Психологическая параллель, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.— Психологическая параллель.— Забота о ближнемъ.— Сила власти и должностная отвтственность.— Дорожное дло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ.

Всмъ извстно, насколько бываютъ разнообразны и даже противорчивы сужденія людей объ одномъ и томъ же лиц или событіи. Весьма нердко къ одному и тому же человку адресуются съ различныхъ сторонъ похвалы и порицанія, благословенія и проклятія, лавровые внки и злобные, угрожающіе жесты. Точно также и извстное событіе въ описаніи одного наблюдателя является въ чертахъ веселаго комизма, въ изображеніи же другаго свидтеля оно окрашено колоритомъ суровой трагедіи. Причиной этому служитъ многосторонность природы какъ судящихъ, такъ и судимыхъ, и великая сложность фактовъ человческаго общежитія. Наша оцнка каждаго предмета находится въ зависимости отъ производимаго имъ на насъ впечатлнія. Дйствіе же свойствъ предмета проходитъ черезъ призму нашихъ взглядовъ, симпатій и антипатій, и эта призма распредляетъ такъ или иначе свтъ и тни. Сверхъ того, большое значеніе иметъ пунктъ, съ котораго производится наблюденіе, потому что картина группы фактовъ измняется сообразно тому, смотримъ ли мы на нее сверху или снизу, справа или слва. Зритель созерцающій только показную, праздничную сторону жизни поражается красотой вншняго покрова, лежащаго на фактахъ, съ искреннимъ восторгомъ любуется онъ золотымъ, шитьемъ этого покрова и неустанно описываетъ блескъ сіяющихъ предъ нимъ драгоцнныхъ камней. А въ это же самое время другой наблюдатель, помстившійся на противоположной точк зрнія, съ ужасомъ видитъ изнанку явленій, безобразныя лохмотья съ слдами крови и грязи, обобщая видимое, онъ разражается воплемъ отчаянія и осужденія. Такимъ образомъ, оптимистическіе и пессимистическіе доводы сталкиваются, печальная элегія парализуетъ торжественность оды, и въ восторженнымъ словамъ панегирика примшивается свистъ сатиры. Въ результат получается своеобразный концертъ, въ разноголосомъ шум котораго часто теряется голосъ прямой, безпристрастной истины.

Не трудно понять, какую роль должна играть упомянутая причина — сложность человческой природы и общежитія — въ области историческихъ изысканій. Добросовстный историкъ стремится всми силами достигнуть такъ называемой объективности, но ему не легко отршиться отъ самого себя, опустошить свою душу, отодвинуть въ сторону дорогіе его уму и сердцу кумиры. И вотъ мы замчаемъ часто, что историкъ, отыскивая крупныхъ историческихъ дятелей, находитъ лишь любимцевъ и сторонниковъ, стараясь объяснить былое, онъ проводитъ лишь свои завтныя идеи: историческія данныя подъ его перомъ, какъ клавиши подъ руками артиста, играютъ и поютъ мелодію композитора. Истина прошедшаго здсь приносится въ жертву ‘злоб дня’ и гадательнымъ запросамъ будущаго. Разносторонность историческихъ фактовъ открываетъ широкій просторъ для всякихъ ‘примнительныхъ’ толкованій,— и сонъ вковъ, отошедшихъ въ вчность, нарушается гомономъ борьбы живыхъ страстей. Но этого мало. Къ субъективности личностей присоединяется еще субъективность эпохъ. Человчество движется отнюдь не прямолинейнымъ путемъ. Его дорога идетъ зигзагами, ‘направленіями’, ‘вяніями’, періодами измняющейся умственно-нравственной моды. Эти періоды или эпохи имютъ свои главнйшія, сражающіяся и побждающія идеи, задачи, врованія, вкусы и девизы. Все это не можетъ не отражаться на историческихъ, ретроспективныхъ взглядахъ даннаго времени. Фигуры исторической панорамы, попадающія въ поле зрнія руководящихъ тенденцій эпохи, озаряются яркимъ свтомъ, тогда какъ представители не модныхъ идей и принциповъ остаются въ тни, отбрасываются съ презрніемъ и ожидаютъ своего дня, чтобы выступить впередъ. Здсь происходитъ слдовательно то же, что и въ періодъ господства той или иной дамской моды, когда нкоторые цвта становятся общеобязательными, тогда какъ другіе выбрасываются изъ употребленія и какъ бы перестаютъ существовать.

Указанныя и имъ подобныя причины обусловливаютъ собою нердкіе случаи историческихъ- разногласій и противорчій. Ими же объясняется и рознь взглядовъ нашихъ ученыхъ на два крупнйшіе факта отечественной исторіи, на личность перваго Русскаго царя и перваго Русскаго императора. И въ самомъ дл, напрасно искали бы мы въ отечественной исторической литератур точнаго, ршающаго отвта на вопросъ о политическомъ значеніи и нравственной сущности царя Іоанна Васильевича. Прочитывая длинный рядъ относящихся къ вопросу сочиненій, монографій и статей, мы имемъ предъ собою лишь соотвтственно длинный рядъ отдльныхъ, другъ друга подрывающихъ мнній. Кисть одного историка выводитъ предъ нами въ рзкихъ контурахъ образъ тирана вообще, въ обще-тиранскихъ чертахъ котораго сливаются лица Нерона, Калигулы, Людовика XI и иныхъ подобныхъ, о которыхъ только сохранилась память (Карамзинъ, Устряловъ), при этомъ усердіе историка въ наложеніи черной краски иногда переходитъ границу, и ‘страшный’ образъ перестаетъ ужасать вслдствіе очевидной пристрастности рисунка (Костомаровъ). Въ изображеніи другихъ описателей оживаетъ фонъ картины, и образъ главнаго лица, Іоанна, теряетъ поэтому рзкость своихъ очертаній, фигура главнаго дятеля эпохи перестаетъ быть отвлеченною аллегоріей, она вводится въ среду окружающихъ лицъ и обстоятельствъ, которыми однако же и нсколько заслоняется (С. Соловьевъ). Подъ тонкими штрихами третьихъ писателей личность Іоанна IV пріобртаетъ таинственный, половинчатый, загадочно-скорбный обликъ, способный будить въ душ зрителя участіе и приковывать къ себ его пытливый взоръ (Ю. Самаринъ, г. Бестужевъ-Рюминъ). Въ изображеніи четвертыхъ, Іоаннъ является натурой художественною, но лишенною нравственнаго чувства (К. Аксаковъ), человкомъ, который понималъ эстетически красоту добра, но и любовался страшною картинностію ужасовъ, наконецъ, актеромъ долго игравшимъ роль благодтельнаго монарха, чтобы затмъ десятки лтъ играть съ такимъ же увлеченіемъ роль кровожаднаго деспота (Хомяковъ). По описанію пятыхъ, Грозный былъ великимъ русскимъ реформаторомъ (Горскій), глубокимъ политикомъ, изнемогшимъ подъ бременемъ своей тупой, патріархальной современности (Кавелинъ). Есть попытки изобразить царя въ лучезарномъ ореол Побдоносца, поражающаго гидру русской олигархіи (г. Бловъ), но есть и мннія, по которымъ царствованіе Іоанна Васильевича служило лишь однимъ изъ бдствій, ниспосланныхъ свыше Русскому народу для его испытанія, для его закала въ терпніи и благочестивой преданности Промыслу (г. Иловайскій).

Таково взаимное несогласіе перечисленныхъ ученыхъ, большинство изъ которыхъ составляетъ славу и гордость русской исторической науки. Крупныя разногласія группируются и вокругъ имени перваго императора. Эта нершенность важнйшихъ вопросовъ нашего прошлаго весьма естественно не можетъ не тревожить любознательность каждаго, кому дорого отчетливое пониманіе того, что было и что есть. Здсь, въ этой законной тревог, коренится и исходная точка нашей статьи, представляющей собою впрочемъ боле психологическую параллель, чмъ историческій очеркъ.

II.

Лучшій, совершеннйшій духовный складъ человка состоитъ, безъ сомннія, въ гармоническомъ развитіи и сочетаніи различныхъ частей души. Если основные элементы души у человка функціонируютъ мощно и сливаются въ одинъ звучный, стройный аккордъ, если живая впечатлительность чувства соединяется съ проницательнымъ, глубокимъ умомъ и твердою закаленною волей, то мы называемъ такого человка совершеннымъ и въ безусловномъ почтеніи склоняемся предъ нимъ. Но, къ сожалнію, такіе люди, какъ и все совершенное, въ дйствительности рдки. Большинство людей не чуждо недостатковъ, и размщается но ступенямъ лстницъ, спускающихся съ указаннаго высшаго пункта на дв стороны. Тутъ человчество распадается на дв группы, выдвигая изъ себя два основные типа: типъ человка, отличающагося боле или мене сильною впечатлительностью и чуткимъ разумомъ, при большей или меньшей слабости воли, и типъ человка, обладающаго противоположными свойствами. Въ обыденной рчи это раздленіе людей обозначается весьма неточными словами: ‘теоретикъ’ и ‘практикъ’.

Человкъ перваго рода можетъ обладать великою емкостью и гибкостью ума. Онъ бываетъ одаренъ иногда способностью обозрвать, съ высоты орлинаго полета, широкіе горизонты, и, въ тоже время, проникать въ глубины, въ цломъ мір наиболе глухія, скрытыя и потайныя,— въ глубины человческихъ сердецъ. Его тонкая духовная организація отражаетъ въ себ не только грубые и рзкіе контуры окружающаго, но и самые мелкіе штрихи, самыя легкія, летучія тни. Онъ какъ бы связанъ чувствительными нервами со всми, самыми отдаленными предметами, фактами и явленіями, вслдствіе чего жизнь этихъ явленій становится какъ бы его собственною жизнью, и онъ чувствуетъ біеніе пульса этой жизни, онъ понимаетъ смыслъ фактовъ, даже безъ усиленнаго ихъ изученія, онъ отгадываетъ тайны, которыя, на посторонній взглядъ, непроницаемо закрыты. Завты прошедшаго, задачи настоящаго и перспектива будущаго не стоятъ предъ нимъ загадочными сфинксами. Онъ не чувствуетъ себя въ досадномъ и горькомъ положеніи лица, предъ которымъ высятся глухія стны и плотно спущенныя завсы. Своего рода ясновидніе даетъ ему возможность смотрть на хитрости окружающихъ людей съ улыбкой, какъ на дтское лукавство, и съ состраданіемъ — на окружающую тупость… Можно думать, что трудно найти лучшаго вожака и руководителя для общества, чмъ человкъ, одаренный перечисленными качествами. Но на дл оказывается иное, ибо съ этими качествами въ описываемомъ человк соединяется одинъ крупнйшій недостатокъ,— слабость воли. Глубокій и ясный разумъ здсь лишенъ орудія, посредствомъ котораго мысли обращаются въ дйствія. Съ умственною дальнозоркостью тутъ идетъ рука-объ-руку странная слпота относительно ближайшаго мста, куда нужно поставить ногу, длая каждый слдующій шагъ. Самая тонкость пониманія какъ бы становится во вредъ своему обладателю, такъ какъ она быстро открываетъ предъ нимъ перспективу разнообразныхъ послдствій совершенія поступка и тмъ отнимаетъ у дятеля необходимую ршимость. Человкъ описываемаго типа напоминаетъ великаго живописца, у котораго парализованы руки. Геніальные замыслы роится въ его мозгу, образы чудной красоты проносятся блестящею вереницей предъ его творческимъ взоромъ, но художникъ лишенъ возможности закрпить ихъ на полотн и обратить мечту въ реальную дйствительность. Онъ ищетъ кого-нибудь, кто бы замнилъ ему недостающее орудіе, онъ старается передать этому лицу всю полноту и величіе своей идеи, но тотчасъ же убждается въ тщет своей надежды: онъ видитъ подъ грубыми мазками чужой кисти искаженіе, каррикатуру и поруганіе взлелянной въ его сердц дорогой ему мечты. Посл ряда такихъ неудачныхъ попытокъ вызвать свои мысли въ дйствительной жизни чужими руками, онъ впадаетъ въ состояніе, въ которомъ свирпое озлобленіе бьетъ ключемъ, пополамъ съ неутшнымъ отчаяніемъ.

Видя колебанія и нершительность человка разсматриваемаго типа, окружающіе зрители готовы уличать его въ трусости. Но этотъ человкъ не трусъ, онъ только чутко впечатлителенъ. Онъ не боится, въ прямомъ смысл этого слова, ни людей, ни событій, ни враговъ, ни препятствій,— онъ боится лишь боли, которую причиняетъ его тонкой и сложной организаціи многое, что не оказываетъ ни малйшаго дйствія на людей другаго склада. Предвкушеніе этой боли, это знаніе себя, заставляетъ его уклоняться отъ острыхъ угловъ на жизненномъ пути и иногда уступать дорогу ломящейся на встрчу сил. Временами, указанная причина обусловливаетъ собою неудержимо-страстное желаніе исторгнуться изъ окружающихъ обстоятельствъ, уйти куда-нибудь подальше и спрятаться отъ условій жизни, которыя нестерпимо ржутъ, жмутъ и тиранятъ впечатлительную душу. Видя самыя яркія проявленія такого дезертирства, мы не должны, однако же, если хотимъ держаться справедливости, объяснять ихъ предположеніемъ презрннаго малодушія или подлости въ сердц бглеца. Даже съ полной мрой моральной чистоты, возвышенности стремленій и теоретической твердости убжденій можетъ соединяться несчастное свойство какой-то нравственной мимозы, которая свертывается отъ всякаго неосторожнаго прикосновенія.

Человка, принадлежащаго къ описываемому разряду, часто считаютъ склоннымъ подчиняться чужому вліянію и быть безличнымъ орудіемъ чужой иниціативы. Но это не врно. Кто способенъ видть далеко и понимать ясно, тотъ не созданъ быть рабомъ, у него не бываетъ недостатка въ собственныхъ отчетливыхъ взглядахъ на вещи. Его слабость начинается лишь тамъ, гд дло доходитъ до практическаго осуществленія тщательно продуманныхъ стремленій. Здсь, правда, дйствія часто замняются у него словомъ,— этимъ чуднымъ и великимъ посредникомъ между міромъ мысли и міромъ конкретной реальности. Такую словоохотливость многіе называютъ болтливостью, хотя она есть только естественное и наиболе удобное для слабоволье ныхъ людей средство объективированія внутренней работы ихъ ума и чувства. Назовемъ-ли мы болтовней геніальные монологи Гамлета, который медлитъ проявить себя въ исполненіи своего дла и обнаруживаетъ свое духовное богатство въ глубокихъ сужденіяхъ о цнности жизни, о вс обязанностей и о святости долга?.. Но жизнь весьма часто не довольствуется словами, непремнно требуя поступковъ. Во всхъ этихъ случаяхъ, человкъ описываемаго типа нуждается въ осуществителяхъ своихъ стремленій и плановъ. Такимъ образомъ, въ области практической дятельности за него постоянно кто-нибудь дйствуетъ. Въ сущности, этотъ кто-нибудь всегда есть только слуга его замысловъ, но, на посторонній взглядъ, орудіе обыкновенно видне, чмъ руководящая имъ мысль, а потому, въ глазахъ небрежнаго наблюдателя, слуга является господиномъ, господинъ же кажется безличностью, которая живетъ и движется чужими внушеніями и посторонними толчками.

Когда человкъ, сильный умомъ, но слабый характеромъ, находитъ себ энергическаго, практически-даровитаго помощника, тогда они взаимно дополняютъ другъ друга и достигаютъ совокупнымъ трудомъ великихъ результатовъ. Но, къ сожалнію, хорошіе исполнители рдки, слуги часто бываютъ лнивы, алчны, лукавы и негодны. Это обстоятельство усиваетъ бдствіями жизненный путь безвольнаго человка. Видя неспособность, коварство и злонамренность осуществителей своихъ плановъ, видя во что обращается въ ихъ рукахъ дорогое ему дло, онъ смняетъ старыхъ слугъ новыми,— и снова замчаетъ ту же неумлость, то же коварство и т же попытки пошлаго обмана. Долгій рядъ такихъ неудачъ накопляетъ ощущеніе горечи въ сердц нашего героя. Въ отчаяніи и озлобленіи, онъ ршается вмшаться въ дло лично, но тутъ его всегдашняя непрактичность еще усложняется ослпленіемъ раздраженія. Вмсто цлесообразныхъ дйствій, предъ нами происходятъ судорожныя вспышки. Все кругомъ измняетъ видъ, повсюду ложатся темныя угрожающія тни и атмосфера начинаетъ вять ожиданіемъ трагической бури. Зрители, еще недавно потшавшіеся сценами эксплоатированія господина слугами, теперь начинаютъ разбгаться въ страх. Длецъ-поневол самъ устремляется на чуждую ему арену дятельности. Воспаленная мысль подсказываетъ ему необыкновенно сложные, трудные и круговые пути для осуществленія самыхъ простыхъ и близкихъ цлей, расточая безо всякой экономіи свои силы, взбудораживая все вокругъ себя психопатическими порывами своей нервности, онъ покупаетъ всякій шагъ несоразмрно дорогою цной. Наконецъ, свои неудачи онъ начинаетъ ставить всецло на счетъ коварства и козней окружающихъ людей, его сердце исполняется жаждой мести, и если онъ иметъ возможность утолять эту жажду, то мы становимся зрителями расправы, рафинированной жестокости и орошающей сцену человческой крови.

Всматриваясь съ отвращеніемъ и болзненною гадливостію въ эту картину, мы видимъ, однако же, что ужасъ ея до нкоторой степени умряется двумя обстоятельствами. Мы видимъ, во-первыхъ, что самъ палачъ здсь является какъ бы участникомъ въ страданіяхъ своихъ жертвъ. Въ его впечатлительной душ отражаются муки, которыя онъ причиняетъ другимъ. Изобртая пытки для своего врага, онъ какъ бы самъ переживаетъ ихъ, чужая боль у него сливается съ собственною, и въ припадк мучительнаго сладострастія, онъ учащаетъ свои обоюдоострые удары. Вслдствіе этого, среди воплей истязуемыхъ слышится стонъ самого тирана и къ потокамъ крови первыхъ примшиваются горькія слезы послдняго. Затмъ, во-вторыхъ, такъ какъ описываемые ужасы являются результатомъ безсилія слабохарактернаго дятеля справиться съ ближайшими обстоятельствами, трудностями и запросами практической жизни, то эти ужасы и ограничиваются, главнымъ образомъ, этою ближайшею областію, не пуская корней въ глубину окружающей среды. А потому, какъ только дятель впадаетъ въ апатію или умираетъ, то съ нимъ вмст умираютъ и его злодянія, оставляя по себ впечатлніе болзненной операціи или удара пронесшейся грозы.

Перейдемъ въ разсмотрнію втораго изъ указанныхъ выше типовъ.

Человкъ этого разряда не поражаетъ глубиной философской спекуляціи и впечатлительности чувствъ. Онъ герой практической жизни. Его силу и славу составляетъ могучая воля, твердый характеръ и здравый смыслъ. Онъ одаренъ великимъ умніемъ оріентироваться среди всевозможнаго комбинированія обстоятельствъ, затрудненій и случайностей текущей дйствительности. Быстро сообразивъ ближайшія нужды минуты, дня или эпохи, онъ тотчасъ же уходитъ цликомъ въ отыскиваніе всего, что полезно въ виду этихъ нуждъ. Онъ крайній, неуклонно послдовательный утилитаристъ. Онъ не склоненъ входить въ какіе бы то ни было компромиссы съ тмъ, что не полезно для данной цли, а еще боле съ тмъ, что кажется ему вреднымъ. Съ безтрепетнымъ спокойствіемъ привычнаго хирурга, онъ отскаетъ все ненужное ему. Онъ не склоненъ по природ къ сомннію, нершительности и колебаніямъ. Его не манятъ къ себ горнія выси, съ которыхъ небесная лазурь видне, чмъ детали низменныхъ, земныхъ ландшафтовъ. Онъ рожденъ имть дло именно съ деталями, а потому его любознательность не знаетъ утомленія въ ихъ изученіи. Съ неустанною энергіей онъ подвергаетъ допросу все окружающее, все, что можетъ пригодиться, что можетъ быть утилизировано. Его взоръ никогда не устремляется задумчиво въ пространство, его глаза всегда отыскиваютъ пищу для ненасытной практической пытливости. Любопытныя естественныя явленія, замчательные факты игры природы, изобртенія прикладныхъ наукъ, разсказы свдущихъ людей, образцы чужаго творчества въ области человческой борьбы съ природой или общественнаго уклада,— вотъ обширная нива, на которой нашъ герой собираетъ свою жатву. Онъ пріобртаетъ здсь вооруженіе для успшнаго осуществленія своего назначенія — быть великимъ техникомъ жизни.

Само собою разумется, что человкъ разсматриваемаго типа не принадлежитъ къ числу тхъ, которые останавливаются въ недоумніи на перекресткахъ, приходятъ въ смущеніе предъ препятствіями и зовутъ на помощь окружающихъ. Онъ самъ твердою рукой управляетъ рулемъ своей ладьи. Употребляя въ дло помощниковъ, онъ не отходитъ въ сторону, чтобъ издали терзаться ихъ неловкостью или проклинать ихъ нечестность. Онъ всегда и всюду дйствуетъ лично, онъ гонитъ предъ собой сотрудниковъ какъ послушное стадо. И горе тому изъ нихъ, который бы попытался свернуть съ дороги, остановиться или оказать ему сопротивленіе. Въ своемъ неудержимо быстромъ, энергическомъ движеніи онъ увлекаетъ всхъ за собою. Волей или неволей за нимъ приходится слдовать, и слдовать не медля, ибо участь отсталыхъ не завидна. Описываемый человкъ не склоненъ тратить время на изслдованіе причинъ неповиновенія, его трудно заинтересовать тонкостью психологическаго анализа чужой души, или очаровать таинственною прелестью далекихъ перспективъ, или увлечь красотою зрлищъ съ высоты птичьяго полета. Онъ твердо исповдуетъ принципъ: ‘кто не со мной, тотъ противъ меня’, и поступаетъ круто, сообразно съ этимъ девизомъ.

Отдавая дань уваженія очерченному духовному складу, который длаетъ человка нердко мощнымъ героемъ практическаго дла, мы, тмъ не мене, не можемъ не замтить его односторонности. И эта односторонность, эта душевная узкость дятеля даетъ себя знать весьма ощутительно. Описываемому человку кажется, что все окружающее ему извстно вполн, а между тмъ онъ знаетъ только наружную, прикладную сторону людей и предметовъ. Онъ видитъ прекрасно деревья, но часто изъ-за нихъ не замчаетъ лса. Вотъ почему его блестящая на видъ практическая талантливость иногда оказывается близорукою, а его повидимому трезвый утилитаризмъ ведетъ, на самомъ дл, къ дефициту. Давая излишнее преимущество ближайшему и настоящему надъ дальнйшимъ и будущимъ, онъ обнаруживаетъ склонность быстро и энергично рубить деревья, чтобы достать ихъ плоды. Весьма часто его дйствія, разсматриваемыя среди ближайшей ихъ обстановки, кажутся разумными и справедливыми, но стоитъ взглянуть на нихъ съ боле отдаленнаго и возвышеннаго пункта, и они являютъ совсмъ другія свойства. Они производятъ иногда, въ длинной цпи своихъ послдствій, такіе результаты, которыхъ не желалъ и не предвидлъ дятель. Эта близорукость, способная неумышленно жертвовать будущимъ настоящему, часто приводитъ также къ своеобразной, весьма лютой жестокости. Человкъ описываемаго тина не склоненъ, правда, сять вокругъ себя безцльныя, ненужныя страданія. Его спокойная, крпкая природа не знаетъ сладострастія мучительства, но отсюда еще вовсе не слдуетъ, чтобы вс окружающіе чувствовали себя легко, свободно и радостно. Совсмъ напротивъ. Разсматриваемый дятель видитъ въ людяхъ только служебный матеріалъ для осуществленія своихъ цлей. Какъ архитекторъ поступаетъ съ камнями, укладывая, пригоняя и отская ихъ сообразно составленному плану, такъ и изображаемый нами дятель обращается съ людьми. Онъ игнорируетъ со спокойнымъ сердцемъ то обстоятельство, что каждое человческое существо заключаетъ въ себ цлый міръ самостоятельныхъ мыслей, чувствъ, стремленій и чаяній. Это-то игнорированіе обусловливаетъ собою жестокость, самую ужасную въ мір, жестокость безсознательную и какъ бы механическую, которая опускается на жертву, точно крышка свинцоваго гроба на живаго человка. Есть муки, испытывая которыя мы чувствуемъ, что нашъ мучитель понимаетъ нашу духовную субъективность, что онъ состоитъ въ общеніи съ нашимъ внутреннимъ міромъ и что его тиранство есть результатъ какъ будто временнаго разгара его страстей, временнаго недоразумнія или устранимаго разлада между нимъ и нами. Здсь сохраняется, такимъ образомъ, возможность спора, борьбы, надежды и ожиданія. Самая безчеловчная тираннія этого рода все же сохраняетъ въ себ до извстной мры человчность. Но отношеніе къ намъ человка разсматриваемаго втораго типа можетъ быть ужасно именно тмъ, что оно бываетъ безсознательно жестоко. Этотъ человкъ совершенно искренно не видитъ и не слышитъ того, что живетъ и трепещетъ въ глубин нашей психической личности. Хлопоча о нашемъ же благополучіи, громоздя и передвигая жизненныя обстоятельства для нашего же удобства, онъ тяжело наступаетъ, въ наивномъ невдніи, на самыя чувствительныя струны и на самые больные нервы нашего духовнаго организма. И наше сердце отзывается въ отвтъ неутшно горькимъ чувствомъ, въ нашу душу закрадывается смертельная, глухая тоска, безъ просвта и безъ надежды. Таково дйствіе односторонности склада людей описываемаго типа.

Не проводя дальше нашу параллель, мы смемъ думать, что и въ сдланномъ контур она можетъ способствовать, до нкоторой степени, освщенію двухъ крупныхъ дятелей отечественной исторіи, освщенію личностей Іоанна Грознаго и Петра Великаго.

III.

Умственная даровитость Іоанна Васильевича едва ли можетъ быть оспариваема. О ней говорятъ единогласно свидтельства современниковъ, которые съ именемъ царя соединяли эпитетъ: ‘смышленіемъ быстроуменъ’, и повторяли съ полною врой сказаніе о томъ, будто уже до рожденія Грознаго его матери было предсказано нкимъ мужемъ-провидцемъ: ‘родится Титъ, широкій умъ’. Такое же впечатлніе производилъ царь и на иностранцевъ, англичанинъ Горсей аттестуетъ его какъ человка ‘быстраго умомъ’. Въ потомств ближайшихъ временъ сохранилось столь же категорическое мнніе, такъ хронографъ XVII вка называетъ Іоанна ‘мужемъ чуднаго разсужденія, въ наук книжнаго наученія довольнымъ’. Но еще рельефне и доказательне свидтельствуютъ объ умственныхъ дарованіяхъ перваго царя политическія намренія его царствованія. Стоитъ лишь припомнить мудрыя усилія Іоанна вывести неправду изъ обихода внутренней политики Россіи и оживить ея общественный организмъ притокомъ самодятельности. Стоитъ вспомнить, затмъ, изданіе Судебника, Стоглавъ и т. д. Нельзя обойти молчаніемъ и завоеваніе Казани, этотъ великій подвигъ, раздавившій вражеское бусурманское гнздо и обезопасившій предлы православной Руси. Правда, Іоаннъ не уничтожилъ Татаръ до конца, устремивъ свое вниманіе на Западъ, но и въ этомъ должно видть только образчикъ его дальновидности. Орда разлагалась внутренно, ея дни были сочтены. Однако же покровительствуемая Турціей она была еще страшна для всякаго, кто позволилъ бы себ приблизиться къ ней неосторожно. И Іоаннъ не подходилъ къ ней какъ къ издыхающему опасному зврю, котораго предоставляютъ его собственной неизбжной участи. Крымъ знаменовалъ для Россіи оканчивавшееся прошедшее, Ливонія — начинавшееся будущее… Не входя въ подробное перечисленіе общеизвстныхъ событій исторіи Грознаго, мы остановимся на факт, въ которомъ съ особенною яркостью проявился высокій уровень его дарованій. Мы подразумваемъ формулированную Іоанномъ теорію русской царской власти.

Проникая мыслью въ прошедшее своей страны, обобщая народные политическіе взгляды, симпатіи, усилія и труды, которые сосредоточивались и росли изъ вка въ вкъ вокругъ Русскаго престола, Іоаннъ Васильевичъ пришелъ къ твердому и врному убжденію, что власть его облекающая не добыта узурпаціей, договоромъ или мной, а непосредственно унаслдована имъ отъ предковъ. И онъ утверждалъ съ полною врой въ свои слова: ‘Божіимъ велніемъ и родителей своихъ благословеніемъ свое взяхомъ, а не чюжее восхитихомъ’. Ореолъ божественнаго изволенія не былъ для него лишь удобнымъ аттрибутомъ власти, вру въ этотъ ореолъ онъ вдохнулъ въ атмосфер религіозно-политическихъ убжденій своего народа. Къ тому же его собственный разумъ, созерцая многовковое возведеніе сложнаго государственнаго зданія, отказывался видть строителей этого зданія въ отдльныхъ людяхъ, съ ихъ измнчивыми стремленіями и слабыми силами. Онъ врилъ въ инаго высшаго Зодчаго, подобно тому какъ и древній философъ (Цицеронъ), вглядываясь въ многосложность механизма политическаго общежитія, пришелъ къ заключенію, что нельзя понимать это общежитіе какъ случайный продуктъ разнообразныхъ, противорчивыхъ человческихъ воль, а необходимо признать здсь единую, высшую творческую силу, волю божественную.

Ясность мысли Іоанна въ пониманіи существа русской государственной власти особенно проявилась въ томъ, что онъ не внесъ въ свою теорію элементовъ цезаризма и тиранніи. Смыслъ цезаризма заключается въ отождествленіи власти съ личностію властителя, но Іоаннъ Васильевичъ не длалъ такого отождествленія. Онъ не ставилъ свою власть въ зависимость отъ своихъ личныхъ свойствъ или достоинствъ, онъ всегда выдвигалъ впередъ лицо государственное, царскую личность, которая остается одинаково великою, каковы бы ни были качества лица, облеченнаго ею. Іоаннъ самъ преклонялся предъ собою какъ предъ Русскимъ царемъ, весьма часто осуждая себя строго какъ человка. Онъ требовалъ себ повиновенія какъ временному представителю политическаго единства страны и справедливо полагалъ, что долгъ каждаго гражданина заключается въ терпливомъ перенесеніи царской немилости, ошибки, даже обиды. Это не ‘крпостническая’ точка зрнія, какъ думалъ Костомаровъ, а элементарное положеніе здраваго политическаго смысла. Испытывая обиду отъ частнаго лица, мы можемъ защищаться, мстить или спасаться бгствомъ, но поступать также въ качеств гражданина значитъ ставить свой личный интересъ выше интересовъ отечества и обнаруживать свойства холопа, недовольнаго господиномъ. Іоаннъ укорялъ бояръ за ихъ отъзды изъ Россіи именно потому, что видлъ въ себ не властвующую личность цезаря, а лишь средоточіе политическаго единства страны. Сознаніе этого различія въ немъ сохранялось даже тогда, когда онъ, казалось, кичился и похвалялся размромъ силы своей власти. Извстно его презрительное отношеніе къ нкоторымъ изъ европейскихъ государей. Польскимъ посламъ онъ говорилъ, напримръ, объ избраніи въ короли Баторія: ‘мятежомъ человческимъ хотя кого бы и хуже выбрали, то вамъ государь’. Въ томъ же дух онъ высказался въ письм къ англійской королев Елизавет: ‘мы чаяли, что ты въ своемъ государств государыня и сама владешь, ажно у тебя мимо тебя люди владютъ, а ты пребываешь въ своемъ двическомъ чину, какъ есть пошлая двица’. Однако же все это презрніе не было у Іоанна презрніе богача къ бдняку, или человка хорошо устроившагося лично по отношенію къ людямъ мене выгоднаго положенія. Осужденіе избирательной и ограниченной формы государственной власти обусловливалось у Грознаго искреннимъ его убжденіемъ, что ‘горе граду, имъ же мнози обладаютъ’. Онъ цнилъ высоту трона, какъ гарантію должнаго отдаленія политики отъ сутолоки личныхъ интересовъ, страстей и притязаній частныхъ эгоизмовъ. Малйшую же шаткость верховной власти онъ считалъ причиной бдственнаго положенія, при которомъ законодательныя скрижали, всы правосудія и мечъ военной силы падаютъ въ водоворотъ общежитія, причемъ вс сословія, партіи, фракціи и личности простираютъ къ нимъ руки и стремятся обратить ихъ на служеніе своекорыстнымъ разсчетамъ. ‘Аще убо царю не повинуются,— говорилъ онъ,— никогда же отъ междуусобныхъ браней престанутъ, се убо злоба обычна: сами себ хапати’!

Не пятная принципъ монархизма примсью цезаристическаго элемента, Іоаннъ былъ далекъ отъ того, чтобъ отождествлять въ теоріи царскую власть съ тираническою. Но опредленію всхъ политическихъ мыслителей, начиная съ Аристотеля, Монтескье и т. д., тираннія есть государство, въ которомъ вс интересы страны и народа принесены въ жертву выгодамъ одного лица, стоящаго во глав. Обращаясь къ теоріи Іоанна, мы не находимъ въ ней такого жертвоприношенія, мы не видимъ, чтобы здсь государство низводилось до значенія пьедестала для личнаго величія и благополучія государя. Царская власть понималась Грознымъ не какъ орудіе удовлетворенія его вожделній, похотей и произвола, а какъ совокупность твердыхъ, непреложныхъ обязанностей. ‘Ко благимъ милость,— говорилъ онъ,— ко злымъ ярость, аще ли же сего не имя, нсть царя: царь бо нсть боязнь дломъ благимъ, но злымъ, хощещи ли бо не боятися власти? твори благо, аще ли зло твориши, бойся: не бо туне мечъ носить — въ месть злодямъ, въ похвалу же добродемъ’. Чувствованіе этихъ обязанностей, вроятно, воодушевляло его въ тотъ моментъ, когда онъ, будучи еще двадцатилтнимъ юношей, стоялъ на Лобномъ Мст и, кланяясь народу на четыре стороны, общалъ ему быть, насколько хватитъ силы, судьей и обороной, разорять неправды и возвращать похищенное. Только при сознаніи обязанностей, совершенно неумстномъ въ тиран, возможно пониманіе отвтственности за ненадлежащее исполненіе долга,— отвтственности, которую Грозный выразилъ въ слдующихъ сильныхъ словахъ: ‘Сице азъ врую неумытному судищу Спасову! И отъ Божія всемогущія десницы живымъ и мертвымъ кому возможно гд скрытися! Вся нага и отверста’!

Къ сожалнію, богатству умственныхъ дарованій Іоанна Васильевича не соотвтствовала надлежащая степень твердости характера и практическаго умнія проводить идеи въ жизнь. Личность царя,-разсматриваемая съ этой стороны, представляетъ собою печальное зрлище слабой воли и болзненной, чуткой впечатлительности. Стоя во глав обширнаго государства, Іоаннъ нердко обнаруживалъ чисто женскую слабонервность. Жизненныя невзгоды пригнетали его духъ, онъ истерически плакалъ, напримръ, при неудач своего перваго похода къ Казани. Трудныя обстоятельства и случайныя бдствія не поднимали его энергіи и не возбуждали его мужества на защиту ввренной ему Богомъ страны, напротивъ, они наводили на него паническій ужасъ, какъ самъ онъ свидтельствовалъ, говоря: ‘вошелъ страхъ въ душу мою и трепетъ въ кости мои’. Это паническое смятеніе духа, какъ результатъ болзненной впечатлительности, иногда внушало ему непреодолимое желаніе скрыться отъ суеты мірской подъ монашескою мантіей или бжать куда глаза глядятъ изъ-подъ гнета житейскихъ затрудненій, извстно, что онъ выпрашивалъ себ гостепріимства въ Англіи на случай такого бгства. Имя твердыя убжденія, онъ не находилъ въ себ ршимости для твердаго ихъ осуществленія. Онъ охотно обнаруживалъ свои мысли въ слов, устно и письменно, на народной площади, на церковномъ собор или въ бесд съ боярами и послами. Но тамъ, гд нужны были поступки, самое твердое его намреніе и убжденіе останавливались нердко на полпути. Будучи, напримръ, вполн увренъ въ своемъ прав на царскій титулъ, онъ проявлялъ томительную нершительность при отстаиваніи этого титула въ спорахъ съ иностранными державами. Дале, прекрасно понимая свойства и политическое значеніе своихъ сосдей, Крымскаго хана, Стефана Баторія, Шведскаго короля и др., Іоаннъ однако же не умлъ установить съ ними опредленный modus vivendi и постоянно переходилъ отъ гордой заносчивости къ излишнему самоуниженію. Благодаря такому духовному складу, личность Грознаго расплывается, двоится и колеблется въ глазахъ наблюдателя, въ этой личности черты героя переплетаются съ чертами труса, и образъ мудреца сливается съ образомъ мечтателя. Но эта именно смутность личности царя и характеризуетъ наилучше его настоящую сущность, ибо составляетъ врнйшій признакъ безвольнаго человка. Нкоторые историки, видя легкость переходовъ Іоанна отъ добра ко злу, считаютъ его легкомысленнымъ существомъ, лишеннымъ твердыхъ убжденій, склоннымъ къ подчиненію чужимъ вліяніямъ и способнымъ жить однми минутными вспышками. Но это мнніе неврно. Колебанія, непостоянство и смута замчаются лишь на поверхности вншней, практической дятельности Грознаго, тогда какъ, вглядываясь въ глубину этого хаоса поступковъ, мы часто можемъ различать таящуюся въ ней опредленность мыслей и чувствъ. Много разъ лица, окружавшія Іоанна и наблюдавшія его вспышки, которыя казались имъ случайными и безпричинными, замчали, что царь не забывалъ опальнаго человка и неустанно слдилъ за нимъ враждебнымъ взоромъ десятки лтъ. Такіе факты поражали близорукихъ наблюдателей своею странностью, тогда какъ они, на самомъ дл, являлись прямыми и естественными результатами моральной сущности Іоанна, которую можно формулировать словами: могучій интеллектъ въ стяхъ безволія.

Вполн понятно, что человкъ очерченнаго духовнаго склада, будучи поставленъ судьбой въ самый центръ обширной практической дятельности, долженъ былъ постоянно искать людей, которые бы могли послужить орудіями для его плановъ, осуществителями его идей и восполнителями недостававшей въ немъ дловой энергіи. Іоаннъ Васильевичъ, дйствительно, искалъ себ такихъ орудій для проведенія въ жизнь намреній и теорій, которыя такъ ярко очерчивались въ его мысли, такъ горячо отзывались въ его сердц и, по временамъ, такъ рельефно выражались въ его слов. Въ этихъ поискахъ за людьми дла Грозный руководствовался интересами государства, такъ какъ онъ выбиралъ не тхъ, кто былъ пріятенъ ему лично, а останавливался на лицахъ, репутація которыхъ позволяла возлагать на нихъ большія надежды. Достаточно вспомнить приближеніе Сильвестра, Адашева, Филиппа, Бориса Годунова и др. Но, къ сожалнію, царю приходилось часто разочаровываться въ призванныхъ слугахъ и убждаться въ негодности выбранныхъ орудій.

И въ самомъ дл, припомнимъ въ сжатыхъ чертахъ факты. Отъ матери Іоаннъ унаслдовалъ Россію подъ управленіемъ нсколькихъ бояръ, которые осраривали другъ у друга возможность обратить страну на служеніе своей личной и семейной корысти. Говоря объ этихъ людяхъ, Іоаннъ замчалъ впослдствіи, что они ‘правити мнящесь и строити, а вмсто сего неправды и нестроенія многая устроиша, мзду безмрную отъ всякихъ избирающе и вся по мзд творяще и глаголюще’, эти политики, вмсто заботъ о государств, только ‘премеишася богатству и слав и скачаше другъ на друга’. Такое свидтельство царя вполн подтверждается описаніемъ лтописца, который говоритъ, что эти правители Россіи ‘свирпствовали аки львове’, и что даже ‘людіе ихъ были аки звріе дивіи до крестьянъ’. Монархическій принципъ, этотъ плодъ многовковыхъ усилій Русскаго народа и девизъ единенія Россіи, былъ въ полномъ пренебреженіи. Бояре-правителе игнорировали его, они растаскивали собранную власть на части, они толпились въ царскихъ хоромахъ какъ на площади, они раскладывали ноги на постели покойнаго родителя царственнаго отрока и, въ пылу взаимныхъ корыстныхъ споровъ, врывались ночью въ опочивальню послдняго, на его глазахъ расправлялись со своими недругами, били по щекамъ и убивали людей, которыхъ подозрвали въ опасной для себя близости къ юному царю.

Первымъ дйствіемъ пробудившейся самостоятельности Іоанна было устраненіе Андрея Шуйскаго. Царь веллъ псарямъ убить этого представителя тогдашней анархіи и вольницы, этого героя корысти и произвола. Молодой правитель Россіи ршилъ опереться на Воронцова и на своихъ родственниковъ Глинскихъ, но опора весьма скоро оказалась ненадежною. Царскимъ слугамъ хотлось быть господами. Память о своеволіи Шуйскихъ распаляла вожделнія едора Воронцова, и онъ не могъ оторвать свой взоръ отъ соблазнительной перспективы стать повелителемъ страны и самовластнымъ раздавателемъ милостей. Малйшія ограниченія его произвола причиняли ему горькое ощущеніе обиды: ‘если кого,— говоритъ лтописецъ,— государь пожалуетъ безъ едорова вдома, то едору досадно’. Притязанія этого приближеннаго встрчались съ такими же притязаніями Глинскихъ. А въ это же самое время вокругъ кипли и вздувались другія жадныя страсти, искавшія случая захлестнуть мутною волной личной и родовой алчности ступени царскаго трона. Хватаясь за всякій предлогъ, пользуясь всякимъ случайнымъ бдствіемъ, претенденты на власть надъ государствомъ и государемъ волновали народъ и сяли смуту. Они надялись, что катастрофа очиститъ имъ удобное и выгодное мсто. Ужасаясь видомъ этого хаоса, Іоаннъ Васильевичъ утверждался въ своихъ политическихъ взглядахъ, которые онъ унаслдовалъ отъ предковъ и почерпнулъ въ сокровищниц накопленныхъ вками религіозно-политическихъ понятій своего народа. Онъ убждался въ истинности своей теоріи, а именно что благополучіе Россіи можетъ быть обезпечено лишь высотой престола, предъ которымъ нтъ любимцевъ и нелюбимцевъ, а вс въ одинаковой мр подданные, слуги царя и государства, съ единственнымъ различіемъ по степени личныхъ заслугъ предъ отечествомъ. Съ этою мыслью ‘привести всхъ въ любовь’, Іоаннъ началъ искать себ помощниковъ въ сред непривиллегированныхъ лицъ, началъ употреблять въ вид орудія осуществленія своихъ идей скромныхъ слугъ закона и царскаго указа, дьяковъ и ‘писарей безродныхъ’, подобно тому какъ и французскіе собиратели власти опирались въ своихъ стремленіяхъ на помощь легнетовъ. Въ это время призваны были царемъ Сильвестръ и Адашевъ. О первомъ Іоаннъ говорилъ: ‘совта ради духовна и спасенія ради души своей пріяхъ попа Сильвестра’. О второмъ же онъ писалъ: ‘взяхъ его отъ гноища и учинихъ съ вельможами, чающе отъ него прямыя службы’. На Адашева привлекла царское вниманіе его репутація какъ человка благочестиваго и честнаго, безъ притязаній и безъ партій, то-есть именно такого, какіе нужны были Іоанну. ‘Слышалъ я,— говорилъ ему Грозный,— о твоихъ добрыхъ длахъ и я тебя пожелалъ, и не одного тебя, но и другихъ такихъ же, кто-бъ печаль мою утолилъ и на людей, врученныхъ мн Богомъ, призрлъ’.

Какъ бы горячо ни прославляли нкоторые историки личность Сильвестра, въ этой личности незамтно ничего, что вызывало бы у насъ восторгъ и преклоненіе. Обладая многими скромными добродтелями, каковы: аккуратность, уравновшенность, домовитость, Сильвестръ былъ лишенъ дальнозоркости ума и чувства. Онъ былъ но природ уставщикомъ жизни, знатокомъ и исполнителемъ сложившагося кодекса текущаго житейскаго обихода. Ему совершенно чужда была способность Ришелье понимать задачи эпохи и запросы будущаго страны. Онъ принадлежалъ въ числу педантовъ, которымъ всякая чужая возносящаяся мысль кажется фантазіей и баловствомъ. Сильвестръ не понималъ свойствъ даря, на служеніе которому былъ призванъ. Видя непрактичность и слабоволіе Іоанна, онъ наивно счелъ его безличностью и, далекій отъ мысли войти въ духъ царскихъ намреній, постараться о проведеніи въ жизнь царскихъ теорій, онъ отнесся ко всмъ этимъ намреніямъ и теоріямъ какъ къ продуктамъ пустаго воображенія. Въ силу этого онъ не понялъ своего назначенія и вмсто того, чтобы стать врнымъ слугой Іоанна, онъ счелъ умстнымъ сдлаться его опекуномъ и замстителемъ. Отмахиваясь отъ царскихъ ‘фантазій’, близоруко эксплоатируя царскую религіозность, наивно стараясь запугать Іоанна ‘дтскими страшилами’ наказанія Божія, Сильвестръ ограждалъ покой своей мелкой дловитости и любезной его сердцу рутины. Но рутина не даетъ человку прочнаго оплота, она какъ болото втягиваетъ и засасываетъ всякаго, кто имлъ неосторожность ввриться ей. Іоаннъ прекрасно видлъ, куда клонилось дло. Онъ видлъ, что Сильвестръ ‘восхитился властью’, что онъ ‘нача совокуплятися въ дружбу подобно мірскимъ’ и ‘ни единыя власти не оставиша, гд же своя угодники не поставиша’. Такимъ образомъ, царь понималъ, что его новое орудіе уподобляется брошеиному за негодностію старому и что его новые дятели ‘худородные’ выступаютъ на прежній путь, ведущій къ потускннію царской власти и къ загрязненію политики интересами лицъ, ихъ родственниковъ, сторонъ и партій. Но, сознавая безпомощность своего безволія и по инертности свойственной слабохарактерному человку, Іоаннъ терплъ столь противный его завтнымъ убжденіямъ ходъ длъ, пока не произошло событіе, насильно принудившее царя оставить долголтнюю, поразительно выносливую пассивность.

Мы подразумваемъ болзнь Іоанна Васильевича, во время которой бояре съ отцомъ Адашева во глав ‘восшаташася яко пьяніи’ и съ крикомъ и гамомъ вокругъ одра больнаго царя отказывались присягать его сыну, между тмъ какъ Владиміръ Старицкій заявлялъ притязанія на престолъ, а Сильвестръ сочувственно относился къ этой преждевременной кандидатур. Что думалъ и чувствовалъ Іоаннъ среди этого всколыхавшагося своеволія и предательства, можно понять изъ словъ сказанныхъ имъ Захарьинымъ и другимъ врнымъ людямъ: ‘Если я умру, не дайте боярамъ сына моего извести, но бгите съ нимъ въ чужую землю, куда Богъ вамъ укажетъ. А вы, Захарьины, отъ бояръ будете первые мертвецы, такъ вы бы за сына моего и за мать его умерли и жены моей на поруганіе боярамъ не дали’. Такимъ образомъ, карты дйствующихъ лицъ въ данный моментъ были открыты и Іоанну было ясно съ кмъ онъ иметъ дло. Онъ понималъ, что ему предстоитъ снова раскопать образовавшуюся вокругъ Сильвестра крпко сплоченную партію и разорвать новую сть, наброшенную новымъ комплотомъ на тронъ и государство. Семь лтъ колебался Іоаннъ предъ этою задачей, семь лтъ видлъ онъ отъзды недовольныхъ, пассивное недоброжелательство приближенныхъ, свое возраставшее одиночество и брюжжаніе скрытной непріязни Сильвестра. Наконецъ, слабовольный человкъ не выдержалъ и разразился взрывомъ жестокости, вспышки которой, впрочемъ, бывали не разъ и прежде.

Историки справедливо замчаютъ, что Іоаннъ не имлъ враговъ настолько солидныхъ и опасныхъ, чтобы противъ нихъ умстно было употреблять серіозныя, ‘героическія’ средства. И въ самомъ дл, предъ Іоанномъ не поднимались твердыни феодальныхъ замковъ, къ нему не предъявлялись политическія программы прочныхъ, исторически сложившихся сословій. Боярство не представляло собою опредленнаго государственнаго класса, съ какимъ-либо опредленнымъ политическимъ смысломъ и своеобразною, сословною честью. Боярская среда была лишь конгломератомъ личныхъ притязаній, гд никогда не зарождалось дружныхъ, солидарныхъ стремленій, а всегда бывало лишь соперничество вожделній отдльныхъ лицъ или родовъ и сторонъ. Бояре не предъявляли какихъ-либо хотя бы мнимыхъ политическихъ правъ, они пытались только эксплоатировать на пользу своихъ аппетитовъ фактъ своего происхожденія отъ князя Владиміра Святаго или историческій фактъ своей старинной дружинной близости къ средоточію правительственной власти. Въ пониманіи Курбскаго монархическіе планы Іоанна слагались въ слдующую наивную формулу: ‘Царь хочетъ одинъ веселитися на земли’. И вотъ бояре, ревнуя къ этому ‘веселію’, ломились въ ‘совтники’ къ царю, вмст съ которымъ имъ хотлось ‘держать’ Русскую землю. Россіи никогда не угрожалъ аристократическій режимъ, но ей грозило расхищеніе власти, разнесеніе ея на части, по партіямъ, даже но семействамъ. Іоаннъ не имлъ предъ собой, въ лиц своихъ противниковъ, сколько-нибудь солидныхъ государственныхъ людей, въ истинномъ смысл этого слова. Предъ нимъ были лишь любители ‘веселитися на земли’, сторонники произвола. Стоитъ вспомнить для примра знаменитаго князя Курбскаго, съ его неуживчивостію, строптивостію и властолюбіемъ. По отъзд въ Литву, онъ достаточно показалъ свою политическую сущность, возбудивъ ненависть своихъ сосдей, обнаруживъ хроническое неповиновеніе королевскимъ указамъ и самое дикое своеволіе. Этотъ строгій судья.чужой жестокости продержалъ полтора мсяца двухъ человкъ въ ям наполненной піявками…

Іоаннъ отлично понималъ своихъ враговъ, онъ видлъ, что они ‘всяческомъ образомъ дивьяго звря распаляются’, въ жажд простора произволу, и что имъ нуженъ государь, который ‘ни чимъ же собою владюще понеже отъ всхъ повелваемъ есть’. Іоанпъ понималъ смыслъ ихъ притязаній быть ‘царскими совтниками’. Онъ зналъ, что народъ ненавидитъ этихъ совтниковъ, которые толпятся у трона, заслоняютъ землю отъ государя, компрометируютъ его власть своими беззаконіями и укрываются царскою порфирой отъ суда и отвта. Іоаннъ зналъ народный взглядъ, нашедшій себ выраженіе въ афоризмахъ книжниковъ-публицистовъ съ древнйшихъ временъ: ‘князь не самъ впадаетъ во многія вещи злыя, но думцы вводятъ’, или ‘всякъ милостникъ подобенъ есть зми запазушнй’. Зная все это, понимая, что единственную опасность для сердечныхъ отношеній между Русскимъ народомъ и престоломъ составляютъ эти навязчивые, патентованные ‘совтники’, Іоаннъ хотлъ отстранить ихъ въ разрядъ вообще гражданъ Россіи и слугъ отечества.

Такимъ образомъ, Іоанну Васильевичу не приходилось давать сраженія феодаламъ и осаждать ихъ замки. Его враги ютились въ его собственномъ дом. За каждою дверью, на каждомъ порог онъ встрчалъ ихъ упорно жадные взоры и исполненныя тайныхъ вожделній фигуры. Но эта-то именно близость врага угнетала и раздражала впечатлительную душу царя. Лишенный практичности, онъ терялся въ безконечныхъ мелочахъ борьбы, его слабая воля изнемогала въ тенетахъ этой вчной домашней дрязги. Вмсто того чтобы поправить дло рядомъ постепенныхъ, систематическихъ мропріятій, Іоаннъ приходилъ въ нервное изступленіе. Посл многихъ разочарованій въ выбор орудій дятельности, онъ почувствовалъ паническій ужасъ. А между тмъ, какъ разъ въ это время Курбскій изложилъ свои взгляды, снялъ маску со своей партіи и бросилъ царю угрозу: ‘не мни насъ, яко уже погибшихъ’! Іоанну показалось, что у ногъ его разверзлась бездна. Въ крайнемъ смущеніи, онъ заметался изъ стороны въ сторону, безпокойно перезжалъ съ мста на мсто, помышлялъ о бгств въ Англію и, наконецъ, уединился въ опричину.

Съ истерзанною душой, съ изнуреннымъ муками тломъ, онъ заперся въ Александровской слобод, отдливъ ее крпкими стнами отъ остальной Россіи, съ ея старымъ нестроеніемъ, побдить которое у царя не хватало силъ и умнія. Іоаннъ сформировалъ вокругъ себя отрядъ людей, знавшихъ только царя и разорвавшихъ всякія узы родства и дружбы со всмъ постороннимъ міромъ. Среди этого отряда опричниковъ, которыхъ бояре называли ‘сатанинскимъ полкомъ’, Іоаннъ облекъ свое существованіе въ монашескія формы, посщалъ заутрени, обдни, и на лбу его оставались знаки отъ усердныхъ и крпкихъ земныхъ поклоновъ. Здсь человкъ, потерявшій духовное равновсіе, тянулся, казалось, трепетными руками укрыться покровомъ религіи. Но въ уединеніи Александровской слободы Іоаннъ спасалъ не одну лишь собственную личность,— вмст съ нимъ здсь замкнулся и его идеалъ монарха, его формула царской власти. Какъ въ безпорядочномъ бред больнаго человка можно подслушать его основныя грезы и стремленія, такъ и въ судорожныхъ движеніяхъ Іоанна за 1564 годъ можно уловить господствовавшія идеи и мечты царя. Съ полною ясностію мы видимъ, что Грозный хотлъ очистить государственную жизнь страны отъ сора всякихъ жадныхъ притязаній, онъ стремился обратить клокотавшія вокругъ него политическія похоти въ доступную для всхъ талантовъ гражданскую службу и должность, онъ надялся видть Россію осняемою во всхъ частяхъ равномрно правдой и защитой съ высоты престола. Эти мечты царя перешли въ наслдство будущимъ вкамъ нашей исторіи, но самъ Іоаннъ придумалъ для осуществленія ихъ совершенно негодное средство. Опричина есть непрактичнйшее изобртеніе непрактическаго человка и въ этомъ смысл она является типичнйшимъ созданіемъ Іоанна, разсматриваемаго съ точки зрнія печальной односторонности его существа. Опричина, какъ бездушная сила, какъ мертвая скира, не могла служить разумнымъ проводникомъ какихъ-либо созидательныхъ политическихъ плановъ, она не способна была помочь технической неумлости Іоанна, она не могла поддержать и цлесообразно направить колеблющуюся и слабую волю царя. Какой пользы можно было ожидать отъ Малюты Скуратова и ему подобныхъ, отъ этихъ ‘царскихъ собакъ’, умвшихъ только бросаться, сломя голову, по мановенію царской руки? Сама по себ хаотичная и тягостная стран, опричина была лишь расширеніемъ недостатковъ и слабостей Іоанна, благодаря ей, каждое судорожное движеніе царя сообщалось на далекія пространства изъ края въ край государства. Разочаровавшись въ поискахъ за удобнымъ орудіемъ управленія, изболвшись своею не въ мру впечатлительною душой, преисполнясь гнетущаго ощущенія сиротства, Іоаннъ схватился за опричину и ринулся впередъ, размахивая направо и налво этимъ страшнымъ оружіемъ. Кровь брызнула повсюду фонтанами и русскіе города и вси огласились стономъ. Іоаннъ не могъ не видть печальнаго оборота длъ: никто изъ современниковъ не замчалъ въ его лиц улыбки довольства. Но нершительная, слабая воля раскалилась и Грозный не могъ остановиться. Самое сознаніе дурныхъ поступковъ раздражало его и побуждало длать другіе, еще худшіе. Разгоравшееся пламя его душевнаго ада извергало все большую и большую лютость. И вотъ, предъ нами казни, пытки, истребленіе Новгородцевъ, сыноубійство, угаръ крови и психопатическое бшенство. Со стсненнымъ сердцемъ взираемъ мы на эти сцены ужаса, трепетною рукой перелистываемъ страницы знаменитаго Синодика, останавливаясь съ особенно тяжелымъ чувствомъ на краткихъ, но многорчивыхъ отмткахъ: помяни Господи душу раба Твоего такого-то — ‘сматерью, изженою, іссыномъ, издочерью’…

Но, бросая еще разъ взоръ на печальное зрлище разсматриваемаго момента отечественной исторіи, оглядывая нагроможденныя предъ нами тла людей, истекающихъ кровью и бьющихся въ конвульсіяхъ агоніи, мы различаемъ среди нихъ человка, бывшаго причиной ихъ мученія. И что же мы видимъ? Мы видимъ, что этотъ человкъ отнюдь не наслаждался зломъ, которое сялъ. Среди страдальцевъ онъ мучился самъ. Мы видимъ его согбенную фигуру, обливающуюся холоднымъ потомъ страха предъ загробнымъ судомъ и осужденіемъ, мы различаемъ смуту его безпорядочныхъ движеній, его молитвенные земные поклоны, смняющіеся смертными приговорами, и его дрожащія руки, размахивающія мечомъ мести, затмъ простирающіяся въ кресту, чтобы въ слдующую минуту снова схватиться за орудіе казни. Мы слышимъ его потрясающій душу вопль: ‘Тло мое изнемогло, болзнуетъ духъ мой, струны душевные и тлесные умножились, и нтъ врача, который бы меня исцлилъ! Ждалъ я кто бы со мною поскорблъ — и нтъ никого, утшающихъ я не сыскалъ!… Молитесь о моемъ окаянств, чтобы Господь даровалъ отпущеніе моихъ грховъ’! Не удивительно, что столь многія лица, изучая разсматриваемую эпоху, останавливались въ нершимости, отвтить-ли на этотъ вопль страдальца жалостью и участіемъ, или отвернуться отъ палача съ суровымъ осужденіемъ.

Въ силу приведенныхъ соображеній, а также памятуя твердо, что Іоаннъ не вторгался въ святилище народной души, не разбивалъ хранившихся тамъ кумировъ, но напротивъ мудро прозрвалъ условія будущаго роста своей страны,— мы получаемъ возможность понять, почему народная память ограничилась присоединеніемъ къ его личности наименованія ‘Грозный’ и почему она не проводила его въ могилу своимъ проклятіемъ.

IV.

Переступивъ столтіе, мы снова встрчаемся въ Москв съ кровавыми сценами пытки и казна. Молодой царь Петръ Первый, возвратившись изъ заграничнаго путешествія, производилъ расправу надъ мятежными стрльцами и ихъ единомышленниками. По описанію очевидцевъ, жертвы этой расправы были жестоко избиваемы кнутами, затмъ ихъ жарили на огн, потомъ снова начинали счь, посл чего опять тащили къ огню. Царь самъ составлялъ вопросы, самъ допрашивалъ, вымогая сознаніе. Для этой цли въ Преображенскомъ ежедневно пылало боле 30 костровъ. Здсь колесованные смотрли съ завистью на сворую смерть обезглавленныхъ. Энергичность расправы можно видть наглядно на судьб подполковника Колпакова: посл долгаго ряда истязаній, онъ лишился языка и не въ состояніи былъ пошевелиться, почему его поручили попеченію царскаго врача. Негодуя на то, что лекарство возвращало ему, почти бездыханному, силы и жизнь только для новыхъ мученій, Колпаковъ схватилъ забытый врачомъ ножъ и поднесъ его къ горлу, въ намреніи пресчь свою жизнь и тмъ освободиться отъ мученій, но у него недостало силъ на исполненіе замысла, онъ выздоровлъ отъ нанесенной себ раны и снова былъ отправленъ на пытку… Иностранецъ Корбъ, въ своемъ дневник, подъ 27 октября 1698 года, разсказываетъ объ истребленіи многихъ десятковъ стрльцовъ, причемъ придворные, принуждаемые царемъ, участвовали въ рзн собственноручно. Князь Ромодановскій отскъ четыре головы, Голицынъ былъ настолько несчастливъ, что неловкими ударами очень увеличилъ страданія жертвы, доставшейся на его долю. Меншиковъ хвалился тмъ, что отрубилъ 20 головъ. Рзня шла по всей обширной площади. Самъ царь, сидя верхомъ на лошади, ‘сухимъ глазомъ’ глядлъ на всю эту трагедію, одно только сердило его, что у большинства бояръ, не привыкшихъ къ должности, которую онъ возложилъ на нихъ, тряслись руки, когда они принимались за дло.

Мы не будемъ ни усиливать своими восклицаніями рельефность картины, ни набрасывать покрывало на ея ужасъ. Съ этой стороны дло говоритъ само за себя. Но если мы вглядимся пристально въ эти проявленія жестокости, то замтимъ глубокую разницу, лежащую между ними и аналогичными фактами исторіи Іоанна Грознаго. Здсь нтъ клокотанія нервной злобы, здсь нтъ психопатическихъ пароксизмовъ раскаленнаго и растравленнаго сердца, здсь не было и неуловимой, но мучительной связи между жертвами и палачомъ. Тутъ передъ нами не боле, какъ простая работа, или аккуратно исполняемое практическое дло. Когда патріархъ явился со своимъ заступничествомъ, Петръ сказалъ ему: ‘Зачмъ ты пришелъ сюда съ иконой? Убирайся и знай, что я чту Бога, быть-можетъ, боле, чмъ ты, но мой верховный санъ и долгъ повелваютъ мн охранять народъ и карать въ глазахъ всхъ злодянія, клонящіяся къ его гибели’. Другими словами, царь просилъ владыку отойти съ дороги и не мшать ему длать нужное дло. Петръ хлопотливо уничтожалъ препятствія, нисколько не думая о томъ, что онъ рубитъ людей, съ плотью и кровью, съ тломъ и душой. Онъ заставлялъ придворныхъ участвовать въ дл вовсе не по какимъ-нибудь побужденіямъ утонченной лютости или сладострастія мучительства, а просто въ качеств своихъ сотрудниковъ въ общей работ.

Съ такою же прямолинейною и непреклонною ршительностью шелъ онъ къ осуществленію всхъ своихъ цлей, съ такимъ же дловитымъ хладнокровіемъ устранялъ онъ препятствія даже въ лон собственной семьи. Свойства начатыхъ длъ не могли не поселить въ цар неудовольствія по отношенію къ его супруг, Евдокіи едоровн. Это была женщина стараго типа, рожденная для скромной жизни замкнутаго, семейнаго уклада и способная только чтить обязанности жены и матери, читать церковныя книги, да сокрушаться сердцемъ о втренности мужа (cp. М. И. Семевскаго ‘Царица Екатерина Алексевна’). Но планы царя предъявляли иныя требованія. Петру нужна была женщина, цивилизованная до степени свободнаго разговора съ иностранцами, бойкая до степени смлыхъ танцевъ среди клубовъ табачнаго дыма ассамблеи, до умнія храбро осушать кубки,— все равно, будь эта женщина изъ лавки Нмецкой слободы и будь общеніе съ нею не чуждо элементовъ совмстничества. Побуждаемый такими причинами, Петръ заключилъ Евдокію едоровну въ монастырь, причемъ онъ видлъ въ этомъ заключеніи лишь практически-нужную мру, а не драму изгнанія жены и разлученія матери съ сыномъ. Въ отношеніяхъ Петра къ этому сыну мы наблюдаемъ снова т же черты. Усматривая въ характер царевича наклонности, не гармонировавшія съ новымъ ходомъ длъ, Петръ неоднократно выражалъ ему свои порицанія и угрозы. Не замчая въ сын исправленія, онъ усиливалъ голосъ и становился все сурове и грозне. ‘Сколь много тебя бранивалъ’,— писалъ онъ въ полуоффиціальныхъ ‘объявленіяхъ’ Алексю Петровичу.— ‘и не точію бранилъ ной бивалъ, къ тому же сколько лтъ почитай не говорю съ тобой, но ничто сіе не успло’. Надъ головой царевича все боле и боле сгущались опасныя тучи. ‘Если не обратишься,— говорилъ ему твердый голосъ царя,— то я весьма тебя наслдства лишу’. Немного позже угроза повысила тонъ: ‘или отмни свой нравъ, или будь монахъ’, наконецъ, рчь отца въ сыну получила крайне ршительный характеръ: ‘я поступлю съ тобою какъ съ злодемъ’. Чувствуя на себ эту неуклонно и неумолимо стягивавшуюся петлю, Алексй Петровичъ бжалъ въ Австрію. Онъ надялся укрыться тамъ и перевести свободно духъ, не постигая всей силы воли и непреклонности характера своего отца. Петромъ тотчасъ же пущены были въ дло дипломатическія уловки, хитрость, обманныя общанія,— и царевича вернули въ отечество. Начался сильный розыскъ, съ его обыкновенными аттрибутами, застнкомъ, дыбой, ссылками и кровью. Ршеніе судьбы бглеца поручено было судилищу изъ высшихъ духовныхъ и свтскихъ сановниковъ. Царь требовалъ, правда, чтобы судили ‘не елатируя ему’ (то есть не обнаруживая излишней жестокости къ сыну въ угоду отцу), но нужное направленіе процесса понятно было всмъ заране. Царевича пытали и присудили къ смерти, въ сущности, за одни намренія и предположенія, по справедливому замчанію Погодина. День спустя Алексй Петровичъ умеръ… Во всхъ трагическихъ перипетіяхъ этой исторіи мы напрасно ожидали бы встртить какія-либо рзкія проявленія страданій родительскаго чувства. Здсь ничто не напоминаетъ намъ ни Брута, разбившаго собственными руками свое сердце во исполненіе велнія долга, ни сыноубійцу — Іоанна IV, въ которомъ взрывъ необузданнаго гнва смнился долгою мукой неутшнаго раскаянія. Тутъ предъ нами лишь успшно исполненное мропріятіе: Петръ устранилъ человка, котораго,— по наивному, но врному выраженію князя М. М. Щербатова,— ‘усмотрлъ быть неудобна къ принятію престола и въ содержанію начатыхъ длъ’.

Съ великою силою характера и неуклонностью воли, въ личности перваго императора соединялась ненасытная практическая любознательность и неустанная практическая дятельность. Всмъ извстно, съ какою жадностью вглядывался онъ, во время заграничныхъ путешествій, во вс детали окружающаго, съ какимъ неусыпнымъ вниманіемъ обозрвалъ онъ музеи и анатомическіе театры въ Голландіи, съ какою страстью къ знанію онъ посщалъ въ Париж типографію, академію, и присутствовалъ при разныхъ химическихъ опытахъ, при глазныхъ операціяхъ и пр. На чужбин и дома, онъ всю жизнь проявлялъ неутомимый интересъ къ завоеваніямъ человческаго ума и въ области опытныхъ наукъ, и въ сфер общественно-политическаго устройства жизни. Онъ не могъ равнодушно слышать объ астрономическихъ открытіяхъ. Когда ему подарили въ Голштиніи глобусъ, онъ писалъ въ восторг: ‘Признаюсь, все герцогство не могло бы выдумать пріятнйшаго мн дара’. Нкто Орфиреусъ распустилъ (въ 1705 году) слухъ, будто ему удалось открыть perpetuum mobile, и Петръ интересовался этимъ мнимымъ изобртеніемъ до самой своей кончины. Вопросы и детали морскаго, военнаго, горнаго, промышленнаго дла ни на минуту не переставали волновать его душу. И вся эта любознательность не приводила лишь къ накопленію теоретическихъ свдній: неудержимая энергія дловитости побуждала императора тотчасъ же осуществлять и утилизировать эта свднія. Изумленные подданные видли своего государя съ топоромъ въ рукахъ на верфи, они видли, какъ онъ собственноручно устраивалъ фейерверки, какъ онъ спшилъ въ числ первыхъ на пожары, какъ онъ длалъ хирургическія операціи больнымъ, дергалъ зубы, разставлялъ пары для маскарадныхъ процессій. И все это — въ перемшку съ непосредственнымъ участіемъ въ длахъ управленія, съ постоянными- разъздами по Россіи и за границу, съ морскими и сухопутными походами и баталіями. Непостижимая сила вниманія Петра не пропускала самыхъ ничтожныхъ мелочей, не забывала, наирннръ, о починк какой-нибудь лодки или покупк нужнаго для чего-либо количества веревокъ. Практичность и детализмъ, свойственные духу императора, отражались рельефно въ его указахъ и законодательныхъ актахъ. Такъ, въ положеніи о пытк, встрчаемъ замчанія о томъ, чтобъ особъ, ‘которыя къ пытк приводятся, разсмотрть и, усмотря твердыхъ, безстыдныхъ и худыхъ людей пытать жесточее, тхъ же, кои деликатнаго тла и честные суть люди, легчее’. Или, въ духовномъ регламент, въ описаніи обязанностей епископовъ, читаемъ указанія, чтобъ осмотры епархій производились лтомъ, потому что тогда ‘не надоб сна, а дровъ мало треба, хлбъ, рыба, кормъ конской дешевляе, и можетъ епископъ не далеча отъ города на пол въ палатк время перестоять, чтобы не трудить священства или гражданъ квартерою’. Тутъ же замчанія о томъ, чтобы епископы смотрли во время объздовъ за своими слугами, ибо они ‘обычн бываютъ лакомые скотины и гд видятъ власть своего владыки, тамъ съ великою гордостію и безстудіемъ, какъ Татаре, на похищеніе устремляются’.

Таковъ былъ Петръ,— человкъ замчательной, практической зоркости и великій мастеръ житейской техники. Ознакомившись съ образцами высокаго развитія этой техники за границей и желая сообщить ее своей стран, онъ принялся за дло съ невиданною энергіей и стремительностью. Зычнымъ окрикомъ онъ гналъ своихъ подданныхъ бгомъ по пути въ воспріятію европейски-разработанныхъ формъ жизни. Всхъ взрослыхъ дворянъ онъ скликалъ на вчную службу, отъ которой могли избавить только увчье, тяжкая болзнь или дряхлая старость. Молодежь онъ сгонялъ въ ученье, въ школу иностранцевъ, гд учениковъ за провинности ожидали плети, батоги и кошки. Щедрою рукой разсыпалъ онъ русскихъ юношей по всему пространству Европы, въ Англіи, Голландіи, Франціи, Италіи и Испаніи, ‘учить кумпозъ, длать мачты, строить лодки, учиться навигацкой наук, артикулу солдатскому, биться на шпагахъ, на лошадяхъ здить и танцовать, а также ремесламъ — мдному, столярному’ и пр. Петръ настойчиво зазывалъ иностранцевъ для заведенія въ Россіи фабрикъ и заводовъ: приглашалъ даже знаменитаго Дяуса (Ди. По) для рудокопныхъ длъ и персидской торговой компаніи. Онъ бесдовалъ со свдущими европейцами, совщался съ знаменитыми философами и хлопоталъ объ учрежденіи въ Россіи академіи и музеевъ. Въ основанную имъ Кунштъкамеру привозили изъ-за границы разныя диковинки, въ род ‘церебрума въ кран’ (восковой препаратъ черепнаго мозга), а со всхъ концовъ Россіи присылались сюда, ‘для куріозите’, всякіе живые о мертвые, человческіе и животные ‘монструмы’, причемъ изъ Ахтырки, отъ князя Голицына, доставлены были даже ‘дв собачки, которыя родились отъ двки 66 лтъ (ср. Пекарскаго, I)’. Здсь же хранилась ‘выдланная кожа’ умершаго француза, великана Буржуа, котораго царь вывезъ за громадный ростъ изъ Кале… Реорганизуя армію и внутреннее государственное управленіе, Петръ реформировалъ самую вншность подданныхъ и мелочи ихъ житейскаго обихода. Онъ запрещалъ продажу русскаго платья и сапоговъ подъ страхомъ каторги и конфискацій. Онъ грозилъ за построеніе домовъ ‘не линейно’ штрафами и галерами, и казнилъ кошками и каторгой тхъ, кто здилъ ‘на невзнузданныхъ лошадяхъ’. Его мысль была повсюду и онъ несся стремительнымъ ураганомъ, вовсе не нуждаясь въ понуканіяхъ Лейбница, который писалъ ему: ‘une ville est toujours plus belle, quand elle est btie tout d’un coup, que lorsqu’ elle s’est forme peu—peu diverses reprises’.

Этотъ громкій набатъ, будившій въ русскомъ обществ активность, самодятельность и предпріимчивость, эти могучія усилія царя сообщить всмъ отраслямъ русскаго общежитія усовершенствованную организацію и развитую технику,— этотъ подвигъ Петра составляетъ истинную сущность его исторической роли и окружаетъ его образъ неотъемлемымъ ореоломъ величія. По нкоторымъ даннымъ можно думать, что самъ реформаторъ понималъ свое жизненное назначеніе именно въ этомъ смысл, такъ, не задолго до смерти, онъ веллъ ‘вписать въ гисторію’ свои мропріятія ‘о войн, строеніи фортецъ, гавановъ, флотовъ, мануфактуръ всякихъ’ и пр. Не говоритъ ли этотъ перечень о томъ, что Петръ считалъ своимъ главнымъ дломъ устроеніе названной выше стороны народной жизни? Чтобъ оцнить всю важность и крайнюю необхо* дикость этого дла, а вмст и величіе намреній Петра, нтъ нужды зарываться мыслью въ глубь старины, вполн достаточно оглянуться вдумчивымъ взоромъ на наше ближайшее прошедшее и даже на настоящее. Не будетъ излишнимъ пессимизмомъ, если мы скажемъ, что окружающее насъ ежеминутно и повсюду вопіетъ объ отсутствіи должнаго подъема практическаго духа, объ отсутствіи отчетливой организаціи и тщательной отчеканки житейскаго уклада. Это даетъ себя чувствовать каждому русскому человку, ведетъ ли онъ деревенскую жизнь или городскую, покупаетъ ли онъ или продаетъ, нанимаетъ или нанимается, судится ли, лчится, путешествуетъ, или даже просто пытается развлечься. Всюду и всегда онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ механизмомъ жизни, который поражаетъ апатичностью своего движенія и отсутствіемъ отдлки и чистоты въ связи составныхъ частей. Конечно, этому механизму не угрожаетъ опасность полной остановки, но тягучій скрипъ его колесъ поистин ужасенъ. Такая слабость организаціи и техники составляетъ, безспорно, темное пятно на русской жизни, и стремленіе Петра придти на помощь Россіи въ указанномъ отношеніи было его великимъ служеніемъ польз и чести государства.

Однако же, не должно терять изъ виду, что личность императора была не чужда односторонности, которая отразилась на характер его дяній. Будучи чрезвычайно зоркимъ въ выбор ближайшихъ средствъ для достиженія ближайшихъ цлей, будучи талантливымъ практикомъ, Петръ не обладалъ охотой уноситься мыслью въ высь и даль. Основной, присущій ему грхъ заключается въ томъ, что онъ смотрлъ излишне просто на жизнь и на людей. Такая утрированная ‘трезвость’ взгляда, не затемненная сложностью зрлища историческихъ, психическихъ и соціальныхъ перспективъ, придавала, конечно, ршимость и смлость Петру, но упомянутая сложность мстила за презрніе къ себ, сообщая дйствіямъ реформатора характеръ односторонности. Припомнимъ нсколько примровъ.

Общеизвстны высокое уваженіе Петра къ наук и его поистин отеческія заботы о насажденіи образованія въ Россіи. Нельзя не преклоняться предъ просвтительными трудами императора, однако же, прислушиваясь ко всему, что говорено было имъ объ этомъ дл, должно заключить, что образованію и знанію онъ придавалъ излишне тсный, утилитарный смыслъ. Обращаясь, напр., въ духовному регламенту, мы, правда, находимъ въ немъ справедливыя осужденія людей мнимо ученыхъ (‘ибо отъ таковыхъ нсть горшихъ бездльниковъ’) и возраженія на мнніе, будто наука есть источникъ ересей (‘дурно многіе говорятъ что ученіе виновное есть ересей’, которыя, на самомъ дл, ‘бснуются отъ гордаго глупства, а не отъ ученія’). Но общій смыслъ прославленія науки и образованія здсь проникнуть принципомъ практической пользы: ‘Извстно есть всему міру, каковая скудость и немощь была воинства россійскаго, когда оное не имло правильнаго себ ученія и какъ несравненно умножилась сила его, когда державнйшій нашъ монархъ обучилъ оное изрядными регулами… Когда солдатъ (‘ученый’) хитро и сильно разбиваетъ, того виновно есть ученіе воинское… То жь разумй и объ архитектур и о врачевств и о всхъ прочихъ длахъ’. Эта же тенденція выступаетъ и въ другихъ разсужденіяхъ того времени о назначеніи ученыхъ и учебныхъ учрежденій. Такъ, въ устав академіи, утвержденномъ въ 1724 г., читаемъ: ‘Прибыль сей академіи: I) что его императорское величество изъ своихъ подданныхъ ученые люди получитъ, 2) посему иноземцы будутъ прізжать въ академію для обученія и деньги свои зд въ земл тратить, 3) которые подутъ наши въ иностранныя земли, меньше денегъ будутъ тратить, понеже они больше въ одинъ годъ научатся, нежели въ десять лтъ’.

Смшивая, такимъ образомъ, Аполлона съ Гефестомъ, Петръ заботился о распространеніи въ Россіи практически полезнаго знанія. Но культивированіе образованія посредствомъ прикладныхъ наукъ есть то же, что насажденіе растеній втвями въ землю. Само собою разумется, что неудобства этого метода должны были сказаться на судьбахъ будущаго. Затмъ, считая знаніе лишь слугой общественно-государственныхъ нуждъ, реформаторъ сгонялъ людей въ науку силой и учреждалъ суровые учебно-рекрутскіе наборы. Духовный регламентъ внушалъ просвтителямъ народа держать учениковъ насильно, не поддаваясь обманамъ, ибо ‘нкоторые притворяютъ себ глупость, желая отпуску въ домъ, какъ то другіе притворяютъ тлесную немощь для солдатства’. Къ мрамъ насилія присоединялись мры искусственной приманки: ‘человка отъ академіи свидтельствованнаго на степень духовныя и гражданскія чести не можетъ упредить неученый’.

Оглядывая эти различныя (столь знакомыя намъ понын) петли уловленія людей въ науку, можно подумать, что Петръ Великій былъ весьма нелестнаго мннія о русскомъ человк. Берхгольцъ дйствительно передаетъ слова, будто бы сказанныя Петромъ о своихъ подданныхъ: они прежде весьма мало были знакомы съ наукой, съ храбростью, врностью и честью, но царь приказалъ однажды при штурм Петебурга повсить нсколько человкъ, хотвшихъ бжать, и съ тхъ поръ русскіе люди стали мужественны и врны. Мы отказываемся признать достоврнымъ это свидтельство простоватаго иностранца, но вотъ изреченіе принадлежащее Петру несомннно: ‘Нашъ народъ — яко дти, которыя никогда за азбуку не примутся, когда отъ мастера не приневолены бываютъ’. Эта несчастная идея придала дятельности преобразователя тенденцію, о которой такъ искренно печалился Карамзинъ, говоря: ‘Презрніе къ самому себ располагаетъ ли человка и гражданина къ великимъ дламъ?.. Честью и достоинствомъ Россіянъ сдлалось подражаніе’. Карамзинъ чувствовалъ, что приведенная фраза Петра грозитъ русскому духу опасностью обратиться въ эолову арфу, открытую всмъ четыремъ втрамъ. Карамзинъ боялся засореніи русской жизни такимъ же соромъ чуждыхъ примсей, какимъ испорчена была съ первыхъ временъ реформы русская рчь {Всмъ извстенъ чудовищный притокъ варваризмовъ въ русскомъ язык эпохи преобразованія. Приведемъ для примра первую попавшуюся фразу изъ дипломатическаго донесенія Куракина, ‘Желюзія не убавляется отъ многихъ потенцій, но что могутъ длать? токмо паціенцію имть’.}. Приниженіе народа, пережившаго рядъ вковъ почтенной исторіи, до степени малосмысленнаго ребенка, развязало руки всякимъ непризваннымъ ‘мастерамъ’, которые съ высоты своего вершковаго знакомства съ западнымъ просвщеніемъ, стали считать себя авторитетными наставниками и полными хозяевами въ области духовной жизни народа. Понын эти ‘мастера’ совершаютъ свои подвиги, то возбуждая въ безпристрастномъ наблюдател смхъ, то причиняя ему скорбь и отвращеніе. Одни изъ нихъ, усвоивъ кое-какъ а, , е науки, съ забавною и поразительною самонадянностью оповщаютъ во всеобщее свдніе свои категорическія указанія о томъ, что слдуетъ читать народу, что долженъ народъ любить и уважать,— тотъ народъ, который создалъ Слово о полку Игорев и грандіозные образы богатырскаго и историческаго эпоса, сумлъ сохранить, среди многихъ кризисовъ, чистоту источника религіознаго чувства и выработалъ великое политическое зданіе, гораздо раньше, чмъ явилось вліяніе Запада ‘позолотить его верхушки’! Другіе ‘мастера’, присоединяя къ комизму грустный драматизмъ, позволяютъ себ безсмысленный лепетъ о мнимой необходимости для Россіи отречься отъ собственной духовной физіономіи и лишиться своей національно-политической личности… Оставимъ эти печальные факты и возвратимся къ дальнйшимъ примрамъ.

Петръ положилъ себ цлью поднять нравственный уровень народа, освжить душную атмосферу моральной жизни русскаго общества. Для осуществленія этой задачи, онъ смлою рукой распахивалъ вс двери, прорубалъ окна и устраивалъ вихрь вентиляціи, онъ изгонялъ старые обычаи угрозой своего гнва и осрамительныхъ казней, онъ приказывалъ составлять нравоучительныя книжки (‘сочинить три книжицы небольшія’). Отдавая дань уваженія намреніямъ реформатора, мы не можемъ однако же не видть, что насажденіе морали ‘краткими книжками’ напоминаетъ дтскій садъ изъ воткнутыхъ втокъ, а вентиляція и гоненіе обычаевъ относится къ числу средствъ чисто вншняго характера. Въ глубин дла, въ первой основ моральнаго человческаго благоустройства лежатъ два условія: умніе уважать человческое достоинство въ каждомъ своемъ ближнемъ, и умніе владть своими страстями, чтобы не быть рабомъ своей плоти. Только эти два великія умнія сообщаютъ людямъ и общежитію свойства нравственнаго благообразія. Но Петръ, герой вншней техники жизни, пренебрегъ этою внутреннею областью. По крайней мр, изъ фактовъ не видно, чтобъ онъ придавалъ, во-первыхъ, надлежащее значеніе уваженію человка въ человк. Обращаясь въ біографическимъ даннымъ, мы находимъ скоре нчто обратное. Такъ, въ одномъ заграничномъ письм императора къ архангельскому вице-губернатору мы читаемъ: ‘Сыскать двухъ молодыхъ ребятъ самодовъ но дурне и по смшне рожей, ихъ надо послать въ презентъ грандюку Флоренскому’. Описывая возвращеніе царя изъ перваго путешествія, Корбъ говоритъ, что на празднествахъ въ Москв шло стриженіе бородъ, царскіе шуты ходили съ ножницами, и къ кому они приближались, тому не позволялось спасать свою бороду, ‘подъ страхомъ получить нсколько пощечинъ’. У того же Корба читаемъ, что царь, однажды, на ассамбле, бывъ милостивъ со всми, ‘увидлъ что Алексашва (Меншиковъ) пляшетъ при сабл и напомнилъ ему пощечиной, что съ саблями не пляшутъ, отъ чего у того сильно брызнула кровь изъ носа’. Въ томъ же дневник записано объ одномъ пир: ‘Не знаю, какой вихрь разстроилъ веселость до того, что его царское величество, схвативъ генерала Лефорта, бросилъ его на землю и попралъ ногами’. А о другомъ праздник: ‘Шамберсъ, по царскому повелнію, схватилъ Головина и крпко держалъ, а царь въ это время наполнялъ ноздри и ротъ послдняго салатомъ и уксусомъ (къ которымъ тотъ чувствовалъ природное отвращеніе), наконецъ, Головинъ закашлялся такъ, что у него бросилась изъ носа кровь’. Такихъ мелкихъ, но выразительныхъ фактовъ разсказано множество въ свидтельствахъ современниковъ, въ автобіографіи Куракина, въ дневник Берхгольца и т. д. Въ послднемъ разсказывается, между прочимъ, о томъ, что царь веллъ прибить оленьи рога къ дому одного придворнаго, врность жены котораго была сомнительна. Знаменитые петровскіе маскарады также не стснялись личнымъ достоинствомъ участниковъ, иногда весьма заслуженныхъ сановниковъ. Одинъ изъ таковыхъ заупрямился однажды рядиться чертомъ и мазаться сажей, за это онъ былъ раздтъ до-нога и преображенъ въ демона на льду Невы, послдствіемъ явилась простуда и смерть. Невольно вспоминается давнее событіе съ Репнинымъ, который сбросилъ съ себя маску, надтую на него въ шутку Іоанномъ Грознымъ, и крикнулъ вн себя отъ гнва: ‘Чтобъ я, бояринъ, сталъ такъ безчинствовать’!… Правда, черезъ два дня его убили, но все же общій колоритъ картины здсь вполн иной.

На ряду съ отсутствіемъ уваженія къ человческой личности, мы видимъ отсутствіе въ петровское время стремленій ввести дисциплину въ нравственный строй человческаго сердца. Напротивъ, устраненіе старыхъ обычаевъ, сдержекъ и барьеровъ какъ бы расчищали просторъ для своеволія плоти. Нмецкая слобода и иные очаги иноземной вольницы и авантюры явились разсадниками вкусовъ къ свобод общенія половъ и къ легкому порханію среди цвтовъ удовольствія. Старорусская порочность также пріободрилась, почувствовавъ надъ собою облегченіе гнета постовъ, поклоновъ, бдній и прочихъ орудій старомодной, аскетическо-монашеской педагогіи. Въ обществ пробжалъ пріятный электрическій токъ инаго жизневоззрнія, слагавшагося въ формулу ‘удовлетворенія естественныхъ человческихъ потребностей’. Въ воздух разлился ароматъ карнавала и широкая попойка, пьянство до полусмерти и даже до смерти, водворились въ нашемъ обиход. Чтобы видть гомерическіе размры питья того времени, достаточно прочитать записки Берхгольца, книга котораго вся насквозь сочится виномъ, какъ хорошо напитанная губка.

Продолжая нашъ быстрый перечень неизбжныхъ послдствій ультра практичности духовнаго склада Петра Великаго, мы остановимся на общемъ дух его политическихъ стремленій. Вн всякаго сомннія, преобразователь хотлъ реорганизовать русскіе государственные порядки, внести сюда отчетливость функціонированія властей, оживить народный политическій смыслъ и создать въ Россіи бодрый духъ гражданственности. Но, какъ энергическій техникъ, Петръ полагалъ возможнымъ достигнуть всего этого перестройкой учрежденій, строгостью законовъ и обильнымъ дождемъ регламентовъ, указовъ и распоряженій. Игнорируя медленный путь взрощенія политическихъ добродтелей изъ лона устойчиво развивающихся историческихъ традицій, Петръ не всегда держался должной мры осторожности, чтобы не вносить въ среду народнаго сознанія нежелательнаго недоумнія. Въ быстрот своего движенія онъ иногда внушалъ народу, съ законодательныхъ скрижалей, идеи западныхъ ‘пуффендорфіевъ’ и иностранныя теоріи, ничего не имющія общаго съ русскою политическою сущностью. Съ другой стороны, въ горячк строительства онъ часто заслонялъ государство своею собственною архитекторскою личностью, своею собственною личною волей, мыслью, мечтой, даже прихотью, что также не гармонировало съ духомъ русскихъ государственныхъ понятій. Если на Запад считалось возможнымъ полагать въ основу государства принципъ ‘sic volo, sic jubeo’, если тамъ находили возможнымъ отдлять совершенно право отъ морали, смотрть на государство какъ на средство ‘сдлать ненужною совсть’ и строить политическое зданіе на одномъ чувств страха предъ наказаніемъ,— то русскіе взгляды были значительно иные. Согласно этимъ взглядамъ, законъ и правосудіе никогда не сводились до значенія орудій политическихъ цлей, а понятіе о преступленіи не отождествлялось съ понятіемъ о запрещенномъ дйствіи. У насъ (какъ справедливо замчаетъ г. Филипповъ, Юрид. Встн., 1890, V) преступникомъ считался только тотъ, кто совершалъ ‘дурное дло, забывъ страхъ Божій и христіанскій законъ и презрвъ царское велніе’.

Петру желалось, чтобъ его подданные прониклись уваженіемъ въ закону и его исполнителямъ, но подданные видли, что многіе изъ этихъ исполнителей, замняя добросовстное служеніе длу рвеніемъ угодить вол царя, позволяли себ вопіющій произволъ, совершали многія неправды и ненасытно расхватывали деревни съ ‘православными душами’. Съ тмъ вмст народъ часто созерцалъ государственныхъ людей, всхъ этихъ сенаторовъ и членовъ коллегій, одтыми въ угоду царской потх въ шутовскіе костюмы, въ которыхъ они являлись даже на службу, судили тяжбы и вершили дла управленія… Петру хотлось воспитать въ Россіи смлое, благородное гражданское чувство, которое побуждало бы подданныхъ трудиться врой и правдой на пользу отечества, но онъ не остерегся развить въ стран небывалое шпіонство. Изъ конца въ конецъ государства зазмилось предательство и закипла злоба извта, ибо шпіонство, излюбленное оружіе мести и человконенавистничества, поощрялось и за доносы ‘всякаго чина людямъ давано было награжденіе не малое, со всякимъ удовольствіемъ, съ повышеніемъ въ чинахъ’. Самыя отдаленныя окраины Россіи огласились кривомъ ‘слово и дло’, въ отвтъ на этотъ крикъ послышались болзненные стоны, которые проносились по.всей территоріи страны и концентрировались въ застнкахъ Тайной Канцеляріи, обращаясь тутъ въ вопли нестерпимаго страданія. Конечно, эта музыка была весьма плохою колыбельною пснью для воспитанія гражданскихъ доблестей. Преобразователь надялся ускорить дло обновленія страны безпощаднымъ подавленіемъ неразумнаго недовольства, но излишняя простота его взгляда на жизнь и на людей помшала ему замтить, что среди многосложности исихическаго и соціальнаго міра отнюдь не всегда кратчайшія дороги суть лучшіе пути.

Въ заключеніе обратимся къ групп фактовъ, которые мало останавливали на себ вниманіе историковъ, но тмъ не мене представляютъ собою чрезвычайно яркое выраженіе разсматриваемой односторонности духовнаго склада реформатора. Мы говоримъ о продуктахъ ‘юмора’ Петра и, главнымъ образомъ, объ учрежденіи, носившемъ названіе ‘всепьянйшаго собора’.

Старорусская жизнь, какъ извстно, была проникнута стойкою, живою и дятельною религіозностью. Но по слабости человческой эта религіозность не была чужда кое-гд недостатковъ. Мы подразумваемъ проявленія ханжества, которому принадлежитъ одно изъ первыхъ мстъ въ сред человческихъ пороковъ. Ханжество или пустосвятство грязнитъ и опустошаетъ святую святыхъ нашей души. Оно истребляетъ великое внутреннее содержаніе благочестія, оставляя одну лишь вншнюю его оболочку. Подъ эту опустошенную оболочку немедленно заползаютъ низменныя побужденія, позорныя страсти и начинаютъ здсь на простор клубиться, множиться и развиваться. Самую закоренлую злобу можно заставать оглянуться съ грустью, хотя на минуту, на свтлыя выси забытаго добра и вздохнуть объ утраченномъ богоподобіи. Но пустосвятъ остается глухъ ко всмъ словамъ и вразумленіямъ. Утопая въ моральной грязи, онъ сохраняетъ самодовольство спокойной совсти. Онъ сдлалъ все что требуется, онъ молился, постился и подавалъ милостыню, онъ заране расплатился за свои грхи и внесъ солидный задатокъ за приличное мсто въ царств небесномъ. Далекій отъ всякаго критическаго къ себ отношенія, онъ самъ охотно и смло выступаетъ въ роли обличителя чужаго неврія, въ роли карателя чужаго нечестія. Душа ханжи — безнадежно мертвый нравственный трупъ, способный только заражать среду, которая его окружаетъ. Зоркій взглядъ Петра уловилъ эти печальныя свойства ханжества. Онъ справедливо говорилъ и повторялъ, что въ этомъ порок гнздятся вс грхи, что въ ханжеств скопляются вс преступленія, ‘прикрытыя кожей агнца’. Петра возмущали проявленія въ народ вншней религіозности, которую онъ изображалъ въ такихъ чертахъ: ‘О вр и любви мало знаютъ и не прямо что знаютъ, а о надежд и не слыхали, понеже всю ее кладутъ на пніе церковное, постъ и поклоны и прочее тому подобное, какъ-то: строеніе церквей, свчи и ладонъ’. Ссылаясь на велніе Спасителя: ‘блюдитеся отъ кваса фарисейскаго, еже есть лицемріе’, преобразователь воздвигъ гоненіе на пустосвятство съ тою же энергіей, съ какою онъ постоянно преслдовалъ излишнія и неправильныя притязанія лицъ духовнаго чина.

Конечно, говоря вообще, пастыри Русской церкви, въ противоположность западному духовенству, не были обуреваемы властолюбивыми вожделніями. Содйствуя росту русскаго самодержавія, они не старались обратить его въ пьедесталъ своего личнаго возвышенія. ‘У насъ не было’, цитируемъ слова архіепископа Амвросія (Церковн. Вд. 91 г., 6),— ‘папы въ смысл намстника Христова на земл, непогршимаго главы церкви, однимъ своимъ словомъ отверзающаго двери рая, верховнаго законодателя и властителя надъ душами человческими и надъ царствами земными, у насъ не было »директоровъ совсти», какъ въ римскомъ духовенств, порабощавшихъ себ умы и воли врующихъ въ своихъ личныхъ видахъ, нравственныхъ и политическихъ’. Пастыри нашей церкви совершали въ общественно-государственной жизни страны то же дло, какое длаютъ религія и совсть въ жизни благочестиваго человка. Этотъ человкъ занимается своими разнообразными житейскими длами совершенно свободно, онъ воздлываетъ землю или торгуетъ, онъ учится или служить, онъ разсчитываетъ, соображаетъ и подыскиваетъ средства для тхъ или иныхъ своихъ цлей. Но все это онъ длаетъ при свт своей религіозности, при постоянномъ ея контрол, который въ случаяхъ уклоненія человка отъ праваго пути возстаетъ неподкупнымъ укоромъ совсти. Русское духовенство полагало своимъ назначеніемъ олицетворять собою совсть государства. Оно понимало, что непосредственное погрязаніе въ сутолоку жизни потемняетъ чистоту его великаго служенія. Духовное лицо, держась благоговйно креста, сохраняетъ высокое значеніе учителя добродтели и стража благочестія, тогда какъ, оставляя крестъ, оно становится обыкновеннымъ человкомъ, простымъ обывателемъ, лишь эксплоатирующимъ рясу. Пастыри русской церкви стояли на высот своего долга, они не пытались захватывать оружіе изъ чужаго арсенала, не спускались до того, чтобы вбивать свои поученія молотомъ грубаго насилія. Они не втун носили наименованіе святителей? отъ нихъ дйствительно струился свтъ благочестія и святости, благороднаго тождества слова и дла. И эта-то именно неразрывность въ нихъ святаго слова и святаго примра побждала имъ сердца и длала ихъ истинными просвтителями народа.

Но если таковъ былъ характеръ дятельности русскаго духовенства вообще, то нельзя однако же отрицать, что бывали въ этой дятельности и отступленія въ другую сторону. Исторія занесла на свои страницы прорывавшіеся въ жизни взгляды, которые формулировались въ такіе тезисы, ‘Патріархъ есть второй царь, перваго царя большій’, или ‘Богъ, когда сотворилъ небо и землю, тогда повеллъ свтить двумъ свтиламъ — солнцу и лун, и черезъ нихъ показалъ намъ власть архіерейскую и царскую’. Бывали и указанія относительно оправданія цлью средствъ и дозволительности въ политическомъ обиход ‘богопремудростнаго коварства’. (Ср. проф. Иконникова: Опытъ изслдованія о культурномъ значеніи Византіи въ русской, г. Дьяконова: Власть Московскихъ государей). Но вс такія идеи, бывшія — повторяемъ — лишь случайною примсью въ нашей жизни, совершенно не ладили съ утвердившимся народнымъ сознаніемъ. Выражая это сознаніе, Іоаннъ Грозный категорически говорилъ: ‘Нтъ царства, которое не разорилось бы, будучи въ обладаніи клириковъ’. Въ томъ же смысл высказывалась и вся наиболе популярная литература тхъ временъ. Напримръ, въ апокрифическомъ памятник XVI вка (Бесда преподобныхъ Сергія и Германа Валаамскихъ чудотворцевъ, изд. 1890 г.) мы читаемъ: ‘Не иноческимъ воеводствомъ, ниже ихъ храбростью грады крпятся и міръ строится, но ихъ постомъ и молитвою и непрестанными слезами. Не съ иноки Господь повеллъ царямъ царства и грады и волости держати и власть имти: инокамъ повел Господь за царя и великихъ князей, въ смиренномъ образ, Бога молити’. Въ такомъ же дух предприняты были мры Петра Великаго, чтобы предупреждать проявленія притязаній, по существу чуждыхъ исторической роли русскаго духовенства. Раздраженный близостью нкоторыхъ лицъ духовнаго званія къ Алексю Петровичу, Петръ восклицалъ во время процесса цесаревича: ‘Ой, бородачи! Многому злу корень старцы и попы! Отецъ мой имлъ дло съ однимъ бородачемъ, а я съ тысячами. Не будутъ они летать, скоро, скоро’! Въ Духовномъ регламент, дйствительно, выступило энергическое стремленіе поставить барьеръ ‘папистическимъ’ проявленіямъ. Разсказывая о папскихъ притязаніяхъ, регламентъ прибавляетъ: ‘Да не вспомянутся подобные и у насъ бывшіе замахи’. И вотъ, въ отвращеніе такихъ ‘замаховъ’, регламентъ выдвигаетъ радикальныя мры и длинный рядъ установленій, иногда даже излишне мелочныхъ и ревнивыхъ: ‘Чтобъ епископовъ подъ руки не вожено и въ землю бы онымъ нодручная братія не кланялась’, ‘чтобъ епископамъ воздавалась умренная честь, а лишняя и почитай равно царская да не будетъ’ и т. д. Если врить иностранцамъ, Петръ придавалъ особенное значеніе своимъ мропріятіямъ по этому вопросу. Такъ, однажды, въ отвтъ на сравненіе его съ Людовикомъ XIV, онъ сказалъ (см. Mmoires sieur de Villebous): ‘Се parall&egrave,le n’est pas juste. Louis XIV a t plus grand que moy en bien des occasions, mais ce que j’ay fait le plus que luy, et ce en qoiy je luy ay t fort suprieur, c’est que j’ay rduit mon clerg la paix et l’obissance, tandis qu’il s’est laiss dominer par le sien’.

Борясь съ наблюдаемыми въ народной жизни проявленіями суеврія и ханжества, излчивая притворныхъ кликушъ нещадными плетьми, вырзывая ‘гангрену’ мнимаго, тунеядствующаго монашества и отвращая ‘папистическіе замахи’ обращеніемъ духовной власти въ духовное вдомство (мы не останавливаемся на разсмотрніи всхъ этихъ мръ), Петръ Великій воспользовался для истребленія ненавистныхъ ему золъ еще однимъ средствомъ: онъ направилъ противъ нихъ оружіе ироніи, насмшки. Съ практической точки зрнія нельзя не признать, что преобразователь употребилъ весьма дйствительное и сильное средство. Тонкое жало ироніи, на самомъ дл, можетъ производить огромное дйствіе, это поистин тотъ ничтожный комаръ, который способенъ оставаться побдителемъ въ борьб съ могучимъ львомъ. Именно насмшка явилась, напримръ, всесокрушающимъ авангардомъ западно-европейской эпохи Возрожденія. Исторія шла тогда еще долго старымъ путемъ, важные и серіозные факты торжественно слдовали другъ за другомъ въ прежнихъ формахъ, но въ это же время снизу, изъ лова обыденнаго общежитія, поднималась новая оцнка этихъ фактовъ: здсь сатира открывала на всеобщую потху мелкое въ важномъ и забавное въ серіозномъ. Дло, начатое громкимъ смхомъ трубадуровъ и аллегорическими каррикатурами басенъ о Лис, завершилось академически-тонкою сатирой Похвалы глупости Эразма и грубымъ солдатскимъ сарказмомъ Писемъ темныхъ людей.

Къ сожалнію, иронія Петра простиралась слишкомъ далеко. Предавая посмянію старинные предразсудки, онъ заставлялъ шутовъ продлывать вншніе пріемы этихъ предразсудковъ. Но, къ сожалнію, смхъ не удержался въ должныхъ границахъ. Безчисленныя свидтельства описываютъ намъ шутовскія свадьбы, съ исполненіемъ всхъ обрядовъ, причемъ въ церкви слышались шутки и раздавался общій хохотъ. На похоронахъ карликовъ устраивали комедіи: маленькіе люди окружали гробъ, маленькія лошади везли колесницу и процессію сопровождалъ ‘маленькій попикъ’… Еще рельефне выступало то, о чемъ мы говоримъ, въ учрежденіи, извстномъ подъ названіемъ ‘всепьянйшій соборъ’. Петръ всю жизнь интересовался этимъ учрежденіемъ, постоянно работалъ надъ его уставомъ, самъ сочинялъ его обряды и собственноручно писалъ инструкціи. Еще въ начал своего царствованія, до Азовскихъ походовъ, онъ возвелъ своего бывшаго воспитателя, салоннаго къ спиртнымъ напиткамъ, старика Зотова, въ санъ князя-папы. Этого сановника окружали кардиналы, въ которые Петръ опредлялъ людей по разнымъ соображеніямъ: то по извстной невоздержанности ихъ жизни, то по ихъ приверженности къ старин и проч. Въ числ кардиналовъ перебывали представители самыхъ древнихъ и знаменитыхъ русскихъ фамилій. Вс эти лица были облечены въ соотвтственные костюмы и обязаны непросыпною попойкой поддерживать свое достоинство. Они были непремнными участниками всхъ празднествъ, публичныхъ шутовскихъ процессій и пировъ, откуда ихъ развозили замертво по домамъ, причемъ, какъ говоритъ Вилльбоа, ‘l’on se servit d’yswotchiques sur les quels on les jeta comme l’on auroit charg des btes mortes’. Шельмованію этой компаніи не было границъ. Берхгольцъ подробно описываетъ, напримръ, какъ переправлялись однажды кардиналы черезъ Неву на бочкахъ, ‘одинъ за другимъ какъ гуси’, а впереди нихъ плылъ князь-папа въ котл съ пивомъ. Мало по малу, выработался полный ‘чинъ избранія’ папы. Акту избранія предшествовала процессія по главнымъ улицамъ города, здсь шли пвчіе, нищая братія, шутовскіе діаконы, попы, архимандриты и, наконецъ, Бахусъ, ‘несомый монахами великой обители’.

Эта выходящая изъ береговъ насмшка не ограничивалась къ тому же чуждымъ для насъ папствомъ и далекимъ отъ насъ Римомъ. Она принимала очень часто мстный колоритъ. Князь-папа отождествлялся съ патріархомъ, въ окружавшей его шутовской іерархіи главныя лица назывались ‘владыками’ различныхъ городовъ, а самъ Петръ занималъ здсь мсто ‘протодіакона’. Никита Зотовъ въ письмахъ называлъ себя ‘всесвятйшимъ’ и подписывался: ‘благословеніе вамъ преподаю Smirenii Anikit’. Другой князь-папа, Петръ Бутурлинъ, оканчивалъ свои посланіи подписью: ‘Митрополитъ Петро благословеніе посылаю’. Въ его переписк попадаются шутки, въ род слдующей: ‘Преосвященный Петро Карчага провинился… ежели поки также провинится, то отдастъ онъ къ послуженіе, на нсколько времени, во всякую волю жену свою Аксинью Михайловну’… Такимъ образомъ, священныя званія, пользовавшіяся на Руси благоговйнымъ уваженіемъ въ теченіе вковъ, профанировались безо всякой сдержки, вмст съ религіозными обычаями и церковными обрядами. Умышленно распространяемыя повсюду картины съ изображеніями неопрятной компаніи ‘всепьянйшаго собора’, въ церковныхъ одяніяхъ, разносили въ народ душевную отраву. Наивный панегиристъ Петра, курскій купецъ Голиковъ, описывая свадьбу ‘патріарха’ Зотова, съ сопровождавшимъ ее шутовствомъ и съ совершеніемъ обряда внчанія жалкаго старика ‘соотвтственнымъ случаю’, девяностолтнимъ священникомъ, замчаетъ съ особеннымъ удареніемъ, что присутствовавшій народъ, ‘толь-¹ко уважавшій достоинство патріарха, въ сіи дни съ великимъ смхомъ забавлялся на счетъ онаго’. И дйствительно, едва ли можно представить себ картину боле поучительную, чмъ это зрлище густыхъ толпъ черни, разражавшейся криками: ‘Патріархъ женился! Да здравствуетъ патріархъ съ патріаршей’!… Такъ далеко шла иронія Петра.

Историкъ Соловьевъ пытался отрицать какую-либо заднюю мысль въ учрежденіи ‘всепьянйшаго собора’. Это была, говоритъ онъ, простая игра, если же считать ‘соборъ’ орудіемъ насмшки, направленной противъ сана патріарха и т. д., то нужно было бы придти къ заключенію, что Петръ хотлъ посмяться и надъ царскою властью, ибо въ параллель съ княземъ-папой существовалъ и князь-кесарь. Съ этимъ доводомъ нельзя согласиться. Вспоминая каррикатурные аттрибуты сана князя-кесаря, вспоминая о томъ, какъ жена килзя-кесаря постоянно играла на пирахъ роль древне-русской царицы, въ старинномъ костюм, и принимала съ важностью вс почести, къ великой потх надъ стариной, вспоминая, наконецъ, какъ въ маскарадахъ возили на ручныхъ медвдяхъ людей, одтыхъ въ платья прежнихъ бояръ, и т. д.,— мы видимъ во всхъ этихъ фактахъ ршительность человка, предъ всеупрощающимъ взоромъ котораго рисовалось государство, очищенное отъ всякихъ ‘ненужныхъ’ историческихъ традицій и обращенное въ корабль, гд энергическій шкиперъ, съ голландскою трубкой въ зубахъ, направляетъ курсъ прямолинейно къ намченной цли, среди ‘пустоты’ безбрежнаго моря. Мы не будемъ комментировать историческое значеніе ‘всепьянйшаго собора’. Здсь ударъ, занесенный надъ болзненными явленіями общежитія, пришелся по самому источнику духовной жизни. Вдумчивая мысль каждаго зрителя можетъ возсоздать передъ собою перспективу послдствій такой неосторожности, чуткое ухо каждаго наблюдателя можетъ уловить эхо этого удара, перекатившееся изъ десятилтія въ десятилтіе, изъ вка въ вкъ.

Странно было бы сравнивать учрежденія опричины и ‘всепьянйшаго собора’ съ политической точки зрнія. Но эти политически несоизмримые факты имютъ другъ съ другомъ общее въ томъ, что опричина явилась типичнйшимъ сознаніемъ непрактическаго царя, а ‘всепьянйшій соборъ’ — типичнйшимъ дломъ ультра-практическаго императора. Углубляясь мыслью въ существо ‘собора’, мы получаемъ возможность наилучшимъ образомъ постигнуть то гнетущее, жуткое ощущеніе душевной тоски, которою отозвался въ народ благонамренный трудъ преобразователя и которая характерно выразилась въ отвт Кикина Петру. ‘Почему ты, спрсьилъ Петръ у осужденнаго на смерть Кикина,— бывъ человкомъ умнымъ, шелъ противъ меня’? Кикивъ отвчалъ: ‘Умъ любитъ просторъ, а отъ тебя ему тсно’. Излишне широкія и смлыя тенденціи ‘собора’ лучше всего объясняютъ намъ также поразительный фактъ, что колоссальныя усилія великаго ‘работника на трон’ сопровождались циркулированіемъ въ обществ и въ толп каррикатуръ, подобныхъ картин: ‘Мыши кота погребаютъ’, гд пародія на былыя торжества и шутовскія процессіи изображаетъ мышей, которыя везутъ ‘рогожи коту на саванъ’ и хлопочутъ, ‘какъ бы поглубже велть про кота яму обрыть и поглубже его зарыть’. Та же склонность преобразователя срубать деревья, чтобы достать съ нихъ плоды, склонность, ярко выраженная во ‘всепьянйшемъ собор’, даетъ намъ ключъ къ пониманію послышавшихся, посл смерти Петра, глухихъ рыданій и ретроспективныхъ стованій: ‘Учали быть везд противу благочестія бесды, и кто каковое хотлъ на церковь поношеніе говорилъ, и всякое развратное и слабое житіе имти учили смло, всякое благочестивое христіанское дло единымъ словомъ — суевріемъ называемо было. Кто хотя мало постникъ или воздержникъ, то у нихъ званъ былъ раскольщикомъ, лицемромъ и ханжей. И весь россійскій благочестивый народъ плачущими очима съ болзнею сердца сіе видлъ’. Такимъ образомъ, народный смыслъ чувствовалъ смну стараго нравственнаго, аскетически-монашескаго идеала новымъ европейскимъ принципомъ ‘удовлетворенія естественныхъ человческихъ потребностей’, и онъ скорблъ по прежнему идеалу, инстинктивно трепеща въ опасеніи, чтобы не водворилась въ жизни эманципированная плоть.

ПАРАЛЛЕЛИ.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ.

Читайте также: