Путешествие на Везувий
Путешествие на Везувий
‘Вестник Европы’, 1806 год, No 20
Шатобриан.
(Из Монитера.)
Путешествие на Везувий, Шатобриан Франсуа Рене, Год: 1806
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Автор писал следующие замечания карандашом, восходя к вершине огнедышащей горы, писал для себя — не для публики. Известия о последних извержениях Везувия подали ему причину думать, что сии замечания могут быть любопытны для читателей. Он решился напечатать их в журнале, не поправляя ничего, боясь нарушить истину, почему и надеется, что читатели будут к нему снисходительны.
Сегодня, 5 января 1804 года, в 7 часов поутру, я выехал из Неаполя. Теперь нахожусь в Портичи. Солнце вышло из за облаков восточных, но вершина Везувия все еще покрыта туманом. Нанимаю чичероне, который должен вести меня к отверстию вулкана. Берем двух мулов, одного для меня, другого для чичероне — и отправляемся в путь свой.
Поднимаюсь вверх по дороге, довольно широкой, между виноградными деревами, опирающимися на тополи. Еду прямо к стороне юго-восточной. Немного ниже оседающих паров, в средней области воздушной усматриваю вершины дерев: это пустынные вязы. На правой и на левой стороне между тучными лозами лакрима кристи показываются смиренные обиталища виноградарей. Впрочем — везде пережженная земля, обнаженные виноградные дерева между зонтоподобными соснами, несколько алоевых растений в плетнях, бесчисленное множество катящихся камней, — ни одной птицы.
Всхожу на первую площадь. Обнаженная равнина лежит передо мною. Вижу две вершины Везувия: на левой стороне Сомма1, на правой — нынешнее огнедышащее отверстие. Обе вершины покрыты бледными облаками. Иду вперед. Сомма становится ниже, начинаю различать рвы, изрытые на поверхности вулканического конуса, до которого скоро достигну. Лава, излившаяся в 1766 и 1769 годах, покрывает долину, по который иду. Это ужасная закопченная пустыня, где лава представляется набросанною на черное поле беловатою пеною. Точное сходство с высохшим мохом.
Шедши по дороге влево, оставив конус вулканический на правой руке, достигаю подошвы холма, или лучше сказать стены, составившейся из лавы, которая покрыла Геркуланум. Полоса у подошвы сей стены усажена виноградными лозами, а скат зарос валежником. Холод начинает пронимать.
Взбираюсь на стену, желая посетить пустынническое жилище, которое вижу на другой стороне. Небо понижается, облака опускаются к земле, наподобие сероватого дыма или долы, носимой ветром. Начинаю слышать шум вязов, окружающих обитель.
Пустынник вышел ко мне навстречу, придержал за узду моего мула, я слез на землю. Пустынник, ростом высокий, с лицом приятным и показывающим чистосердечие, ввел меня в свою келию, предложил мне хлеб, яблоки и яйца. Между тем как я завтракал, пустынник, облокотясь обеими руками на стол, спокойно разговаривал. Облака со всех сторон покрыли нас, нельзя было ничего видеть из окошка. В сей бездне паров ничего не было слышно, кроме отдаленного шума волн морских в стороне Геркуланума. Можно ли не удивляться тихой обители христианского гостеприимства, тесной келии, стоящей во мгле тучи, под жерлом огнедышащим?
Отшельник поднес мне книгу, в которую посетители Везувия, по обыкновению, что-нибудь вписывают. В сей книге я не нашел ни одной мысли, достойной замечания. Французы означали только день своего посещения, или писали по нескольку строчек в похвалу гостеприимного пустынника. Огнедышащая гора не вдохнула в путешественников ни одной важной мысли. Это еще более утвердило во мне прежнее мнение, а именно, что великие материи, равно как великие предметы, не возбуждают великих мыслей: все величие сих предметов находится, так сказать, перед глазами, следственно все, что ни прибавишь от себя, послужит только к уменьшению оного. Nascitur ridiculus mus, можно сказать о всех горах.
В два часа с половиною я оставил хижину пустынника, обратно всхожу по отлогому скату лавы, на левой сторон буерак отделяет меня от Соммы, на правой простирается равнина под конусом. В сем ужасном месте я не нашел никакой живой твари — кроме одной молодой девушки, сухой, полуобнаженной, пожелтевшей, изнемогшей под бременем ветвей, нарубленных на холме.
Туман препятствует мне видеть предметы, ветер, дующий снизу, гонит облака с черной площади к вершинам высокой лавы. Ничего не слышу, кроме хода моего мула.
Спускаюсь с холма, поворачиваю направо, и опять нахожусь на равнине между лавами, — на той самой, которая примыкает к вулканическому конусу, и по которой я уже ехал, пробираясь к обители пустынника. Даже имея перед собою сии известковые остатки, воображение едва в состоянии представить себе огненные поля и льющиеся металлы при извержении Везувия. Может быть Данте видел их, когда описывал в своем Аде огненные пески и вечное пламя, тихо падающее, как снег, и Альпы, когда нет ветра (com di neve in Alpe senza vento).
Теперь облака там и здесь расступаются, предо мною открываются попеременно Портичи, Капрея, Ишия, Павзилипп, море, усеянное белыми парусами рыбачьих лодок, и берег Неапольского залива с оранжевыми деревами. Находясь в аде, вижу рай. — Приближаюсь к подошве конуса. Мы оставляем мулов, проводник дает мне длинную палку, начинаем взбираться на огромную кучу золы. Облака опять сходятся, туман сгущается, тьма становится непроницаемее.
Я на вершине Везувия, пишу, сидя над отверстием вулкана, и готовлюсь идти во внутренность жерла. Солнце иногда показывается сквозь завесу паров, окружающих гору. Это мешает мне взглянуть на прекраснейшую картину в мире, — и усугубляет ужасность сего места. Кажется, что Везувий, разделяемый туманом от прелестнейших местоположений дольных, находится среди необитаемой пустыни, никакой вид цветущего города не уменьшает страха, меня одержащего.
Предлагаю путеводителю сойти во внутренность жерла. Он говорит о неудобствах — чтоб выманить больше денег. Договариваемся о цене, которую хочет получить теперь же. Плачу. Проводник скидает с себя платье. Идем по краю бездны, и ищем удобнейшего места сойти вниз. Проводник остановляет меня, и напоминает, чтоб я приготовился. Спускаемся.
Теперь мы на дне пропасти2. Не могу описать хаос, здесь господствующий.
Представьте себе яму, глубиною в триста футов, пространством около мили в окружности, — яму, которой стены к верху расширяются, наподобие лейки. Сии стены изрыты огненным веществом, выбрасываемым наружу. Выпуклости между рытвинами походят на кирпичные подпоры, которые поддерживали здания у древних римлян. В некоторых местах висят огромные утесы, их отломки, перемешанные с грудами золы, покрывают пропасть. — Дно ямы взрыто по разным направлениям. Почти на средине недавно явились широкие колодези, или неболышие отверстия, которые извергали пламя в 1798 году, когда французы находились в Неаполе. — В разных местах пропасти, а особливо к стороне Toppe дель Греко, поднимаются облака дыма. На стороне к Казерте показывается пламень. Погружая руку в золу на несколько дюймов, чувствую жар под ее поверхностью.
Вообще вся пропасть цветом походит на погасший уголь Но всемогущее Провидение умеет украсить и самые ужаснейшие предметы. Лава в некоторых местах расписана лазоревой, светло-голубой, померанцевой и желтой красками, верхи гранитных чурбанов от действия огня загнулись, наподобие пальмы или листьев медвежьей лапы. Вулканическая материя, охладевшая на скалах, по которым текла, изобразила там розы, здесь подсвечники, в другом месте ленты игрою случая составились подобия животных, растений и различных фигур, находимых в агатах. Я заметил лебедя из белой лавы на голубоватом утесе, очень сходно изображенного, можно божиться, что видите пред собою прекрасную птицу, отдыхающую на тихой поверхности воды, спрятавши голову под крыло, длинная шея лежит на спине, подобно трубке шелка.
Здесь я нашел такую же тишину, какую приметил в лесах Южной Америки, удержавши в себе дыхание, ничего не слышал, кроме движения жилы в висках и биения сердца. Только изредка дуновение ветра, падающего с вершины конуса в бездну, шумит в моей одежде, или свистит в палке, также слышу иногда звук катящихся камней под ногами моего путеводителя. Глухой отголосок, подобный звуку металла или стекла, отдается несколько раз, — потом все утихает. Сравните сию мертвенную тишину с громами, здесь же раздающимися, когда вулкан изрыгает огни из своего чрева, и покрывает землю пеною.
Здесь можно предаться философским размышлениям, и — если вздумается, пожалеть о бедности человечества. В самом деле, что значат славные перемены в империях в сравнении с великим и происшествиями натуры, изменяющей лицо земли и морей? Люди были бы счастливы еще, если б сами взаимно не мучили себя в короткое время сожития. Но увы, каждый раз, когда Везувий разверзает пропасти свои для поглощения городов, каждый раз ярость его застает людей обагренных кровью и омоченных слезами! Какие признаки гражданского общежития, какие признаки существования людей найдены в наше время под вулканическим пеплом? орудия казни, остовы в цепях3.
Времена переменяются, судьба людей также непостоянна. Плиний лишился жизни за то, что хотел посмотреть издали на огнедышащую гору, — а я в самом жерле ее сижу спокойно, смотрю на дым, выходящий передо мною из пропасти. Думаю, что в нескольких саженях под моими ногами находится бездна огненная, думаю, что вулкан в сию минуту может выбросить меня вместе с раздробленными грудами мрамора.
Какой случаи завел меня в сие место? По какому случаю бури Американского океана выбросили меня на берега Лавинские? Lavina que venir littora. Не могу не вспомнить здесь о волнении жизни человеческой, где — как говорит св. Августин все преисполнено бедствий, и где в самой надежде нет счастья. Rem plenam miseriae, spem beatitudinis inanem. Родясь на скалах Арморика, я прежде всего услышал шум волнующегося моря, сколько раз видел я на чуждых берегах, как волны разбивались об утесы? Можно ли было предсказать, что у гробниц Сципионовой и Вергилиевой услышу стон тех волн, которые некогда расстилались у ног моих при берегах Англии, или на песках канадских? Имя мое находится в хижине дикого жителя Флориды, теперь оно вписано в книгу пустынника горы Везувия. Когда положу страннический жезл и мантию у дверей родительского дома?
Завидую жребию тех, которые никогда не оставляли своего отечества, и у которых нечего другим рассказывать.
Последние строки суть излияние сильного чувства, — они показывают, что написавший их не может быть истинно счастлив до тех пор, пока не положит страннического жезла и мантии у дверей родительского дома. Несмотря на то, г. Шатобриан счастью предпочитает славу приобретаемую сочинениями, достойными потомства. Надобно заметить, что г. Шатобриан — автор, одаренный богатейшим воображением! — ничего не дозволяет себе описывать такого, чего не видал своими глазами. Он прежде обозрел Американские пустыни, жил между дикими, потом уже изобразил сии пустыни, хижины и нравы жителей. Занимаясь теперь сочинением, в котором Греция должна быть театром происшествий, он поехал обозревать Грецию. Г. Шатобриан не намерен узнавать нравы и обычаи нынешних греков, он хочет только видеть места, прославленные великими мужами и деяниями, которые не погибнут вовеки. Путешествие окончится в несколько месяцев. Г. Шатобриан будет писать из Афин, из Фив, из Константинополя, с Троянской равнины к одному приятелю, который имеет дозволение сообщать письма его журналистам для печатания в изданиях
1 Название одной вершины.
2 Сходить во внутренность жерла трудно, но неопасно, — разумеется когда Везувий спокоен. В случае извержения неминуемая погибель.
3 При открытии города Помпеи.