ПРОВИНЦІАЛЬНАЯ ГАЗЕТА.
ПРОВИНЦІАЛЬНАЯ ГАЗЕТА.
I.
II.
III.
IV.
Провинциальная газета, Волохов Петр Михайлович, Год: 1879
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Въ маленькой, прилично убранной комнат, за столомъ, на которомъ въ должномъ порядк были разложены письменныя принадлежности и нсколько нумеровъ мстной газеты, сидлъ среднихъ лтъ господинъ и глубокомысленно производилъ первыя четыре дйствія ариметики надъ рублями и копейками. Работа эта доставляла ему замтное удовольствіе, что отражалось въ ясной самодовольной улыбк, пробгавшей по его лицу, замчательному тмъ, что въ обыкновенное время оно постоянно выражало ожиданіе и недоумніе, смшанныя съ покорностью вол судебъ. Работа шла успшно, вычисленія подвигались быстро. Но онъ старался замедлить и продлить прелесть этихъ вычисленій, для чего клалъ по временамъ карандашъ на бумагу и начиналъ самому себ улыбаться въ висвшее передъ нимъ зеркало, поглаживая въ тоже время лвою рукою усы, и по пути губы и бороду. Затмъ, снова принимался вычислять, съ каковою цлью лежавшій передъ нимъ нумеръ мстной газеты бережно свертывалъ и пряталъ въ ящикъ, а на мсто него бралъ другой, слдующій нумеръ, отыскивалъ въ немъ нужное ему мсто и затмъ, тыча указательнымъ пальцемъ по печатнымъ строкамъ въ этомъ мст, начиналъ шептать себ подъ носъ: ‘разъ, два, три… пять, шесть… девять, десять’… Шепотъ становился явственне и слышне по мр того, какъ счетъ подвигался впередъ, такъ что черезъ нсколько минутъ въ комнат раздавались уже довольно громкіе звуки:
— Сто пятьдесятъ восемь, сто пятьдесятъ девять, сто пятьдесятъ десять… тьфу! сто шестдесятъ, сто шестдесятъ одна… Сто шестдесятъ одна строчка. Въ этомъ нумеръ сто шестдесятъ одна строчка. Сто шестдесятъ одна строчка — умножить на дв копейки… будетъ: три рубля двадцать дв копейки. О-о! порядочно!..
Онъ посмотрлъ въ зеркало и увидлъ тамъ физіономію со вздернутымъ носомъ и толстыми губами, пріятно осклабившуюся и разинувшую ротъ.
— Двойная выгода писать театральныя замтки, сообщалъ онъ самому себ, закуривая папиросу.— Первое: плата по дв копейки за строчку. Второе: плата отъ антрпренра и уваженіе отъ артистовъ и артистокъ. Есть даже третье: даровое кресло рядомъ съ губернскою аристократіею. Теперь надо записать.
Число строчекъ въ каждомъ нумеръ и количество платы за нихъ онъ записывалъ въ особую тетрадь. Записывая, онъ размышлялъ:
— Хорошо бы передъ смертью сосчитать вс строчки и плату за нихъ, и сообразить, сколько мои литературныя произведенія принесли мн дохода… Вообще любопытно, а съ точки зрнія статистики даже полезно знать, сколько строчекъ пишется и печатается каждый годъ въ Россіи. А тамъ Европа! Америка! Азія!
Спустя нсколько минутъ, въ комнат опять послышался шопотъ.
— Разъ, два… пять… девять… одинадцать. Въ этомъ нумеръ одинадцать строчекъ, по копейк за строчку, потому что это простыя замтки, хроника. Оттого и писать ихъ вдвое невыгодне, однако же и безъ нихъ газета не можетъ существовать. Запишемъ и одинадцать копеекъ… ничего, запишемъ!
Записавъ все, что нужно было за цлую недлю, онъ подвелъ итогъ, и въ результат оказалось семь рублей девяносто одна копейка. Посл того, онъ бодро всталъ со стула, прошелся раза три по комнат, заглядывая мимоходомъ въ зеркало, уложилъ весьма тщательно нумера газеты съ своими ‘литературными произведеніями’ въ ящикъ, четвертушку, на которой карандашомъ производилъ начерно вычисленія, изорвалъ и бросилъ въ печку, а затмъ, усвшись на стулъ, снова углубился въ размышленія:
— Потому и выгодно издавать газету, что деньги большія можно нажить. Я хорошо теперь понимаю, почему нашъ полицеймейстеръ, много лтъ тому назадъ, пріобрлъ на имя своей жены нашу губернскую газету за самую ничтожную цну. Съ тхъ поръ онъ два дома купилъ. Конечно, у него другіе доходы, съ однихъ купцовъ сколько въ годъ получитъ, однако и газета при этомъ тоже прибыльна. Блаженное дло вообще! Въ отдаленной перспектив и я представляю себя издателемъ, и непремнно имъ сдлаюсь. Хорошо бы еще на богатой невст жениться. Эхъ! кабы на богатой! По мн, будь она — хоть коза, все равно, лишь бы съ деньгами… Да. Стану теперь деньги копить. Хорошо было бы мсто секретаря при редакціи оставить и, вмсто того, сдлаться редакторомъ… гм…
Въ эту минуту, въ комнату не вошелъ, а бокомъ влетлъ легкій, какъ паръ, съ шикомъ одтый франтъ, въ зеленаго цвта перчаткахъ и въ галстук цвта кровяной колбасы.
Гость подпорхнулъ къ столу, за которымъ сидлъ хозяинъ комнаты, и отрывисто залепеталъ:
— Къ вамъ, сударь мой. Какъ угодно, а должны непремнно исполнить. Сдлаете большое одолженіе!
— Къ вашимъ услугамъ… что сообщите? отвтилъ хозяинъ, Илья Захарычъ Куликовъ.
— Послзавтра — мой первый бенефисъ. Полагаю, не откажете помочь. Комедію назначилъ съ общественнымъ смысломъ. Вашъ Меридіановъ говоритъ: надо съ общественнымъ смысломъ.
— Я съ удовольствіемъ, батенька мой, господинъ Ржевскій, проговорилъ Куликовъ, лниво подвигая коробку съ набитыми папиросами.— Неугодно-ли папиросу?
— Такъ вы напишите, предварительно и посл. Разукрасьте цвтами краснорчія. Извольте получить кресло въ первомъ ряду. Полный сборъ — больше ничего не желаю. Посл бенефиса ко мн на ужинъ! говорилъ актеръ Ржевскій, отчаянно жестикулируя и руками, и ногами.
— Ладно, ладно, тмъ же тономъ отвчалъ Куликовъ.— А относительно цвтовъ краснорчія не учите: самъ, батенька мой, хорошо знаю, какъ заманивать публику на бенефисы, не въ первый разъ. Но ваша труппа, а долженъ вамъ сказать, вообще очень хороша, и я всегда въ своихъ театральныхъ замткахъ провожу эту мысль.
— Да. Очень хороша. Антрпренръ доволенъ вами. Только вотъ на дняхъ…
— И замтьте, господинъ Ржевскій, продолжалъ Илья Захарычъ, не слушая Ржевскаго:— какое первое и важное условіе для того, чтобы игра артиста была преисполнена или комизма, или трагизма, смотря по роли, принятой имъ на себя? Первое и важное условіе для этого — гримировка.
— Да. Однако же, Веселовскій недоволенъ, антрпренръ тоже, за послднюю рецензію. Протобестія Меридіановъ обругалъ… Меня, къ счастію, не задлъ. Какъ вы допустили?
— А-а, батенька мой, что-же подлаете! Это — важная ошибка со стороны нашего редактора, что онъ допустилъ напечатать статью Меридіанова!
— До сихъ поръ нашу труппу хвалили. А тутъ вдругъ — распятіе! Очень оскорбительно. Пожалуйста, предупредите Меридіанова, иначе и меня тоже подкузьмитъ. Былъ разъ такой случай… передъ самымъ бенефисомъ… и никто не пришелъ въ театръ.
— У насъ, скажу вамъ, господинъ Ржевскій, въ послднее время такой сумбуръ въ редакціи, что чортъ ногу сломитъ… полнйшая анархія. Знаете, что такое анархія?
— Анархія? что такое?.. Нтъ, не знаю!
— Анархія — это, батенька мой, такой сумбуръ, что чортъ ногу сломитъ.
— А-а… значитъ, сумбуръ? винегретъ?
— Да-а, пожалуй и винегретъ. Редакторъ, знаете, мямлитъ и нюни распускаетъ, театральная хроника для него какъ будто вовсе не существуетъ. Сталъ-было писать передовыя статьи — бросилъ. Съ другой стороны, между нимъ и издателемъ пошли какія-то неудовольствія и пререканія. Съ третьей стороны, нахалъ Меридіановъ, какъ киргизъ, насильно вламывается въ редакцію и намревается, надо думать, меня вытснить, чтобы самому занять мое мсто. Конечно, ему ничего путнаго не удастся сдлать и напрасно онъ старается, но временно все-таки можетъ разстроить дла редакціи, въ особенности, если принять во вниманіе тряпичный характеръ нашего редактора.
— Пустяки. Не врю. Меридіанова отколотить — и перестанетъ.
— Конечно, пустяки, резонно разсуждая. Но вамъ, господинъ Ржевскій, какъ артисту драматической труппы, не подобаетъ предлагать такое средство, какъ отколотить. Въ наше образованное время другія орудія существуютъ для критической мысли, а вы — отколотить… Да! увидимъ, чья возьметъ. Что объ этомъ говорить! Я давно при редакціи и имю вліяніе на редактора, а они… что они такое? Вверхъ дномъ хотятъ перевернуть все… да главное, силы не достанетъ, вотъ что!
— Разумется. ‘Силы мои истощаются, я въ изнеможеніи опускаюсь на подушку, а ты, неблагодарная, дуракомъ называешь меня’! Браво! браво! ура! ура! вдругъ закричалъ Ржевскій и тотчасъ же продолжалъ:
— Душа моя! Я — артистъ и ношу въ сердц своемъ ядро огня… Я люблю тебя, поцлуй меня… ура! ура!
— Что съ вами? попятившись назадъ, съ недоумніемъ спросилъ Куликовъ.
— Такъ… Ничего… Бываетъ… какъ бы очнувшись, отвтилъ тотъ: — сіяніе… Ликованіе.. Музыка и апплодисменты… Небо или земля?
— Да что вы? будетъ глупить!
— Артистъ, а? талантъ? какъ полагаете? ха, ха, ха! испугались? Былъ такой случай… Дряхлая старуха и нкоторый комикъ… Насмшилъ… Старуха умерла отъ смха. Умю представлять?
— Умете.
— Талантъ?
— Какъ вамъ сказать, запинаясь, отвтилъ Куликовъ:— вы только-что выступили на сцену, и а увренъ, что впослдствіи изъ васъ выйдетъ талантливйшій артистъ. У насъ, знаете, господинъ Ржевскій, множество талантовъ гибнетъ, и на обязанности провинціальной прессы лежитъ — не допускать ихъ до этого.
— Такъ вы поярче изобразите, а посл спектакля — ужинать. Имю честь кланяться… Меридіанову зажать ротъ… не воспрепятствуетъ?
— Погодите, остановилъ его Куликовъ.— Вы совершенно врно замтили, господинъ Ржевскій, что Меридіанову слдуетъ ротъ зажать, чтобы онъ не воспрепятствовалъ. Дайте мн десять рублей, на которые я угощу его и его компанію до забвенія театральной хроники. Иначе, знаете, какъ-нибудь случайно можетъ проскользнуть его замтка въ газету. А посл десятирублеваго угощенія онъ окончательно сложитъ оружіе и перестанетъ соваться не въ свою область.
— Невроятно. Впрочемъ, неизвстно. Третьяго дня его звали наши на ужинъ: отказался. Зовите, говоритъ, Куликова. Впрочемъ, получите десять рублей.
Ржевскій досталъ изъ боковаго кармана портъ-моне, вынулъ изъ него десятирублевую бумажку и передалъ ее Куликову.
— Такъ вы поярче, Илья Захарычъ! Дло такое, что могу сказать: быть или не быть!? Сойдетъ великолпно, получу одобреніе, потребую отъ антрпренра прибавки жалованья… Прошу на ужинъ! Слава пріятна?
— Разумется.
— Бурные апплодисменты, крики, шумъ: браво! bis! въ голов горитъ, въ горл сохнетъ…. выхожу на авансцену… рукоплесканія… въ другой разъ, въ третій, въ четвертый… Бывали случаи: до тридцати разъ… Мое почтеніе!
И Ржевскій вышелъ изъ комнаты, продолжая безсвязно бормотать и представляя въ своемъ воображеніи заманчивую картину бенефиса со всми его послдствіями.
По уход Ржевскаго, Куликовъ прошелся нсколько разъ по комнат, заглянулъ раза три въ зеркало, поправилъ галстухъ и воротничекъ, посл чего вынулъ изъ кармана полученную десятирублевую бумажку, осмотрлъ, снова свернулъ и, бережно запрятавъ въ карманъ, слъ.
— Дуракъ! размышлялъ онъ черезъ нсколько минутъ:— воображаетъ, что онъ — талантливый артистъ, а не уметъ гримироваться!
Въ эту минуту, дверь въ комнату тихонько отворилась, и на порог показалась длинная, тощая, неуклюжая фигура, которая нершительно остановилась, словно задавая вопросъ себ: идти дале или вернуться назадъ? Куликовъ быстро оглянулся назадъ и, увидвъ вошедшаго, тотчасъ проговорилъ:
— А, Исидорскій!.. Что остановились? Идите сюда!
Фигура Исидорскаго подвинулась немного впередъ, но все еще опасалась подойти ближе къ столу, за которымъ сидлъ Куликовъ. Послдній повторилъ свое предложеніе. Исидорскій осилилъ себя и подошелъ.
— Садитесь. Вы пьяны? вдругъ спросилъ Илья Захарычъ пристально всматриваясь въ лицо Исидорскаго.
— Да, выпивши, густымъ басомъ отвтилъ тотъ и опустился на стоявшій около него стулъ, который отъ непосильной тяжести затрещалъ.
— Что вы длаете? тише!.. поспшно проговорилъ Куликовъ, опасаясь за цлость стула. Исидорскій тотчасъ приподнялся и сталъ, какъ вкопанный.
— Садитесь… зачмъ вы встали? Я говорю только: тише, иначе стулъ сломаете. Ну-съ, разсказывайте новости.
— Вчера подъ вечеръ случился на улиц скандалъ, я побжалъ на скандалъ, а потомъ со всми прочими въ полицію попалъ, гд и переночевалъ въ заперти. Теперь я статейку со стишками объ этомъ написалъ и въ ней квартальнаго надзирателя на посрамленіе отдаю здравомыслящимъ читателямъ!
— Ну, это не годится, замтилъ Илья Захарычъ.— Полиціи лучше не касайтесь, потому что вы сами виноваты во всякомъ скандал, а на квартальнаго надзирателя сваливать нечего. Къ тому же, полиція у насъ образцовая и обличать ее не въ чемъ.
— Однако же, не согласился Исидорскій:— позвольте спросить, по какой причин насильственнымъ образомъ квартальный въ полицію меня взялъ?
— Ваши личныя дла не имютъ никакого отношенія къ газет, это во-первыхъ. Если квартальный незаконно засадилъ васъ въ полицію, то вы можете на него жаловаться въ мировой судъ…
— Если же мировой мн откажетъ? Если же квартальный надзиратель въ другой разъ меня заберетъ? Если же онъ постоянно станетъ забирать меня? Если же мн житья отъ него не будетъ? Посл того, я кто, зврь или человкъ?
— Это къ длу нейдетъ. Вы — не зврь, а чиновникъ, ну, значитъ, и человкъ. Нечего объ этомъ и говорить.
— Зачмъ же тогда печатается ваша газета?
— Затмъ дале, продолжалъ Куликовъ, не отвчая на вопросъ Исидорскаго: — статью вашу во всякомъ случа редакторъ не пропуститъ. Вообще, вамъ очень хорошо извстно, что полиціи нечего касаться, а если касаться, то съ похвальной стороны, что вы до сихъ поръ и длали. Съ какой же стати вдругъ вы измняете свой взглядъ? Въ печати измнять свои взгляды не дозволяется.
— Совершенно точно сказали, отвтилъ Исидорскій: — но, только позвольте… Разв я полицію на посрамленіе отдаю? Я квартальнаго надзирателя осрамить намреваюсь, а полиція останется въ сторон, и ее я, попрежнему, стану хвалить… что вы на это скажете?
— Ахъ, чортъ васъ побери! съ запальчивостью крикнулъ Куликовъ:— а квартальный надзиратель, по вашему, кто?
— Кто? Смотря по тому, какой… Если тотъ, котораго я посрамляю, то онъ изъ одного сословія со мною — изъ духовнаго званія — произведенъ въ квартальные…
— Да, по вашему, квартальный надзиратель — полиція или нтъ?
— Зачмъ же полиція?..
— А что же такое?
— Смотря по тому, какой квартальный. Онъ только служитъ въ полиціи, а не полиція.
— А полиція что такое?
Казалось, вопросъ этотъ впервые озарилъ Исидорскаго, потому что онъ смотрлъ во вс глаза и не понималъ.
Много лтъ тому назадъ, ‘Провинціальная Газета’ принадлежала нкоторой надворной совтниц, но не на правахъ собственности, а на правахъ, такъ сказать, неизвстности, ибо у надворной совтницы оттягивалъ газету судебнымъ порядкомъ тоже надворный совтникъ, родной ея братъ. Газета, такимъ образомъ, нкоторое время находилась въ спорномъ владніи, но, наконецъ, судъ ршилъ дло въ пользу надворнаго совтника. Получивъ въ собственность органъ печати, совтникъ на первыхъ порахъ сдлалъ изъ него органъ своихъ личныхъ интересовъ и своего домашняго и сельскаго хозяйства, но потомъ, по неизвстной причин, охладлъ къ газет и, не долго думая, совсмъ продалъ ее. Газету пріобрлъ почти даромъ мстный полицеймейстеръ, но только не на свое имя, а на имя жены, бывшей тогда его невстой, вдовы, удержавшей свою первоначальную фамилію на послдней страниц газеты и по выход замужъ.
Въ начал, газета имла не боле трехсотъ подписчиковъ, въ описываемое время число ихъ возрасло до трехъ тысячъ. Вся губернія выписывала ее, и всякій лабазникъ, сидя у своего лабаза съ солью, читалъ ее. Мудрено опредлить, чему она обязана была своимъ успхомъ, но, однако, можно отмтить слдующее. На первыхъ же порахъ, хозяинъ измнилъ вншнюю физіономію газеты, объявивъ при этомъ, что и направленіе съ этихъ поръ будетъ другое. Послдняго общанія, впрочемъ, онъ не исполнилъ, потому что газета, какъ въ начал появленія своего, такъ и во все послдующее время, твердо держалась одного и того же направленія, именно — стремленія къ прославленію губернской власти вообще и отечества нашего въ частности. Затмъ, вмсто срой, грязноватаго оттнка бумаги, газета стала печататься на бумаг блой и приличной, форматъ ея былъ увеличенъ, и въ тоже время увеличена подписная сумма. Словомъ сказать, хозяинъ улучшилъ газету на грошъ, а прибыли получилъ на пятакъ.
Что касается до редакторовъ газеты, то ихъ перебывало очень много, наврное, боле, чмъ писцовъ по найму въ полицейскомъ правленіи. Скажемъ о нкоторыхъ, и непремнно о первомъ (то есть, о первомъ за время издательства газеты полицеймейстеромъ).
Этотъ первый редакторъ былъ человкъ военный, веселый и имлъ наклонность къ стихосложенію. При заключеніи условія съ издателемъ, онъ уврилъ его, что подниметъ газету до высоты столичной прессы, и для доказательства выдвинулъ на первый планъ беллетристику въ проз и стихахъ. Этотъ періодъ ‘Провинціальной Газеты’ можно назвать по преимуществу стихотворнымъ или поэтическимъ. Стихи лились обильно, но беллетристика оказалась нехороша въ томъ отношеніи, что перессорила между собою редактора съ издателемъ, человкомъ характера вовсе не поэтическаго и заявившимъ вскор, что о гризеткахъ писать не слдуетъ, потому что газету читаютъ не одни обыватели, но также и чины полицейскіе. Редакторъ отвтилъ на это, что ему лучше знать, что слдуетъ и чего не слдуетъ печатать. Тогда онъ получилъ разсчетъ.
Посл него редакторомъ сдланъ былъ учитель гимназіи, за нимъ исправляющимъ должность — письмоводитель губернскаго правленія, дале — бывшій брантмейстеръ изъ пожарной команды, а потомъ пріхалъ изъ столицы рекомендованный кандидатъ правъ. Кандидатъ предъявилъ на самостоятельность въ веденіи дла слишкомъ много правъ и, кром того, посягнулъ на обсужденіе всхъ явленій общественной жизни, чего издатель никоимъ образомъ не могъ допустить. А потому дло разстроилось, и кандидатъ, черезъ три мсяца, ухалъ туда, откуда пріхалъ. Посл него долгое время состоялъ редакторомъ французъ, впрочемъ, родившійся въ подданств Россіи и совершенно обрусвшій, старикъ, всю жизнь пропутешествовавшій по всмъ странамъ свта съ барыней — помщицей той же губерніи. Посл продолжительныхъ скитаній, помщица привезла его въ свой родной городъ и, за оказанныя ей въ пору молодости возмужалости услуги, сдлала его редакторомъ. Редакторство это ознаменовалось нововведеніемъ. Изъ всхъ редакторовъ, бывшихъ до него, только одинъ, именно упомянутый кандидатъ правъ, сдлалъ попытку къ обсужденію вопросовъ общественной жизни, но его попытка, какъ сказано, кончилась ничмъ. Французъ, съ своей стороны, тоже ршилъ попытаться въ этомъ род, такъ какъ потребность обсуждать и ршать всякіе вопросы, народившись среди общества, такъ или иначе старалась пробить себ дорогу и въ печати. Не ссорясь съ издателемъ, французъ ршилъ эту дилемму такимъ образомъ: минуя жизнь русскую со всми хорошими и дурными ея сторонами, онъ всецло отдался жизни иностранной и изъ нея почерпалъ всевозможныя тэмы для отвлеченныхъ разсужденій, обсужденій, критическихъ разборовъ и энергическихъ порицаній. Къ своему суду ‘Провинціальная Газета’ призывала и Наполеона Ш, когда онъ былъ живъ и даже когда онъ уже умеръ, и Гамбетту, уличая его въ коварныхъ замыслахъ, она жестоко, уличала администрацію Сверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ въ поголовномъ воровств, отсутствіи патріотизма и взяточничеств, призывая на нее кары общественнаго правосудія, читала нотаціи англійскому премьеру и съ пренебреженіемъ отзывалась о турецкомъ султан и разныхъ среднеазіатскихъ эмирахъ и бекахъ. Во всхъ подобныхъ обсужденіяхъ и порицаніяхъ замчалась строгая постепенность: чмъ дальше отъ ‘Провинціальной Газеты’ находился обсуждаемый ею предметъ, тмъ жестче и строже относилась она къ нему, и, наоборотъ, по мр приближенія этихъ предметовъ, разборъ ихъ становился боле мягкимъ и снисходительнымъ, и такъ вплоть до границъ русской имперіи. Такъ что сильне всего доставалось отъ газеты китайскому императору, какъ человку, наиболе отдаленному по мсту своего жительства. Переступая границу русской имперіи, ‘Провинціальная Газета’ измняла свою систему на противоположную, но постепенность оставалась таже, то есть, чмъ дальше находился обсуждаемый предметъ, тмъ меньшихъ похвалъ заслуживалъ, и наоборотъ, такъ что самыхъ большихъ похвалъ удостаивался отъ ‘Провинціальной Газеты’ господинъ полицеймейстеръ, какъ предметъ, стоявшій ближе всего къ ней.
Такимъ именно порядкомъ старикъ-французъ и ршилъ сразу два, повидимому, неразршимые вопроса: одинъ — присвоеніе газет права какъ угодно обсуждать и ршать всякіе вопросы, другой — сохраненіе при этомъ своей чистоты и невинности. Ршеніе это вошло въ законную силу и сдлалось обязательнымъ и для всхъ послдующихъ редакторовъ.
Въ такомъ дух и обсуждались всякіе вопросы на столбцахъ ‘Провинціальной Газеты’, когда редакторомъ ея сдлался бывшій директоръ мстнаго средне-учебнаго заведенія, статскій совтникъ Двушкинъ, человкъ пожилыхъ лтъ и, за выслугою узаконеннаго числа лтъ, удостоенный полной пенсіи.
Въ хорошо мблированной комнат, во второмъ этаж каменнаго дома, сидлъ за письменнымъ столомъ господинъ немного боле, чмъ пожилыхъ лтъ, и лниво просматривалъ корректурные листы и рукописныя статьи. Занятіе это было для него какъ-то совершенно безразлично и не возбуждало ничего, кром пріятной нги, которая, впрочемъ, скоре являлась отъ окружающей обстановки: отъ мягкаго дивана, отъ стакана кофе, стоявшаго передъ нимъ на стол, отъ дорогой сигары и еще отъ того, что вчерашній вечеръ и ночь были проведены въ такихъ удовольствіяхъ, посл которыхъ, на слдующее утро, у человка остаются воспоминанія, щекочущія нервы, и нкоторое легкое физическое утомленіе, располагающее къ ничегонедланію и фантастическимъ грезамъ.
Въ комнату вошелъ другой господинъ, въ полицейскомъ мундир, высокаго роста, крпкаго тлосложенія, немного сутуловатый, съ энергическими движеніями и твердою поступью, господинъ, представлявшій совершенную противоположность съ первымъ.
— Нсколько словъ о газет, Михаилъ Алексичъ, сказалъ полицеймейстеръ (это былъ онъ, владлецъ газеты).
— Ахъ, да, о передовыхъ статьяхъ, о фльетон?… Хотите сказать, что лучше держаться того, что было, чмъ заводить новое и неиспробованное? переспросилъ редакторъ Двушкинъ.
— Да, именно. Кажется, что программа газеты настолько широка, что увеличивать ее не для чего. Я давно объ этомъ хотлъ переговорить.
— Можетъ быть, пожалуй. Съ своей стороны, и я желалъ бы разъяснить этотъ вопросъ. Видите ли, собственный денежный интересъ вашъ требовалъ бы расширенія, по крайней мр, въ объем дозволеннаго… Ужь дозволеннымъ-то, во всякомъ случа, надлежитъ всецло пользоваться и не урзывать его. Мое мнніе таково. Да и собственный интересъ вашъ…
— Я доволенъ настоящимъ количествомъ подписчиковъ. Приписываю это удовлетворительности моей газеты.
— Не совсмъ. Въ обществ я постоянно слышу заявленія въ смысл противоположномъ.
— Общество не желаетъ ли, чтобы на страницахъ моей газеты подвергались обсужденію дйствія губернской власти?
— Нтъ, не то. Впрочемъ, какъ хотите. Я считаю себя орудіемъ, только орудіемъ… Подписка на слдующій годъ можетъ упасть. Согласитесь, для васъ это будетъ непріятно…
— Никогда этого не можетъ быть, твердо отчеканилъ полицеймейстеръ.
— Вы уврены?
— Совершенно. Нсколько человкъ недовольныхъ могутъ перейти къ столичной пресс. За то десятки, сотни другихъ прибудутъ изъ того слоя, который преимущественно читаетъ мою газету. Для нихъ никакого расширенія не нужно. Лабазникъ-купецъ, мщанинъ, мелкій торговецъ, чиновникъ… какого еще расширенія нужно ли нихъ?
— А, да! пожалуй, можетъ быть, согласился редакторъ.— Я съ вами согласенъ… Можетъ быта! Видите ли, въ образованномъ обществ другія стремленія, другое, другое… какъ это сказать? запросъ, да, запросъ… Запросъ другой… Кто-нибудь отъ кого-нибудь непремнно отстанетъ. Либо печать, либо общество. Въ первомъ случа, печать теряетъ кредитъ… Впрочемъ, передовыя статьи я ужь бросилъ писать.
— Если общество позволяетъ себ забгать впередъ, то я полагаю, что не печать, въ такомъ случа, должна расширить стою программу, а общество должно быть сдержано, сказалъ полицеймейстеръ и затмъ продолжалъ: — да, прошу васъ. Впрочемъ, передовыя статьи изрдка можно пускать, я вамъ на дняхъ рекомендую отличнаго господина ли этого… И фльетонъ, конечно, и все можно, не въ извстной группировк, въ освщеніи… въ…
— О, да!
— Такъ прошу васъ. Знаете, были нкоторыя непріятности… оттуда (полицеймейстеръ указалъ пальцемъ на потолокъ), и именно въ послднее время, когда газета стала пытаться измнить первоначальное русло… Имю честь кланяться…
— Мое почтеніе.
Полицеймейстеръ вышелъ.
Спустя нкоторое время къ редактору вошелъ Меридіановъ. Онъ представлялъ изъ себя типъ петербургскаго литератора средней руки. Разстроенное здоровье заставило его ухать изъ столицы. Губернскій городъ подйствовалъ на него благопріятно, но лишалъ въ тоже время столичнаго заработка. Нсколько разъ онъ перекочевывалъ изъ губерніи въ столицу и обратно и никакъ при этомъ не могъ согласовать заработка съ здоровьемъ. Живя въ Петербург, онъ считалъ свое положеніе обезпеченнымъ съ матерьяльной стороны, но разстроивалъ здоровье. Живя въ провинціи, здоровье свое поправлялъ, но разстроивалъ финансы. Такъ что постоянно находился между двухъ огней и поперемнно чувствовалъ себя то здоровымъ и съ пустымъ карманомъ, то нездоровымъ и съ деньгами. Въ настоящее время онъ находился въ період здоровья.
— Вотъ-съ, кофе хотите?
— Съ удовольствіемъ.
Редакторъ позвонилъ. Вошелъ человкъ.
— Стаканъ кофе! приказалъ Двушкинъ.— Да, такъ вотъ что. Смотрите: вотъ стаканъ кофе, со сливками, непремнно крпкаго. Я люблю крпкій… Знаете, возбуждаетъ, является усиленная умственная дятельность… Въ особенности утромъ, посл ночи, проведенной за бокаломъ шампанскаго, ха-ха, да! Во рту сигара, чистая, непосредственно съ острова Гаванны… не угодно ли? Доставляетъ купецъ Шаромыжниковъ. У китайцевъ или у японцевъ — опіумъ. Это — своего рода наитіе, вдохновеніе… Вы представьте: шелестъ въ нервахъ, въ голов чуть-чуть затуманивается, эдакое бархатное раздраженіе, трепетъ пробгаетъ по тлу… Были влюблены — помните? грезы, фантастическіе образы, нга, ха-ха-ха!.. Именно наитіе… А жизнь, что такое жизнь, какъ не рядъ наслажденій? Мягкій диванъ, забытье… Не то, что ко сну клонитъ, спать хочется, а именно забытье! Тлющій огонкъ въ камин… Эй, Иванъ!
Раздался колокольчикъ. Явился Иванъ.
— Затопи каминъ! Да, такъ вотъ видите, все остальное въ жизни — глупость. Эй, Иванъ, постой! Не надо. Въ той комнат затопи, а здсь не нужно… Такъ вотъ вы представьте себ, сидишь этакъ и благодушествуешь, и вдругъ, изъ полицейскаго управленія является къ теб эдакій бурбонище… Является и говорить: узду, милостивый государь, нужно накинуть на православныхъ христіанъ… Онъ собственно узду-то приготовлялъ для бухарскаго эмира, и ужь не его вина, что, вмсто эмира, онъ видитъ передъ собою православныхъ христіанъ… Чмъ же онъ виноватъ, что и я, и вы, и купецъ Шаромыжниковъ, и мелкіе торговцы, и крупные, вс мы представляемся ему бухарцами или коканцами? а ежели мы коканцы, то не станетъ же онъ читать намъ лекціи о политической свобод, когда мы другъ друга на колъ сажаемъ! Да и какія тутъ лекціи, когда требуется только плеть въ рук? Вотъ вс эти рукописи, которыя на стол лежатъ, что он собственно такое? Если ихъ бросить въ каминъ, он ярко запылаютъ: все равно вдь, чмъ мн сидть надъ ними, да напрасно читать! Что скажете, добрйшій Левъ Ивановичъ? спросилъ редакторъ и дружелюбно хлопнулъ Меридіанова по плечу.— Вотъ-съ какая жизнь моя въ послднее время!
— Не понимаю одного, произнесъ тотъ.— Откуда у васъ такая страсть къ диванамъ, къ кофе, къ наитіямъ разнымъ, а, по всей вроятности, и къ женскому полу? Тоже своего рода наитіе?
— О, да… непремнно! засмялся редакторъ.
— То есть что непремнно?
— То есть къ женскому полу, къ женщинамъ, къ красот.
— Ну, да… Откуда у васъ все это, когда вы всю жизнь свою возились съ греческими храмами и римскими когортами?
Редакторъ расхохотался и потомъ заговорилъ:
— Да отъ храмовъ-то этихъ, отъ когортъ все и произошло… Ха-ха-ха! Ей Богу, отъ нихъ!..
Редакторъ остановился, обождалъ немного и потомъ сказалъ:
— Знаете ли что?… вдь классики — самый развратный народъ! Меридіановъ засмялся.
— Увряю васъ. У меня въ гимназіи учитель латыни былъ, я, представьте, какъ ни придешь, бывало, къ нему, непремнно у него коробочка монпансье на стол, а онъ сидитъ на диван и сосетъ. Но я вамъ про себя скажу. Я тогда былъ что же, мальчикъ еще, но очень ясно помню, что какъ только рчь учителя касалась подробнаго описанія Венеры Милосской, то у меня пробуждалось сильное желаніе посмотрть на Венеру русскую… Не хотите ли еще кофе?
— Позвольте.
— Вы представьте, снова заговорилъ редакторъ, спустя нкоторое время: — проживъ большую половину своей жизни, только теперь я замчаю, какъ глубоко привязанъ я къ сластямъ… Красота, бокалъ шампанскаго, комфортъ… понимаете? Сластникъ — простонародное слово, очень мткое, и мн нравится… Скажите, пожалуйста: откуда? какимъ образомъ? Всю жизнь преданность классицизму сопровождала меня, мои занятія… Я издалъ примчанія къ Овидію — читали? И тмъ не мене… Кажется, тутъ противорчіе, а выходитъ, что классицизмъ-же — причина разврата или не разврата, пожалуй, а нги, изнженности, сластничества. А? можно такъ сказать: сластничества? Ха-ха-ха!
Раздался колокольчикъ. Явился Иванъ.
— Приготовь тамъ, и редакторъ указалъ рукой на дверь, ведущую въ сосднюю комнату:— приготовь тамъ завтракъ… Идите-ка туда, а я чуть чуть призаймусь, просмотрть кое-что… Знаете, ужасная груда всякихъ рукописей поступаетъ… Подъ часъ сдается, что вся губернія наша пишетъ, ха, ха… ей-Богу!
— Тмъ лучше, кажется…
— Чорта съ два… каково ихъ читать! Тридцатая часть, даже меньше, идетъ въ печать, а остальное — въ каминъ! Идите туда, я я сію минуту приду… Посмотримъ: ‘Отчего въ нашей мстности сельское хозяйство въ упадк?’ ‘Стихотвореніе на смерть городскаго головы’ (читаетъ)… Еще что? ‘Какъ съ земнаго шара попалъ я на луну и обратное путешествіе’… надо думать, аллегорія подпущена — ну, и пускай на здоровье путешествуетъ… ‘Жалоба моя на мщанскаго старосту’… ‘Похожденія становаго пристава и крестьянская двка Лукерья’… ‘Имю честь бытъ покорнйшимъ слугою, готовымъ во всякую пору подтвердить сіе, Павелъ Стратилатовъ’… Левъ Иванычъ!
— Что угодно? Я ужь закусываю, проголодался, откинулся изъ сосдней комнаты Меридіановъ.
— Вотъ представьте себ: нкоторый Стратилатовъ существуетъ на сейм. Кто, откуда, что за зврь,— ничего не знаю, знаю только, что изъ узда пишетъ: но вы обратите вниманіе на слдующее обстоятельство: человкъ прислалъ мн… сколько? рукописей двнадцать или тринадцать… Погодите, я сейчасъ достану. Это въ высшей степени любопытно.
Редакторъ отперъ нижній ящикъ въ стол и досталъ оттуда кипу рукописей.
— Вотъ-съ, неугодно-ли посмотрть. Я вамъ по чистой правд долженъ сказать, что ничего боле любопытнаго до сихъ поръ не читалъ? Разумется, нсколько безалаберно. Но дйствительность! Дйствительность! То есть понимаете: факты, факты и все факты! И все про станового пристава. И все по отношенію его къ мужикамь. И, кром того, крестьянская двка замшивается на каждомъ шагу… И языкъ, языкъ, чисто народный! Онъ, наврно, мужикъ — этотъ Стратилатовъ. Непремнно: мужикъ, потому что ничего у него нтъ заимствованнаго изъ класса образованныхъ людей, кром одного: ‘Имю честь быть’… Понимаете, ‘имю честь быть’? Эти слова словно кто другой приписываетъ ему… И замтьте: ни малйшей злобы въ его описаніяхъ, а чуть-чуть юморъ, эдакій добродушный… однимъ словомъ, россійская эпопея о становомъ пристав въ род былины о Соловь-Разбойник или Гомеровыхъ сказаній… да! Я, однако, проголодался.
Сосдняя комната, въ которую онъ вошелъ, была убрана съ нкоторой роскошъю. Получая кром пенсіи и жалованья за редакторство, достаточныя средства отъ своего имнія, Двушкинъ мене всего щадилъ деньги на обстановку, на комфортъ и проживалъ едва ли не боле, чмъ получалъ. Отказывать себ въ чемъ-либо считалъ дломъ невозможнымъ. Редактированіе ‘Провинціальной Газеты’ он принялъ на себя не по матерьяльному разсчету, а скоре удовлетворяя самолюбію и желанію занимать въ тоже время боле или мене видное положеніе въ обществ.
Меридіановъ сидть около стола съ закуской и виномъ и машинально перелистывалъ взятыя у редактора рукописи о становомъ, останавливаясь по временамъ на какомъ-либо мст и внимательно прочитывая это мсто. Двушкинъ съ наслажденіемъ истиннаго гастронома предался легкой закуск.
— Какъ-же наши дла, то есть составленіе новаго кабинета для ‘Провинціальной Газеты’? засмялся, вдругъ какъ бы вспомнивъ самое главное, послдній.
— Очень плохо, односложно отвтилъ тотъ.
Составленіемъ новаго кабинета редакторъ назвалъ сгруппированіе для ‘Провинціальной Газеты’ новыхъ литературныхъ силъ, чмъ въ послднее время занимался Меридіановъ, обращаясь съ этою цлью къ мстнымъ адвокатамъ, гимназическимъ учителямъ и проч. Оба они находили необходимымъ перемнить настоящій составъ редакціи, которая, впрочемъ, питалась до сей поры, по установившемуся изстари обычаю, главнымъ образомъ вырзками статей изъ столичныхъ газетъ, статьями, случайно присылаемыми и постояннымъ сотрудничествомъ двухъ-трехъ лицъ. Упомянутое составленіе новаго кабинета предпринято было съ цлью поднять ‘Провинціальную Газету’ на высоту, требуемую обстоятельствами времени и общественнымъ настроеніемъ. Починъ въ этомъ былъ уже сдланъ, но онъ привелъ къ столкновенію съ хозяиномъ газеты, полицеймейстеромъ. Двушкинъ отстаивалъ передъ послднимъ необходимость нововведеній, но въ тоже время совтовалъ Меридіанову и образовавшемуся вокругъ него кружку лицъ изъ мстной интеллигенціи или купить вовсе ‘Провинціальную Газету’ у издателя, или испросить разршеніе на изданіе новой. Хлопоты въ этотъ смысл вызвали у Меридіанова отвтъ ‘очень плохо’.
— То есть, еще не сплись что длать: настоящее улучшать, или хлопотать о разршеніи новой газеты? пояснилъ онъ вслдъ затмъ.
— Кто тамъ? вдругъ встрепенулся редакторъ.
Изъ сосдней комнаты (пріемной редакціи) высунулась голова Исидорскаго и тотчасъ-же спряталась. Двушкинъ закричалъ:
— Господинъ Исидорскій! что-же вы? идите, входите… Презабавный субъектъ! шепнулъ онъ Меридіанову, а затмъ снова крикнулъ:
— Господинъ Исидорскій! входите-же… Неприлично показать голову и потомъ спрятаться…
Голова Исидорскаго снова высунулась и промычала:
— Опасаюсь, Михаилъ Алексичъ, своею недостойною фигурою нарушить гармонію цлаго. Осмлюсь, однакожъ, войти.
— И входите… Выпить желаете? наливайте и пейте. Вотъ сыръ, закусите. А балыка, что-же? говорилъ редакторъ.
— Прекраснйшій сыръ! отвчалъ Исидорскій: — находясь среди такого великолпія, пріятно озаряешь свой умъ наисвтлйшими мыслями!
И помолчавъ немного, продолжалъ:
— Осмлюсь побезпокоить васъ, Михаилъ Алексичъ, относительно вашего мннія о моей статеечк.
— Да… вы объ стать? встрепенулся редакторъ.— Гм… у васъ очень недурно, даже, можно сказать, подъ часъ весьма хорошо выходятъ сценки съ натуры и, знаете, стишки тоже… Очень, очень не дурно… Но о квартальномъ надзирател… плюнули бы вы на него! а? ну, что вамъ, все равно… Сообщили бы только голый фактъ, а конецъ — побоку! право, лучше бы вышло… Статейка то ваша…
— Не напечатается? спросилъ Исидорскій.
— Нтъ-съ — оно собственно отлично… Да вы бы лучше о другомъ стишки или сценки… а?
Исидорскій помолчалъ нсколько минутъ, потомъ сказалъ:
— Михаилъ Алексичъ! но ежели меня человкъ, примрно, обижаетъ, гд-жь я долженъ искать удовлетворенія?
— Въ чемъ дло? спросилъ Меридіановъ.
— Да вотъ въ чемъ: ну, шелъ онъ, знаете, по улиц, наткнулся на какой-то тамъ скандалъ, ну, вмшался въ него и, разумется, попалъ въ полицію, гд его и продержали всю ночь… Вы, наврное, сами были немножко выпивши? обратился редакторъ къ Исидорскому.
Тотъ отвтилъ:
— Михаилъ Алексичъ! позвольте вамъ доложить… Когда меня лично обижаютъ, я всегда твердо выношу! а въ пьяномъ вид человкъ неприличный и, дйствительно, могу непотребное что-нибудь сфантазировать, за что меня всенепремнно въ полицію надо отправить! И я не ропщу, хотя и въ этомъ случа могъ бы кое-что и даже многое сказать… Но ежели я вижу, какъ женщину бдную обижаютъ и, можно сказать, даже колнкой бьютъ сзади, и полицейскій бьетъ, и квартальный надзиратель бьетъ, и все это при стеченіи народа, который только смотритъ, да ротъ разваетъ… За что они ее бьютъ? позвольте спросить, крикнулъ Исидорскій, причемъ голосъ его задрожалъ.
— Господинъ Исидорскій! поспшно заговорилъ редакторъ:— что вы! вотъ выпейте вина! Это лучше… выпейте… Ну, что тамъ, мало ли кого бьютъ! Стоитъ обращать вниманіе!
— Какже не обращать вниманіе, сдержанно продолжалъ Исидорскій: если мн это оскорбительно, Михаилъ Алексичъ! Я подошелъ и со всею учтивостью спросилъ, позвольте, говорю, спросить васъ, господинъ надзиратель, за что вы такъ жестоко бьете эту женщину? А онъ только на меня взглянулъ и съ презрительной улыбкой усмхнулся. И опять: ведутъ ее въ полицію, и бьютъ… Я въ другой разъ: позвольте, говорю, спросить васъ, можно ли такъ бить женщину? Тогда ужь съ его стороны послдовалъ вопросъ: а ты, защититель, кто таковъ? Потомъ вс мы пришли въ часть. ‘Теб что такое надо здсь?’, говоритъ мн квартальный.— Мн нужно, говорю, спросить, за что вы ее били?— ‘Пошелъ вонъ!’ — А ежели такъ, говорю, то я отсюда до тхъ поръ не пойду, пока вы эту женщину: не освободиге! Ну, посл того веллъ онъ засадить меня въ холодную, и запереть… Позвольте же, говорю, хоть узнать: по какой причин меня запираете, словно мошенника?.. ‘А вотъ, говоритъ, посиди, потомъ узнаешь… И просидлъ я въ заперти всю ночь до утра. Михаилъ Алексичъ! напечатайте мою статью! сдлайте милость, напечатайте! вдругъ завопилъ Исидорскій, и редакторъ, встрепенувшись, замтилъ на его усиленно моргавшихъ глазахъ дв-три слезинки. Двушкинъ засуетился и, видимо, не зналъ что сказать. Послдовала непродолжительная пауза общаго молчанія.
— Михаилъ Алексичъ, напечатайте! Христомъ Богомъ прошу, напечатайте мою статью о квартальномъ надзирател! По мн, лучше стихи мои не печатайте, а статью эту напечатайте… Пожалуйста напечатайте!
— Да знаете ли что, господинъ Исидорскій! какъ вамъ сказать?.. Плюнули бы вы на это… право! а? какъ вы думаете?
— Въ такомъ случа я пойду жаловаться къ самому господину полицеймейстеру, подумавъ немного, заявилъ Исидорскій:— потому, что, кром женщины, квартальный надзиратель сь полицейскими и меня отколотили очень порядочно. Я только не хотлъ объ этомъ говорить. Теперь пойду и все выскажу!
И, неловко раскланявшись, Исидорскій вышелъ изъ комнаты.
— Вотъ, вотъ… заговорилъ редакторъ, спустя нкоторое время: — видли? А вотъ опять кто-то тамъ, кажется, вошелъ. Пойдите, Левъ Иванычъ, туда и объяснитесь за меня… Не могу я такъ прямо, сказать, что нельзя печатать. Это, должно быть пришла одна двушка за отвтомъ… Вы вотъ что: тамъ на стол толстая рукопись лежитъ, повсть… Вы увидите, одна лежитъ. Вотъ этой самой двушки. Главное,— всю душу выложила въ ней, и оно, дйствительно, прекрасно, и чувства много, и прочее… Первый опытъ, понимаете, къ тому же, двушка, должно быть, бдная, надется на заработокъ… понимаете? Любовь несчастная, бракъ тамъ? измна… онъ измнилъ, она не измнила, онъ ея обманулъ, а она любила, и, въ сущности, онъ ея не обманулъ и ежели обманулъ… тьфу, чортъ! спутался совсмъ!
Редакторъ остановился и даже покраснлъ отъ смущенія… Потомъ тотчасъ же оправился и продолжалъ:
— Постоите, тамъ вь повсти, девятая глава… Такъ вы скажите, что, пожалуй, можно напечатать девятую главу одну. Какъ тамъ, впрочемъ, захотите… Только не обидьте ея отказомъ, понимаете, не обидьте, а такъ чуть-чуть, какъ-нибудь легонько объясните ей… Главное, не обидьте, пожалуйста! Идите, она дожидается тамъ… да какъ нибудь понжнй, поделикатне…
Меридіановъ вышелъ въ сосднюю комнату — пріемную редактора.
Въ пріемной комнат, между дверью и письменнымъ столомъ, стояла молодая двушка въ простомъ плать, на видъ слабенькая, съ розовымъ румянцемъ на блдныхъ щекахъ, но наружности, въ конц-концовъ, очень симпатичной, въ особенности, если попристальне всмотрться въ ея нсколько исхудалое лицо и искрящіеся глаза. При вход Меридіанова, она встрепенулась, немного сконфузилась, даже покраснла, но потому сію же минуту оправилась.
— Не угодно ли вамъ приссть…
Она присла.
— Нн… началъ тотъ, но пріостановился на секунду, затмъ произнесъ:— вамъ, по всей вроятности, будетъ очень непріятно, если я скажу, что повсть ваша не можетъ быть напечатана?
Двушка ничего не отвтила.
— То есть, видите… Въ ней вс есть, что нужно для повсти, одного не достаетъ, но очень существеннаго…
— Чего именно? встрепенулась та.
— Какъ вамъ сказать? Ннн… Недостаетъ навыка писать… Это, собствено не недостатокъ. Современемъ навыкъ писать самъ собою пріобртается. Эта повсть — вашъ первый опытъ?
— Да.
— Недостаткомъ навыка писать я называю неумнье распоряжаться матерьяломъ, изъ котораго составляется повсть.
— Я понимаю.
— Это не главное, но все-таки существенное… Такъ-же, какъ бумага и чернила, безъ которыхъ все-таки нельзя обойтись. Да… для васъ писаніе составляетъ существенный вопросъ?
— Не знаю, существенный или нтъ. Просто вздумала и написала. Лучше стало.
— Когда написали?
— Да.
— Отчего? если вопросъ мой не покажется нескромнымъ?
— Я ужь привыкла къ нескромнымъ вопросамъ, то есть выслушивать ихъ, къ тому же, вдь и ушей нельзя зажать… Изъ вашего вопроса я заключаю, что сами вы не читали моей повсти?
— Да, самъ я, дйствительно, не читалъ, но передаю вамъ слова редактора.
— Это, впрочемъ, все равно, произнесла двушка и привстала.— Не знаю: взять мн мою повсть обратно или пусть редакторъ сожжетъ ее въ камин. Это, пожалуй, лучше будетъ.
— Что?
— Въ камин… для редактора лучше. Ваша фамилія Меридіановъ?
— Да…
— Это вы писали послднюю театральную рецензію?
— Я…
— И это ваше искреннее убжденіе?
— Относительно здшней драматической труппы?
— Да.
— Непремнно…
— Могу васъ попросить повторить его?.
— Извольте… Вы хотите, чтобы я сдлалъ краткое резюме моей рецензіи?
— Да.
— Ннн… Любопытно было бы знать, зачмъ вамъ это?
— Если не хотите, такъ не надо…
— Я сказалъ: здшняя драматическая труппа состоитъ изъ людей бездарныхъ, какъ артистовъ, во-первыхъ, и во-вторыхъ, мало развитыхъ, чтобы понимать смыслъ и общественное значеніе той или другой комедіи, драмы. Есть ‘Жизнь игрока’ и есть ‘Ревизоръ’. Кому комедіи эти кажутся однозначущими, тотъ мало развитъ. За исключеніемъ комика Щербицкаго и начинающей артистки Поспловой… У нихъ есть то, чего нтъ у другихъ…
— Я потому спросила, что въ вашей редакціи есть другой рецензентъ. Тотъ думаетъ иначе и, кром того, сплошь и рядомъ забываетъ то, что пишетъ недлю тому назадъ. Кажется, это даже вообще не убжденіе, если оно высказывается за десять рублей серебромъ…
— Въ редакціи, дйствительно, есть такой рецензентъ.
— Онъ, говорю, думаетъ иначе, чмъ вы, а печатается рядомъ съ вами… Мн поэтому иногда кажется, ужь и вс прочія убжденія въ вашей газет не высказываются ли за десять рублей…
— Гмъ… Это хорошо вы сказали. На васъ можно было бы обидться…
— Что же вы не обижаетесь?
Меридіановъ вдругъ засмялся.
— Да зачмъ же я буду обижаться, когда это относится не ко мн, а къ редактору? Къ тому же, я, можетъ быть, вполн согласенъ съ вами. Но услуга за услугу. Вы заставили меня отвчать на вашъ вопросъ, это даетъ мн право и къ вамъ обратиться съ таковымъ же… кажется, даетъ?
— Спрашивайте.
— Любопытство, можетъ быть, праздное, но извинительное и понятное: отчего вамъ стало легче или лучше, когда вы написали повсть? Оттого, что высказали въ ней свое горе и радости, если послднія были?
— Вы не сметесь?
— О, нтъ! совершенно серьзно.
— Серьзно, къ сожалнію, я не могу отвчать, потому что въ жизни бываютъ иногда такія минуты, что почему-то нетолько смяться, но просто даже говорить не хочется, то есть разсказывать, разъяснять, ни серьзно, ни несерьзно. Отъ знакомства съ вами не отказываюсь, напротивъ, очень рада… Что касается до прочаго, то объ этомъ вы можете узнать отъ самого вашего редактора. Настоящая фамилія моя — подъ повстью, а по театру — Посплова. До свиданья. Я надялась встртить самого редактора, а онъ, должно быть, нарочно не вышелъ ко мн. Труситъ, что ли, или совстно. А мн хотлось бы послднее слово ему сказать.
Двушка вышла, и Меридіановъ не усплъ даже, въ вид пріятнаго сюрприза, какъ онъ разсчитывалъ, сообщить ей о девятой глав, что она будетъ напечатана.
— Михаилъ Алексичъ! крикнулъ онъ.
Отвта не послдовало, но, вмсто того, въ комнату вошелъ молоденькій юноша, но съ отрощенными уже усиками, которыми онъ, очевидно, очень дорожилъ. Войдя, онъ съ замчательнымъ достоинствомъ кивнулъ головою Меридіанову и остановился.
— Вамъ что угодно?
— Я желалъ бы видть самого редактора, отвтилъ юноша.
— Все равно, я за редактора. У васъ статья здсь или только принесли?
— Да, но… Я желалъ бы предварительно переговорить.
— Я готовъ выслушать.
— Я не знаю, какого вы мннія о нашихъ гимназическихъ учителяхъ. Я-же думаю, что они никуда не годятся, въ большинств, разумется…
— Очень можетъ быть. Вы хотите ихъ обличить?
— Да. Но я избралъ форму беллетристическихъ очерковъ съ вымышленными именами, хотя и съ очень ясными намеками.
— Это очень хорошо. А васъ не исключатъ изъ гимназіи, если ваши очерки напечатаются?
— Я готовъ на все, что угодно. Я не боюсь….
— Чмъ же вы недовольны своими учителями? Единицы неправильно ставятъ?
— Совсмъ не единицы. Они насъ стсняютъ Смотрятъ ни насъ, какъ на первоклассниковъ. Запрещаютъ ходить въ публичную библіотеку читать журналы, и газеты. Вообще на каждомъ шагу стсняютъ!
— А, ну хорошо. Давайте ваши очерки.
— Вы, пожалуйста, передайте ихъ редактору.
— Передамъ.
— До свиданья.
Въ комнату медленно и тихо вошелъ мущина, въ длиннополомъ сюртук, съ клинообразной бородкой, повидимому, мщанинъ, пожилыхъ лтъ, и отвсилъ поклонъ съ словами:
— Мое вамъ почтеніе.
— Здравствуйте, отвтилъ Меридіановъ:— что скажете?
— Хотлось бы мн переговорить съ вами объ одномъ дльц.
— Сдлайте одолженіе. Не угодно-ли приссть. О какомъ дльц?
— Да вотъ видите, извините, не имю чести знать ващего имени-отчества… медленно заговорилъ мщанинъ, опускаясь въ кресло:— теперь, вотъ такъ положимъ, городская дума, съ управой у насъ есть, рекрутское присутствіе есть, противъ прежняго-то, оно немножко преобразилось, и все слава Богу, есть. И банкъ общественный ужь давно у насъ заведенъ. Очень мн все это интересно, съ самаго начала слжу я за этими длами. Да…
— Хорошо! произнесъ Меридіановъ.
— Вотъ то-то и есть, что не совсмъ, продолжалъ мщанинъ.— Давно это я замчаю неурядицу въ нашихъ общественныхъ длахъ. То, глядишь, наша управа какую-нибудь цидулку выкинетъ на противорчіе всмъ членамъ или, какъ они нынче, гласнымь… Либо опять въ воинскомъ присутствіи, по прежнему заведенію, отмахнетъ кто двсти-триста рублей врачу, онъ и засвидтельствуетъ о негодности къ военной служб…
— Такъ-съ… Значитъ, злоупотребленія въ общественныхъ длахъ замчаете?
— Иль вотъ теперь въ нашемъ банк, продолжалъ мщанинъ:— такую карусель выкинули, что руками разводи… И давно замтно было, что дла-то тамъ не ладились, да не предупредили.
— Что-жь такое случилось тамъ?
— Подросту сказать, обворовали банкъ члены… Теперь у нихъ тамъ конца края не разберешь! Потому, по ихъ-то, выходитъ будто все въ цлости, а между прочимъ, денегъ нтъ!
— Комиссію бы назначили для изслдованія…
— То-то вотъ и есть, комиссію… Комиссію-то мы назначимъ, а она возьметъ да и остальныя деньги доворуетъ. Прошлымъ лтомъ также вотъ назначили комиссію надъ мщанскимъ старостою, она, комиссія-то, возьми да и обложи насъ по рублю каждаго въ счетъ растраченной суммы ремесленной, чтобы покрыть ее. Да ништо мы ее для того назначали, чтобы она на насъ еще подать новую налагала? Староста съ своими подручниками растратили деньги, они и отвчай… Много нехорошихъ дловъ творится у насъ.
— Суду предали бы.
— И отъ этого опять толковъ мало. Вонъ они, члены-то правленскіе, заране все свое имущество переводятъ на женъ своихъ да на сродственниковъ. Очевидное дло, мошенничество. Что же посл того можетъ сдлать судъ имъ въ наказаніе? Хоть бы онъ ихъ и на каторгу послалъ, намъ оттого не легче…