С. С. Никоненко
Просто жизнь
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Просто жизнь, Никоненко Станислав Степанович, Год: 1990
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Пантелеймон Романов. Без черемухи. Повесть, рассказы
М., ‘Правда’, 1990
Составление, предисловие и примечания С. С. Никоненко
OCR Бычков М. Н.
Летом 1926 года в журнале ‘Молодая гвардия’ был напечатан небольшой рассказ под неброским названием ‘Без черемухи’. Этот рассказ принес автору чуть ли не скандальную известность и на долгие годы стал одним из наиболее читаемых произведений советской литературы, причем не только на родине, но и за рубежом, в среде русских эмигрантов. Слова ‘без черемухи’ обрели нарицательный смысл.
Автором рассказа был Пантелеймон Сергеевич Романов, писатель ныне почти совсем забытый, но в двадцатые годы пользовавшийся широкой популярностью.
В 1926 году почти одновременно были опубликованы повести Л. И. Гумилевского ‘Собачий переулок’, С. И. Малашкина ‘Луна с правой стороны’ и рассказ Романова ‘Без черемухи’. Долгое время эти три произведения будоражили общественное мнение.
В ‘Правде’ отмечалось, что эти произведения, ‘посвященные вопросам. половой морали современной молодежи, встретили резко отрицательное отношение в литературной критике и в комсомольской и студенческой среде’ {Правда, 1927, 20 апреля.}.
В печати по поводу рассказа выступали не только профессиональные критики, но и читатели, преимущественно из среды студенчества. Во многих учебных заведениях состоялись диспуты. Большинство студентов расценивали рассказ Романова как поклеп на молодежь, искажение, очернение действительности. Но были среди них и защитники рассказа.
Разнобой в оценке рассказа характерен и для критиков. ‘Рассказ написан плоско, художественно неубедительно, подход к теме мещански-убогий, вульгарный’,— писал А. Цинговатов {‘Учительская газета’, 1926, 28 августа.}. А Лежнев подчеркивал, что именно острота затронутых вопросов послужила успеху рассказа: ‘Без черемухи’ П. Романова лишена того налета сенсационности и бульварщины, который свойственен ‘Собачьему переулку’. Идеология в нем не так оторвана от художественного ядра: та же тема, что послужила Гумилевскому основой для большого романа, здесь развернута на каких-нибудь восьми страницах. Лирическая установка рассказа, форма письма-излияния позволила П. Романову удобнее и с большей естественностью, чем Гумилевскому, ввести большие дозы идеологии в ‘чистом’, почти публицистическом виде. Любовь нельзя свести к физиологическому отправлению. Известная сложность и поэзия отношений здесь необходимы, как чистота в жилище, опрятность в одежде, стремление как-нибудь украсить комнату, в которой живешь, платье, которое носишь…’ {‘Красное студенчество’, 1927, No 5. С. 52.}
Вяч. Полонский, отмечая некоторые художественные просчеты писателя, писал: ‘В пользу Романова необходимо сказать, что цели себе он ставит хорошие’ {‘Известия’, 1927, 3 апреля.}.
Рассказ вызвал столь большой резонанс, потому что он затрагивал хотя вовсе и не центральную, но актуальную в 20-x годах проблему — так называемую проблему пола. А точнее — проблему новых нравственных отношений.
Процесс социальной и экономической перестройки, который начался в стране после Октября, несомненно, сопровождался возникновением новых отношений в сфере нравственности, выработкой новых норм морали.
Сопротивление исстари установившимся отношениям господства и подчинения распространялось и на семью. Среди молодежи утверждалась ‘свободная любовь’ как противопоставление старым формам освященного религией брака. Мало того, сама любовь провозглашалась пережитком буржуазной эпохи: нет никакой любви, есть только отношение полов. На эту тему было написано много книг. Одна из наиболее нашумевших в то время принадлежала перу А. М. Коллонтай — ‘Любовь пчел трудовых’ (1923). На тему любви и брака вспыхивали ожесточенные дискуссии.
Книга А. М. Коллонтай дышала пафосом свободы и независимости. Помыслы ее героинь устремлены к любви-товариществу, к такой форме отношений мужчины и женщины, где они обладают равными правами, равной свободой. Однако очень не просто сохранить любовь в динамичную, переломную эпоху, и героини Коллонтай склоняются к мысли о замене свободы любви свободой интимных связей. Здесь был возврат к настроениям дореволюционной поры — ведь подобные же взгляды исповедуют и Ирина из ‘Последних страниц из дневника женщины’ Брюсова, и Ольга Орг из одноименного романа Юрия Слезкина (1914)… Да, тогда это был вызов официальной буржуазной морали. Но чем он отличался от аморальной проповеди арцыбашевского Санина? А именно на такой позиции стояли героини многих произведений советской литературы 20-х — начала 30-х годов: и героиня ‘Луны с правой стороны’ С. Малашкина (1926), и Наталья Тарпова из одноименного романа С. Семенова (1927), и героини Ф. Панферова.
Одним из первых Пантелеймон Романов выступил в защиту подлинной любви в условиях нового строя, что свидетельствовало о стремлении укрепить этот строй, преодолеть издержки его развития.
В богатом творческом наследии писателя рассказ ‘Без черемухи’ занимает не столь уж значительное место. И для самого писателя общественный резонанс, вызванный его произведением, был, видимо, полной неожиданностью. Этот небольшой факт еще раз подчеркивает ту истину, что реальную судьбу своих произведений провидеть авторам не дано.
Громкая известность, которую обрел Романов после публикации рассказа ‘Без черемухи’, вовсе не была связана с художественными достоинствами произведения. Написанный суховато, в достаточной степени схематично и резко тенденциозно, рассказ явился событием прежде всего общественной жизни, а не литературной. Так уже не раз случалось на Руси, что художественные произведения расценивались как социальные манифесты, а их авторы порой несли ответственность перед властями в качестве государственных преступников.
Подобного в данном случае не произошло, чаша сия миновала Романова. Но на протяжении многих лет его имя так и сяк трепалось критиками, услужливо лебезящими перед власть имущими. Критиковать Романова, изобличать его, Находить у него идеологические промахи и даже объявлять его классовым врагом было модно и безопасно. Не участвуя ни в каких группировках и ассоциациях, писатель не водил дружбы с функционерами от литературы, заступаться за него было некому, да он и не искал защиты. Свою писательскую задачу он видел в реалистическом воспроизведении действительности, со всеми ее проблемами, ничего не приукрашивая, не выдавая желаемое за действительное.
У нас довольно часто любят говорить о том, что народу надо знать правду, что правда одна для всех. Так говорилось и двести лет наадд, и сто, и пятьдесят, и в наши дни. Однако правда хотя и бывает порой синонимом истины, но это происходит очень и очень нечасто. У каждого — правда своя, и чем ближе она к жизни, тем ближе к истине, и, значит, писатель, высказавший такую правду, поведал нам о жизни больше, чем тот, кто приспосабливал свою правду к господствующей в обществе идеологии.
Таким удивительно правдивым и удивительно жизненным писателем был Пантелеймон Романов, и потому из его произведений мы так много узнаем о жизни наших не столь отдаленных предков.
В первое послереволюционное десятилетие мало кто из писателей мог соперничать с Пантелеймоном Романовым в популярности. Его рассказы часто появлялись на страницах толстых и тонких журналов, один за другим выходили сборники его веселых сатирических миниатюр и психологических новелл, с огромным успехом на сцене многих театров страны прошла одна из первых советских комедий ‘Землетрясение’, первые части его многотомной эпопеи ‘Русь’ за короткий срок выдержали несколько Изданий. И в то же время Пантелеймон Романов был в числе наиболее ругаемых критикой писателей. Его обвиняли в эпигонстве, в рабском подражании Л. Толстому, Гоголю, Тургеневу, Чехову, один критик заявлял, что он по своему таланту не поднимается выше белогвардейцев (!) Бунина и Аверченко, его успех объясняли ловкостью и потаканием обывательским вкусам, его клеймили как пропагандиста пошлости, очернителя действительности, наконец, как выразителя идей классового врага.
Впрочем, на его долю выпадали и другие отзывы. Так, М. Горький, неоднократно упрекавший Романова в небрежности стиля, вместе с тем называл его писателем талантливым, отмечал, что он ‘показывает хорошее мастерство, изображая характеры’. А. В. Луначарский считал, что отдельные главы романа ‘Русь’ поднимаются до ‘чрезвычайно высокой художественности’. ‘Я люблю этого писателя,— писал Луначарский,— за живость его, за юмор и за прекрасный русский язык’.
Вскоре после смерти П. Романова имя его исчезло со страниц газет и журналов, с обложек книг, из разговоров. Казалось, память о нем канула в Лету. Прарда, у людей старшего поколения еще жили смутные воспоминания о нашумевшем романовском рассказе ‘Без черемухи’. И все. Так ведь и немудрено: почти полвека его произведения не переиздавались. В сознании тех, кто еще помнил это имя, укоренилось представление о нем как о писателе чуть ли не запретном. Причем это, так прочно засело в сознанци, что год смерти писателя — 1938 — сразу же вызывал определенные ассоциации (так, даже в таком солидном издании, как ‘Известия ЦК КПСС’, в справке о Романове сказано: ‘Незаконно репрессирован’ {Известия ЦК КПСС, 1989, No 3. С. 183.}, хотя в действительности он умер дома, в своей постели, после тяжелой болезни).
Но, быть может, хулители его правы и Романов принадлежал к разряду тех литераторов (имя им — легион!), кто, улавливая сиюминутный интерес толпы, поставляет ей чтиво, утрачивающее и смысл, и интерес по мере того, как эта читательская толпа рассасывается и тает в исторической дали?
‘В поле сверкающая кругом белизна снежной равнины с торчащими из глубокого снега былинками, густо опушенными иглами инея, в ясной дали зимнего утра виднеются деревни, белея засыпанным до крыш снегом, над ними сизые столбы дыма, поднимающиеся в ясном морозном воздухе солнечного утра. Но еще лучше ехать лесом: узкая, вдавленная лесная дорога с изборожденными хворостом краями уходит в глубину леса, который особенно тих и неподвижен. По сторонам дороги сверкает и блестит пухлый снег и звездами осевший на нем иней’.
Это фрагмент из повести Романова ‘Детство’. Если он не есть ответ на предыдущий вопрос, то, возможно, читателя убедит рассказ ‘Голубое платье’, или ‘Русская душа’, или ‘Хорошие люди’…
Описаний, подобных приведенному, мы много встречаем у Пантелеймона Романова и в том же ‘Детстве’, и в эпопее ‘Русь’, и в его лирических новеллах. Эти описания правдивы, обладают удивительной живостью, реальной ощутимостью. Глубокое знание и любовь автора к тому, что описывается, вызывают и у читателя ответное движение души, родственное чувство. С такой же любовью, но порой и неприязнью, и всегда с глубоким пониманием творит Романов образы людей. Он исходит из тонких, высших наблюдений и, опираясь на внешний облик, раскрывает внутренний мир персонажей.
Улавливать вечное, характерное, типичное в быстротечном калейдоскопе жизни — этой способностью сполна обладал Пантелеймон Романов, и потому-то его творчество сохранило и поныне привлекательность и живой интерес. Его книги, возвращаясь сегодня к читателю, помогают восстановлению истинной картины советской литературы первых послеоктябрьских десятилетий.
Пантелеймон Сергеевич Романов родился в 1884 году в селе Петровском Одоевского уезда Тульской губернии в семье мелкого чиновника, о матери Романов сообщал в автобиографии: ‘…мать Мария Ивановна — из духовных, была дочерью псаломщика с. Сныхова’ {ЦГАЛИ, ф. 1281, оп. 1, ед. хр. 84, л. 54.}.
Детство будущего писателя прошло на небольшом хуторе, который отец, Сергей Федорович, купил взамен проданного Петровского. Здесь мальчик вместе с деревенскими ребятами и мужиками косил сено, вязал снопы, занимался молотьбой, стерег скотину, а его любимым увлечением с ранних лет была рыбная ловля. Вместе со взрослыми он принимал участие в обычных деревенских развлечениях — любил петь и плясать, играл на гармонике. В общем, детские годы его ничем не отличались от жизни других деревенских ребят из семьи небольшого достатка, а сам он ничем не выделялся из среды своих сверстников. Обычные ребячьи интересы и увлечения были характерны и для Романова-гимназиста. Учился он неважно и даже оставался на второй год. Зато мог многие часы посвящать химическим опытам и разработке планов кругосветного путешествия, в которое собирался отправиться с приятелем.
Однако подспудно шла внутренняя работа. Попытки сочинять появляются лет в десять. Правда, первый начатый роман из английской жизни был скоро заброшен ‘из-за недостаточного знакомства с бытом и нравами Англии’ {Романов П. С. Собр. соч. М.: 1927. Т. 2. С. 24.}. Романов много и жадно читает, пытается понять, каким образом великие писатели добивались столь поразительного эффекта, что их творения воспринимаешь как живую жизнь. ‘Я стал читать классиков,— вспоминал писатель,— и увицел, что главным их общим свойством является необычайная живость, ясность и яркость изображения.
Несколько лет я употребил на то, что изо дня в день выписывал особенно яркие, живые места, старался постигнуть закономерность творческого изображения и попутно с этим учился сам выражать словом все, что останавливало на себе внимание’ {Там же. С. 26.}.
Он присматривается к окружающим людям, вслушивается в их слова, задумывается над их поступками. В последних классах гимназии он начинает работать над повестью о детстве, но заканчивает ее лишь через 17 лет — в 1920 году.
‘…Одна глава ‘Детства’,— вспоминал он,— была написана в 6-м классе в 1903 году. Эта глава частично сохранилась в настоящем тексте ‘Детства’. В 7-м классе была написана еще глава, причем занимала не фабула, а воспроизведение с возможно большей яркостью и живостью самых обыкновенных, будничных черт жизни и притом не исключительно личных, а таких, которые были бы каждому знакомы по себе. Этот мотив остается преобладающим на всем протяжении дальнейшей работы’ {Там же. С. 27.}.
В одном из дневников Романова есть запись, относящаяся к работе над повестью. В нескольких словах писатель раскрывает свой замысел, свое желание, свои надежды (запись эта сделана 1 марта 1916 года): ‘Обдумывал ‘Детство’. 5 лет я работал над ним неумелыми юношескими руками. Потом оставил на целых 5—6 лет. Теперь опять взялся. Если осилю — будет чудесное создание. Мне хочется воспроизвести всю красоту мира и чудесную свежесть жизни, которые доступны только детству’ {ЦГАЛИ. Ф. 1281, оп. 1, ед. хр. 93, п. 7.}.
И с полным правом можно сказать, что писателю это удалось.
О детстве писали многие русские писатели — С. Т. Аксаков, Лев Толстой, Н. Г. Гарин-Михайловский. Но Романов не повторяет их, у него свое ‘детство’, своя манера письма. В повести нет острых коллизий, резких, выпуклых характеров, она написана в мягких, пастельных тонах. При чтении ее возникает что-то неуловимо знакомое — не по содержанию, а в самой манере, спокойной, неспешной, в обстоятельности, с какой автор сообщает даже о неодушевленных предметах. Он с любовью пишет о старых стульях, о вторых рамах, которые вставляют на зиму, о каком-то древнем сундуке, о злом рыжем коте… И вдруг читателя осеняет и он, как в ‘Робинзоне Крузо’, следует за первооткрывателем. Здесь та же неторопливость, то же изобилие подробностей, тот же свежий, незамутненный взгляд на обыденные вещи. Подобно тому, как герой Дефо осваивал необитаемый остров, юный герой повести осваивает мир, открывающийся перед его взором, его сознанием.
Повесть богата бытовыми картинами, передающими колорит предреволюционной среднепоместной жизни. И все это мы воспринимаем глазами ребенка, вместе с ним открываем для себя неизвестный, таинственный мир с его неожиданными и ожидаемыми очертаниями, красками, звуками, запахами.
Проникая в этот мир, мы постигаем и детскую психологию, которую Романов исследует скрупулезно, уважительно, тонко.
После выхода повести ‘Детство’ многие критики увидели в ней идеализацию патриархально-поместной России. Это обвинение, конечно же, было несправедливо: просто воссоздавалась типичная провинциальная, деревенская жизнь с многочисленными подробностями, которые и делают описываемое выпуклым, сочным, ярким, насыщенным, узнаваемо-новым.
В 1905 году Романов поступает на юридический факультет Московского университета, но вскоре бросает его, чтобы целиком отдаться писательству. Он видит свою задачу в создании ‘художественной науки о человеке’ и понимает, как много еще нужно узнать, сколь многому научиться. Грандиозная цель не пугает, а вдохновляет. ‘Я нашел себе смысл жизни, нашел счастье жизни, моя жизнь — это непрерывное собирание, труд, творчество…’ — записывает он в дневнике 15 сентября 1905 года.
Он полон идеями и образами и за несколько лет делает наброски многих произведений. Не закончив одного произведения, он записывает сцену из другого, диалог — из третьего…
Наконец, в 1909 году Романов решается послать на отзыв В. Г. Короленко свой этюд ‘Суд’ и фрагменты из ‘Детства’. Ответ был не восторженным, и все же он обнадеживал. Короленко нашел ‘достоинства, местами юмор’ в ‘Суде’. О картинках из детских дет сказал, что они ‘написаны проще и могут выйти недурными’. ‘Общее мое впечатление от Ваших очерков,— заключал Короленко,— присутствие литературной и даже художественной способности несомненно… в прочитанном мною есть черты, возбуждающие интерес к дальнейшей Вашей работе…’ {‘Вопросы литературы’, 1962, No 4. С. 156—158.}.
Параллельно с этюдами, зарисовками, которые впоследствии войдут составными частями в романы и рассказы, Романов в 1906-1907 годах пишет философско-этическое сочинение ‘Заветы новой жизни’. Оно так и осталось в рукописи, но многие его положения определили его писательскую позицию: ‘Животное живет всегда под властью инстинкта. Человек с веками освобождается от власти инстинкта. Но зато он сам по пути своего освобождения создает инстинкты (суеверия, веры, убеждения, мировоззрения), под тяжестью которых живут целые поколения, часто сознавая нелепость, но не будучи в силах (рабство мысли) отрешиться, сбросить то, что ясное чистое сознание признало негодным для вас.
Освобождайтесь скорее от навязанных инстинктов, чтобы твердо делать то свое, чему не могут научить нанятые учителя’.
Вера в свое призвание помогала Романову в трудные годы становления, когда родные и близкие попрекали его иждивенчеством… Первые опубликованные произведения — рассказы ‘Отец Федор’ (1911), этюд ‘Суд’ (1913), повесть ‘Писатель’ (1916) — не принесли ему известности. Он был вынужден около полутора лет прослужить конторщиком в банке, правда, деятельность эта позволила писателю изъездить всю Русь.
В первые месяцы после революции Романов заведует внешкольным подотделом в городе Одоеве, тогда же начинает писать небольшие рассказы, которые печатались в газете Горького ‘Новая жизнь’.
Вскоре Романов осознает, что совмещать писательское творчество со службой не сумеет. В конце 1919 года он переезжает в Москву и приступает к осуществлению замысла, родившегося более десяти лет назад,— пишет первые части эпопеи ‘Русь’. ‘Русь’ Романов считал главным своим делом и работал над нею до последних дней жизни. Коротко Романов так раскрывал содержание эпопеи: ‘В ‘Руси’ дана предвоенная эпоха с установкой на основные черты национального характера, главное — на непротивленство, пассивность, наследство христианства. Во II части (Война) эти черты начинают трансформироваться под влиянием войны, происходит постепенная раскачка, и прославленное терпение русского народа, не выдержав, выливается в революцию (III-я часть)’. В процессе написания план менялся, вслед за третьей частью были написаны четвертая и пятая (вышли в 1936 году). Произведение так и не было завершено.
Выходившие в свет книги ‘Руси’ встречались разноречивыми откликами в печати — не было недостатка ни в похвалах, ни в хуле.
И все же основное внимание со стороны как читателей, так и критиков привлекла не эта область творчества писателя, самый большой успех принесли Романову мелкие рассказы, многие из которых сам автор считал всего лишь этюдами для эпопеи.
В сатирических и юмористических миниатюрах Романов старался поведать правдивые и занятные истории о людях в самых разнообразных житейских ситуациях и прибегал при этом к самому доступному, разговорному языку. ‘Когда я пишу, я всегда думаю, чтобы меня понял самый бестолковый человек’,— сказал однажды Романов литературоведу Н. Фатову.
Правдивое и живое повествование обо всем, что связано с человеческой природой, с национальным характером,— вот в чем видел смысл своей работы Романов (в одной из своих автобиографий писатель подчеркивает: ‘Я увидел, что зарождавшиеся у меня типы являются только чертами одного общего характера’).
Многочисленные рассказы Романова 20-х годов обращены к эпохе военного коммунизма и становления нэпа. Неразбериха на транспорте, продовольственный кризис, перетасовка учреждений, ломка старых отношений в деревне и в городе, рождение новых форм быта и экономики — это не просто фон, это — само содержание, живая ткань произведений. Отсюда и столь органичное проявление типичных черт человеческих характеров, отсюда столь живые коллективные портреты, портреты человеческих масс, толпы (‘Нераспорядительный народ’, ‘Мачок’, ‘Спекулянты’, ‘Дружный народ’, ‘Терпеливый народ’).
Многие рассказы той поры посвящены деревне, которую он хорошо знал и чувствовал: светлые и темные стороны деревенской жизни, заботы и волнения мужиков, нравы и обычаи русской деревни оживают на страницах его произведений. Романов не идеализирует мужика, но и не осуждает: пытается показать таким, каков он есть — жадным собственником и мечтателем (‘Вредная штука’, ‘Святая женщина’, ‘О душе’), недоверчиво относящимся к распоряжениям новой власти, пытающимся ее обмануть (‘Рыболовы’), наивно уступающим инстинкту стадности (‘Дружный народ’, ‘Глас народа’)… (В этой связи небезынтересно отношение М. Горького к деревенским рассказам Романова. 23 июня 1925 года Горький писал Н. И. Бухарину: ‘…когда я вижу, что о деревне пишут — снова! — дифирамбы гекзаметром, создают во славу ея ‘поэмы’ в стиле Златовратского,— это меня не восхищает. Мне гораздо более по душе и по разуму солененькие рассказы о деревне старого знакомого моего Пантелеймона Романова’ {‘Известия ЦК КПСС’, 1989, No 3. С. 181.}).
Эти же черты обнаруживает Романов и в коллективном портрете городской массы (‘Терпеливый народ’, ‘Значок’, ‘Дом No 3’, ‘В темноте’).
Новая эпоха, казалось бы, требовала новых форм выражения, но Романов оставался писателем традиционным. Революционная эпоха рождала своих героев — цельных, целеустремленных, волевых, решительных. В творчестве Романова ничего подобного мы не найдем. В произведениях Романова послеоктябрьской поры мы не увидим того понимания революции как начала новой эры в мировой истории, которое было характерно, скажем, для Вс. Иванова, Фурманова, Малышкина, Гладкова, Шолохова. Эти писатели стремились показать, как революция проникает во все сферы — общественного и личного бытия, переворачивает судьбы людей, сталкивает лицом к лицу представителей враждебных классов, возносит одних и низвергает других, показать, в каких муках и из какой сшибки разных слоев рождались новое общество, новая нравственность, новый человек.
А герои рассказов Романова вовсе не героичны. Это разношерстный люд — крестьянин, торговец, мешочник, мастеровой, совслужащий (как их называли), солдат и т. д., о душе которых часто нам не дано узнать, мы просто этого не успеваем. Романов рисует движущуюся массу — на крышах вагонов, на улице, среди лабиринта учреждений, в коридорах этих учреждений перед множеством дверей и табличек, на площадях и толкучках, на железнодорожных станциях в ожидании поезда и в борьбе за место в вагоне, в очереди в баню или в магазин. У этих персонажей часто нет имени, их можно различить лишь по одежде или какой-либо вещи в руках — мужик в чуйке, солдат с чайником, баба в валенках… Но они говорят, действуют, живут на страницах рассказов Романова, и мы ощущаем, как наполнена жизнью его проза, густо, плотно населена живыми людьми. Мы погружаемся в атмосферу 20-х годов…
И речь персонажей, и авторская речь чрезвычайно просты, и кажется, что это вовсе не рассказ читаешь, а воспринимаешь кусочек жизни.
Композиционно большинство рассказов Романова построено одинаково, фабула их проста. Это относится в основном к юмористическим и сатирическим рассказам. События в них разворачиваются в короткий отрезок времени, и, как правило, мы о них узнаем из диалога. Вот, например, пятистраничный рассказ ‘Нераспорядительный народ’. Кроме первых экспозиционных фраз, ввергающих нас прямо в атмосферу действия, здесь всего лишь несколько авторских ремарок по ходу диалога. Но это цельное законченное произведение, лаконичное и емкое по содержанию, чрезвычайно обобщенное и вместе с тем поражающее своей конкретностью, богатством интонаций,— возникает коллективный образ массы, ожидающей открытия магазина. Уже первыми фразами Романов представил и место действия, и действующих лиц, и суть их состояния, и в общем-то, можно сказать, и эпоху. Так, даже не прибегая к выразительному определению, эпитету, Романов достигал замечательных эффектов.
Широкая популярность Романова объяснялась, между прочим, именно тем, что он писал о повседневном, понятном и близком самым широким массам рабочих, служащих, крестьян. Стремясь осуществить принципы своей ‘художественной науки о человеке’, он в своих произведениях показывал обыкновенного, среднего человека в новых обстоятельствах, обусловленных новым строем, и эти новые непривычные обстоятельства, а часто и новое социальное положение позволяли вскрыть глубинные, сущностные черты народного характера, обнажить человеческую душу.
Умение наблюдать, видеть за внешним сущность позволило Романову выработать стиль, для которого характерны лаконизм в передаче жеста, движения, мимики, точная, убедительная, достоверная речь персонажей. Писатель Скиталец верно подметил особенности творческой манеры Романова — свойственные его рассказам черты: ‘Излюбленной формой коротенького рассказа для него служат непревзойденный чеховский метод выхватывания из текущей обыденной жизни типичных черт, подобно тому, как, по выражению Чехова, светящийся на земле осколок стекла заменяет длинное описание солнечного дня…’
Если бы Романов просто фиксировал увиденное, из этого вряд ли могли получиться те короткие, внешне простоватые, бесхитростные рассказы, зачастую, казалось бы, просто зарисовки анекдотичных случаев, а по сути своей серьезные произведения искусства, запечатлевшие и смятение широких масс народа (которые порой пренебрежительно и неверно называют обывателями), и настороженность, и недоверие крестьян к новой власти, и стремление определенных социальных слоев приспособиться к новым общественным условиям, урвать выгоду для себя, и бескорыстие тех, кто делал революцию. И все это в новых, непривычных ситуациях, созданных войной, революцией, ломкой привычного, хотя в прошлом и нескладного быта, трудностями, в каких создавались новые формы общественного существования.
Именно воспроизведением истинных ликов жизни объясняется то художественное обаяние, какое сохранили рассказы Романова по сей день.
А. К. Воронский, видимо, одним из первых обнаружил эту существенную черту творчества писателя, когда с одобрением выделял ‘простые, выпуклые рассказы П. Романова, где за анекдотом скрывается обычно серьезное содержание. В нашей советской действительности и по сию пору много нелепо-анекдотического’. Это высказывание критика, сделанное в 1925 году, сохраняет свое значение и сегодня.
Есть два способа художественного преодоления низин жизни, говорил Романов. Один из них — показать вершины, героическое. Другой — дать микроскопическое исследование этих низин. При этом писатель должен оставаться на высоте, и тогда его личный критерий в оценке явлений жизни будет передаваться читателю. Романов пользовался именно этим, вторым способом.
Что такой путь небезопасен и тернист, Романов понимал.
В дневнике писателя есть запись от 6 сентября 1926 года: ‘Когда я пишу, у меня всегда есть соображение о том, что может не пройти по цензурным условиям или ханжи критики (а теперь их особенно много) обвинят в порнографии. И это уменьшает мои возможности и правду того, что пишешь, на 50%. Вообще все время чувствуешь над собой потолок, дальше которого нельзя расти. Правоверный марксизм, начетчики марксизма тоже связывают по рукам и ногам. Но это было в России всегда. Да и не в одной России, а почти везде. Нельзя требовать, чтобы рост был без утечки, чтобы ничто не мешало. Важно через препятствия эпохи все-таки осуществить себя. И я сделал это все-таки в очень большой степени’ {ЦГАЛИ, ф. 1281, оп. 1, ед. хр. 93, л. 27.}.
Стремление как можно полнее воссоздать жизнь, ее проблемы руководит Романовым, когда он пишет не только сатирические произведения, но и серьезные психологические рассказы, в которых сочетаются лиризм и ирония (‘Русская душа’, ‘Яблоневый цвет’), а иногда трагическое соседствует с сатирой (‘Право на жизнь, или Проблема беспартийности’, ‘Голубое платье’, ‘Хорошие люди’).
Отмена после революции старых отношений господства и подчинения — с этим было все ясно. А как быть с семьей? С отделением церкви от государства обязательность церковного брака кончилась. Как же будут регламентироваться отношения между полами? Может быть, тогда и любовь — пережиток прошлой, буржуазной эпохи? Дискуссии по этим вопросам вспыхивали ожесточенные.
Проблемы любви, помимо нашумевшего рассказа ‘Без черемухи’, Романов поднимает и в таких произведениях 20-х годов, как ‘Любовь’, ‘Письма женщины’, ‘Арабская сказка’, ‘Ее условия’, ‘Большая семья’, ‘Печаль’, ‘У парома’.
Лишенные внешних драматических вспышек, увлекательной интриги, неожиданных поворотов сюжета, незатейливые, простые, как сама жизнь, рассказы Романова вместе с тем и сложны, как сама жизнь, и полны внутреннего, невыдуманного драматизма. Герои лучших психологических рассказов — это уже не фигуры-символы, как в сатирических миниатюрах, а сложные, противоречивые образы, проявляющие в разных ситуациях свою внутреннюю суть, сокровеннейшие черты.
С внешне бесстрастных страниц многих рассказов Романова встают вечные проблемы, волнующие человека: о смысле жизни, о своем месте в мире и выборе пути, о причинах и истоках зла и несправедливости, о любви, о свободе личности, о нравственных ценностях, зыбком и прочном в них… В конечном счете о сущности человека…
Романов, стремившийся скрыть свое лицо, свои эмоции, свои мысли и душу за строками своих произведений, все же создал несколько чисто лирических рассказов, взволнованных, проникнутых мягкой грустью, глубоким чувством. Таковы ‘Осень’, ‘Зима’, ‘Печаль’, таковы многие лирические отступления в первых трех частях ‘Руси’.
Неразрывно связанные своим содержанием с эпохой, когда создавались, рассказы Романова удивительно актуальны, злободневны и поныне.
Как это объяснить? Что это — стабильность характеров, событий, условий существования или особенность нашего восприятия? Видимо, в той или иной пропорции наличествуют все эти обстоятельства.
Последовательный приверженец реалистической традиции, он не стремился ни к словотворчеству, ни к поискам новых форм. Не прибегая к воссозданию в своих произведениях острых коллизий, сенсаций, ярких эпизодов современных ему социальных событий — мировой войны, Октябрьской революции, строительства нового общества, Пантелеймон Романов тем не менее сумел передать в своих многочисленных рассказах дух эпохи, ее динамику, отобразить ее многие, уже исчезнувшие сегодня реалии, подробности быта и главное — особенности широкой массы, толпы. Читая ныне рассказы Романова, мы слышим голоса той далекой эпохи, погружаемся в мир проблем, забот, тревог, хлопот и чаяний людей, отделенных от нас десятилетиями.
Романов отмечал разные периоды в своем творчестве: до середины 20-х годов — преимущественно юмористические и сатирические миниатюры, начиная с середины десятилетия — переход к большим психологическим рассказам, затем — к крупным произведениям. (В конце 20-х — начале 30-х годов им написаны романы ‘Новая скрижаль’, ‘Товарищ Кисляков’, ‘Собственность’). И все это параллельно с работой над эпопеей ‘Русь’.
Роман ‘Товарищ Кисляков’ — одно из наиболее значительных и глубоких произведений Романова.
Здесь писатель еще раз в русской литературе поставил проблему: личность и общество, интеллигенция и общество. К этой проблеме обращается он неоднократно. Тремя годами раньше он написал рассказ, даже, скорее, маленькую повесть — ‘Право на жизнь, или Проблема беспартийности’, где дал образ беспартийного писателя Останкина, который стремится выжить во что бы то ни стало, приспосабливается к новому строю, служит ему изо всех сил, но внутренний разлад с самим собой, понимание фальшивости собственного существования приводят его к самоубийству. Приспособленец? Да, и все же не такой уж простой, однозначный образ.
Роман ‘Товарищ Кисляков’ развивает мысль, которой пронизано ‘Право на жизнь’. Герой романа Ипполит Кисляков, в прошлом инженер-путеец, а ныне музейный работник, тоже приспособленец. Но это приспособленец уже более стойкий, более зрелый. Если Останкин пришел к физической гибели, к саморазрушению, то Кисляков, видимо, сохранит себя в любой ситуации, и в этом ему помогает моральная деградация, постепенное отметание всех идейных и моральных принципов, если их соблюдение угрожает его существованию. Но только ли Кисляков виноват в этом? Вот в чем вопрос. И, видимо, этот вопрос напрашивался при внимательном чтении романа — а читали его очень внимательно. Обрушившийся на роман шквал критики не заставил себя ждать.
Романова клеймили как классового врага, очернителя, клеветника и т. п.
И дело вовсе не в том, что Романов якобы неверно изобразил интеллигенцию, ее отношение к революции. Дело в том, что сам фон, на котором протекает действие романа, вызывал противоречивое, неуютное, мрачное впечатление. Мы видим кошмарный, неприглядный быт коммунальных квартир с мелкими дрязгами и склоками, бедность и неустроенность многих представителей интеллигенции, обусловленную их социальным происхождением, серость жизни, где духовные потребности постепенно начинают втискиваться в русло единой идеологии, а личность — нивелироваться, терять свою значимость, самоценность, поглощаться коллективом или же отторгаться им.
В уста Кислякова Романов вкладывал следующее рассуждение: ‘Мне кажется, это оскудение человеческого материала есть результат преобладания тенденции общественности над личностью… Если личность не находит нужной для себя пищи, она гаснет и превращается в ничтожество, не имеющее своих мыслей и своих задач… А раз личность не может осуществить себя, значит, дело идет к остановке, к уничтожению личности, и благодаря этому со временем наступит полная остановка в тех же массах’. И с достаточной уверенностью можно полагать, что здесь выражена и авторская точка зрения.
Роман бытовой, построенный на тривиальной, банальной интриге, ‘Товарищ Кисляков’ давал широкий социальный срез эпохи.
Картина действительности, нарисованная в ‘Товарище Кислякове’, была далека от идиллии всеобщего слияния классов, трудящихся масс, устремленных к единой цели.
Содержание романа, его герои явно не соответствовали официально провозглашаемым лозунгам и требованиям, которые предъявляла к литературе рапповская критика.
После обрушившегося на него критического огня, последовавшего вслед за выходом ‘Товарища Кислякова’, Романов начинает терять ориентиры. Внутренне присущая ему цельность и целенаправленность исчезают. Он долго не может оправиться от ударов, начинает искать темы, разработка которых вывела бы его из-под огня критики.
Он еще напишет несколько произведений — роман ‘Собственность’, две части ‘Руси’, несколько рассказов. Но в большинстве своем это произведения компромиссные, в них нет уже открытости, смелости, безоглядности — свойств, присущих его работам 20-х годов. Одно из последних законченных произведений, комедия ‘Его жена’, хотя и не лишено нескольких смешных эпизодов, словесных находок, в целом не поднимается над серым уровнем бесконфликтной жизнерадостной литературы соцреализма, где идет борьба лучшего с хорошим.
В дневнике писателя мы еще находим отзвуки эпохи, живое, острое восприятие действительности, из произведений Романова острота, злободневность исчезают. Но вовсе не по вине писателя. ‘Наша эпоха,— записывает Романов в дневнике,— несет на себе печать отсутствия в людях собственной мысли, собственного мнения. Люди все время ждут приказа, ждут, какая будет взята линия в данном вопросе, и боятся выразить свое мнение даже в самых невинных вещах. Скоро слово ‘мыслить’ у нас просто будет непонятно’.
И в другом месте дневника тоже летом 1934 года:
‘Большинство наших писателей являются подголосками эпохи. И так как это пока является главной доблестью, то все стараются перекричать друг друга в проявлении энтузиазма, оптимизма и бодрости…
Критика негодует на меня, что я все такой же, что я не сливаюсь с эпохой и не растворяюсь в ней, как другие.
Глупый критик оказывает плохую услугу той же эпохе, так как его идеалом являются безлицые восхвалители и только.
Только тот писатель своей эпохи останется жить для других эпох, который не потеряет в бурном потоке событий самого себя.
От писателя прочнее всего остается его дух. Если у писателя нет своего духа, от него ничего не останется, кроме ‘устаревшей’ печатной бумаги’.
Пантелеймон Сергеевич Романов, один из ярких и оригинальных русских писателей 20-х годов, стал одной из жертв нормативной критики и эстетики, провозгласивших основным направлением литературы воспевание и возвеличивание грандиозных свершений. Его физическая смерть после тяжелой болезни в апреле 1938 года, видимо, стала закономерным итогом смерти моральной. ‘Я уже не могу писать’,— говорил Романов в последние месяцы жизни писателю Александру Вьюркову. Писать соответственно присущему ему таланту было непозволительно, а подлаживаться под требования критики он не мог.
Критики, даже из числа тех, кто обвинял Романова в фотографизме или очернительстве, признавали присущую этому писателю остроту зрения, умение подмечать и характерное в жизни, и чуть заметные нюансы, черточки, детали. Однако мало кто замечал, что для Романова описать увиденное, дать зарисовку означало вместе с тем и раскрыть сущность описываемого. Умение видеть Пантелеймон Романов считал важнейшим свойством писателя, да и любого человека. На протяжении тридцати лет он писал книгу, которая не увидела света, она так и называлась — ‘Наука зрения’. В этой своей книге он пытался показать, что видеть — это не просто скользить взглядом по поверхности вещей, а постигать все их связи и отношения с другими вещами, явлениями, событиями, процессами. Такое понимание видения и позволяет нам осознать, что зарисовки, этюды Пантелеймона Романова — это этапы проникновения в суть вещей, прозрения их настоящего, прошлого и будущего.
Пантелеймон Романов в лучших своих произведениях умел поставить прямо перед читателем и ярко осветить характернейшие черты той далекой уже от нас эпохи, задолго до наших дней обнажил фальшь и показуху многих официальных мероприятий типа субботников (‘Значок’), выборов (‘Глас народа’), задолго до других писателей (скажем, А. Платонова с его ‘Усомнившимся Макаром’), и тем более современных писателей и историков, показал трагедию сплошной коллективизации и раскулачивания (‘Кулаки’), высветил мрачный лик приспособленцев, конформистов, порождаемых новой эпохой (‘Товарищ Кисляков’), резко обнажил несоответствие истинного хозяйственного положения страны и пропагандистской шумихи (‘Белая свинья’, ‘Замечательный рассказ’), видимо, одним из первых он увидел и ярко выразил несовместимость политики социального заказа и настоящего искусства (‘Блестящая победа’)…
При жизни, да и долгие годы после смерти Пантелеймон Романов оставался писателем недооцененным. Снобистской критике он казался слишком прямолинейным и простым. Вульгаризаторской социологической критике он представлялся классовым врагом, чуждым советской литературе.
Возможно, сегодня читатель — а именно он и есть высший судия творчества — сумеет по достоинству оценить созданное Пантелеймоном Сергеевичем Романовым, одним из немногих писателей, кто сумел, не прибегая к эзопову языку в столь сложные и тревожные времена, так ярко, просто, достойно выразить себя и эпоху.