Прусская ваза.
(Повсть Гж. Эджевортъ )
‘Вѣ,стникъ Европы’. Часть XLI, No 20, 1808, Часть XLII, No 21
Прусская ваза, Эджуорт Мария, Год: 1808
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Извстно, что Фридрихъ II, завоевавъ Саксонію, перевелъ многихъ художниковъ изъ Дрездена въ Берлинъ, въ которомъ намренъ былъ завести фарфоровую фабрику. Нещастные плнники, навки разлученные съ отечествомъ, принуждены были работать для славы и выгоды побдителя. Между ими находилась Софія Мансфильдъ, молодая, прекрасная, одаренная необыкновенными талантами. Судьба хотла того, чтобъ Фридриху, въ то время, когда онъ осматривалъ Мейссенскую мануфактуру, показали дв или три фарфоровыя вазы превосходной работы, которыхъ рисунокъ длала Софія и на которыхъ живопись была ея же произведенія. Король, прельстившись вазами, приказалъ, чтобъ Софія немедленно была отправлена въ Берлинъ. Софія повиновалась, но въ Мейссен оставила она и дарованіе свое и прилжность. Должность ея состояла въ томъ, чтобы писать на фарфоръ по собственнымъ своимъ рисункамъ, но вс рисунки ея были безъ вкуса и правильности, рука ея, прежде столь искусная, почти не владла кистію: Софія не имла ни способности, ни желанія трудиться, она по нскольку часовъ просиживала надъ работою, потупивъ голову, сложивши руки, смотря на кисть, задумчивая, печальная, безмолвная: меланхолическая наружность ея трогала сердце. Главный надзиратель мануфактуры, замтивъ задумчивость Софіи, желалъ узнать ея причину — Софія упорно хранила молчаніе, онъ требовалъ, чтобы она работала прилжне Софія, по прежнему, проводила большую часть времени въ бездйствіи. Наконецъ онъ сталъ угрожать что принесетъ на нее жалобу Фридриху при первомъ его посщеніи мануфактуры.
Фридрихъ, желая, чтобы фарфоровыя работы доведены были до возможнаго совершенства въ Берлин, осматривалъ очень часто новую свою мануфактуру. Однажды постилъ ее знатный путешествующій Англичанинъ, сопутствуемый нкоторыми изъ Берлинскихъ знакомцевъ своихъ, въ числ которыхъ находился Августъ Ланицкій, молодой Полякъ, воспитанный въ Берлинской военной школъ, осьмнадцати лтъ, живой, пламенный, умный, любимый Фридрихомъ и привязанный къ нему до изступленія — привязанность, которая однако не была ни слпая, ни рабская: ‘Ланицкій удивлялся великимъ качествамъ своего Государя, но видлъ и недостатки его, на счетъ которыхъ не рдко выражался съ пылкимъ прямодушіемъ молодости. Разговаривая съ Англичаниномъ о Фридрихъ, онъ превозносилъ съ восторгомъ великія и славныя дла Героя, но въ тоже время позволялъ себ и не одобрять несправедливыхъ и самовластныхъ поступковъ Деспота.
И такъ Герой Фридрихъ — сказалъ Англичанинъ на ухо Ланицкому, осмотрвъ нкоторыя работы фабрикантовъ — даетъ себ иногда волю быть самовластнымъ и притснителемъ. Безъ сомннія, Прусской фарфоръ не уступитъ со временемъ Саксонскому, но скажи мн, что замнитъ потерянное щастіе для этихъ бдныхъ невольниковъ, которые, въ угожденіе прихотливому человку, навки разлучены съ любезнымъ отечествомъ? Взгляни на блдныя, задумчивыя лица ихъ, взгляни на эту молодую двушку — продолжалъ онъ, указывая на Софію — ей врно не боле семнадцати лтъ,, но она почти увяла, и горесть, написанная на лиц ея, конечно умертвитъ ее прежде времени. Посмотри, съ какимъ отвращеніемъ она работаетъ: таковъ жребій невольниковъ! Желалъ бы перенести тебя на время въ Англію и указать на нашихъ ремесленниковъ: какая разница! но они свободны!’ — Но разв нельзя свободному человку быть больнымъ? Обвиняете ли Короля своего всякой разъ, когда одинъ изъ подданныхъ его занеможетъ лихорадкою или горячкою? Я увренъ, что эта двушка больна, и сію же минуту узнаю истину. — Ланицкій подошелъ къ надзирателю и началъ разспрашивать его по-нмецки о Софіи: отвтъ надзирателя былъ таковъ, что Ланицкій, возвратившись къ товарищу своему, не захотлъ продолжать разговора. Пошли осматривать горны. Ланицкій, отставши непримтно отъ другихъ, приближился къ Софіи. Что причиною твоей печали, милая? спросилъ онъ. Надзиратель увряетъ меня, что ты, съ самаго прізда своего въ Берлинъ, не сдлала ничего порядочнаго, а всмъ извстно твое искуство! По крайней мр эта прекрасная ваза, которую привезли изъ Мейссена, твоей работы. — Это правда, милостивый государь? отвчала Софія: по нещастію Король увидлъ ее! Ахъ! естьли бы этаго не случилось’.. Она вздохнула, и замолчала: горестное воспоминаніе о миломъ отечеств снова стснило ея душу. — Ты грустишь по своей родин! сказалъ Ланицкій: разв нельзя найти щастія въ Берлинъ? — ‘Ахъ, могу ли забыть о моемъ отц, о моей матери! во мн одной находили они утшеніе при старости! Могу ли забыть о томъ, что длало мое щастіе, что было для меня драгоцнно, что я потеряла и можетъ быть потеряла на вки?’ — Ахъ, милостивый государь! шепнулъ одинъ ремесленникъ, сидвшій съ Софіею рядомъ, она оставила въ Саксоніи жениха, ихъ разлучили почти наканун свадьбы. — ‘Для чего-же ея женихъ не послдовалъ за нею въ Берлинъ?*’ спросилъ Ланицкій. — Онъ здсь., милостивый государь, но онъ скрывается: Бога ради, не сказывайте объ этомъ никому! вы будете причиною великаго нещастія.— ‘Но для чего же онъ скрывается?» — Королю не угодно, чтобъ Софія съ нимъ видлась и за него вышла замужъ. Вамъ извстно, милостивый государь, что многія изъ нашихъ Саксонокъ насильно были выданы за Прусаковъ. Софія Мансфильдъ досталась на часть одному солдату, который общаетъ пожаловаться Королю, естьли, по истеченіи мсяца, не будетъ она его женою. А надзиратель каждой день бранится на нее за то, что она лнива и слишкомъ задумчива: онъ также хочетъ довести это до свденія Королевскаго: бдная двушка сама ищетъ своей погибели, мы нсколько разъ совтовали ей перемниться, но вс наши увщанія напрасны: она ничего не слышитъ, сидитъ по цлымъ днямъ поджавши руки, потупивъ голову, смотря на кисть… жалко ее видть! Но длать нечего, воля Королевская должна быть исполнена!
Исполнена! — воскликнулъ Ланицкій, и глаза его засверкали — и тогда исполнена, когда она безразсудна, когда она противна справедливости, человчеству… Онъ опомнился, замолчалъ, но слова его были замчены предстоявшими. Софіино лице оживилось, она упала къ ногамъ Ланицкаго и воскликнула: милостивый государь! будьте моимъ защитникомъ! Вы сострадательны, вы конечно имете доступъ къ Королю: осмльтесь сказать ему обо мн одно слово! Избавьте меня отъ этаго ужаснаго супружества! — Англичанинъ и другіе постители подошли въ это время къ Ланицкому, Софія встала и сла опять за свою работу. Ланицкій, тронутый во глубинъ души, схватилъ Англичанина за руку и потащилъ его за собою изъ комнаты Такъ, мой другъ, воскликнулъ онъ съ горестію, Фридрихъ тиранъ! но какимъ средствомъ спасти его жертву? — ‘Благоразуміемъ, осторожностію, Ланицкій!’ отвчалъ молодой Альбертъ, его другъ, который съ нимъ вмст осматривалъ фабрику. — Благоразуміемъ ! осторожностію! средство малодушныхъ и робкихъ, я избираю ршимость и мужество! — ‘Но разв не могутъ онъ быть дйствительны вмст и въ одно время?’ Не знаю! и на что мн знать? По крайней мр не чувствую никакого желанія разбирать эту матерію по правиламъ твоей остроумной логики, которую предпочитаешь всему на свт! — ‘Кром тебя, однако, Ланицкій! потому что позволяю теб бранить мою логику сколько теб угодно!’ — Впрочемъ такое предпочтеніе весьма естественно: твое оружіе перо, а мое шпага! изъ этаго слдуетъ, что языкъ твой не всегда можетъ быть мн понятенъ! — ‘Не знаю, Ланицкій! но увряю тебя только въ томъ, что я готовъ служить теб своимъ оружіемъ всякой разъ, когда потребуютъ того твоя честь, твоя выгода, твое спокойствіе. Ланицкій посмотрлъ съ нжностію на Альберта и подалъ ему руку. Альбертъ! сказалъ онъ съ чувствомъ: какое щастіе имть подобнаго теб друга! Всякой день матушка говоритъ мн, что я долженъ благодарить судьбу за то, что она меня съ тобою соединила: просвти же меня своимъ благоразуміемъ — покажи мн самое врное средство спасти эту нещастную! Не могу равнодушно подумать о ея погибели! — ‘Напишемъ отъ имени Софьи просьбу и подадимъ ее Королю: ты знаешь, что онъ читаетъ вс представляемыя ему бумаги самъ, и тотчасъ даетъ на нихъ ршеніе.’ — Просьба вминуту написана и подана Фридриху: Альбертъ и Ланицкій съ великимъ нетерпніемъ ожидали его приговора.
Фридрихъ, во время пребыванія своего въ Потсдам, очень часто проводилъ вечера у Графини Ланицкой, остроумной, прекрасно-воспитанной и лучшаго тона женьщины. Въ дом ея собирались самыя знатныя люди Пруссіи, и между прочими нкоторые Французскіе писатели, находившіеся въ то время при Двор Фридриха, Король, чрезвычайно любезный и пріятный въ обхожденіи, оживлялъ своимъ присутствіемъ это общество, гд вс забывали, что онъ Монархъ, и видли въ немъ обходительнаго, простаго, веселаго человка.
Дни черезъ два, по представленіи Софіиной просьбы, Фридрихъ пріхалъ по обыкновенію своему къ Графин Ланицкой на вечеръ. Вс разговаривали, Король молчалъ. Вдругъ, обратившись къ Англичанину, который также находился въ то время у Графини, онъ спрашиваетъ: скажите мн, правда-ли, что вашъ соотечественникъ Веджебудъ сдлалъ прекрасную вазу по образцу Барберніевой и Портландовой? ,,Правда, Ваше Величество, и подражаніе не уступаетъ подлиннику. Работа его такъ превосходна, что многіе изъ нашихъ стихотворцевъ писали поэмы въ похвалу великаго Художника.’ Англичанинъ прочелъ нкоторые стихи, въ самомъ дл прекрасные. Фридрихъ, который самъ былъ стихотворецъ и хорошій критикъ, слушалъ его со вниманіемъ, и наконецъ воскликнулъ: и я опишу стихами Прусскую вазу! — ‘Прусскую вазу, Ваше Величество? спросилъ Англичанинъ. Увижу ли ее прежде моего отъзда изъ Берлина?’ — Увидите, естьли пробудете здсь еще мсяцъ. Эта ваза еще не существуетъ, но я намренъ предложить моимъ Художникамъ такую награду, которая, вроятно, дастъ новую силу ихъ дарованію. Въ Пруссіи люди имютъ такія же руки, какъ и въ Англіи и въ Италіи, и почему не быть Прусской ваз, когда есть Веджевудова и Барбериніева? Или я очень худо знаю ремесло Короля, или мн будетъ не трудно воспламенить вс т таланты, которые у меня передъ глазами. Въ моей Берлинской мануфактур, продолжалъ Король, устремивъ проницательный взглядъ на Ланицкаго, есть молодая Художница, которая чрезвычайно желаетъ возвратиться съ женихомъ своимъ въ Саксонію: не спорю! но вс военноплнные обязаны платить за себя побдителю выкупъ, естьли не деньгами, то по крайней мр своими дарованіями. Воля Королевская должна быть исполнена, и одинъ только тотъ, кто иметъ разсудокъ здравый, иметъ право ршить, противна ли она правосудію, человчеству и такъ дале. — При этомъ словъ Фридрихъ простился съ Графинею и вышелъ изъ комнаты. Ланицкій остался въ великомъ замшательств, вс его друзья вообразили, что онъ пропалъ, но, къ величайшему ихъ удивленію, Фридрихъ обошелся съ нимъ на другой день весьма благосклонно, и казалось совсмъ не помнилъ о прошедшемъ. Ланицкій, чувствительный и добрый характеромъ, былъ чрезвычайно разтроганъ милостію Фридриха: исполненный удивленія, благодарности, раскаянія, онъ бросился къ ногамъ Монарха и со слезами воскликнулъ: Государь! простите, что я въ минуту изступленія осмлился назвать васъ тираномъ! — Мои другъ, ты еще слишкомъ молодъ, отвчалъ Король, а я не могу уважать мннія втренныхъ или безумныхъ, на всякой случай однако совтую теб замтить, что надобно быть осторожне въ разговорахъ, когда тирановъ Дворецъ не дале отъ тебя, какъ въ пяти миляхъ. Вотъ мой отвтъ на челобитную Софіи Мансфильдъ — Онъ подалъ ее Ланицкому, въ низу написано было собственною рукою Фридриха слдуюіцее:
‘Оставляю на волю вступать и не вступать въ супружество тому изъ Художниковъ, которой черезъ мсяцъ сдлаетъ фарфоровую вазу превосходне всхъ, находящихся въ Берлинской мануфактур, позволяю ему возвратиться въ отечество, естьли захочетъ, и даю ему въ награду пять сотъ ефимковъ, естьли согласится остаться въ Берлин. Имя его будетъ написано на вазъ, которая, въ честь Художника, получитъ наименованіе Прусской.’
Софія, прочитавъ этотъ отвтъ, какъ будто возродилась: она почувствовала въ себ и прежнее дарованіе и новую силу дйствовать. Но ей надлежало побдить многихъ соперниковъ: награда, общанная Фридрихомъ, привела вс головы въ движеніе: одни ласкали себя надеждою возвратить свободу, нкоторыхъ прельщали пять сотъ ефимковъ, и вс вообще были воспламеняемы благороднымъ желаніемъ увидть имя свое на Прусской ваз. Но вс сіи побудительныя причины были ничто въ сравненіи съ тми чувствами, которыми животворилось дарованіе Софіи: она восхищала себя надеждою увидть все, милое для ея сердца, надеждою возвратишься въ отечество, надеждою соединенія съ любезными! Вс Художники почли за необходимое совтоваться съ тми людьми, которые признавались лучшими судіями вкуса въ Берлин, Софія показала рисунокъ свой Графинъ Ланицкой, которой замчанія были для нее весьма полезны. Наконецъ ршительный день наступилъ: вазы привезены въ Санъ-Суси, и выставлены по приказанію Короля въ картинной Галлере. Фридрихъ, кончивъ заниматься государственными длами, приходитъ въ Галлерею со множествомъ чиновниковъ, въ числ которыхъ находился и Ланицкій, долго въ молчаніи разсматриваетъ вазы, наконецъ, указавши на одну, говоритъ: вотъ Прусская ваза! — Это Софіина! воскликнулъ Латшцкій, и опрометью побжалъ изъ Галлереи, желая первый обрадовать любезную Художницу, которая въ то время находилась въ домъ его матери вмст съ своимъ женихомъ, и въ страшномъ безпокойств ожидала ршенія своей участи. Пламенные, восхищенные взоры Ланицкаго издали еще возвстили ей щастіе. Задыхаясь отъ усталости, вбжалъ онъ въ комнату Графини, сложилъ руки любовниковъ, и могъ только произнести одно слово: свобода ! вы щастливы !
Король приказалъ, чтобъ Софія на другой же день вышла замужъ за своего жениха и тотчасъ похала въ Саксонію. Щастливая чета прощалась уже съ Графинею и сыномъ ея — какъ вдругъ множество голосовъ послышались въ переднихъ комнатахъ, на лсниц сдлался страшный стукъ, какъ будто произходила ссора между служителями дома и другими людьми, которые хотли ворваться въ него насильно. Ланицкій вышелъ, желая узнать причину шума. Сни наполнены были солдатами, Офицеръ всходилъ на лсницу — Вы ли молодой Графъ Ланицкій? спросилъ онъ, приближась съ учтивостію къ Графу. — ‘Я, милостивый государь! Что вамъ угодно? и для чего безпокоите матушку такимъ шумнымъ приходомъ?’ — Извините, я исполняю повелніе Короля. Не здсь ли, позвольте спросишь, Софія Мансфильдъ? — ‘Здсь, но какое имете до нее дло?’ — Я долженъ отправить ее сію же минуту въ Саксонію, а васъ, государь мой, арестовать. Прошу покорно отдать мн вашу шпагу! — Ланицкій изумился, не постигая, какимъ преступленіемъ навлекъ на себя Королевскій гнвъ. Ни что не было извстно Офицеру, онъ только имлъ приказаніе отправить Софію въ Мейссенъ, а Ланицкаго немедленно отвести въ крпость Шпандау, государственную темницу. — Хочу, непремнно хочу узнать прежде свое преступленіе ! повторялъ Ланицкій, будучи вн себя отъ досады, но присутствіе матери укротило его пылкость: онъ отдалъ свою шпагу. ‘Августъ! сказала Графиня, смотря на него съ нжною довренностію: ты невиненъ, я въ этомъ не сомнваюсь, правосудіе Короля успокоиваетъ мое сердце!’ Ихъ разлучили.
На другой день, рано поутру, Графиня детъ въ Потсдамъ. Короля еще не было во Дворц, онъ училъ Гвардію. Часа черезъ полтора возвращается, и первой человкъ, встртившій его на крыльц, была Графиня Ланицкая — онъ подошелъ къ ней съ обыкновенною своею ласкою и сказалъ: Графиня! я надюсь что вы не имете никакого участія въ безразсудномъ поступк вашего сына, втреннаго, неблагодарнаго, дерзкаго… ‘Государь! мой сынъ могъ быть и втренъ и дерзокъ и безразсуденъ, но онъ иметъ доброе сердце, онъ искренно привязанъ къ Вашему Величеству, онъ живо чувствуетъ т милости, которыми Вы его осыпали, и никогда не можетъ быть неблагодарнымъ!’ — На это не скажу вамъ, ни слова, но прошу васъ ныньче ввечеру пріхать ко мн въ Санъ-Суси, буду ожидать васъ въ картинной моей Галлере: тамъ узнаете причину Августова заключенія въ Шпандау.
Въ восемь часовъ вечера Графиня прізжаетъ въ Санъ-Суси, Короля еще не было въ Галлере. Графиня около получаса прохаживалась въ ужасномъ волненіи взадъ и впередъ по комнатъ, наконецъ слышитъ голосъ и узнаетъ походку Короля, отворяется дверь: Фридрихъ входитъ и прямо идетъ къ Графин. Она остановилась, нсколько минутъ ждала, чтобы Король началъ говорить, нсколько минутъ не сводилъ онъ съ нее проницательнаго своего взора, наконецъ сказалъ: вижу, Графиня, что вамъ ни что неизвстно. Взгляните на эту вазу, на это славное произведеніе Софіи Мансфильдъ. Я знаю, что вамъ ее показывали прежде, нежели принесли въ галлерею, скажите, кто длалъ на ней роспись? — ‘Мои сынъ, Ваше Величество.’ — Точно ли сынъ вашъ, Графиня? — ‘Точно, Государь! Софія знала, что онъ иметъ прекрасный почеркъ, и просила, чтобы онъ вмсто ея сдлалъ надпись на этой вазъ.’ — Не правда ли, что она заключаетъ въ себ самый лестный для меня панегирикъ? — ‘Какія бы ни были преступленія моего сына, Государь, но Вы конечно не причтете къ нимъ подлой лести, которая всегда противна была сердцу нещастнаго моего Августа. Вашему Величеству извстно, что онъ недавно своею безразсудною неосторожностію едва не навлекъ на себя Вашей немилости, но великодушное прощеніе Вашего Величества несказанно тронуло душу его, въ жару благодарности своей, написалъ онъ эту похвалу, которую несправедливо бы было почитать гнусною лестію, а еще несправедливе наказывать за нее такъ строго.’ — Вы говорите, Графиня, какъ нжная мать, но вы въ заблужденіи! Кто вамъ сказалъ, что сынъ вашъ арестованъ за нсколько лестныхъ словъ? Поврьте, что я умю равно презирать и лесть и ругательство! но, въ поступк вашего сына вижу такую черную неблагодарность, которая противна моему сердцу, и за которую наказать его почитаю необходимымъ долгомъ. Прошу васъ меня выслушать: я хотлъ подарить эту вазу Вольтеру, тотъ человкъ, которому поручено было ее уложить въ ящикъ, показалъ мн надпись, сдланную вашимъ сыномъ: она польстила моему самолюбію, тмъ боле, что я увренъ былъ въ прямодушіи Графа Ланицкаго. Но тотъ же самый человкъ первый замтилъ, къ общему нашему удивленію, что синяя краска, на которой сдлана была надпись, отпала, и что подъ нею скрывалось еще нсколько словъ. Прежде написано было: во славу Фридриха Великаго, но когда мы стерли краску, то ясно увидли слово тирана. И такъ, милостивая государыня, вмсто похвалы, которой по увренію вашему удостоилъ меня Графъ Ланицкій, вы можете прочесть на ваз лестную надпись, во славу Фридриха Великаго тирана. Я не имю нужды вамъ длать на это своихъ замчаній, Фридрихъ, великій тиранъ, можетъ быть другомъ матери, наказывая строго неблагодарнаго и дерзкаго ея сына. Простите, завтра ввечеру увидимся.
Графиня не отвчала ни слова, сердц увряло ее въ невинности Августа, но въ ту же минуту представились ей вс прежнія безразсудные поступки молодаго человка, которые длали вроятнымъ его настоящіее преступленіе и оправдывали строгость Короля. Возвратившись домой, нашла она у себя Альберта, который нетерпливо желалъ узнать, по какой причинъ Ланицкій взятъ подъ стражу. Онъ изумился, когда Графиня сказала ему о преступленіи Августа. Не можетъ быть! воскликнулъ онъ твердымъ голосомъ, и не теряя ни минуты, побжалъ къ тому человку, которому поручено было укладывать вазу. Разспросивъ его обо всемъ, что было необходимо знать, отправлялся онъ на фабрику — словомъ, не забылъ ни одной подробности, нужной для полнаго сведенія объ этомъ дл. На другой день ввечеру прізжаетъ онъ къ Графин, совершенно увренный въ невинности сына ея. И въ этотъ вечеръ обыкновенное общество Графини собралось у нее въ дом, вс сидли вокругъ печальной матери и разговаривали о приключеніи Ланицкаго. Какое щастіе, воскликнулъ Англичанинъ, быть гражданиномъ такой земли, въ которой никто не можетъ быть лишенъ свободы не узнавши прежде своей вины, гд судятъ тебя въ присутствіи всего народа, гд можно самому избирать своихъ судей, не опасаясь ни притсненія, ни пристрастія!.. Англичанинъ продолжалъ говорить съ восторгомъ о законахъ своей отчизны, Фридрихъ былъ уже въ комнат, и никто его не замтилъ… ‘Ахъ! воскликнула Графиня, какъ щастливъ бы былъ мои сынъ, когда бы имлъ онъ т выгоды, которыми пользуется невинный, судимый своими ровными!’ — А я былъ бы щастливе, воскликнулъ Альбертъ, когда бы мн позволили быть Адвокатомъ Августа! — ‘Позволяю, сказалъ Король, котораго неожиданное присутствіе всхъ привело въ изумленіе, но позволяю съ условіемъ, молодой человкъ, ты будешь вмст съ своимъ другомъ заключенъ на шесть лтъ въ Шпандау, естьли не найдешь средства доказать мн, что онъ невиненъ. Позволяю Ланицкому самому избрать судей своихъ, и естьли число двенадцать почитается золотымъ, священнымъ, божественнымъ, то позволяю ему назначить ихъ двенадцать и даже назвать присяжными. Я выберу для себя Адвоката, а вы, Альбертъ, будете Адвокатомъ Августа! Принимаете ли вы мои условія? — ‘Съ истинною благодарностію, Ваше Величество, но смю просишь у Васъ позволенія увидться съ Ланицкимъ.’ — Это новое, но соглашаюсь и на то. Вы можете провести два часа наедин съ Графомъ, и сію же минуту получите отъ меня повелніе къ Губернатору крпости. Но знайте, что я не перемню своего намренія естьли, паче чаянія, переговоривъ съ преступникомъ, потеряете охоту быть его Адвокатомъ. Альбертъ объявилъ, что онъ согласенъ на все. Графиня Ланицкая и другіе, находившіеся въ комнат, превозносили до небесъ правосудіе Фридриха. Альбертъ, увидвшись съ молодымъ Графомъ въ Шпандау, нашелъ его спокойнымъ, и еще боле уврился въ совершенной невинности своего друга. Но Ланицкій трепеталъ за Альберта: великодушный другъ! говорилъ онъ, какъ могъ ты согласиться на хитрыя условія Короля? Я невиненъ, клянусь Богомъ, но можешь ли доказать мою невинность? Ахъ! тайное предчувствіе увряетъ меня, что ты приносишь себя на жертву дружб, что будешь длить со мною нещастную мою участь!— Альбертъ не отвчалъ ни слова, пожалъ Ланицкому руку, и полетлъ въ Берлинъ.
Въ тотъ день, въ который назначено было судить Ланицкаго, множество людей обоего пола и разнаго званія собрались въ огромной Дворцовой зал, очищенной для засданія присяжныхъ. Посредин приготовили возвышенное мсто для Судьи, по сторонамъ сдланы были дв загородки: за одною находились присяжные, за другою зрители, адвокаты и свидтели сидли за двумя столами — Королевскіе на правой сторонъ, а Ланицкаго на лвой.
Вошла Графиня, и заняла послднее мсто въ конц Галлереи: вс обратили на нее глаза, вс съ почтительнымъ сожалніемъ смотрли на горестную мать — глубокое безмолвіе царствовало въ собраніи. Вдругъ главная дверь разтворяется съ шумомъ: входитъ Король, окруженный Придворными и Генералами, садится, и Судья громкимъ голосомъ призываетъ обвиненнаго. Ланицкій, сопровождаемый двумя Офицерами гвардіи, безъ шпаги и шляпы, является у загородки: на лиц его написано спокойствіе, онъ осматривается, видитъ Короля и наклоняетъ передъ нимъ голову съ благородною важностію, видитъ свою мать, и взоры его воспламеняются, наконецъ видитъ Альберта своего друга, своего великодушнаго, неустрашимаго защитника, — Альберта, спокойно стоящаго передъ столомъ по лвую сторону, и какъ будто заране увреннаго въ своемъ успх, и слезы благодарности стремятся изъ глазъ его: онъ чувствуетъ въ сердц прискорбное, неизъяснимо сладкое восхищеніе! Судья встаетъ, на лицахъ зрителей изображается любопытство, вс умолкаютъ и готовятся слушать.
Милостивые Государи! сказалъ Судья, обратясь къ присяжнымъ: вы призваны сюда Его Величествомъ для того, чтобы оправдать или обвинить Графа Ланицкаго, подозрваемаго въ оскорбленіи Величества. Графъ Варендорфъ наименованъ Адвокатомъ Государя, Баронъ Альбертъ Альтенбергъ есть Адвокатъ Графа Ланицкаго: онъ вызвался добровольно защищать обвиненнаго своего друга. Выслушавъ мннія и доказательства обоихъ Адвокатовъ, вы, милостивые Государи, должны произнести приговоръ свой, согласно съ совстію и убжденіемъ вашего разсудка. — Старшій между вами сообщитъ мн ваше мнніе въ одномъ только слов: невиненъ, или виновенъ, оно рѣ,шитъ судьбу обвиненнаго.
Естьли произнесете слово невиненъ, то ему немедленно возвращена будетъ свобода, минутное заключеніе не должно оставить никакого на чести его пятна, Государь обязуется загладить оскорбленіе, невольно ему нанесенное. Но словомъ виновенъ осудите вы преступника на шестилтнее заключеніе въ крпость Шпандау — предупреждаю Барона Альтенберга, что и онъ равномрно лишенъ будетъ свободы, есть ли не найдетъ способа доказать невинности Графа Ланицкаго: съ этимъ только условіемъ дано ему позволеніе быть Адвокатомъ своего друга.
Судья замолчалъ, и Графъ Варендорфъ, Королевскій Адвокатъ, приближась къ судейскому столу, началъ говоришь слдующее: ‘Милостивые Государи! съ горестію приступаю ко исполненію важнаго, возложеннаго на меня долга. Обязанность обвинителя ни въ какое время пе можетъ быть обязанностію пріятною, но она и тягостна и печальна, когда, имвъ чувствительное и нжное сердце, принуждены бываемъ называть преступникомъ такого человка, каковъ молодой Графъ Ланицкій, знатный именемъ, уважаемый и любимый въ обществ, имющій образованный и острый умъ, благородное сердце и качества любезныя! Знаю, что буду обвинять Графа Ланицкаго въ присутствіи его друзей, въ присутствіи почтенной его матери, украшенной всми добродтелями женскаго пола, и въ эту минуту еще боле для всхъ насъ драгоцнной, по тому ужасному нещастію, которое постигнетъ ее въ лиц милаго сына.’
‘Не сомнваюсь также и въ томъ, чтобы вы не чувствовали искренняго почтенія къ молодому Барону Альтенбергу, который, не ужасаясь долговременнаго заточенія, готовится оправдывать преступника. Я уважаю необыкновенныя качества Барона Альберта, удивляюсь его неустрашимости, но сожалѣ,ю, что первое дло, въ которомъ ршился онъ взять сторону обвиненнаго, представляетъ великодушнымъ усиліямъ его столь мало успха. Увренъ однако, что сладкое чувство исполненія должности поддержитъ его въ сей трудной и, смю сказать, неравной борьб: что можетъ быть пріятне имени защитника, и защитника своихъ друзей, хотя они и виновны? — И я, милостивые Государи, представляюсь передъ глаза ваши, какъ безпристрастный защитникъ друга. Такъ, Фридрихъ Великій позволяетъ мн именоваться его другомъ. Превосходя во всемъ другихъ Государей, онъ презираетъ низкую лесть, провозглашающую его Богомъ и ищетъ искренности въ сердц друзей, которые напоминаютъ ему, что онъ человкъ. Щастливы повинующіеся держав его и защищаемые его законами! но щастливе несравненно т, которые замчены его взоромъ, которые удостоены его дружбы! Увы! молодой Графъ Ланицкій добровольно лишилъ себя щастія быть избраннымъ другомъ Великаго Фридриха. Безъ сомннія, милостивые Государи, вамъ извстно, какое уваженіе оказываетъ Его Величество Графин Ланицкой, матери обвиненнаго — уваженіе которое ни мало не уменьшилось отъ странныхъ поступковъ сына. Августъ Ланицкій, родомъ Полякъ, получилъ воспитаніе въ Потсдамской школ, вмст съ благороднйшими людьми Пруссіи. Кто могъ бы вообразить, чтобы воспитанникъ такихъ Учителей и сынъ такой матери не имлъ отлично высокихъ чувствъ, не былъ отличенъ въ своихъ поступкахъ, и боле нежели другіе надялся на него Фридрихъ Великій, который умлъ замтить въ немъ качества необыкновенныя и всегда простиралъ къ нему отеческую свою руку? Нужно ли доказывать, что обвиненный иметъ характеръ слишкомъ пылкій? — давно ли великодушный Монархъ принужденъ былъ извинятъ его дерзость и пренебречь оскорбленіе, молодымъ человкомъ ему нанесенное? Но чемъ же Графъ Ланицкій заплатилъ великодушному своему Государю за снизходительную кротость его? Неблагодарностію и предательствомъ, тмъ боле ненавистными, что они дйствовали скрытно! Вы знаете, какою необузданною свободою пользуются въ Пруссіи дерзкіе сатирики, любимые чернію, которую забавляютъ они своими насмшками на счетъ ея правителей: взгляните на стны замка Санъ-Суси, покрытыя ругательными пасквилями безименныхъ авторовъ: производятъ ли они какое-нибудь чувство негодованія въ душ великаго нашего Монарха? Не трудно было бы открыть дерзновенныхъ ругателей… Фридрихъ отмщаетъ имъ презрніемъ!Но естьли ругательства людей неизвстныхъ и низкихъ не могутъ быть для него ощутительны, то черная неблагодарность друзей, близкихъ къ его сердцу, дйствуетъ на него тмъ сильне. Возможно ли оставить ее безъ наказанія? возможно ли пренебречь оскорбленіе, нанесенное такимъ человкомъ? который, за нсколько минутъ, лежалъ y ногъ прогнваннаго имъ Государя, исполненный раскаянія, обливаясь слезами любви, въ жару благодарности, удивленія, восторга? Таковъ поступокъ Графа Ланицкаго! — Представляю вамъ мои доказательства, и моихъ свидтелей.
Графъ Варендорфъ указалъ на.Прусскую вазу, и на двухъ свидтелей: надзирателя мануфактуры и стараго жида. Присяжные прочли на вазѣ, слово тиранъ, сличили его съ другими словами надписи, и нашли въ почеркъ совершенное сходство. Сильное негодованіе изобразилось на лицахъ слушателей. Графъ Варендорфъ веллъ приближиться жиду. Наружность его имла въ себ что-то необыкновенное и отвратительное, онъ былъ чрезвычайно сухъ и прямъ, голова его была неподвижна, но глаза бгали и сверкали, казалось, что этотъ человкъ всегда имлъ въ душ безпокойство, о чемъ-то заботился, хотлъ все видть, досадовалъ, что не имлъ назади глазъ. Видъ его былъ смлый, но онъ оглядывался по сторонамъ, когда начиналъ говорить, и голосъ его, чрезвычайно непріятный и охриплый, дрожалъ, этотъ человкъ назывался Саломономъ. Поклявшись Тальмудомъ, что онъ не лжесвидтель, онъ началъ отвчать слдующимъ образомъ на вопросы Графа Варендорфа:
Графъ. Знаешь ли эту вазу?
Саломонъ. Знаю.
Графъ. Гд и когда ты ее видълъ? Объяви присяжнымъ все, что теб, въ отношеніи ней, извстно!
Саломонъ. Я видлъ ее въ первой разъ въ Санъ-Суси, перваго числа сего мсяца, въ однннадцатомъ или двенадцатомъ часу вечера — не могу точно назначить времени. —
Графъ. Что нужды! продолжай. По какому случаю замтилъ ты эту вазу? Подумай хорошенько, не забудь ни одного обстоятельства: всего важне, чтобъ господа присяжные знали настоящее положеніе дла!
Саломонъ. Я получилъ эту вазу изъ рукъ Его Величества, которому угодно было, чтобы я, увернувши ее, положилъ въ ящикъ для отсылки во Францію, будучи охотникъ до рдкихъ вещей, я началъ внимательно ее разсматривать. Вотъ платокъ, которымъ я стиралъ съ нее пыль. Замтивъ надпись: во славу Фридриха Великаго, написанную блою краскою по синему полю, и желая разсмотрть ее лучше, я началъ обтирать ее мокрымъ платкомъ, но къ удивленію своему примтилъ, что синяя краска, подъ самою надписью, стиралась и приставала къ платку, — я началъ тереть сильне, оттеръ всю краску, и ясно увидлъ слово тиранъ. О Авраамъ! воскликнулъ я отъ удивленія. — Что сдлалось съ тобою, Саломонъ? спросилъ Его Велячество, который въ эту минуту стоялъ позади меня. Ты врно усталъ, и хочешь пригласить отца Авраама къ себ на помощь? Я не могъ отвчать ни слова, удивленіе сковало мой языкъ, глаза мои были неподвижно устремлены на слово тиранъ, я не позволялъ себ имъ врить и безпрестанно перечитывалъ надпись: во славу Фридриха, Великаго тиpaнa. Волосы становились на головъ моей дыбомъ.— Его Величество, не дождавшись отъ меня отвта, взялъ изъ рукъ моихъ вазу, прочиталъ надпись и вышелъ изъ Галлереи, не сказавши ни слова. Боле ничего не могу объявить почтенному Собранію.
Саломонъ поклонился и хотлъ выдти изъ залы, съ позволенія господина Варендорфа, но Альбертъ требовалъ, чтобы онъ остался, желая сдлать ему допросъ въ свою очередь. Саломонъ слъ на скамйку. Кликнули другаго свидтеля, главнаго смотрителя надъ Королевскою фабрикою, и Графъ Варендорфъ началъ допрашивать его слдующимъ образомъ:
Графъ. Видлъ ли ты надпись, сдланную на Прусской вазъ?
Надзиратель. Видлъ.
Графъ. Можешь ли ее вспомнить?
Надзиратель. Могу: во славу Фридрихаса Великаго тирана.
Графъ. Извстно ли теб, кто сдлалъ эту надпись?
Надзиратель. Думаю, что Графъ Ланицкій.
Графъ. Можешь ли сказать, почему такъ думаешь?
Надзиратель. Софія Мансфильдъ, та самая Художница, которая разписылала вазу, при мн просила Графа Ланициаго, имющаго прекрасный почеркъ, сдлать вмсто ея надпись на вазъ, которая не была еще обожжена. Молодой Графъ исполнилъ требованіе Софіи, я самъ видлъ, какъ онъ взялъ въ руки вазу, какъ написалъ на ней надпись, какъ отдалъ ее тому изъ мастеровыхъ, которому поручено было поставить ее въ горнъ — мастеровой немедленно вынесъ ее въ ближнюю залу, и вроятно въ ту же минуту поставилъ на огонь.
Графъ. Но видлъ ли ты вазу въ ту минуту, какъ вынули ее изъ горна, и замтилъ ли слово тиранъ?
Надзиратель. Я видлъ ее спустя нсколько часовъ посл, читалъ надпись, но слово тиранъ, закрытое синею краскою, не было еще тогда примтно, я самъ отвозилъ ее въ Санъ-Суси. Дни черезъ два Государь призывалъ меня къ себ, показывалъ мн надпись, но я не могъ, и теперь не могу сказать, какимъ образомъ явилось въ ней слово тиранъ: оно не могло быть приписано посл обозженія вазы, a разв только прикрыто синяю краскою. Я думаю, что оно написано Графомъ Ланицкимъ, и вотъ причины, заставляющія меня такъ думать: ему поручила Софія Мансфильдъ сдлать вмсто ея надпись, слово тиранъ написано такимъ же точно почеркомъ, какъ и другія, Графъ Ланицкій при мн, въ другомъ случа, называлъ Государя тираномъ. — Надзиратель пересталъ говорить, Альбертъ просилъ и его также не выходишь изъ залы. Оставалось допросить еще двухъ свидтелей: того ремесленника, которому Графъ Ланицкій отдалъ вазу, сдлавши на ней надпись, и того, который долженъ былъ поставить ее въ горнъ. Одинъ объявилъ, что онъ, по требованію обвиненнаго, тотчасъ отнесъ вазу въ ближайшую залу, въ которой находятся горны, и что въ это время ни одинъ человкъ къ ней не прикасался, другой утверждалъ, что онъ поставилъ вазу въ горнъ, вмст со многими другими, и что онъ не отлучался отъ огня ни на минуту. Симъ кончились допросы Графа Варендорфа, который сказалъ, что не считаетъ за нужное подтверждать словами доказательсетва явныя, что онъ желаетъ искренно видть Графа Ланицкаго оправданнымъ, что самъ Великій Фридрихъ почтетъ торжествомъ пріятнымъ, естьли преступнику, имъ обвиненному и прежде ему любезному, возвращена будетъ невинность, a съ нею и дружба его Монарха.
Альбертъ, скромный, но въ то же время мужественный и твердый, выступилъ на средину залы. Графъ Ланицкій, который сидлъ спокойно во все продолженіе Варендорфова допроса, поблднлъ, когда увидлъ Альберта, идущаго опровергать его обвинителей. Графиня, блдная какъ смерть, неподвижно смотрла на Альберта: вся душа ея заключена была во взорахъ. Страшная тишина царствовала въ собраніи, казалось, что нжное чувство матери овладло сердцами зрителей, вс втайн желали успха Альберту, неустрашимому, великодушному Альберту, который одинъ имлъ наружность спокойную и былъ заране увренъ въ своей побд.
‘Нe хочу, милостивые Государи, сказалъ Альбертъ, разтрогать чувствительности вашей изображеніемъ сильнаго моего чувства, которое долженъ напротивъ усмирить: ибо, для убжденія васъ въ невинности моего друга, имю нужду въ спокойствіи духа, въ холодной прозорливости разсудка. Убдишь васъ — единственная моя цль! Не хочу прибгать къ украшеніямъ краснорчія, изобильно разсыпаемымъ передъ судилищемъ законовъ, и часто ослпительнымъ для безпристрастія судей — средства сіи не нужны для оправданія невинности, унизительны для ея защитника, оскорбительны для Судіи правосуднаго. Такъ думая, милостивые Государи, не позволю себ сказать ни слова въ похвалу великодушнаго и правосуднаго нашего Монарха. Похвала въ устахъ предателя, или въ устахъ того, кто защищаетъ подозрваемаго въ предательств, не можетъ быть достойною ни Государя великаго, ни славнаго и благороднаго народа. Естьли увритесь, милостивые Государи, что имя предателя неприлично обвиненному моему другу, то отъ него зависитъ, не словами, но дломъ доказать благодарность свою Монарху, который позволилъ ему избрать судей своихъ между своими ровными. Я твердо надюсь, что судіи его могутъ быть убждены единою только истинною, не украшенною, но очевидною. Скажу имъ, что обвинители Графа Ланицкаго не представили ни одного положительнаго доказательства, ни одинъ изъ свидтелей не говорилъ и не можетъ сказать, чтобы онъ видлъ, какъ обвиненный писалъ слово тиранъ. Первый изъ нихъ, жидъ Саломонъ, объявилъ намъ только то, въ чемъ мы, и безъ его свидтельства, сами собою могли бы увриться, что въ надписи заключается слово тиранъ. Онъ первый стеръ синюю краску своимъ платкомъ: это такое обстоятельство, на которое не нужно обращать вниманія, оно правдоподобно, и слдственно можетъ быть принято за истинное. Но Графъ Варендорфъ и Саломонъ, при всей своей проницательности, не доказали намъ, чтобы существовала тсная, необходимая связь между платкомъ, краскою и мнимымъ преступленіемъ Графа Ланицкаго. Жида Саломона смнилъ надзиратель фабрики. Сначала я опасался, чтобы слова его, боле достойныя уваженія, не произвели наконецъ сей нужной, недостающей обстоятельствамъ нашего дла связи, безъ которой не можетъ быть очевидно преступленіе обвиненнаго. Но этотъ почтенный человкъ объявилъ намъ только то, что онъ слышалъ, какъ одна женщина, имющая дурной почеркъ, просила Графа Ланицкаго сдлать вмсто ея надпись на ваз, что онъ видлъ, какъ обвиненный писалъ — но что имянно писалъ, о томъ ни слова, хотя вроятно, что слово тиранъ имъ написано, и вроятно потому, что никто, кром его, (такъ думаетъ по крайней мр свидтель) не прикасался къ ваз, что надпись написана вся однимъ почеркомъ, и что наконецъ обвиненный, при другомъ случа, осмлился наименовать Государя своего тираномъ. Повторяю собственныя выраженія свидтеля для того, чтобы доказать вамъ, милостивые Государи, что ни одно изъ нихъ не можетъ быть принято за обвиненіе положительное. Желая уврить васъ, что слово тиранъ не могло быть ни кмъ инымъ написано, какъ молодымъ Графомъ Ланицкимъ, представляю вамъ еще двухъ свидтелей: ремесленника, отнесшаго вазу въ горнъ, и ея обжигателя. Первый утвердительно сказалъ, что при перенос вазы изъ мастерской въ ту залу, въ которой находятся горны, не трогалъ ее никто, другой утверждалъ клятвенно, что ни одинъ человкъ не приближался къ вазъ съ той самой минуты, въ которую она вынута была изъ горна, но сей послдній сказывалъ ли, что не было никакого промежутка между тою минутою, въ которую получена имъ ваза и тою, въ которую ока поставлена въ горнъ для обожженія, великъ ли былъ этотъ промежутокъ, и гд между тмъ находилась ваза? Спрашиваю, осмлится ли свидтель утверждать, что въ это время никто не прикасался, или не могъ къ ней прикоснуться? Короче, милостивые государи, вы видите ясно, что преступленіе друга моего не подтверждается никакимъ положительнымъ доказательствомъ.
Вамъ извстно, милостивые государи, что въ случа недостатка доказательствъ явныхъ и положительныхъ, надлежитъ прибгать къ возможностямъ. Вс т, которыя представлены вамъ почтеннымъ Адвокатомъ Его Величества въ подтвержденіе вины моего друга, признаны отъ васъ за убдительныя, прошу сравнишь ихъ съ тми, которыя представляю я въ доказательство, что Графъ Ланицкій не можетъ быть виновенъ. Я хочу говорить о его воспитаніи, характер, ум и сердц: не должно ли предположить, что онъ или закоренлый злодй, или безсмысленный глупецъ, чтобы признать его способнымъ въ такому низкому и вмст безразсудному поступку? Онъ иметъ чрезвычайно живый характеръ, искренность его бываетъ слишкомъ часто неосторожна, и въ минуту сильнаго движенія онъ можетъ позволишь себ то, въ чемъ вроятно самъ будетъ разкаяваться черезъ минуту: въ доказательство представляю вамъ прежній проступокъ его — проступокъ, забытый столь милостиво Монархомъ, имъ оскорбленнымъ. Можноли вообразитъ, чтобы одинъ и тотъ же человкъ былъ въ одно время и столь прямодушенъ и столь коваренъ? И кто изъ васъ, милостивые государи, повритъ, чтобы снисходительность великодушнаго Фридриха не произвела никакого впечатлнія на душ моего друга? Такая нечувствительность несовмстна съ доброю и пылкою душею… a другъ мой истинно добръ и чувствителенъ! Обратите глаза на блдную, трепещущую мать его, на горестныхъ его друзей — безпокойныя лица и слезы ихъ доказываютъ ли, что обвиненный иметъ изпорченную душу? Но, милостивые государи, на минуту похитимъ y Ланицкаго его сердце …. кто изъ насъ отважится утверждать, что онъ или иметъ ограниченный умъ, или сумасшедшій? Вы слышали уже, что Фридрихъ Великій замтилъ въ немъ дарованія необыкновенныя, и умъ проницательный! не усплъ онъ вступить на поприще честей, какъ сдлался уже близокъ къ своему Государю: однимъ только отличнымъ поведеніемъ сохранилъ бы онъ любовь Монарха, повелителя своего и Друга — чему же, напротивъ, приноситъ онъ на жертву и надежды свои, и будущую славу, и щастіе своей матери? Непостижимому, безразсудному удовольствію написать одно слово! Милостивые государи, или надобно подумать, что Графъ Ланицкій былъ увлеченъ сумазброднымъ, непобдимымъ желаніемъ написать слово: тиранъ, или никакъ не можетъ быть понятно, для чего и съ какимъ намреніемъ изобразилъ онъ его на ваз! Для тоголи, чтобы открыть Французамъ, что Фридрихъ тиранъ? Но человкъ, самаго ограниченнаго ума, нашелъ бы множество способовъ, дйствительнйшихъ, врнйшихъ, и безъ сомннія не выбралъ бы имянно того, которой въ минуту могъ обнаружить передъ глазами самаго Монарха его ненавистное предательство! И такъ утверждаю, что нтъ никакой вроятности, чтобъ Графъ Ланицкій, въ его положеніи, съ его умомъ и сердцемъ, сдлалъ такой поступокъ, который всякимъ безпристрастнымъ судьею долженъ быть признанъ за невозможный морально. И я не имлъ никакого инаго убжденія въ невинности друга моего, когда ршился его защищать, отдавши въ залогъ собственную мою свободу. Но Богъ, хранитель невинности, наконецъ просвтилъ совершенно мой разсудокъ! Я увренъ, я утверждаю, что другъ мой обвиненъ несправедливо, Позвольте представить доказательства мои на ваше разсужденіе.
Альбертъ кликнулъ свидтелей. Первый изъ нихъ, ремесленникъ, которому Ланицкій поручилъ отнести вазу въ ту залу, гд находились горны, объявилъ, что онъ не отдавалъ ее обжигателю изъ рукъ въ руки, a напротивъ поставилъ вмст съ другими фарфоровыми вещами на доску, лежавшую на столъ y самаго горна.
Альбертъ. Увренъ ли ты, что ваза поставлена была точно на доску, a не на столъ?
Свидтель. Увренъ. Это обстоятельство памятне для меня отъ того, что я едва-было не уронилъ вазы на полъ. Оплошность моя сдлала меня осторожнъе: я взялъ вазу въ объ руки и бережно поставилъ ее на доску — на доску, a не на столъ!
Альбертъ. Довольно. Боле ничего не желаю отъ тебя слышать.
Кликнули другаго свидтеля. То былъ смотритель надъ горнами. Альбертъ спросилъ y него: видлъ ли ты этаго человка, который утверждаетъ, что ваза была поставлена имъ на доску, лежавшую на стол, близъ самаго твоего горна? И увренъ ли ты, что онъ точно поставилъ ее не на столъ, a на доску?
Свидтель. Видлъ и увренъ.
Альбертъ. Можешь ли сказать, почему ты такъ въ этомъ увренъ?
Свидтель. Я помню, что этотъ человкъ, ставя на доску свою вазу, воскликнулъ: ахъ! Фрицъ, я едва не разбилъ этой проклятой вазы въ дребезги! Вотъ она, въ цлости, прими ее отъ меня руками. Я оглянулся и увидлъ вазу, стоящую на доск.
Альбертъ. Не можешъ ли вспомнишь какихъ нибудь другихъ оботоятельствъ?
Свидтель. Помню только то, что онъ сказалъ мн: поставь эту вазу въ горнъ! на что я ему отвчалъ: еще не время! печь не совсемъ разгорлась! я поставлю ее вмст съ другими.
Альбертъ. И такъ она не тотчасъ по принесеніи была поставлена въ горнъ?
Свидтель. Нтъ. Я сказалъ уже вамъ, что печь не довольно была разжжена.
Альбертъ. Сколько же времени стояла она на стол?
Свидѣ,тель. Не знаю, не могу опредлить этаго точно — десять, двадцать или тридцать минутъ, но не боле!
Альбертъ. Очень хорошо. Но въ эти двадцать или тридцать минутъ ты безъ сомннія не спускалъ съ нее глазъ?
Свидтель. Напротивъ, милостивый государь, я не имлъ никакой нужды на нее смотрть: она стояла y мста.
Альбертъ. Но помнишь ли, гд она стояла въ ту минуту, какъ ты пришелъ за нею для помщенія ея въ горнъ?
Свидтель. Помню! Она стояла не на доск yже, a на стол.
Король сдлалъ выразительное движеніе рукою. Все общество обратило на него глаза. Альбертъ продолжалъ: не обманываешься ли? Подумай!
Свидтель. Не обманываюсь, милостивый Государь! Ваза была на стол, a не на доск — это врно.
Альбертъ. Теперь скажи мн: входилъ ли кто нибудь въ твою горницу въ то время, какъ ваза стояла еще на доск?
Свидтель. Не думаю. Тогда былъ часъ обда. Работники разошлись, я одинъ остался подлъ печи, для надзиранія за огнемъ.
Альберлтъ. Но кто же поставилъ вазу на столъ?
Свидтель. Не знаю, только не я!
Альбертъ. Слдовательно кто нибудь другой? Подумай хорошенько.
Свидтель. Многіе могли входить въ горницу и выходить изъ нее, но я не замтилъ ни одного человка, будучи занятъ своимъ огнемъ… Но… погодите… кажется… такъ точно! Жидъ Саломонъ приходилъ спрашивать y меня, куда двалась Софія Мансфильдъ? Онъ бралъ въ руки вазу, и онъ-то вроятно переставилъ ее съ доски на столъ. Онъ что-то говорилъ о надписи, о стихахъ… не могу имянно вспомнить, о чемъ! Я худо его слушалъ, будучи занятъ, какъ я уже сказывалъ, своимъ горномъ,
Альбертъ. Довольно. Поди.
Третій свидтель былъ женихъ Софіи. Мансфильфъ, задержанный по приказанію Фридриха въ Берлин, и разлученный съ своею невстою при самомъ олтаръ Божіемъ. Онъ объявилъ, что видлся съ Софіею въ самый тотъ день, въ который, отдлавши свою вазу, она отдала ее обжигать на фабрику. Софія сожалла, что онъ, пришедши поздно, не могъ видть ея работы. Но я — продолжалъ свидтель — будучи въ великомъ нетерпніи, и надясь увидть вазу, прежде, нежели она поставлена будетъ въ печь, побжалъ на фабрику, y самаго входа встртился со мною Жидъ Саломонъ, который, сказавъ мн, что ваза уже въ печи, взялъ меня подъ руку, почти насильно повелъ съ собою, и началъ говорить о тхъ деньгахъ, которыя Софія поручила ему переслать въ Саксонію.
Альбертъ. Какія это деньги? Разв Софія занимала ихъ y Жида Саломона!
Свидиель. Напротивъ. Саломонъ долженъ былъ Софіи за нкоторыя картинки, писанныя ею на стекл, по его заказу. Въ слдствіе ихъ договора, Жидъ Саломонъ обязанъ былъ пересылать эти деньги въ Саксонію къ родственникамъ Софіи, которыхъ она содержала своею работою.
Альбертъ. Точно ли эти деньги доставлены были родственникамъ Софіи?
Свидтель. Нтъ. Я третьяго дня получилъ отъ невсты моей письмо, въ которомъ она увдомляетъ меня, что Саломонъ ее обманулъ, и требуетъ, чтобы я принудилъ его заплатить ей деньги.
Альбертъ. Слдовательно Жидъ Саломонъ иметъ не весьма строгія правила честности. Но прежде не говорилъ ли онъ чего нибудь съ тобою о возвращеніи Софіи въ Саксонію?
Свпдтель. Говорилъ, и не однажды. Изъ всхъ его разговоровъ могу заключить только то, что онъ весьма желалъ оставить ее въ Берлин, дабы воспользоваться ея дарованіемъ. За недлю передъ тмъ, какъ Его Величество наименовалъ Софіину вазу Прусскою, я встртился съ нимъ на улиц и сообщилъ ему надежду свою скоро возвратиться съ моею невстою въ Саксонію. Онъ нахмурился и отвчалъ: это еще не врно.
Альбертъ. Не говорилъ ли онъ когда нибудь съ тобою о Графъ Ланицкомъ?
Свидтель. Однажды, въ тотъ самый день, въ который Графъ посщалъ вмст съ вами фарфоровую мануфактуру. Я спросилъ y Саломона: кто этотъ прекрасный молодой человкъ, въ гусарскомъ мундир, который такъ живъ въ разговор, и иметъ такіе блестящіе глаза? — Онъ нахмурился: это Графъ Ланицкій, отвчалъ онъ мн, втренная, насмшливая повса! Онъ не даетъ мн покою своими колкостями, и я, признаться, ненавижу его отъ всего сердца.
Альбертъ. Я доволенъ. Ты можешь насъ оставить, —
Свидтель, представленный къ допросу посл жениха Софіи Мансфильдъ, былъ Прусскіи купецъ, торговавшій въ Берлин красками. Онъ объявилъ, что жидъ Саломонъ покупалъ y него синюю краску, которой нсколько цвтовъ пробовалъ на клочк бумаги, вынутой имъ изъ кармана и забытой въ лавк, что наконецъ онъ взялъ небольшое количество темнаго цвта краски. Свидтель представилъ ея образецъ. Альбертъ продолжалъ: цла ли y тебя бумажка?
Свидтель. Вотъ она. Саломонъ оставилъ ее на моемъ столъ. Я побоялся ее бросить, нашедши на ней арифметическую выкладку, и думая, что она можетъ понадобиться Саломону. Но Саломонъ не возвращался. Я позабылъ уже и объ немъ и о бумажк его, когда вы, милостивый государь, дней восемь тому назадъ, пожаловали ко мн въ лавку, спрашивали, какую краску бралъ y меня Жидъ Саломонъ, и увидя лоскутокъ бумажки, имъ забытый, приказали сберечь ее, запретивъ мн говорить о вашемъ посщеніи до самаго того дня, въ которой назначено было судить Графа Ланицкаго. Ваше приказаніе изполнено, и вотъ бумажка.
Альбертъ представилъ ее присяжнымъ. Нашли, что синяя краска, которую покупалъ и пробовалъ на этомъ отрывк Жидъ Саломонъ, имла одинакій цвтъ съ тою, которою покрыта была ваза. Альбертъ приказалъ Саломону показать платокъ: увидли, что краска, прилипнувшая къ платку, была такая же точно, какою была натерта бумажка и выкрашена ваза. Уврясь наконецъ, что судьи вс единодушно признаютъ сходство красокъ, Альбертъ просилъ, чтобъ развернули бумажку и прочли написанныя на ней слова. Увидли слово тиранъ, около десяти разъ повторенное, и не однимъ почеркомъ — казалось, что кто-то старался подписаться подъ чужую руку. Одно или два изъ этихъ словъ были совершенно сходны съ словомъ тиранъ, изображеннымъ на подножіи вазы, Альбертъ, представивъ вс сіи доказательства присяжнымъ, сказалъ наконецъ, что онъ не будетъ утомлять вниманія ихъ новыми убжденіями, что дло объясняется само собою, что невинность друга его не можетъ, подвержена быть сомннію, и что наконецъ предоставляется безпристрасітю судей ршить, кто преступникъ: пылкій ли Графъ Ланицкій, или благоразумный и осторожный Жидъ Саломонъ? Альбертъ возвратился на свое мсто. Судья въ нсколькихъ словахъ представилъ присяжнымъ сущность всего дла, и столь ясно, что вс они въ одинъ голосъ воскликнули: невиненъ! Громкія рукоплесканія зашумли въ зал, но Фридрихъ всталъ съ своего мста, и все утихло.
‘Я подтверждаю приговоръ присяжныхъ! сказалъ онъ. Графъ Ланицкій дайте мн вашу руку, я поступилъ слишкомъ поспшно, отнявши y васъ шпагу: вотъ вамъ моя, владйте ею, a вашу беру себ,’ Фридрихъ снялъ съ себя шпагу и подалъ ее молодому Графу. ‘Благодарю васъ, сказалъ онъ Альберту, простирая къ нему руку. Вы не имете нужды въ шпаг, чтобъ быть защитникомъ своихъ друзей, но я желаю, чтобы вы вступили въ мою службу и были мн полезны вашимъ перомъ. Врьте, Баронъ Альтенбергъ, что Фридрихъ уметъ цнить людей благородныхъ и награждать полезные таланты. A ты, проклятый Еврей! воскликнулъ онъ бросивъ на Саломона грозный взглядъ, ты стоишь того, чтобы сію же минуту отправить тебя къ твоему отцу Аврааму — но я хочу, чтобы и ты приносилъ какую нибудь пользу, не имя однако способа вредить честнымъ людямъ. Съ сего часа опредлено теб, во всю твою жизнь мести Потсдамскія улицы, не забывая и той, на которой построенъ домъ Графа Ланицкаго!’ — Снова шумныя восклицанія послышались въ зал. Фридрихъ подвелъ къ Графин Ланицкой ея сына. Онъ подалъ ей руку, и провожая ее съ лстницы, сказалъ, что будетъ y нее обдать и пить за здоровье Августа Ланицкаго. Посл обда училъ онъ гвардію: вс замтили, что онъ имлъ на себ шпагу молодаго Графа.