БЕЗРУКІЙ.
БЕЗРУКІЙ.
(Очеркъ изъ быта Петербурскихъ рабочихъ).
П. Волоховъ.
‘Русское Богатство’, No 2, 1880
Безрукий, Волохов Петр Михайлович, Год: 1880
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Вмст съ толпою крестьянъ, пріхавшихъ по желзной дорог изъ провинціи въ Питеръ, сошолъ со станціи молодой парень, краснощокій и здоровый. Все имущество его состояло изъ толстаго мшка, биткомъ набитаго разнымъ скарбомъ и взваленнаго на спину. Звали его Иваномъ Захаровымъ. Въ столицу онъ пришелъ прямо изъ деревни. Крупнымъ безостановочнымъ шагомъ, неглазя по сторонамъ, повалила гурьбою вся толпа по улиц, предшествуемая бывалыми въ столиц мужиками, и вскор дошла до захолустной трущобы съ грязными и вонючими помщеніями, которыя, казалось, были приспособлены единственно для нихъ, какъ для людей, черезчуръ невзыскательныхъ и искавшихъ только крыши, которая могла бы укрыть отъ непогоды, и небольшаго мстечка, гд можно было бы пріютиться на ночь. Освободивъ плечи свои отъ мшковъ и осмотрвшись немножко, прізжіе разбрелись подвое, по-трое и въ одиночку въ разныя стороны, куда кого влекло или прежнее знакомство, прерванное на лто, или соображеніе подыскать скоре мсто, работу, или простое любопытство поглядть на городъ и на людей.
Захаровъ былъ въ числ послднихъ. Онъ вышелъ на дворъ, потомъ за ворота и, остановившись, сталъ смотрть на улицу, она казалась ему ужасно шумною посл деревенской тишины, громадные дома, величин которыхъ онъ удивлялся, добродушно разинувъ ротъ, прохожіе суетливо спшившіе куда-то, словно на пожаръ, — все это заставило его воскликнуть: ‘ну, Питеръ!’
— Братецъ, не знаешь ты, гд тутъ рабочіе останавливаются? спросило парня подошедшее къ нему поношенное пальто, съ синимъ рубцомъ надъ глазомъ.
— Тутъ на двор. Теб какихъ рабочихъ? отвтилъ парень.
— Которые, конечно, могли бы работать на завод. Я пришелъ отъ хозяина нанимать.
— Тамъ вонъ. Это мы тамъ остановились. Только что пріхавши. Коль теб для завода,— я тоже могу.
— Ты заводскій?
— Только что впервой. Которые и раньше были, а я впервой. Насъ много пріхало. Теперь разошлись.
— А-а…
— Ты найми меня…
— По какой работ ходишь?
— Я бы все одно. Мн бы какая нашлась. Которые со мной — т ужь приработались, а я вновь. На станк бы мн, говорили они.
— И это можно. Только на станк плата теб, какъ ты вновь, пойдетъ самая лядящая. Я могу и больше назначить, конечно… но это особая статья, даромъ не дается. Вотъ кабы ты писать умлъ…
— Этому я обученъ, писать-то…
— Умешь?
— Какъ угодно.
— Ой?
— И-и! только перо въ руки…
— Скажи на милость! Теб тутъ не житье, а масляница будетъ, если такъ. Вправду ли умешь?
— Ей Богу. Хоть сейчасъ…
— Какже бы это взглянуть на твое писаніе…
— Въ училище ходилъ три года…
— Ай, ай, ай,— теб цны тогда нтъ, если не врешь, а правду говоришь.
— Кабы мн теперь что написать теб!
— Пойдемъ въ трактиръ. Тамъ сейчасъ и перо и чернила получимъ. Пойдемъ. Очень интересно взглянуть.
Когда пришли въ сосдній трактиръ, половой по первому требованію принесъ бумагу и чернильницу съ перомъ, посл чего почтительно остановился и спросилъ, не потребуется ли еще чего. Поношенное пальто приказало подать дв бутылки пива, въ то время, какъ парень старательно выводилъ буквы на клочк бумаги.
— Хорошо. Я найму тебя въ писаря. Жалованье — пятьдесятъ рублей въ мсяцъ.
Парень усумнился: плата показалась черезчуръ великою, а потому невроятною.
— Среди васъ нтъ ли такого, который бы писалъ еще лучше тебя,— чтобы ты меня не обманулъ!
— И ни одного даже нтъ, который бы писать умлъ.
— Допивай пиво. Завтра утромъ выходи на работу, на углу… спросишь заводъ Аносова. Своимъ скажи, что приду ихъ нанимать завтра къ вечеру. Нынче, видно, не успю,— теперь мн надо идти въ другое мсто.
— Погоди маленько… Айи вправду ты положилъ мн полсотни?
— Въ столиц, другъ мой, нельзя такъ… Ежели теб кажется невроятно, то я пойду и другаго найду,— мн все равно кого ни нанимать, всякій пойдетъ на такое жалованье. А только что другаго надо искать, а ты самъ подъ руку подвернулся. Въ столиц всякое дло длается живо. Это въ деревн привыкли считать воронъ на колокольн. Допивай пиво, и какъ завтра придешь на заводъ, то спроси прямо меня — Ивана Ивановича Калашникова, главнаго мастера.
О мастер парень слышалъ отъ своихъ, какъ о человк чуть ли не самомъ главномъ на завод, важне даже хозяина, причемъ существенное отличіе отъ послдняго онъ иметъ въ томъ, что требуетъ отъ рабочихъ постояннаго угощенія и почета себ.
— Вы не выпьете-ли водочки? спросилъ парень.
— Ставь. Кстати принеси, половой, яичницу мн.
Вечеромъ того же дня, когда рабочіе воротились на свою квартиру, Иванъ Захаровъ стоялъ передъ ними и говорилъ…
— Спросилъ онъ у половаго яичницу… Посл принесъ ему тотъ картошку. Я ему еще пива поставилъ. Нался онъ, гляжу — нтъ его. И какъ, братцы, непримтно сбжалъ, словно въ воду канулъ. Ждать-пождать, половой потребовалъ деньги, а если не отдашь, говоритъ, такъ въ участокъ. И выложилъ за все послднюю рублевку… Ахъ, анафема! проклятый!
— Зюзя! ршили рабочіе.— Станешь ротъ развать, и послдніе сапоги стащутъ съ ногъ…
— Жуликъ!
— Встимо, жуликъ: кому больше. Пойдемъ завтра наниматься на заводъ Аносова, увидишь, какой онъ тамъ мастеръ…
Вслдъ затмъ наступило для Захарова время подъискиванія подходящей работы. Оно длилось столько недль, сколько необходимо для того, чтобы продать весь привезенный изъ деревни биткомъ набитый мшокъ съ необходимыми вещами, прожить деньги, вырученныя отъ этой продажи, и стать въ тягость землякамъ, изъ которыхъ большинство успло уже размститься по заводамъ и фабрикамъ, но не оставляло своею помощью тхъ, кому приходилось еще переходить отъ однихъ заводскихъ воротъ къ другимъ и просить себ работы. Этотъ предварительный искусъ переходовъ и стояній у заводскихъ воротъ познакомилъ парня со многими рабочими, такими же алчущими и жаждущими, какъ и онъ. Одни изъ нихъ находились въ его положеніи, недавно пріхавъ изъ деревень посл осеннихъ полевыхъ работъ, другіе прожили въ столиц нсколько лтъ, лишились работы по тмъ или другимъ причинамъ — вслдствіе болзни, недоразумнія съ заводскимъ начальствомъ и пр., успли за это время основательно ознакомиться съ питерскими порядками и въ нершительности ставили себ вопросъ: не ухать ли въ деревню? Однако предпринять то или другое ршеніе затруднялись, были между ними также истые петербургскіе рабочіе, съ болзненно-землистымъ цвтомъ лица, впалыми щеками, блуждающими по сторонамъ глазами и въ одежд какой-то переходной формы отъ крестьянскаго зипуна къ мщанской поддевк или къ интеллигентному пальто. Манны небесной дожидались у заводскихъ воротъ, кром того, разночинцы по преимуществу и происхожденію, ‘письменные люди’, на язык рабочихъ, ‘стрюцкіе’, на язык остряковъ изъ нихъ, и низшіе виды ‘умственнаго пролетаріата’, по книжному,— въ род канцелярскаго служителя, заштатнаго писца и т. п. Они показывались рдко и относились численностью къ масс рабочаго люда такъ же, какъ капля къ морю. Только вышеупомянутые остряки позволяли себ безжалостно и зло издваться надъ попавшимъ въ ихъ среду ‘письменнымъ’ человчкомъ, посылая его отыскивать себ работу туда, откуда пришолъ. Каждый день рано утромъ приходилъ Захаровъ къ заводскимъ воротамъ и вечеромъ уходилъ. Тутъ началось его дальнйшее знакомство съ столичною жизнью по разсказамъ другихъ и по своимъ наблюденіямъ. По темпераменту и характеру ему боле нравилось стоять около остряковъ, большею частью молодыхъ, безцеремонно подтрунивавшихъ надъ собою въ такой же степени, какъ и надъ посторонними прохожими. Среди этой голытьбы, то злой, то наивно-добродушной, то насмшливой, парень впервые немного пообтесался и если въ начал наивно разсказалъ о томъ, какъ изъ его кармана выудилъ послднюю рублевку какой-то жуликъ въ трактир, надъ чмъ слушатели въ достоль похохотали, какъ надъ фактомъ непростительнаго деревенскаго разгильдяйства,— за то въ послдствіи, въ конц выдержаннаго у воротъ искуса, самъ настолько проникся этимъ духомъ бодрости и веселаго настроенія въ минуты самыя невеселыя, что нисколько не уступалъ въ этомъ отношеніи прочимъ рабочимъ. Въ этомъ случа онъ скоро сообразилъ, что вздыхать надъ вылетвшею изъ кармана рублевкою оказывается позволительнымъ только гд нибудь среди деревенской простоты, которая увидла бы въ этомъ главнымъ образомъ именно потерю рублевки, пожалла бы ее, а вмст съ нею и его, человка обманутаго, здсь же, въ глазахъ этой голытьбы, не имвшей въ карман пятака мднаго, рублевка все-таки отступала на задній планъ, такъ что о ней не считали нужнымъ не только сожалть, а просто даже говорить,— а на первое мсто выдвигалось его же собственное разгильдяйство… Парню подъ конецъ не особенно даже нравилось острословіе одного рабочаго, потшавшаго окружавшихъ его своими разсказами о заводской жизни, такъ что онъ осмлился сказать ему:
— Ври больше!
— Ты какой? встрепенулся тотъ.
— Такой.
— Откуда?
— Оттуда. Изъ своихъ краевъ.
— Это и видать. Слышалъ — хотя во сн — заводскій гудокъ?
— У тебя языкъ лучше гудка.
— Не говорилъ бы, что вру. Ты, видать, вчера только съ палатей слзъ.
— А тебя, должно быть, на пустую колокольню поставили звонить.
Наконецъ, онъ получилъ мсто на одномъ завод, увеличившемъ работу, вслдствіе правительственныхъ заказовъ для войскъ, почему и потребовалось нсколько десятковъ рабочихъ. Парень работалъ хорошо, и ему не отказали потомъ отъ мста, какъ прочимъ, вмст съ нимъ нанятымъ, когда вышелъ срокъ временнаго увеличенія работы. Это послднее обстоятельство обратило на себя его вниманіе. Хорошо, что на взглядъ заводскаго начальства онъ оказался и въ достаточной степени смышленнымъ, и ловкимъ, однимъ словомъ, боле сподручнымъ для работы, чмъ другіе, а въ противномъ случа и ему отказали бы отъ завода? Что бы онъ сталъ длать? Опять голодать, да слоняться? Въ такомъ случа не вернуться ли въ деревню? Но что тамъ длать?
Къ заводской работ и жизни онъ также привыкъ очень скоро. Въ первый же день его поступленія, вслдствіе излишняго усердія и торопливой поспшности, вызванныхъ въ свою очередь радостнымъ душевнымъ настроеніемъ отъ полученія мста, онъ проткнулъ себ на станк ладонь насквозь острымъ, какъ гвоздь, инструментомъ и проходилъ съ завязанною рукою около трехъ недль къ заводскому доктору. Ладонь зажила (ладонь или палецъ порзанный — самое обыкновенное явленіе на томъ завод, случающееся изъ десяти съ шестью рабочими, преимущественно новичками) и оставила на себ слдъ въ вид какъ бы связаннаго узла, глядя на который Иванъ по временамъ соображалъ, что не только съ жуликами, но и съ заводскими станками надо держать себя какъ можно осторожне. Та же осторожность, съ примсью робкой и безмолвной почтительности, требовалась и въ отношеніяхъ къ заводскому мастеру, управляющему и прочему начальству, но, въ этомъ случа, парню трудне было сладить съ собой. Привыкнуть вполн къ новымъ формамъ отношеній, посл сельской простоты и патріархальности онъ сразу не могъ. И вотъ какой съ нимъ случился отъ этого пассажъ. Прошло боле шести мсяцевъ, когда въ субботу, передъ какимъ-то воскресеньемъ и праздникомъ, въ одинъ день начальство заводское вывсило по всмъ мастерскимъ объявленіе, гласившее, что, вслдствіе временнаго увеличенія работы, предписывается отнын всмъ рабочимъ приходить на заводъ для работъ, помимо буденъ и во вс праздники. Пошли толки и пересуды. На просьбу рабочихъ отмнить это распоряженіе, начальство отвтило категорическимъ отказомъ. Тогда рабочіе заговорили между собою о томъ, чтобы всмъ просто не выходить на работу завтрашній день. Какъ бы въ доказательство возможности исполненія такого ршенія, парень подошелъ къ вывшенному объявленію и на глазахъ массы рабочихъ, по деревенской простот, сорвалъ его со стны. Черезъ нсколько минутъ вс остальные листы съ объявленіями также были сорваны со стнъ и въ скомканомъ вид брошены на полъ. На работу, однако, на слдующій день не вышла только треть рабочихъ, остальныя дв трети явились, но такъ видимо неохотно и лниво, что многіе, начавъ работу, бросали ее вдругъ и самовольно уходили изъ завода, чего въ обыкновенное время почти никогда не длается. Посл того появилось отъ начальства другое объявленіе, въ которомъ сказано было, что т, которые не выйдутъ на работу, вновь будутъ оштрафованы въ размр двухъ-дневнаго заработка. Штрафъ нсколько подйствовалъ: неявившаяся въ прошлый разъ часть рабочихъ еще уменьшилась численностью, но однако не настолько, чтобы не дать почувствовать свое отсутствіе на завод. Тогда, наканун слдующаго затмъ воскресенья, вышло третье объявленіе, коротко и ясно заявлявшее, что невышедшіе на работу немедленно получатъ разсчетъ. На этотъ разъ протестовавшая треть уменьшилась очень замтно и на работу не вышло уже только человкъ около пятидесяти. Двадцать изъ нихъ такъ или иначе удержались однако на завод, частью — упросивъ начальство, частью — послднее само смилостивилось, изъ остальныхъ тридцати одна половина тоже готова была просить милости, но начальство не вняло ихъ просьбамъ и разсчитало, какъ бы въ наказаніе за всхъ прочихъ, другая половина сама сочла излишнимъ входить въ какія либо сдлки съ начальствомъ, хотя со стороны послдняго и длались попытки въ этомъ смысл, такъ какъ приходилось расчитывать людей наиболе работящихъ, умлыхъ и способныхъ, эта послдняя часть, получивъ разсчетъ, молча покинула заводъ, какъ бы вполн увренная въ своихъ силахъ, умньи, а, стало быть, и въ возможности вновь пріискать для себя работу. Въ числ послднихъ былъ и Иванъ Захаровъ.
Теперь еще трудне было найти мсто. Всюду, куда необращался Захаровъ, его первымъ дломъ спрашивали, на какомъ завод работалъ раньше, до этого, и отчего ушелъ оттуда. Вс знали о томъ, что на завод были недоразумнія и одно это, даже безъ объясненія настоящей причины ухода, сопровождалось положительнымъ отказомъ. Большинство, впрочемъ, считало излишнимъ входить въ такое откровенное объясненіе, а говорило прямо, что или по болзни, или вслдствіе уменьшенія работы, или что нибудь въ этомъ род, что ни коимъ образомъ не могло уже считаться предосудительнымъ. Иванъ Захаровъ, въ это время безработицы и безденежья, захворалъ отъ хронической голодухи и, получивъ тифъ, слегъ въ Обуховскую больницу. Онъ не отправился въ могилу, благодаря здоровой, крпкой натур, хотя надломившейся, но подъ конецъ все-таки осилившей болзнь. Изъ больницы онъ вышелъ достаточно похудвшимъ и изнуреннымъ и когда врачъ-нмецъ на прощанье посовтовалъ ему, чтобы скоре оправиться, получше питаться и пить красное вино по полу-стакану въ день, парень молча и съ недоумніемъ взглянулъ на него и, не простившись, ушелъ.
Снова пришлось стать за станокъ и работать съ ранняго утра до поздняго вечера. Совтъ нмца-врача былъ въ высшей степени благоразуменъ, но парень не исполнилъ его, даже не обождалъ нисколько, чтобы справиться съ силами и окрпнуть, на третій же день по выход изъ больницы онъ нашелъ работу къ большому удовольствію своему. Если въ совт нмца, дйствительно, много благоразумія, то въ поведеніи парня, напротивъ, заключалось въ такомъ случа слишкомъ много легкомыслія, которое повело къ тому, что щеки его такъ и остались блдно-розовыми и худыми, глаза впалыми, носъ заострившимся и весь организмъ словно надорваннымъ и остановившемся на полдорог въ своемъ развитіи. Къ концу мсяца онъ захворалъ животомъ и принужденъ былъ пролежать дома около недли. При полученіи затмъ заработной платы, онъ увидалъ въ своей разсчетной книжк штрафъ, выставленный за эту недлю, какъ за прогулъ и въ размр дневнаго заработка за каждый прогульный день,— штрафъ, уничтожавшій такимъ образомъ заработокъ и предшествовавшей недли, такъ что получить приходилось плату собственно только по разсчету за дв недли, вмсто трехъ отработанныхъ, или четырехъ вообще истекшихъ. Парень заявилъ писарю, что выставленный штрафъ нужно похрить, потому что онъ не являлся вслдствіе болзни, въ чемъ онъ нимало не повиненъ, а прогуливать вовсе не имлъ ни намренія, ни желанія. Не добившись толку отъ писаря, онъ обратился къ мастеру, который, впрочемъ, не сталъ съ нимъ говорить и отослалъ обратно къ писарю, писарь, выслушавъ его просьбу во второй разъ объ одномъ и томъ же, предложилъ ему переговорить лучше съ мастеромъ… Тогда парень отправился прямо къ управляющему, который былъ настолько любезенъ, что, внимательно выслушавъ его, спросилъ, уметъ ли онъ читать и, получивъ утвердительный отвтъ, раскрылъ передъ нимъ лежавшую на стол тоненькую книжечку съ заглавіемъ ‘Правила для мастеровыхъ и рабочихъ ..аго завода’, указалъ въ ней на 35 и предложилъ прочитать. ‘Съ мастеровыхъ и рабочихъ, не бывшихъ на работ 1/2 дня, взыскивается дневная зарабочая плата, т. е. не выдается плата за тотъ полдень, въ который не былъ на работ, и удерживается плата за тотъ полденъ, въ который былъ на работ, съ мастеровыхъ же и рабочихъ, которые не были въ работ въ теченіи цлаго дня, удерживается двухдневная зарабочая плата, т. е. не выдается плата за тотъ день, въ который не былъ на работ, и удерживается плата за тотъ день, въ который былъ на работ’. Когда рабочій прочиталъ, управляющій показалъ ему на 1 и предложилъ тоже прочитать: ‘Каждый мастеровой или рабочій, желающій поступить на заводъ, долженъ ознакомиться съ нижеприведенными правилами и потому, по вступленіи на заводъ, не можетъ отзываться незнаніемъ ихъ’.
Парень молча вышелъ изъ конторы, но за дверью надумалъ что-то спросить, а потому, возвратившись назадъ, сказалъ:
— Ежели бы я вовсе умеръ отъ болзни, тогда какой штрафъ взяли бы съ меня?
— Ежели бы ты вовсе умеръ, тогда бы вовсе не взяли штрафа и вовсе пропустили бы прогульные дни, отвтилъ управляющій.
Впродолженіе какихъ либо двухъ-трехъ лтъ Иванъ Захаровъ усплъ перебывать на многихъ фабрикахъ и заводахъ петербургскихъ. Они наложили на него ту, свойственную столичному рабочему, полировку, которая рзко отдляетъ его отъ деревенскаго жителя, или даже отъ крестьянъ другихъ профессій, временно или постоянно живущихъ въ столиц. Изъ этихъ послднихъ извощикъ, напримръ, обладаетъ почему-то — можетъ быть, именно вслдствіе особаго рода своего промысла — самою твердою устойчивостью и, кажется, совсмъ не поддается вліянію окружающей цивилизаціи, къ которой онъ, сидя по цлымъ днямъ на дрожкахъ и спокойно созерцая происходящее вокругъ него, едва ли не относится скептически, и во всякомъ случа, говоромъ и всмъ обликомъ своимъ, даже по прошествіи многихъ лтъ жизни въ столиц, ближе всего походитъ на своего прародителя, дальше волости да церкви своей никуда не отъзжавшаго. Наравн съ извощикомъ стоитъ каменьщикъ, плотникъ и проч. Половой ярославецъ глубже окунается въ трактирную цивилизацію и поднимается оттуда съ лоскомъ гостиннодворскаго прикащика. Тотъ-же лоскъ у дворника принимаетъ оттнокъ внушительной сановитости и грубаго сознанія своего личнаго достоинства. Полне же всхъ и до самаго дна окунается въ столичную цивилизацію рабочій заводскій и фабричный. Но въ немъ нтъ ни гостиннодворскаго лоска половаго, ни сановитости дворника,— мене всего спокойнаго созерцанія извощика.
Онъ первымъ дломъ нервенъ и раздражителенъ. Деревенское разгильдяйство вполн отсутствуетъ. Вмсто него, рабочій получилъ тревожную и зоркую наблюдательность, отъ чуткости которой не ускользнетъ ни одно движеніе на лиц. За собой онъ слдитъ такъ же, какъ и за посторонними, и можетъ не показать и виду, что кое-что замчаетъ за вами,— что, исключая непосредственность натуры, свидтельствуетъ о присутствіи извстной доли житейской деликатности. Что у него на ум, то не всегда бываетъ на язык,— признакъ, что человкъ слдитъ за своими словами. Онъ удивительно изворотливъ и, имя въ карман пятиалтынный, можетъ прожить цлую недлю, способомъ извстнымъ ему одному. Имя же въ карман рубли, онъ дорожитъ ими такъ же, какъ и пятиалтыннымъ. Никогда не пьянствуетъ — махнувъ рукою на все, безъ-время и по цлымъ недлямъ, а пьетъ два раза въ мсяцъ, посл двухнедльныхъ получекъ заработной платы, и, на этотъ разъ, понедльникъ считаетъ продолженіемъ воскресенья. Любитъ посидть за бутылкой пива въ трактир и послушать органъ, еще сильне любитъ посмотрть, какъ играютъ на билліард. Холостую жизнь предпочитаетъ женатой, законный бракъ — гражданскому. Если бы рабочій имлъ въ своемъ распоряженіи денегъ больше, чмъ иметъ, я бы сказалъ, что онъ любитъ играть на билліард, теперь же говорю — любитъ смотрть какъ играютъ другіе, такъ какъ смотрть билліардную игру можно даромъ, не тратя ни копйки. Начальство свое почитаетъ, надъ чужимъ не прочь легонько посмяться, изъ этого слдуетъ, что начальство вообще въ его глазахъ не покрыто ореоломъ грознаго величія и славы и если представляется все еще по привычк Юпитеромъ, то уже такимъ, который не сидитъ на Олимп, а сошелъ на землю и усплъ обнаружить многія человческія слабости. На городоваго смотритъ сверху внизъ, на околодочнаго надзирателя снизу вверхъ и занимаетъ между ними такимъ образомъ серединную позицію. Любитъ присутствовать при чтеніи газетъ, но политикою занимается боле вншнею, чмъ внутреннею, которую онъ старается какъ бы нсколько игнорировать. Когда крестьянинъ, проникнутый принципомъ круговой поруки, прізжаетъ въ первый разъ въ столицу, онъ оставляетъ за собою на дебаркадер желзной дороги поговорку: ‘другъ за дружку, а Богъ обо всхъ’, становясь рабочимъ и втягиваясь по немногу въ заводкую жизнь, онъ, силою обстоятельствъ окружающей обстановки принуждается измнить поговорку эту на другую: ‘самъ о себ, а Богъ, можетъ быть, обо всхъ’, или ‘моя хата съ краю — ничего не знаю’. Изъ всхъ фактовъ столичной цивилизаціи самое сильное вліяніе оказываетъ на рабочаго принципъ индивидуальности, доведенной въ Петербург до nec plus ultra въ сравненіи съ провинціею, но отнюдь никогда не вытсняетъ собою вполн поговорку, другъ за дружку…’. Напротивъ, иногда поговорка эта, въ отдльныхъ случаяхъ, какъ бы наперекоръ всему окружающему, охватываетъ собою все существо рабочаго и доводитъ до такого же nec plus ultra. Такимъ рабочимъ былъ нашъ Иванъ Захаровъ, къ тому времени, когда ему стукнуло лтъ за двадцать съ лишнимъ.
Если столичная жизнь наложила на него упомянутую выше полировку, то, съ своей стороны, онъ не остался передъ ней въ долгу и платилъ ей за эту полировку упорнымъ отрицаніемъ и ни за что не хотлъ признавать законность ея надъ собою. Онъ не могъ примириться съ штрафами, налагаемыми заводскимъ начальствомъ на рабочихъ за что бы то ни было, даже хотя бы, по общему мннію, за дло, напримръ, за дйствительно прогульный день. Въ сущности, общее мнніе всей массы рабочихъ безъ исключенія — въ принцип ршительно противъ штрафа за прогулъ, но отнюдь не по тому, что тутъ задваются ихъ личные интересы, а въ силу того, что противная сторона, сторона хозяина, управляющаго, даже мастера, даже писаря, даже какого нибудь надзирателя въ сюртук, даже наконецъ иногда слесаря — поставлена совершенно иначе въ отношеніи этого и, неизвстно почему, вовсе не испытываетъ на себ силы штрафовъ не только за прогулъ, но и за все, за что рабочій испытываетъ. Ежели бы существовало что нибудь такое отвлеченное, въ род идеи, или вполн реальное, въ род, напримръ, третейскаго суда, который ршительно за все, за что нашелъ бы нужнымъ, и притомъ непремнно въ одинаковой, равной степени штрафовалъ бы или миловалъ и хозяина, и рабочаго, ставя ихъ такимъ образомъ передъ собой на одну доску, тогда масса рабочихъ признала бы законность штрафовъ, до тхъ же поръ она будетъ смотрть на нихъ и смотритъ, да иначе и смотрть не можетъ, не противорча всему складу своихъ идей, какъ на беззаконіе и несправедливость. Впрочемъ, въ дйствительности этотъ взглядъ перепутанъ и опутанъ другимъ, противоположнымъ, исходящимъ изъ такихъ книжечекъ, какъ вышеупомянутая тоненькая, подъ заглавіемъ: ‘Правила для мастеровыхъ и рабочихъ …аго завода’. Этотъ противоположный взглядъ проводится въ заводской жизни съ такою удивительною послдовательностью и съ такою строгою увренностью въ своей абсолютной правот и полной законности, что, сталкиваясь ежеминутно съ первымъ, парализируя его, заглушая и иногда вовсе вытсняя, заставляетъ и рабочихъ, незамтно для нихъ, по временамъ и въ отдльныхъ случаяхъ на половину проникаться имъ, въ особенности тхъ, которые работаютъ на завод съ десятилтняго возраста. Становясь на эту послднюю точку зрнія, масса рабочихъ часто выражаетъ общее мнніе, что за ‘прогульный’ день, то есть день вообще невыхода на заводъ по какимъ бы тамъ ни было причинамъ, слдуетъ поставить штрафъ, какъ за дло, то есть какъ не за фиктивное, а за дйствительное нарушеніе обязательствъ. Но въ глубин души она остается непоколебимо убжденною въ совершенно противномъ и какъ бы только забываетъ объ этомъ на это время…
Переходя съ завода на заводъ, съ фабрики на фабрику, молодой парень въ тоже время постепенно измнялъ и свое поведеніе и отношеніе какъ къ заводской работ вообще, къ заводскому начальству въ частности, такъ и къ масс рабочаго люда. Заработывалъ онъ столько, сколько необходимо было, чтобы удовлетворить своимъ неприхотливымъ потребностямъ, не заботясь о большемъ, во-первыхъ, потому, что это было сопряжено съ большимъ трудомъ и стараніемъ, которыхъ онъ не считалъ нужнымъ прилагать къ длу по неимнію на то побудительной причины и, вовторыхъ, потому, что въ сущности, что такое изъ его старанія и трудолюбія послдовало бы? Ничего. Надо въ такомъ случа работать и вести себя такъ, чтобы не отказывали отъ мста…
Если молодой парень иногда злился, то не отъ постановки этихъ вопросовъ, а отъ того, во-первыхъ, что они наплывали въ его голову не совсмъ ясно, точно и опредленно, а напротивъ, запутанно и смутно, и скоре чувствовались, чмъ сознавались, и потому, во-вторыхъ, что ршенія и разъясненія на нихъ совсмъ никакого ни откуда не получалось для него.
Тотъ фактъ, что въ каждой деревн у каждаго мужика есть клочекъ земли, свидтельствуетъ о цикл извстнаго рода идей, называемыхъ людьми интеллегенціи ‘общинными’. Масса рабочихъ, проникнутая такого рода настроеніемъ, вдругъ не чувствуетъ подъ собою никакого подобнаго клочка. Эти противорчія навваютъ на рабочаго смутное недоумніе и вторгаютъ въ какую-то темноту. Во-первыхъ, клочекъ,— онъ непремнно долженъ быть, потому что понятіе объ немъ составляетъ необходимое кольцо въ той цпи, которая зовется складомъ всхъ свойственныхъ — въ данномъ случа — деревенскому люду идей,— и его, клочка, вдругъ не оказывается… гд онъ? Какой онъ? И что такое собственно онъ на почв заводской и фабричной? Отвтомъ служитъ темнота, положительная темнота. Во-вторыхъ, вопросы о лично нажитой тысяч, конечно, какъ мечта, какъ фантазія. Это понятіе новое, нежданно-негаданно, какъ нчто совершенно постороннее, ни имющее за собой ни писанія, ни преданія, начинаетъ вторгаться въ область понятій, діаметрально противоположныхъ ему, въ сферу ‘общинныхъ’ идей. И такъ какъ это вторженіе началося не сегодня и не вчера, а нсколько раньше, то вышло что же? Въ сущности, должно быть что нибудь одно: или клочекъ, или тысяча. Первый представляетъ изъ себя нчто неопредленное и неизвстное, вторая — какъ разъ наоборотъ. Трудно держаться за что-то неопредленное и неизвстное, гораздо легче, и къ тому же выгодне,— за что либо ясное и прямое. Нтъ, поэтому, ничего удивительнаго въ томъ обстоятельств, что молодой парень очень часто возмущался стремленіемъ массы рабочихъ ухватиться за каждый цлковый, ведущій къ тысяч, обрываясь въ то же время сплошь и рядомъ не на полъ-дорог, а просто на какихъ либо трехъ-пяти цлковыхъ, и негодовалъ, видя, какъ другой, пятый, десятый въ тотъ же моментъ, устраняя перваго, становился на его мсто и начиналъ съизнова. Рознь среди рабочихъ и влеченіе урвать кусокъ у своего сосда, предоставляя ему, въ свою очередь, сдлать то же самое по отношенію къ его сосду, злило его тмъ боле потому еще, что самъ онъ не ощущалъ въ себ ни малйшаго поползновенія овладть тмъ же кускомъ. Если въ начал своей работы по фабрикамъ и заводамъ онъ, то и дло, сталкивался или съ писаремъ изъ-за пропущеннаго этимъ послднимъ его рабочаго дня, не внесеннаго въ расчетную книжку и пропавшаго по этому даромъ, безплатно, или съ мастеромъ изъ-за штрафа, поставленнаго за грубость, или, наконецъ, съ управляющимъ изъ-за праздника, въ который предписано выходить на заводъ — то, впослдствіи, достаточно присмотрвшись вокругъ и около себя, онъ на половину потерялъ охоту грызться съ ними — часто съ рискомъ прямо вылетть изъ завода. Но отъ этого разныя приходившія въ голову мысли и вопросы очень мало уяснялись и по прежнему осаждали съ требованіемъ такаго или другаго ршенія. Но кто или что ему могло ршить ихъ?
Нсколько времени тому назадъ пришлось мн проходить по одной изъ крайнихъ улицъ города. Мерцавшіе кое-гд по сторонамъ ламповые фонари тускло освщали улицу. Я шелъ тихо, впереди себя я замтилъ, повидимому, рабочаго, который такъ же, какъ и я, медленно подвигался впередъ и такъ какъ время было праздничное, то онъ вышелъ на улицу, подумалось мн, просто пошляться и поглазть по сторонамъ. При поворот за уголъ, на него наскочилъ какой-то человкъ, быстро шагавшій по тротуару. Человкъ этотъ вдругъ остановился, заставивъ и рабочаго остановиться, произошелъ между ними такой разговоръ.
— Господинъ, милостивый государь! будьте такъ великодушны и добры…
— Что теб надо? спросилъ рабочій.
— Что надо? другимъ тономъ отвтилъ тотъ, замтивъ, что видитъ передъ собою не ‘господина’, а рабочаго.— Стоишь, стоишь на мороз, весь день мерзнешь, хоть бы копйку какой подлецъ подалъ. Подай хоть ты, ежели есть!
— А ты не жуликъ?
— Гмъ. Жуликъ… Тьфу! Отъ твоей копйки не разбогатю. Жалко, такъ подавись… И то весь день деньской вс прохожіе глядятъ въ морду и думаютъ: жуликъ. Черти проклятые!
Человкъ быстро заковылялъ дале и тутъ наткнулся на меня.
— Господинъ, милостивый государь! будьте такъ великодушны и добры…
Потомъ остановился. Я всмотрлся въ него. Онъ тоже сердито вглядывался въ меня.
— Въ контор на завод —скомъ изволите служить? иронически спросилъ онъ у меня.
— Въ то время, когда васъ по праздникамъ заставили работать?
— Да. Я васъ помню.
— И я не забылъ.
Замолчали.
Онъ, кажется, испытывалъ какую то неловкость и стыдливость, очевидно, не за прошлое, а за свое настоящее, я ощущалъ то же нчто въ этомъ род, потому что зналъ, что онъ смотритъ на меня, какъ на лицо, служившее въ контор, и потому такъ или иначе, хоть отдаленнымъ манеромъ, повинное во всемъ томъ, что исходило и вообще исходитъ изъ этой конторы.
— Такъ вотъ какъ… работы, стало быть, не имете?
— Нтъ, какже. Имю.
— Гд же?
— На Невскомъ, на другихъ углахъ. Случится, карманы выворачиваемъ. Постоянной работы нтъ.
Еще помолчали.
— Вдь такъ опасно…
— Опасно…
— Съ завода давно въ послдній разъ отошли?
— Безъ малаго съ лишнимъ…
— Гмъ. На меня-то за что сердиться?
— Не за что. На всякаго сердиться — лопнешь. Много чести. Опять замолчали. Надо было бы посл этого, по настоящему, разойтись, но онъ, казалось, не обнаруживалъ попытки къ этому, я, съ своей стороны, также не хотлъ. Чтобы сразу въ ту или другую сторону выясниться, я предложилъ зайти въ сосднюю портерную. Онъ молча послдовалъ за мной.
Я не зналъ, съ которой стороны приступить къ разговору. Онъ сидлъ за столомъ и упорно молчалъ. Я ршилъ тоже молчать. Промолчали около получаса. А, впрочемъ, пришло мн на умъ,— съ какой стати къ разговору приступать? Я былъ пораженъ однимъ: его дьявольскою злостью и такою же сильною сдержанностью, такъ что первую нужно было разглядывать сквозь вторую. Вмсто здороваго краснощекаго парня, я видлъ передъ собою человка какого-то заморенаго, съ желто-болзненнымъ цвтомъ на лиц, нервно-раздражительнаго и злаго. Интересовало меня узнать, какимъ порядкомъ покончилъ онъ съ заводами и фабриками. Къ сожалнію, изъ послдовавшаго затмъ разговора съ нимъ я такъ и не могъ опредлить, жульничаетъ-ли, дйствительно, онъ, или только Христовымъ именемъ живетъ.
— За что же васъ изъ завода разсчитали?
— Почему разсчитали? Можетъ быть, я самъ ушелъ. Что такое заводъ?.. дуракъ! И труба — дура, и гудокъ — дуракъ, рабочій подавно… Взялъ и плюнулъ — кажется, понятно?
— Да…
— Ну. Что-жь еще разговаривать…
— Я къ тому же кое что и самъ знаю и могу разсказать.
— Ну и вотъ, коль такъ и лучше.
Онъ нетерпливо завозился по стулу.
— Все это слышалъ я, и спросить хочу не объ этомъ, извстномъ мн, а о другомъ, именно — какимъ порядкомъ вы потомъ попали на какой-то заводъ еще и оттуда вышли въ послдній разъ?
— Попалъ,— очень просто. Что такого мудренаго? Могу во всякій разъ попасть, если захочу. Что такое — воспретили мн поступать на заводы? ну? Обернулся въ шкуру другую и попалъ. Такое вдругъ непремнное ршеніе запало хоть насильно прорваться, а быть на завод!.. Ну, вотъ, что такое — не попасть! Можете понимать? Петръ, Антипъ, Захаръ — что такое, не все одно? Не пущай на заводъ Петра, а я Захаръ, былъ Петръ да сплылъ, вотъ… Тьфу!
Посл энергично произнесенныхъ словъ и плевокъ послдовалъ энергичный.
— Думаешь, боюсь тебя?
— Да я-то что?
— Ну. Одинъ дьяволъ-то — что съ рогами, что съ хвостомъ. Вотъ и попалъ. Да кабы не рука и теперь-бы работалъ. Богъ наказалъ… Чортъ попуталъ меня, сунулся въ машину, хлопъ! звякнула по рук и скомкала, въ больниц отрзали. Вотъ видишь — мотается лвый рукавъ? Ты, Митька, что разинулъ ротъ? Отойди прочь отсюда! Не мсто теб слушать здсь.
Мальчикъ отошелъ за прилавокъ.
— Ну, вотъ. Выпили. Эй ты, Митька, Федька, какъ тебя… Бери деньги. Гривенникъ съ меня, гривенникъ съ него.
— Я могу за об бутылки заплатить…
— Покорно благодаримъ на предложеніи. Пока у самихъ есть. Не будетъ — другое дло. Получай. Да въ другой разъ не смй слушать… Тутъ теб всякую кутерьму наговорятъ. Ты — мальчишка. Вотъ видишь на икон Богъ… Такъ и знай — Богъ. Какъ отецъ говорилъ теб, такъ и знай. А что другіе барабанятъ, то — мимо. Выростешь большой, тогда другой разговоръ. Какъ подумаешь, такъ и твое. А теперь не смй. Прощайте.
Когда мы вышли изъ портерной, онъ неожиданно обратился вдругъ ко мн голосомъ учтивой почтительности со словами:
— Господинъ, милостивый государь! будьте такъ великодушны и добры…
Я подумалъ, что онъ шутитъ или зло насмхается,— ни того, ни другаго не было. Когда я замтилъ, что въ такомъ случа не все-ли равно было-бы, если-бы я за об бутылки заплатилъ и подалъ-бы ему такимъ образомъ гривенникъ, онъ на это отвтилъ, что то была одна статья, а это другая. Недоумвая, я подалъ ему…
— Позабылъ я вашу фамилію, кстати…
— Моя фамилія — Безрукій. Покорнйше благодаримъ васъ, господинъ, за подаяніе…
И съ этимъ словомъ онъ поспшно заковылялъ по улиц, махая на ходу одною правою рукою.
Я повернулъ въ другую сторону и пошелъ домой. Всю дорогу звучала въ моихъ ушахъ его фраза:
— Господинъ, милостивый государь! будьте такъ великодушны и добры…