Н. И. Наумов
Рассказы
СОДЕРЖАНИЕ
У ПЕРЕВОЗА
МИРСКОЙ УЧЕТ
Рассказы, Наумов Николай Иванович, Год: 1879
Время на прочтение: 72 минут(ы)
Составитель, автор вступительной статьи и комментариев Ю. В. Лебедев
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60—70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева.— М.: Современник, 1986. (Сельская б-ка Нечерноземья).
перевоза
Мирской учет
Умалишенный
— Парома подай, эй! — кричали почти в голос, стоя на мостках, несколько человек, отделившихся от остальной группы телег, съехавшихся в ожидании перевоза, и толпившегося около них народа. Из них особенно обращал на себя внимание мужичок в синей крашенинной чуйке, кричавший и суетившийся более других. Когда он убеждался, что перевозчики и не думают подавать парома, то всплескивал только руками и с восклицанием ‘эхма!’ отходил от мостков к своему возу, нагруженному сушеною рыбой, но вслед за тем опять собирался с духом и опять поднимал вопли. Другие, не так торопливые, или спали, или, лежа на возах, равнодушно смотрели на пеструю панораму раскинувшегося за рекой города, на яркую зелень его рощ, из-за которых, чуть видными точками, сверкали золотые куполы церквей. Иные ходили от воза к возу, применяясь к ценам находившихся на них продуктов, назначавшихся для продажи на рынке, или, столпившись в кучки, рассуждали о своих обыденных нуждах. В стороне от всех, у самой опушки леса, растрепанный и оборванный цыган заставлял медведя, на потеху почтенной публики, показывать, ‘как старые попадьи блины пекут’, и мишук с ревом, тряся тяжелою цепью, вдернутою в ноздри, выделывал неуклюжие па. На высоком возе с углями сидел солдат, починивая уже выслужившее срок пальто и напевая вполголоса какую-то заунывную песню, около него трое видных, здоровых парней мещан, судя по длиннополым нанковым кафтанам, надетым сверх кумачных рубах, и плисовым шароварам, запущенным за длинные голенища, засаленными картами усердно отбивали друг другу носы. На косогоре, около спуска к берегу, на рассохшейся и повернутой вверх днищем лодке, сидела старушка странница с перекинутой через плечо котомкой, голова ее, несмотря на лето, была плотно укутана большим платком, полушубок был весь в заплатах, синяя, рядная рубаха едва прикрывала исхудалые ноги, обутые в грубые шерстяные чулки и лапти. Несколько молодиц, окруживших ее, внимательно слушали рассказ о разных виденных ею чудесах, прерывая ее время от времени глубокими вздохами да возгласами: ‘Согрешили мы, грешные, ох согрешили!’ У самых ног странницы ползал ребенок лет двух или трех, рылся в песке, выкапывая коренья и пихая их в рот.
Лучи закатывающегося солнца, прорезываясь сквозь чащу густого леса, окаймлявшего берег не широкой, но быстрой реки С…, озаряли эту картину и местами густыми пятнами света падали на воза и на песчаные, усеянные мелкой галькой прогалины. Дневной зной постепенно сменялся вечернею свежестью, рои комаров и мошек носились в воздухе. Порой пронзительное жужжание овода резко поражало ухо, заставляя вздрагивать и отмахиваться хвостами лошадей, пущенных пастись на ближнем лугу.
— Деготь? — ткнув пальцем в лежащую на дне телеги бочку, спросил у мужика солдат в белой рубахе, превратившейся от времени в бурую, и форменном кепи, сдвинутом на затылок.
— Где-ка, в бочке-то?.. Деготь…— отвечал мужик, осматривая снятый с ноги лапоть.
— На продажу?
— На продажу.
— А здешний или издалеча?
— Крутологовские!
— А-а!.. Ну, стало быть — здешний!..— И солдат, посмотрев бессознательно вдаль, снял кепи и запустил всю пятерню в свои коротко обстриженные волосы.— А оводу-то, оводу-то… страсть сколько! — проговорил он после непродолжительного молчания.
— И!.. Совсем замучил скотину!..— отвечал мужичок,
успокоенный невредимым состоянием лаптя и вновь наматывая его на ногу,—одно слово, гнус!
— Гнус! — подтвердил солдат.
— Митюха, мотри-ка, у тебя глаза-то попрытче: однако отваливают! — крикнула синяя чуйка, снова уже стоявшая на мостках.
Митюха, молодой, рослый парень с заспанною физиономиею, сидевший на облучке воза с рыбой и все время скаливший зубы на медвежью ‘камедь’, нехотя встал на колесо и, осенив глаза ладонью, посмотрел на тот берег, потом молча соскочил.
— Что?
— Жди, отвалят… Нет, энто, брат, не то что чаво… отвалят… скоро захотел!..
— Эх, ешь те мухи, а как бы надыть в город-то! — проговорила тоскливо чуйка.
— Небось к утру перевезут, да еще по пятаку с рыла слупят!
— Моя ништо пятак, и алтына не даст! — сказал лежащий на возу с кожами татарин.
— Во какой… мотри, дашь и гривну!
— Перевоз казенна… вот что, вези дарма… моя ништо платить!
— Ишь, мухамед-то… а вот энтого не хошь! — и Митюха показал ему конец азяма, сделав из него подобие свиного уха.
Татарин отплюнулся и повернулся к нему спиной, между тем как окружающие захохотали.
— Беда это татарам, свиное-то ухо, — отозвался сосед,— то ись как их эфтим способом таперича беспокоят… не любят они чушек-то!
— Нехристи!
— Должно, так!
В это время по дороге из-за леса показалась еще телега, запряженная худенькой чалой лошаденкой, вся сбруя на ней была из веревок, из хомута местами клочьями висела солома. Лошадью правил мальчик лет десяти, задом к нему сидела довольно пожилая женщина в байковом шушуне, Держа на коленях узорный туесок. Съехав с крутого спуска к берегу, они остановились около телеги с дегтярной бочкой. Мальчик тотчас же начал выпрягать уставшую лошадь, поминутно отмахивая назад залеплявшие глаза его длинные светло-русые волосы, потом на поводу повел ее на луг. Женщина, поставив туесок, тоже слезла с телеги.
— Никак, Митревна? — взглянув на нее, сказал как бы про себя мужичок, осматривавший лапоть,— так и есть. Здорово, Митревна!.. в город?
— Левонтий Савич, и вы здесь?.. Вот где встретились!..— говорила, подходя к нему и кланяясь, Дмитриевна,— вы-то здоровы ли, домашние-то каковы?
— Чего им делается? живут, хлеб жуют, да еще припасать велят… С чем ты это?
— Да так кое-чего набрала: ленку маленько прошлогоднего осталось, ну, да грибков на недельке с дочкой-то набрали — вот и везу. Что делать, Левонтий Савич, надыть чем-нибудь кормиться!
— Надыть-то надыть, чего говорить, без кормешки нельзя!
— А вы с чем-от-ка тут?
— Да с дегтем все вожусь, провались уж он!
— Степанида-то Яковлевна какова? Давно уж я ее не видала.
— На печи все кости парит… Не молодо дело-то. Ноне было поскудалась1 маненько животом… да ничаво, рассольцу похлебала — отлегло… О хозяине-то твоем не слыхать?
— Сидит, Левонтий Савич, все-то сидит!
— Эко, а?.. Кое уж ведь время-то?
— Да с покрова, почитай, другой годок, как сидит!
— Ишь! Ну, да знамо, в острог только дверь широка, а оттоль узка… лихо попасть… Хлопочешь?
— Как не хлопотать, из сил хлопочу, да все пути нету… Вот и ноне ездила также. Научил меня один барин, добреющий такой барин: сходи, говорит, ты… уж я не скажу тебе, как он его назвал, только к набольшему ихнему чиновнику, попроси, говорит, что он скажет!
— Ну?..
— Ходила, родный, и в ноги падала, да все один сказ: не могу, говорит, ничего доспеть, еще каторгой стращает.
— Эко жаль-то какая, а?
— Ну, что, как изаболь этакое-то попричится с ним, куды я без него тогда с малыми-то детищами, Левонтий Савич? — со слезами говорила уже Митревна, сморкаясь в кончик головного платка, — и так-то с ног совсем сбилась! Не поверишь, все-то хозяйство в разруху идет, а Ванюшка-то, где ему еще заправлять! малый паренек-то хоша и помогает, да какая его помочь-то, все не то, как сам-то бы!
— Это чего говорить, мужско дело, знамо. А ты бы к губернатору?
— Да уж все начальство, как есть, исходила, инда в шеЮ гонят, мужичье дело-то!
— Это точно, мужичье-то мужичье!..— с раздумьем произнес Левонтий Савич, почесывая в затылке.
— Охо-хо-о! что уж и будет, только господь ведает! М так скажу тебе, Левонтий Савич, ровно одно к одному идет уж. Не знаешь ты мово еще горя-то: на днях ведь коровушка пала.
— Ой!..
— Ей-богу.
— Ишь ты: где тонко, там и рвется-то!
— Подлинно напущенье божеское! Прибежала это с поля словно одурелая, я пока туда да в ино место металась, ах да ох, а она уж и ноги протянула… И бог ее знает, чего с ней доспелось такое… утром еще была совсем здоровехонькая… Поветрие, что ль, аль с веху2!
— Должно, с веху, это бывает, падка ведь скотина-то до веху, ланись3 у Лапинских таким же манером!
— И я думаю, с веху, а еще сбиралась в город ее свести продать — деньги-то уж вот как надыть. И он-то скудается: знамо, в неволе каждый шаг окупи, а где набраться-то их, с каких достатков-то! И как это, Левонтий Савич, подумаешь, жали-то в людях ничего нету. Ноне, скажу тебе, в самый петров день, поехала я также в город повидаться с Ларивоном Прохорычем, ну, да и разговеться везла ему. Вот приехала к острогу и пошла это по ихним порядкам к офицеру: ‘Допусти, говорю, батюшка, с хозяином свидеться?..’ Есть, Левонтий Савич, скажу тебе, и там хорошие люди!
— Это чего говорить, хороший человек везде есть!
— Есть. Другой со слова пустит, а тут прилучился какой-то. Бог его знает, словно не совсем и в разуме, затопотал это на меня ногами да как вскричит: ‘Вон, говорит, разтакая-сякая, только, говорит, и знаете ходить, да по своим мошенникам канючите!’ Так я, поверишь ли, не знала, куды мне и деться-то, так обробела! Кое-то как вышла от него… и таково-то мне потом горько стало! Господи, думаю, Царь небесный: людям праздник, а тут и повидаться-то не дают! И плачу, знаешь, горькими слезми плачу… а тут солдаты-то, которые вышли, смотрят на меня да и спрашивают: ‘Что ты, говорят, молодица, убиваешься?’ Я и говорю им. ‘А ты, говорят, унтера попроси, може, и пустит!’ Ну, послушалась я их, пошла это, знаешь, к унтеру, сидит он такой усатый из себя да только в трубку попыхивает. Я и говорю: пусти, батюшка, век твоей милости не забуду. ‘А офицера, говорит, просила?’ Просила, говорю, родимый, просила, да осерчал уж больно, и обсказываю ему это самое дело. Выслушал он и говорит: ‘Нельзя!’ Я в ноги: хоша для малых-то детищ, говорю, пожалейте! Вижу, разжалобился покорством моим. ‘Ну, говорит, так и быть, приму грех на свою душу, косушка-то идет, што ли?’ А у меня на ту пору и денег-то, Левонтий Савич, не случись, я и говорю ему: нетути, мол, денег-то, кормилец, обожди, ужо упосля привезу. ‘Ну, а коли нет, так и свиданья, говорит, нет!’
— Вишь как!
— Ей-богу… ‘Были, говорит, с вашего брата жданы-то, да все съедены’. Нечего ведь делать, Левонтий Савич, пошла в кабак, заложила плат с головы, купила ему энтой прорвы-то, ну и пустили, по крайности, хоша разговелся голубчик мой!.. Так вот, Левонтий Савич, каково оно! Чаво ты без денег-то доспеешь?
— Это чего говорить — деньги, что капель: и камень долбит, а при таком случае всякий норовит, кабы с тебя же!
— Всю, почитай, Левонтий Савич, какая была лишняя одежонка-то, продала… Курочки это голанки были — чиновнику подарила, да тот хоша, спасибо, научил, куда сходить-то, да все без толку! — И Дмитревна, подперши щеку рукой, пригорюнилась. — А думал ли, гадал ли он над собой этакое-то горе! — снова заговорила она, качая головой,— вот оно, болезный, воля-то каково пришлась!
— Ну, чего говорить, пришлась вплотную! — И, подойдя к телеге Дмитревны, Левонтий Савич приподнял заднее колесо и осмотрел шину,— о!.. новая!
— Новехонькая, незадолго ведь до несчастья справлял ее Прохорыч-то.
— Ковка ничаво! — произнес знакомый уже нам солдат.— А как: в городе аль свои мастера? — спросил он Дмитревну.
— В городе, служивый, где нам: у нас и заводов таких, чтобы ковать, нетути.
— Ничаво, ковка, одно слово!
— Ковка, чаво говорить!..— произнес Левонтий Савич.
— А вы как, здешние? Из каких, значит, местов-то? — вновь спросил Дмитревну служивый.
— Мы-то здешние, из Сосновых боров.
— Это что тутотка, от Полесья недалеча?
— Эти самые… с семой версты сворот еще!
— Знаю!.. стало быть, здешние?
— Здешние!.. откелева нам быть-то!.. Допреж были помещичьи, Александра Михайлыча Зорина, может, не знаете ли- он тоже в кавалерах был, ну, а ноне-то вольные стали!..
— Э!.. как не знать! Полесье — место доброе!..
— А вы как таперя, тоже здешние, из городских солдатов-то? — спросила его в свою очередь Дмитревна.
— Гарнизонные, в лесной команде были, уголь жгли, да приказ вышел такой, чтобы прибыть беспременно, вот и едем!..
— Тэ-эк… Что же, служивый, спрошу вас: вы и службу тоже отбываете?
— Маненько отдохнули было в команде-то, а таперича сызнова доведется, верно… Тяжела служба-то наша: почесть с утра и до ночи вздохнуть не удастся!..
— И не говорите, насмотрелась я на солдатское-то житье! А как вы, тоже и в караулы, в остроги или как тамотка ходите?
— Не токма что в караулы и в конвой таперича ходим… все порядки как следовает сполняем!
— Тэ-эк… Ну, да что говорить: хоша и ваше-то дело — служба!
— Служба! — подтвердил солдат.
Разговор пресекся. Левонтий Савич, ощупав заодно с шиной и гужи и попробовав их, туго ли они натянуты, отошел и направился к лугу, где Ванюшка, сын Дмитревны, стоял с поводом в руке около чалки, отмахиваясь лопушником от комаров и мошек, облеплявших его открытую, загорелую шею… Дмитревна, глубоко вздохнув, сделала какой-то неопределенный жест рукой и пристально посмотрела на солдата.
— А что, господин служивый, попросить бы я вас хотела, да не осмелюсь! — робко начала она.
— Примерно насчет чего эфто?
— Коли милость ваша будет,— и Дмитревна, поклонилась ему,— вы вот в остроге-то бываете, так повидаться аль передать бы чего не сможете ли? Муженек у меня под несчастьем, почитай, с покрова другой годок пойдет, как сидит тамотка!
— Отчего, с нашим удовольствием, это что!
— Сделайте божеску милость — век бы стала за вас бога молить! — и Дмитревна снова поклонилась ему.
— Не сумневайтесь: нам все единственно, потому мы того!..— Служивый хотел еще что-то сказать, но, как видно, в его и без того не богатом лексиконе не приискалось более подходящего слова, и потому он только крякнул и поправил кепи, постоянно слезавшее на затылок.— А он как, за душегубство? — спросил он.
— И, что вы, господь с вами, не такой он человек! Вот хоша на Левонтия Савича сошлюсь… Какое душегубство, болезный ты мой… совсем задарма! Уж коли бы за душегубство, так, на мой глупый разум, оно бы и легше было, по крайности, знал бы, за что в ответе, а то темный человек: чего скажут люди, тому и веришь. А кто его знает, как оно тамотка, хорошо иль нет… простота-то ведь наша, сердечный, хуже воровства!
— Это точно: вот и промеж нас тоже… писарь аль и так иной грамотный так вдругоредь обделает… отлепортуют, примерно сказать, до новых веников не забудешь!
— Беда темному-то быть!
— Э… темный человек, что стена! — глубокомысленно заметил он.
— Стена, родимый, стена, кабы сам-от письменный он был аль читать-то бы по-грамотному умел, так неужели бы чего такое сделал! А то говорят тоже люди: поди, Прохорыч, да поди, наше дело правое. Оно-то бы сначала и отнекивался: чуяло, верно, сердечушко-то, ну, да мир приступил: ты, говорит, одна голова у нас, на тебя вся надежда, ступай уж, мы те, говорят, во как будем благодарны, только ступай! Послушал ихнего гомона, пошел, да вот и находил на свою головушку!
— Должно, с челобитьем?
— Как же! Жалобиться ходили, и не он один: Аксентий Фомич, наш сотский, да десятский Кирило Кондратьич, да, може, не знаете ли Илью Афанасьича, Подпекой прозывается, такой это торговый мужик и степенный: сорок колодок пчел одних имеет… Всех их заодно и порешили!
— Ну, коли жалобиться ходили, так знамо — дело пропащее! А примерно будучи сказать, насчет какого резона-то жал обились?..
— Да по воле все, милый сын… Как и сказать-то уж вам про это дело… мне и самой чтой-то невдомек оно… Сначала-то, скажу тебе, как прослышали наши мужики про волю-то, так только и гомону промеж них было, что про нее… Все это гадали, все гадали, коли да как, да чтой-то будет… Многих и сумнение брало, а другие, которые исподтишка и продавать, почитай, все стали: мы-то, говорит, на новые земли пойдем, а энто все барам отберут… Всячины, скажу тебе, было в те поры. Смехоты, скажу вам, было! Памфил это есть у нас такой, ровно полоумный из себя мужик… Я, говорит, таперича, кроме барской бани, ничего себе не возьму… уж больно охочь париться!.. Ну, которые и смеялись над ним: ‘Мотри, говорят, Панфилушка, баню-то не прозевай. Как бы барин и в самом деле не задал тебе баню’- Много толков-то ходило, говорили таперича тоже, что хранцуз все окупить хочет. Ну, только вот, милый сын, вышла воля. Прислали это наперво в деревню к нам бумагу такую, где прописано было, чтобы всем, значит, беспременно читать свою волю, грамотных-то, чтоб читать, V нас, почитай, никого не было… Был один солдат, да уж запивал шибко, наши-то и не верили ему, брехать был охочь, все войной пугал. Пошли в другую деревню к батюшке… Прочитал он это волю, слушали, слушали наши-то, только видят, что словно не по-ихнему выходит. ‘Да так ли ты, батюшка, прочитал?..’ — спрашивают его. ‘Так, говорит, милые люди, слово в слово, как написано’. Ну, ничаво!.. приехал погодя того к нам и посредственник4, нашито к нему, почитай, всем селом, спрашивают: как оно, что?.. будет ли все это, как допреж толковали? ‘А вы,—говорит посредственник,— присланное-то вам читали?’ — ‘Читали!’ — наши-то говорят. ‘А поняли?..’ Ну, которые сказали, что поняли, а другие позаперлись маленько… Начал он это им толковать, долго толковал, и красно таково, слушали-то все, почитай, без шапок стояли, так это слушали. И поняли, кажись, а все выходит как-то мудрено. Знамо, темные люди… как это там все прописано, бог весть! Ну, и он сызнова спрашивает: ‘Поняли ли?’ Наши-то и говорят: ‘Да уж оно как не понять… поняли!..’ — ‘Ну, так какую вам еще волю надыть? Ступайте-ко, говорит, по домам, да грамоты суставные5 бесперечь давайте!..’ И пошел это было,— только Панфил-то полоумный и спрашивает: ‘А баню-то, говорит, барскую отдадут?..’ — ‘Какую, говорит, тебе баню?..’ — ‘Барскую’.— ‘Пошто?’ — спрашивает посредственник, а наши-то Панфила пихать уж было назад… Знамо, с дурости-то наговорит еще, всему миру достанется. А тот и приступил: ‘Какую, говорит, тебе баню? Что, говорит, это значит?’ — ‘Париться!..’ — Панфил-то говорит… и обсказывает это все… Ну, сударь ты мой… тут посредственник, дознамши все это, и почал нашим говорить, что все это брехня. Выслушали наши и решили, что, должно, и в самом деле так. Вот только, погодя того, не скажу уж теперь сколько время-то, и пройди весть, что воля эта — не та воля… Слушают наши мужики, а сумление их пуще берет… потому дело вековое! Собрали, милый человек, крадучись, сход за селом, долго это толковали, только Илья-то Подпека и говорит: ‘Съездим, братцы, в Ипатово, поспрошаем, как оно… у них же и грамотный человек такой есть, уж тот в обиду не даст!’ Поехали. А тем случаем, скажу тебе, управляющий наш, Карла Иваныч, и прознай это дело да к ночи, слышим, и в город уехал… Ну, да ничаво, сход остался, почитай, до первых петухов, все ждали из Ипатово-то. Которые не утерпели, сызнова верхами поехали, так задор-то брал их. И молодицы-то тут же ждали, и молоденьких-то спать не покладешь… Право, так оно было в те поры!.. Ну, только и слышим, милый человек, едут. Еще издали кричат: ‘Правда!’ Ну, и сказали они, приехамши, что в Ипатове это доподлинно известно, что эта таперича говорил ипатовцам какой-то чиновник, и просьбу сам брался написать, и выходить волю, как есть… Ну, и сказали ипатовцы нашим-то, что завтра они которых побойчее шлют к губернатору с челобитьем. Тут и наши, скажу тебе, поднялись и загомонили это, и загомонили, да, почитай, всю ночь, милый человек, проклажались насчет эфтого дела, и решили тоже таперича не отставать от ипатовцев. Ну, и приступили к Илье-то Афанасьичу да к моему-то хозяину: поезжайте да поезжайте! Левонтий-то Прохорыч, хозяин-то мой, сначала было и призадумался, ну, да видит, что Илья Афанасьич да Аксен Фомич бесперечь берутся за эфто дело, и решил… И поехали они, милый человек, да так, скажу тебе, и по сей час застряли там. Пришли, сказывал уж он опосля, в город к начальству, а там уж все знают. Ну, и забрали. Вот и все дело, болезный мой! А наши-то, деревенские, скажу тебе, проводимши их, все ждали: вот будут, вот будут! и в кабак уж послали вина шесть ведер купить, чтобы встретить… Только, вместо их-то — к вечеру этак дело-то было — и прикатили становой да посредственник… Вот как оно, какое дело-то, скажу тебе!..
— Да, ишь, как оно вышло… еще водки купили!
— Купили, милый человек, ну, да им-то что! все равно роспили… а вот моему-то каково голубчику в ответе быть! Вот что, сердешный, подумай-ко ты это?
— Это точно, всякому свое!..
— Как узнала я все это, оказию-то ихнюю, так не поверишь, милый человек, почесть, лоском и пролежала цельные суточки. Царица небесная! думал ли, гадал ли он!.. Да и он-то уж говорит: ‘Кабы знал это все, так бог бы с ней, и с волей! Ни в жисть бы не поехал!’ Ну, да што поделаешь — божие соизволение!.. Охо-хо!
И Дмитревна снова принялась высказывать дрожащим от слез голосом накипевшее в груди ее горе. Солдат слушал молча, изредка только качая головой в знак своего участия.
— Так уж не оставьте вашей милостью,— снова начала она упрашивать его.
— Будьте без сумнения… Одно слово, будьте благонадежны!
— Уж век бы стала бога молить за вас.
— Не сумневайтесь, сказано: спросите только ефлетора Кузьму Баландина. Мы ведь тоже… у нас таперича и по капральству… аль пред командерами что… все порядки как есть… а уж насчет чего, только Баландина спросите!
— Дай бог вам за это… не погнушались сиротскими слезами… Уж и я вам, почтенный, буду благодарна,— не сумневайтесь и вы!
— Не тревожьтесь… Вы-то в город? — спросил он, как бы желая переменить разговор.
— В город… продать вот кое-чего набрала. Ну, да и повидаться охота, страсть, ведь, как их там держат!
— Да оно… держут в смиренстве!..
— Как посмотришь, выведут-то их: худые-расхудые, инда сердце надрывается, со стороны глядя!
— Э, на то и острог, сказано: не разъешься!..
— Ох, не разъешься, правдива ваша речь!.. А что, служивенький, как вот прозывать-то вас, не знаю!..
— Кузьмой!
— А по отчеству-то?
— Селифонтов был в старину, отца-то Селифонтом звали…
— Тэ-эк… Кузьма Селифонтьич, значит, буду знать… А что говорю, не хотите ли, может, попаужинать: я бы того…
— Благодарим покорно вашей милости: недалеча и до города, придержим выть-то!6
— Молочка я везу маненько Левонтию-то Прохорычу, да ягодок… так похлебали бы, не поспесивились.
— Коли милость будет, так ништо: щи-то у нас больно сквозят, а молочка, признаться, уж я давно не хлебывал, а охочь до него!..
— Похлебайте: молочко-то густенькое, и чашечка есть у меня, ноне купила ему, а то все скудался по посудинке-то… только ложечки вот нетути, а может, через край?
— Э, насчет эфтого того… мы ведь везде со своим хозяйством,— говорил он, доставая из-за голенища сначала кисет и трубку, потом уже деревянную, с обхлебанными краями ложку.
Дмитревна, налив из туеса в чашку молока и насыпав ягоды, подала ее Кузьме Селифонтьичу со словами:
— Кушайте на здоровье, не поспесивьтесь!
— Благодарим покорно!.. А насчет того, что говорил вам, сказано: не сумневайтесь… Таперича я для вас все сделаю, только Баландина спросите! — говорил он, принимаясь за предложенное ему угощение.
Солнце давно уже закатилось, и сумрак постепенно охватывал предметы, сливая их в одну непроницаемую массу. На противоположном берегу кое-где на плотах и барках засверкали огоньки, разведенные бурлаками для варения скудного ужина, и красные полосы света ложились от них по реке. Над лугами белой волнующейся пеленой носился туман. Воздух был сыр, но тепел, в траве слышалось неумолчное трещание кузнечиков, в ближнем лесу порой раздавался тяжелый взмах крыльев напуганной чем-нибудь птицы, или слышалось тревожное ржание лошади, зашедшей слишком далеко от места пастбища…
Парома все не было, несмотря на усиленные крики ожидавших его. Синяя чуйка давно уже вышла из себя, и вместо ‘эхма!’ — густая брань и проклятия сыпались от нее неумолкаемо на содержателя перевоза. Старушка-странница, удовлетворив вполне любопытство слушавших ее, успела уже и соснуть и, вынув из котомки ломоть хлеба, ужинала, с трудом пережевывая зачерствелую корку. Даже игроки утомились упражняться над своими носами и мирно беседовали между собой о том, ‘кому сколько трепок тятька задает?’.
— Ах, чтоб те лешаки драли… Митюха! мотри-ка, нет ли?
— Чего мотреть-то, отвалят, так мимо не проедут, а нет, так мотри — не мотри, все одно! — сердито отозвался Митюха, которому нестерпимо хотелось спать.
— Ах ты, черт какой! а?
— Вот те и черт… знай!
— Кабы чиновник наехал, так пошевелились бы! — сказал мужичок с рысьими глазками, беспокойно прыгавшими от одного предмета к другому, точно высматривая, что поспособнее спрятать в карман.
— Э! колоколец они, анафемы, далеча слышат! У тех ведь, брат, расправа коротка!
— Коротка!
— Коли что, так и нагайкой!
— Ну, нет, брат, не говори: иной кулак хлеще нагайки бьет…
— А ты пробовал, што ль?
— Да чего на веку-то не испробуешь! — отвечали лаконически рысьи глазки, внимательно присматриваясь к возу с сушеной рыбой.
— Насмотрелся и я,—заметил Левонтий Савич,— этта, скажу тебе, барин какой-то также напустился на паромщика-то да мазать принялся, так уж он его и так-то, и этак-то, на все манеры, ей-богу. Так тот вырвался как ошалелый, так в воду и прыгнул вместо парома-то, аж народ-то все животики надорвал: вот как он его взбутил!
— Шустрый, верно?
— И… А чего бы, кажись: из себя-то жиденький, ну, да звезда во лбу была. А тоже, брат, посудить и ихнее-то дело, перевозчиков,— не красно же житье! Иной, почитай, целый день гоняют взад да вперед, а плата-то какая, и харчи тоже совсем не по работе… А осень-то настанет, да заморозы начнутся, так другой на всю жизнь без ног останется!
— Отвалили! — крикнул кто-то с мостков.
— Ну!
— Ей-богу!
— Врешь?
— Во — мотри, чего врать-то… за вранье денег не платят!
Паром действительно отвалил, и в тишине по реке звучно раздавались мерные всплески весел. Все всполошилось: кто бежал на луг к пасущимся лошадям, кто приноравливал телегу поближе к мосткам, чтобы занять на пароме лучшее место. Солдат, покровитель Дмитревны, тоже помогал Ваню-хе подтащить телегу поближе, и даже поспорил по этому поводу с татарином, не дававшим ему дороги, назвав его свиным ухом.
— Ишь, лешаки бы вас драли, кое время выспались! А? — ворчала неугомонная чуйка,— ведь сколько, милый человек, убытку из эфтого таперь понес: ведь с вечера-то я бы всю рыбу запродал, а теперь вот жди, пока навернется покупатель! — говорил он мужичку с рысьими глазками.
— А вы промышленники? — спросил тот.
— Промышляем, грешным делом!
Толкотня и говор по прибытии парома сделались еще гуще. Все торопились, и все, как водится в подобных случаях, мешали друг другу. Чаще всего, впрочем, слышалось: ‘Эй, поналяг! ну, еще! вот так!’ — ‘Ух!’ — раздавалось под конец, когда тяжело нагруженная телега с громом вкатывалась на паром.
— Лошадей-то, мотрите, привязывайте вы, лапотники! — кричал рослый, стоявший у руля паромщик, раскуривая трубку.
— Ну, шитые лыком сапоги, молчи — аль в купцы выписался, спесь-то напустил! — слышалось в ответ ему с берега.
Наконец все было готово, накинули барьер, и тяжело нагруженный паром тихо тронулся с места, благодаря дружным усилиям гребцов, отпихивавшихся от берега шестами.
— Господи благослови! — крестясь, говорили многие, когда паром отплыл на достаточную для гребли веслами глубину.
Максим Арефьич Ознобин, собираясь вывозить из тайги лес, заготовленный с весны на сруб для амбара, сколачивал на дворе дровни, когда приехавший из волости сотник сообщил ему, что он избран обществом в учетчики и должен явиться в волость. При взгляде на Максима Арефьича ему никто не дал бы более пятидесяти лет: до того он был бодр и свеж на вид, хотя ему давно было за семьдесят. Темно-русые волосы на голове не имели ни одной седины и, подстриженные спереди в скобку, обрамливали прямой, широкий лоб, прорезанный крупной морщиной, нависавшей над бровями, когда он задумывался. Лицо его было одно из тех, какие не часто встречаются в жизни. Особенного в нем ничего не было, но, всмотревшись пристальнее, вы замечали под наружною грубостью душевную теплоту и спокойную ясность, выражающие лучше слов и действий нравственную жизнь человека. В небольших серых глазах, смотревших несколько исподлобья, проглядывала ирония и вместе сосредоточенность мыслящего человека. Он был не словоохотлив, угрюм, но когда говорил, то речь его была тиха, обдумана и выказывала опытный, наблюдательный ум, спокойно взвешивающий каждое явление, прежде чем произнести об нем решительное слово. Он был необщителен и точно сторонился от людей. Соберутся, бывало, однодеревенцы его в праздничный день около какой-нибудь избы, кликнут и Максима Арефьича примкнуть к беседе их, но молча махнет он рукой вместо ответа и примется за работу. А работу он всегда находил себе и не верил, чтоб у человека не могло найтись дела. Только неутомимым трудом он и не допускал нужды в избе своей. Не любил он вмешиваться в дела и в жизнь соседей и давать советы прибегающим за ними, говоря, что ‘свой ум в голове — лучший советчик, а у кого нет его, тому чужой не поможет!’. Не любил выслушивать толки и пересуды крестьян друг про друга, на которые так же падки обитатели утлых, убогих деревенек, как и шумных столиц и городов. По волости знали его за человека глубоко честного, доброго, хотя уклончивого. Но уклончивости в нем, собственно говоря, не было, и в тех случаях, когда дело касалось общественных интересов, он всегда приходил на сходы и молча выслушивал все толки, особенно же толки крикунов, которыми одинаково изобилуют все слои общества. Он никогда не возвышал против них своего голоса, зная по опыту, что мнения подобных людей лопаются, как мыльные пузыри, от столкновения с действительностью. Иногда и он высказывал свое мнение, и многим приходилось оно по душе, по ясному пониманию дела, изощренного опытным и наблюдательным умом.
Известие о выборе в учетчики было не совсем приятно для Максима Арефьича. Кроме того, что это отвлекало от хозяйства, он знал, с кем будет иметь дело, и заранее был уверен в неблагоприятном исходе его… Но все-таки в тот же день, прибравшись по домашности, уехал вместе с сотником в село Вог…, где находилось волостное правление.
Учетчики избираются крестьянами при вступлении на службу вновь избранных волостных начальников и при смене выслуживших сроки. Учетчики, как и волостные начальники, приводятся к присяге, прежде чем приступить к своей обязанности учета правильного сбора податей и денежных и хлебных недоимок с крестьян. В учетчики всегда избираются крестьянами люди испытанной честности, но не всегда грамотные, и, несмотря на это последнее обстоятельство, учеты производятся до мельчайших подробностей. Путем соображения при подушном раскладе, они высчитывают с такою верностью не только восьмые, но и шестнадцатые доли копеек, какой позавидовал бы любой контрольный или интендантский чиновник. Ни один учет не обходится без открытия крупных злоупотреблений и начетов на волостных начальников, но в большинстве случаев они проходят для них безнаказанно и падают всею своею тяжестью на тех же крестьян.
Задолго до смены выслуживших срок волостных начальников Бог…ой волости, раздавался ропот на тяжесть поборов и злоупотребления сбираемыми суммами. Волостной голова, Акинф Васильевич Сабынин, пользовался хорошей репутацией, но, будучи человеком болезненным и недалеким, он не понимал своего назначения, не вникал в дела и нередко по месяцу не показывался в волость, которою управлял заседатель по хозяйственной части, Николай Се-меныч Харламов. Более всего смущало крестьян и наводило на мысль о злоупотреблениях, что Николай Семенович, человек более чем бедный, со времени выбора его в хозяйственные заседатели стал быстро поправляться. Сначала он прикупил лошадей, потом под предлогом, что служба отнимает много времени и хозяйство приходит в упадок, нанял двух работников и увеличил запашку хлеба. Затем и изба его показалась ему мала, и через год наемными рабочими он выстроил чистенький домик с обширными амбарами. ‘Растет Семеныч не по дням, а по часам!’ — шептали, покачивая головами, крестьяне, но откуда брался рост у Семеновича, для многих все еще оставалось загадкой. Как человек, он был ласков и уступчив, собирая подать, не прибегал к насилиям и терпеливо ожидал, когда недоимщики справятся с деньгами и сами внесут ее. А чаще всего за бедных и случайно подвергшихся несчастиям крестьян он вносил свои деньги. Подобные должники расплачивались с ним по частям хлебом, льном, лыком, кедровым орехом или зарабатывали ему свой долг. Вставши в более близкие отношения к нему, они хотя и замечали за ним кое-что, но из чувства благодарности и зависимости должны были молчать. Догадывались об источниках его обогащения и те из крестьян, которые были побогаче и не имели с ним обязательных отношений, но тоже молчали, зная, что он был нужный для них человек. Николай Семенович умел жить с ними, потакая их произволу относительно бедняков. Он, впрочем, со всеми умел жить, зная людей и быстро подмечая слабые струны каждого и обходя все, что могло раздражать и вызвать неудовольствие. Благодаря этому такту, он так обставил себя, что и неодобрительные отзывы про его деятельность раздавались не иначе как шепотом. Его боялись, несмотря на видимую уживчивость, тихий нрав и мягкую до приторности наружность. Живые карие глазки его всегда так лукаво ласкали, певучий голосок приятно щекотал слух казалось, вкрадывался в душу, небольшое круглое лицо с острым вздернутым носом и пухлыми румяными губами, обрамленными черною бородкой и усами, привлекало своей миловидностью, а в особенности характерною улыбкой, выражавшей не то иронию, не то внутреннее довольство собой. От этой улыбки и певучего ласкающего голоса люди, знавшие его ближе, всегда чувствовали инстинктивную робость и стеснение. Убаюкав своею предупредительною услужливостью ум и волю волостного головы, он постепенно отстранил его от дел и, осторожно проследив все действия волостного писаря, поставил его в безвыходную зависимость от себя.
Игнатий Петрович Коробов, допущенный в волостные писаря из ссыльнопоселенцев, по первым приемам его догадался, с кем имеет дело, и после непродолжительного объяснения, происшедшего между ними на первых же порах, они поняли друг друга и превратились в закадычных друзей. С этого времени и начались по волости небывалые прежде поборы, порождавшие даже в легковерных умах сомнение в законности и необходимости их.
Быстро прошло трехлетие, быстро оперился и Николай Семенович, превратившийся из бедного человека в зажиточного. Он заметно пополнел, и солиднее обложился подбородок его пушистой окладистой бородкой. Голос, сохранив все тот же певучий тон, приобрел уверенность, свойственную людям, сознающим свое финансовое или бюрократическое превосходство. Знакомство он повел с людьми зажиточными, принимая только их в своих чистых горницах. Бедняки же, обращавшиеся к нему с просьбами, нередко по часу, по два ожидали его на дворе или в черной жилой избе. Около дома его, с резными воротами и подоконниками, останавливались и повозки заезжавших к нему в гости купцов. Привык он и к незнакомым ему до того удобствам жизни: и к чаю, и к тележке с коваными окрашенными колесами на длинных дрожинах. В разговорах он приобрел привычку многозначительного задумываться, заложив пальцы рук за алый кумачный кушак, тянуть слова, и слова не простые, а все более отборные, неслыханные: ‘резонт’, ‘атшлифовка’, ‘пальтурный человек’, ‘фартибликация’ и т. п. И дивились, слушая его, простодушные крестьяне, откуда у Семеновича столько ума вдруг взялось? Вырос за это время и у Игнатия Петровича на конце села домик с антресолями на выточенных колонках, и взял он на себя подряд от крестьян села Бог… содержать земскую квартиру для приезжающих властей. И полюбили его власти, потому что нигде так пышно не взбивались для них пуховики, нигде не пекли таких сочных и вкусных рыбных пирогов, не жарили так мастерски цыплят, как у Игнатия Петровича. И в какую бы пору ни приезжали исправник или заседатель, у Игнатия Петровича всегда находился для дорогих гостей и ямайский ром, и густые домашние наливки, а вчастую и бутылочка, другая шампанского. Кроме хлебосольства исправника привлекали к нему черные глазки и свежие пухленькие щечки его дочери. Игнатий же Петрович был так предан начальству, что не имел от него ничего заветного. Не меньшим расположением властей пользовался и Николай Семенович. Исправник объезжал волость не иначе как в сопровождении его и постоянно в одном тарантасе с ним, что еще более сковывало возникавший против него ропот крестьян. На сельских сходах исправник постоянно высказывал крестьянам мысль об избрании Николая Семеновича головой. И действительно, перед выборами по деревням сильные своим влиянием богачи подстрекали крестьян на выбор Николая Семеновича, так что выборы долго колебались между ним и другим кандидатом, Антоном Аверьяновичем Бобовым. Но сверх всякого ожидания, приниженная и задавленная бедность подняла на этом сходе громкий ропот о злоупотреблениях, и головой был избран Бобов.
Подобный оборот выборов застал Николая Семеновича и Игнатия Петровича врасплох, не подготовленными к смене и учету. Неодобрительно взглянуло на исход выборов и земское начальство, но воспрепятствовать утверждению вновь избранных волостных начальников не могло без особенно уважительных причин, тем более что избранный голова слыл за человека умного и не замаравшего себя никакими предосудительными поступками.
Настали тяжелые дни для Николая Семеновича и Игнатия Петровича, который дни и ночи проверял и перебеливал черновые денежные книги и тетради, составлял из них выписки и ведомости. Николай Семенович безвыездно жил в волости, забыв о доме и хозяйстве. Нередко вдвоем, запершись наглухо, они советовались между собой, и Николай Семенович замечал, что, в присутствии новых волостных начальников, Игнатий Петрович постепенно охладевал к нему и исподтишка наводил их на следы злоупотреблений. Через месяц после выборов из губернского правления был прислан указ об утверждении в должностях избранных волостных начальников и о приводе их к присяге. Но прежде чем вступить в должности и принять денежные документы и суммы, новый голова собрал сход для выбора учетчиков, и общий голос крестьян пал, как мы видели, на Максима Арефьича.
— И чего бы усчитывать-то! — раздраженно говорил Николай Семенович, пришедший к Максиму Арефьичу, не успевшему еще обогреться с дороги по приезде в Бог…— Дела светлей солнца, без хвастни сказать, так нет, усчитывать, кричать надоть! Что ж, и усчитывайте, говорю, коли веры нет, не сами вы волостными сели, вы ж, говорю, общественники, выбрали1. Ах! да грехи одни обсказывать-то! — заключил он, махнув рукой и быстро, но пристально окинув взглядом Максима Арефьича, сидевшего напротив него у печи, как бы желая уловить впечатление, произведенное на него речью.
— Порядок-то один ведь, не тебя первого, всех усчитывают!..— ответил Максим Арефьич, облокотившись руками на колени и глядя в пол.
— Считай! Да до времени, говорю, не порочь человека — вот что!
— А разве несут на тебя?
— Послушай-ко, чего поют-то? Плут из плутов стал. Бона до какой чести дожил за мое-то радение! Да пошли им господи за ихнее-то спасибо!..
— Диво, что беспричинно-то это?
— Кабы причина была, душа бы не болела, Арефьич! — знал бы, что за грех ответ несу!..
— И не убивайся до время, коли совесть чиста!.. Николай Семенович пристально посмотрел на него, и на
губах его мелькнула неуловимая улыбка.
— И в самом деле, ты вправду говоришь,—снова начал он после минутной паузы,— и то, не с чего убиваться-то! Бедко2 только, говорю, что за мою-то добродетель экая отплата! Спроси-ко теперь по волости, кто бедность-то в нуже выручал — я! У иного бы за подушную-то последнюю лошадь аль корову со двора свели, а свел ли у кого я? Никто не скажет! Бывало, последние свои деньги внесешь, только б не зорить! И теперича за кого кровь-то свою сочил — на тебя же орут, за добро-то мое! Разве это не бедко, Орефьич?
— Бедко-то бедко… да чего ж делать, стерпи!..
— Не легко терпеть-то оно! Не мои бы годы, а инда слеза бьет!
— Увидят, неправду несут, и образумятся, им же стыдней!..
— Рад вот я, что ты в учетчики-то попал. Ты не то что другие, ты обсудишь! Теперя, к слову сказать, и в самом деле, коли где недочет — ведь грамотное дело-то, каждую-то копейку в памяти не удержишь! Посуди ты, чем я-то повинен! Я и сам человек подначальный был! Голова что прикажет, бывало, то и делал, ты и спрашивай с головы! А поют, вишь, что голова-то знал пролежни на боках растить, а волостью-то ты, говорят, заправлял, порядки-то всякие вел!
— Оно и вправду ведь, Николай Семеныч, чего ж таиться-то? — спросил его Максим Арефьич после короткого раздумья.
— Не отопрусь! Да ведь я про то говорю, что если б и ты был вподначале у кого и сказали бы тебе: энто ты вот так сделай, а энто этак, кто ж должон, по-твоему, в ответе быть, рассуди!..
— По-моему-то? не прогневи, на мой бы ум тот, кто делал…
— А с какого ж бы резонту?
— Коли неправду какую тебе наказывают — отшатнись, на мой ум, не примай и греха на душу!
— А опосля б того за непокорство к суду иди?
— Иди!.. Коли ты с чистой совестью, нигде не пропадешь, а все твоя правда сыщется, свечой загорит!
— Вон оно как по-твоему-то! Ну, а как теперича ты вот это дело рассудишь? Скажу, не таясь, есть у нас недочет. Еще донского году как-то исправник наказал справить дорогу в Co…но, Акинф-то Васильич сгоряча тогда и оповестил их: ваш, говорит, участок {Исправление дорог в Сибири составляет одну из натуральных повинностей крестьян. По общему размежеванию, производимому крестьянскими обществами,— дорога распределяется участками по деревням и потом посаженно распределяется на каждую душу в семье. Иногда крестьяне сами выезжают на поправку своих участков. Чаще же, по обоюдному согласию, исправляют их подрядом, сбирая подряженную на расплату сумму, по скольку причитается по раскладке с каждой души. (Прим. авт.)}, правьте!.. Ну, Со…цы-то и приговорили в то время наймом выправить и деньги собрали, и приговор на это есть! Ладно! Храню эти деньги, при общей поправке, думаю, приложу и их: заодно уж труситься-то! Только и придись нам вносить подать, а мы в те поры, на грех, много не добрали. Акинф-то Васильич и говорит- ‘Взропчет начальство, что мало собрали, прилож-ко, говорит, к ней и энти деньги, все, говорит, повидней будет, опосля, говорит, как ни есть обвернемся!’ Я и приложи по его-то слову, а он теперь в отпор: ‘Каки, говорит, таки деньги, я и не помню!’ Ну, кто ж повинен-то, что такая совесть у человека, а?.. — Ты!..
— Все я… Ах, путай те грех!
— Ты! — снова повторил Максим Арефьич,— и солнца бы чище у человека совесть была, а все этих делов глаз на глаз не делай, неровен случай!
— Что ж, за все свидетелев, что ль?
— Очищать себя греха нет, Николай Семеныч… особливо в крестьянской копейке! Крестьянская-то копейка — та же кровь!
— Ах! тогда бы вот экую-то науку, а теперь уж поздно!..
— Поздно, Николай Семеныч, поздно!.. Мал бы на што ты стал собирать с мира деньги, а голова бы тебе насказал, туды их приложь, да в ино место прикинь, а ты бы и клади, да прикладывай! На что ж ты после этого хозяином-то по волости был выбран? Дело-то головы порядок блюсти, а твое — счет охранять, что свою душу, мирскую-то копейку!
— А-а-ах! грех! накупаешься, никак, за чужие-то грехи… накупаешься!
— Глубокой колодец, мирская-то казна, Николай Семеныч, не ты один в нем выкупался, все дочиста моются, черпают да попивают из него — только не уставай мужик подливать!..
— Мне-то бы к чему этакие-то слова? — спросил весь вспыхнувший Николай Семенович.
— Спроста… к слову подошло!
— Мир-то говорит, что твое-то слово, как ни жуй, а все не проглотишь! не из тех ты, что спроста-то звонят!..
— Все мы одного куста ветки, под одним дождем и зноем живем!
Николай Семенович замолчал и обвел глазами вокруг чисто выбеленных стен, украшенных лубочными гравюрами. — Так как ты мне посоветуешь? — снова обратился он к Максиму Арефьичу.
— Стар я, мне ли советы давать! — отрывисто ответил Максим голосом, в котором послышалось раздражение.
— У старого-то и спрашивать. Старый-то ум ядреный, что вековая сосна! — заигрывающим голосом продолжал Николай Семенович.
— А сосняк-то ноне… ска-азал бы я тебе…
— Что ж?
— Смолчу!
— По душе коли, говори. Я люблю, когда по-душевному-то!..
— Любишь, так таить не буду. Сосняк-то ноне, говорю, скороспелка пошел! Стары-то сосны сперва в землю глубже корни пустят, да опосля уж вверх и тянутся — ну, и крепки были! А нонешний-то…
— И вправду сосняк ноне пошел не старому чета, попроще ровно и иглой-то помягше, зря не колет! Это вот ину пору пораздумаешься, ты к иному с добром, а тебе все на зло, все-то на зло! Есть вот… у меня, как бы сказать, конек, мне-то бы совсем он не ко двору, а подари бы я тебе, ну, чего б ты подумал про меня! И-и невесть бы что, поди,— ей-богу!
Максим Арефьич с минуту сидел молча и наконец, улыбнувшись, покачал головой. Николай Семенович наблюдал за ним с самым наивно-добродушным выражением в лице.
— Оно бы и подумал,— произнес после короткого раздумья Максим Арефьич,— с какой бы это прибыли ты расходоваться стал на дары-то мне?
— Вижу, что бедное дело — для че не помочь?.. друг бы о друге, а бог за всех!..
— Нешто я жаловался тебе, что беден?
— Слыхал от других!
— А-а-а!.. вот ты какой добрый, пошли тебе господи… Ты чего ж это, Николай Семеныч, спрошу я, бедным-то на дары расходуешься?
Николай Семенович смешался и незаметно отвел глаза в сторону.
— Худая слава про меня, Максим Орефьич, идет,— с грустью заговорил он,— только напрасливая, не таковский я! я каждому бы готов… коли человек по душе мне… ты вот мне теперь… што отец сыну, завсегда вместе бы я тебе, ей-богу…
— Скоро же ты облюбил меня!
— Человека-то сразу видать, каков он… душа-то какова!
— Правда твоя, Николай Семеныч! другой все норовит, как бы людей одурачить, а того и не приметит, что сам себя дурачит. Не любы мне твои речи, не погневи! Молод ты еще, не по весам гири-то выбрал…
— Што ж я-то по твоим-то речам, скажи, не таись!.. ба-ахвал, аль што?..
— Охота пришла знать — скажу, что неиздашные-то хлеба завсе мягки на вид!
— Не выпекли, стало быть! ну допечете, жару-то в вас не занимать!.. С чего ж бы мне пред тобой извороты-то эти делать? Аль што учетчик-то? Так я бы это, боюсь… а-а-ах-ха-а!..
— Боишься, Николай Семеныч! Ну, зачем ты ко мне прибежал, а?.. Сроду мы друг друга не знали, а ты с ветру увидал человека — уж коня даришь! Опомнись, темная душа твоя, не докуда кривыми-то путями ходить! Стучит в тебе совесть-то, что молот в кузне, — вот ты и не знаешь, куда кинуться от нее. Уйди-ко лучше.
— Не засижусь, не бойся… Уйду! помни же, хваленая честь! помни, что скороспелые-то сосенки только гнутся от ветра, а ядреные-то с корнем вылетают! — злобно произнес он, выходя от него и хлопнув дверью.
Накануне дня, назначенного для учета, село Бог… одушевилось. Учеты всегда производятся при полном составе общества или не менее двух третей его и продолжаются по нескольку дней. Часто они бывают весьма бурны. Накипающее у крестьян неудовольствие на волостных начальников, на их произвол, несправедливость, взяточничество и воровство кровных мирских рублей выливается массою попреков и насмешек над ними. Много происходит и трогающих за душу сцен.
В день учета волостное правление приняло праздничный вид. В нем с утра было накурено можжевельником. В передней половине присутственной комнаты, отделенной решеткой для помещения членов и канцелярии, стоял аналой, приготовленный для приведения к присяге новых волостных начальников и учетчиков. Около него стоял на скамье баул4 с замками и печатями, в котором хранились приготовленные к поверке и сдаче суммы. И присутственная комната и две смежных с нею были полны народа, но в толпах не слышалось ни шумного говора, ни смеха.
Не меньшая торжественность проглядывала и в наружности и костюмах новых волостных начальников. Голова, плотный приземистый человек, с широкою, падавшею на грудь бородою, одет был в зипун тонкого черного сукна, от высоких сапог его припахивало дегтем, смешанным с рыбьим жиром, волоса на голове намазаны были коровьим маслом, от которого лоснился лоб. Прилично случаю, лицо его было серьезно, хотя в обыденной жизни он был весьма веселый человек. Сидя около широкого письменного стола, он вполголоса беседовал с Акинфом Васильевичем. Рядом с ним писарь с одним из своих помощников распечатывал пакеты и помечал вновь вступившие бумаги. У окна, за аналоем, стоял Максим Арефьевич с новыми заседателями по хозяйственной и полицейской части, которые, так же как и голова, были в новых зипунах и накануне вступления в должность сходили в баню. Николай Семенович, с раннего утра пришедший в волость, сидел около баула поодаль от всех. Он также щеголевато оделся в бешмет, опушенный белой мерлушкой, и с любопытством наблюдал за тихо волнующейся толпой. После привода к присяге, по уходе священника, члены распечатали баул и приступили к поверке денег. Толпа заколыхалась и налегла на решетку. В задних рядах ее становились на носки, упираясь в плечи и головы передних, наблюдая за толстыми пачками пересчитываемых ассигнаций. ‘У-у-ух денег-то!’ — невольно вырывалось у иного.
— Побойчее, Трофим Митрич, считай! не мусли деньги-то: казенно добро смочишь, что проку! — с иронией произнес стоявший у решетки, опершись на неё всею грудью, старик, обращаясь к новому хозяйственному заседателю.
— Не навык еще,— ответил он,— не просчитаться б, думаю!
— Приплатишь! не бедное дело!
— С первого-то дня, друг, платиться учнешь — скажется…
— Ничего, бог даст, поправишься, должность доходная! Кругом прокатился смех.
— Не обходился еще! сызнова-то все они, как молоденцы малые, ощупью около денег-то бродят! — пронеслось в толпе.
— И послужить-то не дали, а уж укорили! — обидно ответил новый заседатель, кладя на стол отсчитанную пачку,— не из тех я, штобы мир распоясывал свои карманы на мой обзавод!