Про что щебетала ласточка.
Про что щебетала ласточка.
Соч. Ф. Шпильгагена.
I.
II.
III.
III.
Про что щебетала ласточка, Шпильгаген Фридрих, Год: 1872
Время на прочтение: 302 минут(ы)
— Не хочу утруждать васъ больше, я самъ найду, что мн нужно.
Жена кистера взглянула съ нкоторымъ удивленіемъ сперва на господина, а потомъ на связку большихъ ключей, висвшую на двери, которую она только что отворила.
— Ну да, сказалъ иностранецъ,— вамъ нечего безпокоиться на этотъ счетъ, я не долго останусь, вотъ вамъ за труды.
Онъ всунулъ ей въ руку монетку и обернулся къ двери.
— Господинъ пасторъ запретилъ, сказала женщина.
— Онъ ничего не скажетъ противъ этого, возразилъ чужестранецъ.— Я напишу ему нсколько словъ.
Онъ взялъ портфель и написалъ нсколько строкъ. Отдавая затмъ листокъ, онъ увидалъ, что на оборот его былъ нарисованъ эскизъ, который онъ набросалъ сегодня посл обда, въ то время, какъ его повозка стояла передъ деревенскимъ шинкомъ.
На его серіозномъ лиц мелькнула улыбка.
— Не совсмъ-то ладно, пробормоталъ онъ,— и восемь лошадиныхъ ногъ, когда довольно-бы и одной. А потомъ тутъ — что это за маранье! Ну, да ничего, сказалъ онъ громко, кладя портфель опять въ карманъ,— я напишу потомъ изъ П. Пожалуйста, скажите ему это, прощайте, моя милая.
Жена кистера не посмла возражать и обернулась, чтобы идти. Чужестранецъ смотрлъ нсколько минутъ вслдъ ей.
— Странно, бормоталъ онъ,— словно я совершилъ святотатство, когда назвалъ себя въ этомъ мст по имени! Не было ли для меня облегченіемъ уже то, что эта женщина не знала меня прежде? Въ какой опал держатъ всхъ насъ эти темныя чувства, въ которыхъ мы постыдились бы признаться передъ другими! Конечно, нтъ ничего удивительнаго, если эти ощущенія овладли мною здсь съ такою, почти неодолимою силою,— здсь, гд слдовало бы стоять моему домашнему очагу, здсь, гд стояла моя колыбель и куда я однакоже не смлъ возвратиться до тхъ поръ, пока не сошелъ въ могилу тотъ, кому я обязанъ жизнью.
Онъ неслышными шагами вошелъ въ церковь и, остановившись въ этомъ небольшомъ помщеніи, сталъ осматриваться кругомъ. Сквозь круглыя, охваченныя свинцомъ стекла высокихъ окошекъ, уже низко спустившееся солнце бросало какой-то странный свтъ, который становился то сильне, то слабе, смотря потому поднималъ или опускалъ теплый втеръ втви вковыхъ сосенъ, тамъ, на церковной стн. И точно такъ же, то темне, то свтле, но все боле. или мене въ неясномъ свт, проносились въ душ чужестранца воспоминанія его молодыхъ годовъ, когда онъ, стоя неподвижно, переносилъ свои взоры на толстыя, выбленныя известкой стны, на нсколько темныхъ картинъ, висвшихъ кругомъ безъ всякой симметріи и слишкомъ высоко, на небольшіе дубовые хоры, почернвшіе отъ времени, на алтарь съ двумя большими мдными канделябрами и кафедру съ налоемъ, накрытымъ разорваннымъ покровомъ.— Все было по прежнему, онъ припомнилъ даже дырочки на покров, только все казалось еще меньше, еще бдне, еще безвкусне, чмъ представлялось въ воспоминаніи. А между тмъ это было еще при благопріятномъ освщеніи — что же это должно быть при яркомъ дневномъ свт! А его жалкое, печальное дтство, чмъ представлялось оно ему, когда онъ гасилъ волшебный свтъ воспоминанія, когда онъ видлъ его такимъ, какимъ оно было въ дйствительности, какимъ его сдлалъ ему, такъ рано лишенному материнской любви, холодный фанатикъ-отецъ!
Странникъ очнулся отъ своихъ грезъ, когда среди глубокой тишины, царствовавшей въ церкви, раздался какой-то рзкій звукъ, какъ будто бы что-то разрывалось. Это были готовившіеся бить часы. Онъ провелъ рукою по лбу, машинально сосчиталъ удары и прислушивался къ дребезжащимъ отголоскамъ до тхъ поръ, пока они совсмъ замерли.— ‘Семь часовъ, сказалъ онъ,— пора мн опять въ дорогу.’
Онъ обогнулъ скамьи, миновалъ придлъ направо отъ кафедры и наконецъ достигъ большой желзной двери крипты. Эта дверь была заперта, но направо и налво отъ нея тянулись по стн надгробныя плиты рамминскихъ пасторовъ, проповдовавшихъ тамъ, вверху на каедр истины евангелія надъ гробами своихъ предшественниковъ, къ которымъ должны были присоединиться впослдствіи и они. Онъ подошелъ къ послдней плит и прочиталъ надпись, говорившую, что здсь покоится въ Бог докторъ теологіи Готтгольдъ Эфраимъ Веберъ, поступившій въ 1805 году пасторомъ въ церковь св. Маріи въ Раммин, родившійся 3-го августа 1780 г., умершій 15-го іюля 1833 г.
— Готтгольдъ Эфраимъ Вберъ, пробормоталъ странникъ,— такъ называюсь и я, да къ тому же я и докторъ теологіи. А что я не захотлъ остаться чмъ предназначалъ мн быть отецъ, что я захотлъ быть и сдлаться тмъ, за чмъ, по собственному моему сознанію и убжденію, я былъ рожденъ на свтъ матерью — это разлучило его, который покоится здсь, внизу, и меня. Нтъ, нтъ, не это, по крайней мр не этотъ моментъ. Я никогда не соглашался съ тобою насчетъ смысла того, что написано здсь: ‘Блаженны умершіе о Господ’. Мы никогда ни въ чемъ не сходились, мы были разлучены за долго до того, какъ разстались. Ну чтожъ, отецъ, помиримся же хоть теперь! Вдь я желалъ теб отъ всего сердца того блаженства, въ которое ты вришь,— и если я говорю: ‘Блаженны — мертвые’, то конечно ты пользуешься вемъ тмъ блаженствомъ, въ которое я врю’.
Готтгольдъ сдлалъ движеніе врод того, которое длаютъ, подавая кому нибудь руку. ‘Помиримся’, сказалъ онъ еще разъ.
Птичка, забравшаяся на минуту въ одну изъ оконныхъ отдушинъ, зачирикала такъ громко, что эти милые, веселые звуки, разнеслись по всей церкви.
— Я буду считать это отвтомъ, сказалъ Готтгольдъ.
Онъ вышелъ изъ церкви такъ же неслышно, какъ и вошелъ,— и дошелъ но проложенной черезъ кладбище тропинк до большаго желзнаго креста, на которомъ была начертана та же самая надпись: ‘блаженны умершіе о Господ’, отсюда отдлялась другая тропинка, поуже, ведшая до стны. Въ этой боле древней части кладбища, едва ли что измнилось, онъ помнитъ еще каждую насыпь, каждый крестъ, каждый камень и каждую надпись,— тутъ-то и было то, чего онъ искалъ,— могила, съ низенькой, деревянной ршеткой, съ чахлой плакучей ивой, съ криво стоящимъ крестомъ,— въ такомъ же запущеніи, какъ и всегда, или пожалуй еще въ большемъ,— могила его матери
Онъ такъ рано потерялъ ее, когда ему было всего четыре, или пять лтъ. Онъ сохранилъ о ней едва одну тнь воспоминанія, онъ никогда не видалъ ея изображенія. Его отецъ упомянулъ объ ней всего одинъ разъ, когда, разсердившись, онъ сказалъ ему: ‘ты такой же, какъ и твоя мать’. Тмъ не мене, и можетъ быть даже именно потому-то его фантазія и занималась такъ много его покойною матерью, которая должна была быть такою, что онъ любилъ бы ее, а она его,— такъ, какъ онъ любилъ теперь ея обожаемую тнь,— любилъ до такой степени, что эта тнь приняла наконецъ почти что обликъ. Прелестный, мечтательный обликъ, который явился вдругъ, безъ зова и недоступный зову,— и изчезъ, когда ему такъ хотлось, чтобы онъ пробылъ съ нимъ подольше.
Онъ сорвалъ съ ивы нсколько листьевъ, но сейчасъ-же высыпалъ ихъ на могилу.
— Это лишнее между мною и тобою, сказалъ онъ,— мы понимаемъ другъ друга безъ знаковъ, и пусть это такъ и остается какъ есть, пусть рушится тихо, постепенно, какъ требуетъ этого властитель — время. И еслибъ даже я воздвигъ тутъ теб великолпный памятникъ, сооруженный руками самого Торвальдсена,— для кого я длаю все это? Не для тебя — обращаютъ ли въ Нирван какое бы то ни было вниманіе на эти земныя игрушки!— Не для меня — я никогда уже не буду стоять на этомъ мст. А для другихъ, камень былъ бы только камнемъ. Нтъ, такъ лучше, это согласуется и съ мстомъ.
Онъ поднялъ взоры и съ чувствомъ художника смотрлъ на могилы съ высокою травою, колыхавшеюся отъ теплаго вечерняго втра, которую заходящее солнце обливало мстами красноватымъ цвтомъ,— на маленькую старую церковь съ неуклюжею четыреугольною башнею, озаренною пурпуровымъ цвтомъ, въ то время, какъ главная масса давно уже лежала въ тни.
— Съ мстомъ и со временемъ, сказалъ Готтгольдъ,— вотъ вышла бы чудная картина! но я не стану рисовать ее. Она нарисовалась въ моей душ и чуть я на вки удержу ее.
Онъ закрылъ на минуту глаза, когда же опять раскрылъ ихъ, то не смотрлъ уже вверхъ, а, заложивъ руки за спину, пошелъ медленными шагами по узенькой тропинк къ выходу. Вдругъ онъ остановился, руки невольно протянулись впередъ, къ двумъ небольшимъ могилкамъ, лежавшимъ какъ разъ у тропинки, бросившимся ему въ глаза своими надписями: ‘Цецилія Брандовъ’, ‘Каролина Брандовъ’. Тутъ-же были означены дни рожденія и смерти покоившихся здсь дтей.
Странный трепетъ овладлъ имъ.— Онъ думалъ, что это прошло и изгладилось изъ его жизни, и что онъ можетъ създить къ своему умирающему отцу (поздка, имвшая въ результат только поклоненіе гробамъ родителей),— не будучи потревоженъ близостью возлюбленной своей юности. Да, выйдя давеча изъ церкви, онъ взглянулъ съ высокаго мста на разстилавшійся вдали далицскій паркъ, изъ-за темныхъ деревьевъ котораго сверкалъ блый фронтонъ господскаго дома,— и прошедшее сказалось для него нмо. Теперь оно ворвалось въ него, словно рка, у которой отперли шлюзы. Ея дти,— а вдь сама она была тогда еще полуребенкомъ! Ея дти? одна, старшая, называлась ея именемъ,— именемъ, которое съ тхъ поръ сохранило для него навсегда значеніе какого-то особеннаго, таинственнаго, святаго звука, такъ что онъ не могъ ни слышать, ни читать, безъ какого-то благочестиваго трепета словъ: ‘Цецилія!’ — Ея дти! странно!.. непостижимо странно! такъ же непостижимо, какъ смерть, которой они такъ рано подверглись! И она преклоняла колна и плакала у этихъ могилъ, а подл нея стоялъ ея мужъ, фамилія котораго вдь также написана здсь золотыми письменами, а имя перешло даже къ младшему ребенку. Конечно и онъ также плакалъ о своихъ дтяхъ! Трудно представить себ суровое лицо Карла Брандова въ слезахъ.
И въ то время какъ въ фантазіи Готтгольда встало, съ почти осязаемою ясностію, лицо его врага (единственнаго, котораго онъ когда либо имлъ),— глубокій рубецъ, начинавшійся у него подъ волосами и тянувшійся черезъ правый високъ, мимо уха, по всей щек, вплоть до темной бороды (рубецъ, благодаря которому жена кистера, вспомнивъ изрченіе, что людей отмченныхъ слдуетъ остерегаться, такъ неохотно пускала въ церковь виднаго иностранца безъ проводника),— этотъ рубецъ весь передернуло и онъ загорлся. Ужь не пойдетъ-ли опять изъ раны кровь?— изъ раны, которая нанесена ему рукою этого человка, когда они оба сидли еще на школьной скамь. Неужели это могло бы считаться чудомъ въ эту минуту, когда сердце сжимается такъ судорожно, какъ будто-бы хочетъ сказать: ‘рана, которую нанесли мн, двумя годами моложе и гораздо свже и глубже, и ты видишь теперь, что она не зажила, какъ ты это думалъ, и что она никогда не заживетъ’.
— Никогда, сказалъ Готтгольдъ,— никогда, ну, такъ я покрайней мр не стану ее трогать.— А прелестные дти, за которыми покрайней мр нтъ никакой вины, если вообще тутъ можетъ быть рчь о вин… какъ хотлось бы мн, чтобъ я могъ вызвать ихъ къ жизни для тебя, бдная Цецилія! и пусть небо сохранитъ теб тхъ, которыхъ оно, конечно, подарило теб посл этихъ!
Одтая въ черное, фигура въ низкой широкополой шляп и бломъ галстук приближалась со стороны господскаго дома къ кладбищу. Безъ сомннія, это былъ преемникъ его отца, новый пасторъ, возвратившійся, какъ показывала жена кистера, съ ревизовки своей школы еще раньше этого, и шедшій теперь отыскивать чужестранца, который сперва спросилъ объ немъ, а потомъ веллъ отпереть церковь. Готтгольдъ, находившійся теперь въ сильно возбужденномъ настроеніи, желалъ бы избжать этой встрчи, но пасторъ, повидимому, уже увидалъ его, потому что ускорилъ шаги и протянулъ, когда Готтгольдъ пошелъ къ нему навстрчу, еще на значительномъ разстояніи, об руки, вскричавъ: ‘Неужели намъ суждено свидться при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?’
Готтгольдъ взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ человка, который жалъ и давилъ ему руки, удивляясь безбородому, одутлому, блому лицу и голубымъ, какъ вода, глазамъ, судорожно мигавшимъ, но отъ умиленія-ли, или отъ того, что вечерне солнце сіяло прямо въ нихъ — Готтгольдъ не могъ ршить.
— Да неужели же ты не узнаешь меня братецъ? спросилъ пасторъ,— или теб не называли моего имени? Августъ Земмель.
— Прозванный Клоссомъ {Игра словъ: Semmel — значитъ въ переводъ — булка, а Closz— глыба, комъ, клецка.}, сказалъ Готтгольдъ, невольно улыбаясь.— Извини пожалуйста, мн въ самомъ дл не называли тебя по фамиліи, а потомъ, я всегда видлъ тебя въ послднее время не иначе, какъ въ колет и ботфортахъ, въ шапк на бекрень и съ лицомъ, ушедшимъ вплоть до самыхъ глазъ въ густую, взъерошенную бороду, — маска была, нечего сказать, превосходная!
Пасторъ Земмель выпустилъ Готтгольдову руку и сдлалъ быстрый поворотъ, вслдствіе котораго онъ очутился въ тни.
— Маска, сказалъ онъ съ выраженіемъ благочестія въ глазахъ,— ну да! и, какъ я думаю теперь, истинно суетная, чтобъ не сказать грховная. Я часто бранилъ тебя тогда за то, что ты не хотлъ вступить въ наше общество, хотя временами ты и не брезгалъ напив….— веселиться съ нами, теперь я завидую теб въ томъ, что ты владлъ такъ рано силой отреченія, которой недоставало мн.
— За то ты сдлался изъ Савла Павломъ, возразилъ улыбаясь Готтгольдъ,— а день моей поздки въ Дамаскъ заставляетъ еще ждать себя.
— Да, да, сказалъ пасторъ.— Кто могъ бы вообразить себ это? Самый прилежный изъ всхъ насъ еще въ школ, самый прилежный въ университет, ставившійся всегда въ примръ учителями и профессорами, приготовлявшій еще на четвертомъ семестр всхъ насъ, стариковъ, къ пр…— экзамену, выдерживавшій блестящимъ образомъ свои собственные экзамены, и все это…
— За Гекубу! Нтъ, любезный Земмель, ты не долженъ бранить моего искусства, если даже я, съ чмъ я охотно соглашаюсь, и теперь еще не больше какъ плохой художникъ: сдать богословскій экзаменъ легче, чмъ написать хорошую картину — я говорю по собственному опыту, а потомъ, еслибъ я остался богословомъ, кто знаетъ, не досталось ли бы отцовское мсто — не теб, а сыну? Это тоже надо принять къ свднію.
— Это была бы чрезвычайно опасная конкурренція, сказалъ господинъ Земмель,— не смотря конечно на то, что, съ другой стороны, отечественные пророки не такъ-то уважаются, такъ, что я — признаюсь откровенно — когда я выступилъ здсь въ качеств кандидата,— я, выхавъ изъ Галле, былъ сперва четыре года домашнимъ учителемъ у графа Церпекова, въ нижней Помераніи, а потомъ здсь, въ Нейенъ-кирхен, намстникомъ моего старика, который сталъ очень дряхлъ, такъ что я положительно было разсчитывалъ — но тутъ онъ опять оправился, а такъ какъ это мн было не на руку — что, бишь я хотлъ сказать? да — когда я за четыре недли передъ этимъ искалъ мста и думалъ выиграть, представляя себя въ качеств школьнаго и университетскаго друга сына моего предшественника, то эта рекомендація не везд имла успхъ. Такъ напр. у господина Отто фонъ Плюнненъ въ Плюнненгоф.
Готтгольдъ не могъ удержаться отъ улыбки. Охотно врю, сказалъ онъ,— я таки часто мылилъ ему его глупую голову, когда мы были въ учебномъ заведеніи въ П.
— Ты знаешь, я былъ уже въ первомъ класс, когда вы были еще во второмъ, продолжалъ тономъ извиненія пасторъ — и совсмъ забылъ, что вы знакомы другъ съ другомъ, когда я, наученный, само собою разумется, опытомъ съ Плюнненомъ, упоминалъ о теб уже осторожне, то встрчалъ какую-то… какъ бы это сказать?.. сказать враждебность было бы не по христіански, но…
— Оставимъ этотъ предметъ, сказалъ Готтгольдъ съ нкоторымъ нетерпніемъ.
— Конечно, конечно, возразилъ пасторъ,— хотя теб и пріятно будетъ слышать, что я пользовался именно этими случаями, чтобы говорить о твоемъ великодушномъ пожертвованіи въ пользу бдныхъ нашего прихода съ тою благодарностью, съ какою…
— Но къ чему это, когда я именно просилъ не называть меня по имени?
— Потому что въ писаніи сказано: не держи свтильника подъ спудомъ, и потому что только такимъ образомъ былъ я въ состояніи заставить молчать злаго Леймонда, который не переставалъ нападать на тебя.
— Злаго Леймонда? спросилъ Готтгольдъ.
— Ну да, такъ какъ вс знали, что еще за семь лтъ передъ этимъ ты получилъ, вслдствіе смерти твоего дяди, большое состояніе, и не смотря на то, твой отецъ…
— Великій Боже! что могъ я тутъ сдлать, вскричалъ Готтгольдъ,— когда мой отецъ упорно отвергалъ всякое предложеніе съ моей стороны?— право, я не въ состояніи распространяться объ этомъ дл. Кром того мн давно уже пора хать, если только я желаю попасть во время въ П. Вдь господинъ Вольнофъ устроилъ все касательно наслдства моего отца? Къ сожалнію, я не могъ этого сдлать самъ, такъ какъ я заболлъ, какъ ты узнаешь отъ него, во время моего слишкомъ быстраго путешествія и пролежалъ нсколько недль въ Милан. Но я писалъ ему оттуда, чтобы онъ исполнялъ всевозможныя желанія преемника моего отца.
— Не зная еще, кто былъ этимъ преемникомъ! вскричалъ господинъ Земмель,— да, таковы вс вы художники! ну, мои притязанія были самыя умренныя. Въ библіотек твоего отца дйствительно было нсколько драгоцнныхъ богословскихъ сочиненій, которыя мн очень хотлось имть, а такъ какъ ты позволилъ покупщику назначать свои собственныя цны…
— Да вдь мы уже поршили на этотъ счетъ, любезный Земмель, будетъ, ни шагу дальше.
— Только до твоего экипажа, онъ давеча стоялъ у шинка совсмъ запряженный.
— Ни одного шагу, сдлай одолженіе.
Они стояли у кладбищенской калитки, которая вела на улицу, пасторъ повидимому никакъ не могъ выпустить готтгольдовой руки.
— Для твоего успокоенія и къ чести нашихъ старыхъ школьныхъ товарищей, я считаю нужнымъ присовокупить къ предшествовавшему разговору еще вотъ что: не думай, чтобы вс они оказались виновными въ такомъ жестокосердіи,— какъ я, не будучи самъ жестокосердымъ, смю назвать это. Есть между ними такіе, которые говорили о теб съ большими похвалами, но никто не превозносилъ тебя больше Карла Брандова.
— Брандова! Карла Брандова! вскричалъ Готтгольдъ,— конечно…
— Безъ сомннія, это его обязанность стараться загладить свой проступокъ противъ тебя, совершенный имъ по юношеской опромечтивости, и не скрывать истины дла, онъ, предпочтительно передъ всми другими, признаетъ, что демонъ любостяжанія послдній изъ тхъ, которые могли бы завладть тобою, и что если твой отецъ умеръ въ такой же бдности, какъ и жилъ, то безъ сомннія…
— Прощай, сказалъ Готтгольдъ, протягивая пастору руку черезъ низенькую калитку.
— Боже благослови и защити тебя! сказалъ пасторъ,— и если у тебя, во время твоего пребыванія здсь, найдется лишній часокъ для твоего друга, то…
Готтгольдъ не сказалъ ни слова больше. Онъ выдернулъ у пастора руку почти съ невжливою торопливостью и, надвинувъ низко на лицо шляпу, пошелъ быстрыми шагами но деревенской улиц. Господинъ Земмель смотрлъ ему вслдъ и по его одутлому лицу пробжала презрительная улыбка.
— Сумазбродъ, сказалъ онъ,— пагубное счастіе, выпавшее ему на долю, совсмъ, какъ кажется, свернуло ему голову. Нужды нтъ! Богатыхъ людей надобно держаться. Карлъ Брандовъ хитрецъ. Не даромъ онъ съ той минуты, какъ услыхалъ, что тотъ возвратился,— заплъ другимъ тономъ и не нахвалится имъ, тогда какъ прежде называлъ его болотнымъ воробьемъ. Можетъ быть онъ думаетъ поживиться около него — ну, и нуждается же онъ въ этомъ, нечего сказать: Плюнненъ говоритъ, что онъ держится на ниточк. Завтра посл обда онъ будетъ и въ Плюнненгоф: тамъ-то я могу произвести фуроръ своими новостями!
Длинная деревенская улица была пуста. Лишь изрдка, на порог низкихъ, покрытыхъ соломою хижинъ показывалась старушка или два-три полунагихъ ребенка, рзвившихся за ветхими терновыми заборами въ запущенныхъ садикахъ, вс прочіе жители деревни были въ пол, гд начали сегодня жать рожь.
Деревенская улица была пуста — и ласточкамъ было раздолье. Вверхъ и внизъ, быстрыми какъ стрла вереницами летали он, то у самой земли, то поднимаясь вверхъ прелестными дугами, прямо, зигзагомъ, чирикая, щебеча, безъ устали работая своими длинными крыльями.
Готтгольдъ остановился, сдвинулъ со лба шляпу, которую онъ надвинулъ было на лицо, и задумчиво смотрлъ на хорошенькихъ птичекъ, которыхъ онъ такъ любилъ всегда, съ самаго дтства. И въ то время, какъ онъ стоялъ и смотрлъ такимъ образомъ, гнвное расположеніе духа, вызванное въ немъ разговоромъ съ пасторомъ, уступило мало но малу мсто какой-то странной грусти.
— Что щебетала ласточка, что щебетала ласточка? бормоталъ онъ.— Да, да, эта псенка и теперь еще звучитъ въ деревн, какъ звучала когда-то:
На прощаньиц, на прощаньиц,
Закрома добромъ ломилися,
Какъ вернулась я, какъ вернулась я,
Опустли вс *).
*) Als ich Abschied nahm, als ich Abschied nahm,
Waren Kisten und Kasten schwer
Als ich wiederkam, als ich wiederkam,
War alles leer.
Мн казалось, что я понимаю это, но я читалъ это только глазами, а не сердцемъ,— сердцемъ одинокаго человка, который возвращается черезъ десять лтъ въ священныя мста своей молодости, для того чтобы найти то, что я нашелъ здсь: скорбное воспоминаніе о томъ, ‘что было когда-то моимъ’.
Вверхъ и внизъ летали ласточки у самой земли, высокою дугою тамъ надъ нагруженнымъ снопами возомъ,— направлявшимся изъ переулка въ главную улицу и исчезавшимъ въ воротахъ житницы.
— Какъ бишь это? сказалъ Готтгольдъ:
Знать и ласточка прилетитъ назадъ,
И амбаръ зерномъ насыплется,
Лишь сердечушко опустлое.
Не наполнится *).
*) Wohl die Schwalbe kehrt, wohl die Schwalbe kehrt
Und der leere Kasten schwoll,
Ist das Herz geleert, ist das Herz geleert,
Wird’s nie mehr voll.
Онъ провелъ рукою по глазамъ, чтобы вытереть слезы, висвшія у него на рсницахъ, въ то время какъ грустная улыбка мелькала у него на устахъ.
— Вотъ было бы прекрасное зрлище для моихъ римскихъ друзей, еслибъ они увидали, какъ я тутъ стою и плачу, какъ школьникъ, и что сказала бы ты, Юлія? Тоже самое, что ты говорила, когда я перевелъ теб эту псню: ‘Это пустяки, милый другъ! Какъ можетъ быть пусто сердце? Мое сердце никогда не было пусто, съ тхъ поръ какъ я знаю, что оно у меня есть, а теперь оно полно любовью къ теб, также какъ твое любовью ко мн, ты, нмецкій мечтатель!— И ты сглаживала у меня со лба волосы и цловала меня, какъ только ты можешь цловать. А все-таки, все-таки — если я любилъ тебя, Юлія, то это былъ только слабый отблескъ той любви, которую я питалъ прежде,— подобно тому, какъ этотъ блдный востокъ загорлся недавно еще разъ розовымъ свтомъ отъ отраженія вечерней зари, погасавшей на запад. Я могъ разлучиться съ тобою, и мое сердце не содрогалось, какъ давеча, когда я прочелъ на надгробной плит ребенка ея имя,— ея, которая умерла для меня.
Онъ простеръ руку съ выраженіемъ благословенія.
— Пойте же и впередъ, милыя ласточки, эти сладкія, грустныя псни! Улетайте и возвращайтесь опять и приносите весну въ пустыя поля и въ опустлыя человческія сердца — и да защититъ васъ небо, дорогія родныя поля и возлюбленное родное село! Не смотря ни на что, вы будете для меня также святы, какъ и воспоминанія моей юности.
У деревенскаго шинка стоялъ запряженный экипажъ. Кучеръ только разнуздалъ лошадей, чтобъ имъ было удобне сть нарзанный кубиками хлбъ. Тутъ онъ отодвинулъ подвижныя ясли, далъ лошадямъ хлбнуть еще по глотку изъ полуопорожненнаго ведра и стоялъ, въ то время какъ подошелъ Готтгольдъ, уже съ поводомъ въ рук, у шлагбаума, который онъ отперъ, дружески ухмыляясь.
Это еще въ первый разъ былъ онъ такъ любезенъ въ отношеніи своего пассажира. Они перехали черезъ весь островъ — Готтгольдъ, углубившись въ мрачныя мысли и отнюдь не недовольный молчаливостью этого человка, который цлые часы сидлъ передъ нимъ неподвижный, небрежно наклонивъ впередъ свои широкія плечи, закрытыя коричневымъ полотнянымъ кафтаномъ съ блыми швами, и куря свою коротенькую трубку, которой Готтгольдъ не хотлъ лишать его, какъ ни безпокоилъ его по временамъ сладкій запахъ роднаго злака.
Поэтому-то онъ нсколько удивился, когда широкоплечій кучеръ, въ то время какъ они, только что оставивъ за собою деревню, медленно хали между пашнями, но узенькой проселочной дорожк къ большой дорог,— вдругъ обернулся и, показавъ еще разъ свои блыя зубы, сказалъ на своемъ нижне-нмецкомъ нарчіи:
— Неужели вы не узнаете меня, господинъ Готтгольдъ?
— Нтъ, отвчалъ Готтгольдъ, глядя съ улыбкою на улыбающееся лицо кучера,— за то вы, какъ кажется, хорошо знаете меня.
— Ужь я всю дорогу думалъ о томъ, вы ли это, или нтъ, сказалъ этотъ человкъ,— то казалось мн что это вы, а то опять нтъ.
— Въ такомъ случа, вы могли бы спросить.
— Да, это правда, но мн не пришло этого въ голову, это было бы конечно всего проще. Ну, теперь этого не нужно, я узнаю васъ но этому, сказалъ кучеръ, проводя у себя на лиц кнутовищемъ линію готтгольдова рубца,— и могъ-бы узнать васъ по этому еще утромъ, потому что такія вещи не всякій день встрчаются, но вдь этому не мало-таки прошло времени, ну да и на войн тоже это часто случается, а вы, съ вашей длинной бородой и смуглотой смотрите точь въ точь такъ, какъ будто-бы вы пріхали изъ Испаніи, гд конечно опять война, но когда вы давича велли остановится въ Раммин и пошли безъ всякихъ разспросовъ къ пасторскому дому, я сію же минуту сказалъ себ: ‘смотри ко, да вдь это онъ’.
— А вы — ты охенъ Пребровъ! вскричалъ Готтгольдъ, радушно протягивая руку охену, который полуобернувшись на своемъ сиднь, такъ же радушно ударилъ но ней своею широкою рукою.
— Конечно! сказалъ охенъ,— и вы въ самомъ дл не узнавали меня?
— Какъ могло придти теб это въ голову? сказалъ Готтгольдъ,— ты сталъ такъ великъ и силенъ, хотя конечно ты сдержалъ въ этомъ отношеніи только то, что общалъ еще мальчикомъ.
— Да, ужъ это такъ водится съ людьми, возразилъ охенъ,— и мой фельдфебель въ Берлин постоянно говорилъ, что я не обиженъ природою.
охенъ Пребровъ обернулся опять къ лошадямъ. Онъ удостоврился въ тождеств своего величаваго сдока съ стройнымъ товарищемъ своей юности, надъ чмъ ломалъ себ голову всю дорогу, и былъ пока вполн доволенъ полученнымъ результатомъ. И Готтгольдъ молчалъ, его особенно тронуло то, что онъ могъ хать почти цлый день съ добрымъ охеномъ, какъ съ чужимъ человкомъ.
охенъ Пребровъ — работникъ долланскаго кузнеца! И вспомнились ему т прекрасные дни, когда онъ прізжалъ изъ П., вмст съ Куртомъ Венгофомъ, на вакаціи которыя само собою разумется надобно было проводить въ Доллан,— и вотъ тамъ въ степи, гд дорога въ Долланъ отдляется отъ большой дороги, стоитъ въ ожиданіи ихъ охенъ Пребровъ и машетъ шапкою,— охенъ, который очень хорошо зналъ, что съ ихъ пріздомъ наступаетъ и его доброе время, время рыбной и птичьей ловли подъ надзоромъ стараго кузнеца Бослафа и тысячи сумасбродныхъ проказъ, на вод и суш, уже безо всякаго надзора, но отвтственность за которыя передъ добросердечнымъ отцомъ — отвтственность нисколько не тяжелую — бралъ на себя всегда Куртъ.
— И молодой баринъ тоже умеръ, сказалъ охенъ Пребровъ, полуобернувшусь на своемъ сидньи въ знакъ того, что, покончивъ съ главнымъ дломъ, онъ готовъ перейти къ подробностямъ.
Готтгольдъ кивнулъ головою.
— Перезжалъ черезъ Шпре, продолжалъ охенъ,— и утонулъ, а могъ плыть на парусахъ какъ настоящій матросъ и плавать какъ щука, вотъ что интересно, впрочемъ онъ самъ говорилъ мн, что онъ когда нибудь такъ кончитъ. И охенъ набилъ еще разъ трубку.
— Когда онъ говорилъ теб это?
— Вдь онъ прізжалъ изъ Г. къ своей сестр на ея свадьбу, а потомъ ему нужно было хать въ Берлинъ и показать — выучилъ ли онъ свое право, ну а вотъ въ этомъ-то отношеніи онъ былъ, какъ кажется, куда слабь, потому-что, правду сказать, никогда не любилъ учиться. Такъ вотъ стало быть онъ говорила, мн это, когда мы возвращались изъ П., гд было внчанье и я везъ свадебную карету, потому-что старый Христіанъ заболлъ и я долженъ былъ хать вмсто него, а потомъ понеслись во весь опоръ въ Долланъ. Тамъ былъ большой завтракъ и, нашъ молодой баринъ былъ порядочно-таки хмленъ, когда онъ пришелъ ко мн въ конюшню и бросился на солому и началъ плакать такъ, что жалко было на него и смотрть-то.— Что съ вами молодой баринъ? сказалъ я.
— Ахъ, охенъ, сказалъ онъ,— я погибъ, чисто погибъ. Я просилъ отца, чтобы онъ позволилъ мн быть сельскимъ хозяиномъ, потому-что изъ меня никогда не выйдетъ крючкотворца, но вдь онъ говоритъ: ‘у насъ нтъ ничего, ровно ничего’, и онъ не можетъ даже расплатиться за приданое сестры.— Ну, молодой баринъ, сказалъ я,— это еще не такъ худо, у васъ теперь богатый зять, который можетъ дать вамъ денегъ.— Но молодой баринъ вскочилъ, сталъ передо мною, схватилъ меня за грудь и началъ трясти такъ, что мн стало страшно, а самъ кричитъ: ‘если ты скажешь еще одно слово объ…— это было крпкое словцо, если оно говорится о зят, въ особенности со стороны нашего молодого господина, который былъ всегда такъ добръ и ласковъ, но вдь я уже говорилъ,— онъ много выпилъ, потому что онъ хотлъ, чтобъ я опрокинулъ ихъ, когда буду везти сюда, въ Доланъ,— тамъ на пустоши, знаете, господинъ Готтгольдъ, недозжая до кузницы, когда будешь на гор, а налво за тобою будетъ болото? Ну, тамъ можно такъ отлично выпрокинуть, что пожалуй и не поднимутся, но слыханное-ли это дло, выпрокинуть дочь своего господина въ день ея свадьбы? да еслибъ я и хотлъ этого, не я везъ ихъ, потому что господинъ Брандовъ веллъ пріхать своему собственному экипажу четверней — и Генрихъ Шеель, который и тогда уже былъ у него кучеромъ, да и теперь остается тмъ же, ужь конечно не выпрокинулъ бы ихъ, потому что Генрихъ Шеель уметъ-таки здить и въ экипаж и верхомъ, этого нельзя отнять отъ него.
охенъ Пребровъ махнулъ кнутомъ, и лошади, которыя до сихъ поръ хали шагомъ по узенькой проселочной дорог съ выбоинами, теперь весело побжали рысью, поболе широкой и гладкой большой дорог.
Въ незначительномъ разстояніи, налво, лежалъ Далицъ, великолпное родовое имніе древней благородной фамиліи, изъ которой происходила съ материнской стороны Цецилія, теперь давно уже во владніи мщанъ Брандовыхъ и наслдіе Карла Брандова.
Дорога, какъ помнилъ Готтгольдъ, шла какъ разъ мимо двора, а потомъ, на еще большее разстояніе, вдоль стны парка. Его сердце начало сильно биться, его взоры боязливо неслись къ дому, блый фасадъ котораго уже выступалъ отчасти между второстепенными постройками. хать такъ близко мимо ея жилища, пропустить единственный случай, который, по всмъ вроятіямъ, никогда уже не представится, никогда, никогда не свидться съ нею! А впрочемъ и видть ее женою Карла Брандова — нтъ, лучше не видать, гораздо лучше!
И Готтгольдъ откинулся въ уголъ, низко надвинувъ на лицо широкія поля своей шляпы, онъ охотне приказалъ бы охену воротиться. Тмъ временемъ охенъ халъ мелкой рысцой — и такимъ образомъ это вдь скоро кончится. Но въ ту минуту, какъ они прозжали мимо дворовыхъ воротъ, изъ нихъ выхала, тоже рысью, пустая телга изъ подъ сноповъ, такъ что одни лошади почти столкнулись съ другими. охенъ ругался и работникъ ругался — и всякій, кто только былъ на двор, тоже ругался, Готтгольдъ не могъ понять на кого, на своего-ли собственнаго работника, или на чужаго кучера — вроятно на обоихъ, по по крайней мр это не былъ звонкій голосъ Карла Брандова — и высокій, толстый человкъ въ сапогахъ съ отворотами, который подходилъ теперь тяжелыми шагами къ воротамъ, былъ конечно не стройный гибкій Карлъ Брандовъ.
Но тутъ охенъ выбрался на свободу и, съ трудомъ обуздывая напуганныхъ лошадей, халъ галопомъ вдоль низенькой стны парка, черезъ которую открывался тамъ и сямъ между деревьями и кустарниками видъ на аллеи, а съ одного мста на большую, прекрасную поляну, на заднемъ план которой виднлся боковой фасадъ господскаго дома. На полян стояли еще качели, на которыхъ какая-то женщина, повидимому нянька, осторожно качала двухъ меньшихъ двочекъ, между тмъ какъ съ поддюжины другихъ дтей, различныхъ возрастовъ, рзвились около нихъ. Ихъ свжіе голоса весело звучали въ тишин вечера, и высокая статная дама прохаживалась между играющими въ сопровожденіи маленькаго господина одтаго въ черное, вроятно домашняго учителя мальчиковъ.
Всего лишь нсколько секундъ виднлась эта картина, но зоркій глазъ Готтгольда схватилъ ее до малйшихъ подробностей — и такою рисовалась она еще въ душ его, когда экипажъ опять уже халъ рысью по открытой большой дорог. Напрасно, стало-быть, сжималось давеча его сердце,— она не жила здсь, не жила уже здсь. Гд же она живетъ теперь? Онъ столько лтъ не слыхалъ ни слова о родин — не умерла-ли и она также? Да, для него она и въ самомъ дл умерла, а все-таки, все-таки…
— Прегрубый малый этотъ Редебасъ, сказалъ охенъ, взявъ въ лвую руку вояжи,— но свое дло онъ разуметъ, ужь онъ съуметъ справиться съ этимъ.
— Такъ стало-быть Далицъ не принадлежитъ больше господамъ Брандовъ? спросилъ Готтгольдъ.
— Э, возразилъ охенъ,— да неужели же вы ничего не слыхали тамъ — и онъ указалъ кнутовищемъ куда-то въ сумракъ — о томъ, что тутъ у насъ происходило?
— Ничего, ровно ничего, любезный охенъ,— да и отъ кого бы а могъ слышать это?
— Конечно, сказалъ охенъ,— письмо не всякому дается, мн напр. оно не далось, да и тамъ гд вы были — тамъ нтъ ни почты, ни прочихъ удобствъ. Мой фельдфебель былъ и въ Испаніи въ тысяча восемьсоть девятомъ году, и…
— Но вдь я былъ вовсе не въ Испаніи, сказалъ Готтгольдъ,— я былъ въ Италіи.
Для охена это возраженіе было и неожиданно и не совсмъ пріятно, онъ цлые часы ломалъ себ голову надъ тмъ, сынъ ли раминскаго пастора его пассажиръ или нтъ, и ршилъ у себя въ-ум, что если это онъ, то безъ всякаго сомннія детъ прямо изъ Испаніи, — такъ какъ онъ слышалъ, что Готтгольдъ ‘вышелъ изъ священниковъ’ и живетъ въ чужой стран, а Испанія была единственная чужая страна, о которой онъ когда-либо слыхалъ. Такимъ образомъ, пуская изъ своей коротенькой трубочки огромныя облака дыма, онъ погрузился въ глубокую задумчивость, Готтгольдъ — какъ ни тяжело было ему это — долженъ былъ два раза повторить свой вопросъ.
— Да гд-же ему жить какъ не въ Доллан? сказалъ наконецъ охенъ,— онъ переслъ съ лошади на осла, да это иначе и не можетъ быть, когда господа намрены сидть постоянно такъ высоко…
— А-а — его жена?
Надобно же было наконецъ спросить о ней, но губы Готтгольда дрожали, когда онъ длалъ этотъ вопросъ.
— Наша бдная барышня? сказалъ охенъ,— да, ей и во сн не снилось, когда я везъ ее утромъ четверкой въ П. къ внцу, чтобы все это великолпіе такъ скоро кончилось. Да, она теперь опять на прежнемъ мст, а нашъ старый баринъ и молодой баринъ умерли, да и оба ея первые малютки тоже умерли, и теперь у ней всего только одинъ ребенокъ.
И такъ она жила, опять жила въ Долан, миломъ Долан, Долан опоясанномъ лсами, окруженномъ говоромъ моря, гд онъ прожилъ блаженнйшіе и несчастнйшіе часы своей юности, въ этомъ счастливомъ и вмст несчастномъ мст, куда такъ часто, такъ часто переносили его опять сновиднія, въ печали и радости, такъ что онъ просыпался съ улыбкою на устахъ, а часто — увы!— и со слезами. Онъ видлъ стройную фигуру, мелькающую въ сумрак вечера въ саду, между кустарниками, въ то время какъ онъ съ сильно-бьющимся сердцемъ стоялъ тамъ на верху, у окна маленькой комнатки въ мезопин, и заставляла Курта твердить глаголы на ‘mi’ до тхъ поръ, пока наконецъ этотъ послдній бросалъ книгу на столъ и объяснялъ, что онъ никогда не пойметъ этой дряни нимъ лучше идти въ садъ къ Цециліи. Готтгольдъ провелъ рукою по лбу и глазамъ. Неужели онъ произнесъ вслухъ возлюбленное имя? Или охенъ, принявшись опять съ свойственнымъ ему однообразіемъ за прерванный разсказъ, назвалъ ее но имени? И охенъ тоже не зналъ хорошенько, какъ все происходило,— потому что былъ еще въ Берлин, въ гвардіи, когда господинъ Ненгофъ умеръ и молодой Брандовъ, владлецъ имнія Далицъ, вступилъ также и во владніе Долланомъ, а потомъ, когда охенъ выслужилъ свой срокъ, то, такъ какъ для кузницы достаточно было его отца и старшаго брата, онъ нанялся въ работники къ трактирщику Петерсу и вызжалъ изъ Альтефера тогда только, когда нужно было возить путешественниковъ по острову, а это случалось не часто. Да и тутъ еще ни разу не случилось такъ, чтобъ ему пришлось хать близь Доллана, или даже въ Долланъ, потому что зачмъ же чужестранцамъ уклоняться такъ далеко отъ большой дороги! И такимъ образомъ, онъ самъ не видалъ еще посл этого кузницы — и еслибъ его братъ не побывалъ разъ или два въ Альтефер, онъ ровно ничего не зналъ бы о томъ, что длается теперь въ Доллан. Конечно, если поразсудить хорошенько, то и его братъ почти не сказалъ ему ничего такого, чего бы онъ не зналъ уже отъ другихъ,— такъ какъ вдь господинъ Брандовъ извстенъ тмъ, что у него самыя лучшія лошади во всемъ Рюген и во всей новой Помераніи, и онъ прізжаетъ каждый годъ осенью на скачки въ Штр., и господамъ дворянамъ куда тяжело тягаться съ г. Брандовомъ, даромъ что онъ бюргеръ. И на ныншнихъ господскихъ скачкахъ онъ конечно получитъ призъ, потому что Генрихъ объздилъ ему такую лошадь, какой еще никогда не бывало. И вдь это сущая правда, что Генрихъ больше смыслитъ въ этомъ дл, чмъ вс англійскіе тренеры вмст, которые стоятъ такъ дорого господамъ,— тогда какъ другіе конечно думаютъ, что тутъ что нибудь да есть — и Генрихъ, пустивъ въ ходъ свои косые глаза, можетъ подйствовать на лошадей такъ или такъ, какъ ему угодно. А что такія вещи водятся — это знаетъ и онъ, какъ сынъ кузнеца, но большая разница въ томъ: честныя-ли это штуки, въ род напр. тхъ, которыя разумлъ его отецъ, или же тутъ помогаетъ другой, котораго онъ не назоветъ по имени. Потому что съ этимъ-то ужь не спрячешься, онъ требуетъ слишкомъ дорогой платы за свою подводу. Господинъ Брандовъ уже поплатился за это отличнымъ имніемъ, а иные говорятъ, что и Долланъ пойдетъ туда-же. Вритъ ли чему нибудь подобному господинъ Готтгольдъ?
— Нтъ, нтъ, нтъ, сказалъ Готтгольдъ съ жаромъ, выпрямившись въ своемъ углу.
охену пришлось набить снова трубку, чтобы обдумать спокойно этотъ отвтъ, котораго онъ ни какъ не ждалъ. Готтгольдъ не мшалъ ему въ этихъ размышленіяхъ, тихо погрузившись въ самого себя, сидлъ онъ, мечтая о томъ что было и о томъ что могло бы быть и чему не суждено было сбыться. Не суждено было сбыться?— но не потому, чтобы этого хотла судьба, а потому что люди пожелали этой судьбы, потому что они приготовили ее себ,— потому что въ своихъ мечтахъ, которыя возрастаютъ до дйствительности, въ своихъ желаніяхъ которыя становятся дйствіями, они сами себ судьба! Не возвратилась ли она съ желаніемъ быть госпожою тамъ, гд такъ долго властвовали ея предки съ материнской стороны,— еще въ тотъ вечеръ, когда они здили изъ Доллана въ Далинъ, отецъ и она и Куртъ и онъ? Какъ тихо ходила она по великолпнымъ комнатамъ, задумчиво глядя своими большими блестящими глазами на темныя картины по стнамъ, съ полинялыми шелковыми обоями, и на различные завитки на карниз камина, казавшіеся непривычному глазу чудомъ великолпія. Какъ тихо проводила она въ спальняхъ рукою по камчатнымъ занавсямъ! Какъ прижимала она въ теплицахъ пылающее лицо къ пышнымъ цвточнымъ кустамъ, какъ будто-бы хотла упиться ихъ чуднымъ благоуханіемъ! Съ какимъ благоговніемъ слушала она косато Генриха, когда онъ описывалъ преимущества кровныхъ лошадей, легкіе недоуздки которыхъ звенли, ударяясь о мраморныя ясли,— и какая жалость что молодой баринъ теряетъ въ сельско-хозяйственной академіи свое время, которое онъ могъ бы употребить здсь много лучше! И съ какимъ негодованіемъ взглянула она на друга,— онъ думалъ что онъ значилъ для нея такъ много,— когда онъ съ насмшкою ревности замтилъ, что Карлъ Брандовъ могъ вернуться раньше, такъ какъ онъ вроятно былъ такъ же прилеженъ и въ академіи, какъ прежде въ училищ! Затмъ она опять надменно дразнила на большой полян обоихъ друзей, но когда она сла потомъ на большія деревянныя качели — гд сидли давеча дти — подперевъ свою прекрасную голову одною рукою, въ то время какъ другая небрежно играла красными бантами благо платья, и Готтгольдъ подошелъ, чтобы привести качели въ движеніе — она вскочила и сказала со смхомъ, что такая несвдущая двушка не должна утруждать такого высокоученаго господина. Онъ не зналъ, какая горькая правда скрывалась за этимъ смхомъ,— иначе, когда на слдующее утро онъ ранымъ-рано долженъ былъ опять приняться съ Куртомъ за отбываніе барщины на поприщ учености, онъ едва-ли просунулъ бы въ щель подъ дверью ея комнаты листокъ, гд онъ написалъ вольный переводъ одной анакреоновской оды:
‘Скажи, жеребенокъ ракійскій, зачмъ ты,
Испуганно глядя большими глазами,
Бжишь отъ меня, и жестокъ и насмшливъ:
Чего-молъ ты хочешь, глупецъ, отъ меня?
Такъ знай-же, красавецъ, я скоро теб
На гордую шею накину арканъ.
Ты пойманъ,— и вотъ, натянувъ крпко вояжи,
Я стану гонять по арен тебя.
Теперь ты не сходишь съ зеленыхъ луговъ,
И любо теб тамъ скакать и рзвиться,
Но знай — настоящій твой всадникъ идетъ ужь,
Онъ скоро придетъ, жеребенокъ ракійскій. *)
*) Приводимъ для желающихъ эти стихи въ подлинникъ:
Thrakisch Fllen, sag, warum nur,
Scheu aus grossem Auge blickend,
Fliehst Du grausam mich, und hhnest:
Gar nichts gilt er mir, der Thor!
Wissc denn! Ich werde bald
Dir Il’m den stolzen Hals die Schlinge
Werfen and mit straffem Zgol
Tummeln auf der Rennbahn Dich.
Jetzt noch aal’den Wiesen weilst Du,
Leichten Sprunges frhlich scherzend,
Doch der rechte Ritter kommt Dir,
Kommt Dir bald, mein thrakisch Fllen!
Настоящій всадникъ! конечно? не прошло еще и двухъ мсяцевъ, какъ онъ пришелъ, настоящій-то всадникъ!
Темный лтній вечеръ, какъ и ныншній. Мужчины, женщины, мальчики и двушки — вс еще на двор, въ нол, потому что это была суббота, какъ и сегодня, и надобно было убрать, если только возможно, большой участокъ пшеницы, скосить, связать въ снопы и сложить въ копны. Вотъ эти люди расположились отдохнуть съ полчасика и подождать, пока только что взошедшій полный мсяцъ высвободится изъ-за темныхъ массъ паровъ — и они будутъ въ состояніи опять приняться за прерванную работу. А Куртъ и онъ усердно помогали, даже Цецилія связала, смясь, два-три снопа, а потомъ они подносили работникамъ пиво, которое дядя Бославъ цдилъ изъ большой бочки. Вотъ-то было ликованіе! пли псни, парни и двушки балагурили, но вотъ все утихло — и господинъ Венгофъ сказалъ, что по его мннію имъ пора бы опять за работу, а то, пожалуй, они вс заснутъ и тогда посмотрлъ бы онъ, кто будетъ въ состояніи поставить ихъ опять на ноги. Но дядя Бослафъ сказалъ, что надобно подождать еще десять минутъ, тогда мсяцъ выяснится, а дядя Бослафъ долженъ былъ знать это. И все тише и тише становилось въ кружку, такъ что куропатк показалось, будто все прошло — и она начала громко скликать свое разсявшееся повсюду семейство,— такъ тихо что Готтгольду казалось, что онъ слышитъ біеніе своего сердца, въ то время какъ его взоры были какъ бы прикованы къ милому образу двушки, которая сидла на снопу, какъ разъ передъ нимъ, такъ что онъ могъ бы коснуться рукою ея свтлой одежды, и смотрла на мсяцъ, при блдномъ свт котораго ея лицо казалось какъ-то странно блдно. Только ея темные глаза сверкали временами — и тогда юноша содрогался, словно его коснулся лучь изъ міра духовъ. Да, изъ міра духовъ, гд онъ носился съ своей возлюбленной, высоко надъ всми земными стремленіями,— такъ высоко, какъ только можетъ небесно-чистая фантазія унести юношу, сердце котораго полно великой святой любви. О, Боже! какъ безгранично любилъ онъ ее. какъ эта любовь охватила все существо его, какъ вс его чувства, мысли, желанія слились съ этой любовью, питались этой любовью! какъ каждая капля крови, протекавшая чрезъ его трепетавшее сердце, горла этою любовію! какъ каждое дыханіе, вылетавшее изъ его стсненной груди на горячія уста, выражало все одно только: я люблю тебя, я люблю тебя!
И въ эту минуту, когда небеса раскрывались передъ его восхищенными взорами и онъ созерцалъ жилища блаженныхъ духовъ,— въ эту самую минуту суждено было послдовать удару, разгромившему на вчные времена ворота къ эдему его юности и разрушившему его вру въ святыню, живущую въ груди человка.— ‘Кто-то детъ сюда верхомъ’, сказалъ старый Бослафъ, подходя къ групп и указывая на лсъ. Никто ничего не слыхалъ, но это ничего не значило, потому что вдь старикъ могъ слышать какъ ростетъ трава. И она вскочила и сдлала нсколько шаговъ, а потомъ остановилась, прислушиваясь,— и Готтгольдъ видлъ, какъ она прижала об руки къ сердцу. Его собственное сердце замерло.
Онъ и Куртъ не были въ теченіи этихъ послднихъ недль — до счастливо выдержаннаго теперь экзамена — въ Доллан. Онъ не зналъ ничего изъ того, что происходило здсь въ это время,— слышалъ только мимоходомъ отъ Курта, что Карлъ Брандовъ возвратился, но теперь онъ зналъ: лошадь, стукъ копытъ которой онъ теперь разслыхалъ, несла Карла Брандова,— несла его не въ первый разъ цлую милю, изъ Далица галопомъ сюда. Теперь онъ зналъ, что значило измнившееся выраженіе ея лица, которое такъ поразило его сегодня — мечтательная нжность, внезапно смнившаяся страннымъ оживленіемъ, онъ зналъ все, все,— и что его храмъ разрушенъ и святилище осквернено. И онъ стоялъ не будучи въ состояніи пошевелиться, въ сторон, тогда какъ другіе окружили соскочившаго съ лошади всадника, стройнаго всадника, который теперь отдлился отъ группы — и не одинъ! Онъ, обвивъ ее рукою и съ шопотомъ склонившись къ ней,— она, прильнувъ къ нему,— такъ прошли они подл самаго него, не обращая на него вниманія, выдляясь до малйшихъ подробностей на свтломъ мсячномъ неб, а потомъ онъ уже ничего не видалъ, ничего не слыхалъ — и впослдствіи помнилъ только, что онъ лежалъ далеко отъ этого мста у темной опушки лса въ глухомъ, ужасномъ отчаяніи, а потомъ вскочилъ и простонавъ раза два, на подобіе измученнаго звря, пошелъ колеблющимися шагами по тихому душному лсу, словно въ страшномъ сн, пока не вышелъ изъ лсу на берегъ моря, которое величаво-безконечно простиралось передъ нимъ въ лунную ночь. Тутъ онъ опять бросился на песокъ, но теперь у него нашлись слезы — горячія слезы, которыя однакоже текли все тише и тише, словно плесканье волнъ было колыбельной псенкой для бднаго содрогающагося сердца. Наконецъ онъ сталъ на колни, и широко раскрывъ руки, обратился съ длинной горячей молитвой, которой вторило шумящее море, къ той всеобщей матери, которая никогда не оставляетъ своихъ дтей, точно такъ же какъ она постоянно любитъ ихъ безграничною любовію. Потомъ онъ вдругъ увидалъ подл себя Бослафа — онъ не слыхалъ, какъ тотъ шелъ, да старикъ и не говорилъ съ нимъ — и такимъ образомъ они шли молча другъ подл друга, вправо отъ берега, пока недошли до одинокаго домика старика между дюнами. И тутъ старикъ приготовилъ ему безъискуственное ложе, старательно, молча, и молча же погладилъ его рукою по влажной голов, когда онъ легъ, для того чтобъ отдохнуть не много, и смотрлъ на сіяніе мсяца, падавшее черезъ низенькое окошечко на стну, на ружья и чучелы птицъ, на сти и удилища — до тхъ-поръ, пока шорохъ вершинъ на береговой возвышенности и шорохъ морскихъ волнъ не погрузили его въ сонъ.
Готтгольдъ очнулся отъ своихъ грезъ. Экипажъ стоялъ. Лошади фыркали на лсъ, черезъ который проходила въ этомъ мст дорога. Было почти совершенно темно, лишь тамъ и сямъ между густыми втвями буковъ дрожалъ лучъ только что взошедшаго мясца.
— Ну, что бы это такое сталось съ этими проклятыми клячами? сказалъ охенъ.
Вправо отъ дороги слышался шумъ и трескъ, приближавшійся съ удивительною быстротою, изъ кустовъ вылетла, какъ бы увлеченная порывомъ вихря, темная, крпко замкнутая и въ то же время двигающаяся въ самой себ масса, прошумла въ наросник на той сторон и, едва показавшись, исчезла, въ то время какъ обезумвшія отъ страха лошади поднялись на дыбы, а потомъ бросились въ сторону, такъ что оба человка, выскочившіе изъ экипажа, едва могли совладть съ ними.
— Проклятыя лошади! сказалъ охенъ,— и тутъ-то именно это и случилось уже со мною однажды. Вотъ, куда слдовало бы заглянуть князю, но это увеличивается съ каждымъ годомъ — и еслибы старый Бослафъ не разчищалъ тутъ немножко временами, то здсь и проходу бы не было. Слышите?
Налво въ лсу, куда убжало стадо, раздался уже на порядочномъ разстояніи выстрлъ изъ ружья.
— Это былъ онъ, сказалъ охенъ тихимъ голосомъ,— стоитъ ему свиснуть — и они сами бгутъ къ нему прямо на выстрлъ. Да, да, господинъ Готтгольдъ, вы думали давеча, что ничего подобнаго нтъ, но ужь стараго-то Бослафа вы конечно исключите. Онъ знаетъ не одинъ фокусъ, какого не съуметъ сдлать ни одна христіанская душа.
— Такъ значитъ старикъ живъ еще? спросилъ Готтгольдъ, въ то время какъ они продолжали хать по лсу, осторожно посматривая по сторонамъ.
— Да отчегожь бы ему и не жить! возразилъ охенъ,— онъ, говорятъ иные, можетъ жить сколько, ему угодно. Ну, я этому не врю, когда нибудь придетъ конецъ и ему, хотя я и не желалъ бы быть при этомъ, но я знаю также и то, что иные люди, знавшіе его пятдесятъ лтъ тому назадъ, говорятъ, что онъ былъ тогда точь въ точь такой же какъ и теперь.
— И онъ все еще живетъ въ домик на морскомъ берегу?
— Гд же бы ему жить иначе? сказалъ охенъ.
Они выхали изъ лсу на прекрасное шоссе, обсаженное тополями, предвщавшее усталому путешественнику близость княжеской резиденціи. Она отстояла еще на часъ пути, но дорога слегка понижалась — и лошади, хорошо зная, что он приближаются къ концу своихъ трудовъ и яслямъ, собрали послднія силы и бжали рысью. На черновато-синемъ неб плылъ ярко-блестящій серпъ молодого мсяца, мерцающій тамъ и сямъ на темномъ ландшафт красноватый огонекъ обозначалъ мста усадьбы или одинокой крестьянской хижины. И вотъ со стороны холма, куда стала подниматься опять дорога, ландшафтъ принялъ боле свтлыя краски. Между темною зеленью кустарниковъ и деревьевъ заблли великолпные дома, лошадиныя копыты, ударяясь о мостовую, стучали, и нсколько минутъ спустя экипажъ остановился передъ ‘Фюрстенгофомъ’, общежительный хозяинъ котораго принялъ поздняго гостя съ сердечностью сверянина.
Готтгольдъ думалъ, что онъ прідетъ въ П. въ самую пору, теперь было около десяти часовъ,— но настоящему слишкомъ поздно для того, чтобъ сдлать Вольнофу визитъ, насчетъ котораго онъ предупредилъ его письмомъ. А между тмъ этотъ господинъ ждетъ можетъ быть его, несмотря на поздній часъ, и то, о чемъ ему нужно говорить съ нимъ, могло быть ршено въ нсколько минутъ. Да и второстепенная цль его поздки была бы достигнута, онъ могъ бы выхать завтра рано, а онъ желалъ-бы отправиться въ путь еще сегодня ночью.
Онъ горлъ какъ въ огн. Приключенія послднихъ часовъ, а больше всего: встрча съ товарищемъ его юности, всти сообщенныя этимъ послднимъ — все это взволновало его до глубины души. Въ то время, какъ онъ спускался по тихой улиц черезъ паркъ къ жилищу своего корреспондента,— онъ, тяжело вздыхая, раза два останавливался подъ темными деревьями и длалъ движеніе какъ бы для того, чтобъ отогнать отъ себя рой воспоминаній, толпившихся вокругъ него.
— Слава Богу, что ты по крайней мр безопасенъ теперь отъ встрчи съ какимъ нибудь старымъ знакомымъ, говорилъ онъ самому себ, звоня у дверей самаго великолпнаго дома на базарной площади.
— Господинъ Вольнофъ дома, сказала молодая, хорошенькая служанка,— и…
— Убдительнйше проситъ васъ пожаловать, перервалъ господинъ Вольнофъ, который въ ту же самую минуту вышелъ изъ конторы и протянулъ позднему гостю свою широкую сильную руку.— Я очень радъ, что наконецъ могу познакомиться съ вами лично, хотя мн и душевно жаль, что это длается по такому печальному поводу. Ужинали-ли вы? Нтъ? Вотъ и прекрасно — и я тоже не ужиналъ. Вы конечно должны удовольствоваться однимъ мною, по крайней мр на этотъ разъ, моя жена сегодня на большомъ вечер. Она не хотла хать туда, потому-что горитъ желаніемъ возобновить знакомство или лучше сказать свести знакомство съ вами, такъ какъ вы едва-ли помните ее. Вотъ она и общала возвратиться къ десяти часамъ, но я знаю, какъ держатся подобныя общанія, передъ нами еще цлый часъ времени.
Готтгольдъ просилъ извинить его за поздній визитъ, но онъ думалъ, что лучше придти поздно, чмъ вовсе не приходить, тмъ боле что онъ намревается, если только можно, ухать завтра утромъ.
— Я думаю, вы пробудете у насъ еще немножко, возразилъ господинъ Вольнофъ,— между тмъ время — деньги, какъ говорятъ англичане, а потому-то мы и посвятимъ дламъ то время, которое необходимо Христин для приготовленія ужина. У меня все готово.
Господинъ Вольнофъ повелъ Готтгольда въ маленькую приватную контору и, посадивъ его на кушетку, слъ подл него въ обтянутое кожей кресло за круглый столъ, гд были разложены въ величайшемъ порядк различныя бумаги и горла лампа.
— Вотъ дла, относящіеся къ имуществу, оставшемуся посл вашего покойнаго отца, продолжалъ онъ.— Право, мн было очень легко исполнить приказъ, который вы прислали мн изъ Милана, и оправдать ваше столь лестное для меня довріе. Наличныхъ денегъ нашлось всего только въ количеств нсколькихъ талеровъ, а что касается до движимаго имнія и прочаго домашняго скарба, то у иванскихъ пустынниковъ было немногимъ меньше противъ того, чмъ довольствовался въ послдніе годы вашъ отецъ. Единственная дйствительно цнная вещь изъ оставленнаго имъ имущества была библіотека, и тутъ-то я позволилъ себ уклониться нсколько отъ вашего порученія. Вы приказали, чтобы вся выручка была роздана бднымъ нашего прихода, а вмст съ тмъ, чтобы преемникъ вашего покойнаго отца назначалъ свою собственную цну для тхъ книгъ, которыя ему понравятся, предполагая, безъ сомннія, что этотъ господинъ воспользуется этимъ снисхожденіемъ съ необходимой умренностью. Но съ господиномъ Земмелемъ нечего было объ этомъ и думать. Онъ словно забрался въ тростникъ и хотлъ срзать не только лучшіе, но вс вообще стволы, и если можно, даромъ. Словомъ: соединить оба ваши намренія было невозможно — и такъ какъ я конечно совершенно врно ршилъ, что бдные дороже для васъ, чмъ господинъ пасторъ, хотя онъ страшно шумлъ о тсной дружб, которая будто бы существовала между вами въ университет и, помнится, даже въ школ,— то я, за исключеніемъ нсколькихъ мене значительныхъ вещей, которыя мн пришлось уступить ему, предложилъ все прочее одной почтенной антикварской фирм, съ которой, поторговавшись нсколько времени, я и сошелся. Мы добыли, какъ я вамъ писалъ, славный кушъ денегъ, и если вы такъ же довольны мною, какъ рамминскіе бдные, то мн нечего стыдиться, насчетъ исполненія присланнаго мн указа.
Въ темныхъ глазахъ господина Вольнофа сверкнула улыбка, когда Готтгольдъ съ благодарностью протянулъ ему черезъ столъ руку.
— Повторяю вамъ, это было вовсе не трудно, сказалъ онъ,— и я желалъ бы сдлать во сто разъ больше для человка, которому я такъ глубоко обязанъ.
— Которому вы такъ глубоко обязаны? мн?
— Да вамъ. Если бы вы, за пять лтъ передъ этимъ, когда вы вступили во владніе вашимъ наслдствомъ, взяли у меня десять тысячъ талеровъ, на которые я производилъ торговые обороты, какъ я настоятельно совтывалъ вамъ,— я, можетъ быть, не былъ бы теперь въ такомъ пріятномъ положеніи, чтобы возвратить вамъ эти деньги съ величайшею благодарностію.
— Ради Бога! вскричалъ Готтгольдъ, удерживая руку господина Вольнофа, протянувшуюся къ пакету, связанному резинчатой лентой.
— Я отложилъ эту сумму на всякій случай, возразилъ господинъ Вольнофъ,— наличными деньгами и облигаціями по ныншнему курсу.
— Но я такъ же мало желаю взять ихъ теперь какъ и тогда.
— Ну, сказалъ господинъ Вольнофъ,— я не могу уже теперь также ограниченно уговаривать васъ взять ихъ, какъ за пять лтъ передъ этимъ. Теперь — смло говорю это — ваши деньги въ чрезвычайно благонадежныхъ рукахъ и я могу дать вамъ самые большіе проценты, но тогда, когда я долженъ былъ начинать здсь свое дло при удивительно сложившихся обстоятельствахъ и мн каждую минуту, вслдствіе несостоятельности моихъ товарищей по торговл — я разумю здшнихъ землевладльцевъ — грозилъ каждую минуту кризисъ, я исполнялъ только свою обязанность, совтуя вамъ отдать ваши деньги, если не въ боле чистыя, то въ боле врныя руки. Ну, вы не хотли объ этомъ и слышать, хотли, чтобъ я удержалъ ихъ у себя, и даже, я думаю, я могъ бы имть ихъ и безъ процентовъ.
— Вы согласитесь со мною, господинъ Вольнофъ, что я дйствовалъ совершенно согласно съ намреніями дяди.
— Не знаю, возразилъ купецъ.— Вашъ дядя оставлялъ мн эти деньги, имя въ виду дйствительную пользу. Выгоды, доставленныя торговл въ Штетин тми новыми связями, которыя я заключилъ и смю сказать создалъ здсь, были такъ значительны, что далеко перевшивали рискъ все же не боле какъ только возможнаго урона. Но, предоставляя вамъ въ духовномъ завщаніи полное право распоряжаться наслдствомъ какъ угодно, вашъ дядя призналъ тмъ самымъ, что художникъ иметъ и долженъ имть другіе интересы, чмъ купецъ.
— Ну да, интересы своего искусства, возразилъ Готтгольдъ съ жаромъ,— я никогда не имлъ и не буду имть другихъ. Въ виду этого-то, и только одного этого, я, оправившись отъ перваго изумленія, и обрадовался богатому наслдству, доставшемуся мн такъ неожиданно.
— Знаю, возразилъ господинъ Вольнофъ,— субсидія, которую я уже три года, выдаю на вашъ счотъ молодому Брюкбергу въ Штр., доказываетъ это, и онъ не останется единственнымъ вашимъ пансіонеромъ.
— Онъ не столько выигрывалъ, какъ я, отъ того, что помощь пришла къ нему во время, возразилъ Готтгольдъ.
— И ко мн также она пришла какъ нельзя больше кстати. Уже два года посвящалъ я въ Мюнхен каждый часъ, каждую минуту, остававшуюся мн отъ тхъ занятій которыми я снискивалъ себ пропитаніе, искусству,— возлюбленному искусству, которое такъ безконечно недоступно начинающему,— въ особенности тому, кому приходится начинать въ двадцать одинъ годъ. Мои силы готовы были оставить меня, послднія звзды надежды закатились, ничто не удерживало меня въ жизни, кром чего-то въ род сопротивленія той судьб, которой я, по моему мннію, не заслуживалъ, и стыда умереть глупцомъ въ глазахъ того, кто вызвалъ меня къ жизни. Тутъ — какъ живо помню я этотъ часъ! Я былъ передъ вечеромъ въ мастерской одного знаменитаго живописца, куда доставилъ мн доступъ одинъ знакомый, и возвратившись на свой чердакъ — съ душою, готикою разорваться отъ страшнаго гнета того впечатлнія, которое произвели на меня геніальнйшія созданія, и все-таки въ смертельномъ изнеможеніи, потому что и ршилъ, за два дня передъ этимъ, не давать больше уроковъ и умереть съ голоду и былъ близокъ къ тому, чтобъ умереть съ голоду. Я сталъ къ своему станку, но краски сливались между собою. Палитра выпала у меня изъ рукъ, я подошолъ колеблющимися шагами къ столу, чтобъ налить себ стаканъ воды,— и на этомъ стол лежало письмо, извщавшее меня о томъ, что одинъ родственникъ, котораго я никогда не видалъ и который тоже никогда не видалъ меня, сдлалъ меня своимъ наслдникомъ и что я владлецъ состоянія, которое по предварительной оцнк простирается больше чмъ на сто тысячъ талеровъ. Что можетъ быть естественне того, что я далъ себ въ эту чудную минуту такую клятву: это будетъ принадлежать искусству, а теб самому только какъ художнику!
— Нтъ ничего естественне и проще, сказалъ господинъ Вольнофъ,— но что вы сдержали клятву, а я знаю, что вы сдержали ее,— вотъ что (ужь таковы мы, дти Адама) не совсмъ такъ естественно и вовсе не такъ просто. Теперь, такъ какъ мы покончили съ длами, поболтаемъ-те ка еще за стаканомъ вина, если только вы не имете ничего противъ этого.
Господинъ Вольнофъ отворилъ дверь въ большую комнату, полустоловую полу-жилое помщеніе, и пригласилъ своего гостя къ столу, покрытому блоснжною скатертью и уставленному всевозможными закусками въ дорогой фаянсовой посуд и нсколькими бутылками вина. Садясь на свое мсто, Готтгольдъ устремилъ взоры на нсколько картинъ различной величины, писанныхъ масляными красками, развшанныхъ но стнамъ съ большимъ вкусомъ.
— Извините любопытство живописца, сказалъ онъ.
— Я мало или даже и вовсе не понимаю вашего прекраснаго искуства, возразилъ господинъ Вольнофъ, запуская салфетку подъ полный побородокъ,— по моя жена — большая любительница и, какъ она иметъ иногда слабость воображать себ, знатокъ. Доставьте ей удовольствіе показать вамъ свои сокровища. Не думаю чтобъ эта маленькая коллекція особенно понравилась вамъ, исключая разв одну картину, которую и я также считаю образцовымъ произведеніемъ и которой удивлялись вс, кто только видлъ ее.
Готтгольдъ охотно подошолъ бы ближе къ картинамъ, изъ которыхъ одна, висвшая нсколько дальше, по какому-то странному случаю какъ будто была знакома ему, но господинъ Вольнофъ уже наполнилъ зеленые стаканы благоухающимъ ренвейномъ, и дюжая пожилая женщина шумно вошла въ комнату, неся въ красныхъ какъ огонь рукахъ дымящееся блюдо съ только-что изжареной рыбой.
— Стина говоритъ, что вы всегда особенно любили камбалу, сказалъ господинъ Вольнофъ,— и непремнно хотла сама подать вамъ ваше любимое блюдо.
Готтгольдъ взглянулъ на дюжую женщину и тотчасъ же узналъ добрую Стину Лахмундъ, которая, вовремя его дтства, завдывала почти одна всмъ домашнимъ хозяйствомъ въ Доллан, вмсто болзненной хозяйки, а посл смерти этой послдней уже совершенно одна, и въ своемъ, подъ часъ далеко нелегкомъ положеніи, умно и весело справлялась со всми, а въ особенности съ мальчиками.
Онъ подалъ старой пріятельниц руку, по которой она, поставивъ блюдо на столъ и вытеревъ безъ всякой нужды свои красные руки о фартукъ, крпко хлопнула.
— Я знала, что вы меня узнаете, сказала она, и при этихъ словахъ ея толстое лицо засіяло радостію.— Но, Господи Боже мой, какъ вы перемнились! какой вы стали красавецъ! Я никогда не узнала бы васъ!
— Такъ стало быть я былъ тогда страшно дуренъ собою, Стина? спросилъ Готтгольдъ улыбаясь.
— Ну, какъ вамъ это сказать, сказала Стина съ важнымъ видомъ, устремляя на него пытливый взглядъ,— чудесные голубые глаза были у васъ и тогда, но они казались такъ велики и смотрли такъ печально, что жалко было смотрть. А потомъ худенькое личико, разсченное отсюда досюда — какой ужасъ! И это такому доброму мальчику! это было просто подло…
— Все это давно забыто, сказалъ Готтгольдъ.
— И заросло большой бородой, дополнила Стина.
— Скажи-ка лучше Лин, чтобъ принесла намъ того, что за красной печатью, сказалъ господинъ Вольнофъ, которому показалось, что его гость желалъ бы прервать эту сцену признанія.— Вы должны простить, продолжалъ онъ, когда Стина, пожавъ еще разъ Готтгольду руку, вышла и вмсто нея явилась для прислуги хорошенькая молодая служанка, которая, тихо войдя въ комнату, шла но направленію къ Готтгольду,— вы должны простить мн, что я не избавилъ васъ отъ этой сцены. Добрая женщина такъ радовалась вашему прізду — а кто возвращается на родину, тотъ долженъ приготовиться къ тому чтобы встрчать на каждомъ шагу старинныя знакомыя лица.
— Я убдился въ этомъ сегодня, возразилъ Готтгольдъ,— и ваша супруга, говорили вы…
— Гордится тмъ, что знала васъ, когда вы были не знаменитымъ живописцемъ, а робкимъ мальчикомъ лтъ тринадцати, который упорно отказывался принимать участіе въ танцахъ въ одномъ танцкласс, собранномъ съ величайшимъ трудомъ здшними почетными маменьками,— а потомъ однакоже согласился, узнавъ, что никто не хочетъ танцевать съ маленькой Оттиліей Блауштейнъ.
— И она — фрейлейнъ Оттилія…
— Уже шесть лтъ какъ она — моя жена, сказалъ господинъ Вольнофъ.— Вы смотрите на меня съ скрытымъ удивленіемъ, вы быстро разочли, что вашей бывшей маленькой дамочк немногимъ больше двадцати пяти лтъ, а мн вы даете — и совершенно врно — слишкомъ пятьдесятъ — скажемъ пятьдесятъ шесть. Но мы евреи…
— Вы еврей? спросилъ Готтгольдъ.
— Чистйшей расы, возразилъ господинъ Вольнофъ,— разв вы не замтили этого, когда я давеча заперъ такъ поспшно ваши деньги опять въ шкафъ?— Чистйшей польской расы, хотя въ угодность жен — которая, но ея словамъ, не мало пострадала вслдствіе своего вроисповданія — а также и изъ практическихъ видовъ, нисколько не затруднился перейти изъ одной положительной религіи, къ которой я былъ совершенно равнодушенъ, въ другую, къ которой я былъ ровно столько же равнодушенъ. Но что я хотлъ сказать: мы, евреи, или мы, воспитанные на еврейскій манеръ, также мало романичны въ отношеніи брака, какъ и въ другихъ вещахъ,— но держимся закона, я разумю подъ этимъ законъ природы, въ которомъ нтъ ничего романтическаго, но много здраваго и вслдствіе этого логическаго.
— И вы хотите этимъ сказать, что значительная разница въ лтахъ супруговъ — одинъ изъ этихъ законовъ природы, которыхъ слдуетъ строго держаться?
— Вовсе нтъ, а только то что при извстныхъ условіяхъ она не составляетъ препятствія.
— Конечно нтъ, но…
— Позвольте мн разъяснить мое мнніе статистическими данными. А происхожу изъ долговчной фамиліи. Моему дду было должно-быть — самъ онъ не могъ опредлить съ точностію ни времени ни мста своего рожденія — слишкомъ сто лтъ, когда онъ умеръ, правда уже слпой и разбитый параличомъ, но сохранивъ почти вполн свои умственныя силы. Мой отецъ жилъ девяносто лтъ. Я, которому уже не нужно было такъ много трудиться, могъ жениться за шесть лтъ передъ этимъ, на пятидесятомъ году, и такимъ образомъ имю надежду выростить и поставить на ноги моихъ трехъ малютокъ, да и другихъ также, если только небо пошлетъ намъ ихъ,— предполагая, что я доживу до восьмидесяти лтъ, на что со стороны отца я, какъ вы согласитесь со мною, имю самыя основательныя права.
Господинъ Вольнофъ спокойно уперся своими широкими плечами о спинку своего кресла и погладилъ себя обоими руками по широкому лбу и густымъ чорнымъ волосамъ, въ которыхъ Готтгольдъ не могъ замтить ни малйшей сдой полоски.— И такъ, сказалъ онъ,— если только я хорошо понимаю васъ, вы держитесь того мннія, что бракъ прежде всего долженъ имть въ виду благо дтей, причемъ дло идетъ только еще о томъ, чтобы обращать вниманіе на примты того времени, въ которое, и для котораго родятся дти.
— Непремнно, возразилъ господинъ Вольнофъ,— прежде всего, и я хотлъ бы почти сказать: прежде и посл всего.
— А супруги?
— Должны и будутъ находить въ любви къ своимъ дтямъ, въ радостномъ чувств при вид новаго, юнаго міра, рожденнаго ими,— свое удовольствіе, достаточное вознагражденіе за потерянныя иллюзіи и награду за заботы, за лишенія, которыя необходимо вытекаютъ для нихъ изъ этой любви.
— А ихъ любовь, ихъ собственная любовь? любовь которая соединила ихъ, которая, изъ безчисленнаго множества возможностей заставила ихъ сдлать этотъ выборъ, именно этотъ выборъ? любовь, которая должна все рости и рости, пока не озаритъ всякую мысль, не возвыситъ всякое чувство, не согретъ всякую каплю крови — вы хотите исключить ее изъ брака? или выдавать въ род чего-то такого, что можетъ въ немъ быть, а можетъ и не быть. Никогда! Любовь везд, кром ада, сказалъ Вольфрамъ фонъ Эшенбахъ. И не знаю, нравъ ли онъ,— но что я знаю, это то, что бракъ, гд нтъ любви… что я говорю? нтъ такой любви, какъ я понимаю ее,— въ моихъ глазахъ адъ.
Готтгольдъ говорилъ со страстью, которая, какъ онъ ни старался подавить се, не укрылась отъ чуткаго уха его хозяина.
— Оставимъ эту тему, сказалъ онъ ласково,— и поищемъ другой, на счетъ которой мы конечно легче сойдемся.
— Нтъ, останемся при этой, сказалъ Готтгольдъ,— для меня очень важно слышать о такомъ важномъ предмет мнніе человка, ршенія и характеръ котораго я ставлю такъ высоко,— говорите же все, потому что я убжденъ, что вы еще очень много можете сказать мн на этотъ счетъ.
— Конечно, возразилъ господинъ Вольнофъ, съ нкоторымъ колебаніемъ,— очень много, но мало такого, что понравилась бы вамъ теперь, при вашемъ настоящемъ взгляд на бракъ. Я говорю, при вашемъ настоящемъ взгляд — и прошу не перетолковывать этого въ дурную сторону, потому что вы, который выросли въ романтическихъ традиціяхъ и, какъ художникъ, особенно еще можетъ-быть склонны къ идеализаціи человческихъ отношеній, едва ли можете отказаться отъ принятаго вами убжденія иначе, какъ на основаніи своего собственнаго опыта. Но нужды нтъ! Я слишкомъ мало былъ бы убжденъ въ врности моего собственнаго мннія или слишкомъ мало уважалъ бы своего противника, еслибъ оставилъ вашу послднюю теорему безъ возраженія. Мы говорили, что бракъ безъ той любви, которую вы такъ краснорчиво описывали,— адъ, а я утверждаю, что именно эта-то любовь, или скоре неосуществленная мечта этой любви превращаетъ, къ сожалнію, слишкомъ много браковъ въ адъ.
— Неосуществленная, сказалъ Готтгольдъ, — о, да, вотъ это-то и есть несчастіе.
— Неизбжное, или по крайней мр такое, котораго не избжишь въ безчисленномъ множеств случаевъ. Вы должны согласиться со мною, что большая часть браковъ должны начаться этой, смотря по натур и степени образованія мечтателей, боле или мене блестящей мечтой, чтобы вообще начаться. Такъ мало людей, которые не требуютъ еще особеннаго награжденія за то, что они длаютъ, вмняемое имъ въ обязанность природою и обществомъ. Вглядитесь хорошенько — и вы увидите, что въ брак дло идетъ совсмъ о другой цли чмъ объ осуществленіи вашихъ мечтаній, и эта цль тмъ легче достигается, чмъ меньше вы мечтаете. Такимъ образомъ, большая часть людей сначала конечно протираетъ себ съ нкоторымъ удивленіемъ глаза, но потомъ не видитъ въ этомъ ничего особенно трагическаго и принимаетъ дло какъ оно есть, и это браки, которые я — при всемъ должномъ уваженіи къ человчеству, въ сущности состоящему изъ заурядныхъ людей,— называю заурядными браками и которые въ Германіи, въ Англіи, въ Америк, а также во Франціи, Италіи, во всхъ цивилизованныхъ странахъ, гд мн только случалось бывать, я видлъ похожими другъ на друга, какъ одно яйцо на другое. Везд распоряжается тутъ сухая, но очень здоровая проза, много скромнаго спокойнаго счастья, а также, разумется, и много, очень много горя, но никакого такого, которымъ не сопровождалась бы жить человка — я разумю слабое, легко повреждающееся и подверженное смерти созданіе — и очень мало такого, которое вытекало бы изъ брака. По этому горю не видать и конца тамъ, гд люди желаютъ, во что бы то ни стало, осуществитъ или даже превратить въ еще боле блестящую дйствительность мечту, грезившуюся имъ въ качеств влюбленныхъ. Сколько разрывающихъ сердце битвъ, сколько тщетной борьбы, сколько потраченной и, Боже мой, сколько необходимой для боле важныхъ цлей силы, сколько безумной и безполезной жестокости къ самимъ себ и другимъ! Вы видите, я говорю только о людяхъ, которые серіозно смотрятъ на жизнь, я не говорю о пошлости тупоумія, которая не способна ни къ какимъ нравственнымъ идеямъ, ни о еще большей, если только это возможно, пошлости легкомыслія, которая даетъ щелчки всякому нравоученію.
— Знаю, возразилъ Готтольдъ,— но почему серіозные честные люди, если они сознаютъ свое заблужденіе, не стараются исправить, пока еще не поздно, ошибку, вкравшуюся въ ихъ жизненный счетъ?
— Какимъ образомъ?
— Возвративъ другъ другу свободу.
— Свободу? Какую свободу? Свободу опять какъ можно скоре сдлать новый выборъ, если только этотъ выборъ, какъ это бываетъ въ большей части случаевъ, не сдланъ уже заране,— новый выборъ, который, какъ надобно предполагать, будетъ не умне и не осмотрительне перваго. Помните, мы говоримъ о серіозныхъ, честныхъ людяхъ! Ну, они и при первомъ выбор дйствовали честно и серіозно и впали въ заблужденіе, не смотря на всю серіозность, не смотря на всю честность, когда они къ тому же еще могли выбирать спокойно и безпристрастно, неужели же они во второй разъ, подъ гнетомъ созданнаго самими ими горя, ослпленные преступною страстью… Сидите ли, если новый прикащикъ начнетъ съ того что надлаетъ ошибокъ въ первомъ же счет, который я заставлю его сдлать,— я, можетъ быть, не прогоню его за это, но я никогда уже не доврю ему какой нибудь важной задачи безъ контроля. А потомъ — пока еще не поздно — говорите вы? Когда бываетъ еще не поздно? Можетъ быть никогда, если два человка, принадлежавшіе другъ другу тломъ и душою,— потому-что серіозные, честные люди отдаются и душою,— можетъ быть никогда, и ужь наврное никогда, коль скоро — и тутъ я возвращаюсь къ тому съ чего началъ, къ Омег брака, тогда какъ это его Альфа — коль скоро союзъ, который этимъ именно и освящается, былъ благословленъ дтьми. Врьте мн, я не мало наблюдалъ въ этомъ отношеніи: разрывъ, который раздляетъ супруговъ, онъ проходитъ, всегда проходитъ и черезъ сердца дтей, раньше или позже онъ болзненно отзовется въ нихъ, они никогда не оправятся отъ него, предполагая что у нихъ — что конечно не всегда бываетъ — есть сердце.
— А не разорвется ли сердце ребенка, вскричалъ Готтгольдъ съ болзненнымъ волненіемъ,— не будетъ ли оно исходить кровью при мысли объ его родителяхъ, которые жили для взаимной муки, которые истощили свои силы въ этой мук?
— Они никогда не истощили бы ихъ, если бы смотрли на этотъ предметъ съ моей точки зрнія, если бы они постоянно говорили себ, если бы они постоянно носили въ своихъ сердцахъ: ради нашего ребенка мы не должны унывать, мы должны перенести это, должны жить, должны свято сохранять главную книгу нашей жизни и, если въ нее дйствительно вкралась ошибка, считать и считать, пока не найдемъ ее. Кто въ цломъ свт станетъ стоять за результатъ, какъ не тотъ, кто завелъ эту книгу! А потомъ, бываетъ и такое банкротство, изъ котораго несчастливецъ выходитъ бднымъ, можетъ быть даже нищимъ, не имя для прикрытія своей наготы ничего, кром сознанія: ты исполнилъ свой долгъ, свою обязанность. Горе тому, кто не можетъ думать этого о своихъ родителяхъ, благо тому, кто можетъ это думать и говорить и проливать горестныя и вмст съ тмъ сладостныя слезы на могилахъ своихъ родителей и съ миромъ идти дальше.
Голова Готтгольда покоилась на подпиравшей ее рук. ‘Помиримся’ сказалъ онъ тни своего отца, и изъ его глазъ полились на могилу его матери горестныя и вмст съ тмъ сладостныя слезы. Уменьшилась ли бы ихъ сладость, еслибъ мать оставила отца, котораго она не могла сдлать счастливымъ и который не могъ сдлать ее счастливой,— еслибъ она искала и можетъ быть нашла счастье въ объятіяхъ другаго?
Темные глаза господина Вольнофа были устремлены съ выраженіемъ полу-состраданія, полу-строгости на благородныя, омраченныя печалью и сомнніемъ черты его гостя. Не сказалъ ли уже онъ слишкомъ много или сказалъ еще не довольно? слдовало ли ему молчать или разсказывать дальше молодому человку, который былъ такъ похожъ на свою мать и въ которомъ однакоже было такъ много отцовскаго, исторію его родителей?
Тутъ раздался звонокъ, и въ ту же самую минуту послышался въ сняхъ голосъ его жены. Она была такая женщина, которая могла, въ случа еслибы разговоръ принялъ слишкомъ серіозный и, можетъ быть даже, слишкомъ затруднительный оборотъ, скоро навести опять мужчинъ на другія, боле веселыя мысли.