Утромъ одного сренькаго апрльскаго дня 1758-го года въ нью-іоркской гавани замчалась какая-то особенно суетливая толкотня и движеніе. Дня два уже погода простояла мокрая, съ густымъ туманомъ и мелкимъ дождикомъ, грязныя, тяжело нависшія облака сегодня опять обдавали собравшуюся толпу холодными брызгами, и, однако, на набережной густыми группами кучился народъ, глазя на большое трех-мачтовое судно, уже двое сутокъ простоявшее въ рейд и лниво качавшееся на своихъ якоряхъ, посреди легкой зыби, въ незначительномъ разстояніи отъ пристани. На вершин мачты разввался голландскій флагъ, но товаръ былъ нмецкій: переселенцы, около четырехъ сотъ человкъ, можетъ быть, даже съ полтысячи, — наврное было неизвстно, потому что на берегъ предварительно были высажены только мужчины, чтобы въ городской ратуш принести врноподданническую присягу королю англійскому. Они отправились туда съ часъ тому назадъ, въ сопровожденіи довольно многолюднаго сборища. Но многіе изъ толпы оставались на пристани или нарочно пришли нсколько позже, чтобы занять лучшее мстечко, въ ожиданіи боле интереснаго спектакля: настоящая высадка должна была происходить уже по возвращеніи мужчинъ изъ ратуши на бортъ судна. Задача была довольно нетрудна для тхъ, кто заплатилъ за проздъ, и весьма нелегка для другихъ, которые должны были поджидать, не внесетъ ли какая нибудь добрая душа требуемую за нихъ плату.
Этихъ бдняковъ, какъ говорили, набралось очень много. Судно вышло изъ Роттердама еще прошлой осенью, но, по пути, вслдствіе значительныхъ поврежденій въ ламаншскомъ канал, должно было завернуть въ Соутгэмптонъ и тамъ зазимовать. Вс такія проволочки, само собою разумется, отнимали у бднйшихъ между пассажирами послдній кровный грошъ и даже тхъ, которые вступили на бортъ не безъ матеріальныхъ средствъ, отдавали во власть капитана или скоре хозяина судна, для котораго капитанъ служилъ главнымъ уполномоченнымъ. Этотъ повренный могъ ставить въ-расходъ то, чего на дл никто не видитъ, такія затраты, какихъ онъ никогда не длалъ. Счеты выходили непомрной длины и позволяли капитану ставить такія условія, какія только могли взбрести ему въ голову. Въ этомъ случа афера представлялась особенно выгодною. Переселенцы, въ ихъ большинств, были люди вовсе не бдные, какіе-нибудь помиравшіе съ голодухи дти Пфальца, но по большей части дюжіе, зажиточные ребята изъ Сверной Германіи, выгнанные изъ родины не то что матеріальною нуждой, а скоре постыднымъ самоуправствомъ французовъ, подъ командою Субиза. Нкоторые изъ нихъ, еще зимою, вернулись даже обратно на родину изъ Англіи, посл того какъ Россбахская битва дала лучшій поворотъ событіямъ въ отечеств, другіе не хотли вернуться, а многіе, очень многіе просто не могли этого сдлать, до того поисхарчившись и поиздержавшись во время продолжительнаго пребыванія въ чужой сторонушк. А тутъ, къ довершенію бды, подвернулись даже для этого времени года изнурительно долгій и тягостный перездъ чрезъ океанъ. Поэтому понятно, какимъ образомъ боле половины пассажировъ не могли взнести за себя всей требуемой платы и вынуждены были позволить запродавать себя въ батрачество и наймы, о чемъ уже вчера оповщалось въ ‘Газет’ и въ ‘Нью-іоркскомъ еженедльник’, тогда какъ сегодня рыночные крикуны давали знать о томъ же на перекресткахъ улицъ барабаннымъ боемъ и усерднымъ горлодраньемъ.
Такія-то рчи ходили промежъ столпившихся на набережной кучекъ, состоявшихъ, повидимому, изъ людей, желавшихъ принять участіе въ предстоявшихъ наемныхъ соглашеніяхъ. По крайней мр, между горожанами можно-было примтить очень многихъ фермеровъ — по ихъ безобразнымъ кафтанамъ, сшитымъ изъ домашняго сукна, и но пудовымъ шпорамъ сзади неуклюжихъ сапоговъ, казалось, съ тою только цлію и притащившихся въ городъ, чтобы провдать, нельзя ли тутъ завербовать какого нибудь дюжаго, рабочаго парня, или здоровенную, проворную батрачку.
— Да, знаете, только даромъ потревожили себя вотъ эти джентльмены, право такъ! говорила какая-то крохотная мужская фигурка, затесавшаяся въ густую кучку: — провались я сквозь землю, не будь я Самуэль Сквенцъ, если они выберутъ хоть одного дюжаго рабочаго между всей этой дохлятиной, что тутъ проходила мимо!..
— А вы разв видли ихъ? спросилъ другой, подходя къ групп.
— Видлъ ли!! Стало быть, видлъ! ощетинился Самуэль Сквенцъ, — вс мы тутъ глядли… Ужь врьте моему слову, сосдъ: если бы они четыре мсяца въ гробу пролежали, да потомъ вышли на божій свтъ — тоже, полагаю, костляве не были бъ!.. И то правда: четыре мсяца въ гробу или на голландскомъ судн — одно другого не лучше.
— Вотъ ужь несчастные! подхватилъ другой.
— Что за несчастные, какіе несчастные?! ввернулъ какой-то господинъ, отличавшійся отъ другихъ боле объемистымъ парикомъ, щеголеватымъ костюмомъ, красными, жирными, отвислыми щеками и легкимъ нмецкимъ акцентомъ:— экъ нашли несчастныхъ-то!! Да чего имъ тутъ нужно, скажите Бога ради? Какого лшаго сюда здить, чего имъ дома не сидится?! Ужасно, какъ пріятно, видите, намъ возиться тутъ со всякой голодной сволочью, которая свозитъ сюда только свои старыя лохмотья…
— Да корабельную горячку, спаси насъ Творецъ небесный! подхватилъ Самуэль Сквенцъ, — я знаете, обими руками затыкалъ себ ноздри и ротъ, когда вся эта дрянь проходила мимо — потому неровенъ часъ…
— Грхи наши тяжкіе! замтилъ третій.
— Сущій стыдъ и срамъ! пробормоталъ четвертый.
— Да ужь какъ не срамъ!? продолжалъ толстомордый баринъ,— по-моему, и намъ бы не мшало сдлать то, что было въ Филадельфіи: тамъ, еще тридцать лтъ тому назадъ, съ каждаго привозимаго голландца назначенъ поголовный налогъ въ сорокъ шиллинговъ,— какъ и съ негра. А тутъ что ни говори,— хоть плюнь… Однако, что за охота мн тутъ мокнуть изъ-за такихъ негодящихъ… Мое нижайшее-съ, джентльмены!
Толстомордый прикоснулся рукой къ трехуголк, но домой не пошелъ, а направился важными, увсистыми шагами къ концу набережной, поглядывая на судно, поднявшее теперь якорь и медленно колыхавшееся по теченію.
— Грхи наши тяжкіе! произнесъ третій.
— Просто стыдъ и срамъ! замтилъ четвертый.
— Еще бы не стыдъ мистеру Питчеру говорить такія вещи поршилъ кто-то изъ присутствовавшихъ, заслыша послднія слова и отходя къ говорившему.
— Это какъ же выходитъ по-вашему, мистеръ Браунъ? спросилъ Самуэль Сквенцъ, почтительно приподнимая свою мховую шапку.
— Да какъ же не стыдъ и не срамъ такъ нагло и обидно отзываться о своихъ землякахъ?! подтвердилъ мистеръ Браунъ, маленькій, сухопарый старичокъ, говорившій очень запальчиво и, во время разговора, неугомонно болтавшій своими руками,— а позвольте спросить, чмъ это самъ мистеръ Питчеръ будетъ хоть на волосъ лучше этихъ бдняковъ на борт голландскаго судна? Вдь и его родители тоже эмигрировали въ Нью-Іоркъ съ пфальцскими переселенцами — это случилось въ 1710 году, когда губернаторомъ былъ Робертъ Гентеръ,— да-съ, это врно… но только родители его были люди честные, хорошіе, съ которыми я былъ коротко знакомъ: тяжелымъ и добросовстнымъ трудомъ добились они до обезпеченнаго положенія и ужь наврное нисколько не заслужили, чтобы этотъ сынишка — вдь я помню еще то время, когда онъ босикомъ бгалъ по улицамъ — да, чтобы онъ такъ позабылъ о нихъ и такъ дерзко оскорблялъ ихъ память… Велика штука,— что онъ изъ нмца, Круга, окрестилъ себя англичаниномъ Питчеромъ!.. Нтъ, я полагаю, старый нмецъ — Кругъ (кувшинъ) былъ лучшая посудина, чмъ этотъ англійскій негодный горшокъ. Изволили слышать, какъ онъ ругаетъ эмиграцію,— Ю самъ-то обдлываетъ длишки съ голландскими маклаками, торгуетъ человчьимъ мясомъ, какъ, вы, кумъ Флинтъ, говядиной или, какъ вы, сосдъ Билль, торгуете сыромъ и масломъ…
Старичокъ въ сердцахъ стукнулъ бамбуковой палкой о намокшую землю.
— Грхи наши тяжкіе! отозвался кумъ Флинтъ.
— Настоящій стыдъ и срамъ! замтилъ сосдъ Билль.
— Позвольте, позвольте, однако, дорогой сосдъ, возразилъ Самуэль Сквенцъ,— я, пожалуй, не буду хвалить мистера Питчера — хоть онъ, спасибо ему, даетъ мн работу — не стану хвалить его, потому что родного отца все-таки нужно почитать, хоть будь онъ какой-нибудь плюгавый нмчура, съ маклаками и торгашами человчьимъ мясомъ я не хочу имть никакого дла, и если мистеръ Питчеръ, дйствительно, съ ними снюхивается, то да проститъ ему это Творецъ небесный… Ну’ а все-таки, знаете, не совсмъ неправы т, которые видятъ въ эмиграціи открытое зло и подрывъ нашимъ общественнымъ интересамъ. Эта сволочь просто изъ глотки вырываетъ у насъ хлбъ, чтобы набить имъ свои голодные животы, а сами-то, эти нмцы, настолько глупы и лнивы, что не умютъ заработать ни единаго шиллинга.
— Гмъ, поглядите-ка, видите вы вонъ того господина, что стоитъ на самомъ краю набережной, рядомъ съ мистеромъ Питчеромъ?
— Это молодого фермера, что-ли? спросилъ Самуэль Сквенцъ.
— Ну, да, фермера. Какъ онъ вамъ нравится?
— Да, чтожъ, бравый, статный молодецъ… только покрой его кафтана немножко подгулялъ.
— Ну-съ, такъ вотъ этотъ молодой человкъ — тоже нмецъ, по имени Ламбертъ Штернбергъ, живетъ онъ въ Канада-Крик, и я вотъ только-что выплатилъ ему въ своей контор сто фунтовъ и заключилъ новую сдлку на другую сотню фунтовъ: обязался онъ, видите, поставить моему корреспонденту въ Альбани, къ концу октября, корабельную смолу и деготь, на мой счетъ.
— Вишь ты дла какія! удивился Самуэль Сквенцъ,— ну, да ктожъ говоритъ, бываютъ и исключенія.
— Это, батенька, вовсе не исключеніе! горячился мистеръ Браунъ, — вотъ и братъ Ламберта Штернберга отлично занимается мховымъ промысломъ и уже шесть лтъ находится въ дловыхъ сношеніяхъ съ моимъ сосдомъ скорнякомъ Сквиррелемъ — ничего, дла выгодно идутъ для обихъ сторонъ. И точно также въ Канада-Крик, на Могак Шогаріэ, живутъ фермерами, лсопромышленниками, охотниками многіе десятки, даже сотни честныхъ тружениковъ, въ жилахъ которыхъ течетъ такая же чистая нмецкая кровь, какъ у насъ съ вами англійская: вдь вотъ умли-же разжиться честнымъ трудомъ, и, конечно, повели-бы свои дла, еще лучше, еслибы правительство захотло поддержать, поощрить ихъ трудъ, вмсто того, чтобы ставить на каждомъ шагу препятствія. Вотъ и теперь этотъ молодой человкъ долженъ былъ Богъ знаетъ откуда притащиться въ Нью-Іоркъ, чтобы выхлопотать для себя и своихъ сосдей право на ели, ростущія на его земл. Ужь на что, кажется, дло ясное, какъ божій день. А между тмъ одинъ Господь вдаетъ, что вышло бы изъ его процесса, если бы я не доказалъ губернатору, что вдь эти люди завоевали землю у индйцевъ, потомъ купили ее у правительства и что нелпо было-бы заставлять ихъ покупать ту же собственность въ третій разъ у перваго встрчнаго плута, которому захочется затять съ ними тяжбу и предъявлять свои мнимыя права на ихъ имущество.
Мистеръ Браунъ говорилъ съ большимъ жаромъ, и глаза его слушателей съ любопытствомъ поглядывали то на него, то на молодого землевладльца, все еще стоявшаго на краю набережной. Вс, казалось, убдились доводами говорившаго, только Самуэль Сквенцъ, портной, поглядывалъ очень хмуро и вскрикивалъ своимъ пискливымъ голоскомъ:
— Да полноте вамъ, мистеръ Браунъ, разв вс ваши слова не доказываютъ только того, что эти пройдохи отнимаютъ у насъ кровную землю, на которую имемъ право только мы, да наши дти и внуки?… Ну, какъ же тутъ не говорить о подрыв нашимъ интересамъ, скажите на милость? Хотлъ бы я знать, какъ. вы сами это назовете…
— Поддержкою, упроченіемъ нашихъ общественныхъ интересовъ, вотъ какъ я, мой милый, назову это, да-съ! А по-вашему нтъ никакой выгоды для всхъ насъ въ томъ, что на самой отдаленной нашей границ поселились и, съ божьей помощью, будутъ вновь селиться эти добрые нмцы, которые постоянно воюютъ съ нашими вчными врагами — французами и позволяютъ намъ здсь, въ Нью-Іорк, — мн, вамъ, всмъ и каждому, спокойно заниматься своимъ дломъ, это пустяки, по-вашему, а? Но позвольте: когда, прошлой осенью, въ долину Могака ворвался капитанъ Беллетръ съ своими проклятыми французами и индйцами, кто помшалъ ему пройти въ Альбани и, можетъ быть, Богъ-всть куда дальше? Ужь наврное не мы, гршные, потому что мы года два тому назадъ, позволили отнять у себя фортъ Освиго, и генералъ Аберкромби, командовавшій тогда въ Альбани, хоть бы теб на смхъ что нибудь сдлалъ для угрожаемыхъ пунктовъ до самаго октября, когда къ намъ пожаловалъ Беллетръ. А нмцы дрались настоящими молодцами подъ начальствомъ лихого капитана Николая Геркгеймера, потеряли сорокъ человкъ убитыми и сто двухъ плнными, уже не говоря объ убытк въ 50,000 долларовъ, понесенномъ благодаря этимъ ворамъ и душегубцамъ. Такъ вотъ онъ какой подрывъ выходитъ нашимъ интересамъ, мистеръ Сквенцъ, и вамъ бы не мшало когда нибудь о немъ хорошенько поразмыслить, любезнйшій Сквенцъ, а вмст съ тмъ прощенія просимъ!
Жолчный старичокъ расходился съ такимъ азартомъ, что, несмотря на дождь, стащилъ съ головы не только шапку, но также и парикъ, обнаживъ плшивый черепъ, который онъ долженъ былъ отереть платкомъ, затмъ старикъ торопливо пошелъ къ молодому нмцу-фермеру, все еще стоявшему на томъ же мст набережной и глядвшему на судно. Когда старикъ, подойди къ нему, ударилъ его по плечу рукою, нмецъ быстро и внезапно обернулся, точно его вдругъ пробудили отъ глубокаго усыпленія. Какъ по всему видно было, однако, ему не снилось ничего особенно пріятнаго. Красивое смуглое лицо было омрачено необыкновенно тоскливымъ отпечаткомъ, и большіе, голубые, добродушно-нмецкіе глаза глядли съ выраженіемъ глубокой грусти и страданія.
— Ахъ, это вы, мистеръ Браунъ! откликнулся молодой человкъ: — а я полагалъ, что вы давно уже отправились домой…
— Гмъ, а мы тутъ, въ какихъ-нибудь десяти шагахъ отъ васъ, надсаждаемъ себ легкія ради вашей милости… Эхъ вы, нмцы вы нмецкіе! Вотъ подраться, когда до того дошло, это по вашей части, а поговорить за себя, отстоять свое правое дло передъ олухами какими-нибудь, поглядывающими на васъ свысока съ обидными усмшками — нтъ, ужь это не при васъ писано, это вы предоставляете другимъ…
— Что же такое случилось, мистеръ Браунъ? спросилъ молодой нмецъ.
— Что случилось, гмъ! Извстно, что: старая исторія. Изъ-за васъ, господа, я, старый дуралей, опять чуть въ драку не ползъ, вотъ что! Ну… ну… представьте себ… да нтъ, будетъ съ меня горячиться-то, и безъ того вечеромъ надо ждать проклятыхъ спазмовъ… А тутъ еще этакая милая погодушка! Тьфу, чтобъ чортъ побралъ погоду и нмцевъ!… Да идемъ, что ли, мистеръ Ламбертъ!
Старикъ еще нетерпливе запрыгалъ съ одной ножки на другую.
— А мн бы хотлось еще немножко остаться, сказалъ Ламбертъ въ нершительности.
— Если вы хотите отправиться въ Альбани сегодня, то терять времени нечего. Въ три часа нужно быть въ дорог. Да вдь вы еще хотли подковать свою лошадь.
Ламбертъ тревожно поглядывалъ то на своего длового компаньона, то на судно, теперь уже ближе подошедшее къ набережной.
— Позвольте, сдлайте одолженіе… проговорилъ онъ.
— Ну, да по мн — длайте, что вамъ угодно! разсердился старикъ,— глазйте себ на вашихъ земляковъ, это испортитъ вамъ апетитъ къ ныншнему обду… Или, пожалуй, купите себ какого нибудь молодого олуха, который повыдергаетъ вамъ волосы изъ головы, или красивую двку, нежелавшую работать дома и теперь предлагающую вамъ свои услуги. А еще лучше, купите двухъ, чтобы и вашему братцу было чмъ поживиться. А меня ужь, Христа-ради, пустите домой: мы обдаемъ ровно въ двнадцать, и мистриссъ Браунъ не любитъ опаздывающихъ. Мое вамъ нижайшее!
Мистеръ Браунъ придержалъ бамбуковой тростью свою шапку, чуть неснесенную съ его головы втромъ, и затмъ поспшно убрался во-свояси въ ту самую минуту, когда глухой шумъ на пристани давалъ знать о возвращеніи переселенцевъ изъ городской ратуши.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Между промокшими, притихшими на набережной кучками опять поднялась суета и движеніе. Любопытные становились на кончики пальцевъ и зорко высматривали эмигрантовъ въ томъ мст, гд они должны были завернуть съ улицы на площадь. Многіе поспшили имъ на встрчу, другіе толпились тамъ, куда должно было причалить судно и откуда оно находилось уже на такомъ разстояніи, что можно было забрасывать канаты. Ламбертъ, все еще стоявшій на краю набережной, вдругъ былъ окруженъ густою толпою и волей-неволей задержанъ на такомъ мст, которое онъ охотно уступилъ бы всякому другому, боле его привыкшему къ виду самаго плачевнаго человческаго горя.
Дйствительно, такую безотрадную картину скорби и несчастія представляла палуба судна, которую Ламбертъ видлъ теперь, какъ на ладони, передъ собою и у своихъ ногъ. Уже издали замчался безпорядочный хламъ товарныхъ тюковъ, бочекъ, сундуковъ, ящиковъ, корзинъ, сваленныхъ огромными грудами, и между ними пугливо бродили женщины съ своей бдной дтворой. Все это производило уже на молодого человка неизобразимо тягостное впечатлніе. Но сердце болзненно у него сжалось, дыханіе сперлось въ груди, когда онъ мало-по-малу, и теперь уже очень близко, могъ отчетливе различать крикъ и глубокіе стоны, плачъ и жалостливыя причитанія, — когда взглядъ его сталъ перебгать отъ одного страдальца къ другому, всюду встрчая блдныя, замученныя голодомъ и болзнью лица и глубоко-впалые глаза, въ которыхъ глядло то тупое отчаяніе, то дикій, безсмысленный ужасъ. Уныло, недвижно стояли вс эти кучки, точно утративъ всякую силу и способность къ самозащит, какъ трусливыя овцы, загнанныя на бойню злою овчаркой! Въ другомъ мст несчастные пугливо сновали и шмыгали промежъ ящиковъ и всякаго корабельнаго хлама, ревниво подбирая свои убогіе пожитки. А тамъ, дале, поднимался споръ и брань изъ-за какой нибудь ветоши, костлявыя руки грозили потасовкой, пока не вмшивался судовой приказчикъ и не разгонялъ всю эту голь страшной руганью, подзатыльниками и пинками… Ламберту было не подъ силу долго глядть на весь этотъ позоръ. Онъ сталъ протискиваться сквозь толпу, окружавшую его сплошной человческой стною, бросивъ, какъ-бы совершенно помимо воли, послдній взглядъ на палубу судна: взглядъ этотъ остановился на одной несчастной фигур, до сихъ поръ имъ незамченной, и Ламбертъ остановился, какъ пораженный молніей.
Почти у самыхъ ногъ его, опираясь на высокую кучу товарныхъ тюковъ, стояла молодая, стройная двушка высокаго роста. Правая рука ея опиралась о тюки, голова поникла на руку, тогда какъ другая рука вяло свсилась внизъ по тлу. Лицо было видно только со стороны, это было такое блдное, исхудалое лицо, что черныя, длинныя рсницы ея опущенныхъ глазъ какъ-то странно поражали своей необыкновенной рзкостью. Темные, блестящіе волосы были заплетены красивыми косами и нсколько разъ намотаны сзади головы. Ея костюмъ, правда, дрянненькій и замтно поизносившійся, былъ, однако, гораздо изящне и не такъ крестьянски-безвкусенъ, какъ на другихъ женщинахъ, и притомъ она рзко отличалась отъ нихъ выраженіемъ лица. Ламбертъ силъ не имлъ отвести глазъ отъ этого лица, точно былъ прикованъ къ нему какою-то невдомой силой. Такого хорошаго человческаго лица ему еще во всю жизнь не доводилось встрчать и онъ даже вообразить себ не могъ, чтобы на свт могло быть другое, такое же хорошее, теплое лицо. Вн себя отъ изумленія, совершенно забывая, гд онъ находился и что длалъ, Ламбертъ недвижно глядлъ на двушку, какъ на какое-то необычайное, исключительное явленіе,— глядлъ до той минуты, когда двушка, уныло покачавъ головою, опустила также и другую руку и, медленно пробираясь между тюками, скрылась изъ виду.
Въ ту же минуту позади Ламберта, на площади, раздался громкій крикъ и барабанная трескотня, присвистыванье и хлопанье. Толпа то разступалась, то сдвигалась опять сплошной массой, уже въ улицахъ города провожавшіе переселенцевъ констэбли съ трудомъ могли разгонять страшную давку народа, и теперь-то, когда пришлось протискиваться сквозь толпу на набережной, при переход на бортъ судна, они должны были поработать своими палками со всею безцеремонностію. Поэтому Ламбертъ только мстами могъ замчать, сквозь живую стну, то или другое блдное, измученное лицо горемычнаго переселенца, когда они проходили на палубу по узкой, перекинутой на бортъ судна доск. Вернувшіеся сейчасъ же принялись отыскивать и окликать своихъ женъ и дтей, жены, однако, не ршались выпустить изъ рукъ съ трудомъ розысканные пожитки и въ то же время хотли какъ можно поскоре пробраться къ своимъ мужьямъ. Поднялась страшная сумятица, еще боле увеличиваемая служащими на судн, которые свирпо кидались въ толпу и прочищали себ дорогу пинками и тумаками. Безпорядокъ достигъ высшей степени, когда съ набережной валили другія толпы, предводимыя мистеромъ Питчеромъ, заграждая дорогу бднякамъ, спшившимъ съ судна на берегъ съ своими жалкими узелками и лохмотьями. Мужчины кричали, женщины голосили, дти поднимали оглушительный пискъ, капитанъ и матросы ругались, констэбли помахивали своимъ дубьемъ — это былъ ужасающій, дикій хаосъ, среди котораго глаза Ламберта не переставали тревожно отыскивать бдную двушку, всми покинутую, одинокую, такъ покорно и безропотно сносившую всю эту окружавшую ее шумную разноголосицу. И вдругъ онъ опять увидлъ ее — теперь уже на переднемъ конц палубы — и сдерживать себя былъ ршительно не въ силахъ. Не раздумывая боле ни минуты, въ одинъ прыжокъ онъ очутился, съ того мста, гд стоялъ, на палуб судна, и съ величайшимъ трудомъ сталъ пробираться въ ту сторону, гд замтилъ ее въ послдній разъ. Зачмъ онъ это длалъ онъ самъ хорошенько не зналъ, не могъ придумать, что же онъ скажетъ ей, когда до нея доберется: точно какія-то невидимыя руки тащили его впередъ, противиться имъ не хватало силъ, и потому онъ охотно отдалъ себя въ ихъ полное распоряженіе.
Нсколько разъ теряя ее изъ виду, онъ уже боялся, что не найдетъ приглянувшуюся ему двушку — и вдругъ увидалъ ее очень близко передъ собою. Она нагнулась на палуб къ двумъ дтямъ, мальчику и двочк, между шестью и восемью годами возраста, поправила имъ потертыя платьишки и заговорила съ какой то женщиной, стоявшей около съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ и безпрестанно визжавшей, пока къ ней не подошелъ мужъ, съ страшной, безобразной руганью нжный супругъ схватилъ за руку жену и дтей, та безропотно за нимъ послдовала, не удостоивъ двушку ни одного благодарнаго взгляда. Медленно двушка опять выпрямила туловище, грустно взглянула вслдъ уходившимъ, потомъ нагнала ихъ и, снявъ съ своей шеи ветхій платочекъ, повязала его маленькой двочк, затмъ тихо вернулась къ тому мсту, гд разсталась съ этой семьею. Лицо ея стало еще грустне, и крупныя слезы катились по блднымъ щекамъ.
— Не могу ли я чмъ помочь теб, землячка? освдомился Ламбертъ.
Та приподняла темныя, влажныя отъ слезъ рсницы и пристально заглянула своими большими, карими глазами въ добродушное, честное лицо молодого человка.
— Нтъ, ужь видно мн никто не поможетъ, проговорила она.
— Есть у тебя родители, родственники, знакомые какіе нибудь? продолжалъ распрашивать Ламбертъ, самъ не зная, откуда у него взялось мужество къ этимъ разспросамъ.
— Нтъ у меня никого, никого!.. отвчала двушка, немного отвернувшись, чтобы скрыть слезы, теперь уже ручьемъ бжавшія изъ глазъ.
Глаза Ламберта тоже сдлались влажными, горе несчастной, покинутой двушки надрывало ему сердце.
— Такъ стало быть и теб нельзя уйти отсюда? приставалъ Ламбертъ, и когда двушка, вмсто отвта, еще пуще прежняго залилась слезами, онъ принялся ее успокоивать:
— Ты, пожалуйста, добрая землячка, не считай меня какимъ нибудь надодливымъ болтуномъ, я, знаешь, какъ увидлъ тебя здсь такою одинокою, жутко и больно мн стало на душ. А теперь вотъ ты и сама говоришь, что никого-то близкаго у тебя здсь нтъ, что помочь теб некому и что никто не въ состояніи заступиться за тебя. Ну, это, знаешь, въ такомъ мст не хорошо. Но посмотримъ, не съумю ли я чмъ теб пригодиться, если ты захочешь мн довриться. А я бы, право, все сдлалъ, что только мн по силамъ.
Во все время, когда говорилъ молодой человкъ, двушка плакала все тише и тише. Теперь она повернула къ нему блдное лицо и проговорила:
— Спасибо теб, добрый человкъ, отъ всей души спасибо, и да наградитъ тебя Господь за то, что ты пожаллъ бдную, всмъ свтомъ покинутую сироту. Но помочь мн — нтъ, добрый человкъ, этого ты сдлать не можешь. Да и гд найдется такой человкъ, чтобы вырвалъ меня отсюда… съ этого судна!!
Ея лицо приняло какое-то страшное выраженіе, перегнувшись чрезъ бортъ, она взглянула на воду, плескавшуюся о деревянную обшивку.
— Для меня есть только одинъ конецъ, глухо пробормотала она.
Въ эту минуту какой-то господинъ съ цинической руганью проталкивался сквозь толпу, везд разступавшуюся передъ нимъ, какъ передъ заразой. Это былъ коренастый, широкоплечій дтина съ рыжими волосами и зврской образиной, на которой ядовито искрились маленькіе, зеленые злобные глаза. Одтъ онъ былъ въ какой-то причудливый морской мундиръ и тащилъ за собою дюжаго нанимателя, который, повидимому, слдовалъ за нимъ неохотно и глупо выпучилъ глаза на молодую двушку. Между тмъ господинъ въ мундир нахально разставилъ ноги и заговорилъ съ ней на какой-то ужасной голландско-нмецкой тарабарщин:
— Ну-съ, мамзель Катерина Вейзе, мы живо пріискали вамъ хозяина. Пребогатйшій, скажу вамъ, фермеръ — богаче его нтъ и на десять миль въ окружности — и нужна ему на ферм дюжая, расторопная двушка. Сорокъ давалъ мн уже по первой рекомендаціи. Ну, конечно, это не составитъ и половины того, что нужно, да почемъ знать — можетъ быть, онъ заплатитъ и всю сумму, когда увидитъ васъ самолично и убдится, что я не солгалъ ни на полсловечка. Что же, какъ скажете, мистеръ Триллеръ? Не золотая это двка, а? И посл этого станете еще торговаться, чудакъ вы этакій?!..
Онъ хватилъ ладонью по плечу нанимателя и закатился наглымъ хохотомъ.
— Да будетъ съ васъ сорока пяти, капитанъ! предложилъ наниматель, — я вотъ ее сейчасъ такъ и возьму съ рукъ на руки.
— Ни шиллинга мене, говорятъ вамъ! загорланилъ капитанъ,— хоть бы она весь вкъ торчала у меня на ше, сказано — ни шиллинга мене! Вдь она бы, право, преспокойно осталась у меня,— такъ, что-ли, я говорю, мамзель Катерина — ухъ, козырь-двка!..
— Не совтую вамъ до нея дотрогиваться, если вамъ жаль вашего черепа! вскричалъ Ламбертъ.
Капитанъ попятился назадъ и вызврилъ зеленые глаза на молодого фермера, котораго онъ прежде совсмъ не замтилъ, тогда какъ Ламбертъ подступилъ теперь къ нему съ огненнымъ взглядомъ и плотно сжатыми кулаками.
— Вишь ты завзятый какой! заревлъ капиталъ, — да вы-то кто такой, позвольте спросить? Разв вы не знаете, что я — капитанъ фанъ-Броомъ и что я могу сейчасъ же приказать вышвырнуть васъ за бортъ, не знаете этого, какъ бишь васъ, а? Какого лшаго вы сюда затесались?..
Однако отважный капитанъ еще боле откачнулся назадъ и проговорилъ послднія слова мене увреннымъ тономъ. Онъ, казалось, считалъ не совсмъ благоразумнымъ затвать ссору съ этимъ человкомъ, съ виду довольно ршительнымъ и значительно превосходившимъ его тлесной дюжестью.
— Мое имя Ламбертъ Штернбергъ, я изъ Канада-Крика, отрекомендовался молодой человкъ, — здсь въ Нью-Іорк очень многіе почтенные граждане хорошо знаютъ меня, а чего я хочу — постараюсь объяснить вамъ сію-же минуту, если вы потрудитесь немножко отойти со мною въ сторону.
— Катерина Вейзе, сказалъ онъ ей такъ тихо, что только она одна могла его слышать, — хочешь ли ты взять меня своимъ защитникомъ и позволишь ли сдлать для тебя все, что въ подобномъ случа сдлалъ бы порядочный мужчина для одинокой, безпомощной двушки?
На блдномъ лиц Катерины вспыхнулъ яркій румянецъ, темные глаза взглянули на молодого фермера съ такимъ теплымъ, задушевнымъ выраженіемъ, что тотъ внутренно содрогнулся. Она хотла что-то отвчать, но конвульсивно дрожавшія губы не произнесли ни одного звука.
— Такъ подожди-же меня здсь, попросилъ Ламбертъ.
Затмъ онъ обернулся къ капитану и, вмст съ нимъ, прошелъ до конца палубы. Неуклюжій наниматель прижался куда-то къ сторонк. Сдлка не представляла уже для него никакого интереса посл того, какъ нашелся другой покупатель для товара, который, во всякомъ случа, былъ для него слишкомъ дорогъ.
— Пусть чортъ меня поберетъ, если я знаю, какого рожна вы отъ меня хотите! изумился капитанъ.
— Не больше, какъ взять съ собою съ судна ту двушку, которую вы зовете Катериною Вейзе, — и сейчасъ же, сію минуту!
— Прытки больно, замтилъ капитанъ,— не будетъ ли скоро? Ужь наврное она вамъ сказала, какой долгъ на ней значится, а?
— Нтъ, ничего не говорила, отвчалъ Ламбертъ, — но, мн кажется, я слышалъ эту сумму отъ васъ самихъ…
— Девяносто фунтовъ, сударь вы мой, девяносто фунтовъ! Это, знаете, не бездлица! горланилъ капитанъ.
— Вы, конечно, съумете предварительно доказать, что она вамъ должна именно столько, и потомъ — за мною дло не станетъ.
Тотъ поглядлъ изъ-подлобья на молодого человка своими ядовитыми, злобными глазами — поглядлъ, какъ гіена, у которой тигръ отнимаетъ добычу. Ему, разумется, пріятно было бы удержать для себя эту лакомую добычу, но, какъ человкъ дловой и практическій, онъ не хотлъ упустить случая сдлать выгодную аферу. И притомъ тутъ были заинтересованы также господа фанъ-Слейтенъ и КR въ Роттердам, а также мистеръ Питчеръ, вроятно, уже засдавшій въ корабельной контор вмст съ своимъ бухгалтеромъ. Поэтому капитанъ вдругъ размякъ и отъ грубо-нахальнаго тона перешелъ къ отвратительно-сладенькой вжливости.
— Съумю ли доказать, скажите Христа ради! Да за кого же вы, уважаемый господинъ, принимаете капитана фанъ-Броома! У насъ все длается акуратнйшимъ манеромъ: два раза, батенька вы мой, заносится въ книгу — у Геллера и Пфенига. Васъ, пожалуй, удивляетъ, откуда набралась такая крупная сумма. А вотъ извольте выслушать меня: двушка эта — дочь нкоего господина Вейзе, который померъ съ недлю тому назадъ и со всякимъ почетомъ былъ отправленъ за бортъ. Былъ онъ, изволите видть, пасторомъ въ одномъ мст, откуда родомъ были также почитай вс мои пассажиры. Въ дорог этотъ духовный — надо правду сказать — ужь черезъ чуръ нжно заботился обо всей этой грязной сволочи и помогалъ ей сверхъ силъ, когда эти голяки мерзли и голодали въ Соутгэмтон, ну-съ, а дале, во время долгаго плаванья, провіантъ у насъ, знаете, поубавился, воды не хватило… Ну, конечно, человкъ не зврь какой, тоже въ груди сердце иметъ — я вотъ охотно раскошеливался для господина пастора, когда онъ приходилъ занимать для своихъ милыхъ прихожанъ. И вотъ такимъ-то манеромъ счетецъ у него вышелъ подлинне, чмъ бываетъ обыкновенно. Съ старика-то во всякомъ случа нечего было ждать большихъ барышей, но за то въ нашихъ рукахъ была вотъ именно эта самая двушка, для которой покупателя найти было бы всегда нетрудно. Вотъ я, знаете, и рискнулъ — мало-по-малу поврилъ имъ въ кредитъ до ста фунтовъ…
— Вы сказали прежде девяносто…
— Сто фунтовъ копейка въ копейку, честное благородное слово… кричалъ капитанъ,— да вотъ пожалуйте со мною въ контору — тамъ все сами увидите въ графахъ, на бумаг, какъ есть въ порядк… Эй, вахтеръ, смотри-ка, чтобъ у тебя тамъ какой нибудь шельмецъ не улепетнулъ на берегъ… А вы, мистеръ Джемсъ, не уходите съ доски да хватайте за шиворотъ, да лбомъ объ землю всякую бестію, которая захочетъ пробраться съ судна безъ пропускного билета… А спроситъ кто обо мн — пусть обождетъ маленько: мн вотъ нужно поговорить съ этимъ почтеннымъ господиномъ. Пожалуйте за мной, мистеръ Штернбергъ!
Капитанъ отворилъ дверь низенькой, по довольно просторной каюты, находившейся на палуб. Какой-то черномазый парень, съ огромными мдными серьгами въ ушахъ, строчилъ что-то за столомъ, заваленнымъ толстыми книгами и всякаго рода бумагами. Возл него, съ большой трехугольной шляпой на парик и отдувая красную, пухлую морду, стоялъ мистеръ Питчеръ, заглядывая въ бумагу, чрезъ плечо писавшаго.
— Ага, вы тоже ужь здсь, мистеръ Питчеръ? обрадовался капитанъ:— вотъ это очень кстати, мы, значитъ, сейчасъ же можемъ обдлать дльце на чистоту. Вотъ это — мистеръ Чарльзъ Питчеръ, нашъ главный агентъ въ Нью-Іорк, а это-съ, это…
— Я, кажется, имю честь васъ знать, проговорилъ мистеръ Питчеръ, приподнимая шляпу: — вы, вроятно, мистеръ Штернбергъ, изъ Канада-Крика, и не имлъ ли я удовольствія видть валъ въ Альбани, года два тому назадъ? Вдь вы, кажется, вели дла съ мистеромъ Брауномъ? Мн что-то сдается, точно я васъ видлъ прежде вмст съ нимъ. Что-жъ, другимъ тоже вотъ хочется какъ нибудь промышлять о насущномъ куск хлба. Мистеръ Штернбергъ, садитесь, пожалуйста! Что васъ побудило пожаловать къ намъ, мистеръ Штернбергъ?
— А это, видите, насчетъ Катерины Вейзе, ввернулъ капитанъ, взглянувъ совершенно другими глазами на молодого землевладльца, съ которымъ даже богатый Питчеръ не брезгалъ вести торговыя дла:— я уже докладывалъ вамъ о ней еще вчера, мистеръ Питчеръ.
Между мистеромъ Питчеромъ и капитаномъ завязался непродолжительный, но довольно оживленный діалогъ, изъ котораго Ламбертъ не понялъ ни одного слова, такъ какъ они говорили по-голландски. Но дло, безъ сомннія, касалось передачи двушки въ другія руки, потому что отвратительный, черномазый писецъ съ серьгами уже разогнулъ претолстую книгу и объявилъ:.
— Катерина Вейзе. Съ 470-го до 475-го листа, счетъ начинается съ 6-го сентября прошлаго года въ Роттердам и продолжается до настоящаго пятнадцатаго мая въ нью-іоркской гавани,— общій итогъ 89 фунтовъ 10 шиллинговъ.
— Девяносто девять фунтовъ, поправилъ капитанъ фанъ-Броомъ.
— Такъ точно-съ, девяносто девять фунтовъ, подтвердилъ черномазый.— Засимъ господинъ наниматель, вроятно, поручитъ намъ составить обоюдное условіе, которое потомъ Надлежитъ только засвидтельствовать въ судебномъ присутствіи. За это мы присчитываемъ одинъ фунтъ. Вотъ-съ вамъ и форма. Соблаговолите продиктовать мн, что слдуетъ.
Черномазый взялъ въ руки пергаментный листъ и прочиталъ сухимъ канцелярскимъ тономъ:
‘In nomine Dei. Между господиномъ Ламбертомъ Штернбергомъ, изъ Канада-Крика, я Іоганною-Катериною Вейзе, изъ Целлерфельда, въ курфиршеств ганноверскомъ, двицею, 20 лтъ отъ роду — заключено сіе обоюдное условіе срокомъ на… на… я полагаю, на шесть лтъ, мистеръ Штернбергъ,— шесть лтъ обыкновенный въ этомъ случа срокъ найма, — да, такъ срокомъ на шесть лтъ отъ нижеписаннаго числа при нижеслдующихъ обоюдныхъ соглашеніяхъ:
‘Pro primo. Іоганна-Катерина Вейзе, двица и пр., и пр.— добровольно и совершенно обдуманно нанимается сельскою работницей къ господину Ламберту Штернбергу и обязуется, вмст съ нимъ или по его указанію, отправиться въ Уэстъ-Канада-Крикъ, въ провинціи Нью-Іорк, и, со дня прибытія въ означенный дистриктъ, отправлять честно и добросовстно вс возлагаемыя на нее работы, втеченіи шести лтъ, ни подъ какимъ предлогомъ отъ нихъ не отказываясь и также отнюдь не выходя изъ службы, безъ прямого согласія на то господина Ламберта Штернберга. Онъ же, Ламбертъ Штернбергъ, съ своей стороны, pro secunda, обща…
— Достаточно, замтилъ Ламбертъ.
— Какъ же это? удивился черномазый.
— Не нужно этого, подтвердилъ Ламбертъ, — мн бы хотлось объ условіяхъ предварительно переговорить съ самой двушкой.
— Э, полноте, мой милый, къ чему эти церемоніи?.. убждалъ мистеръ Питчеръ покровительственнымъ тономъ:— кто платитъ девяносто девять фунтовъ, надюсь, иметъ право диктовать условія.
— Очень можетъ быть, отозвался Ламбертъ,— но, мн кажется, я тоже имю право распорядиться посвоему.
— Ну, это конечно, это какъ вамъ угодно! согласился мистеръ Питчеръ,— мы никого не принуждаемъ. Такъ, стало быть, вы желаете…
— Только заплатить по счету Катерины Вейзе.
— Совершенно въ вашей вол! сказалъ мистеръ Питчеръ.
Въ то время, какъ черномазый приготовлялъ квитанцію, а Ламбертъ отсчитывалъ на стол деньги, т самыя, что онъ получилъ съ часъ тому назадъ отъ мистера Брауна, мистеръ Питчеръ и капитанъ за его спиной весело потшались надъ простакомъ, который такъ легко шелъ на удочку и даже не заглянулъ въ размашистый счетъ, приподнесенный ему къ уплат.
— Ну-съ, дло въ шляп, проговорилъ мистеръ Питчеръ,— и теперь остается только…
— Чокнуться съ почтеннйшимъ нанимателемъ и пожелать ему счастливаго пути, добавилъ капитанъ, протягивая руку за бутылкой рома, стоявшей возл — на полк.
— И всего прочаго! закончилъ мистеръ Питчеръ.
— Мое почтеніе, господа! сказалъ Ламбертъ, кое-какъ подобравъ квитанцію, недописанный контрактъ и паспортъ Катерины, и затмъ опрометью бросаясь вонъ изъ каюты, точно земля горла подъ его ногами. А за спиной его послышался наглый хохотъ. Щеки его горли, сердце точно хотло выпрыгнуть изъ груди. Сильно подмывало его вернуться назадъ и распластать мозги дерзкимъ негодяямъ. Но онъ вспомнилъ о несчастной двушк, вспомнилъ, что она должна была вынести и худшія оскорбленія, и что всего лучше было бы какъ можно скоре вырвать ее изъ этого ада.
Палуба уже нсколько очистилась. Счастливцы, неимвшіе причинъ бояться толстой книги черномазаго секретаря, уже вышли на берегъ, т, которые волею-неволею должны были остаться, сидли и стояли разбросанными группами, съ блдными лицами, выражавшими то ужасъ и отчаянье, то тупое равнодушіе, а промежъ нихъ шныряли любопытные фланеры и люди дловые, пришедшіе для заключенія контрактовъ, въ род того, который, на измятомъ лоскутк бумаги, былъ всунутъ Ламбертомъ въ карманъ сюртука. Дородный фермеръ, прежде торговавшійся за Катерину, теперь бесдовалъ съ какою-то ухабистой двою, которая, прикрасивъ свои лохмотья двумя-тремя алыми лентами, отъ всего сердца забавлялась ломанымъ нмецкимъ діалектомъ и шуточками своего собесдника. Дло у нихъ, повидимому, улаживалось.
Ламбертъ изо всхъ силъ спшилъ на передній конецъ палубы, гд уже замтилъ Катерину на прежнемъ мст. Но въ близкомъ отъ нея разстояніи колни у него какъ будто подкосились. Ему хотлось отчего-то вообразить себ, точно еще ничего особеннаго не случилось, и что все еще приходилось длать вновь. Вотъ онъ обернулся и увидлъ двушку. На ея губахъ показалась тихая, грустная улыбка.
— Не говорила ли я, что мн ужь никто помочь не въ состояніи?
— Вотъ росписка въ уплат твоего долга, а вотъ и паспортъ твой, отвчалъ Ламбертъ.
Смуглыя, мускулистыя его руки дрожали, когда онъ передавалъ ей об бумаги, Катерина протянула свои блые, костлявые, также сильно дрожавшіе пальцы. Лицо ея ярко закраснлось.
— И ты для меня… для меня ршился это сдлать?! проговорила она.
Ламбертъ ничего не отвчалъ, онъ также молчалъ и не имлъ духу взглянуть на двушку, и когда она вдругъ нагнулась и, схвативъ его за об руки, прижала ихъ къ своему смоченному слезами лицу, молодой человкъ не на шутку перепугался.
— Добрая землячка, едва проговорилъ онъ,— милая, бдная ты моя, что ты, Господь съ тобою! Не плачь, мой другъ, вдь я сдлалъ это охотно, отъ всего сердца. Мн такъ весело, что я могъ быть теб полезнымъ, я бы съ радостью сдлалъ тоже и для другихъ несчастныхъ, если бы только имлъ средства. Однако поспшимъ отсюда, — я пробуду здсь еще нсколько часовъ, а потомъ узжаю домой, но прежде хотлъ бы знать, что ты нашла для себя надежное пристанище. Не знаешь ли ты кого-нибудь въ город или окрестности, куда бы я долженъ былъ помстить тебя?
Катерина грустно покачала головою.
— Или, можетъ быть, между прізжими у тебя есть знакомые какіе-нибудь, и они поджидаютъ тебя, чтобы вмст отправиться дальше?
— Никого у меня нтъ, никого я не знаю! отвчала двушка.— Вдь ты самъ видишь, что тутъ всякій думаетъ только о себ. И съ собою самимъ какъ-нибудь распорядиться тоже вдь нелегко…
Ламбертъ ума не могъ приложить, что тутъ подлать. Вспомнилъ онъ, правда, о своемъ старомъ дловомъ, товарищ, мистер Браун, но мистриссъ Браунъ особенной добротой сердца не отличалась и безпощадно поднимала на смхъ пристрастіе своего мужа къ нмцамъ. Слдовательно, о радушномъ пріем гостьи у нихъ нечего было и думать, а между тмъ Ламбертъ въ цломъ город не зналъ никакого другого дома, кром, разумется, трактира, гд онъ оставилъ свою лошадь и гд, за исключеніемъ эля, не было ничего хорошаго, всего же мене хорошими качествами отличалось разухабистое трактирное общество. Въ раздумьи взглянулъ онъ на Катерину, точно отъ нея ждалъ совта. Но лицо двушки также было довольно пасмурно.
— Неужели ты хочешь отдать меня другимъ?
— Какъ это, мой другъ?
— Послушай, добрый человкъ, сказала Катерина, — ты и такъ много для меня сдлалъ, а вотъ теперь боишься сознаться, что не можешь сдлать ничего больше. Долго, долго придется мн квитаться за этотъ огромный долгъ, это я хорошо знаю, но… но теб и твоимъ я желала бы служить всю свою жизнь и отдать вамъ даже послднее дыханіе. А ты вотъ хочешь сбыть меня въ другія руки. Зачмъ же не сказать прямо? Будь увренъ, я съ радостью поступлю въ работницы на столько лтъ, сколько имъ нужно, и окажусь достойною твоей рекомендаціи.
Съ грустной улыбкой она подобрала возл себя маленькій узелокъ.
— Чтожъ, я готова, проговорила она.
— Послушай, Катерина! позвалъ Ламбертъ.
Та взглянула на него вопросительно.
— Вотъ что, мой другъ, Катерина, заговорилъ онъ задыхаясь отъ волненія, несмотря на вс усилія говорить спокойно,— я живу далеко, очень далеко отсюда — дней на двадцать пути, на самой отдаленной границ. Я — самый крайній, послдній поселенецъ въ дикой пустын, открытой вторженіямъ нашихъ враговъ, и еще въ прошедшемъ году они дали себя знать всми возможными ужасами, но если ты хочешь…
Испугъ и вмст радость обозначились на блдномъ лиц Катерины.
— Нужно ли объ этомъ и спрашивать! тихо попрекнула она.
— Да, мой другъ, сказалъ Ламбертъ, — я могу и долженъ объ этомъ спрашивать. Все зависитъ отъ тебя самой. Квитанція въ уплат долга находится въ твоихъ рукахъ и я никогда не захочу ее у тебя требовать. Ты вольна, также какъ и я, хать или не хать. Поэтому, Катерина Вейзе, позволь спросить тебя еще разъ: желаешь ли ты хать на мою родину, какъ двушка вполн свободная и ничмъ необязанная, если я заврю тебя словомъ честнаго человка, что буду всячески защищать, оберегать тебя, заботиться о теб, какъ братъ о родной сестр?
— Да, я согласна хать съ тобой, Ламбертъ Штернбергъ! отвчала Катерина.
И глубоко переведя дыханіе, она вложила свою руку въ протянутую ей правую руку Ламберта.
Посл того они прошли вдоль по палуб. Катерина со слезами кивала головой то тому, то другому изъ остававшихся. Говорить она не могла — бдное сердце черезчуръ переполнилось всякой горечью. И везд ея нмому прощальному привту отвчали такіе же нмые, унылые, безнадежные взгляды, больно западавшіе въ ея теплую душу. Впродолженіи всего безконечнаго ужаснаго пути отъ родныхъ береговъ, она, по мр силъ, даже сверхъ силъ, старалась облегчать плачевную участь, гд только съ ней встрчалась. И теперь — могла только предоставить бдняковъ ихъ скорбной дол!… Да, тяжелая, скорбная, мученическая доля ожидала тхъ, которые были выброшены здсь, на чужое взморье, какъ щепки изломаннаго судна, какъ потха безжалостной водяной стихіи…. Жгучія слезы выступили на глазахъ Катерины, голова мутилась. Сама не знала она, бдная, какъ судно осталось позади ея и какъ ноги ступили на твердую землю.
— Слава Богу! проговорилъ спутникъ, все еще державшій ее за руку.
Катерина молчала, но въ глубоко-потрясенной, молодой душ тоже отозвалось торжественное эхо: ‘слава Богу!’
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Солнце спускалось ниже и ниже подъ необозримой далью канадскихъ лсовъ и посылало прощальный пурпуровый отсвтъ навстрчу нашимъ путникамъ. Они только-что выхали изъ лсу, по которому пробирались втеченіе цлаго дня, узкой, одинокой, индйской тропинкой. Внизу, слдуя поворотамъ ручья, разстилалась далекая, дышавшая ароматной вечерней свжестью долина.
Ламбертъ придержалъ сильнаго коня, котораго велъ за узду, и сказалъ своей спутниц, указывая поверхъ долины:
— Вонъ тамъ Канада-Крикъ, наше пепелище.
— Гд это, гд? спросила Катерина.
Перегнувшись чрезъ сдло и заслонивъ глаза отъ солнца рукою, она стала зорко всматриваться по направленію, указанному ей молодымъ человкомъ.
Въ это мгновенье лошадь, широко раскрывъ ноздри, стала принюхиваться къ лсной трав и вдругъ съ силою отпрянула въ сторону. Неопытная наздница потеряла равновсіе и наврное, свалилась бы съ сдла, если бы ея спутникъ, быстро подскочивъ сбоку, не предупредилъ паденія.
— Это ничего, успокоивалъ онъ, спуская ее съ рукъ на землю,— ужь будто бы ты, старый чудакъ,— Гансъ, никогда и зми не видлъ, а? Стыдно, пріятель! Ну, полно же, полно, успокойся!..
Онъ погладилъ испугавшагося коня по толстой, короткой ше и привязалъ поводья къ массивному суку.
— Ну, что, ты врно сильно перепугалась? спросилъ онъ.
Голосъ его былъ тревоженъ и руки дрожали, когда онъ поправлялъ отстегнувшуюся сдельную подушку.
— Нтъ, ничего! отвчала Катерина.
Усвшись на толстый древесный корень, она опять стала глядть на долину, гд, по роскошной луговой трав, обозначавшей теченіе ручья, началъ тянуться легкій синеватый туманъ. Солнечный дискъ, во всемъ своемъ ярко-золотомъ блеск, нырялъ въ бирюзовомъ лсномъ океан и рзвыя искорки лучей мало-по-малу потухали на стволахъ и вершинахъ исполинскихъ деревьевъ. Въ вышин разстилалось изъ-зелена-голубое, безоблачное вечернее небо, надъ долиной стая дикихъ лебедой держала полетъ къ сверу. Отъ времени до времени въ воздух отдавалась ихъ жалобная перекличка, но кром этихъ звуковъ, мелодически ослабляемыхъ далекимъ разстояніемъ, всюду кругомъ — угрюмая затишь, беззвучіе первобытныхъ лсовъ…
Молодой человкъ стоялъ возл своего коня. Смуглое лицо его было омрачено какою-то глубоко-серьезною, горестной думой. По временамъ въ немъ даже замчались тревога и страхъ, совсмъ негармонировавшіе съ его открытой, мужественной физіономіей и съ яркимъ блескомъ его большихъ голубыхъ глазъ. Ламбертъ поглядывалъ то на лебедей, сверкавшихъ теперь серебряными звздочками на крайнемъ розовомъ горизонт, то на молодую двушку, все еще сидвшую возл, полу-отвернувшись къ нему спиною. Наконецъ, онъ нсколько разъ глубоко перевелъ дыханіе и подошелъ къ ней ближе.
— Катерина! позвалъ онъ двушку.
Та подняла свое молодое, пластически-хорошее лицо. Большіе каріе глаза были наполнены слезами.
— Ты врно раскаиваешься, что похала со мной? допрашивалъ молодой человкъ.
Катерина тихо покачала головою.
— Нтъ, отвчала она,— я не умю быть неблагодарною.
— Ну, а между тмъ плачешь.
— Вовсе не плачу, сказала Катерина, проводя ладонью по глазамъ и стараясь улыбнуться, — а вотъ раздумывала я все о томъ, какъ былъ бы счастливъ мой отецъ, еслибы, въ конц всхъ своихъ тягостныхъ странствованій, зашелъ въ эту мирную затишь. Вдь онъ, бдный, только этого и желалъ, только и мечталъ о такой минут. Нтъ, не судилъ Богъ. Какъ-то обрадуются твои родители, когда увидятся съ тобою…
Она хотла поспшно приподняться. Ламбертъ прикоснулся къ ея плечу.
— Посиди еще немного, Катерина, сказалъ онъ: — мн нужно кое-о-чемъ съ тобой потолковать.
Выраженіе безпокойства на его лиц стало еще замтне. Брови нахмурились. Въ глазахъ блеснуло что-то неласковое, сердитое. Съ изумленіемъ поглядла на него Катерина.
— Ну, а что еслибы мои родители въ это время померли, и мы бы должны были жить тамъ только вдвоемъ, — что тогда, Катерина?
— Къ чему говорить такія вещи, Ламбертъ Штернбергъ, убждала Катерина, — надо надяться на Бога. Родители твои, Господь дастъ, живы и здоровы, братъ твой тоже. Но зачмъ же мы теряемъ время? Подемъ дальше — вотъ уже вечеретъ, а усталости моей какъ не бывало.
Ламбертъ хотлъ что-то возразить, но ни одно слово не сошло у него съ языка. Тоскливо покачалъ онъ головою, повернулся къ коню и точно въ сердцахъ воткнулъ ему удила между зубовъ. Потомъ взялъ ружье, прислоненное къ древесному пню, перекинулъ его черезъ плечо и, ведя въ поводу лошадь, началъ сходить по скалистому спуску. Молча слдовала за нимъ Катерина, внимательно выбирая мсто, гд бы ей не споткнуться, и по временамъ взглядывая на своего спутника. Тропинка была очень крута, и часто лошадь срывалась внизъ всми четырьмя копытами, тутъ Ламберту, конечно, понадобилась вся его сила и вниманіе, и вотъ почему онъ ни разу не оглянулся на свою спутницу, ни разу не спросилъ, хорошо ли ей идти. А между тмъ сердце Катерины стучало немилосердно. Казалось, будто мучительное безпокойство, проглядывавшее въ словахъ и взглядахъ Ламберта, невольно привилось и къ ней и заставляло ее нсколько разъ повторять мысленно: ‘въ самомъ дл, что если вс они перемерли, и мы вдвоемъ должны будемъ жить тамъ внизу, — въ долин!»
Спустились съ отлогости. Дорога здсь, хотя тоже узкая, была, однако, несравненно удобне и направлялась вдоль ручья, протекавшаго зигзагами между своими мягкими, луговыми берегами. Лошадь бойко поднимала уши, ржала и спшила нетерпливо впередъ, такъ что Ламбертъ долженъ былъ силою сдерживать ее за поводья, Катерина шла нсколько въ сторон. Стройной, правильно сложившейся двушк. не составляло большого труда сойти съ нимъ, — и, однако, она чуть переводила духъ. Угрюмое и до сихъ поръ непрерывное молчаніе Ламберта тяготило ее боле и боле. Къ этому она еще не привыкла. Напротивъ, втеченіи двухъ-недльнаго пути онъ былъ къ ней такъ ласковъ, такъ предупредительно баловалъ ее и развлекалъ своей болтовнею… Только о своихъ ближайшихъ житейскихъ обстоятельствахъ онъ былъ крайне несообщителенъ: никогда не заговаривалъ о своихъ домашнихъ, и она даже не знала-бы, что у него есть родители, еслибы онъ теперь не выразилъ опасенія, что они могли помереть, еще прежде, на вопросъ двушки, найдетъ ли она радушный пріемъ у его матери, онъ отвчалъ, что на этотъ счетъ ей нечего безпокоиться — вотъ и вс свденія о его родныхъ.
— Добрый Ламбертъ, видно, не хочетъ опечалить сердце бдной сироты разсказами о своихъ родителяхъ, соображала она мысленно, — а теперь вотъ, должно быть, не утерплъ…
— Катерина! вдругъ окликнулъ онъ двушку.
— Что теб, Ламбертъ? отозвалась она, переходя на его сторону и радуясь, что вотъ онъ, наконецъ, заговоритъ. Но когда, тотъ не прибавилъ боле ни слова, она опять спросила:
— Что же ты скажешь?
— Мы не будемъ жить тамъ одни! И онъ указалъ глазами на домикъ, срубленный изъ древесныхъ пней и находившійся всего шагахъ въ тысяч передъ ними.
— Конечно, нтъ! поддакнула она.
Тотъ посмотрлъ на нее какъ-то странно и непривтливо.
— Не тревожь себя напрасно, добрый Ламбертъ, сказала она,— Господь насъ защититъ…
— Конечно, нтъ! проговорилъ онъ, не разслышавъ, что она сказала и повторяя ея прежнія слова. И однако жутко и больно стало у ней на сердц, когда онъ, по ошибк, отвергалъ то, во что она врила всей своей дтски-наивной душою, какъ врилъ ея добрый старикъ-отецъ во всхъ жизненныхъ невзгодахъ и тяжелыхъ испытаніяхъ. Да, въ божественную помощь онъ врилъ такъ твердо, что она послужила темой для его послдней проповди, которую умирающій старикъ произнесъ на палуб судна передъ кучкою такихъ же горемычныхъ страдальцевъ. И точно тже были и послднія его слова, когда нсколько позже, въ объятіяхъ дочери, онъ возвратилъ небу свою чистую, много выстрадавшую душу. И эта безоблачная, дтски-чистая вра не подтвердилась-ли самымъ чудеснымъ образомъ на ней самой — на дочери. Когда всякая человческая помощь казалась невозможною, не послало-ли ей небо этого добраго человка и, его сильной рукою, не вывело-ли ее изъ убжища безконечной скорби и плача? И не про должаетъ-ли небо вести ее, тою же рукою, чрезъ холмы и горы, ручьи и рки, чрезъ дремучіе лса и необозримыя степи?!.. Никогда прежде, ни на одно мгновеніе ею не овладвалъ страхъ, предчувствіе чего-то недобраго возл этого честнаго и сильнаго вожатаго, а теперь, когда они приближались къ цли своего долгаго, далекого пути, — зачмъ всю ея душу охватило это мучительно-тревожное чувство?! ‘Я буду защищать тебя’, сказалъ онъ, ‘заботиться о теб, какъ братъ о родной сестр’… Не пообщалъ-ли онъ слишкомъ много?!! Отчего же это онъ такъ сердито хмурится, такъ холодно и молчаливо идетъ возл нея — теперь, именно теперь, когда его ждетъ теплый домашній очагъ, радостное свиданіе съ родителями?!.. Или, можетъ быть онъ боится, что на него станутъ сердиться изъ-за какой-то не прошеной гостьи, подобранной на дорог… И что значитъ эта мертвая тишина вокругъ дома? Ни лая собакъ, ни малйшаго признака радушнаго человческаго жилья… Никто не спшитъ встрчать молодого хозяина! Мертво и холодно торчитъ одинокій домъ на приземистомъ холмик, равномрно спускающемся во вс стороны, на берегу ручья, мертво и глухо протекающаго промежь камышей, точно змя, извивающаяся въ высокой трав… Мертво и беззвучно насупились дремучіе лса, заглядывая отовсюду, съ прибрежныхъ возвышенностей, въ безпривтную, безотвтную долину…
Сердце заныло въ Катерин еще мучительне, когда они подошли къ дому, построенному изъ массивныхъ бревенъ. Въ нижнемъ этаж, вмсто оконъ, были продланы узенькія отверстія, на подобіе бойницъ въ крпостной стн. Эти бойницы, далеко выступавшія впередъ карниза вокругъ приземистаго верхняго этажа и околоченной зонтомъ крыши — словомъ, все придавало дому какой-то нехорошій, острожный видъ. Ламбертъ привязалъ коня къ большому желзному кольцу, придланному къ двери, внимательно осмотрлся вокругъ дома, пробормоталъ что-то невнятное и, наконецъ, точно въ нершительности толкнулъ на-глухо притворенную дверь. Затмъ онъ скрылся внутри дома, но, спустя нсколько минутъ, вернулся назадъ и сказалъ:
— Тутъ нигд — ни души живой, намъ приходится оставаться и жить вдвоемъ. Что-жъ, согласна идти за мною?
Съ тми-же словами онъ обращался къ ней прежде на палуб проклятаго судна и, какъ тогда, такъ и теперь услышалъ отъ нея одинъ отвтъ:
— Да, я иду за тобою.
И схвативъ протянутую ей руку, она послдовала за нимъ въ нелюдимый, покинутый домъ.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Яркій свтъ пробился сквозь открытую дверь дома, когда.въ него вошелъ Ламбертъ. Свтъ этотъ отбрасывался, какъ замтила Катерина, большимъ ворохомъ сосновыхъ щенокъ, зажженныхъ на желзной ршетк, возл каменнаго очага, устроеннаго въ углу комнаты. Комната была невзрачная: съ такими жильями молодая двушка уже вдоволь познакомилась во многихъ фермерскихъ домикахъ, гд они останавливались для роздыха во время своего вояжа. Оно было въ одно время и кухней и кладовой, отчасти также и жилой комнатой, со всми возможными хозяйственными принадлежностями, развшенными по стнамъ, даже на потолк, или разставленными по угламъ, нкоторыя валялись просто по полу комнаты. Вокругъ печки стояло нсколько простыхъ еловыхъ стульевъ, непосредственно передъ очагомъ былъ приставленъ къ стн большой четырехъ-угольный столъ, должно быть кухонный, и въ тоже время обденный, такъ какъ на немъ, въ глиняной посуд, еще были видны остатки обда, въ которомъ снятый съ крючка медвжій окорокъ, какъ надо было догадываться, игралъ самую важную роль. Все хозяйство ограничивалось только крайне необходимымъ: нигд ни малйшихъ слдовъ комфорта, изящества или даже незатйливаго удобства, и наблюденіе это, поразившее двушку уже при первомъ, бгломъ взгляд, было для нея несравненно тягостне самой тишины въ опуствшемъ дом. Пустота опять наполнится, думала она, отлучившимися на время хозяевами, но сойдется ли она съ тми людьми, которые здсь жили и называли это мсто своимъ роднымъ уголкомъ — вотъ въ чемъ былъ вопросъ!
— Пойду-ка я, присмотрю своего коня, сказалъ Ламбертъ, — да и о другомъ тоже похлопотать нужно… А ты вотъ, тмъ временемъ, приготовишь намъ ужинъ, — врно, еще что-нибудь да осталось. Посл подумаемъ о ночлег. Немножко не прибрано тутъ, это правда, ну, да вдь мой Конрадъ и понятія никакого не иметъ о порядк. Теб мы пріищемъ каморку вверху, а я буду спать здсь — внизу. Пожалуйста, не бойся ничего, я отлучусь недалеко и скоро вернусь!
Все это онъ проговорилъ какъ-то торопливо и отрывочно, обшаривъ то тотъ, то другой уголъ, такъ что Катерина едва могла понять его. Потомъ онъ второпяхъ вышелъ изъ дома, и Катерина слышала, какъ онъ отвязывалъ лошадь и затмъ куда-то увелъ ее.
— Легко сказать: не бойся ничего! А вдь еслибъ я и боялась, то тутъ, право, но было бы ничего удивительнаго. Странно какъ-то все здсь… Но вдь онъ былъ такъ добръ ко мн, бдной, всми покинутой двушк, и, конечно, желаетъ мн добра по-прежнему… Но куда они могли запропаститься? У сосдей, должно быть. Тамъ дале по ручью я примтила тоже нсколько кровель. Не поджидаетъ ли онъ своихъ родныхъ домой! Ну, ничего, начнемъ хлопотать, какъ слдуетъ исправной кухарк, въ ожиданіи своихъ господъ!— но какъ тутъ за дло-то взяться?! А вотъ, вотъ,— ну, ничего! Сейчасъ все пойдетъ у насъ отлично!..
Она подошла къ печи и, спустя нсколько минутъ, сухія сосновыя дрова вспыхнули яркимъ пламенемъ. Затмъ она отцпила котелъ, прившенный цпью къ крючку на стн, налила котелъ этотъ до половины водою, зачерпнутою изъ маленькаго колодца, вырытаго возл печки, и мало-по-малу розыскала и то и другое, что ей было нужно для приготовленія ужина. Только насчетъ числа тхъ, кого она должна была угостить имъ, Катерина ничего не знала: будутъ, конечно, родители Ламберта и братъ его Конрадъ, о которомъ онъ раза два заговаривалъ въ короткихъ словахъ, потомъ самъ Ламбертъ, можетъ быть, еще какой нибудь членъ семьи, можетъ быть, сосда, пріятеля короткаго зазовутъ. Управившись кое-какъ возл печи, она стала водворять нкоторый порядокъ въ комнат, но только на живую руку, хватаясь за то только, что само, такъ сказать, укладывалось и устанавливалось, что попадалось на глаза.
— Собственно говоря, вдь это не мое дло, соображала молодая двушка,— кто ихъ знаетъ, еще, пожалуй, разсердятся…
Прохлопотала она, можетъ быть, этакъ съ четверть часа въ тишин, и такъ-какъ другого пока ничего не оставалось длать, подошла къ печк, гд вода уже. начинала кипть. Глядя на яркое пламя, раздумывала Катерина, что пора бы, по крайней мр, Ламберту вернуться домой и вдругъ послышала сзади себя шорохъ. Она обернулась и вздрогнула всмъ тломъ, увидя, въ нсколькихъ шагахъ передъ собою, не Ламберта, а какого-то незнакомаго мужчину, уставившаго на нее изумленные глаза. Яркое пламя очага освщало его лицо, и при взгляд на него, Катерин сдлалось какъ-то легче: она увидла, что рослый незнакомецъ, одтый въ странный, полу-крестьянскій, полу-индійскій костюмъ, былъ еще очень молодъ, съ красивымъ, хотя и сильно загорвшимъ на солнц лицомъ, и парою большихъ, блестящихъ глазъ, выражавшихъ сильное удивленіе. Молодой великанъ приставилъ къ столу ружье, спущенное съ плеча, всплеснулъ массивными руками, разразился безцеремоннымъ хохотомъ и съ такою силою повалился на одинъ изъ стульевъ, что стулъ затрещалъ подъ его тяжестью, несмотря на довольно прочную работу. Потомъ великанъ подступилъ къ двушк, немного попятившейся назадъ, опять сталъ смяться, но уже не такъ громко, посл чего онъ вдругъ замолчалъ, потрясъ удалой головой, съ короткими каштановыми кудрями, и, наконецъ, проговорилъ:
— Молодецъ, Ламбертъ, отлично распорядился! А гд же другая?
Катерина, разумется, ничего не отвчала, не зная, о комъ спрашивалъ молодой человкъ, но ее какъ-то покоробило отъ его словъ, и сердце забило тревогу.
Молодой великанъ осмотрлся кругомъ въ комнат, точно искалъ кого-то, можетъ быть, гд нибудь спрятавшагося въ углу, потомъ взглянулъ опять на Катерину, но уже съ совершенно другимъ выраженіемъ въ большихъ, дерзко засверкавшихъ глазахъ.
— Славная ты двка, право славная, проговорилъ онъ, оскаливая блые зубы, — а такой красотки въ жизнь свою не доводилось встрчать. А какъ зовутъ тебя, милашка?
— Катерина… Катерина Вейзе, отвчала молодая двушка, понимая, что безъ объясненія тутъ дло не обойдется.— А ты, врно, Конрадъ, братъ Ламберта — по лицу сейчасъ видно… Твой братъ былъ очень, очень добръ ко мн, спасибо ему… Мы вотъ только-что пріхали. Онъ повелъ лошадь въ конюшню. Ты наврное уже съ нимъ повстрчался… Ну, а другіе скоро придутъ?
— Кто же, да кто еще придетъ, милая? спросилъ Конрадъ.
— А родители ваши, сказала Катерина и сказала это чуть слышно: безпокойство ея возрастало съ каждой минутой и спирало ей дыханіе въ груди?
Конрадъ опять оскалилъ ослпительно-блые зубы.
— Какіе тутъ родители! пояснилъ онъ, — отъ нихъ давно ужь и косточекъ не осталось. Нтъ, милая, теб придется бесдовать съ нами, съ нами двумя.
— Пойду-ка я погляжу, гд Ламбертъ! сказала Катерина, пытаясь пробраться къ двери мимо Конрада. Но тотъ загородилъ ей дорогу.
— Куда, милая? засмялся онъ какъ бы съ досадою, — такъ это Ламбертъ подцпилъ такую кралю для себя, а? у него, какъ я вижу, губа не дура… А я вотъ все жди да пожди… Ну, да ужь что тутъ съ нимъ подлаешь?.. Я младшій братъ — могу и обождать маленько… А все-таки не мшаетъ разочикъ какой-нибудь чмокнуться съ этакой хорошенькой сестричкой…
И онъ притянулъ къ себ мускулистыми руками двушку, которая напрасно хотла противиться его желзной сил, и нсколько разъ поцловалъ ее въ ярко вспыхнувшія щеки.
Но въ это мгновеніе давно уже кипвшая вода поднялась выше края котла и, шипя и клокоча, почти совсмъ залила пылавшіе угли очага. Комната наполнилась вдругъ густымъ, срымъ паромъ, посреди котораго еще непогашенныя сосновыя щепки, съ ршотки, бросали красноватый отсвтъ. Сама ли вырвалась Катерина или была освобождена кмъ-то другимъ, она хорошенько не знала. Но теперь тутъ боролись уже два человка, изъ которыхъ другой, наврное, былъ Ламбертъ. Ей показалось также, точно Ламбертъ зоветъ ее по имени, и крикъ этотъ отдавался въ ея ушахъ и за дверью, когда свжій вечерній втеръ дулъ ей въ горвшее отъ стыда и негодованія лицо.
Въ комнат паръ мало-по-малу разсялся. Конрадъ съ веселымъ хохотомъ бросился на шею своему противнику, посл того, какъ тотъ довольно энергически оттолкнулъ его отъ себя.
— Ламбертъ, голубчикъ ты мой, родной мой!
— Отвяжись, пожалуйста! сказалъ Ламбертъ, всми силами высвобождаясь изъ его объятій,— ну, да отстань же, говорятъ теб… Катерина!
— Убжала, сказалъ Конрадъ, — привести ее, что-ли, сюда?..
— Нтъ, нтъ, ужь это мое дло! кричалъ Ламбертъ на порог двери.
— Взялъ бы, по крайней мр, меня съ собою…
— Сдлай милость, Конрадъ, оставь ты меня въ поко, посл я теб все разскажу… Катерина! Ну что, если она, Боже сохрани, бросилась въ воду?!..
— Эхъ ты, слпота куриная! подтрунивалъ Конрадъ, съ большимъ хладнокровіемъ вглядываясь въ окрестные предметы своими зоркими, соколиными глазами, — да вонъ она, вонъ она сидитъ, видишь?
— Ну, теперь пусти меня къ ней одного!
— Ступай, Богъ съ тобой! А что же, Ламбертъ, мн жены не привезъ,— скверно, братъ…
Но Ламбертъ уже ничего не слышалъ и въ страшной тревог бжалъ къ тому мсту, гд сидла или лежала Катерина, трудно было различить съ далекаго разстоянія, при вечернихъ сумеркахъ, становившихся все непроницаеме.
Катерина сбжала съ холмистой возвышенности, на которой былъ построенъ домъ, и увидла передъ собою ручей. Тутъ она опять пустилась вдоль по его теченію, сама не зная, чего она хотла, куда бжала. Одна только назойливо-горестная мысль гнала ее впередъ — мысль, что ее обманулъ человкъ, которому она доврилась такъ слпо, какъ своему доброму генію. Впрочемъ, въ голов ея ничего не было яснаго въ эту минуту: все произошло такъ быстро и внезапно, среди выходившаго изъ печки дыма и пара, когда она принялась стряпать ужинъ для семьи, состоявшей изъ двухъ боровшихся между собою братьевъ — боровшихся изъ-за обладанія ею! Такъ вотъ каковъ конецъ того долгаго пути, который она начала такъ доврчиво и продолжала съ постоянно возраставшимъ, отраднымъ сознаніемъ безопасности, даже съ какою-то особенной радостью…
— Что-же это такое, Господи!! стонала молодая двушка, останавливаясь и пугливыми глазами вглядываясь въ дикую окрестную пустыню, разстилавшуюся передъ нею въ гробовомъ молчаніи, среди нахмурившейся со всхъ сторонъ ночи, — что-же это будетъ со мною, Боже милосердный?!…
Черезъ ручей, въ томъ мст, гд она находилась, было переброшено, для прохода на другую сторону, маленькое бревно. Катерина уже занесла ногу на эту опасную перекладину, но вдругъ въ глазахъ у нея потемнло. Невольно отступила она назадъ и опустилась на колни, прислонивъ голову къ дереву и едва сохраняя сознаніе.
Издали ее какъ-будто кто-то окликнулъ по имени: ‘Катерина!’ — потомъ опять, но уже гораздо ближе, послышалось ей: ‘Катерина!’ Она открыла глаза: возл нея, опустившись на мягкую траву, стоялъ на колняхъ Ламбертъ. Онъ схватилъ ея обезсилившія руки, длинные каштановые волосы развивались безпорядочно но втру, вокругъ страшно поблднвшаго, встревоженнаго лица.
Молодая двушка уставила въ него пристальный, глубокій взглядъ, хотла было сказать: ‘за что-же это ты поступилъ со мною такъ?’ но на сердц ея было слишкомъ тяжело. Дв крупныя слезы скатились по ея щекамъ, за ними, ручьемъ, неудержимо полились другія и другія. Она хотла, вырвать у Ламберта свои руки, но онъ сжалъ ихъ съ какою-то отчаянною горячностью, и отчаянье звучало въ его голов, когда онъ сказалъ ей:
— Выслушай меня, Катерина, ради всего святого! Худого мн и на мысль ничего не приходило, — сто разъ я собирался разсказать теб все подробно…. Нтъ, силъ моихъ не было. Я думалъ, что ты не ршишься хать со мною, если узнаешь всю правду. Сильно боялся я, чтобы ты сама про все не услышала отъ другихъ, когда мы прозжали чрезъ Альбани и Шенектади, гд вс меня знаютъ. Вотъ для этого-то я сначала самъ заходилъ въ дома и просилъ знакомыхъ, чтобы они ничего не говорили теб о моихъ домашнихъ длахъ, а сегодня даже нарочно свернулъ съ дороги и похалъ лсомъ — не хотлось повстрчаться съ кмъ-нибудь здсь, по берегу ручья. Согласенъ, добрая моя, что съ моей стороны было глупо и нечестно — совсмъ-таки скверно не заплатить теб за искренность искренностью, но я и самъ не зналъ, что мн длать…. Прости-же меня, прости, Катерина, умоляю тебя…
Но двушка все-таки высвободила отъ него руки и плотно прижала ихъ къ груди. Ламбертъ всталъ и откинулъ волосы съ лица. Въ голов его зашевелился цлый рой тревожныхъ мыслей, сердце было охвачено какимъ-то угаромъ всхъ возможныхъ ощущеній, и въ этомъ состояніи, онъ самъ хорошенько не зналъ, что долженъ былъ говорить и что говорилъ.
— Ты вдь сама знаешь, Катерина, и, надюсь, повришь мн, что когда я пріхалъ въ Нью-Іоркъ, мн и въ голову никогда не приходило, чтобы домой мн приходилось возвращаться не одному. Я опять отвезу тебя назадъ — отвезу, куда ты сама пожелаешь. Дядя мой Криштофъ Дитмаръ и его жена — стары, бездтны и съ радостью примутъ тебя къ себ, если ты захочешь, а мы съ Конрадомъ попрежнему будемъ жить вдвоемъ. Конрадъ былъ мн всегда добрымъ, врнымъ братомъ, и ему, конечно, самому теперь крайне совстно, что онъ такъ необдуманно обидлъ тебя. Мы-же вдвоемъ будемъ оберегать тебя, всхъ васъ, какъ это длали здсь постоянно, потому-что мы самые передніе между всми поселенцами. Впрочемъ, какъ ты сама пожелаешь, Катерина, такъ и будетъ.
Она также встала и выпрямилась во весь ростъ при свт луны, на нкоторое время показавшейся изъ-за лса, никогда еще горячо любимая двушка не была, въ глазахъ Ламберта, такъ очаровательна, какъ въ эту минуту. Сложивъ на груди руки и глядя не на Ламберта, но вверхъ, она проговорила тихо и въ то же время твердо: ‘Я иду съ тобою, Ламбертъ Штернбергъ,— будь что будетъ!’
Вмст вернулись они въ домъ. Полная луна свтила имъ въ. лицо съ вышины темно-синяго неба. Ламбертъ по-временамъ робко взглядывалъ на любимую двушку. Онъ хотлъ сказать ей еще такъ много, но не смлъ говорить, потому-что сама она угрюмо молчала. А вдь ему было извстно, что она умла говорить такъ хорошо, съ такою теплотою, какъ онъ еще никого не слышалъ въ своей жизни. Впрочемъ, и безъ того между ними все было согласно, и онъ былъ такъ счастливъ, что, наконецъ, съ его души свалилась страшная тяжесть, и что она, добрая Катерина, уже простила его или наврное проститъ, когда узнаетъ, сколько онъ долженъ былъ выстрадать….
Катерина сама отчасти объ этомъ догадывалась, по необыкновенно страстной горячности этого, въ другое время спокойнаго и сдержаннаго человка, — узнала по тому бурному волненію, которое охватывало ея собственную душу. Но теперь буря эта смнилась какимъ-то тупымъ, тяжелымъ спокойствіемъ. Что-же такое тутъ происходило? Неужели все, на что она надялась, что такъ заботливо леляла въ глубин сердца, разсыпалось, какъ прахъ…. Или, можетъ быть, посл этой тягостной бури для нея загорится новая заря счастья — такая прекрасная, какой она и во сн не могла себ представить….
И вотъ погруженная въ эти причудливыя думы, подходитъ она къ дому.
— Ага, наконецъ-то! встрчаетъ ихъ Конрадъ.
Онъ стоялъ на порог двери и широко распахнулъ ее для вернувшихся. Потомъ подалъ руку Катерин и своему брату, точно теперь только увидлся съ ними.
— Вдь вы, милые мои, просто свалились на меня, какъ снгъ на голову, сказалъ онъ,— дло понятное, я ошаллъ немножко… А тутъ-то, у насъ въ комнат, настоящее столпотвореніе было! Ты вдь знаешь, я не особенно силенъ по части веденія домашняго хозяйства и притомъ самъ вернулся домой всего часа два тому назадъ — промаялся порядкомъ, охотясь за бобрами тамъ, на Черной-Рк, вмсто бобровъ повстрчалъ только дв-три индйскія образины —прескверныя образины, могу тебя уврить… А теперь вотъ побывалъ сначала у дяди Дитмара, взявшаго къ себ нашихъ коровъ. Одна отлилась. Дитмаръ хочетъ удержатъ теленка у себя, если ты самъ не пожелаешь выростить его. Да садитесь-же, садитесь… Я вотъ приготовилъ вамъ поужинать, какъ умлъ, разумется,— не взыщите. Тутъ есть зажареный окорокъ — это твое любимое кушанье, Ламбертъ!..
И говоря все это, Конрадъ съ необыкновеннымъ усердіемъ захлопоталъ возл стола, придвинулъ къ нему два стула и вытеръ ихъ своей широкой ладонью. Потомъ опять подложилъ побольше дровъ на очагъ и развелъ яркое пламя, съ трескомъ потянувшееся въ дымовую трубу, затмъ безъ особенныхъ причинъ, далъ порядочнаго пинка своему волкодаву Плутону, можетъ быть за то только, что онъ слишкомъ долго глядлъ на Катерину большими желтыми глазами. Самъ Конрадъ какъ-будто не замчалъ новой жилицы дома, и когда взглядъ его случайно падалъ на лицо двушки, юноша, въ смущеніи, отворачивалъ глаза, ярко зарумянившись.
Такъ продолжалъ онъ хлопотать и за ужиномъ, не переставая говорить, поминутно то вставая, то усаживаясь на мсто, чтобы, привести то и другое въ порядокъ, тогда какъ на самомъ дл изъ всего этого выходила большая нескладица. Ламбертъ же сидлъ, какъ на иголкахъ, но успокоившись, отъ всей души обрадовался, когда замтилъ улыбку на лиц Катерины. Всю эту забавную хлопотливость Конрада она относила къ себ, такъ какъ нельзя было не видть, что двушка произвела довольно благопріятное впечатлніе на молодого, красиваго великана. Теперь ужь она, безъ особеннаго надъ собою усилія, могла бросить то или другое ласковое слово. Ламберту показалось даже необыкновенно странно, когда она расхохоталась при одномъ изъ забавныхъ разсказовъ Конрада,— и смхъ этотъ звучалъ также мягко и пріятно, какъ и интонація ея голоса.
Такъ сидлъ Ламбертъ за столомъ, не вмшиваясь въ разговоръ и внутренно радуясь, что все уладилось благополучно, хотя и теперь по временамъ на душ у него было невыразимо тревожно, какъ у того, кто не увренъ въ полнйшей безопасности и чувствуетъ подъ собою не совсмъ твердую почву. Это тревожное состояніе боле и боле овладвало имъ къ концу ужина. Въ фермерскихъ домахъ, куда они зазжали по пути и гд зачастую нужно было располагаться весьма тсно, Ламберту не разъ приходилось спать съ своею спутницей и хозяйской семьею въ одной и той-же комнат. Дв или три ночи, когда до перваго человческаго жилья было очень далеко, они располагались на ночлег даже въ лсу, и Ламбертъ любовался спящей двушкой при свт разведеннаго костра и, взглядывая на свтлыя звздочки, сверкавшія между древесныхъ вершинъ, благодарилъ небо, охранявшее сонъ дорогой двушки. Да, по то было только въ дорог — и такое бивачное положеніе продолжаться доле не могло. Въ верхнемъ этаж, служившемъ кладовою, была, правда, маленькая каморка, въ которой обыкновенно спалъ одинъ изъ нихъ тогда, когда другой незатйливо располагался въ уголку нижняго помщенія. Такой порядокъ братья завели еще въ прошломъ году, когда вторженіе французовъ заставило удвоить бдительность, но и по минованіи опасности, до самаго отъзда Ламберта, въ принятомъ обыкновеніи не послдовало никакой перемны. Ламбертъ думалъ было уступить ту каморку Катерин, но Конрадъ разсказывалъ за ужиномъ, что французы, какъ слышно было во время его недльной отлучки изъ дому, опять пошевеливаются. Приходилось опять жить на-сторож, и такъ-какъ Ламбертъ усталъ, конечно, съ дороги, то обязанность караулить Конрадъ сегодня ночью принялъ на себя.
— Значитъ, намъ придется дежурить вверху поочередно, замтилъ Ламбертъ посл нкотораго раздумья: — Катерина кое-какъ можетъ помститься на эту ночь внизу, а завтра мы устроимъ ее какъ нибудь получше. Что ты на это скажешь, Катерина?
— Ну что жъ и прекрасно! отозвалась молодая двушка, — тамъ за перегородкой я уже замтила пахучее, свжее сно, а здсь вотъ есть отличная, мягкая медвжья шкура,— пожалуйста, не хлопочите обо мн: я сама устроюсь, какъ не надо быть лучше. Спокойной ночи! Она подала руку Ламберту, потомъ Конраду, который широко выпучилъ на нее глаза, даже потрясъ удалой, красивой головою, слдуя за братомъ по узкой, крутой лстниц на верхъ, посл того, какъ двушка заперла засовомъ наружную дверь дома.
Катерина поглядла имъ обоимъ вслдъ, потомъ глубоко вздохнула и принялась убирать остатки ужина, выполаскивать и уставлять на мсто посуду, вмст съ тмъ она стала теперь смле продолжать прежде робко начатое приведеніе въ порядокъ всякаго хлама въ комнат. Это могло быть окончено не такъ скоро, часто она останавливалась, среди работы, словно въ тяжеломъ ошеломленіи и прикладывала ладонь руки къ горячей голов. На.сердц у нея было такъ тяжело, что ей сильно хотлось уссться спокойно и выплакаться въ волю, но въ ту же минуту въ душ ея вдругъ проходила какая-то необыкновенно свтлая радость, какую она ощущала разв въ то время, когда была еще крошечной двочкой, въ своихъ дтскихъ забавахъ. Пробуждаясь изъ этого страннаго раздумья, она опять принималась за работу и, наконецъ, съ улыбкой осматривалась кругомъ въ комнат, принявшей теперь совершенно ивой видъ. Потомъ Катерина тщательно загасила огонь на очаг и стала пріискивать для себя скромную постель, которую приготовила въ уютномъ углу просторной комнаты.
Сквозь узкую бойницу толстой бревенчатой стны прокрадывался серебряный лучъ мсяца, разливая робкій сумеречный просвтъ въ комнат. Двушк такъ легко дышалось свжимъ лснымъ воздухомъ, продувавшимъ сквозь отверстіе и освжавшимъ ея горячія щеки. За дверью не переставалъ плескаться ручей. Отъ времени до времени поднимался вдали шорохъ, сначала тихо, потомъ отчетливе, съ глухимъ эхомъ,— словно отдаленный отзвукъ органа. То была величественная музыка первобытнаго лса. Знакома была Катерин эта музыка еще въ дорог, когда двушка, засыпая подъ стройными деревьями на подосланномъ мху, полуоткрытыми глазами еще видла Ламберта, сидвшаго у костра. Вотъ теперь должно быть, это онъ ходитъ вверху. Шаги Конрада были-бы тяжеле. Вотъ онъ остановился — и прямо надъ ея головой. Не высматриваетъ-ли вдали кровожаднаго непріятеля? Или, можетъ быть, прислушивается къ странной псни лсного пересмшника, нкоторое время уже звучавшей изъ лса. Удивительная, въ самомъ дл, птица: то зальется мягкими, жалобными трелями, какъ соловей нмецкой родины, въ липовой рощ пасторскаго дома, то затрещитъ, какъ осипшій попугай, то захохочетъ, какъ сорока… И какъ смшно все это у него выходитъ… Но потомъ, вмсто потшнаго пнія пересмшника, въ ушахъ у нея отдавался говоръ двухъ человческихъ голосовъ, и Ламбертъ, съ жаромъ упрашивалъ ее, чтобы она на него не сердилась, простила-бы ему, тогда какъ Конрадъ съ веселымъ хохотомъ говорилъ: ‘ну, ничего, ничего, наша Катерина вдь, право, не злая’, и Катерина невольно улыбнулась и, вмст съ улыбкой на губахъ, наконецъ, уснула.
А Ламбертъ между-тмъ, какъ врно заключила Катерина, медленно расхаживалъ по галлере верхняго этажа и караулилъ со всмъ возможнымъ усердіемъ, хотя Конрадъ и старался уврить его, что опасность вовсе не такъ велика и что онъ говорилъ о ней только для того, чтобы откланяться подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ. Когда-же Ламбертъ съ укоромъ сказалъ ему: ‘я вовсе не желаю понимать твоихъ странныхъ намековъ’,— братъ его вдругъ не на шутку разсердился, бросился въ постель, въ караульной комнат, и объявилъ, что онъ чертовски усталъ и больше не можетъ проговорить сегодня ни одного слова.
А заснуть — все-таки не заснулъ Когда Ламбертъ чуть слышно проходилъ, часъ спустя, передъ отворенной дверью караульной, ему показалось, точно кто-то зоветъ его по-имени. Онъ остановился и заглянулъ въ дверь.
— Ты, что-ли, зовешь, Конрадъ?
— Да, отвчалъ Конрадъ, приподнявшись на локтяхъ,— спросить тебя хотлось объ одномъ…
