвала, конечно, не мало разъясненій, изъ которыхъ ни одно не можетъ считаться удовлетворительнымъ {Особенно неудачны разъясненія Низара, въ его очень плохихъ Etudes sur les po&egrave,tes latins de la decadence (Bruxelles, 1834), т. II, стр. 32 и слд. Притомъ, его переводъ ‘Valebis, uxor’ словами: ‘adieu, ma femme’, въ 92 энигр., лишаетъ ее всякаго смысла. Замчательно, что еще въ половин 17-го вка приведенныя слова Марціала были врне поняты его анонимнымъ переводчикомъ (‘ma femme, tu t’en porteras bien’). См. Toutes les epigrammes de Martial, en latin et en franois n np. Pai’is, 1055, T. I, стр. 201.}. Ближе и проще всего она, кажется мн, разршается всего однимъ (уже выше объясненнымъ) словомъ самого поэта, разумю слово ‘imposait’, которое я воспроизвелъ въ значеніи ‘надулъ’. Здсь оно, очевидно, относится къ самому поэту. Прибавлю еще, что и новый кесарь подтвердилъ помянутую привилегію Марціала (IX, 97, 5). Это, кажется, была почти единственная милость, оказанная Домиціаномъ неугомонному просителю. Но онъ все не унимался и возможное сближеніе съ кесаремъ, котораго остроумный поэтъ, конечно, не могъ любить, постоянно составляло его главную мечту. Вотъ, напримръ, тонкій его намекъ на приглашеніе откушать въ палатинскомъ дворц (IX, 91): ‘Если бы меня (разомъ) пригласили къ обду на два различныя неба (‘diversa in astra’), съ одной стороны посланецъ кесаря, а съ другой — Юпитеръ, то, хотя бы его небо было ближе, а Палатинъ дальше, я, все-таки, далъ бы вышнимъ богамъ вотъ какой отвтъ: ищите такого, кто предпочитаетъ быть гостемъ Громовержца, а меня удерживаетъ на земл мой Юпитеръ’.

Не стану указывать на длинный рядъ эпиграммъ Марціала, въ которыхъ онъ относится къ Домиціану не иначе, какъ къ богу. Он производятъ особенно тяжелое и непріятное впечатлніе на новаго читателя, хотя на древнюю апоеозу вовсе не слдуетъ смотрть съ современной точки зрнія {Подробне объ этомъ въ монографіи моей о Гораціи (стр. 192 и слд.), отношенія котораго къ Августу были совсмъ не т, какія у Марціала къ Домиціану.}. Нашлись, однако, и въ наше время критики (и еще недавно Фридлендеръ), которые стараются и въ данномъ случа оправдать поэта преимущественно на томъ основаніи, что посл того, какъ самъ кесарь оффиціально объявилъ себя богомъ, къ нему нельзя было обращаться иначе. Въ такомъ случа, однако, можно было вовсе не обращаться къ нему, какъ поступили Тацитъ и Ювеналъ. Первый изъ нихъ, ради этого, во все время царствованія Домиціана отсутствовалъ изъ Рима, а второй, заклеймившій его названіемъ ‘бдствія и язвы’ человчества (IV, 84), молчалъ или таилъ свои сатиры, начавъ гремть ими только при Траян. Да и самъ Марціалъ, при благодушномъ и доблестномъ преемник своего вчерашняго кумира, разомъ и рзко заговорилъ о немъ другимъ тономъ. Прославляя Нерву, поэтъ, между прочимъ, ставитъ ему въ заслугу то, что онъ ‘имлъ мужество оставаться хорошимъ человкомъ и въ другое время, при суровомъ кесар’ (III, 6). Это уже далеко не та рчь, съ которою онъ когда-то обращался къ Домиціану, вопрошая его (въ 19 эп. V кн.): ‘При какомъ кесар была въ Рим такая свобода?’

Въ виду кліентской проницательности Марціала, можетъ показаться даже страннымъ его упорное самообольщеніе въ томъ, будто Домиціану можно было угодить выдающимся литературнымъ талантомъ и даже лестью. Вдь, въ Рим всмъ было извстно, что онъ относился къ литератур съ полнымъ пренебреженіемъ и ничего не читалъ, кром мемуаровъ Тиберія и его указовъ. Не могла трогать его и лесть, такъ какъ онъ считалъ ее, относительно своей особы, обязательною.

Единственная, хотя и безплодная для ближайшихъ цлей Марціала выгода состояла въ томъ, что онъ могъ считать свое авторство безопаснымъ въ ту тяжелую эпоху, когда, при другомъ его направленіи, легко можно было поплатиться жизнью, какъ это показываетъ печальная участь почтенныхъ историковъ, Сенеціона и Арулена Рустика, которые погибли за то, что не подчинились, подобно Квинтиліану, раболпному вянію минуты.

И краснорчіе, при общемъ страх и полномъ отсутствіи политической жизни, вполн утратило свой смыслъ и могло найти для себя пріютъ разв только въ школахъ риторовъ {Imhov: ‘С. Flayius Domitianus’ и пр. Halle, 1857, стр. 135 и слд.}. Это же время виновато и въ томъ, что опошлило великій талантъ Марціала. Легко себ представить, что бы вышло, если бы ему дана была возможность глубже вникнуть въ язвы римскаго общества и обнаружить ихъ предъ потомствомъ, а не витать только въ области вншняго и повседневнаго скандала. Можетъ быть, онъ направилъ бы тогда стрлы своего несравненнаго юмора противъ тхъ самыхъ.— людей, которымъ, разумется, не любя ихъ и хорошо понимая, онъ только и могъ расточать грубую лесть. Конечно, и при благопріятныхъ условіяхъ изъ Марціала не вышелъ бы бичующій сатирикъ, врод Ювенала, основнымъ тономъ усвоенной имъ поэтической формы, вроятно, попрежнему, осталась бы шутливая эпиграмма, но только съ другимъ характеромъ, боле нравственнымъ и плодотворнымъ. Это была бы та ‘шутка’, которая, по словамъ Горація,

‘Часто сильне разитъ, чмъ суровое слово’.

Но возвратимся къ тому, что было. Безопаснымъ, при Домиціан, считался и цинизмъ, которому Марціалъ далъ такой просторъ въ своихъ эпиграммахъ, причемъ на первомъ план является въ нихъ порнографическій элементъ. Впрочемъ, слишкомъ обвинять его въ этомъ не приходится, такъ какъ цинизмъ былъ обычнымъ явленіемъ въ римской поэзіи и уже вполн развился въ ней, начиная съ послдняго времени республики. Нигд, однако, онъ не доходилъ до такой откровенности, какъ у Марціала. Онъ и самъ это чувствовалъ, какъ это видно, между прочимъ, изъ предисловія его къ VIII кн. эпиграммъ, посвященной Домиціану. Поэтъ даже счелъ нужнымъ придать имъ на этотъ разъ боле приличный видъ. Не разъ оправдываясь въ излишней вольности своихъ стиховъ, онъ, между прочимъ, указываетъ на другихъ римскихъ авторовъ и даже приводитъ (XI, 20) шесть стиховъ Августа, которые дйствительно не отличаются особенно цломудреннымъ характеромъ. Вроятно, это мимолетная юношеская шутка того кесаря, который потомъ такъ строго слдилъ за правами.

Марціалъ черпалъ содержаніе для эпиграммъ прямо изъ неприглядныхъ сторонъ римской жизни, и потому она живо и рзко отразила въ нихъ всю свою неистощимо-разнообразную грязь. Поэтъ гостепріимно и не безъ цли вносилъ эту грязь въ свои стихи, такъ какъ охотниковъ до нея было много и она постоянно увеличивала толпу его читателей. ‘Мои эпиграммы,— заявляетъ онъ (въ своемъ предисловіи къ первой ихъ книг),— пишутся для тхъ, кому обычно глазть на зрлища во время праздниковъ Флоры’. Эти праздники, какъ извстно, происходили весною, и распущенность римлянъ доходила при этомъ до такихъ же колоссальныхъ размровъ, какъ и во время сатурналій. Впрочемъ, Марціалъ и самъ не разъ предупреждаетъ читателей насчетъ неприличнаго содержанія своихъ стиховъ (наприм., въ 16 эп. XI кн.), о томъ, что ‘ни одна ихъ страница не свободна отъ излишествъ’ (III, 19), но длаетъ это, очевидно, не безъ задней мысли или просто изъ желанія уже заране возбудить въ публик любопытство къ этимъ ‘излишествамъ’. Другими словами, порнографическій цинизмъ служилъ Марціалу надежнымъ средствомъ возбуждать животные инстинкты, ради авторской популярности, какъ въ своихъ читателяхъ, такъ и читательницахъ. Послднихъ также было не мало. Въ доказательство приведемъ ту эпиграмму, которая въ старинныхъ изданіяхъ озаглавлена словами: ‘стыдливой’ или ‘цломудренной матрон’ (III, 68) (ad matronam pudicam или castam). ‘Остановись здсь, — говоритъ Марціалъ матрон,— и не читай дальше,— дальше нехорошо: это я писалъ для себя. Отойди, мы раздваемся, пощади себя и не смотри на голыхъ мужчинъ.. Здсь, посл попойки съ внками изъ розъ, уязвленная виномъ Терпсихора, отложивъ въ сторону всякую стыдливость, сама не знаетъ, что говоритъ, и откровенно, безъ всякихъ обиняковъ, называетъ такія вещи, на которыя благонравныя двицы смотрятъ не иначе, какъ заслонивъ рукою свои глаза’. Нравоученіе свое матрон Марціалъ заключаетъ такими словами: ‘Усталая, ты уже сбиралась было отложить въ сторону мою объемистую книгу, а теперь, если только я хорошо тебя знаю, ты старательно прочтешь ее всю’.

Въ числ откровенныхъ и не особенно приглядныхъ авторскихъ замашекъ Марціала слдуетъ указать на любопытные слды его литературной рекламы. {Нельзя при этомъ не обратить вниманія на явныя и очевидно преднамренныя неточности въ словахъ римскаго поэта. Вмсто уходи (наприм., abi), онъ говоритъ, отойди’ (recede), что, какъ и ‘opposita spectore manu’, т.-е. смотрть, заслонивъ, глаза рукою, какъ извстно, нисколько не мшаетъ, а, напротивъ, даже способствуетъ разглядыванію того или другаго предмета. Въ этой-то преднамренности, очевидно, и заключается главная соль эпиграммы. Странно, что въ числ указанныхъ Шнейдевиномъ большею частью ничтожныхъ варіантовъ къ разсматриваемому мсту, въ старинныхъ кодексахъ вовсе не встрчается чтенія apposita (вм. opposita), что давало бы право къ переводу: ‘приложивъ’ или ‘приставивъ руку къ глазамъ’. Можетъ быть, это-то и есть настоящее чтеніе.} Уже съ первыхъ годовъ своей римской жизни онъ началъ указывать публик, въ самыхъ эпиграммахъ, на т книжныя лавки, въ которыхъ продавались разныя изданія его стихотворныхъ сборниковъ. Такъ, объ одномъ изъ нихъ, названномъ Ксеніями, онъ заявлялъ (XIII, 3), что его можно было купить у Трифина (Trypho), того самаго книгопродавца-издателя, услугами котораго пользовался и Квинтиліанъ, какъ это видно изъ письма его къ нему, предпосланнаго знаменитому трактату объ ораторскомъ искусств. Въ другомъ мст (I, 117) одному изъ своихъ пріятелей, какому-то Луперку, который, при всякой встрч съ Марціаломъ, надодалъ ему просьбами о присылк ему эпиграммъ ‘на самое короткое время’ (protinus remittam), онъ предлагаетъ обратиться къ Атректу, у котораго книготорговля,— прибавляетъ поэтъ,— на Аргилет, гд можно купить Марціала въ изящномъ вид и, притомъ, всего-то за пять денаріевъ. ‘Ты столько не стоишь, говоришь ты? Резонно (sapis), Луперкъ’.. Такими словами поэтъ заканчиваетъ свой развязный отвтъ надодливому Луперку. Кром того, Марціалъ указываетъ и на другое изданіе своихъ стиховъ (I, 2), въ переплет и небольшаго формата, прибавляя, что оно очень удобно для вояжа. Оно продавалось у Секунда, за храмомъ Мира и форумомъ Паллады.

Проживъ въ Рим слишкомъ тридцать лтъ, Марціалъ ршился, наконецъ (въ 98 г.), воротиться на родину, причемъ Плиній Младшій помогъ ему деньгами на путевыя издержки. Это была отплата за т стихи, въ которыхъ когда-то поэтъ поставилъ его, какъ оратора, рядомъ съ Цицерономъ. Кром того, въ одномъ изъ своихъ писемъ Плиній оставилъ очень лестный отзывъ о своемъ почитател и очень былъ огорченъ его отъздомъ изъ Рима. ‘Это былъ,— говорилъ онъ,— человкъ очень умный и острый, а въ стихахъ его много соли и жолчи и не меньше простосердечія’. Въ виду сказаннаго, это послднее выраженіе можетъ показаться на первый взглядъ страннымъ и непонятнымъ, но и оно, какъ мы увидимъ, иметъ свой историческій смыслъ {Epist. III, 21: ‘Audio Valerium Martialem decessisse et moleste fero. Erat homo iugenioBus, acutus, acer et qui plurimum in scribendo et salis habebat et fellis, nec candoris minus. Prosecutus sum eum viatico secedentem: dederam hoc amicitiae, dederam etiam versiculis, quos de me composuit’.}.

Марціалъ постоянно вспоминалъ въ своихъ стихалъ объ Испаніи, особенно въ тяжелыя минуты жизни. Но и помимо этой привязанности къ родному гнзду, ршенію его покинуть Римъ, по всей вроятности, немало содйствовала та рзкая перемна въ нравственной атмосфер, которая внезапно послдовала вмст съ воцареніемъ Нервы и Траяна. Вращаться въ ней для поэта, который принесъ такую обильную дань прежнимъ вяніямъ, сдлалось пелегко и неловко, мириться на старости лтъ съ новыми порядками — поздно, а безъ этого нельзя было попасть въ милость къ новымъ кесарямъ, людямъ характера степеннаго и устойчиваго. И вотъ Марціалъ, не надясь исправить сложившагося о немъ мннія, почувствовалъ, что наступило время разстаться съ тмъ ‘владычнымъ городомъ’ (domina urbs), гд онъ испыталъ столько горя и радостей.

Въ Испаніи положеніе его разомъ улучшилось. Благодари своимъ друзьямъ и въ особенности Марцелл, женщин очень образованной и очень богатой (XII, 21), онъ зажилъ, наконецъ, спокойно и привольно. Съ восторгомъ и хвастливо описываетъ онъ только что возвращенному изъ ссылки Ювеналу свое новое благоустроенное помстье, которое подарила ему Марцелла (XII, 18 и 21), радуется тому, что можетъ ‘отоспаться’ посл раннихъ римскихъ вставаній, которыхъ требовало ежедневное хожденіе къ разнымъ патронамъ, радуется и тому, что можетъ, наконецъ, забросить свою блую тогу и одваться какъ попало. Поэту нравится и веселый блескъ огня въ деревенскомъ камин, заставленномъ его домоправительницей посудой съ разными принадлежностями незатйливой кухни, говоритъ онъ и о красивомъ охотник, который являлся къ нему по утрамъ съ свжею дичью.. Прелести своего ‘маленькаго царства’ (parva rgna) вообще онъ описываетъ очень охотно и въ одномъ мст (XII, 3) заявляетъ, что свои сады не промнялъ бы на Алкиноевы.

Но среди этихъ идилическихъ восторговъ онъ, все-таки, съ грустью вспоминаетъ о Рим (напримръ, въ предисловіи къ XII кн. своихъ эпиграммъ), о его библіотекахъ, зрлищахъ и просвщенныхъ собесдникахъ. Ничего такого, съ чмъ Марціалъ такъ свыкся въ культурной столиц древняго міра, не было и слдовъ въ его деревенской глуши, и, можетъ быть, онъ не разъ припоминалъ слова Горація: ‘nihil est ab omni parte beatum’ (нтъ всесторонняго счастья). Къ тому же, Марціалу очень надодали разныя сплетни, которыя,— говоритъ онъ,— въ провинціальномъ захолусть еще боле несносны, чмъ въ мстахъ многолюдныхъ. Только одна Марцелла до нкоторой степени замняла поэту его культурныя утраты. Обращаясь къ ней (XII, 21), онъ говоритъ: ‘Romam tu mihi sola facis’, т.-е. ты одна возсоздаешь для меня Римъ.

Посл возвращенія на родину, подъ свжимъ впечатлніемъ столь рзко измнившихся условій своей жизни, Марціалъ на цлые три года забросилъ литературный трудъ и возвратился къ нему только но особенному случаю. Изъ Рима къ этому времени пріхалъ въ Испанію его старинный другъ, землякъ и покровитель, Прискъ Теренцій, котораго поэтъ называетъ своимъ Меценатомъ (XII, 4). Прискъ оживилъ геній Марціала (‘tu facis ingenium’), онъ снова принялся за стихи и, написавъ въ самое короткое время (‘paucissimis diebus’) около сотни новыхъ эпиграммъ (он вошли потомъ въ составъ XII кн.), преподнесъ ихъ своему покровителю, а затмъ отослалъ въ Римъ (3 эпигр.). Это были лебединыя псни веселаго поэта, вскор затмъ онъ умеръ, въ самомъ начал втораго вка.

Выше мы уже коснулись вопроса о недоброжелателяхъ и врагахъ Марціала. Между ними, кром убжденныхъ представителей господствовавшаго въ литератур направленія, было, конечно, не мало моралистовъ и мелкихъ завистниковъ, какіе водятся и теперь у всякаго выдающагося писателя. Рядомъ съ цинизмомъ, Марціалу, какъ видно изъ его отвтовъ, ставили въ вину мелочность и. безсодержательность его стиховъ, и не только внутреннее, но и вншнее ихъ неряшество. И дйствительно, въ числ 1,200 написанныхъ имъ эпиграммъ нтъ недостатка въ слабыхъ и вообще недостойныхъ его таланта. Не слдуетъ, однако, при этомъ забывать, что многія изъ нихъ чисто-случайнаго происхожденія и вызваны разными мелкими подробностями изъ обыденной и суетливой жизни поэта. Часто это — простыя импровизаціи и стишки, писанные по заказу. Это ясно изъ той небрежности, которою иногда отличаются ихъ языкъ и метры. Марціалъ и самъ открыто признавалъ, что далеко не вс его эпиграммы одинаковаго достоинства. Вотъ, напримръ, что онъ писалъ Авиту, при посылк ему одного изъ своихъ стихотворныхъ сборниковъ (I, 16): ‘Изъ тхъ стиховъ, которые ты здсь прочтешь, есть хорошіе, есть и посредственные и еще больше плохихъ. Иначе, Авитъ, и не бываетъ съ книгами’ {Этотъ вовсе неизвстный, какъ писатель, Л. Стертиній Авитъ и самъ, какъ видно, пописывалъ стихи, за которые Марціалъ (XI, 1) называетъ его, конечно, изъ лести, возвышеннымъ поэтомъ (‘sublimі pectore vates’). Одно время онъ былъ консуломъ и, очевидно, принадлежалъ въ многочисленнымъ патронамъ Марціала.}.

Несмотря на обиліе подобныхъ скромныхъ отзывовъ о себ, Марціалъ, очевидно, придавалъ большое значеніе не только своимъ стихамъ, но и.избранной имъ литературной спеціальности. Въ этомъ отношеніи особенно интересно слдующее заявленіе его одному изъ своихъ друзей (IV, 49). ‘Поврь мн, Флаккъ, тотъ не знаетъ что такое эпиграмма, кто называетъ ее только игрою и шуткою’. ‘Скоре шутятъ,— продолжаетъ поэтъ,— авторы тхъ поэмъ, гд рчь о свирпыхъ Тезеяхъ или іестахъ, о Дедалахъ, что приставляютъ своимъ Икарамъ тающія крылья. Такія поэмы только хвалятъ, а читаютъ меня’.

Дйствительно, можно съ полною достоврностью утверждать, что въ классической древности ни одного поэта не читали такъ много, какъ Марціала. Безъ всякаго преувеличенія могъ онъ сказать (VI, 61): ‘Весь мой Римъ любитъ меня, хвалитъ и распваетъ (cantat) мои стихи, у всхъ они въ рукахъ и за пазухой’. Изъ Италіи слава Марціала быстро распространилась и въ другихъ странахъ Римской имперіи. Его читали на Дуна, въ Британіи (II, 3, 84), Галліи (VII, 88),— словомъ, всюду, куда въ большей или меньшей мр проникла античная культура и куда завозили веселые стихи поэта побывавшіе въ Италіи туземцы и римскіе легіонеры. Потому онъ имлъ полное право называть себя ‘извстнымъ во всемъ мір Марціаломъ’ (toto notus in orbe Martialis) {Въ начальной эпигр. I кн. Впрочемъ, очевидно, эта эпиграмма написана гораздо позже другихъ и попала сюда, вроятно, при одномъ изъ позднихъ изданій указанной книги.}. То же самое онъ повторяетъ въ другомъ мст (V, 13, 3), прибавляя: ‘Жизнь дала мн то, что другимъ, и то рдко, даетъ могила’. Прибавимъ еще, что изъ прежнихъ писателей онъ признавалъ первенство надъ собою одного только Катулла (X, 78),— странно, что не Горація, съ которымъ Марціалъ, во взглядахъ своихъ на сущность поэзіи, имлъ такъ много общаго.

И вотъ, этотъ столь знаменитый и всесвтный поэтъ, столь гордый сознаніемъ своего литературнаго величія, всю жизнь свою провелъ въ униженіяхъ, неустанно выполняя жалкую роль льстиваго и нердко пренебрегаемаго кліента. Насъ не особенно смущаютъ обденныя сцены у римскихъ патроновъ, такъ живо, какъ мы видли, описанныя Ювеналомъ. Въ герояхъ этихъ обдовъ, потшавшихъ своихъ одичавшихъ амфитріоновъ ‘битвами на бутылкахъ’ мы узнаемъ Расплюевыхъ классическаго міра, какихъ и теперь везд не мало на бломъ свт. Возмутительно то, что среди такого сброда людей ничтожныхъ могли выносить многообразныя оскорбленія и знаменитые римскіе авторы, хотя бы они, можно думать, и не принадлежали къ этому сонму воинствующихъ паразитовъ. По крайней мр, изъ приведенныхъ выше словъ Марціала видно, что и съ ними онъ имлъ нчто общее, ибо, обдая у своихъ патроновъ, гордый поэтъ иногда ‘обдалъ какъ бы не вмст съ ними’, т.-е. вкушалъ за столомъ не т же яства, какими ублажали себя его милостивцы.

Откуда, однако, эта приниженность Марціала, этотъ грубый цинизмъ, такъ рзко проявившійся не только въ его эпиграммахъ, но и въ самой жизни, откуда, вмст съ тмъ, такое полное пренебреженіе къ общественному мннію? Разршается эта психологическая загадка, можетъ быть, тмъ, что все это было навяно пессимистическимъ взглядомъ поэта на свою современность. Марціалъ, очевидно, презиралъ свой вкъ, между прочимъ, и въ тхъ его представителяхъ, которымъ онъ льстилъ такъ самоотверженно и развязно. Нетрудно было ему убдиться и въ томъ, что добродтель была въ его время пустымъ словомъ, а мораль — напыщенною и безпочвенною фразой. Вотъ, можетъ быть, почему онъ не примкнулъ къ тмъ ареталогамъ (моралистамъ), какихъ и безъ него въ Рим было довольно, а слдуя своимъ природнымъ наклонностямъ, что было, при Домиціан, такъ удобно, избралъ для себя другой путь. Не безъ основанія могъ онъ считать себя нисколько не хуже этихъ моралистовъ, замнивъ ихъ лицемрную пропаганду откровеннымъ и настойчивымъ указаніемъ на свои ‘непотребства’ (nequitiae). Вотъ, вроятно, чмъ слдуетъ объяснять и приведенный выше отзывъ Плинія, который между другими хорошими качествами Марціала упоминаетъ и о его чистосердечіи (candor), которое, конечно, не можетъ казаться особенно симпатичнымъ нашему времени. Ясно, что, при всемъ этомъ чистосердечіи, Марціалъ больше всего дорожилъ своимъ кліентскимъ промысломъ, который ему, по крайней мр, въ Рим, не совсмъ удался, и своею литературною извстностью, которой онъ достигъ вполн. Но и она, какъ видно, въ глазахъ Марціала имла цну не столько сама по себ, сколько по тсной связи ея съ означеннымъ промысломъ. Вотъ при какихъ условіяхъ могло сложиться въ немъ то психическое настроеніе, которое удачно обрисовано въ стихахъ одного стариннаго французскаго поэта:

‘Grandeur, savoir, renome,

Amiti, plaisir et bien,

Tout n’est que vent, que fume:

Pour mieux dire, tout n’est rien’.

Остается сказать еще нсколько словъ о литературномъ значеніи Марціала. Его слава давно уже не только проникла въ новый міръ, но и впервые установлена въ немъ прочно и вполн сознательно. Теперь онъ высоко цнится, какъ вчинатель одной изъ весьма немногихъ самостоятельныхъ отраслей римской поэзіи. Эпиграмма, какъ извстно, появилась въ классическомъ мір задолго до него, но этимъ названіемъ въ теченіе многихъ, столтій обозначались, какъ въ Греціи, такъ и въ Рим, не только всякаго рода небольшія стихотворенія, но и всякая напись, врод тхъ, какія сохранились на произведеніяхъ античнаго искусства и на разныхъ другихъ предметахъ изъ этого времени. Напись — таково исконное значеніе слова эпиграмма. Въ Рим, особенно съ послдняго времени республики и въ періодъ имперіи, она, въ смысл мелкаго стихотворенія, сдлалась наиболе любимою литературною формой, которую охотно усвоивали себ не только поэты, но и люди ученые (наприм., знаменитый полигисторъ Барронъ), наконецъ, вс, для кого стихотворное диллетантство служило минутною забавой, а такихъ любителей, благодаря врожденному и древнимъ итальянцамъ дару импровизаціи, было очень много. Особенно при первыхъ кесаряхъ мода на такія стихотворенія еще боле увеличилась, а впослдствіи перешла даже въ средневковую литературу {Они давно уже включены въ спеціальные сборники, изданные подъ названіемъ антологій, каталектъ и пр. Подробне объ этомъ въ моей стать Антологія римская,— помщенной въ IV т. Энциклопедическаго словаря, стр. 540 и слд.}. Марціалъ — тотъ авторъ, который впервые придалъ имъ своеобразный и опредленный характеръ, на основаніи котораго въ новое время установилась теорія эпиграммы, созданная Лессингомъ {Lessing’s Werke, въ лейпцигскомъ изданіи 1867 г., въ стать Uber das Epigramm, помщенной въ самомъ начал IX тома. Здсь же представлена критическая оцнка разныхъ другихъ старинныхъ опредленій эпиграммы.}. По этой теоріи, характеристическій ея признакъ состоитъ въ томъ, что, устремленная на тотъ или другой объектъ, она возбуждаетъ и постепенно поддерживаетъ наше къ нему вниманіе и възаключительныхъ своихъ словахъ разомъ удовлетворяетъ любопытство читателя. Съ примитивною написью эпиграмма иметъ то общее, что также представляетъ собою какъ бы сатирическій этикетъ, или ярлыкъ, краткои точно обозначающій сущность и характеръ какого-либо боле или мене индивидуальнаго типа.

Конечно, далеко не вс эпиграммы Марціала подходятъ подъ это опредленіе, многія изъ нихъ, какъ уже замчено, вообще не отличаются какими-нибудь особенными достоинствами, но за то масса и такихъ, въ которыхъ онъ своею несравненною игривостью, неподдльнымъ остроуміемъ и заражающимъ юморомъ нисколько не уступаетъ подобнымъ же произведеніямъ лучшихъ современныхъ поэтовъ, напримръ, Гейне и Пушкина {Изъ второстепенныхъ нашихъ поэтовъ можно при этомъ вспомнить Щербину, Соболевскаго, Алмазова и друг.}. Впрочемъ, даже и въ наиболе цпныхъ своихъ стихахъ, Марціалъ, вмст съ современною эпиграммой, гораздо ближе подходитъ къ той остроумной и мткой характеристик, которую придалъ ей Баратынскій:

‘Окогчепная летунья,

Эпиграмма хохотунья,

Эпиграмма егоза,

Трется, вьется средь народа

И, завидитъ лишь урода,

Прямо вцпится въ глаза’.

Конечно, смыслъ двухъ послднихъ изъ этихъ стиховъ, особенно примнительно къ римскому поэту, долженъ быть значительно ослабленъ, такъ какъ сатира его эпиграммъ могла проявляться только при условіи большой я ловкой осторожности, о чемъ онъ и самъ не разъ заявляетъ (напримръ, въ предисловіи къ І-й кн., въ 12 эпигр. VII кн. и пр.). Эта осторожность выразилась въ томъ, что поэтъ называетъ ихъ настоящими именами только т лица, которыя онъ хвалитъ или о которыхъ говоритъ что-нибудь безобидное. Въ обратныхъ случаяхъ имена у него фиктивныя или заимствованныя у прежнихъ поэтовъ, или, наконецъ, просто вставленныя по метрическимъ соображеніямъ.

При упоминаніи о литературныхъ заслугахъ Марціала, нельзя не обратить еще разъ вниманія на его неустанную борьбу съ всесильнымъ въ его время вліяніямъ на Римъ ученаго александрійскаго стихотворства. Онъ до того не жаловалъ его искусственныхъ продуктовъ, что называлъ ихъ (X, 4) ‘пустымъ издвательствомъ надъ несчастною бумагой’ (vana miserae ludibria chartae). А дале Марціалъ въ слдующихъ выраженіяхъ указываетъ одному изъ безчисленныхъ ихъ поклонниковъ, Мамурр, а свои эпиграммы: ‘Вотъ что читай, о чемъ сама жизнь могла бы сказать: это мое. Здсь ты не найдешь ни кентавровъ, ни горгонъ, ни гарпій: каждая моя страница пахнетъ sapit) человкомъ’. Смыслъ такихъ заявленій намъ вполн понятенъ. Марціалъ, вслдъ за Гораціемъ, является въ нихъ, къ сожалнію, почти единственнымъ представителемъ той школы, которая у насъ встарину называлась натуральною, а теперь везд извстна подъ именемъ реальной. Въ классической древности она могла бы имть благотворное вліяніе на литературу, по повторяемъ опять, къ сожалнію, этого не случилось. Впрочемъ, какъ бы то ни было, слава высокодаровитаго, необыкновенно остраго и умнаго поэта останется за Марціаломъ навсегда, несмотря на вс его, какъ чисто-литературныя, такъ, и нравственныя, ‘непотребства’. Къ тому же, онъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ руководителей при изученіи римскихъ бытовыхъ древностей.

VI.

Перехожу къ Папинію Стацію. Онъ также занимаетъ въ римской литератур видное мсто, хотя и не принадлежитъ къ лучшимъ ея представителямъ. Нельзя отказать Стацію въ богатств фантазіи, въ текучемъ обиліи рчи, въ той почти импровизаторской легкости, съ которою онъ сочинялъ свои стихи, и даже въ поэтической искр, хотя она и сильно меркнетъ въ его стихахъ отъ вреднаго на нихъ вліянія той школы, противъ которой, какъ мы видли, всю жизнь свою такъ усердно ратовалъ Марціалъ.

Во всякомъ случа, нельзя не замтить, что не только въ древности, но иногда и въ новомъ мір литературное значеніе Стація слишкомъ преувеличивалось. Когда-то Юлій Цезарь Скалигеръ прозвалъ его ‘крылатымъ конемъ’ (equus alatus) и, какъ эпика, простодушно поставилъ выше Гомера {Въ своемъ трактат о поэтахъ (De potis, VI) онъ заявляетъ: ‘meliores versus fecit, quam Homerus’.}. Съ другой стороны, витіеватая рчь автора иваиды, украшенная риторическими блестками и миическимъ балластомъ, уже не разъ приводила въ отчаяніе новыхъ ученыхъ и въ особенности Меркланда {Отзывъ его о Стаціи представляетъ собою одинъ изъ самыхъ рзкихъ образцовъ критическаго пессимизма. Вотъ что онъ писалъ подъ первымъ впечатлніемъ отъ Лсовъ Стація (въ предисловіи къ лондонскому изданію ихъ 1728 г., которое потомъ, въ 1837 г., было повторено, въ Дрезден, подъ редакціей Зиллига): ‘Ex qua (lectione) hoc statim assecutus sum, ut vix decern versus perpetuos in ulla harum eclogarum me adhuc intellexisse non sine admiratione perspicerem. Hinc enim obturbabat latinitas falsa vel suspecta, illinc sensus nullus, crebr absurditates, contradictiones non pauc, mos] et compositio minime potica, denique ‘. Впрочемъ, впослдствіи Меркландъ значительно смягчилъ свой приговоръ, когда ‘вчитался’ въ Сильвы. Неясныхъ мстъ у Стація дйствительно очень не мало, и потому трудно согласиться съ Бернгарди, авторомъ знаменитой исторіи римской литературы, въ томъ, что вообще рчь его ясна и изящна, тмъ боле, что и самъ онъ, вмст съ тмъ, находитъ, что эта рчь рдко отличается простотою и слишкомъ обременена лишнимъ грузомъ (ueberladen).}. Кром того, темнота Стація, особенно въ его Лсахъ (Silvae), напоминающихъ своимъ заглавіемъ наши старинные ‘вертограды’, часто происходитъ и отъ того, что онъ мало заботился въ нихъ о литературной отдлк своихъ стиховъ, и отъ крайней поспшности, съ которою они написаны {Объ этой поспшности говоритъ и самъ поэтъ, въ своемъ посвященіи 1-й книги Лсовъ Аррунціго Стелл. Это былъ богатый человкъ, также занимавшійся стихотворствомъ, и, очевидно, одинъ изъ патроновъ Стація. Въ письм своемъ въ Стелл онъ хвалится тмъ, что нкоторыя изъ поднесенныхъ ему стихотвореній (а одно изъ нихъ заключаетъ въ себ до 300 строчекъ) написаны въ теченіе только двухъ дней, а другія даже въ одинъ. И здсь уже много не знающей мры лести Домиціану, которой вообще переполнены не только Сильвы, но, гд только можно, и иваида.}.

Впрочемъ, въ данномъ случа Стацій занимаетъ насъ преимущественна не какъ писатель, а какъ человкъ, какъ одна изъ разновидностей кліентскаго типа. Не лишнимъ только считаю отмтить, что, согласно съ показаніемъ Ювенала, его напыщенная и многорчивая иваида очень нравилась въ Рим и производила большой эффектъ, когда Стацій являлся на публичныя рецитаціи съ отрывками изъ своей поэмы. Видно, что въ свое время это былъ модный поэтъ. До того и такъ быстро, вслдъ за Августовымъ вкомъ, исказился и упалъ въ Рим художественный инстинктъ, и литературный вкусъ. ‘Вотъ какъ бгутъ (говоритъ сатирикъ, VII, ст. 82 и слд.) на пріятный голосъ всмъ любезной иваиды, лишь только Стацій, назначивъ для нея день, радуетъ городъ: такою сладостью поражаетъ онъ плненныя имъ сердца, съ такимъ великимъ удовольствіемъ слушаетъ его толпа’. Она такъ многочисленна,— добавляетъ Ювеналъ,— что поэтъ ‘надламывалъ ею’ скамьи въ своей аудиторіи.

Главнымъ источникомъ для ознакомленія съ нравственною личностью Стація служитъ для новой науки уже указанный его стихотворный сборникъ {Въ своихъ пяти книгахъ онъ заключаетъ 32 стихотворенія, нердко значительнаго объема и большею частью написанныя гекзаметромъ. Каждая изъ этихъ книгъ, какъ и у Марціала, посвящена кому-либо изъ друзей и патроновъ поэта, а посвященія имъ, предшествующія отдльнымъ книгамъ, также врод Марціадовыхъ, написаны прозой. Что же касается названія означеннаго сборника Silva, то, по Квинтиліану (I. О. X, 3, 17), такъ вообще обозначались сборники наскоро набросанныхъ стихотвореній или импровизація. Можетъ быть, основою этой теоріи послужилъ самъ Стацій. По крайней мр, о другихъ сильвахъ, помимо его, въ исторіи римской поэзіи не упоминается.}, въ которомъ онъ не мало разсялъ разнаго рода своихъ автобіографическихъ подробностей. Особенно, въ этомъ отношеніи, интересна та сильва, которая написана поэтомъ на смерть своего отца {Оно, извстно, подъ заглавіемъ Epicedion in patrem.}.

Изъ этого поминальнаго стихотворенія (Silv. Т, 3) видно, что онъ былъ родомъ изъ Неаполя и также принадлежалъ къ литературному міру. Еще въ ранней своей молодости Стацій-отецъ не безъ успха участвовалъ въ Стихотворныхъ состязаніяхъ (ст. 112 и 134), которыя были столь обычны на его родин. Кром стиховъ, онъ занимался также преподаваніемъ реторики и піитики, а затмъ ту же дятельность перенесъ и въ Римъ, куда переселился съ своимъ семействомъ. Здсь же онъ, какъ обыкновенно сообщается въ его біографіяхъ, сдлался, между прочимъ, однимъ изъ наставниковъ Домиціана. Думаю, что это извстіе едва ли заслуживаетъ доврія, такъ какъ иначе искательный Папиній Стацій не приминулъ бы упомянуть объ этой, столь для него значительной, подробности изъ жизни своего отца. Въ Сильвахъ говорится о немъ не разъ, но при этомъ никогда не упоминается о какихъ-либо его отношеніяхъ къ палатинскому дворцу. Изъ этого сборника извстны, напримръ, даже нкоторые сюжеты, которые когда-то вдохновляли старика Стація. Такъ, въ 69 г. онъ описалъ пожаръ въ Капитоліи, во время усобицы (‘civilis Erynnis’, какъ она названа въ 195 ст.) между сторонниками Веспасіана и Вителлія, а спустя ровно десять лтъ готовился воспть изверженіе Везувія (‘Vesuvina incendia’), но смерть помшала ему исполнить свое намреніе. Во всякомъ случа, римскія связи этого стихотворца, вроятно, не мало впослдствіи содйствовали успхамъ автора иваидіи.

Снова обращаясь къ этому автору, мы сперва укажемъ на т факты изъ его жизни, память о которыхъ онъ также сохранилъ въ своихъ ‘Сильвахъ’. Изъ нихъ видно, что Папиній Стацій былъ женатъ на римлянк, которая называлась Клавдіей. У ней была дочь отъ перваго брака (III, 5), самъ же онъ не имлъ отъ нея дтей (V, 5, 79). Слдуя буквальному смыслу заключительныхъ словъ въ приведенной цитат о Стаціи, принято утверждать, что онъ, ‘голодая’, исключительно добывалъ себ хлбъ насущный своими льстивыми стихами {Вотъ слова Ювенала (ст. 87):

…,Sed cum fregit (Statius) subsellia versu,

Esurit, intactam Paridi nisi vendit Agaven’.

Объясненіе эпизода о Стаціи и Парис см. въ примчаніяхъ къ моему переводу VII-й сатиры (ст. 82—98). Здсь я держался общепринятаго мннія о крайней бдности Стація, по теперь, ближе познакомившись съ нимъ, ршаюсь думать иначе. О Парис имются свднія въ самомъ конц моей статьи Римскія паитемимы, въ Пропилеяхъ, дни. IV, стр. 563 и слд., и въ моей брошюр Ювеналъ (Спб., 1860 г.), стр. 9 и слд.}. Неизвстно, принесла ли ему Клавдія какое-либо приданое, но по всему видно, что онъ былъ человкъ боле или мене обезпеченный и весь свой вкъ прожилъ въ довольно благопріятныхъ условіяхъ. Потому ухаживанье его за Парисомъ, всесильнымъ одно время любимцемъ и временщикомъ Домиціана (о чемъ говоритъ Ювеналъ), легко можетъ быть объяснено тми же мотивами, какіе, какъ аіы увидимъ, вообще влекли Стація къ людямъ вліятельнымъ и сильнымъ.

Въ окрестностяхъ Неаполя онъ владлъ наслдственно деревней (‘rus proprium’, III, 1, 61) и, кром того, имніемъ невдалек отъ Альбы, гд былъ похороненъ его отецъ (‘iugera nostra tenens’, V, 3, 37). Все это, конечно, было извстно въ Рим. Потому слова сатирика могли представлять и тотъ смыслъ, что даже и любимый поэтъ безъ особыхъ уловокъ и ‘ильныхъ протекцій не могъ тамъ имть отъ своихъ произведеній никакой матеріальной выгоды.

Этою обезпеченностью Стація, кажется мн, слдуетъ объяснять и то, что отношенія его, по крайней мр, къ нкоторымъ изъ своихъ патроновъ, имли гораздо боле независимый и приличный характеръ въ сравненіи съ искусственною приниженностью Марціала. Стацій никогда не прикидывается передъ ними нищимъ, никогда не унижается ради полученія отъ нихъ разныхъ мелочныхъ подарковъ {Единственное, кажется, въ этомъ род исключеніе составляетъ посланіе его къ Плоцію Грифу (IV, 9), но не должно забывать (такъ объ этомъ говорится и въ письм къ Марцеллу, которое предпослано означенной книг), что это не боле, какъ шутка, набросанная во время сатурналій (‘risus saturnalicius’), когда въ Рим все выходило азъ своей обычной колеи.}. Иногда даже поэтъ обращается къ своимъ богатымъ знакомцамъ безъ особенной кліентской изворотливости, какъ равный къ равнымъ. Такъ, въ посланіи (I, 5, 9), гд восторженно описывается, построенная Клавдіемъ Этрусскимъ на своей вилл, роскошная баня, онъ привтствуетъ его, какъ своего любезнаго товарища ‘(‘dilectus sodalis’), а въ своемъ посвященіи четвертой книги Лсовъ Марцеллу называетъ его просто ‘Marcelle carissiine’.

Отвлекаясь, однако, отъ частностей и обративъ вниманіе на преобладающее направленіе въ Сильвахъ Стація, нельзя не указать еще разъ, что онъ является въ нихъ типомъ простодушнаго кліента, кліента по натур своей и по призванію, типомъ человка скромнаго до робости, искательнаго, крайне услужливаго и даже безкорыстнаго. Его, однако, неодолимо тянуло къ людямъ богатымъ и сильнымъ. Умирала ли у кого изъ нихъ жена, онъ тотчасъ же являлся съ своимъ стихотворнымъ утшеніемъ, приспособляя его иногда и къ случаямъ гораздо мене чувствительнымъ, когда, напримръ, у кого-либо изъ его милостивцевъ околвала собачка или издыхалъ попугай (какъ у Меліора, II, 3). Въ тоже время, Стацій участливо и льстиво прославлялъ виллы своихъ патроновъ, ихъ хоромы, бани и обды (II, 3). Вообще и горе, и восторженная радость поэта въ подобныхъ случаяхъ товаръ довольно дешевый, за которымъ, однако, даже помимо необычнаго ему попрошайства, могла слдовать не малая мзда. Поводовъ для нея было достаточно, такъ какъ его кліентская податливость иногда даже напоминаетъ собою того греческаго паразита, о которомъ Ювеналъ (III, 100) выражается такъ: ‘если ты смешься, то онъ трясется отъ хохота, скажи: ‘мн жарко’,— и онъ потетъ’.

Къ чести Стадія слдуетъ, однако, прибавить, что въ своихъ Сильвахъ онъ не всегда оставался искательнымъ кліентомъ и холоднымъ риторомъ. Помимо лести и надодливаго миологическаго тумана, искусственной напыщенности и вообще современной ему стихотворной рутины, въ нихъ ш’ временамъ ярко просвчиваетъ добрая душа поэта и полная искренность его горячаго чувства. Таково, напримръ, его посланіе къ Клавдіи (III, 5), которая, почему-то, не желала разстаться съ Римомъ и поселиться на родин своего мужа, въ Неапол, гд онъ думалъ отдохнуть отъ шумной столичной жизни (видно, что подъ конецъ она порядочно ему надола) и сложить свои старческія кости’ (patria senium companere terra, ст. 13). Воздавъ должное врности, привязанности и другимъ добрымъ качествамъ Клавдіи, онъ трогательно благодаритъ ее, въ особенности за ея живое и безпредльное участіе къ своей авторской дятельности. ‘Трижды (говоритъ онъ ей, ст. 28 и слд.) ты принимала меня въ свои объятія, когда я носилъ въ моихъ умащенныхъ волосахъ албанскіе подарки (внки), вмст съ надтымъ на палецъ почетнымъ золотымъ кольцомъ, пожалованнымъ мн кесаремъ, когда, задыхаясь отъ восторга, ты лобызала мои внки. А когда Капитолій отвергъ мою лиру, ты, какъ бы и сама побжденная, вмст со мною горевала о немилости ко мн жестокаго Юпитера {Рчь здсь объ agon Capitolinus (или certamen Capit.), сопровождавшійся стихотворными состязаніями. На одномъ изъ нихъ, какъ видно, Стацій потерплъ неудачу.}. Внимательнымъ слухомъ ловишь ты мои стихи въ то время, какъ, они вылетаютъ еще въ первыхъ своихъ звукахъ или приводятся въ движеніе моимъ шепотомъ. Одна, ты одна была соучастницею моего долгаго труда, и моя иваида выросла вмст съ твоими годами. Или какою я видлъ тебя еще недавно, почти уже совсмъ унесенный къ водамъ. Стикса, когда уже вблизи слышалось мн теченіе ркъ летейскихъ (подземныхъ). Да, только изъ жалости къ теб Лахеза продлила время моего уже исчерпаннаго рока, и всемогущіе вышніе боги какъ бы испугались твоего гнва! И посл всего этого ты еще медлишь сопутствовать мн въ недалекомъ пути къ моему желанному заливу?…’

Еще порывисте въ изліяніи своего чувства является Стацій въ послдней своей сильв (Epicedion in puerum suum, V, 5), которая осталась неокончеиною и посвящена памяти только что умершаго малютки. Трудно сказать, почему онъ былъ такъ дорогъ поэту. Сначала Стацій обращается къ музамъ съ скорбнымъ вопросомъ, какое преступленіе совершилъ онъ, за что такъ жестоко наказанъ, а затмъ продолжаетъ (ст. 8 и слд.).’Онъ не былъ изъ моего рода, не носилъ моего имени и ни одной моей черты, я не былъ его отцомъ, но взгляните на мой плачъ, на мои поблекшія ланиты и врьте рыданіямъ осиротвшаго человка. Да, я осиротлъ! Сойдитесь сюда отцы и матери съ обнаженною грудью, несите къ костру ваши волосы и погребальные дары’ и т. д. {Въ 14 ст., вмсто, очевидно, испорченнаго чтенія ‘cineresque oculis et munera ferte’, я слдую поправк Меркланда ‘crinesque rogis et m. f.’ Извстно, что римскія женщины, ради проявленія, во время похоронъ, своей печали, били себя въ обнаженную грудь, а также вырывали и бросали на костеръ свои волосы, вмст съ разными другими предметами, которые и называются здсь ‘munera’, т.-е. munera feralia, какъ выражается Овидій въ своихъ Tristia, III, 3.}.

VII.

Наконецъ, особенный интересъ представляютъ для насъ т разбросанныя въ Сильвахъ стихотворенія, въ которыхъ поэтъ непосредственно или случайно обращается къ Домиціану и къ его всесильнымъ любимцамъ. Тонъ этихъ стихотвореній вполн раболпный и доходитъ иногда, какъ, напримръ, въ Capilli Flavii Earin (‘волоса Зарина’, III, 4), до невыразимой пошлости. Этотъ Заринъ (по-нашему ‘Весенній’) былъ, какъ называетъ его Стацій (ст. 7) ‘кесаревымъ мальчикомъ’ (caesareus puer), родомъ изъ Малой Азіи и, подобно миическому Ганимеду, исполнялъ при Домиціан должность виночерпія. Сама Венера,— говоритъ поэтъ,— перенесла этого отрока изъ Пергама въ Римъ на воздушной колесниц и представила кесарю, ибо знала его божественный вкусъ (norat coelestes oculos’, собственно ‘божескіе глаза’, какіе были у Юпитера). Понятно, что прославленіемъ этого Зарина неразборчивый поэтъ хотлъ угодить какъ ему, такъ и своему Юпитеру, съ которымъ онъ особенно любитъ сопоставлять Домиціана. Написанъ этотъ панегирикъ кесареву мальчику по поводу посвященія имъ своихъ волосъ Пергамскому Эскулапу {Извстно, что обычай посвященія отроками, при переход ихъ въ юношескій возрастъ, нсколькихъ прядей своихъ волосъ тому или другому божеству составляло въ Рим семейный праздникъ. Нероновы волоса хранились на Палатин въ золотомъ ковчег.}.

Однимъ изъ наиболе близкихъ къ Домиціану людей, хотя и въ другомъ род, былъ также Абасканцій. Въ начальномъ стихотвореніи пятой книги Лсовъ, посвященной этому всесильному вельмож, описывается его неутшная печаль по поводу кончины Присциллы. Это была его добродтельная супруга. Стацій очень подробно изображаетъ здсь вс многообразныя проявленія этой печали, начиная съ похоронъ Присциллы, посл которыхъ прошло, однако, уже боле года когда онъ взялся за свою лиру. ‘Поздно,— говоритъ онъ,— создается мною врачеваніе (medicina) для такой великой печали’ (ст. 16), и затмъ старается наиболе выгоднымъ для себя образомъ выяснить своему патрону причины этой запоздалости. За то поэтъ увренъ въ томъ, что его поминаніе усопшей будетъ ‘вчнымъ’, если только,— прибавляетъ онъ,— его ‘благосклонно одобрятъ Аполлонъ и тотъ кесарь, который для меня всегда неразлученъ съ Аполлономъ’ (ст. 13). Можно думать, что послдній примшанъ здсь только ради льстиваго оборота рчи. Главный мотивъ, который въ данномъ случа вдохновилъ Стація, конечно, состоялъ въ томъ, чтобы рядомъ съ Абасканціемъ покадить мимоходомъ и Домиціану. Оба они, разумется, были ему нужне, чмъ миическій радтель безконечнаго сонма древнихъ поэтовъ. Прибавлять ли, ‘гго и вся остальная часть стихотворенія Abascantii in Priscillam pietas наполнена (на протяженіи цлыхъ 260 стиховъ) искусственнымъ паосомъ холоднаго ритора, воспвающаго разнообразныя высокія качества едва ли образцовой и любимой имъ четы? Прибавлю еще, что въ своихъ обращеніяхъ къ сильнымъ людямъ, напримръ, къ Мецію Делеру (III, 2, 92), поэтъ привтствуетъ ихъ словами ‘царь’ (гех). Впрочемъ, это было обыкновенное названіе патроновъ на язык особенно усердныхъ кліентовъ.

Вообще приниженный тонъ Стація въ значительной части его стихотворныхъ панегириковъ объясняется тмъ, что, какъ человкъ не только простодушный, но, вмст съ тмъ, честолюбивый и мнительный, онъ постоянно заискивалъ, подобно Марціалу, въ придворныхъ сферахъ и, домогаясь вниманія къ себ разныхъ фаворитовъ, вполн и какъ-то боязливо терялся передъ ихъ величіемъ. Только грубою лестью и могъ онъ проложить къ нимъ дорогу, а главнымъ побужденіемъ къ этой лести была у него не корысть, а скоре боязнь за свою личную безопасность. Казалось, бы, что, въ виду этой мнительной озабоченности, для Стація удобне всего было бы держать себя въ сторон отъ фаворитовъ и не писать имъ льстивыхъ стиховъ, но этого онъ не могъ сдлать по своимъ природнымъ, инстинктамъ.

Т же мотивы, только въ усиленномъ вид, разумется, руководили! Стація и въ Сильвахъ, непосредственно обращенныхъ къ Домиціану. Кліентская восторженность его доходитъ въ нихъ до крайнихъ размровъ. Не найдется боле льстивыхъ и, вмст съ тмъ, боле лживыхъ фразъ и эпитетовъ, чмъ т, которыми Стацій такъ щедро наградилъ и украсилъ своего ‘лучезарнаго’ повелителя. То прославляетъ онъ благодушіе кесаря (dementia, III, 3, 167), то, вознося молитвы за его долгоденствіе и спасеніе (III, 4, 101), докладываетъ, будто бы, вмст съ нимъ, объ этомъ ‘молятъ и свтила небесныя, и моря, и земли’ и т. д. А, между тмъ, нельзя сказать, чтобы Стацій вообще равнодушно относился къ деспотизму. Такъ, онъ порицаетъ Калигулу (III, 3, 70) и ‘свирпаго Нерона’ (V, 2, 33).

Уже въ первой своей сильв Стацій восплъ конную статую Домиціана, такъ какъ ‘нужно было начать съ Юпитера’ (sumendum а Jove erat principium). Статуя сооружена была на форум (отъ нея давно уже не осталось никакихъ слдовъ), а самое стихотвореніе преподнесено Домиціану и благосклонно имъ принято {Объ этомъ также говорится въ письм Стація въ поэту Стелл, которое предпослано посвященной ему первой книг Лсовъ.}. Поэтъ заявляетъ здсь, между прочимъ, что самъ Фидій пожелалъ бы-изобразить своего Зевса въ лиц этого кесаря, Лизиппъ — Александра (Македонскаго), родосцы — своего Аполлона и т. д. Затмъ въ другой сильв (IV, 3) прославляется исправленіе Домиціаномъ знаменитой Аппіевой дороги, причемъ, однако, дло состояла лишь въ томъ, что, по его приказанію, были завалены ямы въ томъ ея мст, около Террачины, гд проздъ сдлался очень неудобнымъ. Укажемъ еще на нкоторыя стихотворенія Стація изъ означенной категоріи.

Вотъ, напримръ, небольшая и очень чувствительная элегія (II, 5), возникшая по случаю трагической смерти льва, къ которому Домиціанъ питалъ особенную симпатію. Обращаясь къ этому льву, поэтъ восклицаетъ: ‘Къ чему послужило теб то, что ты, поборовъ свою ярость, сдлался ручнымъ, разучился творить зло и человкоубійство, готовъ былъ выносить надъ собой власть и слушаться твоего ничтожнаго надсмотрщика?’ Затмъ приводятся разныя подробности помянутой катастрофы и, въ перевод напыщенной рчи витіеватаго стихотворца на обыкновенный языкъ, оказывается, что злополучный левъ, выйдя изъ своей незапертой клтки, былъ растерзанъ ‘бглымъ звремъ’ (fugiente fera). Вс другіе львы,— прибавляетъ Стацій,— находившіеся при этомъ въ Домиціановомъ звринц, ужаснулись, что попущено было совершиться такому нечестію (nefas), ‘у всхъ у нихъ опустились гривы, они устыдились взирать на то, о чемъ мною доложено (relatum), и надвинули свои суровые лбы на самые глаза (torvas duxere in lamina frontes)’. Въ конц элегіи поэтъ ‘докладываетъ’, что, несмотря на свою внезапную смерть (subitum letum), любимецъ кесаря долженъ былъ унести съ собой то утшеніе, что ею были поражены ‘и народъ, и сенаторы, словно палъ на печальной арен какой-нибудь знаменитый гладіаторъ, да и самого великаго кесаря, среди множества его зврей, которыми онъ не дорожитъ, исключительно могла тронуть утрата только этого льва’.

Марціалъ также коснулся въ своихъ стихахъ этой горестной кесаревой утраты, но, что особенно замчательно, отнесся къ ней совершенно иначе (Spectac. XVIII). Упомянувъ о самой катастроф вполн безучастно и въ двухъ словахъ, изъ которыхъ оказывается, что ‘бглый зврь’ Стація была ‘свирпая гирканская тигрица’, Марціалъ прибавляетъ: ‘она никогда не отваживалась на что-нибудь подобное, пока жила въ своихъ горныхъ (высокихъ) лсахъ, и только еще больше озврилась съ тхъ поръ, какъ поселилась между нами’. Эти неожиданно смлыя слова, очевидно, должны были произвести въ Рим большую суматоху и даже многимъ показаться преступными.

Характеристику Стація, какъ кліента, добавимъ еще однимъ сопоставленіемъ его съ Марціаломъ. Оба они прославили пиршества въ хоромахъ Домиціана, но веселому поэту, какъ видно, ни разу не привелось вкусить отъ нихъ, несмотря на вс его старанія и тонкіе намеки, а потому его уже извстную намъ эпиграмму, вызванную такими мотивами, слдовало бы озаглавить: Видніе Марціалу Домиціанова обда. Стацій былъ въ этомъ случа гораздо счастливе своего литературнаго соперника и парадный обдъ въ палатинскомъ дворц, на который авторъ Лсовъ удостоился приглашенія, вызвалъ у него благодарственный гимнъ (IV, 2) или Евхаристиконъ, какъ онъ обыкновенно называется въ изданіяхъ этого сборника. Здсь авторъ не помнитъ себя отъ восторга, описывая событіе, съ котораго, какъ онъ выражается, началась его жизнь.

Вообще Стацій весь отпечатллся въ своемъ гимн, и потому мы считаемъ не лишнимъ привести его въ слдующемъ за симъ, по возможности, точномъ перевод: ‘Царскія пиршества Сидонской Элизы (Дидоны) прославилъ поэтъ (Виргилій), водворившій великаго Энея въ поляхъ Лаврента, а на Алкиноевы обды указалъ въ своемъ нетлнномъ эпос тотъ (Гомеръ), ‘то такъ истомилъ Улисса, когда онъ черезъ столь многія моря возвращался на свою родину. А я, кому теперь впервые кесарь предоставилъ еще не испытанную мною радость священной трапезы, радость возлежать {Здсь (въ 6 ст.) въ перевод мы послдовали чтенію ‘non surgere’, по едва ли не лучше читать ‘consurgere’, т.-е. привставать изъ-за стола вмст съ другими. Конечно, Стацію пришлось сидть или возлежать за однимъ изъ послднихъ столовъ, въ самомъ конц огромной обденной залы, а потому, чтобы хотя нсколько разглядть Домиціана, къ которому неслись вс его мысли, ему необходимо было ‘consurgere’.} за обденнымъ столомъ моего властелина,— на какой лир прославлю я мой молитвенный восторгъ? какъ достанетъ меня для выраженія моихъ благодарныхъ чувствъ? Да, ничего достойнаго ихъ не скажу я даже и въ такомъ случа, если бы разомъ и Смирна, и Мантуя сплели для моей восхищенной головы благоуханные лавры. Мн (и теперь) кажется, что я возлежу, вмст съ Юпитеромъ, среди свтилъ небесныхъ и принимаю простертый ко мн безсмертный напитокъ изъ троянской десницы {Т.-е. изъ рукъ Ганимеда или, что для меня еще вроятне, изъ рукъ Зарина, который, какъ мы видли, исполнялъ при Домиціан должность виночерпія и также былъ родомъ изъ Пергама или Трои.}. Да, я прожилъ безплодные годы, и этотъ день первый на моемъ вку, порогъ моей жизни. Тебя ли зрю я, земной владыка и великій отецъ покореннаго тобою міра, возлегая (за твоею трапезой), тебя ли, надёжа людей и забота боговъ? Вмст съ тмъ, мн дано, дозволено мн, среди питій и яствъ, созерцать твой ликъ, и, притомъ, не вставая (съ моего ложа)!

‘Чертогъ величественный, громадный, украшенный не сотнею колоннъ, а столькими, что, устранивъ Атланта, он могли бы поддерживать самое небо съ его богами. Дивится сему сосдняя съ нимъ (чертогомъ) регія (царское жилище) Громовержца, а боги радуются тому, что, водворенный въ такомъ,же, какъ и они, жилищ, ты не поспшишь вознестись на пространное небо. Такая открывается громада, такіе свободные въ пространств побги (порывы) царскихъ хоромъ, словно морскіе разливы, такой огромный захватъ спертаго ими воздуха! И все это меньше своего владыки: онъ одинъ заполняетъ собою {Въ значеніи домъ, жилище, слово пенаты перешло и въ нашъ языкъ, а о значеніи генія въ римскомъ культ достаточно сказано въ моей монографіи о Гораціи, на стр. 194 (2 изд.). Прибавлю еще, что въ 25 ст. меня нсколько смущало выраженіе Стація: ‘ille penates implet’, т.-е. что Домиціанъ наполняетъ собою свои пенаты, но вотъ случайно попало мн на глаза одно изъ самыхъ недавнихъ стихотвореній А. Н. Майкова, на тему ‘Мани, акелъ, фаресъ’, гд также великолпно обрисованъ столь сходный съ Домиціаномъ восточный деспотъ и также возлежащій за пиршествомъ. Къ довершенію же аналогіи, здсь я встртилъ и смущавшее меня выраженіе ‘implet’. Вотъ эти звучные стихи нашего маститаго поэта:

‘Въ діадем и порфир,

Прославляемый, какъ богъ,

И, какъ богъ, единый въ мір,

Весь собой на пышномъ пир

Наполняющій чертогъ —

Вавилона, Ниневіи

Царь за брашной возлежитъ’…} пенаты (жилище), гд ублажаетъ своего великаго генія. Тамъ, соперничая между собою, блестятъ цлыя горы ливійскаго и троянскаго мрамора, громады его изъ Сіены и съ Хіоса, тамъ же и спо.рящія съ ними красотою лазуревыя скалы Дориды, тамъ и Луна (Каррара), которой хватило для вывоза такой массы колоннъ. И надъ всмъ этимъ,длинный рядъ орнаментовъ: едва можно охватить вершину свода утомленными взорами, и думается, что это потолокъ позлащеннаго неба.

‘Когда кесарь повеллъ размститься здсь, за обденными столами, Ромуловымъ (римскимъ) вельможамъ и, вмст съ ними, тысячнымъ рядамъ гостей, облаченныхъ въ трабею (всадникамъ), то сама Децера, въ туник, опоясанной подъ пазуху, и самъ Вакхъ принялись за работу, чтобы ихъ даровъ (хлба и вина) достало на столько пирующихъ. Такъ текла по эиру благодатная колесница Триптолема, такъ и Ліей (Вакхъ) отнялъ виноградными лозами холмы и еще невдавшіе вина (трезвые) поселки.

‘Но мн было не до пиршества, не до рзьбы изъ мавританскаго дуба, что опирается на индійскія колонны, не до толпы рядами стоявшихъ слугъ,— на него, только на него удосужился я смотрть съ жадностью, на его спокойное чело, которое явнымъ величіемъ такъ ласково умряетъ свою лучезарность и такъ скромно преклоняетъ знаменіе своей фортуны. И, однако, на этомъ чел сіялъ скрываемый почетъ: по такой вншности могли бы узнать, кто онъ, и враждебные намъ варвары, и невдомые намъ народы’ {Уже приведенныя объяснительныя замтки къ Евхаристикону считаю не лишнимъ добавить еще слдующими:

1) Въ начальныхъ его стихахъ, какъ мы видли, рчь идетъ о Виргиліевой Энеид и Гомеровой Одиссе, а подъ Элизою разумется Дидопа, какъ она иногда называется и у другихъ поэтовъ. Она же именуется здсь Сидонскою, вроятно, потому, что Кароагенъ былъ колоніей финикійскаго города Сидона.

2) Въ 9 ст., вмсто общепринятаго теперь чтенія ‘odoratas’, можетъ быть, удобне читать ‘adoratas’, т.-е. ‘чтимые мною лавры’, тмъ боле, что это выраженіе встрчается въ нкоторыхъ кодексахъ и въ edit. pr., да и лавры едва ли можно назвать благоуханными.

3) Къ догадк, что выраженіе ‘Ніаса dextra’ (въ 11 ст.) направлена въ сторону Зарина, можно прибавить и то, что сопоставленіе его съ Ганныедомъ само собою вытекаетъ изъ сопоставленія Домиціана съ Юпитеромъ, которое постоянно встрчается у Стація. ‘Восхищенная’ голова поэта грезитъ, что Заринъ подноситъ и ему вино, а не только Кесарю.

4) Ст. 23. Здсь колоссальные размры Домиціапова двора, въ вышину и ширину, Стацій очень удачно называетъ ‘свободными въ пространств’ (‘campus’ = spatium’) архитектурными ‘порывами’ (impetus) и уподобляетъ этотъ дворецъ разлившемуся морю.

5) Ст. 24. Вмсто ‘aperti (aetberos) въ ed. рг., согласно съ манускриптами, питается также ‘operti’, что едва ли не лучше. Выходитъ, что дворецъ захватилъ большое количество какъ бы запертаго имъ, спертаго или сжатаго воздуха.

6) Ст. 32. Подъ ‘trabeata agmina’ разумются здсь ‘всадники’ (equites), принадлежавшіе къ высшимъ римскимъ сословіямъ. Лица этого сословія (ordo eqnester) получили названіе trabeati отъ параднаго своего костюма (trabea).

7) Ст. 32. Триптолемъ является въ миахъ однимъ изъ представителей Елевзина, гд былъ главный культъ Деметры или Цереры. Покровительствуемый этою богиней, онъ училъ людей земледлію, считался изобртателемъ плуга и объзжалъ землю на колесниц, запряженной драконами. У Стація, какъ видно изъ эпитета ‘aetberios’ (эирный), онъ бросаетъ смена на землю съ воздушной колесницы. Вс эти имена, приведены здсь для указанія на величіе и обиліе Домиціанова обда, которымъ-де заправляли сами боги, т.-е. т изъ нихъ, которые наиболе порадли о человческомъ желудк.}.

Слдуютъ скучныя миологическія сравненія величественныхъ позъ Домиціана съ тми, которыя, при разныхъ случаяхъ, принимали Марсъ, Поллуксъ, Алкидъ, а равно и другіе герои и боги классической древности, новыя восхваленія наружности кесаря и пожеланія ему безконечнаго долголтія. Кончается гимнъ упоминаніемъ о мнимыхъ его побдахъ надъ германцами и даками. Все это не прибавляетъ ничего новаго къ характеристик Стаціева Евхаристикона.

Я намренно сопоставилъ его съ приведенными выше стихами Марціала. Общее между этими продуктами римской лиры — непомрная лесть Домиціану, которая, впрочемъ, въ его время составляла черту не только литературную, но и бытовую. Однако, если не въ мотивахъ, то, во всякомъ случа, въ тон указанныхъ произведеній большое различіе. Стихи Марціала, въ которыхъ онъ поставилъ Домиціана выше Юпитера, конечно, также были вызваны желаніемъ угодить этому страшному человку. Нтъ сомннія въ томъ, что и Марціалъ старался, подобно Стацію, придать имъ не только почтительный, но и раболпный оттнокъ, прикинуться въ нихъ человкомъ, проникнутымъ достодолжнымъ благогоговніемъ. къ богоносной особ кесаря. Все это, однако, не удалось Марціалу, такъ какъ онъ, очевидно, не съумлъ попасть въ надлежащій тонъ. Въ его стихахъ, несмотря на всю наружную ихъ торжественность, ярко выступаетъ, помимо желанія изворотливаго поэта, не только обычное остроуміе, но также его неудержимый юморъ и невольная иронія.

Стацій, напротивъ, былъ искренно проникнутъ величіемъ изображеннаго имъ момента. Онъ вполн растерялся — впрочемъ, и было отъ чего — при вид дворской пышности, обомллъ отъ этой обденной залы, украшенной длинными рядами драгоцнныхъ колоннъ и великолпнымъ рзнымъ плафономъ, отъ множества сановитыхъ гостей и разряженныхъ слугъ. Восхитился Стацій, между прочимъ, и тмъ, что ему дозволено было, по римскому обычаю, возлежать за обденною трапезой (объ этомъ не одинъ, разъ упоминается въ гимн), какъ будто онъ думалъ, что ему придется обдать стоя.

Но главный восторгъ Стація обращенъ къ Домиціану. Авторъ гимна до того былъ очарованъ оказаннымъ ему вниманіемъ, что оно получило въ его глазахъ такое же значеніе, какое позже для мусульманъ — бгство Магомета изъ Мекки въ Медину. Вообще этотъ восторгъ проявился здсь въ самой пошлой, обидной и немыслимой для нашего времени лести, причемъ наивный поэтъ вовсе забылъ о томъ, что объектъ его восторженнаго культа далеко не принадлежалъ къ тмъ кесарямъ, которые возбудили къ себ справедливое уваженіе не только въ своихъ современникахъ, но и въ исторіи. Забылъ онъ и о томъ, что она отдаетъ подъ строгій и нелицепріятный судъ не только Домиціановъ, съ ихъ клевретами, но и писателей, злоупотребившихъ своимъ талантомъ. Къ нимъ, очевидно, принадлежитъ и авторъ Лсовъ. Дйствительно, сила, блескъ, богатство и роскошные обды оказывали на этого простодушнаго человка неотразимое вліяніе, даже помимо какой-нибудь особенно эгоистической примси.

Во всякомъ случа, мы едва ли ошибемся, полагая, что развязная эпиграмма Марціала не могла особенно понравиться въ высшихъ римскихъ сферахъ, и что, наоборотъ, наивная и смиренная лесть Стація считалась въ нихъ боле пригоднымъ товаромъ. Вотъ почему Стацію удавалось попадать на такіе обды, пламенная любовь къ которымъ Марціала, къ великому его прискорбію, должна была получить платоническій характеръ. При всемъ его усердіи снискать благоволеніе людей сильныхъ, какіе ему были нужны, онъ просто не умлъ льстить имъ, какъ слдовало и требовалось.

VIII.

Мы разсмотрли затронутый здсь вопросъ въ обозначенныхъ предлахъ, но далеко не исчерпали цлой массы древнихъ свидтельствъ о страшномъ паденіи римскихъ нравовъ въ эпоху Домиціана, когда, повторяемъ еще разъ скорбныя слова Ювенала, ‘всякіе пороки остановились у той пропасти, дальше которой идти было уже некуда’. Дйствительно, громадное и изумительно безобразное развитіе кліентства, составлявшаго когда-то и съ незапамятнаго времени одно изъ лучшихъ проявленій древняго быта, является въ означенное время не боле какъ только однимъ изъ неприглядныхъ пятенъ въ той мрачной исторической картин, которую начертали и передали потомству древніе авторы. Впрочемъ, думаемъ, и т бытовыя подробности, которыхъ мы коснулись въ нашемъ очерк, вполн и до очевидности доказываютъ, что римское общество при Домиціан, который былъ логическимъ его продуктомъ, окончательно утратило возможность къ дальнйшему, сколько-нибудь нормальному существованію. Вотъ почему не могъ поддержать его и цлый рядъ высоконравственныхъ правителей, явившихся на римскомъ трон вслдъ за Домиціаномъ.

Его страшный вкъ возникъ, конечно, не разомъ, а былъ подготовленъ печальнымъ временемъ, наступившимъ уже въ конц періода республики, что и было, какъ извстно, главнымъ и неизбжнымъ поводомъ къ упроченію римскаго единодержавія. Римское государство, благодаря своей глубокой и неисцлимой нравственной порч, уже заране было обречено на погибель. Оно должно было пасть и помимо тхъ мощныхъ ударовъ, которыми разгромили его пришлые варвары.

А, между тмъ, вншняя сторона жизни, какъ общественной, такъ и бытовой, никогда еще не достигала въ Рим такого значительнаго развитія и блеска. Торговля и промышленность процвтали въ это время гораздо въ большей мр, чмъ въ какой-либо другой періодъ существованія древняго міра. Греко-римская скульптура продолжала, до Адріана включительно, стоять на прежнемъ своемъ высокомъ уровн, мало чмъ уступая наиболе цвтущимъ ея эпохамъ въ античномъ мір. Въ то же время, декоративное искусство, художественная промышленность, разнообразныя ремесла,—словомъ, все, что служитъ матеріальнымъ цлямъ жизни,— все это достигло небывалаго прежде изящества и удобства. Вмст съ утратою въ народныхъ массахъ древней республиканской простоты и непритязательности, римскій бытъ предъявилъ новыя требованія относительно комфорта и роскоши. Съ другой стороны, въ отвтъ на эти требованія, должна была увеличиться техническая изобртательность для удовлетворенія прихотливаго вкуса новыхъ потребителей. Такимъ образомъ, матеріальныя удобства жизни, насколько они выражаются въ устройств самыхъ жилищъ, въ изящной и дорогой утвари и т. д., достигли, наконецъ, въ римскомъ мір высшаго своего развитія. Множество предметовъ, найденныхъ въ Геркуланум и Помпеяхъ, свидтельствуетъ, что уже въ самомъ начал періода кесарей вншняя обстановка античнаго быта, даже въ домахъ людей, принадлежавшихъ къ среднимъ классамъ общества, дошла до того же изящества, какимъ она отличается·въ наше время.

Къ этой же пор относится появленіе въ Римскомъ государств такихъ правительственныхъ учрежденій, безъ которыхъ немыслимо существованіе сколько-нибудь благоустроеннаго общества. Я разумю богадльни, госпитали, школы, почту и т. д. Со времени Веспасіана казна впервые начала выдавать жалованье педагогамъ и вообще всмъ служащимъ. Благотворительныя учрежденія особенно размножились при Траян: для этой цли онъ ассигновалъ значительныя суммы изъ государственнаго казначейства. Въ основанныхъ имъ пріютахъ призрвались и получали воспитаніе тысячи бдныхъ дтей. Примръ кесаря, вроятно, нашелъ не мало подражателей. Между прочимъ, извстный писатель и другъ Траяна, Плиній Младшій, основалъ такую школу въ родномъ своемъ город Комо, при Конскомъ озер. Наконецъ, общественная безопасность, для обезпеченія которой въ прежнее время не существовало самой обыкновенной полицейской охраны, а равно и вообще городскіе порядки—улучшились весьма значительно. Достаточно для этого замтить, что Римъ, получившій, посл извстнаго пожара при Нерон, новый видъ, началъ освщаться около того же времени, о которомъ здсь рчь.

Въ литератур проявились великіе таланты, какъ Тацитъ, Квинтиліанъ, Ювеналъ, Марціалъ, и, вмст съ тмъ, римская умственная культура разомъ и широко раздвинула свои географическіе предлы на запад Европы. Она проникла въ Галлію, Испанію и даже на британскій сверъ, до самыхъ горъ Шотландіи. Римская наука особенно хорошо принялась въ Ліон (Lugdunum), а въ Массиліи (Марсел) преимущественно процвло изученіе греческой литературы, такъ что молодые римляне нердко предпочитали этотъ городъ даже аинскимъ школамъ.

Въ тсной связи съ помянутыми, несомннно культурными, явленіями находится возникновеніе въ предлахъ римскаго міра провинціальной литературы, представители которой, особенно изъ Испаніи, заняли почетное мсто среди латинскихъ авторовъ. Вообще, образованіе, со всми двоими благами и выгодами, все боле и боле начало длаться всемірнымъ достояніемъ. И все это исходило отъ падшаго общества, не оставляя за собою почти никакихъ душеспасительныхъ слдовъ, никакихъ сколько-нибудь прочныхъ и устойчивыхъ идеаловъ.

Для того, кто смотритъ на историческій прогрессъ человчества исключительно со стороны матеріальныхъ его удобствъ, разсматриваемое время, разумется, должно казаться однимъ изъ наиболе приглядныхъ періодовъ въ судьбахъ древняго міра. И дйствительно, еще въ недавнюю пору возникла въ наук цлая школа, съ англичаниномъ Меривелемъ во глав, которая именно держится такого взгляда на эпоху кесарей. Кто же ставитъ на первый планъ высокія цли жизни и, не увлекаясь вншнею ея стороной, выше всего цнитъ моральное достоинство человка, тотъ не очаруется красивыми подробностями и блестящимъ лакомъ той картины, главное и, притомъ, исторически-врное содержаніе которой далеко не соотвтствуетъ этому блеску. Сколько-нибудь привлекательнаго содержанія или отраднаго смысла въ этой картин мы не находимъ. Напротивъ, она рзко и громко свидтельствуетъ о томъ, .что т высокіе для своего времени идеалы, которые одухотворили древній міръ и очеловчили его, въ отличіе отъ коснаго Востока, окончательно рушились и утратили для Рима свой великій смыслъ, что идеи, которыя создали и возростили античную культуру, окончательно отжили свое время. Для возрожденія падшаго человка потребовалась не только новая идея, но и новая почва. Изъ нея возникла иная жизнь и новая культура, по и она до сихъ поръ далеко еще не прониклась солнцемъ правды, такъ давно уже озаряющимъ человчество своимъ тихимъ свтомъ.

Поэтому не слдуетъ намъ кичиться передъ отшедшими въ вчность народами, съ которыхъ, во всякомъ случа, началась Европа. Изучая съ должнымъ вниманіемъ отрицательныя стороны римскаго быта и сравнивая его съ нашимъ вкомъ, мы видимъ, что сущность и основныя черты человческой природы везд остались т же самыя, несмотря на многія просвтительныя начала, которыхъ не знала древность. Многія ея неприглядныя черты существуютъ, хотя иногда подъ другими формами, и въ новомъ мір. Между прочимъ, сильно развито въ немъ и кліентство. И теперь на свт Гораціевъ и Ювеналовъ гораздо меньше, чмъ Марціаловъ и въ особенности Стаціевъ. Да, кліентство, во всхъ своихъ разновидностяхъ и даже въ діаметрально-противуположныхъ проявленіяхъ и формахъ, и теперь составляетъ общее и трудно искоренимое зло во всемъ образованномъ мір, хотя онъ давно перешелъ т предлы, которыхъ достигла древняя культура. Въ область кліентства входитъ и ‘оппортюнизмъ’, разумя подъ этимъ новйшимъ терминомъ его не только политическую, по и чисто-житейскую сторону. У насъ же оно ближе и точне всего опредляется словами: прислужничество или просто холопство.

Н. Благовщенскій.

‘Русская Мысль’, кн.IV, 1890

Римскіе кліенты Домиціанова вка.

Читайте также: