Пряники
Пряники
(‘Костер’ и ‘Фарфоровый павильон’ Н. Гумилева. Петроград, 1918)
(‘Костер’ и ‘Фарфоровый павильон’ Н. Гумилева. Петроград, 1918)
Комментарий:
Комментарий:
Пряники, Гиппиус Василий Васильевич, Год: 1918
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Василий Гиппиус
Источник: Н. С. Гумилёв: PRO ET CONTRA
Оригинал здесь: Николай Гумилёв : электронное собрание сочинений. http://gumilev.ru/.
Гумилева знают. Гумилев популярен. Наперекор всем историко-литературным хитросплетениям. Ничего не желая об этих хитросплетениях знать, своенравная публика отдает Гумилеву предпочтение и перед его учителями, и перед его соратниками. Несомненный учитель Гумилева — Брюсов, ‘поэтический дядька’ всех тяготеющих к французской пышности и пряности словесной и картинной, но о Брюсове поахали в свое время и забыли его, как только он начал появляться в академическом сюртуке, как только стал скучен, Гумилеву же еще далеко до академической одежды, он ‘свой человек’ и в костюме спортсмена, и в походном френче. Есть и другой учитель у Гумилева — тот неожиданный в свое время поэтический отшельник, у которого так повадно было учиться ‘остроте’. Ибо каждое движение его воистину было заострено. Это Иннокентий Анненский, но Анненско-го ‘свет узнал и раскупил’, а там забыл еще более благополучно, чем Брюсова. Ant mortuis nihil bone*, как говорит чеховский ‘оратор’ [1].
Еще меньше хотят знать поклонники Гумилева о литерат<,ур-ных>, товарищах и учениках Гумилева: какое им дело, что поэт считал себя (а может быть, и до сих пор считает) командиром нового целого взвода так называемых ‘акмеистов’. Услышав новый термин, публика захотела, конечно, узнать его значение, но, не получив удовлетворительного ответа, зевнула и успокоилась: на ее отношении к Гумилеву это не отразилось.
Надо быть справедливым к Гумилеву: он не делал ничего предосудительного, чтобы влюбить в себя публику. Он отнюдь не потакал, например, ее тяге к изменчивой злободневности. Правда, в начале войны он принял участие в вакханалии военного стихотворчества. Но и здесь, хотя и примкнул к ‘оправдывающим’, остался оригинален: патриотические неистовства подогревались не им, другими. Не потакал он и спросу на дешевый эротизм под сентиментальным соусом — вообще за публикой не бегал.
Привлек он ее к себе другими качествами: доступностью, занимательностью, живописностью и, пожалуй, пикантностью, но не в дурном смысле. Отвергнув лирические тенденции символистов, сочтя предрассудком их тягу к музыке, он стал заботиться о тщательной лепке и раскраске каждого стихотворения. И они уже не сливались в читательской памяти в одну массу: каждое слово жило своей жизнью. Каждое имело вес, форму, цвет. Они сыпались из книг его как пряники: вот пряник-рыба, вот пряник-лошадь, а вот король с королевой, все замешанные на меду, вкусно и сладко выпечены, ярко расписаны и внутри каждого — перец-имбирь или другая пряность.
Открываю новые книги Гумилева — ‘Фарфоровый павильон’ и ‘Костер’. Первая — целиком состоит из пряников — по китайскому рецепту. Пряники сыплются и из второй. Вот, напр<,и-мер>,, что удалось сделать Гумилеву, какое воображение его остановилось на теме невского ледохода:
Река больна, река в бреду.
Одни, уверены в победе,
В зоологическом саду
Довольны белые медведи.
И знают, что один обман —
Их горестное заточенье:
Сам Ледовитый океан
Идет на их освобожденье.
(‘Ледоход’. ‘Костер’, с. 15)
Не правда ли, прочитав эти строки, нельзя удержаться от улыбки — но не насмешливой, а ласково-поощрительной, чуть ли не такой, которой мы встречали наиболее удачные словосочетания Игоря Северянина? Гумилев не такой озорник, как Северянин, он не все, а только кое-что принесет в жертву остроте и пряности, — зато, вероятно, он и не ‘выскочит из ландолета девушками окруженный’2. Но историки нашей поэзии вспомнят, что первый голос, раздавшийся в защиту фокуснической ловкости Северянина, был голос Гумилева (в ‘Аполлоне’ 1911 года — рецензия об электрических стихах). Родство их несомненно. Гумилев — облагороженный Северянин, или Северянин — опошленный Гумилев: как угодно.
Не может не улыбнуться читатель, знакомясь с другими словесными пряниками Гумилева. О женском голосе он говорит —
Звонче лютни серафима
Ты и в трубке телефонной.
(‘Телефон’. ‘Костер’, с. 37)
Читатель догадывается, конечно, что это неспроста, не лирическая запись впечатления, что автор, говоря словами его учителя Брюсова, ‘счел своевременным’ утвердить в поэтических правах современный телефон. Да, в бессознательном разбеге воображения придется раз навсегда забыть тому, кто пренебрег символической ‘existence’** во имя веселой конкретности, символич<,еской>, музыкой во имя лепки, во имя ‘печения’. Любопытнее всего, что улыбается не только читатель: улыбается, очевидно, и сам автор. И это не та улыбка, которая искрами брызжет из развалившихся глаз, как это по временам бывало с Пушкиным, — это улыбка торжествующего мастера, мастера, довольного тем, что он сделает. Нет-нет, и эта улыбка прорвется там, где ее, казалось бы, трудно ждать — напр<,имер>,, в раздумьях о своей смерти:
И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели, (щели??)
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
(‘Я и вы’. ‘Костер’, с. 17)
Нет сомнения — в стихах этих отражено то подлинное, чем живет поэт. Нет сомнения в глубокой серьезности такого, например, прекрасного стихотворения, как ‘Деревья’:
Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни.
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы — на чужбине, а они — в отчизне.
…
Есть Моисеи посреди дубов, Марии между пальм…
(‘Деревья’. ‘Костер’, с. 7)
Но удивительное дело: когда, прочитав, представляешь себе лицо поэта, не можешь отделаться от навязчивой мысли, что автор и здесь улыбается. Всюду, всюду чудится читателю улыбка мастера, как нельзя больше довольного своей работой, — и совершенно невозможно, слушая стихи Гумилева, представить автора плачущим, тогда как слезы на глазах Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета, Блока были бы вполне естественны.
Гумилев — отличный лепщик, отличный выделыватель хороших стихов, и отличным качеством своих ‘пряников’ он подкупает не только публику, но и толпу ‘молодых’, как иногда бывает с учениками, которые пренебрегают тем серьезным, что есть в учителе, и, усвоив его внешние приемы, наперебой упражняются в тонкостях печения пряников. Все шире и шире расплываются самодовольные улыбки: их отношения к своему искусству хорошо формулируются фразой героя: (кажется, в стихотворении одного молодого поэта этой школы)
То, что я сделал — превосходно!
И это сделал — я!
Так будет еще долго. Сейчас, в эпоху всяческого голода, особенно соблазнительно обманывать свой голод пряниками. Но уже скоро раздастся неумолимое требование: ‘хлеба!’. И тогда пряные фразы и рифмы отойдут на время в историю. А пока Гумилев по праву выдвинут читающей стихи публикой в первые ряды, по праву заслужил ее расположение. Большой искусник, он кажется иногда обладателем изумительных, вряд ли не сверхъестественных способностей — и вдумываясь в название его книги — ‘Костер’, мы не сразу можем догадаться, что в самом деле перед нами подлинное горение, огонь, низведенный с неба магической волей, почти или только бенгальские огни (конечно, самого лучшего качества!).
* После смерти — ничего хорошего (лат.).
** существование, жизнь (фр.), здесь — бытие (ред.).
Впервые: Николай Гумилев. Исследования и материалы: Библиография. СПб., 1994 (публ. В. В. Базанова). Приводится по данной публикации.
[1] — Имеется в виду, что чеховский герой искажает известную латинскую поговорку: ‘О мертвых либо хорошо, либо ничего (aut bene aut nihil)’.
[2] — Реминисцентная контаминация ст-ний Игоря Северянина ‘Увертюра’ и ‘Кэнзели’.
[3] — Об отношениях Гумилева и Игоря Северянина см.: Кошелев В. А. Гумилев и ‘северянинщина’: Две ‘маски’ // Русская литература. 1993. N 1. С. 165-170.