Редакторская версия статьи В. Г. Белинского 'Воспоминания Фаддея Булгарина', Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том тринадцатый. Книга вторая. Материалы редакционно-издательской и общественной деятельности. Открытые письма. Автобиографические записи. Семейно-имущественные документы и прочее

С.-Пб, ‘Наука’, 1997

&lt,РЕДАКТОРСКАЯ ВЕРСИЯ СТАТЬИ В. Г. БЕЛИНСКОГО ‘ВОСПОМИНАНИЯ ФАДДЕЯ БУЛГАРИНА.
Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни. Санкт-Петербург. 1846. Две части. В 12-ю д. л.’&gt,

Эти ‘Воспоминания’ уже несколько месяцев знакомы русской публике, потому что были напечатаны в ‘Библиотеке для чтения’, и вот причина, по которой мы не спешили говорить о них. Да и что можно сказать об этом произведении г. Булгарина? и как говорить о нем? ‘Личностей’ мы не любим, — а тут все основано на личности сочинителя, который поспешил издать свою автобиографию, следственно, сделал самого себя героем своей книги.

&lt,…&gt, Доныне у великих людей водилось обыкновение оставлять записки о самих себе, воспоминания и всякие автобиографические заметки в рукописи до конца дней своих. Великий человек умер — являются его записки, конечно, деньги, выручаемые от продажи экземпляров, уже не поступают в карман его, но зато записки появлением своим как бы продолжают на некоторое время существование их автора: по поводу высказанных в них фактов, бросающих новый свет на жизнь и действия великого покойника, возникают жаркие споры, прения, и плодом всего этого бывает более или менее верная, окончательная оценка жизни и деятельности его… {Далее в рукописи и корректуре было: Итак, чтоб придать надлежащий интерес своим мемуарам, надо подвергнуться весьма неприятной необходимости — надобно умереть…}

Что же заставило г. Булгарина отступить от этого установившегося и естественного порядка? Почему издал он свои записки при жизни?.. У него есть на это ответ в предисловии. ‘Ведь это только отрывки’, — говорит он и вслед за тем, чувствуя, что причина слаба и даже вовсе неудовлетворительна, прибавляет: ‘При воспоминании прошлого кажется мне, будто жизнь моя расширяется и увеличивается и будто я молод! Нынешнее единообразие жизни исчезает — и я смешиваюсь с оживленными событиями прошлого времени, вижу перед собой людей замечательных или для меня драгоценных, наслаждаюсь прежними радостями и веселюсь минувшими опасностями, {В рукописи и корректуре к слову ‘опасностями’ было примечание: Для непомнящих, каким разнообразным опасностям подвергался г. Булгарин.} прежним горем и нуждою. Пишу с удовольствием, потому что это занимает меня и доставляет случай излить чувства моей благодарности людям, сделавшим мне добро, отдать справедливость многим забытым людям, достойным памяти, высказать несколько полезных истин, представить характеристику своего времени. Найдется много кое-чего любопытного и даже поучительного!’ Но, скажете вы: никто не запрещал господину Булгарину вспоминать и даже записывать свои воспоминания и при этом чувствовать жизнь свою расширенною и себя помолодевшим, наслаждаться минувшими опасностями, радостями, неудачами. Благодарность к людям, сделавшим добро {В корректуре: доброе} г. Булгарину, также нисколько не потерпела бы ущерба, {В корректуре: выдохлась бы. В рукописи вариант Некрасова: потеряла бы силы.} пролежав в рукописи до смерти сочинителя, напротив, она приобрела бы аромат благодарности бескорыстной, {В рукописи и корректуре: бескорыстной и незаискивающей} — и все остальное могло бы так же удобно сделаться, только несколькими годами позже — вот вся разница…

Стало быть, и второй ответ не ответ. Итак, {В рукописи: Ну так} что же?..

Далее, в предисловии читаем: ‘Явился мой добрый М. Д. Ольхин и решил печатать, — печатаю!’

Итак, появлением ‘Воспоминаний Фаддея Булгарина’ обязаны мы доброму г. Ольхину, которому обязаны {В корректуре: обязаны мы} также началом компактного издания сочинений г. Булгарина да разными иллюстрированными очерками с лицевой стороной и изнанкой и всем тем, за что г. Ольхин приобрел эпитет ‘доброго’ от г. Булгарина… {В рукописи и корректуре далее было: — от самого г. Булгарина, который, как известно, по любви своей к правде, хвалит даром всех, не исключая и самого себя.}

Как бы то ни было, но ‘Воспоминания’ перед нами, — и прежде, нежели успели мы сказать о них хоть слово, публика уже ознакомилась с ними, частию через них самих, а еще больше через статьи Полевого в ‘Литературной газете’, статьи, которыми он так блистательно, как будто вновь, с свежими силами, начинал свое литературное поприще и которыми, к общему сожалению, ему суждено было окончить его… &lt,…&gt,

В изданных ныне двух частях ‘Воспоминаний’ заключается рассказ о детстве и первых годах юности сочинителя книги. Здесь вы можете узнать, от кого произошел он, под какими влияниями воспитывался и развивался, когда наконец сделано им первое из великодушных дел, одним словом, можете узнать многое… &lt,…&gt,

При разборе книги обыкновенно говорят преимущественно о главном ее предмете, на котором сосредоточен интерес книги. Г-ну Булгарину угодно было сделать героем своей последней книги самого себя. Здесь он рассказывает мельчайшие подробности своей жизни с самых ранних лет, говорит о матери, об отце, о сестрах своих, — словом, то мать его, то отец, то сам он беспрестанно на первом плане книги, воспоминания же, относящиеся не к г. Булгарину и не к семейству его, — все на втором плане и составляют менее важную и менее любопытную часть книги. Поэтому читатели не должны удивляться, если мы, желая познакомить их с новым сочинением г-на Булгарина, будем говорить большею частию о г. Булгарине и его семействе. Впрочем, мы постараемся придерживаться в точности выражений самого сочинителя и строго будем ссылаться на страницы его книги. Итак, к делу. {В корректуре выделенным абзацам соответствует:

Не угодно ли вам, например, узнать детство и первые годы юности г. Булгарина, познакомиться с теми, от кого произошел он, узнать, под какими влияниями воспитывался и развивался юноша, долженствовавший подарить русской земле братьев ‘Выжигиных’, когда наконец сделано им первое из великодушных дел, которых, если верить ему, так много им сделано, и когда… угодно ли вам, одним словом, познакомиться с собственными ‘Воспоминаниями’ г. Булгарина? Может быть, как мы уже заметили вначале, многое сделается для вас понятнее, яснее, может быть, многое вдруг сделается для вас ясно, как день божий…}

Г. Булгарин родился {В корректуре: Г-н Булгарин родом поляк. Родился он} в бывшем Минском воеводстве бывшего Великого княжества Литовского, ‘в котором (прибавляет он) {В корректуре: г. Булгарин} предки мои издревле были княжескими боярами, имевшими одно значение с древними боярами русскими’. От этих строк читатель отсылается к примечанию, помещенному в конце первой части, в котором г. Булгарин говорит, что если б он писал свои ‘Воспоминания’ не в России, то не сказал бы ни слова о своем происхождении. Но здесь… {В корректуре далее было: видите ли, клевета, выродившаяся из враждующих литературных партий, не пощадила даже его доброго имени, — были эпиграммы и сатиры, в которых г. Булгарина называли, между прочим, безродным скитальцем.}‘Не могу (говорит г. Булгарин) воздержаться от смеха, когда добрые люди играют передо мной роль аристократов!.. Пусть же они узнают, что и я принадлежу к древнему, боярскому роду, поселившемуся в Западной Руси от незапамятных времен’. И затем г. Булгарин начинает из всех сил доказывать, какой он старый аристократ, каких важных людей {В корректуре: поляков и литвинов} имел в родстве, и не без гордости замечает, что у него нет однофамильцев (в чем, впрочем, ошибается, ибо я знал одного честного ремесленника, {В корректуре: ремесленника, сапожника} очень скромного и добросовестного человека, который прозывался Булгариным), что Булгариных было прежде два гнезда, а теперь осталось только одно, к которому принадлежит нынешний сочинитель. (Здесь г. Булгарин опять ошибается, ибо помянутый честный ремесленник {В корректуре: сапожник} оставил после себя четырнадцать человек детей, прижитых им в законном супружестве с мещанкою Лукерьею Тихоновною, отличавшеюся столь строгою нравственностию, что, по уверению всех знавших это семейство, ни один из рожденных ею детей, несмотря на их многочисленность, не кинул тени подозрения на честь покойного отца. {В корректуре: сапожника.} Это второе гнездо Булгариных проживало еще недавно на Выборгской стороне.) Далее, г-н Булгарин ссылается даже на какое-то сочинение на польском языке, в доказательство древности своего рода. Все это было бы очень хорошо и против этого почти нечего было бы сказать, если б г. Булгарин не проговорился сам в приведенных выше строках, что предки его издревле были ‘княжескими боярами’. После этой обмолвки {В корректуре далее было: бог знает как сорвавшейся с осторожного пера осторожного сочинителя}уверение его, что эти княжеские бояре имели одно значение с древними боярами русскими (!!!) как-то странно. {В корректуре далее было: чтоб не сказать смешно и жалко.} В наше время не для чего {В корректуре: немножко совестно} пускаться в генеалогические разбирательства, да и толку в этом большого мы не находим, и потому — не заговори сам г. Булгарин — мы ничего не сказали бы о его происхождении, имея впереди вещи, гораздо более интересные. {В корректуре далее было: как-то: развитие г. Булгарина.} Но теперь не можем не заметить, что уж если вздумается кому искать родства {В корректуре: у г. Булгарина достало духу набиваться в панибратство} с древними русскими боярами, то надобно {В корректуре: ему не мешало} бы представить доказательства прав своих более уважительные. Известно, что такое были эти княжеские бояре. Для каждого читателя, родившегося и возросшего в России, довольно напомнить русских барских барынь, {В корректуре далее было: и соответствующую им принадлежность старого русского барства из мужеского пола} чтоб он получил достаточное понятие о том, что такое были в Литве княжеские бояре… ‘После этого, — заключает г. Булгарин свои доказательства, — позволяю всякому аристократиться передо мною!’ {В корректуре далее было: как это восклицание здесь кстати и многозначительно! Да, повторим и мы: после этого нельзя не позволить ‘всякому аристократиться’ перед г. Булгариным.}

Собственно ‘Воспоминания’ начинаются взятием Костюшки в плен и последовавшими за тем окончательными вспышками революции. Эти события имели влияние и на семейство г. Булгарина. Заслышав пушечные выстрелы, оно захватило с собой припасы и драгоценные вещи, ушло в лес и провело там несколько дней, в страхе и мучительной неизвестности, пока наконец не явился один русский офицер и не проводил г-жу {В корректуре: панну} Булгарину с семейством домой, уверив в совершенной безопасности. Впечатление, вынесенное г. Булгариным из этого и других совершавшихся тогда вокруг его событий, было следующее:

‘В юности нашей начитавшись о Римской и Греческой республиках, о людях, иногда самых мелочных умом и душою, но наделавших шуму своею дерзостью и пылкими речами и за то произведенных в великие мужи красноречивыми писателями, мы часто предаемся мечтам и желаем переворотов, потрясений, бредим о вольности и равенстве (которые, сказать мимоходом, никогда не существовали в мире и не будут никогда существовать для массы народа) и завидуем так называемым героям народным!.. Школьничество — и только! Эти народные герои вообще или простяки, увлеченные мечтами воображения, порожденными впечатлениями юности, или хитрецы и честолюбцы, т. е. или тетерева или лисицы. Лучше спустить с цепи голодного тигра или гиену, чем снять с народа узду повиновения властям и законам! Нет зверя свирепее разъяренной черни! Все усилия образованного сословия должны клониться к просвещению народа на счет его обязанности к Богу, к законным властям и законам, к водворению в сердцах человеколюбия, к искоренению врожденного человеку зверского эгоизма, а не к возбуждению страстей, не к порождению несбыточных надежд. Кто действует иначе, тот преступник перед законами человечества. Видевший народное восстание знает, что это значит. Наполеон заслуживает вечную благодарность всех благородных сердец за то, что никогда не хотел действовать мятежом противу своих неприятелей, когда имел полную власть в своих руках’ (стр. 13—15).

Выписав приведенное нами место, один журнал, поместивший о ‘Воспоминаниях’ вообще очень дельную и умную статью, замечает следующее: ‘Так мрачно было впечатление, что г. Булгарин отдал на выбор читателей называть Костюшку тетеревом или лисицей и охотнее приписал небывалые добродетели Наполеону, нежели отдал должное воину, которого чтили и которому удивлялись даже враги. Как будто тринадцатое вандемьера было не мятеж! Правда, Наполеон действовал в свою личную пользу и тем ‘заслужил вечную благодарность благородных сердец». Или: ‘…как будто бегство с острова Эльбы и сто дней возмущения против союзных держав были законнее конфедерации Костюшки против тех же держав! Различие в том, что Наполеон искал собственной власти, для каких бы то ни было целей, а Костюшко, конечно ошибочно, домогался пользы отечества. Не забудем высокого и благородного поступка с ним императора Павла, который лично приехал объявить свободу пленнику, в знак особенного уважения к нему’. Знал ли, не знал ли г. Булгарин это последнее обстоятельство, приводимое помянутым журналом, — дело в том, что он поспешил объявить Костюшку тетеревом или лисицей (мы, право, не знаем, которое из этих названий г. Булгарин считает приличнейшим для Костюшки). {В корректуре далее было: Ему казалось это необходимым!..}

Приехал отец г. Булгарина, и семейство его из Маковищ перебралось в Несвиж. Отец г. Булгарина, при переезде вброд какого-то ручья, сломал себе ногу и долго был болен. Во время болезни его часто навещал граф Ферзен, имевший в нем нужду. Когда же он выздоровел, дом Булгариных сделался самый веселый: туда съезжались русские офицеры и все семейства, укрывшиеся в Несвиже. {В корректуре далее было: от мародеров.} Было весело: занимались танцами и музыкой (старшая сестра г. Булгарина, Елизавета, по странному вкусу, играла на кларнете), играли в карты. ‘Страшно вспомнить об этой игре! — восклицает сочинитель.— Червонцы ставили на карту не счетом, а мерою — стаканами!’, играли также на жемчуг, серебряную и золотую посуду, часы, серьги, конскую сбрую и разные вещи, но это уже ‘в офицерских квартирах’, замечает г. Булгарин. Граф Ферзен, по уверению его, был постоянно гостем Булгариных, полюбив искренно все семейство. Маленький Булгарин был его любимцем… {В корректуре далее было: играл с его попугаем и моськами.} ‘И он сам (граф Ферзен), и собеседницы его, и адъютанты, и даже прислуга забавлялись мною’, — заключает г. Булгарин. Однажды, когда граф Ферзен был в веселом расположении духа, а маленький Булгарин дразнил его попугая, грозя ему небольшим ятаганом, граф спросил: ‘Что ты хочешь, чтоб я подарил тебе: попугая или эту саблю?’ — ‘Дай саблю’, — отвечал г. Ёулгарин. {В корректуре: молодой поляк.} ‘Зачем тебе она?’ — спросил граф. ‘Бить всех, кого Костюшко прикажет!’ — отвечал г. Булгарин. Но, передавая теперь на старости лет ответ, сделанный в детстве, он спешит тотчас прибавить: ‘Разумеется, что я говорил точно так, как попугай, с которым я играл, т. е. повторял то, чего наслушался дома’ и пр. (часть 1, стр. 59). {В корректуре далее было: Это прибавление особенно характерично! Яблоко недалеко падает от яблони, говорит пословица, и, чтоб короче узнать человека, не худо, если можно, познакомиться и с его родственниками.}

В ‘Воспоминаниях’ г. Булгарина находим, что отец его был, между прочим, чрезвычайно вспыльчив и, при наружной популярности, чрезвычайно горд в душе. ‘Для удовлетворения этой гордости он жертвовал всем, и жизнию и имением. Он готов был обниматься и сидеть рядом с самым убогим шляхтичем, который подчинялся его воле, но за один косой взгляд равного или почитавшего себя высшим, за одно слово, которое казалось ему оскорбительным, вызывал на дуэль или мстил явными оскорблениями. Он был, как ныне говорят, человек эксцентрический и поступал во всем не так, как другие. Этот пагубный характер навязывал ему беспрестанно хлопоты и беспокойства и был причиною его собственного несчастия и отчасти и всего семейства’. Далее повествуется о необыкновенной щедрости его. {В корректуре далее было: и характеристика заключается доведением до всеобщего сведения, что г. Булгарин — теперешний живой портрет своего отца.} Но, чтоб ближе познакомить читателей с отцом г. Булгарина и дать понятие о том, какого рода была его гордость, выписываем один из анекдотов, рассказываемых сочинителем о своем родителе:

‘Отец мой остался мало летным сиротою после смерти родителей, с весьма хорошим состоянием, и опекунами его были родной дядя и знаменитый князь Радзивилл — оригинал, каких мало было на свете, но самый добрый и благородный человек, прозванный по любимой своей поговорке: пане коханку (panie koГhanku, по-русски почти то же, что любезнейший). Это слово повторял он беспрестанно, говоря и с дамами, и с королем, и с своим лакеем, и с жидом! Отец мой, приехав по делам своим в Слуцк, принадлежавший князю Радзивиллу, встретил на улице богатого жида, содержавшего в городе винный откуп (т. е. все корчмы), торговавшего притом виноградными винами и пользовавшегося особенною милостью князя. Жид этот хотя знал хорошо отца моего, но, избалованный фамильярностью других помещиков, прошел мимо, не поклонившись. Отец мой, вспыхнув, закричал: ‘Долой шапку, жид!’ — и бросился к нему, но жид, ответя грубо, скрылся в толпе радзивилловских слуг и заперся в доме. Отец мой велел немедленно запрячь своих лошадей и поехал прямо в Несвиж, к князю, который весьма любил его. Он пробыл у него несколько дней и своими остротами и шутками привел князя, большого охотника до фарсов, в самое веселое расположение духа. Между ими было состязание в этом отношении, что весьма нравилось старому князю. На третий день, перед отъездом, отец мой сказал, что князь может оказать ему большую милость, но он не смеет просить его. ‘Скажи, что хочешь, я все для тебя сделаю’, — отвечал князь. ‘Отдайте мне в аренду ваш фольварок (маленькую мызу или усадьбу) в полумиле от Слуцка’, — сказал отец мой. ‘Зачем тебе эта мелочь? Я бы и подарил тебе, если б этот фольварок лежал на моей границе, а не в средине моих поместьев!’ — ‘Я начал торговать украинскими волами, — ответил отец мой (а это была выдумка), — и мне нужно место под городом, для сгона разных партий’. Князь расхохотался, зная, что отец мой вовсе неспособен к торговым делам. ‘Теперь не стану есть другого мяса, как твоих волов, — примолвил князь шутя, — однако боюсь, что ты заставишь меня долго поститься!’ В шутках и прибаутках князь подписал арендный контракт, и отец мой поскакал в Слуцк, взял немедленно в свое управление фольварок, поставил своего управителя, купил бочек сто водки и велел продавать половину дешевле, чем продавали в Слуцке. Все горожане стали, разумеется, покупать водку на фольварке, и в корчмах продажа остановилась. Жид-откупщик был в отчаянии, но делать было нечего, ибо отец мой, по польским законам, имел полное право продавать вино в своем имении по какой угодно цене. Чрез несколько дней отец мой нарочно приехал в Слуцк, и жид-откупщик в сопровождении княжеского управителя и почетнейших граждан явился к отцу моему с повинной и просил прощения в неумышленном оскорблении. Отец мой принял богатого жида хладнокровно, без воспоминания о прошлом, не изъявляя ни малейших признаков гнева. Тогда богатый жид завел речь о деле. ‘Зачем вам, такому пану, держать фольварок? Уступите мне аренду, я вам дам вдвое».— ‘Теперь не время об этом толковать, — отвечал отец мой, — приезжай ко мне завтра, в полдень, на фольварок, там кончим дело. Я даю тебе слово, что уступлю тебе аренду по моей цене: я не хочу барышей, и мне эта шутка уже наскучила’. Жид обрадовался и на другой день явился в назначенный час. Контракт уже был готов, и оба они тотчас подписали его. Но отец мой не передал княжеского контракта, а отдал имение в аренду от своего имени. Когда дело кончилось, отец мой хлопнул в ладоши — и явились шесть дюжих парней. ‘Бери его!’ — закричал отец, и слуги схватили жида, растянули и влепили двести ударов кожаными постромками. Жид едва остался жив. Его положили замертво в бричку, сунули контракт за пазуху, и отец мой сказал ему, что это только первый урок вежливости, а за другим и третьим уроком дело не станет, если жид от первого урока не исправится. Лишь только в Слуцке разнеслась весть об этом поступке моего отца, весь жидовский кагал поскакал в Несвиж, к князю, с жалобою. Князь ужасно рассердился и клялся примерно отмстить моему отцу за самоуправство в его владениях и послал к нему нарочного с приглашением в Несвиж. Друзья умоляли отца не ездить к князю, пока гнев его не утихнет, и советовали немедленно отправиться в Варшаву и искать покровительства у короля, но отец мой, не слушая никого, вооружился с головы до ног, поехал немедленно в Несвиж и явился к князю в приемный час, при множестве посетителей. Все смотрели с удивлением на моего отца, предполагая, что эта история должна дурно кончиться. Князь, вышед в приемную залу, окинул взором собрание и, увидев отца моего, раскраснелся от гнева и прямо пошел к нему. ‘Как вы, сударь, смели бить моего арендатора?— воскликнул князь, — я пойду с сумою по миру, но не допущу, чтоб кто-нибудь дерзнул оскорблять меня так нагло. Или вам жить или мне, или вам гнить в тюрьме или мне!.. Я вам покажу, что я значу!..’ Князь от гнева не мог более говорить и запыхался, а отец мой прехладнокровно отвечал: ‘Прошу только меня выслушать, а там делайте что угодно! Не только я не осмелился бы никогда прикоснуться пальцем к вашему арендатору, но если б даже кто другой тронул его, то я, как верный и усердный ваш приверженец, вступился бы за него, не жалея собственной жизни!..’ — ‘Итак, вы не били моего арендатора?’ — спросил князь, несколько успокоившись. ‘Нет, не бил вашего арендатора, — возразил мой отец, — а я бил моего арендатора, потому что выпустил Мовше в аренду мою посессию (т. е. временную собственность), в чем удостоверит вас вот этот контракт, и бил притом моего арендатора по принадлежащей мне половине его тела, а не по вашей половине, которой я вовсе не тронул» (часть I, стр. 80—88).

Наконец, чтоб докончить характеристику родителя г. Булгарина, приводим еще следующую черту. Родитель г. Булгарина, вследствие своего пылкого характера, имел сношения с одним польским изгнанником и раз, получив от него письмо, хвастливо показывал и читал его всякому. {В корректуре: встречному и поперечному.} Следствия были печальны… {В корректуре далее было: эксцентрического поляка взяли и посадили в тюрьму.} Но пусть расскажет сам г. Булгарин. Он так хорошо рассказывает и всегда умеет такое что-нибудь прибавить в конце, от чего рассказ получает двойной интерес.

‘Русское правительство знало обо всех интригах в Константинополе и наблюдало в Польше большую осторожность, устраняя все сношения эмигрантов с жителями присоединенных областей. Но помещики присоединенного края тогда еще не знали подлинно ни законов русских, ни порядка русского, ни обязанности властей и подчиненных, а, если и знали кое-что, то не торопились исполнять, привыкнув к прежнему своеволию. Отец мой, почитая это письмо ничтожным, полагал, что и все должны так думать, и был, как говорится, без вины виноват. Впрочем, и после даже его бы не задержали, если б он сам не навязал себе беды. При допросах он то шутил некстати, то горячился и без всякой надобности входил в политические рассуждения. По речам сочли его опасным — и упрятали!.. Душевно сожалею о несчастии, постигнувшем моего родителя, и готов был бы собственною кровью искупить его страдания, но, по справедливости и для примера другим, не могу оправдывать его тогдашнего поведения’ (стр. 112—114).

{В корректуре перед этим было: Вот что!} Но особенно замечательно наставление, которое читает здесь г. Булгарин своему родителю. {В корректуре далее было: Конечно, родитель давно уже скончался, наставление пойти впрок не может, но когда человеку придет охота высказываться, ему нет нужды, живым или мертвым говорит он, — языком его движет рок!} ‘Надлежало поступить хладнокровно, — говорит он, — объяснить дело, доказать свою неприкосновенность к заграничным интригам и не пренебрегать властью’. Но как же доказывать неприкосновенность, — скажете вы, — когда доказательство прикосновенности налицо?.. Зачем к проступку прибавлять еще малодушие, прибегая к постыдным изворотам? Что нужды! ‘Надлежало доказать’ да и только!.. ‘Эти пылкие люди, — заключает г. Булгарин, {В корректуре далее было: с благородным негодованием} — в каждом потрясении гибнут первые, гоняясь за правдою и честью!’ (часть I, стр. 114).

За воспоминаниями о родителе следуют у г. Булгарина воспоминания о родительнице. Характер ее особенно раскрывается при одном несчастном событии, постигшем семейство. Дело в том, что при тогдашних переворотах, перемене начальств и всяких беспорядках семейство было выгнано из поместья, в котором проживало, вследствие затеявшейся тяжбы… Но мы прежде должны сказать несколько слов о бабушке г. Булгарина, пани Онюховской, под кров которой прибегло семейство после горестного изгнания. Впрочем, тут говорить много нечего. Вот сцена свидания, рассказанная самим сочинителем:

‘Когда мы приехали к ней (к пани Онюховской), она сидела в больших креслах. Мои родители и сестра пали к ногам ее, заставив и меня сделать то же, и она протянула ногу, которую мы поцеловали. Потом она приказала нам встать и дала обе руки для облобызания и уже после этой операции приподнялась с кресел, поцеловала всех нас в лице, благословила и велела родителям моим сесть, а мне и сестре стать возле ее кресел’.

Родитель г. Булгарина рассказал ей о своем бедствии, и бабушка подарила обедневшему семейству холста, батисту, шелковых материй, сукна, ковров и пр. ‘Нас, — продолжает г. Булгарин, — позвали к обеду, и родители мои снова хотели повторить обряд коленопреклонения, но прабабушка не допустила до этого, довольно было и одного раза! {В корректуре далее было: (Так!.. из этого замечания видно, что г. Булгарин, между прочим, не лишен и чувства меры).} Изъявление благодарности моих родителей она выслушала хладнокровно и отвечала только пословицею, соответствующей русской поговорке: ‘свой своему поневоле друг». При прощаньи, — говорит г. Булгарин, — однако ж, опять повторилось ‘коленопреклонение, целование в ногу и в руки’, принесшее обильные плоды. Прабабушка щедро одарила все семейство, не забыв и маленького Фаддея, которому дала червонец на конфекты…

Событие, особенно знакомящее с родительницею г. Булгарина, было следующее:

‘Приехал наш адвокат из Минска и сказал, что при просьбе надлежало представить список всем вещам, оставленным в Маковищах, т. е. всей движимости, с примерною оценкою ее. Родители мои и сестра Антонина занялись этим, и на другой день от всех представлены были адвокату списки, из которых он должен был сделать общий свод. К общей поверке списков призваны были наши слуги и служанки. Не могу забыть сцены, когда адвокат, начав читать список, поданный матушкою, вдруг бросил его на стол с своими очками, вскочил со стула и, отступив на шаг, поднял руки с удивлением, воскликнув: ‘Гарнец жемчуга!’ — ‘Что это значит?’ — спросил батюшка. ‘Тут написано, что у вашей супруги был целый гарнец жемчуга, не в деле, а просто как горох в мешке!’ — сказал адвокат. Отец мой посмотрел с удивлением на матушку и сказал: ‘Об этом я ничего не знаю и теперь впервые слышу!’ — ‘Потому что я об этом никому не говорила и хранила этот жемчуг как последнюю помощь в случае несчастия. Анна! — примолвила матушка, обращаясь к моей няньке (самой верной из всех слуг и ее молочной сестре, т. е. дочери ее кормилицы), — помнишь ли тот мешок, который мы зарывали с тобою в землю ночью под большим дубом, возле пруда, когда разнеслись вести, что наши снова будут воевать с русскими?’ — ‘Как не помнить, сударыня, — отвечала нянька, — ведь это было в третьем году, мешок был желтый, сафьянный, точно такой, в каких для барина привозят курительный табак, а вырыли мы его только нынешнею весною’.— ‘Это был мешок с моим жемчугом, данным мне братьями моими в приданое при втором моем замужестве’, — сказала матушка. Адвокат покачал головою и возразил: ‘Помните, что в этом вы должны присягнуть’.— ‘Присяга не страшна в правом деле, я и братья мои присягнем, что у меня был целый гарнец жемчуга!’ — ‘Как угодно’, — сказал адвокат, сев на свое место. Отец мой надел шапку и вышел на крыльцо, взяв меня за руку. Он смотрел вверх и посвистывал, а это означало, что он недоволен. Он не сомневался в истине показания матушки, но ему досадно было, что она перед ним скрывала это’.

Оттого ли, что старик Булгарин был, как говорит сын его, ‘нелюбим многими’, или оттого, что в Минск в то время назначен был новый губернатор, действительный статский советник К***, ‘человек, — по словам г. Булгарина, — добрый и правосудный’, или, наконец, от других каких-нибудь причин, о которых сочинитель умалчивает, — дело о знаменитом гарнце жемчуга приняло дурной, очень дурной оборот. ‘Гарнец жемчуга, о котором никто не знал в доме, — говорит г. Булгарин, — ни муж, ни дети, послужил предметом к шуткам, насмешкам и, наконец, к обвинению матушки в кривоприсяжничестве! Ее отдали под уголовный суд и к дому ее приставили часовых. Пример единственный и небывалый с польскою дамою!’ {В корректуре далее было: Не только с польскою, но и со всякой порядочной дамой, какой бы нации они ни была, прибавим мы от себя…}

Следует, однако ж, сказать, что сестра г. Булгарина, съездив в Петербург, возвратилась в Минск с указом об освобождении матери из-под ареста и о возвращении ей Маковищ до рассмотрения дела формою суда. Мать г. Булгарина поехала сама в Петербург хлопотать о деле и взяла с собою сына…

Здесь г. Булгарин делает очерк тогдашнему Петербургу и характеризует тогдашнее общество, преимущественно аристократическое, в котором, по уверению его, мать его и сестра и сам он были приняты очень хорошо. Сестра г. Булгарина ‘обращала на себя общее внимание ловкостью, и приятным обхождением, и музыкальным дарованием’. {В корректуре далее было: чем обращала на себя внимание аристократического общества мать г. Булгарина, о том ничего не сказано.} Что ж касаеся до самого г. Булгарина, то он здесь обращал на себя внимание тем же, чем и в доме графа Ферзена: {В корректуре далее было: Мосек и попугаев, правда, не было, но было другое, стоящее мосек и попугаев.}

‘Лев Александрович Нарышкин, для шутки, убедил мою матушку одеть меня по-польски, в кунтуш и жупан, и я, не будучи застенчивым, смело расхаживал, препоясавшись моею саблею (подаренною мне графом Ферзеном), по аристократическим гостиным и забавлял всех моим детским простодушием и шутками. Иногда меня заставляли играть на гитаре и петь польские песни. Я входил смело к дамам во время их туалета, пересказывал им, чему меня научали старшие, смешил их, и все меня ласкали, дарили игрушками, конфектами…’

‘Это, — заключает г. Булгарин, — было мое счастливое время в Петербурге!’ Наконец {В корректуре вместо этого: Разные бывают у людей понятия о счастии, но дело не в том: дело теперь в том, что} наступила решительная эпоха в жизни г. Булгарина: его отдали в корпус. Здесь г. Булгарин, по его собственным словам, уже не застал порядка, заведенного графом Ангальтом, ‘который руководил кадет к добру, одобрял прилежных, усовещивал ленивых и ласковостью и примерами добра возбуждал в юношах чувства чести, благородства и собственного достоинства’. Кадеты стали нападать на г. Булгарина, как на новичка и поляка, он стал драться, нагрубил главной инспекторше, и … ‘меня посекли розгами’, заключает он. Затем начинается длинный ряд горестей, {В корректуре: истязаний} которым подвергался г. Булгарин {В корректуре: молодой поляк} в корпусе. ‘Кадеты дразнили меня Костюшкой, разумеется не понимая значения этого прозвания’, — говорит он. И много еще прозваний давали ему кадеты, много мучений изобретали и выполняли над ним для удовлетворения своей злости и ненависти… {В корректуре далее было: неизвестно почему вдруг единодушно вспыхнувшей в них против маленького г. Булгарина.} Но всех страшнее был для него полковник Пурпур. {В корректуре далее было: ставший черным демоном его жизни.}

‘Осматривая кадет по утрам до отправления в классы, Пурпур отсылал каждого кадета, у которого замечал что-нибудь неисправное в туалете, в комнату, называемую умывальною. Потом вызывал кадетов по запискам учителей и дежурных офицеров и отсылал туда же, а наконец являлся сам. Там уже стояла на средине скамья, угол был завален свежими розгами, и ждали четыре дюжие лакея. Не теряя лишних слов, без всяких объяснений и увещаний, полковник Пурпур угощал всех собранных там кадет насущными розгами’ (стр. 261—262).

Неизвестно почему, но страсть Пурпура к сеченью {В корректуре после этого было: опять-таки}удовлетворялась преимущественно не на каком-нибудь другом кадете, которых в корпусе было очень много, а {В корректуре было: а именно} на г. Булгарине: ‘…я был постоянною жертвою Пурпурова розголюбия’, — говорит он. {В корректуре далее было: Положение в самом деле пренеприятное! Но делать было нечего… Как нечего?.. а жаловаться?} Г. Булгарин попробовал пожаловаться, но следствия были печальны: ‘…не говоря ни слова, он (Пурпур) взял меня за руку и повел в свою любезную умывальную и на прощание так выпорол розгами, что меня полумертвого отнесли в госпиталь’ (стр. 279). Г. Булгарин говорит, что в госпитале он пролежал целый месяц. ‘Мне беспрестанно виделся и во сне и наяву Пурпур, и холодный пот выступал на мне!.. Я кричал во все горло: спасите! помогите! вскакивая с кровати, хотел бежать и падал без чувств…’ Даже через четыре года по выходе из корпуса, встретив в обществе человека, похожего лицом на Пурпура, г. Булгарин ‘вдруг почувствовал кружение головы и спазматический припадок’. {В корректуре далее было: Из события, которое мы теперь передали, само собою явствует то полезное заключение, что и пожаловаться, забежав зайцем вперед, не всегда бывает безопасно.}

Участь г. Булгарина {В корректуре: молодого поляка} в корпусе несколько облегчилась участием, которое принял в судьбе его один из учителей, Лантинг, по следующему случаю:

‘Однажды в какую-то горькую минуту, когда черная мысль промелькнула в голове Лантинга, он задал мне сочинение, взяв за тему стихи из псалма Давидова: ‘на реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом’. Я сознался ему, что не заглядывал в псалтырь, и он велел прийти к нему, на квартиру, за книгой. Взяв псалтырь, я уединился и стал читать заданный мне текст. При этом должен я заметить, что изучение церковного и так называемого славянского языка в наше время почиталось необходимостью для познания языка русского, во всей его силе, и нам с кафедры толковали красоты св. писания и наши древние летописи. Перечитывая псалом, который долженствовал служить мне к сочинению, я почувствовал внезапно как будто какое-то сотрясение в сердце… Мне стало грустно, я заплакал! Не было свидетелей слез моих. В уме и в душе моей ожили воспоминания детства: представились моему воображению родители, любимые мною слуги, родные поля и леса и, наконец, мое сиротство, мои страдания без всякого соучастия в ближних, существование без любви, без ласки… Как будто в лихорадке схватил я перо и стал писать… Слезы и чернила лились на бумагу. Исписав несколько листов, я свернул их и, не перечитывая, положил под матрац моей постели. Явившись в класс, я представил Лантингу вверенную мне книгу и мое сочинение и сказал: ‘Простите великодушно, если найдете тут ошибки и недописки. Я написал сгоряча и, признаюсь, не имел духа прочесть… Эта тема слишком тяжела для меня!’ Лантинг стал читать про себя, и я не спускал с него глаз. Я заметил, что сперва легкий румянец выступил на его бледном лице, а потом глаза наполнились слезами. Положив бумагу мою в карман (чего никогда не делал прежде), Лантинг подозвал меня к себе, обнял, крепко прижал к сердцу, поцеловал и сказал: ‘Ты не сирота, пока я в корпусе! Я заступлю тебе место отца, матери и друга!’ Он велел мне приходить к себе на квартиру во всякое время, свободное от кадетских обязанностей’ (часть II, стр. 20—22).

Воспользовавшись случаем, г. Булгарин спешит уведомить публику, что он всегда помнит добро, ему сделанное, и что он в течение всей своей жизни почитал и будет почитать ‘первою своею обязанностью вступаться за друга и благодетеля’. Тут кстати присоединяет он и жалобы на несправедливость к нему русских литераторов, уверяя, что в ‘сатирах своих они даже называли его собакою’ (часть II, стр. 25). {В корректуре далее было: Мы хорошенько не помним, где, когда и был ли даже действительно назван г. Булгарин собакою, но один журнал, тот самый, о котором мы уже говорили, упоминая об этом обстоятельстве, замечает: ‘Это намек на известную сатиру А. Ф. Воейкова ‘Дом сумасшедших», где, впрочем, без особенного остроумия, помещены стихи: ‘Вот и Г-ва собака забежала вместе с ним’ и проч. (‘Финский вестник’, 1846 г., нумер 2, стр. 52). Когда факт нам неизвестен, мы имеем привычку передавать то, что говорят другие, не опровергая и не утверждая его, и потому здесь заметим только, что стихи, приведенные рецензентом, не кажутся нам вовсе лишенными остроумия…

Переходим к обстоятельству, весьма важному в наших глазах, потому что оно характеризует г. Булгарина лучше многих черт, рассеянных в ‘Воспоминаниях’.}

Мы не сказали, что сталось с ощущениями, пробужденными в г. Булгарине {В корректуре: молодом поляке} темою, заданною ему учителем, потому что сам он ничего о том прямо не говорит. Но вот сведения, которые сообщает он о дальнейшем пребывании своем в корпусе. Перескажем их вкратце.

Когда его спрашивали, какого он племени, он отвечал русский, польский язык он почти забыл. Хотя в корпусе была и немецкая церковь и католическая каплица (chapelle), но он ходил ‘в русскую православную церковь’, потому что ‘католиков было мало’ и ему ‘скучно было слушать латинскую обедню без певчих и без музыки’, он ‘даже учился православному катехизису в классах у протоиерея Колосова и был одним из лучших его учеников’, наконец, он пел на клиросе.

‘Однажды в корпусной церкви был большой праздник: происходила хиротония архиерея (не помню, какого по имени). В церкви было множество гостей и только лучшие кадеты, потому что для целого корпуса не было места. Певчие были на двух клиросах. Кадетский хор пел концерт, сочинение Бортнянского, под его личным регенством, и мне пришлось петь соло. И теперь помню и музыку и слова этого соло. ‘От восток, солнце на запад, хвально имя господне!’ Бортнянский выставил меня вперед перед хором, и я пел вполоборота к публике. Вдруг в толпе поднялся глухой шум… одной даме сделалось дурно, и ее вывели под руки из церкви… Я оглянулся… Это была моя мать…

Дрожащим голосом окончил я соло и, сказав, что мне дурно (у меня точно закружилась голова), выбежал из церкви. Для матушки вынесли стул из ближней квартиры и стакан холодной воды… Она сидела, склонив голову на руки сестры моей Антонины… Я с воплем бросился в объятия матери!’ (часть II, стр. 52—53).

Когда матушка оправилась и г. Булгарин приехал с ней на квартиру, она начала его расспрашивать, не переменил ли он веры. ‘Я, — говорит г. Булгарин, — отвечал, что меня никто к этому не приглашал и не принуждал’ (часть II, стр. 55), далее он сказал ей, что, готовясь быть русским офицером, он думает, что ему ‘приличнее быть русской веры’ (там же). Но, несмотря ни на что, мать требовала, чтоб он учился католическому катехизису и ходил в католическую церковь, заклиная ‘священною памятью родителя сохранить веру’. Происшествие с г-жой {В корректуре: панной} Булгариной имело следствием учреждение особого класса, для преподавания римско-католического катехизиса, и римским католикам приказано было ходить в свою церковь. ‘Мне это весьма не нравилось, — заключает г. Булгарин, — но надлежало повиноваться’.

Но вот г. Булгарин произведен в офицеры. Здесь он представляет читателям очерк тогдашней военной жизни, очерк, местами обнаруживающий, может быть, и против желания автора, сожаление, что теперь уже многое не так, а многого и нет вовсе. Мы передадим его замечание вкратце. ‘Попировать, — говорит он, — подраться на саблях, побушевать — было у тогдашних офицеров любимое дело, буянство хотя и подвергалось наказанию, но не почиталось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных условных границ: рубились за всякую мелочь, за что ныне и не поморщатся. После таких дуэлей наступала обыкновенно мировая, потом пир и дружба, говорить дерзости, клеветать заочно и распространять клевету было опасно. Тогда бы два десятка молодцов вступились за приятеля и товарища и наказали бы дерзкого и подлого клеветника’ и т. д. Мы, право, не видим, чем тут можно было бы восхищаться. В беспрестанных пированьях, драках и бушеваньях, конечно, немного хорошего, рубиться за всякую мелочь нынче порядочные люди не станут, но зато уж если порубятся, то не отправятся вместе в трактир, чтоб за графином водки опять подружиться, что ж касается до двух десятков молодцов, вступавшихся за обиженного или оклеветанного, то и тут не видим мы ничего хорошего… {В корректуре далее было: и думаем, что г. Булгарин ошибается, видя тут хорошее. Объяснимся подробнее…} Конечно, нельзя сказать, чтоб и в наше время не было вовсе людей, позволяющих себе клеветы и разные дерзости, но в заступниках, о которых говорит сочинитель, теперь нет нужды, теперь порядочный человек считает долгом своим сам за себя вступиться, разумеется, если противник стоит, {В корректуре опечатка: на том стоит} чтоб с ним иметь дело. В противном случае ему отвечают презрением. {В корректуре далее было: не обращая внимания на его докучливый лай.} Правда, есть негодяи, которые, рассчитывая именно на презрение к ним порядочных людей, иногда доходят в клеветах своих до невероятной дерзости, но даже в таком случае нет в наше время обычая прибегать к молодцам, о которых говорит г. Булгарин. Наше время великодушно: оно предоставляет такие дела суду общественного мнения, и в нем-то подобные люди находят наказание самое действительное. {В корректуре: подействительнее того, которое можно произвесть с помощью двадцати (берем число, определенное г. Булгариным) молодцов!.. Положим, что двадцать молодцов даже порядком поколотили бы негодяя, но увечье, нанесенное побоями, зажило — и вот он опять с маской честности на лице в порядочном обществе и морочит, марая братством, честных людей, не знающих, что неделю назад его колотили за воровство или другое мошенничество.} Общественное мнение действует всего вернее. Негодяй, заклейменный им, не может появиться {В корректуре: показаться} на улице без того, чтоб на него не показывали пальцами, чтоб не отворачивались от него с негодованием, его постыдно гонят отвсюду, куда бы нагло он ни стучался… {В корректуре далее было: имя его обращается в бранное слово и передается потомству, обремененное презрением и позором!.. }

Итак, где же и в настоящем случае перевес старого времени над новым?.. Не находим мы также ничего хорошего и в том, что делали тогдашние офицеры на Крестовском острову, в Екатерингофе и Красном кабачке с бедными немками и их дочками (часть II, стр. 144—145). Довольно много страниц занял г. Булгарин описанием тогдашних офицерских дебошей, драк, волокитств, что, однако ж, не помешало ему поместить в ‘Воспоминаниях’ своих следующее замечание: ‘В наше время военному человеку некогда было отличаться на паркете под звуки очаровательной музыки, в кругу избранных красавиц: мы должны были проводить юность нашу на ратном поле, в бивачном дыму, под свистом пуль и шипением ядер, и ждать ежеминутной смерти!’

Но здесь и конец сведениям, которые можно извлечь из книги о самом ее сочинителе. {В корректуре далее было: и герое} Вывод предоставляем сделать читателю. Мы здесь передавали только то, что находим в книге г. Булгарина.

Проследив все более или менее любопытные факты, относящиеся до самого {В корректуре: бросающие свет на личность} г. Булгарина как героя разбираемой нами книги, мы должны были {В корректуре: нам следовало} бы перейти к другой, так сказать, исторической, части его ‘Воспоминаний’, где говорит он о тогдашних событиях, нравах, замечательных людях и проч. Но покойный Н. А. Полевой так дельно, умно и справедливо разобрал в ‘Литературной газете’ историческую часть ‘Воспоминаний’ г. Булгарина, что мы тогда же перепечатали его статью, как замечательную полемическую редкость (‘Отеч. записки’, 1846, кн. вторая, отд. VI), прибавив, что {В корректуре далее следовало: мы} совершенно согласны с мнением Полевого, что и теперь повторяем. Да и кто не согласится с мнением статьи, в которой каждая строка подтверждена доказательствами, ссылками на исторические факты, которая говорит с знанием дела, с убеждением и притом так спокойно? Вся публика согласилась с нею, хотя в ней и обвинялся г. Булгарин {В корректуре: обвиняли г. Булгарина} не в мелочных обмолвках и описках, но и в незнании истории, в изобретении небывалых фактов, в искажении действительных, в перестановке исторических событий, в незнании языка — короче, в незнании всего того, о чем взялся ‘воспоминать’ г. Булгарин, не согласился с нею, разумеется, один только г. Булгарин, в 20 нумере ‘Сев&lt,ерной&gt, пчелы’ появился ответ на статью Полевого, составленный из довольно тяжелых {В корректуре: грубых} шуток над Полевым и его сочинениями и из разных чрезвычайно неловких и забавных усилий защититься {В корректуре: увернуться} от возражений и улик Полевого. Полевой отвечал на статью г. Булгарина двумя статьями, в которых, показав совершенную неправдоподобность самозащищений {В корректуре: уверток}г. Булгарина, в то же время представил новые доказательства, что критика его на ‘Воспоминания’ во всех отношениях безукоризненно справедлива. Для полноты мы проследим в главном статью Полевого, ибо она представляет много новых, очень интересных фактов. Надобно знать, что г. Булгарин торжественно объявил в своем ‘ответе’, что все обвинения Полевого против него несправедливы и Полевой сел на мели с одною опечаткою. ‘Посмотрим’, — говорит Полевой.

‘Смотрим и видим, что кроме опечатки есть и еще кое-что, на что согласился Ф. В. Он не спорит за мнение свое о Карамзине, за мнение свое об нынешнем обществе, за мнение о способностях деловых людей, за свое изложение характера и темперамента, за небывалый отзыв Колычева из Парижа! Он говорит даже, что маршал Сюше вовсе не рассказывал ему прусского похода, а говорил только о храбрости пруссаков и что герцог Брауншвейгский точно был ранен, а не убит в битве октября 14-го. Называя все это прочим, Ф. В. сознается, что ‘на прочее почитает он излишним отвечать’! Довольно странно, однако ж, не отвечать на предметы, столь важные, когда нас уличали в незнании или искажении их! Не в ‘Воспоминаниях’ ли напечатано (стр. 197), что описание Аустерлицкого сражения Ф. В. ‘слышал в 1811 г. из уст знаменитого маршала Сюше’? Не там ли сказано: ‘Не мое дело описывать подробности несчастного для Пруссии дня 14/26 октября — все мы читали об этом, а кроме того, я слышал рассказы самовидцев, маршала Сюшета (т. е. Сюше, Suchet) и одного из лучших прусских офицеров, майора Коломба‘? А теперь что говорит Ф. В. Булгарин? ‘Вы поступили несправедливо, г-н Полевой, приводя при каждом вашем ложном (как это учтиво!) обвинении мнимые ссылки Ф. Б. на Сюшета и Коломба. Ф. Б. ссылался на них только в том, что французы и пруссаки дрались храбро при Иене и Ауерштедте, а в других делах Ф. Б. ссылался на книги, выписывая заглавия и указывая на страницы’. Во-первых, выписанные нами слова показывают, что Сюше говорил не об одной храбрости пруссаков, а во-вторых, во всем описании прусской войны, занимающем в ‘Воспоминаниях’ стр. от 255-й до 271-й, нет ни одной ссылки на книги! Вот уж подлинно мнимые ссылки!!’

На замечание об {В корректуре: улику в} искажениях, сделанных при описании прусской войны, г. Булгарин, как мы сейчас видели, отвечал {В корректуре: отвечает} Полевому, что при описании своем, он ‘ссылался на книги, выписывая заглавия и указывая на страницы’. Полевой замечает ему, что ‘во всем описании прусской войны, занимающем в ‘Воспоминаниях’ стр. от 255-й до 271-й, нет ни одной ссылки на книги’. Любопытные могут справиться и увидят, что на означенных страницах ‘Воспоминаний’ действительно нет ни одной ссылки на книги…

‘Еще забавнее оправдание о смерти герцога Брауншвейгского: ‘В Иенском сражении герцог Брауншвейгский был убит!’ — ‘Попали (‘Северная пчела’, стр. 83)! Чтоб одним словом сказать, что прусская армия лишилась полководца, смертельно раненного и вскоре потом умершего, мы сказали: убит. Нет, не убит, а смертельно ранен и умер вскоре! Это то же, что не ел, а кушал! Ужасное невежество Ф. Булгарина!’ — Не знаем: невежество ли и ‘ужасное’ ли, но, кажется, нельзя сказать: все равно, ел или кушал, если бы кто сказал, что Багратион был убит под Бородиным, как нельзя сказать, что герцог Брауншвейгский убит под Иеною, а умер через шесть недель потом. Сознаемся здесь в маленькой хитрости нашей: мы нарочно написали, что герцог был ранен смертельно под Иеною, уверенные, что при плохом знании, какое оказывает Ф. В. в военной истории, он не заметит нашей хитрости. Так и сделалось. Ф. В. подтверждает, что герцог убит или ранен (ведь это все равно — ел или кушал!) под Иеною, а он был ранен под Ауерштедтом! Незнание военного дела в ‘Воспоминаниях’ простирается до того, что Ф. В. пишет, будто Иенское и Ауерштедтское сражение происходило 14/26 октября (стр. 265), а оно было 14-го октября (2-го по нашему стилю), а 26-го Наполеон был уже у Берлина!’

Затем следует дальнейшее рассмотрение оправданий г. Булгарина, рассмотрение, из которого видно, что г. Булгарин из всех обвинений выходит совершенно так же, {В корректуре: с такой же честью} как и в двух приведенных нами случаях. Но мы уже сказали, что беремся указать только на самое интересное. Вот оно. На замечание об {В корректуре: улику в} искажении истории Хвостова и Давыдова г. Булгарин отвечал Полевому, что в его время ее все так рассказывали, и присоединил еще следующие замечательные по последствиям слова: ‘И точно так же рассказывал нам это дело почтеннейший адмирал П. И. Рикорд при соредакторе и сотруднике ‘Северной) пчелы’ А. Н. Грече, когда уже печатались ‘Воспоминания». ‘Кому верить, — заключает {В корректуре далее было: с торжеством} г. Булгарин, — общему ли мнению, самовидцам-современникам и его высокопревосходительству П. И. Рикорду или г. Полевому? Уж лучше поверить общему мнению и столь почтенному лицу, каков П. И. Рикорд. Когда идет дело о морских офицерах, то мы верим адмиралам, {В корректуре цитата искажена: Когда дело идет о моряках, то мы верим очевидцам и современникам.} очевидцам и современникам…’

Вот чем разрешилось дело. Предоставляем досказать Полевому:

‘Признаемся (говорит он в статье своей), это нас сильно изумило! Как? наш почтенный, знаменитый моряк, П. И. Рикорд, мог рассказывать все, что напечатано в ‘Воспоминаниях’, и на это есть свидетели? Мы уже хотели обратиться к П. И. Рикорду и просить его объяснений, когда в No 26-м ‘Сев&lt,ерной&gt, пчелы’ увидели следующее письмо:

Милостивый государь
Фаддей Венедиктович!

В No 21-м ‘Сев&lt,ерной&gt, пчелы’ сего года я, к удивлению моему, прочитал, что в литературных спорах, возникших между вами и г. Полевым, касательно изданных вами ‘Воспоминаний’, описывая действия Хвостова и Давыдова при экспедиции в Японию, вы, для удостоверения в истине вашего о них рассказа, выставили меня посредником между вами. Видя имя мое, таким образом помещенное в газете, это изумляет меня еще тем более, что и самый рассказ ваш об упомянутых лицах не вполне верен. Покорнейше прошу вас, м. г., в вашем прении впредь для защиты вашей не употреблять моего имени.

Честь имею быть и пр.
Петр Рикорд’.

‘Надобны ли здесь какие-нибудь объяснения?’ — спрашивает Полевой. Зачем же! Дело и без них ясно, как день божий: очевидно, что г. Булгарин прибег {В корректуре было, мастер оправдываться г. Булгарин! Но иногда, вероятно, вследствие излишней пылкости характера, в которой сам сознается, прибегая} в своих оправданиях к средству, слишком необдуманному! {В корректуре: средствам слишком необдуманным!}

В споре касательно объявления, напечатанного в 1806 году против Наполеона, которое в том виде, как излагал его г. Булгарин, Полевой утверждал несуществующим, г. Булгарин объявил, что Полевой не понимает дела, а объявление точно есть и находится теперь у него, Булгарина, в руках. Полевой возразил {В корректуре: выразился} так:

‘Нет, мы дело лучше вашего понимаем и еще раз утверждаем, что именно то самое объявление напечатано в Собрании Законов, о котором говорит г-н Булгарин, а другого не было, нет, и он его теперь в руках иметь не может! Да что далеко откладывать? Напечатайте его в ‘Пчеле’! Это будет любопытнее сказочек, которые вы печатаете, или всего лучше положите его в магазине М. Д. Ольхина, и пусть рассудит нас народ беспристрастный!’

На уверение г. Булгарина, будто ‘все писания Полевого, когда он был сотрудником ‘Северной пчелы’, выправляли не один Н. И. Греч, а и Ф. В. Булгарин, и А. Н. Греч, и даже корректоры’, — Полевой отвечал так:

‘Всего лучше, если у вас целы рукописи Полевого, покажите их, положите их в книжный магазин М. Д. Ольхина вместе с объявлением, о котором говорено выше, и пусть рассудят нас люди посторонние. Н. Полевой такого суда не {В корректуре опечатка: суда боится} боится, и, если Ф. В. Булгарин нашего требования не исполнит, мы применим к нему собственные слова его, с 89 стр. II-го тома ‘Воспоминаний’, строки 11—15. Не угодно ли там справиться?’

Что г. Булгарин является в споре с покойным Полевым не героем, {В корректуре далее было: добродетели} то, конечно, каждый и без нас видит. Нам следует только заметить, для полноты и для ясности, что спорного объявления, которое Полевой вызывал г. Булгарина напечатать в ‘Пчеле’ или положить для показа в магазине Ольхина, ни напечатано в ‘Пчеле’, ни положено в магазине Ольхина не было. Рукописных листов Полевого, поправленных рукою г. Булгарина, в магазине Ольхина также положено не было… {В корректуре далее было: Стало быть… да что много говорить!..} Стало быть, г. Булгарин, говоря иносказательно, в некотором роде расписался… в прочтении тех строк в своих ‘Воспоминаниях’, к которым отсылает его Полевой и которые в статье Полевого означены так верно и обстоятельно… {В корректуре далее было: что их никак нельзя смешать с теми, на которых г. Булгарин восклицает: ‘Я брат каждого честного, умного и даровитого человека!’}

Нужно бы еще сказать что-нибудь о ‘признаниях’ г. Булгарина, которыми наполнено предисловие к его книге. Но мы думаем, что после всего представленного нами на усмотрение читателя подробные объяснения будут здесь излишни. Довольно указать на некоторые признания:

‘Замечательно и весьма, что вся вражда падала на меня одного, и каждое неблагоприятное суждение для автора приписывалось мне, а за похвалу никто не сказал спасибо! Напротив, похвалы породили более врагов, нежели порицания’.

‘Еще весьма замечательно, что все журналы, сколько их ни было в течение двадцати пяти лет (исключая ‘Соревнователя просвещения и благотворения’, который издавался литературным обществом, и нынешней ‘Библиотеки для чтения’), начинали свое поприще, продолжали и кончали его жестокою бранью против моих литературных произведений. Все мои сочинения и издания были всегда разруганы’ и пр.

Все сочинения и издания г. Булгарина разруганы, все журналы начинали, продолжали и кончали свое поприще бранью на г. Булгарина, каждое неблагоприятное суждение приписывалось не кому другому, как г. Булгарину, никто даже за похвалу не сказал ему спасибо… Странно!.. {В корректуре: напротив, похвалы г. Булгарина производили еще худшее действие, чем его брань… Страшно, страшно! за человека страшно!..} Конечно, может быть, зависть, недоброжелательство… ну, и другие нехорошие страсти, на которые намекается в предисловии. Но как же все, {В корректуре далее было: Ведь говорят, что глас народа — глас божий!} решительно все? Не один человек, не два, не десять, не сто, даже не тысяча, а все… Ведь что-нибудь значит же слово все!… Как растолковать? как объяснить?.. {В корректуре далее было: Не послужат ли сколько-нибудь к объяснению представленные нами факты из литературной жизни г. Булгарина и частной, преданной им самим общественному суждению?..}

В собрание сочинений Белинского впервые включено: первая часть, предшествующая комментируемому тексту, — Белинский В. Сочинения, ч. XII. М., 1862, с. 473—521, реконструкция полного текста на основе указанных выше источников обеих частей — Белинский В. Г. Собрание сочинений, т. III. Пг., 1919.

Автограф первой части статьи рукой Белинского и Некрасова — ГИМ, отд. письменных источников, ф. 440 (И. Е. Забелина), No 1258, корректура всей статьи с пометами цензора и редактора ‘Отечественных записок’ А. А. Краевского — РГБ, ф. С. Д. Полторацкого, No 17—32.

Большая статья Белинского о первых двух частях ‘Воспоминаний’ Ф. В. Булгарина была написана и подготовлена к печати для апрельского номера ‘Отечественных записок’ 1846 г. Корректурные листы, поступавшие в цензуру частями, помечены 20—24 марта 1846 г. Содержание статьи, особенно ее первой части, посвященной личности Булгарина, вызвало серьезные возражения цензоров А. Л. Крылова и А. М. Мехелина. После нескольких безуспешных попыток Краевского, действовавшего лично и через посредство А. В. Никитенко, статья 18 апреля 1846 г. была запрещена для печати (подробно см.: Белинский, т. IX, с. 784—785).

Краевский, остро заинтересованный в публикации статьи, направленной против Булгарина, предпринял еще одну попытку провести статью Белинского через цензуру хотя бы в усеченном виде. В связи с тем что формально с 1 апреля 1846 г. критик перестал быть сотрудником ‘Отечественных записок’ (см. об этом: наст. том, кн. 1, с. 7), переработка статьи Белинского и права ее юридического автора пали на Некрасова, остававшегося сотрудником журнала Краевского. Эта работа была осуществлена Некрасовым между 18 (дата запрещения первоначального варианта статьи) и 26 (дата совместного отъезда Белинского и Некрасова в Москву) апреля 1846 г. Краевский выплатил за нее Некрасову 200 руб., а через полгода в статье, направленной против брошюры Белинского, Некрасова и Панаева ‘По поводу нелитературного объяснения’, говоря о сотрудничестве Некрасова в его журнале, указал: ‘…в майской книжке нынешнего года помещена была довольно большая статья его — о ‘Воспоминаниях’ г. Булгарина’ (ОЗ, 1846, No 12, отд. VI, с. 119). В ‘Необходимом объяснении’ (см. наст. том, кн. 1, с. 9) — ответе на это выступление Краевского — Белинский и Некрасов не опровергли это показание Краевского. Однако через два года после публикации комментируемой статьи в расчетах с Белинским Некрасов указал на принадлежность критику 200 руб., полученных за статью о ‘Воспоминаниях’ Булгарина (см. с. 173).

Авторская принадлежность комментируемой рецензии — предмет многолетних споров исследователей. В них участвовали П. Е. Будков, В. П. Дернова, В. С. Спиридонов, Л. Р. Ланской, М. М. Гин, Ф. Я. Прийма, А. М. Гаркави и другие (подробно см.: Некр. сб., VI, с. 99—100). Принадлежность всей большой статьи ‘Воспоминания Фаддея Булгарина’ Белинскому была окончательно доказана Ф. Я. Приймой, обнаружившим корректуру РГБ. Говоря в комментарии к этой статье, впервые печатающейся в полном объеме по найденной корректуре в академическом ‘Полном собрании сочинений’ В. Г. Белинского, об отношении Некрасова к той части статьи Белинского, что была напечатана в ‘Отечественных записках’, Ф. Я. Прийма высказал убеждение: Некрасов ‘мог выступить в роли юридического автора статьи, фактически принадлежавшей Белинскому’. И далее: ‘Некрасов мог оказать и несомненно оказал Белинскому известную помощь, не дошедшую, однако, до степени соавторства’ (Белинский, т. IX, с. 786, 790).

M. M. Гин, который вместе с Л. Р. Ланским готовил ранее текст рецензии из ‘Отечественных записок’ для двенадцатитомного ‘Полного собрания сочинений’ Некрасова и комментарий к нему, признал справедливость выводов Ф. Я. Приймы и необходимость исключения этой рецензии из корпуса произведений Некрасова. ‘Конечно, — заключал исследователь, — имея несколько страниц некрасовского текста, трудно быть абсолютно уверенным в том, что участие Некрасова здесь было только редакторским и решительно нигде не перешло в авторское, но, если последнее и имело место, едва ли нам удастся это выявить’ (Некр. сб., VI, с. 100).

Внимательное изучение всех имеющихся материалов позволяет уточнить выводы Ф. Я. Приймы и M. M. Гина. Некрасов был не только ‘юридическим автором’ рецензии, его редакторское вмешательство в текст Белинского в ряде случаев переходило в соавторство. Составляя ‘удобную для печати’ версию статьи Белинского, Некрасов пользовался, очевидно, авторской рукописью (как основой для текста) и корректурой с цензорскими пометами (в качестве ориентира для ‘автоцензурных’ поправок). Учитывая основной упрек цензоров (‘Автор этой статьи предположил разобрать не собственно сочинения г. Булгарина, а более методу действий его на литературном поприще &lt,…&gt, Очерк сих действий, написанный пером, неблагоприятным для г. Булгарина, не может не быть для него крайне оскорбительным. &lt,…&gt, К выпискам из воспоминаний, по случаю которых статья написана, автор приступает в конце пятого листа…’ — Белинский, т. IX, с. 785), Некрасов взял в качестве основы рецензии вторую часть статьи Белинского, посвященную собственно ‘Воспоминаниям’ Булгарина, внеся в нее множество поправок цензурного и стилистического характера, обозначая отточиями исключаемые фрагменты текста. Для вступления к рецензии он использовал первые страницы рукописи статьи Белинского, исключив полностью первый абзац, внеся ряд поправок цензурного и стилистического характера в текст Белинского и прибавив к нему два собственных фрагмента — начало и конец вступительной части статьи.

Страницы автографа статьи Белинского, использованные Некрасовым для рецензии в майском номере ‘Отечественных записок’ 1846 г., не сохранились. Осталась как раз та часть, которая не была опубликована при жизни Белинского. Однако Некрасов восстановил два первых листа рукописи, ‘испорченных’ им, собственноручно переписав их и приложив к оставшимся листам.

Таким образом, изменения, внесенные Некрасовым в текст Белинского, выявляются путем сличения журнальной публикации рецензии с текстом корректуры РГБ, отличающейся в соответствующей ее части от ‘некрасовского’ варианта также рядом искажений в цитатах и невыправленными опечатками. Выявленные путем указанного сличения вставки и варианты Некрасова в настоящем издании выделены жирным шрифтом. В подстрочных примечаниях к тексту даны исключенные, измененные или замененные фрагменты текста Белинского.

В ‘Реестре бумагам, оставшимся после Белинского’, составленном Некрасовым для Н. X. Кетчера — редактора первого издания ‘Сочинений’ критика, — особенно выделена рукопись первой части статьи о ‘Воспоминаниях’ Булгарина, хранящаяся ныне в ГИМ: ‘6) Сбор журнальных статей, из коих некоторые не могли быть напечатаны, как например злой и увлекательный разбор всей литературной деятельности Булгарина (1846). Это весьма замечательный памфлет’. И далее в перечне этого ‘сбора’: ‘IX) Воспоминания Фаддея Булгарина, 1846 г. (памфлет, не смешивать с известной рецензией 1847 г.)’ (см. с. 15).

Редакторская версия статьи В. Г. Белинского ‘Воспоминания Фаддея Булгарина’, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1847

КОММЕНТАРИИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: