Дешевая юмористическая библиотека ‘Нового Сатирикона’
Пять чемоданов
(1915)
СИЛА УБЕЖДЕНИЯ
I
II
* * *
МАТЕРИАЛЫ К ИСТОРИИ НОВОЙ ПОЛЬШИ
* * *
* * *
* * *
КУКЛЫ
(Рождественский рассказ)
* * *
Пять чемоданов, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 6. О маленьких — для больших
М., Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2014.
Сила убеждения
Материалы к истории новой Польши
Куклы (Рождественский рассказ)
История одного брачного союза
В холодной постели
Когда я вошел к Сарафанову — лицо его сияло, подобно оконному стеклу далекого дома, освещенному сверкающим лучом заходящего солнца
— Давно? — спросил я.
— Что такое?
— Отлакировал физиономию.
— С чего это ты взял?
— Да ведь сияет, как медный таз.
Сарафанов легонько толкнул меня плечом в спину и усмехнулся.
— Ничего ты не понимаешь. Если бы показать тебе, что у меня есть — ты бы ахнул.
— А ты покажи. Я ахну, — пообещал я.
— Во-первых, получил я семгу, — нежно промяукал Сарафанов, и глаза его потонули в заснувшей трясине рыхлого лица — Впрочем, что я такое говорю — ‘семга’? Это не семга! Это сливочное масло. Негодяйка так нежна, что ее можно на хлеб, вместо масла, намазывать. А знаешь, что моя семушка по цвету напоминает?
— Теряюсь в догадках!
— Щечки шестнадцатилетней девушки. В крайнем случае — лепесток розы. Теперь — икра! Можешь ты себе представить нечто нежно-серое, нечто малосольное… Нечто такое…
— Могу, могу. Об икре довольно.
— Довольно, так довольно. А вот о копченом сиге никогда не будет довольно… Этакий сижище, — шкура у него ободрана, и спинка нежная, мясистая, самого этакого ласкового копчения — так и лезет тебе в глаза, так и манит, так и подмывает: ‘ешь, мол, меня! Хамкай меня! Жуй, чавкай, глотай меня, черт тебя подери’. Возьмешь ты себе от спины этакий ломоть, да лимончиком его, для остроты, лимончиком… Впрочем… (он озабоченно заглянул мне в глаза). Впрочем, ты, может быть, предпочитаешь провансаль?
— Да нет уж, — махнул я рукой, — ты так это хорошо изобразил, что я с лимончиком.
— Ну, конечно же! Понимающего человека сразу видно. Да! забыл… Ведь, кроме там разных сардин и соленых грибков (острые такие, знаешь, — нёбо тебе, как глотать будешь, будто ноготками нежно поскребут), кроме всего этого, будет пирог!! Пирог я задумал преоригинальнейший — одна старая караимка выучила. Делается он из баранины, но барашек, понимаешь ты, не рубится…
— Неужели, не рубится?! — удивился я, деликатно поддерживая разговор.
— Ни-ни! ни за какие коврижки. Не рубится, а режется на этакие кусочки, с хрящиками… и заливается водой. Конечно, немножко, потому что баранина сама сок пустит.
— Неужели, она на это способна?
— Баранина-то? Она на все способна, мой милый… И вот, представь ты себе, с этакой начинкой запекается пирог… С лучком там, петрушкой, укропчиком… И когда ты на столе разрежешь его — оттуда полохнет пар такой ароматности, что все завизжат, как собаки… А нижняя корочка, хотя и подпеклась, но, вместе с тем, она пропиталась всеми этими соками и ароматами. Она… она… (он хлопнул меня по спине, застонал)… Она, дорогуша, сочная! Истомленная! Отдающаяся!!
— Никогда бы я этому не поверил! — всплеснул я руками.
— И не верь! Сам вложишь персты, яко Фома неверный. А вот сейчас я сижу и думаю: что тебе сказать о гусе? Гусь у меня молоденький… на что нам старое, не правда ли?
— Действительно, — согласился я. — От старого гуся ни тепла, ни радости.
— Вот. А молоденький да поджаренный так, что шкурка его тоненькая пропиталась подкожным маслом, причем для контрасту к нему красные бурачки в уксусе, жареная картошечка, яблочки…
— Сильное у тебя воображение, — серьезно сказал я.
— У меня-то? Очень сильное. Я, братец ты мой, все вообразить могу. Могу я себе вообразить, что ты сейчас чем-то обеспокоен…
— И верно. Обеспокоен.
— Ну, вот. Обеспокоен же ты тем: харч, думаешь ты, хороший, но есть ли у эстаго самого Сарафанова, чем промочить глотку… Времена-то теперь крутые, а? Нигде никакого напитку не достанешь. И ошибся, братец! Еще как и ошибся-то! Старка есть польская, меды есть, красненькое есть заветное, коньяк заветный и ликеры…
— Тоже заветные?
— Нет, ликеры обыкновенные.
— Жаль. А я, брат, вовсе не тем и обеспокоен.
— Не тем? А чем же? Может, тебе жарко? Я, признаться, люблю тепло — всегда приказываю топить печи пожарче.
— Собственно я, видишь ли, не обеспокоен, а озабочен. Много хлопот.
— Ах ты мой хлопотун миленький! (Он поцеловал меня в затылок). О чем же ты хлопочешь?
— Хлопочу, чтобы набрать побольше денег.
— Дело затеваешь?
— Нет. Хочу набрать побольше для бельгийцев, для сербов, для поляков и на теплую одежду для наших солдат.
— Хорошее дело, — похлопал меня по плечу Сарафанов. — Молодчина. Всей душой сочувствую. Я сам недавно пожертвовал десять рублей.
— Сколько?..
— Десять.
— Мало.
— Ну, брат, если бы все народонаселение пожертвовало по десять рублей — так это больше миллиарда бы вышло.
— А разве все имеют годовой доход в тридцать тысяч?
— Верно, голубчик. Но у меня и расходов больше.
Когда мы вошли в столовую, я заметил:
— Знаешь, Сарафанов, сколько ты можешь пожертвовать мне для сербов, бельгийцев, поляков и солдат? Две тысячи.
— С ума ты сошел!
— Уверяю тебя, я знаю, что это тебя не разорит. Две тысячи — не меньше! Жертвуешь? А? Ради праздника Рождества Христова. А?
— Ну, что ты, милый… Такое говоришь, что и слушать, право, нельзя.
Я усадил его в кресло и, пригнувшись к его лицу, тихо сказал:
— Пожертвуй, Сарафанов… У тебя вон развалилась на блюде бесстыдная семга, пирог испускает ароматные испарения, а ведь там роются, ищут в мусоре кусок заплесневелого твердого, как кирпич, хлеба, находят и, размочив его водой из лужи (реки все отравлены гниющими трупами), едят со сверкающими глазами, отпихивая других людей, которые тоже искали этот кусок хлеба, не нашли — и тянутся, без всякой, впрочем, надежды, к более счастливому товарищу. Это взрослые, Сарафанов! А дети! А дети! Крошки с розовыми влажными губками и пальчиками, будто ниточкой перетянутыми… с голубыми доверчивыми глазками, радостно поглядывающими по сторонам… Их розовые влажные губки высохли от лихорадки, пухлые ручки уже не перетянуты ниточкой, а сами высохли в ниточку, глазки провалились — и сидят они, нахохлившись, у юбок полуголых матерей и ждут они, Сарафанов, смерти, потому что ни у кого ничего нет, все одинаковы и некуда податься…
Я старался вложить в голос как можно больше убедительности. Глядел я Сарафанову в глаза самым пронзительным образом и говорил внятно и горячо.
— Ну, подумай ты так: вон у тебя стоит на столе три сорта хлеба: белый мягкий пушистый, потом французский поджаристый с хрустящей корочкой, потом черный, который так хорош для нежной семги. Ты, Сарафанов, назвал бы эту комбинацию вкусовым контрастом (правда, Сарафанов?). Ну, вот. Так ведь для тебя это не пища, а так просто… некоторая приправа к пище… Вон гуся твоего молоденького, хрустящего, мы уже будем есть без хлеба, иначе тяжело. Верно? Сарафанов, а? А ведь если бы этот хлеб отдать маленьким девчуркам и мальчишечкам, как бы они уцепились за него… Да еще если маслом его намазать… Семги не надо для них, Сарафанов, и икры тоже — зачем? А вот хлеб чтобы был с маслом, чтобы они ели его, Сарафанов, и чтобы глазенки их сияли от восхищения, а щечки и носики от масла! А? приятно? Да и черт с ним, в конце концов, с маслом, но ведь просто хлеба, просто! дадим им, Сарафанов!? Для бельгийцев ты мне дашь четвертую часть двух тысяч — пятьсот рублей… Дашь, Сарафанов?
— Да ведь я уже давал, — жалобно поглядел на меня Сарафанов. И в прошлом месяце давал, и в этом… дал. Программу на бельгийском вечере у артистки купил. Десять рублей дал.
— Мало — десять. Ты пятьсот можешь дать.
— Поверь совести — не могу. Что ты, право?
— Вторые пятьсот ты дашь для сербов. Подумай: народ, который молится на нас, русских, отрезан от всего мира, он задыхается, истекает кровью, падает, но опять встает и сражается — голый, босый, с обмерзшими ногами. Ты, Сарафанов, любишь тепло, Бог с тобой, грейся, но дай сербам пятьсот рублей — пусть два десятка солдат, благодаря тебе, именно тебе, Сарафанов, обуются, наденут теплые полушубки и, лежа в окопах и постреливая, будут думать о том далеком неизвестном человеке, который согрел их. Ты ведь любишь тепло, а у них в этих проклятых ямах на четверть аршина холодной воды и уйти некуда, а ноги босые — босые, понимаешь? Вода, как лед, а ноги босые… И это не пять минут, не десять, а долгие дни и ночи… Понимаешь, ты! Попробуй всунуть даже обутую ногу в холодную воду… хоть на пять минут — что ты почувствуешь?.. А они босы! А вода, как лед! И так бесконечные дни, без надежды согреться и отдохнуть. А домов у них уже нет, Сарафанов, сожжены и детки их порезаны. Каково это? У них даже патронов нет, этой — крови, без которой не может биться сердце войны. И эти босые сербы, эти львы с ободранной шкурой, отступают потому, что нечем стрелять… Им даже хлеба не нужно… И гуся хрустящего не нужно… Дай им сапоги, дай им патронов. Только пятьсот рублей, Сарафанов! Ты можешь…
— Вот пристал человек, — удивился Сарафанов. — Ну, я понимаю, конечно, нужда большая, но все-таки…
— А что делается в Польше… Пустые, обглоданные поля, гниющие трупы, обгорелые пеньки бывших деревень, и среди этих бродят люди, которым некуда податься, которые питаются сырой, мерзлой картошкой, выкапывая ее из железной от холода земли окостеневшими руками… А? Сарафанов! Можешь ты себе это представить? Можешь?
— Могу, — тихо, сконфуженно прошептал Сарафанов.
— Значит, даешь?
— Что?..
— Пятьсот рублей. Для Польши.
— Да пойми ты, чудачина, что я не могу этого. И на Польшу давеча дал три или пять рублишек — уже и не помню, — и на сербов.
— А наши солдаты. Наши же, русские, Сарафанов!! Государство делает все возможное, но этого мало. Нация должна помочь сама себе. Наши же родные солдатики, милый Сарафанов!! черт тебя подери, Сарафанов, — они лежат грудью на промерзлой земле, и ледяной холод морозит наши же русские груди, наши же русские ноги, которые не бегут от врага потому, что наши русские сердца не допускают этого. — Ведь согреться-то некуда пойти, а? А все тело промерзло и, вместо сердца, вместо желудка, твердые стянувшиеся кусочки льда. Что ж ему делать, солдатику? Подняться на колени да завыть, глядя на луну?! Да ведь и этого нельзя!! Враг залег в сотне шагов и, увидя поднявшуюся фигуру, не медля пронижет ее бойкой пулей, — верно, Сарафанов?
— Положим, конечно, это верно.
— Вот и прекрасно. Значит, даешь пятьсот рублей? Даешь, чтобы согреть солдата?
— Да ведь я и на это давал. Как-то иду по Невскому, а ко мне подходит барышня с кружкой. ‘Дайте’. ‘Извольте’. Вот видишь.
Я помолчал.
— Давеча ты говорил, что у тебя развито воображение. Ты прекрасно представлял спинку сига, семгу, подобную девичьему телу, — почему же ты не представишь себе солдатской груди, превращенной морозом в чугун? Почему ты не представишь тошноты, которая подступает к горлу пустопорожнего маленького бельгийца, не евшего уже двое — трое суток. Ты-то сам давно ел?
Сарафанов оживился.
— Жду, не дождусь, когда ты все это кончишь. Конечно, голоден я, как волк. И к чему, право, такой разговор перед ужином… Ну, поговорим после, — ладно?
— Нет, не после!.. Даешь на все про все две тысячи?
— Да ты серьезно? Или это просто твоя вечная манера подтрунивать надо мною.
— Значит не дашь? Жаль. У тебя плохо развито воображение. Ну, представь, что ты сейчас голоден, смертельно промерз, дрожишь…
Сарафанов бросил быстрый взгляд на накрытый стол (только что принесли знаменитый дымящийся пирог с бараниной), вдвинулся глубже в эластичное кресло и сказал:
— Представляю.
— Значит, даешь?
— Да пойми же ты…
— Стой! Тогда не надо. Мы сделаем иначе.
Я сорвался с места, побежал на кухню и суетливо сказал кухарке:
— Керосин есть? Давай скорее. Барину очень нужно.
Схватил жестяную посудину, помчался в столовую и, запыхавшись остановился перед Сарафановым.
— Не дашь?
— Но это, наконец, милый, скучно…
— Тогда — поголодаем.
Я торжественно поднял над столом посудину и тщательно, как садовник из лейки поливает дорогие цветы, облил и знаменитую семгу и ароматический пирог и скребущие нёбо грибки.
— Что ты делаешь?!!!!!
— Поголодаем. Это будет в помощь твоему ленивому воображению. Ты думаешь, что у тебя гусь остался? Я и его мимоходом в кухне облил…
— Ах, свинья!!.. Ну, что за свинья. Всякие шутки имеют границы… А это уже и тупо и глупо.
Я усмехнулся, поставил керосиновую посудину на пол, вытер руки.
— Дашь?
— Вот за то, что ты такая свинья — ничего не дам! Сколько провизии перепортил!
— А знаешь — бельгийцы бы эту провизию ели.
— Пошел к черту. И разговаривать с тобой не хочу. Уходи от меня.
— Не дашь?
— Убирайся.
— Не дашь? Ну, ладно… Эх-ма! Холодно в окопах!
Я схватил стул и ножкой его выбил стекла во всех трех окнах…
— Пьян ты? — заорал хозяин. — С ума ты сошел? Идиот ты? Я дворников позову — они тебя выведут.
Морозный воздух широкой волной дунул в разбитые стекла.
Хозяин вскочил, выбежал в переднюю, вернулся в теплом пальто… Остановился у залитого керосином стола и холодно сказал:
— Потрудитесь уйти, между нами все кончено.
— Брр…— засмеялся я. — Холодно в окопах. А ты знаешь, как немцы разрушали частные дома, ломали и растаскивали уютные гнездышки ни в чем не повинных людей? Побегу я сейчас на кухню, возьму топорик и поломаю всю твою обстановку… Хочешь? Пока успеешь позвать дворников — тысячи на четыре попорчу… Хочешь?
— Мерзавец, — с ненавистью сказал он. — В тюрьме за это насидишься.
— Ну, за это не стыдно. За несчастных посидеть — за это в раю мне местечко очистится.
— Пошел вон!
— Дашь? А то этим стулом — рраз! — разбиваю буфет, лампу, перебегаю в кабинет, распарываю ножиком сафьяновую обивку, разбиваю книжный шкаф… Ну? Даешь?
— Я дворников позову!!.
— Даю тебе честное слово не успеешь.
— Бери тысячу — жри!
— Две! Ну?!!
— Постой!.. Поставь стул!!. Скотина. Принеси из кабинета перо.
— А чековая книжка где?
— В кармане… Дрянь ты этакая.
— Вот умница… Милый Сарафанчик… Дай я тебя поцелую.
— Пошел!..
Спрятав чек в кармане, я сказал:
— Послушай… Я тебя немного обрадую: гуся-то я керосином не обливал. Покушаем, а?
— Свинья! И хлеб облил.
— На кухне есть еще. Немного черствый, ну, да ничего. Лучше бельгийского, ха-ха.
— И говорить с тобою не следовало бы… Чем я теперь окна заткну — холодище так и несет.
Я усмехнулся: — ‘Холодно в окопах’.
Он долго ворчал, фыркал и бранился, но когда подали на диво зажаренного гуся и бутылку старки — его сонное лицо засияло какой-то внутренней улыбкой…
И ели мы с ним гуся в комнате, пропитанной запахом керосина, и сидели мы, укутанные — в пальто, в галошах, потому что мороз тысячью змей пробирался в открытые окна и жалил нас, а где-то в холодных окопах бились тысячи сербов, бельгийцев и русских — и не подозревали они, какое сражение выиграно в их честь и пользу на петроградском фронте скромным штатским человеком, вооруженным только силой убеждения и столовым стулом.
Из газетных статей и расспросов очевидцев нам удалось выяснить с приблизительной точностью, каково положение познанского поляка, воюющего в рядах германской армии.
Прежде всего, для залучения молодого, дикого поляка в ряды армии — его нужно поймать. Много требуется хитрости и охотничьей ловкости, чтобы поймать такого дикого поляка.
Пойманный поляк недели две-три выдерживается в темном месте ‘чтобы привык’. Все это время несколько приставленных к нему специальных людей горячо убеждают пойманного, что ‘Германия — превыше всего’.
Поляк долго не сдается, спорит, капризничает. Но к концу третьей недели ему так все это надоедает, что он вскакивает однажды с блуждающими глазами, растерянный, страшный, — и кричит:
— Ну, хорошо! Верю. Довольно.
— Чему веришь?
— Вот этому самому. Что вы говорили.
— Насчет Германии??
— Да, да!!!
— Что Германия превыше всего?
— Ну, да — это самое! Слышал уже. Нечего повторять! Верю.
— Я думаю, он готов — посоветовавшись немного с товарищем, говорит профессор приготовительного класса. — Можно его передавать дальше.
Поляка перебрасывают в следующее отделение:
— Эй, кто там! Примите поляка для обработки.
— Есть!
Ощупав, обыскав поляка, приступают к дальнейшей обработке:
— Послушайте, вы там… поляк. Наш император обещает дать полякам после войны автономию, самоуправление, свободу языка: — ну, и как вообще полагается. Слышите??
Поляк молчит.
— Вам я говорю или не вам? После войны для вас наступит буквально золотой век. Поняли?
— Так, пан, — задумчиво качает головой поляк.
— И вот, значит, по этому самому вы и должны проливать кровь свою за дорогое отечество. Поняли?
Поляк молчит.
— Потому что судьба поляков дорога сердцу кайзера, и он не допустит, чтобы волос упал с головы германского поляка.
Поляк задумчиво кивает головой.
— Так, пан.
— Всякий поляк для кайзера, как родной сын. Понимаете? Значит, вы должны сражаться за своего отца-кайзера. А если ты, польская свинья, не будешь сражаться, так мы с тебя шкуру с живого сдерем… На медленном огне поджарим! Лучину под ногти запустим!
— Так пан, — вздыхает поляк.
— Ну, вот и хорошо, что ты это понимаешь…
— Кажется, он готов, collega? Все сделали, как предписано циркуляром: и обласкали, и попугали. Эй, мальчик! Отведи в следующее отделение.
Следующее отделение — обмундировочная.
— Поляк?
— Поляк.
— Давайте ему штаны без карманов.
Поляк выходит из задумчивости.
— Позвольте… Почему без карманов?
— Нельзя вам, полякам, карманы иметь, — циркуляр есть. Мало ли что вы можете в карманы спрятать. Стащишь где-нибудь план расположения окопов, положишь в карман, а потом передашь русским. Подавайте ему сапоги!
— Ой, больно! Там что-то такое есть, в сапогах…
— Есть. Это — гвозди. Чтобы ты не очень-то бегал от русских, или, что еще хуже, — к русским. У нас, братец ты мой — все предусмотрено.
— Мундир не по мне, — жалуется поляк. — Узок так, что рук нельзя поднять.
— Так и расчитано. Знаем мы, для чего вы руки поднимаете! Ну, вот… оделся? Теперь — вооружим тебя. Вот тебе, братец, сабля…
— Какая странная…— удивляется поляк. — Не вынимается из ножен.
— Чего же ей выниматься, когда эфес к ножнам наглухо припаян. Тебе только дай настоящую саблю… Знаем мы вас, поляков. Получай ружье.
— А… Патроны?
— Что-о? С ума ты сошел? Прыткий ты паренек, я вижу. Тебе, как мед, так уж и ложка. Патроны будут у другого солдата. Ну, а теперь — готово! Эй, кто там?! Забирайте поляка.
— Готов?
— Готов.
— Несите его в вагон! Запирайте в одиночное купе.
— Куда? — пугается поляк. — Почему в одиночное?
— А что ж, тебя в общее посадить, что ли? С другими солдатами? Знаем мы, какие ты разговоры будешь с ними разговаривать. Внесли?
— Есть. Рот прикажете завязать?
— Ну, да! Как, обыкновенно. Поляк ведь.
С треском и шумом несется поезд на театр военных действий.
— Привезли?
— Есть. Тут в купе лежит. Развяжите его, вытаскивайте!
— Патроны отобрали? Штык ему отвинтили?
— Маленькие, что ли… Учи еще.
— А теперь — айда в окопы! Рядовые Швайне, Трюкман и Шлиппе!
— Здесь, г. вахмистр!
— Вы будете состоять при поляке. Ты, Швайне, будешь давать ему патроны при стрельбе, Трюкману поручается держать приклад, когда поляк будет стрелять, а ты, Шлиппе, назначаешься состоять при шашке: чтобы он, упаси Боже, не хватил ножнами кого-нибудь из своих.
После этого вахмистр обращается к поляку.
— Заметьте, ясновельможный пан, что кайзер любит поляков, как своих родных детей… А если ты, польская свинья, побежишь к русским — семь шкур спущу, да потом в соленой воде вымочу. Ведите его!! Да не забудьте, когда бой кончится — отобрать у него ружье, связать руки и засунуть в землянку до завтрашнего боя… Завтра снова вынете.
В окопах кипит работа: Швайне хлопотливо подсовывает задумчивому поляку патроны. Трюкман, поглощенный польскими делами по горло, придерживает ружейный приклад, направляя польское дуло именно в сторону врага, а не в какую-нибудь другую сторону, Шлиппе судорожно уцепился за шашку, висящую сбоку у задумчивого поляка.
Задумчивый поляк делается еще более задумчивым.
— Урра! — ревут издали тысячи русских глоток.
Крики приближаются… Поляк вздыхает, бьет ружьем по голове Трюкмана, тычет прикладом в грудь Швайне, отбрасывает ногой уцепившегося за шашку Шлиппе и, выйдя медленными шагами из окопа, задумчиво идет сдаваться в плен.
Если нами какой-нибудь штрих или черточка в данном случае упущены, то это только потому, что мы, избегая преувеличений, стремимся всегда лучше сказать меньше, чем больше.
Минуя грязный переулок с кривыми расщелившимися деревянными панелями, вы завернете за угол, войдете в первые ворота и, перейдя залитый помоями, обледеневший двор, увидите в глубине его покосившуюся вывеску с надписью: ‘Первая летиратурно-кустарная мастерская Акима Мокроносова’.
‘Первая’ — она же и последняя. Она, вообще, единственная.
Открыв дверь на бешено взвигнувшем от такого вашего поступка блоке (веревка с двумя кирпичами на конце), вы попадете в низенькую закопченную, пропитанную запахом лака, пыли и ‘шубного’ клея комнату. Посредине стоит стол, а за столом, освещенные низко спущенной лампой, сидят, склонясь, несколько человек, больших и маленьких — все семейство Акима Мокроносова. Даже пятилетний Мишка, и тот занят работой.
На стене у самой спины хозяина, Акима, висит телефон, — такой же закопченный и засаленный, как и все кругом.
Работают…
Звонок.
— Алле, — кричит хозяин, отрываясь от работы. — Кто говорит? ‘Кривая песочница’? Что! Будьте покойны, сдадим вовремя. Не первый год на газеты работаем. В самый раз.
Вешает трубку. Опять звонок.
— Алле? Кто? ‘Столичная простыня’? Что прикажете? Рассказ? Можно. Но только очень уж завалены мы нонеча. К Новому году извольте. Вам чего требовается? Постойте, запишу. Алешка! Кинь карандаш. Как? Пиши: ‘Часовой у погреба в Рождественскую ночь’. Есть? ‘Мальчик убегает из дому на войну’. Записали. ‘Раненый в лесу и волки’ — не потребуется? Ходкая комбинация. С руками рвут. Окопов могу предложить хороших. Есть запас… Что-с? Поаршинно считаем. Сорок аршин? Алешка, запиши. ‘Чемоданы’, шрапнели есть целыми елочными наборами. Очень, которые редакторы берут. Виноват, господин… ‘Немцы в польской усадьбе’ не нужны ли? Седьмой ящик нынче отправляем. Чего-с? Бегающих на войну мальчиков посчитаем недорого, потому товар — сами понимаем — дешевка. Что толку в нем: взял мальчишка и побежал. Самый елочный сюжет, пустяковый сюжет. А, впрочем, извольте… Алешка! Двух мальчиков запиши им, бегающих. Счастливо оставаться…
* * *
За столом кипит работа. Около жены Акима, худосочной Мокроносихи, лежит целая груда старых аляповато разодетых кукол: разбойники, нападавшие в прошлом году в Рождественскую ночь на волжскую усадьбу, перемешались с раскаявшимися экспроприаторами, полотняное привидение старого домовладельца положило тряпочные ноги на голову размалеванной актрисы, вернувшейся на Рождество к мужу и умирающей дочке, а пьяный купец без ноги, оторванной просто по недосмотру мастера, сиротливо сидел на животе старушки, отдавшей нищей девочке свою драповую шаль.
Весь этот хлам быстрыми руками перетряхивался, сортировался и попадал немедленно дальше, к старшей дочке Анфисе.
Анфиса работала еще быстрее матери. Руки ее так и мелькали. Схватив святочную куклу, она — раз! — сдергивала с нее штаны или юбку, — два! — стаскивала пиджак или кофту, и, хлопнув головой о край стола, чтобы сбить накопившуюся за год в складках тела пыль, передавала раздетых кукол дальше, к Алешке.
У Алешки работа была самая сложная: надо было вновь одевать весь переданный товар. Кучей громоздились вокруг него черные германские мундиры, каски, польские живописные костюмы, времен чуть ли не Яна Собесского, серые платья сестер милосердия и маленькие курточки для ‘мальчиков, бежавших под Рождество на войну’.
Схватив переброшенную ему куклу, Алешка бросал быстрый взгляд на ее лицо и сразу определял этим взглядом опытного человека — волжский ли это разбойник или чиновник, пригревший в прошлом году бездомную кошку? В зависимости от этого — на первого натягивался мундир ‘озверевшего тевтона’, на второго — жупан польского помещика, который подпаивает немцев и запирает их в погребе… Раскаявшаяся актриса облачалась проворными пальцами в костюм сестры милосердия, а замерзавший в прошлом году мальчишка отогревался на стоявшей подле спиртовке и, облеченный в серую тужурку, принимал свое новое обличье — ‘мальчика, сбежавшего под Рождество на передовые позиции’.
* * *
Средний мальчик, Гришка, тянул длинные нитки окопов, скатывал между потными ладонями шарики шрапнелей, и, кроме того, урывками помогал отцу укладывать в ящики готовые наборы ‘нападение на польскую усадьбу’, ‘встречу забытого раненого с волками’ и ‘офицера в лазарете, узнающего в сестре милосердия покинувшую его невесту’.
Все это засыпалось метелью во избежание порчи в дороге, запаковывалось в ящики и отправлялось в редакции ‘Столичной простыни’, ‘Чертовой перечницы’ и других, имена же их Ты, Господи, веси…
…Нагнув голову у низкой притолоки, в комнату вошел редактор распространенной газеты. Поздоровался за руку с хозяином Акимом и, опустившись на стул, спросил:
— Ну, как ‘рождественская встреча сестры милосердия у постели раненого’? Хорошо вышла?
— Помилуйте, сюжет обнаковенный. Тут нечему хорошо, нечему и плохо выйтить. Ясно, что раньше они встречались, он был влюблен в них, в сестру эту самую, а они, как говорится, занимались больше вихрем светской жизни. Ну, понятно, как есть он раненый, то она, одумавшись, значит, говорит: ‘Сережа, я тебя люблю’, а он: ‘Очинно, говорит, рад. И я того же направления’. Ну, понятно, в конце, как полагается: ‘Мороз крепчал’.
— Послушайте, дорогой мой, — поморщился редактор. — Вы это самое ‘мороз крепчал’ чуть не через каждую фразу ставите.
— Дело зимнее, — хладнокровно усмехнулся Аким Мокроносов.
— Я, конечно, понимаю, что зимнее, но все-таки!.. И начинаете вы — ‘мороз крепчал’, и продолжаете: ‘мороз крепчал’, и кончаете этим самым крепчалом.
— Летом этого не напишешь, — упрямо сказал хозяин мастерской. — А зимой — отчего же? На Пасху я сам понимаю, что ‘колокола звенели, ширились, росли, а в открытое окно вливался теплый весенний воздух’. Это дело пасхальное. Хотя, знаете, в нынешнем году Пасха столь ранняя, что и не знаю, как со своим делом обратиться. Морозить ли народ или обливать его теплым весенним воздухом? Март, изволите видеть. Серединка на половинку… Ни то, ни сё. А зимнее дело — крепкое дело. Основательное. Мороз крепчал — и никаких!
— Да ведь не через каждую же строку?!
— Для настроения-то? Через каждую можно. Алешка! Достань-ка из шкафа образец номер 103. Есть? Вот извольте видеть.
Хозяин перелистал тетрадь. Прочел:
В святую ночь.
Мороз крепчал…
Старушка Анкудиновна, купив себе на праздники телячьей печенки, шагала по улице, направляясь домой, чтобы встретить великий праздник любви и всепрощения…
Мороз крепчал.
Из-за угла показалась дрожащая облезлая кошка. Она приблизилась к Аннкудиновне и стала тереться о ее ногу.
Мороз крепчал.
И крепко сжалось сердце бедной старушки, когда она увидела еще более бедное, чем она, существо.
— На тебе печенку, — прошептала старуха и, сдерживая готовые хлынуть слезы, побрела домой, мучимая злым и жестоким голодом.
Мороз крепчал.
— Извольте видеть, — хлопнул хозяин рукой по образцу. — Крепчает себе мороз и крепчает… И никому этого не мешает. Оно впрочем, конечно, для строки делается, — ни для чего другого. А читателю надо это. Потому, не забывай, паршивец, тля этакая, что дело зимой происходит! Пока ему это вобьешь в голову, чтобы он восчувствовал, — так десять раз повторишь.
— Конечно, ваше дело, — согласился редактор. Вам видней. Что это у вас на спиртовке греется?
— Замерзавшие мальчики старых годов. Уже лет пять, как на них никакого спросу. Ну, они и валялись зря. А теперь, знаете, мы их отогреваем, и расчудесно они у нас бегающих на передовые позиции мальчиков изображают. Двадцать восьмой номер уже нынче бежит. И ничего такому мальчишке не требуется. Никакого антуражу, который для польской усадьбы или встречи с волками требуется. Посыпешь его, младенца Божьего, снежком, сунешь ему в руки монтекристо — и гони на передовые позиции. Вам не потребуется?
— Нет, уж… увольте. А вот встреча раненого в лесу со стаей волков, — это взял бы.
— Извольте. Уложим. Алешка, упакуй! Дам даже новый вариантик: сначала он встречается с волками, и те его не тронули, а потом приходят немцы и раздевают его. Мораль-то, а? Немцы, дескать, хуже волков.