Разговор о счастии, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1797 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Н.Карамзин

РАЗГОВОР О СЧАСТИИ¹)

¹) Рассуждение это, в форме диалога, является дальнейшим развитием идей оптимизма, выраженного в предыдущем сочинении и усвоенного Карамзиным из произведений писателя-моралиста Шарля Бонне, некоторые сочинения которого били переведены им на pуccкий язык. Главными представителями этого направления, в европейской литературе, были: английский писатель Шефтсбери (‘О добродетели’), поэт Поп (‘Опыт о человеке’) и немецкий философ Лейбниц (‘Теодицея’). Здесь, в лице Филалета, го-ворит сам автор.

ФИЛАЛЕТ и МЕЛОДОР.

Филалет.

Несколько минуть смотрю на тебя, н жалею, что я не живописец: нельзя найти лучшей модели для изображения бога задумчивости.

Мелодор.

Ах! Извини меня. Я, в самом деле, забылся, и не видел, как ты вошёл. (Подаёт ему руку).

Филалет.

Что, если смею спросить, занимает твое глубокомыслие? Философский камень, беспрестанное движете, связь души с телом, средство сделать безумцев умными, не правда ли?

Мелодор.

Ты почти угадал. Я думал… о средстве быть счастливым в жизни. Это стоит философского камня.

Филалет.

С некоторой стороны.

Мелодор.

В самом деле, любезный друг, на что мы трудимся, учимся, читаем, пишем, спорим—и Бог знает, чего не делаем — когда не умеем найти благополучия в жизни? Я представляю сей здешний свет великолепным храмом: на портиках, на перистиле, на колоннах, везде сияет надпись: Счастье! Вхожу во внутренность: гремят хоры — Счастью! Вижу бесчисленное множество людей: спешат, теснятся, простирают руку — к Счастью, единствен-ному божеству храма, но божество… невидимо! Молятся с усердием, зовут его: оно не является! Герой манит его к себе окровавленным мечом, любовник миртовою ветвью, роскошный блеском сокровищ своих: оно не является! Здесь проливают слезы, там других заставляют пла-кать — всё для счастья, но оно глухо, слепо — не слушает молений, не смотрит на жертвы — и вечно, вечно невидимо!

Филалет.

Довольно повода, но мало утешения!

Мелодор.

Утешения! Где найти его в этом хаосе заблуждений, обманов и бесчисленных зол всякого рода? Я смотрел, мыслил, говорил с философами, с сердцем своим — н готовь спрыгнуть с земного шара.

Филалет.

Друзья схватят тебя за руку, будут просить, кла-няться—и нежный, снисходительной Мелодор останется с ними.

Мелодор.

Разве только для них, а мне право уже наскучило быть Дон-Кихотом {Персонаж одноимённого романа М. Сервантеса де Сааведры, странствующий рыцарь. Здесь употреблено в переносном смысле — наивный мечтатель, человек, ради высоких идеалов оторвавшийся от реальности.}, гоняться за воображаемою Дульцинеею, за пустою мечтою, и смешить холодных людей моими пла-чевными вздохами.

Филалет.

Участь всех рыцарей в наше время!

Мелодор.

Кто же не рыцарь счастья? Но оставим шутку, и поговорим с важностью о таком предмете, который всего милее для нашего сердца. Все велит мне расстаться с прелестною надеждою, но я хочу знать твои мысли, и сравни-ваю себя с таким любовником, который видит, видел собственными глазами измену любовницы своей, но всё ещё хотел бы сомневаться, ненавидит своё уверение, говоря ей: ‘Не оправдывайся!’, слушает… её оправдание.

Филалет.

Я помню слова одного философа. ‘Есть ли счастье’? — спросил у него любопытный человек. — ‘Люди с начала мира ищут его, и по cиe время не нашли’ , — отвечал он: след-ственно… ‘Следственно, его нет?’ — сказал любопытный. ‘ Однако ж, —продолжал мудрец, — если бы оно было не что иное, как пустой фантом, то люди давно бы уже перестали искать его, но как они всё упорствуют в своих мыслях, и всё ищут, то надобно’… ‘Что б оно существовало? Два противных следствия: которое же справедливо’?¹ спросил опять любопытный.— ‘Реши сам’! — отвечал философ, завер-нулся в свою мантию и замолчал.

Мелодор.

Надеюсь, что ты будешь снисходительнее этого фило-софа, и скажешь мне, есть ли, по твоему мнению, истинное счастье в мире? может ли человек найти его?

Филалет.

Нет и есть! Не может и может!

Мелодор.

Прекрасный ответ! Он напоминает мне Аполлонову пифию {Аполлонову пифию — Аполлон (греч. миф.) — бог света, покровитель искусства, победив Пифона, чудовищного змея, Аполлон, на месте, где он зарыл его тело в землю, в Дельфах, основал святилище, в котором жрицы-пифии, по имени побеждённого богом, прорицали людям их будущее. Ответы жриц-пифий носили уклончивый, символически многозначный характер.}, которая всегда говорила: да и нет! Нет и да! или шекспировских ведьм, уверявших Дунканова Генерала, что он будет меньше и больше, ниже и выше Макбета {Речь идет о трагедии Шекспира ‘Макбет’. Макбет и Банко — предводители войск короля Дункана. Банко требует, чтобы ведьмы предсказали ему будущее: он хочет знать, ‘чье семя всхоже, чье — не всхоже’. Первая ведьма отвечает: ‘Ниже, чем Макбет, и выше’. Вторая ведьма дополняет: ‘Меньше счастлив, но счастливей’.}.

Филалет.

Если мы разумеем под счастьем такое состояние души, в котором бы она могла беспрестанно наслаждаться живыми удовольствиями…

Мелодор.

Потеряв все чувства недостатка, сливаясь, так сказать, со внешними предметами, как тоны сливаются между собою в гармоническом строе, н находя в одном наслаждении чувство бытия своего.

Филалет.

То оно невозможно по образованию души нашей. Напрасно человек думает найти его в исполнении всех желаний: одно рождает другое, и цепь бесконечна. Но положить и то, чтобы все они исполнились, на примерь: молодой Эраст, общий наш знакомец, страстно влюблён в Плениру, её сердце, её рука, сделают его, как он говорить, совер-шенно блаженным. Пусть рок соединить их: Эраст, по обыкновению всех счастливых любовников, скоро увидит ошибку свою, увидит, что Пленира хотя мила, очень мила, однако ж не мешает желать ещё других приятностей в жизни. Вообразим, что я Эрастов благодетельный и всемогущий гений: чего он желает, то в минуту исполняю.

Мелодор.

Ты берёшь на себя много работы. Он желает, напри-мер, богатства.

Филалет.

И богатство течёт к нему рекою, льется на него золотым дождём.

Мелодор.

Он любить обходиться с просвещёнными, знающими, остроумными людьми

Филалет.

Предупреждаю его желание: все немецкие профессоры, все французские остроумцы скачут к нему на почтовых.

Мелодор.

Он сам захочет быть первым умником в свете.

Филалет.

Даю ему разум Фонтенеля, Вольтера, Руссо.

Мелодор.

Захочет славы героя?

Филалетъ.

Лавровые венки летят к нему на голову.

Мелодоръ.

Пожелает…

Филалет.

Конечно не того, чтобы два и два составили пять: всё прочее делаю, он дошёл до последней границы возможно-стей, осыпан всеми дарами Природы и фортуны, все нервы его трепещут в живейшем восторге… Но что же? Во-сторгу его, по свойству, образованию души человеческой, ми-нута от минуты должно ослабевать, каждая секунда уно-сить с собою некоторую часть его способности наслаж-даться, каждое мгновение умирает, так сказать, его счастье. Нет предметов для желаний, нет предметов для надежды! Эраст все имеет, кроме… блаженства.

Мелодор.

Но он может ещё желать, чтобы душа его, наслаж-даясь, не тупела в своих чувствах.

Филалет.

В таком случае он пожелал бы, чтобы два и два составляли пять: по крайней мере физической невозможно-сти. Первое впечатлите предмета в наших чувствах бывает всегда самое живейшее, всякое повторение действует слабее—потому человек в 30 лет, при всём совершенстве органов своих, радуется уже менее тем предметам, которыми восхищался он в 25 лет.

Мелодор.

Следствие…

Филалет.

Следствие то, что Богу не угодно было даровать человеку совершенного блаженства в здешней жизни: оно не возможно по образованию души нашей. Но…

Мелодор.

Посмотрим, что скажешь нам в утешение!

Филалет.

Но если счастье состоит в том, чтобы находить в жизни многие истинные приятности, не скучать ею, не роп-тать на судьбу, быть довольным: то оно возможно и дано человеку.

Мелодор.

Как же я буду доволен, когда…

Филалет.

Будешь, повинуясь сердцу и рассудку. Первое велит искать удовольствие, а последний — одних невинных удовольствий, согласных с законами Природы и мудрости. Сердце есть младенец, который бросается па все сладкое, но в сладком бывает иногда ядовитое. Рассудок должен го-ворить ему, это вредно — оставь! это не вредно — наслаж-дайся!

Мелодор.

Но если последнего так мало, что бедное сердце беспрестанно должно себе отказывать, если почти все удовольствия стоять нам слишком дорого, если на каждую приятность можно считать по ста неприятностей, если все страсти пагубны, как утверждали стоики {Стоики — последователи широко распространенного с конца IV в. до н. э. до начала новой эры философского учения. Наиболее крупным стоиком был Сенека. Стоики, и в особенности Сенека, утверждали, что в мире господствует неумолимый закон судьбы, требующий от человека абсолютного повиновения. Добродетель, по этому учению, состоит в подчинении судьбе, в покорности и твердости в перенесении всех посылаемых судьбой невзгод. Философия стоицизма была предшественницей этической концепции христианства. Карамзин в этой статье не приемлет философию стоицизма, философию покорности и смирения.}, если вечное сражение с чувствами будет для нас законом мудрости: в таком случае, как бедно твоё возможное счастье! И на -что родиться человеку?

Филалет.

Нет, я не люблю стоиков, которые чёрным сукном одевают всю Природу, и заранее кладут сердце в холодную могилу. Нет, нет! Природа любить одеваться зеленью и цветами: она дала нам чувства для того, чтобы усла-ждать их, дала нам рассудок для того, чтобы выбирать лучшие наслаждения, дала страсти для того, что они нужны, необходимы (для деятельности в физическом и нравственном смысле).

Мелодор.

Ты хочешь быть панегиристом страстей: но я укажу тебе на мыс Левкадский {Левкадский мыс и далее Сафо… Сафо (Сапфо) — др. греч. поэтесса, жившая на острове Лесбос. Уже в древности сложилось предание, что Саифо покончила с собой, бросившись в море с Левкадской скалы на западном побережье острова от безответной любви к красивому юноше Фаону. Мифологический характер этого предания очевиден: Фаон — мифический персонаж, любимец Афродиты.}, на пепел городов, на высокие бугры, составленные из костей человеческих, на африканские бе-рега, где люди продают людей в рабство, — и скажу: вот действие страстей!

Филалет.

Действие их заблуждения. Страсти в своих границах благодетельны, вне границ пагубны.

Мелодор.

Кому же назначать пределы?

Филалет.

Я сказал: рассудку. Страсть для сердца есть не что иное, как живое чувство удовольствия, но рассудок находит, что удовольствие есть только приманка, что Натура скрывает под ним нечто важнейшее: пользу. Тут ставить он пограничный столб, и говорить сердцу: не далее. Когда чувствительный пастух видит и любить милую пастушку, вздыхает, краснеется перед нею, ласкает её овечек, усыпает цветами тропинку, по которой она часто ходить, играет на свирели нежную песню, между темь как пастушка сидит на бережку ручейка, и задумчиво смотрится в зеркало воды кристальной: тогда я вижу намерение При-роды — она говорить в его сердце, она хочет, чтобы па-стухи любились, и чтобы нужные плоды взаимной склонно-сти играли на коленях пастушек. Для того рука её укра-сила розами любовь Аркадскую. Но может ли Природа хо-теть, чтобы Сафы падали на землю от звуков Фаонова голоса, трепетали всегда, как вдохновенные квакеры {Квакеры — христианская протестантская секта, основана в Англии в середине XVII в. В XVIII в. большинство квакеров перебрались в Северную Америку — в английские колонии. Квакеры отвергали официальную церковную организацию и внешнюю обрядность, считая высшим выражением веры добродетель. Слово квакер — буквально значит ‘трепещущий’. Такое наименование порождалось движениями, сопровождавшими выражение религиозных чувств (у Карамзина ‘трепетали’).}, и, наконец… утопали в пучине Левкадской? Тут нет ника-кой цели: одно разрушение, противное намерению любви, ко-торой поручено, так сказать, хранение человеческого рода. Лесбосская героиня служить неестественным примером заблуждения въ естественной и самой счастливой склонности. Рус. ил. библ.—вып. VIII.

Мелодор.

Но разве пастушок твой не может быть несчастлив в любовной своей Идиллии? Например, он вздыхает, крас-неется, а его не примечают, гладит любимых пастушкиных овечек, а его не благодарят взором, усыпает тро-пинки цветами, играет на свирели, а его… не любят! Что, если пастух Дафнис, потеряв надежду, вздумает грустить, тосковать, не глядеть на свет Божий? Жестокой человек! можешь ли ты не пожалеть о нем? Можешь ли не осудить Природы, которая говорила в его сердце, для того, чтобы сказать ему: будь несчастлив?

Филалет.

Нет, нет, я не позволяю тосковать пастушку моему. Пусть он вздохнёт два, три раза—не больше — и пойдёт искать другой, благосклоннейшей красавицы.

Мелодор.

Прекрасно, но возможно ли, когда страсть завладела всем сердцем, всею душою?

Филалет.

Натура того не хочет, и предостерегает нас от излишеств чувством страдания. Рассудок велит умерять лю-бовь, когда она мучит сердце и может погубить его.

Мелодор.

Голос рассудка, в таком случае, не подобен ли крику ворона, который предвещает нам бурю, но не может отвратить сие?

Филалет.

Всегда может, пока говорить, человеку остается поко-рить ему волю свою, принять его советы. Например: мне очень нравится женщина, я чувствую, что могу полюбить её страстно. Что советует благоразумие? Увериться в её взаим-ной любви, или… удалиться от опасной Цирцеи {Цирцея (Кирка) (греч. миф.) — волшебница, владелица острова Эя, куда был занесен Одиссей. Влюбившаяся в него Цирцея превратила его спутников в свиней. Здесь: опасные Цирцеи — коварные красавицы.}. Благоде-тельная Природа образовала наше сердце так, что мы не можем сильно любить без надежды н взаимности. Надежда часто обманывает: но от чего же? От безумного, ветреного самолюбия, которое толкует в свою пользу всякой вздор, всякое слово, и слышит да!, где говорить нет! или ничего не говорят. Заблуждение открывается: что делать? Проклинать судьбу, богов и чувствительность!

Мелодор.

А непостоянство, изменa? —

Филалет.

Бывает только в слабых, или, лучше сказать, в мнимых привязанностях, но два сердца, образованная для истинной, взаимной любви, никогда не могут расстаться в жизни, всякой день утверждает связь их, наслаждением, воспоминанием, чувством благодарности, рассуждением, и, наконец, золотою цепью привычки. Непостоянный есть та-кой человек, который никогда не любил и никогда (что всё одно) не был любом.

Мелодор.

Однако ж N., мой приятель_, оставленный своею красави-цею, был в отчаянии и хотел застрелиться.

Филалет.

Не сердце, а гордость его была в отчаянии, которое и продолжалось, кажется, не болеe семи дней. Он терзался мыслью, что красавица предпочла ему другого. Ах! я уверен, что и нежная, пламенная Сафо не бросилась бы с Левкадского мыса без помощи раздражённого самолюбия, а может быть, и суетного желания, еще более прославить себя в истории таким геройским делом. — Одним словом, с осторожностью, с благоразумием, любовь делает нас только счастливыми. — То же можно сказать о других природных страстях, они нужны и приятны в чистоте своей, под руководством ума. Например…

Мелодор.

Имей сердце похвалить корыстолюбие!

Филалет.

Да, и корыстолюбие хорошо в своём источнике, когда оно есть не что иное, как предвидение муравьёв, готовящих запас на зимнее время. Природа хотела, чтобы мы не терпели недостатка в нужном и для того собирали: вот что естественно в корыстолюбии и согласно с умом!

Мелодор.

Но если оно заставит меня присваивать себе чужое, мучить людей для умножения моих сокровищ?..

Филалет.

Тогда Природа и рассудок отступятся от Мелодора. Первая говорить: собирай, а второй договаривает: ‘хорошими средствами, для собственной твоей пользы. Как по-дступаешь в отношении других, так другие имеют ‘право поступать в отношении к тебе. Возьмёшь чужое, — возьмут твоё — и вместо того, чтобы обезопасить жизнь свою, будешь всегда в опасности’.

Мелодор.

Я угадываю, что ты скажешь о честолюбии.

Филалет.

То, что оно есть самая благороднейшая, нравственная страсть, собственно человеку данная, другие животные, по грубому образованию души, не знают её прекрасных движений. Не говори мне о Геростратах, Александрах, Аттилах, они служат только примером развращённого честолюбия, но истинное, природное, есть желание нравиться подобным себе нравственным существам, заслужить их доброе мнение, почтение, любовь. Эта страсть более всего привязывает нас к общежитию, единственному театру её, она источник многих добрых дел, — и Натура, вселив её в наше сердце, утверждает связи гражданской жизни, возвышает человечество, заставляет нас быть благоде-тельными, — так как нет иного надежнейшего средства заслужить добрую славу.

Мелодор.

Вить хорошая сторона страстей! Соглашаюсь. Но для чего же, любезный друг, для чего Природа оставила нам возможность развращать их движения? Для чего позволяет человеку засорять их светлый источник, и вместо добра, вместо приятностей, изливать на миp столько зла и горя?

Филалет.

Спроси, для чего она дала нам свободу, для чего произвела нас не машинами? Но спроси же у своего сердца, как оно бывает довольно в ту минуту, когда приносить жертву рассудку на счёт своих слабостей! Кто наберёт столько твердости и силы, чтобы повиноваться закону мудро-сти, закону ума, тот благодарить Природу за данную нам волю следовать ему или не следовать. Натура употребила со своей стороны все средства удержать наши страсти в естественном или (что все одно) в благом их течении, соединив с истинным путём живое удовольствие, а с заблуждением горе и страдание. Кто забывает цель врожденных склонностей, которая в житейском мореплавании — должна всегда, как Фарос, сиять перед нами, кто выходит за черту, обводимую рассудком вокруг природного действия страстей, кто искусственно растравляет в себе их чувство, безумно предается их бурному стремлению, и хочет, так сказать, целый миp потопить в своих живых удовольствиях: тот, гоняясь за призраком блажен-ства, бывает гоним существенною тоской, пьёт солёную воду для утоленiя жажды, и за минутные восторги платить долговременною мукою, — восторги, которые делаются реже и реже, более и более изнуряют душу, и усиливая в ней алчность к наслажденьям, ослабляют её способность на-слаждаться. Несчастный Тантал {Герой греч. мифа, осужденный вечно томиться голодом и жаждой: близкие к нему вода и плоды немедленно удалялись при его приближении.} есть образ человека, ко-торый служить так называемым сильным страстям, искусственным фантомам нашего воображения, который, на примерь, как Сафо, хочет любить с исступлением, не для природной нашей любви, не для того, чтобы найти верную, кроткую спутницу в жизни, но для беспрестанных восторгов, который, притупив чувства свои одним предметом, станет оживить их другим, или который, имея нена-сытное честолюбие Александра, летит за лаврами на край света, через кровавый реки, через трупы людей, вместо того, чтобы заслужить истинную, надежную славу благодеяниями, благодетельною жизнью, там, где Судьба произвела его на свет, или который собирает не для того, чтобы жить, но живёт для того, чтобы собирать, отказывается от настоящих удовольствий для будущих, от верных для неверных, и долженствуя пpиo6ретением обеспечить жизнь свою, наполняет её заботами для приобретений. — Нет, нет! Природа не виновата, если мы несчастливы и врождённые склонности, источник верных благ, превращаем в источник зол, вопреки её доброму намерению. ‘ Человек должен быть творцом своего благополучия, при-водя страсти в счастливое равновесие, и образуя вкус для истинных наслаждений.’

Мелодор.

Но если я не нахожу для себя хорошей пищи, то с самым прекрасным вкусом могу ли наслаждаться? При-знайся, что крестьянин, живущий в своей темной, смрад-ной, избе, или камчадал, который вокруг себя не видит ничего, кроме снежных равнин и холмов, и в низкой хижине своей задыхается от дыму, не может найти много удовольствий в жизни.

Филалет.

Однако ж находить их. Крестьянин любить свою жену, своих детей, радуется, когда идет дождь вовремя, ра-дуется благополучному ведру, полноте житниц своих и щедрой награде за труды его. У камчадала также есть сердце, которому известны приятные движения чувствитель-ности, он любить своих домашних, любить звериную ловлю, и с удовольствием катится домой на обледенелых лыжах своих, воображая тепло, отдых, поцелуй жены и… рыбий жир на столе. — Истинные удовольствия равняют людей. Великий Могол и последний раб его утоляют голод и жажду с одинаковою приятностью. Богач из огромных палат своих, где великолепие и скука утомили душу его, сходить по мраморной лестнице отдохнуть на зелёном лугу, на чистом воздухе, и взглянуть на алую вечернюю зарю, он садится на траве… подле бедного земледельца, который также покоится, так легко дышать одними же предметами наслаждается: они оба теперь равны. — Арист, молодой вельможа, говорить: ‘ Первая блаженная минута в жизни моей!’ Что привело его в такое восхищение? Он стоить на коленях перед обожаемою им женщиною, и в первый раз услышал от неё магическое слово: люблю! В самую ту минуту какой-нибудь сельский красавец счастлив нежным признанием какой-нибудь сельской красавицы, признанием её взаимной к нему склонности. Чувства знатного любовника и молодого крестьянина теперь одинаковы.— Ты знаешь Клеона, который истощает все хитрости роскоши для того, чтобы менее скучать в жизни, который спит на розах и просыпается от звуков Гайдновой музыки: часто завернувшись в плащ, украдкой выходить он из великолепного своего дома и бегает по улицам в то время, когда шумит осенняя буря, когда дождь льётся из облаков реками — для чего? Что бы устать и, промокнув насквозь, возвратиться домой, сесть перед камином и сказать: ‘Как приятен огонь в ненастное время’! В самый тот же час бедный дровосек сушится перед огнём в хижине своей и чувствует его приятность не менее Клеона. Вся разница состоит в некоторых оттенках, но Провидение и Натура в общем разделе истинных удовольствий никого не обделяют. Знать их цену — есть искусство и венец науки жить! Не всё то легко, что кажется просто, и часто всего менее умеем мы употреблять те вещи, которые у нас из рук не выходят. Так любопытный, беспокойный человек оставляет тихий, родительский кров, своё отечество — странствует по чужим землям, переплывает бурные океаны, что бы наконец очутиться опять на милой своей Родине, и сказать: счастлив, счастлив тот, кто умирает, где родится,

Sans changer de toit, ni de amour¹!

¹) Где кров родной, там и любовь! (фр.)

Натура и сердце — вот где надобно искать истинных приятностей, истинного возможного благополучия, которое должно быть общим добром человечества, не собственностью некоторых избранных людей: иначе мы имели бы право обвинять Небо в пристрастии. Не всем можно завоевать Индию, не всем можно властвовать над людьми, не всякий может блистать в свете и кружить головы модным красавицам, не для всякого работают в золотых минах {Золотых минах — местах, где добывают золото, руду, шахтах, от фр. mine.} и плывут корабли из Бразилии, следовательно, не в лаврах Александра, не в миртах Альцибиада {Альцибиад (около 451- 404 гг. до н. э.) — знаменитый афинский военачальник и политик, выступал в защиту завоевательной политики Афин.}, не в сокровищах Крезовых заключило Небо возможное счастье для смертных. Но для всякого Природа величиественна и прекрасна в своём разнообразии, в своих ежегодных и ежедневных изменениях, везде с материнскою нежностью питает она птенцов и человека, всякий может иметь светлое жилище, доброе имя, спокойную совесть, всякий может любить, любить своих родных, семейство, друзей — вот истинное благополучие, которое соединяет всех лю-дей, которое Царю и земледельцу даёт чувствовать, что они братья, дети одного Отца, рожденные с одинаковыми сердцами, с одинаковыми способностями для наслаждения!

Мелодор.

Философия твоя довольно утешительна, только ей не многие поверят.

Филалет.

Думаю, но истина останется в своей цене — истиной, что все особенные, случайный, искусственные удовольствия не стоять общих природных, и что можно быть счастливым и несчастливым в обоих состояниях, тем и другим от себя, от уменья или неуменья пользоваться жизнью, от хорошего или дурного расположена сердца. Натура позво-ляет Искусству, как своему министру, раздавать некоторые малые приятности людям, но существенные, и самые живейшие, раздаёт она сама — Царица.

Мелодор.

Положим, что во всяком состоянии человек может найти розы удовольствия, но где же такое, в котором бы он мог укрыться от бремени горестей, от бедствий, неразлучных с жизнью?

Филалет.

Существенных бедствий, в самом деле, очень немного: телесное страдание, потеря физической вольности, и более ничего вообразить не умею. Трезвость, умеренность может нас предохранить от болезней, а честная, нравственная, благоразумная жизнь от темницы. Ты скажешь, что самые трезвые люди бывают подвержены болезням, самые добро-детельные заключаются иногда в цепи: согласись, что это чрезвычайность — в таком случай остается нам терпеть, надеяться и взирать на небо, где живёт наш общий, нежный Отец: Он видит страдания детей Своих, и не позволит ему превзойти меру терпения. К тому же… ты удивишься: но я скажу по чувству души моей… скажу, что в самом несчастии можно найти некоторое услаждение. Силою души своей превозмогать болезнь телесную, спокойною ясностью сердца освещать мрак темницы — есть нечто святое, божественное, кротко-восхитительное… Миних, в глубине Сибири {Генерал-фельдмаршал русской армии Б. К. Миних за участие в политических интригах был сослан императрицей Елизаветой в 1742 г. в сибирский городок Пелым. Возвращен из ссылки в 1761 г. Петром III.}, в хижине, занесенной снегом, благодарил Небо за твердость души своей, и проливал слезы умиления, которых сладость была ему неизвестна среди придворного блеска и пышности. — О каких других несчастиях будешь говорить мне? О бедности? Но у меня есть руки и сердце, я найду себе пропитание, найду удовольствия, неиз-вестный многим богачам в их изобилии. Сколько людей с потерею имения выучились наслаждаться жизнью, собою, своими душевными и телесными силами, гораздо более, не-жели прежде? Я не давно читал в немецком журнале об одном французском эмигранте, который был некогда знатен и богат в своём отечестве, а теперь… шьёт башмаки в Веймаре. Жалеть ли об нём? Нет, он со-вершенно доволен своим состоянием, работает прилежно, весело, поет водевили и философствует как Сократ о приятностях трудолюбии. — Мы, мы сами составляем тысячу отрав для жизни своей, смотрим в микроскоп на всякую невнятность, и кричим, что свет наполнен бедствиями. Я видел N. погружённого в самую глубокую печаль от того, что один вельможа взглянул на него косо, М. две ночи не спал, два дня не говорил весёлого слова от того, что одна гордая светская женщина назвала его скучным, стихотворец Ф. едва не бросился в воду от того, что один строгой журналист нашёл в его стихах более дурного, нежели хорошего. Такие люди имеют ли право винить Натуру н Судьбу человеческую! Их мучение не есть ли плод их безрассудности? Можно ли назвать его бедствием, неразлучным с жизнью?

Мелодор.

Но лишиться того, что делало меня истинно-счастливым, не есть ли будет то? На пример, ты сам говоришь, что для благополучия жизни надобно любить: когда же любовь моя осиротеет…

Филалет.

Горесть тогда необходима, но она есть для души то же, что болезнь для тела: душа всячески стремится выйти из такого чрезвычайного положенья, и наконец выходить. Не только бесконечная, но н продолжительная горесть не есте-ственна, вопреки всем пиитическим элегиям. Природа ми-лостивее стихотворцев: у них всегда на языке вечность, но в её лексиконе нет этого слова. Видя оскорбленную нежность, она тотчас посылает к ней лекаря (время), который извлекает из сердца яд болезни — сперва быстрыми ручьями слёз, а после тихими вздохами. Горесть, глубокая, истинная горесть есть чрезвычайный феномен: редко делает она людей несчастными. Но обыкновенный бич сердца есть дурной нрав и скука.

Мелодор.

Что разумеешь ты под дурным нравом?

Филалет.

Какое-то мрачное расположение души, которое мешает нам пользоваться жизнью, и которое происходить от беспокойного желанья иметь, чего не имеем — от презрения к тому, что у нас есть. Истинный философ или (что все одно) истинно-благоразумный человек смотреть на мир с того места, на которое он поставлен судьбой, ищет удовольствий на своём горизонте, вокруг себя, пользуется тем, что у него под рукою, знает, что всякое состояние в гражданском обществе имеет свои приятности и неприятности, и для того покойно остается в своем, не завидуя никому, знает, что Тибepий на Капри, обладая сокровищами целого света, быль несчастливее камчадала {В конце своей жизни, по легенде, римский император Тиберий (42 год до н. э.—37 год н. э.) стал более мрачным, нелюдимым и жестоким. В 27 г. он навсегда расстался с Римом и удалился на остров Капри. Историк Тацит сохранил следующее его письмо к римским сенаторам: ‘ Что вам писать, почтеннейшие отцы сенаторы, или как писать, или о чем в настоящее время совсем не писать? Если я это знаю, пусть боги и богини нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели… Но я ничего не чувствую’.}, знает, что будущее не верно, и для того располагает только настоящим. Пусть всякой имеет такие чувства, и дурной нрав перестанет темнить предметы вокруг нас!

Мелодор.

А какое лекарство предпишешь от скуки?

Филалет.

Она всего более мучить таких людей, которые по связям гражданского общества выходят из-под закона естественного. Натура даёт нам силы для того, чтобы ими дей-ствовать, готовить, так сказать, для жизни человеческой только первые материалы, чтобы мы сами их обрабатывал. Трудись, живи и наслаждайся, есть её предписание. Земледелец, ремесленник повинуется ему, работает и не знает скуки, труд, отдых, забава, как три главные эпохи жизни его непосредственно соединяются между собою, и не оставляют в ней никакой пустоты. Но люди, рожденные в изобилии, в излишестве всего нужного для физического бытия, люди праздные живут против своего назначения, против естественной цели, и за усыпление сил своих, данных им для действия, наказываются скукою, всегдашним беспокойным чувством, которое тревожить, томить, изнуряет их, и которое можно назвать душевною чахоткою. Чтобы избавиться от такой мучительной болезни, они должны возвратиться к Природе, и произвольно отдаться под её закон, который велит жить и работать, надобно, чтобы труд, отдых, забава, были также тремя главными эпохами жизни их. Всякой занимайся чем-нибудь, избери для себя должность в общежитии, с которою сопряжена деятель-ность, или труднее по воле, сообразно с своим вкусом, склонностями, дарованиями, но имея в виду какую-нибудь пользу, так как Натура не делает ничего без цели. Работа есть соль удовольствий, и без будней нет праздников. Употребив на труд пять, шесть часов в день, мы живо чувствуем приятность бездействия, отдыха, дружеской беседы, весёлого разговора, забавы, чтения, музыки, прогулки. Кто всякой день пользуется своими физическими и душевными силами, всякой день дышит чистым воздухом под небесным кровом, любить красоты Натуры, изящные искус-ства, книги: тот конечно никогда не будет болен скукою. Деятельность, отдых, забава: вот мой девиз!

Мелодор.

Ты говоришь, что во всяком состоянии можно быть счастливым — положим — но в каком легче? Какой избрал бы ты для себя по собственной воле, если бы Судьба из урны своей высыпала перед тобою все жребии?

Филалет.

Самое ближайшее к природе: состояние независимого зе-мледельца, который умеренным трудом мог бы доставлять себе не только нужное для пропитания, но и некоторый удоб-ности в жизни, мог бы иметь светлую хижинку, маленький садик, ум для внимания к премудрым действиям Натуры и чувствительное сердце для любви к милой подруге. Но как, по теперешнему учреждению гражданских обществ, едва ли не напрасно будем искать таких земледельцев: то самое лучшее есть для меня среднее состояние, между изобилием и недостатком, между знатностью и унижением — твоё, моё. Смотря на великолепные палаты, думаю: ‘ Здесь чувство слишком изнеженно для сильного наслаждения!’ Глядя на крестьянскую хижину, говорю себе: ‘ Здесь чувство слишком грубо для нежных наслаждений!’ Но красивой, чистенький домик всегда представляет моему воображению картину возможного счастья, особливо, когда вижу на окне цветы, а под окном… миловидную женщину за рукоделием, за книгою, за гуслями. Там, кажется мне, живет любовь и дружба, спокойствие и душевная веселость, там умеют наслаждаться Природою, Искусством и всеми истин-ными земными благами.

Мелодор.

Еще одно возражение, может ли доброе сердце спокойно наслаждаться чем-нибудь тогда, как вокруг его свирепствуют разращённые страсти, порок и злоба? Ты оправдываешь Натуру, доказывая, что все склонности, с которыми она производить нас, в основании своём хо-роши и счастливы, но к чему же люди обращают их?… Могу ли я, например, восхищаться великолепною карти-ною утра и восходящего солнца, думая, что оно, пробуждает миллионы извергов, которые в течение дня будут только выискивать новые средства, мучить, терзать слабых, неосторожных!’, чувствительных?… Я хотел бы любить подобных мне, стремлюсь к ним душою… но встречаю злодеев и должен их ненавидеть! Одна эта мысль не есть ли горькая отрава для всех удовольствий доброго сердца?

Филалет.

Любезный друг, чернить нравственный мир, изливать на людей желчь ненависти, многие почитают философией, но сохрани нас Бог от язвы, голода и такой философии! Люди делают много зла, — без сомнения, — но злодеев мало, заблуждение сердца, безрассудность, недостаток в просвещении, виною дурных дел. Предложи человеку быть счастливым и добрым, или быть счастливым и злым: кто не изберёт первого? Следственно, добро само по себе любезно всем сердцам. Люди делают зло, надеясь иметь через то некоторые выгоды в жизни, но премудрый Творец соединил с ним внутреннее неудовольствие, неудовлетворённость, стыд, страх, которые вмешивают ядовитую горечь во все удовольствия. Злой боится, чтобы его не узнали, должен беспрестанно скрывать себя, основав свою пользу на вреде других, он и сделался их неприятелем: и так, окружённый врагами, может ли быть спокоен? Не будучи спокойным, может ли быть счастливым? Следственно, мы делаем зло только ошибкой {Это убеждение зиждется на концепции Руссо, что зло не свойственно природе человека и делается оно по принуждению законов и обстоятельств: ‘рабом становится лишь тот, кто творит зло, ибо он всегда совершает его против воли’ (Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании.— Избр. соч. в 3-х т., т. I. М., 1967, с. 701).}, надеясь найти в нём то, что с ним не сов-местно: следственно дурной человек есть несчастный, не называемый судьбой и сердцем своим — будем жалеть о нём без ненависти! Совершенной злодей или человек, который любить зло для того, что оно зло, и ненавидеть добро для того, что оно добро, есть едва ли не дурная пиитическая выдумка, по крайней мере, чудовище вне Природы, су-щество неизъяснимое по естественным законам.

Вот моё заключение, вся моя система в коротких словах: ‘Возможное земное счастье состоит в действии врождённых склонностей, покорных рассудку — в нежном вкусе, обращённом на Природу—в хорошем употреблении физических и душевных сил. Беспрестанное наслаждение так же невозможно, как беспрестанное движете: машину надобно заводить для хода, а работа заводить душу для чувства новых удовольствий. Быть счастливым, есть быть верным исполнителем естественных мудрых законов, а как они основаны на общем добре и противны злу, то быть счастливым есть… быть добрым’.

1797 г.

Н.Карамзин

РАЗГОВОР О СЧАСТИИ1)

Читайте также:

РАЗГОВОР О СЧАСТИИ¹)