Послдній Абенсерагъ.
Послдній Абенсерагъ.
(Отрывокъ изъ Шатобріана.)
[Окончаніе впредь].
‘Сверная Пчела’, No 119, 1826
Послдній Абенсерагъ.
Послдній Абенсерагъ.
(Окончаніе.)
‘Сверная Пчела’, No 120, 1826
Последний Абенсераг, Шатобриан Франсуа Рене, Год: 1826
Время на прочтение: 8 минут(ы)
(Изъ сочиненій, составляющихъ первое отдленіе (Livraison) Полнаго собранія твореній Г. Шатобріана, боле всего обращаетъ на себя вниманіе повсть, подъ заглавіемъ: Приключенія послдняго Абенсерага, потому, что она напечатана въ первый разъ. Вотъ изъ нее отрывокъ.)
Приключенія послдняго Абенсерага начинаются чрезъ двадцать четыре года посл отнятія Испанцами Гренады у Мавровъ, въ то время, когда послдній Король Боабуиль, оплакивая свое паденіе, слышалъ отъ Султанши своей матери сіи слова, сохраненныя Исторіею: ‘Плачь теперь, какъ жена, о потер Королевства, ‘котораго не умлъ защищать, какъ мужъ.’
— Племя Абенсраговъ тогда уже было истреблено, кром одной отрасли сего знаменитаго рода. Описавъ хижину сихъ славныхъ изгнанниковъ, обитавшихъ нкогда въ дворцахъ, — хижину, построенную между развалинами Карагена, и недалеко отъ мста, гд Лудовикъ Святый (IX) умеръ на пепелищ, сочинитель выводитъ послдняго потомка сего рода. Юный Абенсерагъ отправляется странствовать въ т мста, гд нкогда было Королевство его предковъ.
Каждый шагъ Абенсерага по земл родной, наполняетъ его сердце горестью и стованіями.
Когда Абенъ-Гаметъ завидлъ верхъ зданій Гренадскихъ, сердце его такъ сильно забилось, что онъ принужденъ былъ остановить своего мула. Онъ сложилъ руки на груди, взоры его были прикованы къ граду священному, безмолвенъ и недвижимъ стоялъ онъ. Проводникъ его также остановился, а какъ вс высокія чувствованія доступны сердцу Испанца, то видно были, что онъ былъ растроганъ и угадалъ, что Мавръ возвращался на прежнюю свою родину. Абенсерагъ прервалъ наконецъ молчаніе….
‘Проводникъ его указывалъ ему по порядку Альямбру, Хенералифъ, Альбайеннъ и Башни Румяныя — а каждое изъ сихъ именъ разрывало сердце Абенъ-Гаметоно. ‘Какъ тяжко’ вскричалъ онъ: ‘узнавать отъ ‘чужеземца памятники своихъ предковъ, и слышать ‘изъ устъ человка равнодушнаго поветъ о споемъ, род и ближнихъ своихъ!’ Но проводникъ, перервавъ, размышленія странника, сказалъ ему: ‘Подемъ дале ‘подемъ, такъ Богу было угодно! Ободрись. Не находится ли и теперь еще Францискъ I плнникомъ, въ нашемъ Мадрит. Такъ Богу было угодно.’ Тутъ онъ снялъ шляпу, перекрестился и погналъ своихъ муловъ. Абенсерагъ то же погналъ своего, вскричавъ: ‘Такъ предписано свыше!’
Едва прибывъ въ Гренаду, Абенсерагъ былъ въ такомъ волненіи духа, что не могъ искать успокоенія въ новомъ своемъ убжищ. Отчизна его тревожила. Не въ силахъ противишься чувствованіямъ, томившимъ его сердце, онъ пошелъ ночью бродить по улицамъ Гренадскимъ.
Онъ старался глазами или ощупью распознать нкоторые изъ памятниковъ, такъ часто описанныхъ ему старцами…
Абенъ-Гаметъ размышлялъ тогда о жребіи человковъ о измнахъ счастія, о паденіи царствъ, и наконецъ о сей Гренад, взятой непріятелями посреди забавъ и вдругъ смнившей плетеницы цвтовъ на цпи желзныя. Казалось, онъ видлъ гражданъ ея, оставляющихъ домы свои въ одеждахъ пиршествъ, подобно гостямъ, которые, въ безпорядк своихъ нарядовъ, вдругъ изгнаны пожаромъ изъ чертога веселія.
Вс сіи мечты, сіи мысли тснились въ душ Абенъ Гамета… День его застигъ. Абенсерагъ не могъ отыскать пути обратнаго: онъ былъ далеко отъ хана, {Гостинница восточныхъ народовъ. Пр. Пер.} въ отдаленномъ предмстіи города. Все было погружено во сн, никакой шумъ не нарушалъ безмолвія улицъ, двери и окна домовъ были затворены, только голосъ птуха возвщалъ въ жилищ бднаго, возвратъ страданій и трудовъ.
Долго бродилъ Абенъ Гаметъ, не могши распознать своей дороги, наконецъ услышалъ, что одна дверь отворилась, увидлъ, что отшолъ вышла юная женщина, почти въ такомъ одяніи, какъ Готическія Королевы, изваянныя на памятникахъ Аббатствъ древнихъ. ея черный корсетъ, съ чернымъ гагатовымъ приборомъ, изгибался по стройному ея стану, нижняя одежда, узкая и безъ складокъ, открывала красивую ногу, мантилліа, также черная, была наброшена ею на голову, лвою рукою придерживала она сію мантиллію, сложенную крестообразно надъ подбородкомъ, подобно покрывалу монахинь Римскихъ, такъ, что илъ всего лица видны была только большіе глаза и розовыя уста ея. Старая дуэнья ее сопровождала: пажъ несъ передъ нею молитвенникъ, а два служителя, въ одежд фамильныхъ ея цвтовъ, шли къ нкоторымъ разстояніи за прекрасною незнакомкою. Она шла къ утренней молитв, къ которой призывалъ звонъ колокола въ сосднемъ монастыр.
Абенъ-Гамету показалось, что видитъ духа Израфила, или юнйшую изъ Гурій. Испанка, не мене удивленная, смотрла на Абенсерага, котораго чалма, одежда и оружіе еще боле украшали благородный видъ. Опомнясь отъ перваго удивленія, она подала знакъ чужеземцу приблизиться, съ пріятностію и свободою, особенно свойственными женщинахъ сей страны. ‘Мавра!’ сказала она ему: ‘ты, кажется, недавно при, былъ въ Гренаду: не потерялъ ли ты дороги?’
— ‘Султанша цвтовъ,’ отвчалъ Абенъ-Гаметъ: ‘прелесть очей человческихъ, невольница Христіанская, затмвающая красотою двъ Грузіи! ты ‘отгадала! я чужеземецъ въ семъ город, и растерялся ‘посреди сихъ пышныхъ зданіи, теперь не могъ отыскать хана Мавровъ. Да умилостивить Магометъ ‘сердце твое и да воздастъ теб за страннопріимство! ‘
— ‘Мавры славятся сворю вжливостію,’ прервала Испанка съ самою пріятною улыбкой ‘но я не Султанша цвтовъ, не невольница и не радуюсь, что ты поручаешь меня Магомету. Иди за мною, рыцарь я, доведу тебя до хана Мавровъ.’
Легкою поступью пошла она предъ Абенсерагомъ, привела его къ дверямъ хана, указала на пикъ рукою, мелькнула позадь нкоторыхъ палатъ и скрылась.
Какъ не твердо спокойствіе нашей жизни! уже родина не занимаетъ одна исключительно души Абенъ-Гаметовой, уже Гренада перестала быть для него безлюдною, оставленною, сиротствующею и пустынною: она для сердца его любезне, нежели прежде. Но уже новая прелесть украшаетъ ея развалины: съ памятью предковъ мшается нын другое очарованіе. Абенъ-Гаметъ отыскалъ кладбище, гд покоится прахъ Абенсераговъ, но въ молитвахъ, въ поклоненіяхъ и въ потокахъ сыновнихъ слезъ, онъ мечтаетъ, что юная Испанка когда нибудь проходила по симъ гробницамъ, и ему кажется, что предки его уже не столь несчастны.
Напрасно онъ хочетъ заниматься только странничествомъ своимъ по земл отцевъ своихъ, напрасно бродитъ по берегамъ Дуро и Хенила, и рветъ тамъ цвты утреннею зарею: цвтокъ, котораго теперь онъ ищетъ, есть прекрасная Хрмешіапаа.
Однажды онъ собиралъ растенія въ долин, лежащей около береговъ Дуро. Полуденной берегъ, на цвтистой своей покатости, носилъ стны Альамбры и сады Хемералифа, холмъ сверный украшенъ былъ Албайсиномъ, веселыми плодовыми садами и пещерами, въ которыхъ обиталъ многочисленный народъ.
Абень-Гаметь не быль уже на крайне несчастенъ, ни весьма счастливъ, и потому не могъ вкушать пріятностей уединенія: разсянно и равнодушно бродилъ онъ по симъ берегамъ очаровательнымъ. Не размышляя, пошелъ онъ по обсаженной деревьями дорог, извивающейся по скату берега Альбайсинскаго. Загородный домъ, окруженный померанцевою рощею, скоро представился его глазамъ: подходя къ рощ, онъ услышалъ звуки голоса и гитары. Между голосомъ, чертами лица и взоромъ женщины есть такое сходство, которое никогда не обманываетъ человка, подпавшаго подъ власть любви ‘Это моя Гурія!’ сказалъ Абенъ-Гаметъ, онъ вслушивается — и сердце его трепещешь: при имени Абенсераговъ, нсколько разъ повторенномъ, сердце его забилось еще сильне. Незнакомка пла Кастиланскій романсъ, въ которомъ сохранялась повсть о вражд Абенсераговъ и Зегри. Абенъ-Гаметъ не могъ доле противиться волненію души своей: онъ перескочилъ чрезъ миртовую ограду и явился посреди толпы молодыхъ женщинъ, который съ крикомъ отъ него побжали. Испанка, пвшая романсъ, и еще державшая гитару, вскричала: ‘это странникъ Мавританскій!’ и позвала къ себ подругъ своихъ. ‘Наперсница духовъ!’ сказалъ Абенсерагъ ‘я искалъ тебя, какъ Арабъ ищетъ источника въ зной полуденный, я слышалъ звуки твоей гитары, ты славила героевъ моей отчизны, я узналъ тебя по сладости твоего голоса, и приношу къ стопамъ твоимь сердце Абенъ-Гамета.’
— ‘А я,’ отвчала Дона Бланка: ‘думала о теб, когда пла романсъ Абенсераговъ. Съ тхъ поръ, какъ я тебя увидла, я воображала, что сіи рыцари Maвританскіе сходны были съ тобою.’
Легкая краска показалась на чел Бланки, когда она произнесла сіи слова.
‘На крикъ молодыхъ Испанокъ, когда Абенъ-Гаметъ ворвался въ садъ, прибжалъ Донъ Родригъ. ‘Родитель!’ сказала Бланка: ‘вотъ тотъ Мавританскій рыцарь, о которомъ я теб говорила. Онъ услышалъ ‘мое пніе, узналъ меня и вошелъ въ садъ поблагодарить меня за то, что я ему указала дорогу.’
Донъ Родригъ принялъ Абепсерага съ важною, но чистосердечною вжливостію Испанцевъ. У сего народа не замтишь никакого раболпства, никакихъ выраженій, обличающихъ низость мыслей и уничиженіе души. Языкъ вельможи и поселянина — одинъ и тотъ же: поклонъ, привтствія, привычки, и обычаи — одни и т же. Какъ доврчивость и великодушіе сего народа къ иностранцамъ безпредльны, такъ месть его ужасна, когда ему оказано вроломство. Съ необоримою твердостію, съ непоколебимымъ терпніемъ, онъ неуступчивъ противъ злосчастія: или самъ его одолетъ, или имъ будетъ подавленъ. Онъ мало владетъ тмъ умомъ, которыя мы называемъ остроуміемъ, но пылкія страсти замняютъ въ немъ тотъ блескъ, который порождается тонкостію и обиліемъ мыслей. Испанецъ, проводящій день безмолвно, ничего невидвшій и нехотящій ничего видть, ничего не читавшій, не учившій и не сравнивавшій, найдетъ въ величіи своей ршимости нужные способы въ минуту бдствія.
То былъ день рожденія Донъ Родригова, и Бланка давала отцу своему тертуллію или небольшой праздникъ, въ селъ прелестномъ уединеніи…
Посл рефреско, просили Бланку протанцовать одинъ изъ тхъ характерныхъ танцевъ, въ которыхъ самыя искусныя Гитаны уступали ей первенство. Она склонилась на просьбы своихъ подругъ. Абенъ-Гаметъ молчалъ, но умоляющій взоръ его говорилъ вмсто робкаго языка. Бланка выбрала Замбру, выразительный танець, который Испанцы заняли у Мавровъ.
Одна молодая женщина начала играть на гитар напвы танца иностраннаго. Дочь Дона Родрига сняла покрывало и прикрпила къ блымъ рукамъ своимъ кастаньеты изъ чернаго дерева. Черные ея волосы упадали кудрями на лилейную шею, уста и глаза ея согласно выражали улыбку, лице ея оживилось отъ движенія сердца. Вдругъ она ударила по звонкому дереву, трижды пробила міру танца, запла пснь Замбры, и соединя голосъ свой съ звуками гитары, быстро, какъ молнія, понеслась по мурав.
Какое разнообразіе въ движеніяхъ ея ногъ! какая прелесть въ положеніяхъ ея тла! то поднимаетъ она руки скоро, то опускаетъ ихъ медленно, то вскакиваетъ, какъ въ упоеніи отъ удовольствія, то отбгаетъ назадъ, какъ бы съ чувствомъ горести. Она оборачиваетъ голову, кажется призываетъ кого-то невидимаго и скромно ввряетъ румяную щеку свою поцлую юнаго супруга, и вдругъ, стыдливая, отбгаетъ, возвращается съ новымъ блескомъ и веселіемъ, выступаетъ шагами благородными и почти воинственными — и вдругъ снова порхаетъ по мурав. Чудно было согласіе въ ея пляск, въ ея пніи и въ звукахъ ея гитары. Голосъ Бланки, слегка прикрываемый музыкой, получалъ то выраженіе, которое волнуетъ страсти: музыка Испанская, составленная изъ подобныхъ вздохамъ отголосковъ, изъ быстрыхъ движеній, изъ унывныхъ припвовъ и пнія, вдругъ прерывающагося, содержитъ въ себ необыкновенное смшеніе радости съ задумчивостію. Эта музыка, эта пляска ршила невозвратно судьбу послдняго Абенсерага, он могли бы встревожить сердце и боле твердое….
Абенъ Гаметъ и Бланка ждали только удобной минуты открыть другъ другу свои чувствованія. Тогда было прекраснйшее время года. ‘Ты не видлъ еще Алгамбры’, сказала Абенсерагу дочь Герцога де-Санта-Фе. ‘По нкоторымъ вырвавшимся у тебя словамъ, я заключаю, что родъ твой происходитъ изъ Гренады. Ты, можетъ быть, хочешь видть дворецъ прежнихъ Королей твоихъ? Я сама буду ныншнимъ вечеромъ служить теб вмсто провожатаго.’
Вс прелести искуства и скорбь объ утраченной отчизн, смшавшись съ очарованіемъ любви, овладли сердцемъ послдняго Абенсерага. Недикжізъ и безмолвенъ, тонулъ онъ удивленныя’ взоромъ въ сей обители духовъ, ему казалось, что онъ перенесенъ въ преддверіе одного изъ тхъ замковъ, коихъ описаніе читаемъ мы въ Арабскихъ сказкахъ. Легкія галлереи, каналы изъ благо мрамора, обсаженные апельсинными и лимонными деревами въ полномъ цвту, водометы, уединенные дворы, со всхъ сторонъ являлись глазамъ Абенъ-Гамета, и, сквозь длинные своды переходовъ, онъ видлъ новые лабиринты и новыя очарованія. Лазурь чистйшаго неба яснлась между колоннъ, поддерживавшихъ цпь готическихъ сводовъ. Стны, расписанныя арабесками, представлялись на видъ, какъ бы восточными тканями, по которымъ, въ скучномъ гарем, вышиваетъ молодая невольница, слдуя своенравному своему воображенію. Какая-то роскошь, какая-то торжественность и нчто воинственное, мнилось, дышало въ этомъ великолпномъ зданіи.
Абенъ-Гаметъ увидлъ имя Боабдиля, вставленное въ мозаик. ‘О Царь мой!’ вскричалъ онъ: ‘гд ты? гд найду тебя въ запустлой твоей Алгамбр?’ И слезы врности и чести полились изъ глазъ юнаго Мавра.— ‘Древніе твои Государи,’ сказала Бланка: ‘или справедливе, Государи отцевъ твоихъ, были неблагодарны.’ — ‘О, что до того! ‘ перервалъ Абенсерагъ: ‘они были несчастливы.’
Когда онъ произносилъ сіи слова, Бланка повела его въ кабинетъ, который былъ какъ бы жертвенникомъ храма любви. Ничто не могло сравнишься съ роскошнымъ убранствомъ сего убжища: цлый сводъ, расписанный лазурью съ золотомъ и составленный изъ прорзныхъ арабесковъ, пропускалъ сквозь себя свтъ, какъ бы сквозь ткань цвточную. Водометъ поднимали посреди зданія, и воды его, падая росою, скоплялась! въ раковин, сдланной изъ самороднаго алебастра.
‘Абенъ-Гаметъ!’ сказала дочь Герцога де-Санта-Фе: ‘посмотри пристально на сей водометъ: онъ принялъ нкогда обезображенныя головы Абенсерагъ. ‘Ты видишь на мрамор кровавое пятно несчастныхъ коими Боабдиль пожертвовалъ своимъ подозрніямъ. Такъ поступаютъ въ отчизн твоей съ тми, которые соблазняютъ доврчивыхъ женщинъ.’
Абенъ-Гаметъ уже не слышалъ Бланки: онъ повергся на помостъ и лобызалъ кровавый слдъ своихъ предковъ. Потомъ всталъ и воскликнулъ: ‘О Бланка клянусь кровію сихъ витязей любить тебя такъ постоянно, врно и пламенно, какъ любятъ Абенсераги.’
— ‘Такъ ты любишь меня!’ отвчала Бланка, сложа вмст прекрасныя свои руки и возведши глаза къ небу. ‘Но разв ты позабылъ, что ты неврный Мавръ, непріятель, а я — Христіанка и Испанка?’
Въ смятеніи отвчалъ Абенъ-Гаметъ: ‘То правда: я только невольникъ твой ты не избрала меня своимъ рыцаремъ.’
— ‘Мавръ!’ отвчала Бланка: ‘Оставь свои хитрости. Ты видлъ изъ глазъ моихъ, что я тебя люблю, безразсудная моя къ теб любовь выходитъ изъ мры: будь Христіанинъ — и ни что не попрепятствуетъ мн быть твоею. Но если дочь Герцога, де-Санта-Фе осмливается говорить теб такъ чистосердечно, то изъ сего самаго ты можешь судить, что она уметъ преодолть себя, и что никогда врагъ Христіанства не получитъ на нее никакого права.’ Съ Фр. Сомовъ.