ПРІЯТЕЛИ.
(Очеркъ).
Д. Айзманъ.
‘Русское Богатство’, No 7, 1902
Приятели, Айзман Давид Яковлевич, Год: 1882
Время на прочтение: 20 минут(ы)
О поздк въ Парижъ Иванъ Иванычъ Рябковъ мечталъ лтъ пятнадцать, и вотъ, наконецъ, мечты его осуществились. Особенно хотлось Рябкову въ ‘столицу міра’ попасть къ выставк, но это не удалось. Онъ было уже и отпускъ выпросилъ,— Рябковъ служилъ рисовальщикомъ въ большой хромо-литографіи,— и паспортъ уже получилъ, но Петька, четырехлтній сынишка его, проглотилъ гайку отъ подсвчника, отъ этого у него сдлалось воспаленіе кишекъ, и деньги, въ теченіе очень долгаго времени по грошику откладывавшіяся для поздки, въ дв недли разошлись на докторовъ и аптеку…
— Теперь шабашъ,— думалъ посл этой неудачи Иванъ Ивановичъ.— Старъ ужъ я длаюсь… кончено… уже за-границы не увижу…— Но совершенно неожиданно онъ получилъ къ Новому году отъ хозяина сто рублей наградныхъ, и такъ же неожиданно привалилъ къ нему сверхсмтный заработокъ. Трактирщикъ Тризна, заколотивъ въ гробъ свою жену, Варвару Филипповну, почувствовалъ потребность пожертвовать въ соборъ образъ великомученицы Варвары, и образъ этотъ заказалъ Ивану Иванычу.— ‘А ну, такъ все-таки поду,— съ сердечнымъ замираніемъ говорилъ Рябковъ,— Лувръ увижу, дрезденскую галлерею… въ Мюнхенъ, въ пинакотеку загляну тоже… Эхъ, вдь все же художникъ я, какъ ни какъ!..’
Въ Париж Иванъ Иванычъ разыскалъ своего школьнаго товарища художника Пташникова. Въ былыя времена, ученикомъ рисовальной школы, Пташниковъ этотъ представлялъ изъ себя долговязаго, растрепаннаго, неопрятнаго верзилу. Теперь же Рябковъ увидлъ передъ собой стройнаго, красиваго мужчину, съ выразительными синими глазами, съ великолпной русой бородой. Рябковъ сначала было зароблъ: элегантность товарища, его важный, почти величественный видъ, роскошная обстановка его великолпной квартиры,— на бднаго провинціала подйствовали ошеломляюще, онъ пугливо озирался и съ тоской говорилъ себ:— ‘и зачмъ только я къ нему ползъ!..’ Скоро, однако же, робость эта стала таять, минутъ черезъ десять Рябковъ уже думалъ, что Пташниковъ ‘ей-Богу добрякъ’, а еще черезъ четверть часа уже смотрлъ на пріятеля съ той благодарной и ласковой радостью, съ какой провинившаяся, ожидавшая пинка собака трется у ногъ приласкавшаго ее хозяина.
— Такъ вотъ ты какой, Николай Васильичъ!— весело, почти съ умиленіемъ восклицалъ онъ.
— Да, такой… Приходи, Ванюшка, ко мн завтракать каждый день, запросто приходи. А завтра приходи и обдать,— я и Жуйкина позову.
— Да разв и Жуйкинъ здсь?!
— Здсь… Измнился и онъ. Глазастый и губатый, какъ и раньше былъ, но сталъ толстъ и брюхатъ, сдетъ, и плшь у него почище твоей.
Обдъ у Пташникова на другой день былъ великолпный,— съ трюфелями, съ шампанскимъ, а дессертъ и сыры были такіе, что Рябковъ не зналъ, какъ ихъ сть, и ждалъ, чтобы первымъ за нихъ взялся хозяинъ. Рябковъ почти все время молчалъ, ежился, озирался, конфузливо запихивалъ въ рукава манжеты, то и дло назжавшія на самые пальцы, и съ большимъ вниманіемъ прислушивался къ тому, что говорили Жуйкинъ и Пташниковъ. Т оба были отлично настроены и ли, пили и говорили очень много.
— То, что ты теперь пишешь, Николай Васильичъ, удивительно!— восклицалъ Жуйкинъ.— Прямо удивительно! Твоя новая картина,— поразительный шедэвръ. Знаешь, я прямо говорю: ты еще не овладлъ секретомъ, но ты къ нему близокъ. Ты длаешь теперь новый шагъ къ великой тайн и теперь ты уже touche le sublime du doigt.
Рябковъ впился своими маленькими, близко къ носу поставленными глазками въ говорившаго, а Пташниковъ, проглатывая большой кусокъ, отвтилъ:
— Да-а, закачу штукенцію знатную.
— Ты создаешь теперь нчто необыкновенное, нчто абсолютно-новое. Это ново даже по отношенію къ твоимъ работамъ. Твоя картина окончательно опрокидываетъ всю ту ветошь, которую нагромождали въ искусств такъ называемые ‘художники’ до сихъ поръ.
— Саа-гла-сенъ!
— И я теб объясню, какъ это происходитъ!— Жуйкинъ отложилъ въ сторону свою вилку. Лицо его приняло выраженіе значительное, строгое, почти торжественное.— Я теб объясню, отчего собственно ты можешь создавать такія вещи. Есть, видишь ли, двухъ сортовъ память. Память прошедшаго, во-первыхъ, и память будущаго, во-вторыхъ. Память прошедшаго,— въ ней все ясно, понятно, несомннно, и ею обладаютъ вс люди. Въ памяти же будущаго все туманно, мглисто, шатко, и многое въ ней неврно. Но то, что въ ней уловить можно — драгоцнно, драгоцнно безконечно. Ты, Николай Васильичъ, обладаешь именно этой памятью будущаго, и ты поэтому предугадываешь содержаніе завтрашняго дня, совершенно такъ же, какъ мы, обыкновенные люди, нашей обыкновенной, банальной памятью прошедшаго можемъ отдавать себ отчетъ въ содержаніи дня вчерашняго.
— Иванъ Иванычъ, понялъ что-нибудь?— кивая на Жуйкина, спросилъ Пташниковъ Рябкова.
Иванъ Иванычъ тихо улыбался и не отвчалъ. Изъ того, что говорилъ Жуйкинъ, онъ не понялъ ничего. Но онъ и многаго другого здсь не понималъ. Не понималъ картинъ Пташникова, не понималъ, почему тотъ знаменитость, не понималъ, съ какой стати прислуживавшій за обдомъ Арманъ, французъ, одтъ въ русское платье, не понималъ, почему рядомъ съ мастерской Пташникова имется комната, вся занятая огромнымъ иконостасомъ и многочисленными лампадками.
— Твоя память будущаго даетъ теб возможность опередить другихъ художниковъ, по крайней мр, на четверть вка,— началъ опять Жуйкинъ.— И тебя поэтому ждутъ успхи неслыханные. Звзда, подъ которой ты родился…
— Э нтъ, Андрей Михалычъ,— взмахнулъ вдругъ руками Пташниковъ,— это уже ты брось. Что хочешь мели, но только про звзды свои брось. Знаешь, вдь я эту канитель не выношу.
Жуйкинъ съ выраженіемъ глубокаго сожалнія оглядлъ Пташникова и перевелъ глаза на Рябкова.
— Не понимаю,— сказалъ онъ, пожавъ плечами и вздохнувъ.— Ршительно не понимаю… У него психическій аппаратъ такой, что онъ опережаетъ милліоны людей, и не смотря на это, онъ все-таки рутинеръ. Онъ стоитъ и спереди, и сзади современности. Онъ создаетъ поразительныя вещи, такія, которыхъ теперь и оцнить, и понять не могутъ, и все-таки отрицаетъ вліяніе небесныхъ тлъ на человческую судьбу. Не понимаю… Но вдь и эта, ваша оффиціальная наука,— продолжалъ Жуйкинъ, воспламеняясь и поворачиваясь къ Пташникову,— вдь и она тоже вынуждена, въ конц концовъ, признать, что приливы и отливы находятся въ зависимости отъ луны! И вдь каждый же и всякій можетъ проврить на самомъ себ, что волосы, остриженные въ новолуніе перестаютъ расти. Такъ какъ же посл этого упорствовать? И какъ можешь ты, ты, провидецъ, умственномъ окомъ пронизывающій завсу будущаго…
— Мели, мели!— спокойно проговорилъ Пташниковъ.— Вдь вотъ какая исторія, Иванъ Иванычъ! Какъ только меня и мои картины начинаютъ хвалить, такъ сейчасъ появляется и ‘завса’, и разный тамъ ‘мракъ’ съ будущимъ. И въ похвалахъ этихъ все и ‘туманно’, и ‘мглисто’, и непонятно. Но за то когда примутся ругать,— тутъ уже все и ясно, и понятно, и хорошо. Ей-Богу! Иногда такъ остроумно раздлаютъ, мое почтеніе!..
Рябковъ подобныхъ признаній отъ своего пріятеля не ожидалъ и не могъ не выразить удивленія такой откровенности.
— Чудакъ!— Пташниковъ пожалъ плечами.— ‘Откровенность’! Когда это мн не вредитъ, отчего же не быть откровеннымъ? Ты, можетъ быть, думаешь, что я постснюсь теб сказать, что вс мои картины сплошная дичь и безсмыслица?
Рябковъ смотрть на говорившаго со смущенной улыбкой и молчалъ.
— Дичь и безсмыслица,— выразительно повторилъ Пташниковъ.— Fumisterie. Но психопаты, дураки, кривляки и другіе Жуйкины отъ моихъ картинъ въ восторг, и я этому очень радъ.
— Mais, enfin, что ты говоришь!— запротестовалъ Жуйкинъ.
— А ты, Андрюшка, не безпокойся… Всмъ извстно, и теб первому, что у тебя голова не Аристотелева. Ну, значитъ, и помалкивай…
— Картины мои,— продолжалъ Пташниковъ, обращаясь къ Рябкову,— сдлали то, что я вотъ теперь artiste bien connu, что я matre, что я насадитель art nouveau и что деньжищъ у меня пропасть. Какого же мн еще дьявола нужно?
Рябковъ съ минуту помялся, почмокалъ языкомъ и потомъ началъ:
— Да, но видишь-ли… Ты меня извини… но… я на правахъ, такъ сказать, товарища… все же мы вдь… тово… какъ бы сказать… и натурщика когда-то вмст брали…
— Ну, брали.
— Собственно поэтому-то я и говорю… то есть я и позволяю себ… Деньжищъ, ты говоришь, много… Но ты же вотъ самъ признаешься, что… безсмыслица. А вфъ, если бы твои картины идейныя были…
Рябкову хотлось сказать и еще кое-что, но саркастическая улыбка пристально глядвшаго на него Пташникова словно вогнала ему слова обратно въ горло. Бдняга поперхнулся, и умолкъ.
— Идейныя,— сказалъ Пташниковъ.— Идейныя!.. Но какія же у нашего брата, у Митрофанушки, идеи? Да и дарованьишко-то вдь у насъ ростомъ въ вершокъ. О чемъ же хлопотать!— И, ощипывая втку винограда, Пташниковъ продолжалъ:— Я, для своего дебюта въ ‘салон’, мусорщиковъ написалъ — копаются два оборвыша въ мусорной куч. Это идейное? Картинка, собственно говоря, ничего себ вышла, но, конечно, осталась совершенно незамченной. Я ее потомъ за пятьдесятъ пять франковъ продалъ, консьержка попротежировала… И если бы я упирался и продолжалъ писать ‘идейное’, я бы теперь тоже служилъ гд-нибудь рисовальщикомъ и тоже безъ сапогъ ходилъ бы. Мало насъ такихъ? Эхъ, Иванъ Иванычъ!- вздохнувъ, добавилъ Пташниковъ.— Странный ты, ей Богу, человкъ. Провинціей отъ тебя за сто верстъ несетъ. Нтъ у тебя ни самолюбія, ни размаху, ни нюха тонкаго, ни аппетита, ничего нтъ.
— Отчего же? Самолюбіе у меня. есть.
— Аппетита у тебя нтъ, вотъ главное! У каждаго человка долженъ быть аппетитъ, здоровенный аппетитъ долженъ быть. Пасть свою широко раскрывать надо. А ты — мямля… Вотъ что-то такое про идейное бормотать сталъ…
— Онъ не понимаетъ новыхъ идеаловъ прекраснаго,— засоплъ Жуйкинъ.— У него отсутствуетъ пониманіе вопросовъ жизни и духа.
— Положимъ, я знаю отлично, зачмъ ты про идейное заговорилъ,— продолжалъ Пташниковъ, не обращая никакого вниманія на слова Жуйкина.— Это ты показать себя хотлъ, пофорсить, достоинство свое соблюсти. ‘Мы хоть и изъ Кобелякъ, а понимаемъ тоже…’ Эхъ, братъ! А что собственно ты понимаешь?..
Минуту помолчавъ, Пташниковъ началъ опять.
— Вотъ что, Иванъ Иванычъ! Мн приходитъ въ голову, что я хорошо сдлаю, если разскажу теб кое-что о себ. О томъ, напримръ, какъ я въ люди вышелъ. Это теб будетъ полезно… Ты какъ-то такъ наивенъ и простъ, что прямо досадно длается. Воображаешь, что какъ у васъ тамъ, въ Кобелякахъ, жизнь идетъ, такъ она и везд. Глупо это… А вотъ я разскажу теб, какъ умные люди дла обдлываютъ, такъ, можетъ быть, и ты хоть чуточку поумнешь.
— Ну вотъ!— заворчалъ Жуйкинъ,— разсказы какіе-то пойдутъ… къ чему это?
— А теб что?.. Вотъ теб кофе, вотъ теб сигары. Если обълся — ступай засни. А то на кухню къ Жюстин ступай… пофилософствовать.
— Строга твоя Жюстина,— вздохнулъ Жуйкинъ.
— Ну, это ужъ какъ знаешь устраивайся…— Пташниковъ положилъ себ винограду.— Да, Иванъ Иванычъ! теб положительно полезно будетъ послушать…
Рябковъ замигалъ глазами и неловко завозился на стул.
— Я, признаться, и самъ тоже,— съ благодарностью въ голос проговорилъ онъ,— я и самъ все думаю себ: ‘дай-ка, думаю, разспрошу его о томъ, о семъ’,— о разномъ, то есть,— да все какъ-то не того… какъ бы сказать… не выходитъ. Боюсь нескромности…
— Какая тутъ нескромность? Красть я не кралъ, убивалъ рдко, скрывать мн нечего… Разскажу съ удовольствіемъ… Только начать придется со стороны, не съ себя, а съ другихъ. Съ княгини Асланбековой начну…
— О-уфффъ!..— Жуйкинъ, оттопыривая губы, шумно вздохнулъ и переслъ въ кресло.
Пташниковъ, не спша, долъ свой виноградъ, отодвинулъ тарелку и облокотился на столъ.
— Да, съ Асланбековой, стало быть…— сказалъ онъ.— Во времена оны процвтала тутъ княгиня Асланбекова, Глафира Пантелеймоновна. Собственно говоря, она была не княгиня, а купчиха, но родитель ея, московскій фабрикантъ и милліонеръ, пріобрлъ ей князя въ мужья. Пріобрлъ, и вскор посл того благополучно скончался. Князь только было нацлился купеческіе милліоны спускать, а княгиня взяла да и со двора его долой. Баба была съ характеромъ.
— Вотъ это правда: въ высшей степени замчательный человкъ,— вставилъ Жуйкинъ съ убжденіемъ.
— Да, замчательный. А, главное, въ нкоторыхъ случаяхъ весьма небезполезный… Прогнавъ князя, княгиня Асланбекова переселилась въ Парижъ. Здсь она вела очень большой train, и было у нея нчто врод литературно-артистическаго салона. Собой княгиня была очень нехороша,— толста и нескладна, животъ у нея начинался чуть-ли не у шеи, губы были лиловыя, носъ огурцомъ, глаза круглые, какъ у курицы… И умъ тоже какъ у курицы…
— Ну, зачмъ клеветать!— съ неудовольствіемъ сказалъ Жуйкинъ.
— Андрей Михалычъ, ты молчи!— и, обернувшись къ Рябкову, Пташниковъ сказалъ:— этотъ кавалеръ за Асланбекову въ огонь и воду пойдетъ,— онъ ей ‘родственникъ по духу’. Вдь ты знаешь, чмъ собственно онъ тутъ занимается? Онъ тутъ ‘съ рутиной борется’.
— То есть какъ же это?
— Посредствомъ банкетовъ… Видишь-ли, вдь уже лтъ пятнадцать, какъ онъ тутъ околачивается, и знакомыхъ у него за это время завелось пропасть. Все люди извстные — писатели, художники, актеры. И вотъ, если кому-нибудь изъ его ‘amis’ выпадетъ успхъ — онъ сейчасъ и устраиваетъ банкетъ. Суетится, волнуется, бгаетъ, дв недли, три недли, мсяцъ, и успокоится только тогда, когда банкетъ устроенъ…
— Ты бы о себ разсказывалъ, если языкъ чешется,— заговорилъ Жуйкинъ. И по лицу его трудно было понять, сердится онъ, или же, напротивъ, радуется, что рчь идетъ именно о немъ.
— Устроитъ онъ банкетъ,— продолжалъ Пташниковъ, добродушно улыбаясь,— и говоритъ рчь. Рчь эта всегда одна и та же: все надо обновить,— науку, литературу, искусство, формы общественной жизни. Все старое сгнило и не годится никуда, теперь восходитъ новая заря, и каждый изъ васъ, mes chers amis, есть лучъ этого возрождающаго солнца… Точно я передаю, Жуйкинъ?
— Чортъ тебя знаетъ, что ты тамъ городишь!
— Видишь, Ванюшка, не опровергаетъ!— весело сказалъ Пташниковъ.— ‘Вс вы, говоритъ, лучи…’ Меня лично онъ тоже признаетъ лучомъ, даже очень яркимъ, даже ослпительнымъ. Себя же самого теперь не считаетъ ничмъ, но было время, когда онъ видлъ въ себ цлое солнце. Онъ писалъ тогда симфоніи и собирался произвести переворотъ въ музык. Перевернуть ему не удалось ничего, и онъ взялся за живопись. Ее онъ не возродилъ тоже, и сталъ изучать теологію. Поселился въ монастыр, у монаховъ-трапистовъ, и совсмъ уже приготовился перейти въ католичество, да вышла какая-то скверность, не подъ силу даже Жуйкину… Ну, онъ обидлся и убжалъ… Что ты посл этого еще затялъ, Михалычъ? я запамятовалъ.
— Ничего не затвалъ, чортъ!— Теперь уже было совершенно ясно, что Жуйкину пріятно, что говорятъ о немъ.
— Посл этого онъ задумалъ писать изслдованіе о разврат. Реалистовъ и натуралистовъ онъ ‘терпть не можетъ’, но наблюденія надъ жизнью считаетъ дломъ полезнымъ. И чтобы сдлать наблюденія, онъ затялъ наняться къ одной demi mondaine лакеемъ. Ну, она, конечно, сразу догадалась, что передъ нею не лакей, заинтересовалась Жуйкинымъ и оставила его при себ… въ качеств чего это, Андрей Михалычъ?
— Я личнымъ секретаремъ у нея служилъ,— съ достоинствомъ промолвилъ Жуйкинъ.
— Ну вотъ… Секретарствовалъ онъ у нея мсяца три, она возила его съ собой повсюду,— на скачки, въ театры, на балы… потомъ онъ ей надолъ, и она его отослала.
— Врешь, я самъ ушелъ.
— Ну, положимъ, что ушелъ самъ… Потомъ онъ еще много другихъ хорошихъ предпріятій затвалъ, всхъ не припомню. Въ Индо-Китай здилъ,— но очутился почему-то въ Сидне. Стрлялся тоже, но, къ сожалнію, неудачно. Сейчасъ вотъ онъ спиритизмомъ занимается и астрологіей, находится въ постоянныхъ сношеніяхъ съ Маріей-Антуанетой, съ Годфридомъ Бульонскимъ, составляетъ гороскопы и можетъ въ точности объяснить, какая звзда управляетъ мною, когда я пишу, и какая командуетъ, когда я мъ или парюсь въ бан… У княгини Асланбековой астрологъ этотъ одно время былъ въ большомъ фавор. Она очень любила ‘новыхъ людей’, любила ихъ даже больше, чмъ шампанское, а это много… Народу въ ея салон бывало множество, и часто люди съ большими именами. Особенно льнули къ ней художники: она составляла галлерею и платила за картины огромные куши… Вотъ, вскор посл моего дебюта въ ‘салон’, я на одномъ изъ ‘soire’ этой барыни былъ представленъ Жюлю Арсену, романисту и художественному критику, человку очень вліятельному. Арсенъ обошелся со мной очень ласково, сказалъ мн много пріятнаго о моемъ дарованіи, но ‘мусорщиковъ’ моихъ не похвалилъ.— ‘C’est vieux a, c’est bien vieux,— сказалъ онъ.— Et puis, je n’en sais rien, n’est-ce pas, mais je crois que vous tes un peu nihiliste’ {Это старо… и потомъ, я не знаю… но мн кажется, вы немного нигилистъ.}.
— ‘Mais c’est justement ce que je lui dis toujours {Это и я говорю ему постоянно.}’,— съ горячностью подхватила Асланбекова.
— ‘Et ils sont tous comme a chez nous, tous. Impossible de comprendre ce qu’ils font. Ils sont tous des arrirs, les artistes, les crivains, tous, mme les savants’ {И таковы они у насъ вс. Невозможно понять, что они длаютъ. Вс они отсталые: артисты, писатели, даже ученые.}.
— Около получаса просвщалъ меня мосье Арсенъ, и фразы о новомъ искусств, о новой красот, о новыхъ идеалахъ такъ и сыпались.
— ‘Et ce qu’il у а de plus fcheux’ {А что особенно досадно…},— вмшалась опять княгиня,— ‘это то, что вдь онъ настоящій талантъ. Если бы вы видли, какія у него пастели! Да онъ могъ бы длать чудесныя вещи.’
— ‘Я въ этомъ не сомнваюсь’,— подтвердилъ Арсенъ.
— ‘Ателье M-r de Ptachnicoff въ улиц Grande Chaumire, No 12’. Арсенъ почтительно поклонился,— ‘Вы удивительно проницательны, princesse! Вы отвтъ даете раньше, чмъ поставленъ вопросъ’.
— На слдующій же день Арсенъ сидлъ у меня въ мастерской. Онъ съ комическимъ ужасомъ отбрасывалъ въ сторону этюды ‘ la nihiliste’ — ‘affreux, affreux!’,— но довольно благосклонно отозвался о моихъ пастельныхъ изображеніяхъ танцовщицъ.
— ‘То, что длали старые художники, было, можетъ быть, хорошо въ свое время,— говорилъ онъ,— но теперь это отжило. Теперь идеалы другіе. Молодыя силы, идущія по стопамъ стариковъ, осуждены на безславную гибель, а будущее принадлежитъ этимъ смлымъ борцамъ, этой гордой когорт, si noble, si plein de courage, предъ которой le critique ne peut s’empcher de s’arrter intimid et respectueux’ {Благородной и полной мужества, передъ которой критика не можетъ не остановиться робко и почтительно…}…
— ‘Mais regardez moi a!— вдругъ прервалъ онъ себя, схвативъ небольшой квадратный подрамокъ.— Ah, mais a, c’est tout simplement superbe! Ah, quelle finesse! Quel sentiment! Quelle sincrit! Mais c’est d’un Dgas a! C’est d’Ibsen, de Bjornson, de Greag’ {Посмотрите вотъ это. Это просто прелестно. Какая тонкость, какое чувство, какая искренность! Это Дегазъ, это Ибсенъ, Бьерисонъ, Григъ!..}!..
— И пошелъ, и пошелъ…Восхищается, радуется, любуется… Онъ восхищается, онъ радуется, а я стою озадаченный, смущенный, растерянный, стою — прямо сказать — какъ болванъ, и нтъ у меня храбрости сознаться, что не я писалъ этотъ этюдъ и что попалъ онъ ко мн въ мастерскую случайно… Андрей Михалычъ, а знаешь ты, чей это былъ этюдъ?
Пташниковъ умолкъ и, лукаво улыбаясь, уставился на Жуйкина.
— Какой тамъ этюдъ?— лниво пробормоталъ Андрей Михалычъ.— Ты все врешь. Далъ бы лучше соснуть полчасика…
— Ну, спи!— весело сверкнулъ глазами Пташниковъ.— А только этюдъ этотъ писалъ ты.
— Я?
— Да, голубчикъ, ты! Собственными неумлыми руками своими…— Видишь ли,— обратился Пташниковъ къ Рябкову,— это происходило въ ту пору, когда Жуйкинъ занимался возрожденіемъ живописи…
— Брехня, все брехня,— невозмутимо проворчалъ Жуйкинъ и протянулъ свои коротенькія, обутыя въ лакированныя ботинки ноги на стулъ.
— Онъ до такой степени лишенъ способностей къ живописи,— разгорячаясь, продолжалъ Пташниковъ,— что если бы работалъ десять лтъ, двадцать лтъ, то не сумлъ бы дойти до того, чтобы сносно изобразить,— ну вотъ этотъ, положимъ, графинъ. Этюдъ же, который такъ по вкусу пришелся Арсену, былъ собственно не этюдъ, а копія, копія съ одной символической картины, висвшей въ то время въ Люксембургскомъ музе. Полная неумлость Жуйкина,— да отчасти умышленныя ‘усовершенствованія’,— сдлали то, что копія совершенно не напоминала оригинала, и это собственно мн и послужило…
— И что ты все ‘копія, копія’!— прервалъ Жуйкинъ,— врешь, должно быть… чучело…
— Ушелъ отъ меня Арсенъ,— продолжалъ Пташниковъ,— а я долго потомъ сидлъ надъ разбросанными по полу этюдами, и смотрлъ то на нихъ, то на жуйкинское произведеніе. Чортъ знаетъ, что такое!— думалъ я,— а вдь и въ самомъ дл надо бы вотъ такъ писать… Были реалисты, а теперь пошли символисты… Когда-то были еще классицизмъ и романтизмъ… Искусство не стоитъ, все мняется…
— ‘Мусорщики за пятьдесятъ пять франковъ пошли,— думалъ я дальше.— Другое что-нибудь въ этомъ род напишешь — та же исторія повторится. Этакъ и самъ, чего добраго, когда-нибудь мусорщикомъ сдлаешься’… А такого рода перспективы соблазняли меня весьма мало. Наивнымъ младенцемъ, ротоземъ я никогда не былъ, аппетитъ я всегда имлъ отличный, и къ жизни требованія предъявлялъ весьма опредленныя. Я хотлъ богатства, я хотлъ извстности. Извстность, слава нужны мн были во чтобы то ни стало,— нужне даже, чмъ богатство. Такъ, братъ, ужъ я устроенъ, что до извстности жаденъ. Мн непремнно надо играть роль, надо быть на виду, надо шумть… Если бы мн пришлось провести жизнь темнымъ, безвстнымъ обывателемъ, рисовальщикомъ, какъ ты, примрно, я бы наврное былъ самымъ несчастнымъ человкомъ на свт, я бы удавился съ тоски!.. Помнишь вдь, какъ еще въ школ, совсмъ еще ничтожнымъ соплячкомъ, я уже изъ кожи лзъ, чтобы обратить на свою особу общее вниманіе. Волосы носилъ до плечъ, шляпу добылъ себ съ такими огромными полями, что во всемъ город другой такой не было, на визитныхъ карточкахъ изобразилъ — ‘художникъ’… Изъ школы дорога домой была мн направо, а я всегда налво ходилъ, длалъ крюкъ въ добрую версту,— затмъ, собственно, чтобы по Дерибасовской въ часы гулянья свой ящикъ съ красками попроменировать,— ‘смотрите, народы, художникъ идетъ’!.. Я читалъ, какъ хвалятъ Айвазовскаго, Шишкина, Крамского, и я думалъ о томъ, что вотъ, кабы и меня вотъ этакъ… Въ ‘Нив’ я читалъ, что у Ганса Маккарта было неслыханной роскоши ателье и что къ нему позировать прізжали первыя красавицы Вны,— и я весь загорался и общалъ себ, что такое же великолпное ателье будетъ и у меня, и что красавицы и ко мн прізжать будутъ… Тутъ, въ Париж, посреди этого блеска и роскоши, и подъ вліяніемъ товарищескихъ разсказовъ о баснословныхъ кушахъ, вырабатываемыхъ нкоторыми модными художниками, аппетиты мои еще больше разгорлись. Смотришь на разъздъ изъ Булонскаго лса — и безпокойно длается: а отчего бы и мн вотъ этого самаго кабріолета и съ такимъ же самымъ, въ блый халатъ укутаннымъ, негритенкомъ, на запяткахъ, не имть?.. Читаешь въ газетахъ списокъ разнаго рода sommits, постившихъ premire въ большой опер и злишься: а отчего бы и моему имени тутъ не быть?.. Ну, а затмъ и Діана, напримръ, де-Пужи изъ Bouffes-Parisiens, тоже вдь и она недаромъ на свт существуетъ… Но какъ, однако же, далеко отъ всего этого отстоялъ я со своими ‘Мусорщиками’, со своими вырученными за нихъ пятидесятью пятью франками!.. А между тмъ, мн было ясно, что Арсенъ, если бы только захотлъ, могъ бы ужасно много для меня сдлать. ‘Только бы ему понравиться’!.. А было очевидно, что понравиться можно въ томъ лишь случа, если бросить свой ‘нигилизмъ’ и начать писать въ жуйкинскомъ дух. И вотъ, сообразивъ все это, я и попробовалъ подражать Андрюшкиной копіи…
Пташниковъ отхлебнулъ кофе, вытеръ усы и началъ опять:
— Сперва какъ будто трудновато было. Мшала прочно установившаяся привычка искать точную форму, настоящій цвтъ. Срая расплывчатая мазня выходила недостаточно… какъ бы это сказать… dbrid, что-ли. Ну, а потомъ дло наладилось. И въ томъ году я въ салон выставилъ вотъ какую картину: на мутно-лиловомъ фон паритъ полупрозрачная, мутная два, въ рукахъ у нея черепъ, на голов терновый внецъ. Черепъ иметъ выраженіе смющееся, два выраженія не. иметъ никакого. Внизу полотна огонекъ, отъ него кверху подымается дымокъ и оканчивается этотъ дымокъ тремя змиными головами.
— И Арсену твоему это понравилось?— спросилъ Рябковъ.
— Еще бы! Онъ обо мн написалъ восторженную статью. ‘Art nouveau… conscience nave… esprit librateur… on est saisi par l’impression de grandeur, de mlancolie de ces symboles bleutres qui ont la posie des grandes solitudes’ {Новое искусство… наивная совсть… духъ освобожденія… васъ невольно охватываетъ ощущеніе величія, меланхоліи отъ этихъ голубоватыхъ символовъ, проникнутыхъ великой поэзіей пустыни…}…
— Я приходилъ въ ‘Салонъ’, останавливался передъ своей картиной и подолгу на нее глядлъ.— ‘Mlancolie… posie grandes solitudes’…— а чортъ его знаетъ! а можетъ оно тутъ и есть,— приходило иногда мн въ голову. Отецъ у меня алкоголикъ, мать постница и богомолка,— почемъ я знаю, какъ все это на моей душ отразилось… Видишь ли въ чемъ дло! Читать, ты знаешь, я не охотникъ, но довелось все-таки и мн прочесть что-то такое о Ломброзо, о criminel-n. Родился, молъ, арестантомъ, такъ ужъ какъ тамъ ни хитри, а отъ Владимірки не отвертишься. Слыхалъ я также, что Эдгаръ По, американскій писатель, писалъ свои поэмы безсознательно, въ пьяномъ вид, мломъ на полу. Наконецъ, гд-то я слыхалъ или читалъ про признаніе, кажется, Тургенева о томъ, что ему собственные герои сдлались понятне посл того, какъ ихъ освтилъ и истолковалъ Добролюбовъ. Въ голов моей все это какъ-то сумбурно перемшалось, перепуталось и выходило что-то въ этомъ род: я родился художникомъ, я artiste-n, я пишу безсознательно. Но критика мои работы понимаетъ и критика ихъ истолковываетъ.
— И мн, дйствительно, начинало иногда казаться, что отъ моей лиловой двы и отъ зминыхъ головъ, выходящихъ изъ дыма, ветъ меланхоліей… А впрочемъ, я на счетъ этихъ мн самому непонятныхъ талантовъ моихъ успокоился скоро. Тамъ сознательно, безсознательно я пишу, есть меланхолія или нтъ ея, это Богъ съ нимъ. Важно было то, что проба удалась, что успхъ я имлъ, людямъ нравится, имъ это пріятно, нужно… Ну и т. д. Оставалось только продолжать. И я продолжалъ.
— А вдь я таки и въ самомъ дл копировалъ когда-то въ Люксембург ‘Зимнія виднія’,— прервалъ Жуйкинъ.— Теперь припоминаю… И къ теб, помню, копію приносилъ…
— Вотъ, милый человкъ, вотъ! Именно съ этихъ-то видній благополучіе мое и пошло… Въ слдующемъ году я опять выставилъ лиловую дву. Но вмсто черепа я вложилъ ей въ руки летучую мышь, и зминыя головы вытянулъ уже не изъ дыма — его я замнилъ обрывкомъ радуги,— а изъ волосъ самой двы. Асланбекова картиной этой была ‘e-b-l-ou-ie’! Толстый животъ тонкой цнительницы, когда она говорила о моемъ ‘gnie’, колыхался и раскачивался, какъ воздушный шаръ передъ подъемомъ. Арсенъ же, недолго думая, провозгласилъ меня одной изъ лучшихъ надеждъ молодой школы. Сдлалъ, молъ, я un immense progrs, un heureux et triomphal effort pour s’affranchir de la convention bte, des routines et des formules… {Огромный прогрессъ, счастливое и успшное усиліе для освобожденія себя отъ глупыхъ условностей и рутинныхъ формулъ.}. Онъ такъ яростно и пламенно меня превозносилъ, такъ много кричалъ объ alliance tourdissante, который въ моей душ заключили lyrisme gaulois съ mysticisme slave {Галльскій лиризмъ съ славянскимъ мистицизмомъ.}, что на меня обратилъ, наконецъ, вниманіе tout Paris. Обо мн стали говорить въ художественныхъ кружкахъ. Я попалъ въ revue и въ шансонетки монмартрскихъ кабачковъ, и куплетисты острили, что мн натурщицей служилъ le pre de la Pudeur, т. e. старый сенаторъ Беранже… Наконецъ, пришла ко мн цлая банда молодыхъ поэтовъ, совершенно мн неизвстныхъ, и въ складчину устроили у меня пиръ и дебошъ. Поэты говорили, что я имъ братъ по духу, и въ доказательство читали переводы моей картины на стихи. Я стиховъ не понялъ, но пилъ съ поэтами много, и всего чаще, сколько могу теперь припомнить, чокался со мной и цловался нкоторый начинающій драматургъ, высокій, блдный юноша, съ странно сшитымъ, до полу доходившимъ рединготомъ, и съ цлымъ каскадомъ огненнаго шелка на безконечной ше. Впослдствіи я узналъ, что свтило это было осуждено за проступокъ contre nature. Наказанія онъ, однако же, не отбывалъ, такъ какъ заблаговременно впалъ въ слабоуміе и помщенъ въ сумасшедшій домъ…
— Ты это про Сенъ-Жермэна говоришь?— сердито, почти вызывающе спросилъ Жуйкинъ.
— Я это про тебя говорю.
— Какъ про меня? Когда же я драмы писалъ?
Пташниковъ только рукой махнулъ.
— Дла мои пошли хорошо. Тильбюри съ негритенкомъ у меня еще не было, но зарабатывать я сталъ шибко. Я завелъ обстановку и обстановку, конечно, необычайную. Мн такую обстановку, какъ у всхъ, нельзя было. И такъ какъ говорили много объ alliance, который въ моей душ заключили lyrisme gaulois съ mysticisme slave, то я обстановку сдлалъ въ соотвтствіи съ этимъ именно alliance’омъ.
— А, такъ вотъ оно что!— вырвалось вдругъ у Рябкова. И на лиц его изобразилось нчто похожее на радость.
— Да, да, оно самое,— разсмялся Пташниковъ:— вотъ по этому-то самому я Армана моего, чистокровнаго потомка Версенжеторикса, наряжаю въ костюмъ ярославскаго плотника, а вонъ въ той комнат завелъ иконостасъ и лампадки, и представить себ трудно, какъ это ошарашиваетъ заказчиковъ, и до какой степени наполняетъ ихъ почтеніемъ къ моему таланту. Прямо страхъ на нихъ нагоняетъ… Видишь, стало быть, сами обстоятельства указывали, какъ поступать, а мн оставалось только не ротозйничать… Ну, и вотъ-съ! Прошелъ годъ… Однажды, проснувшись, я сказалъ себ, что надо мн теперь porter un grand coup. Надо изобразить нчто новое, нчто такое, что на вс тридцать семь залъ ‘Салона’ кричало бы… ‘Горластое нчто’!.. И я сталъ ломать голову. Хорошо бы такъ, думалъ я, чтобы что-нибудь совершенно новое изобрсти, чтобы не повторяться… Но сколько ни силился, ничего придумать не могъ. А не придумавши, и успокоился: ничего, если и повторяться. Кто же не повторяется? Вотъ Henner: пятьдесятъ лтъ тому назадъ удалось ему мертваго Христа хорошо написать, и онъ съ тхъ поръ только и длаетъ, что мертвецовъ изображаетъ. Каждый годъ по десятку фабрикуетъ. А Пювисъ-де-Шаваннъ — этого на что ужъ за глубину мысли, за оригинальность, за разный тамъ sentiment превозносятъ,— а вдь и у него тоже, что ни картина, то и лзетъ голый кавалеръ куда-то на лстницу. Чего же мн смущаться? Жарь опять лиловую дву! Жарь дв лиловыя двы!… А вотъ, насчетъ самого письма, насчетъ техники, тутъ ужъ, дйствительно, недурно бы что-нибудь экстраординарное проявить.
И я проявилъ.
Всю картину я написалъ узенькими вертикальными мазочками, а между мазочками оставилъ полоски чистаго полотна. Ни одного не только горизонтальнаго, но и сколько-нибудь наклоннаго мазка не было. Все шло по отвсу, и вся картина была точно изъ цвтныхъ веревочекъ выложена.— Глупо это! Ей Богу, глупо!— думалъ я,— а продолжалъ. Отойду отъ полотна, смотрю: пестритъ, рябитъ, чортъ знаетъ что такое! Но я доволенъ, пишу. ‘Есть новое’. Окончилъ, наконецъ, вправилъ въ раму — и рама тоже необыкновенная, узенькая, блая,— экзаменую: ‘Точно ли горласто’?— Два-крабъ… огоньки на фон… ‘Non, c’est pas a’! Видали ужъ это, охъ, видали… Ужъ этимъ теперь не удивишь, мало ‘новаго’, мало…
— И такъ мн стало досадно, такъ неспокойно… Вдь ‘Салонъ’ не то, что у насъ выставка ‘передвижниковъ’, напримръ. Вдь въ ‘Салон’ четыре тысячи номеровъ съ лишнимъ. Вдь тамъ и безъ меня горластыхъ много. Вдь, чтобы ихъ всхъ перекричать, надо уже, дйствительно, паровознымъ свисткомъ рявкнуть… И вотъ все больше разбираетъ меня смущеніе. До того зароблъ, что о другой картин думать сталъ… Но тутъ вдругъ и ожилъ… Экая мысль!.. Схватилъ я кисть, ткнулъ ее въ блила и — трахъ!— вдоль всей картины, какъ разъ по средин, черезъ носъ, грудь и животъ лиловой двы провелъ черту. Потомъ взялъ ножницы, да по черт этой картину и перерзалъ. ‘L’! Мн принесли другую раму,— тоже узкую, тоже блую, и я вправилъ въ нее обрзокъ ‘L!..’ Лиловая два всей длиной перерзаннаго тла упиралась въ багетъ. Направо отъ нея было широкое пространство пустого фона. Размашистыми ударами помтилъ я на ней смутную фигуру Христа, въ углу помстилъ окровавленные обломки колокола, а сверху, въ вид хвоста кометы, пустилъ градъ золотыхъ монетъ…
— Это была божественная вещь!— вдругъ взвился на своемъ кресл Жуйкинъ.— Это было откровеніе!
— Разумется, откровеніе,— спокойно согласился Пташниковъ.— Только здорово я трусилъ, когда откровеніе это отправлялъ на выставку. ‘Ну, думаю, переборщилъ! Провалюсь теперь. Затюкаютъ’.— Оказалось, однако, что я не переборщилъ, и что меня не затюкали. Жюль Арсенъ, правда, обо мн не заикнулся ни единымъ словомъ,— но это отъ того, что онъ въ то время предложилъ руку и сердце Асланбековой, а она, тайно вздыхая по мн, ему отказала. За меня взялся тогда морфиноманъ Жолибуа. ‘Chose bizarre,— писалъ онъ,— je n’у comprends point, et je suis ravi tout de mme. Chose plus bizarre encore, je ne demande plus comprendre’… И потомъ,— ‘une page de philosophie si haute, d’une porte si douloureuse’… И потомъ,— ‘de cette oeuvre coule une source dlicieuse d’anxit et de terreur, je la bois, et j’ai peur… {‘Странная вещь… Я ничего не понимаю, и однако я восхищенъ. И что еще странне: я даже не стараюсь понять’… ‘Страница философіи, возвышенной и печальной’.}’ И потомъ:— ‘la petite lueur d’infini,’ и потомъ:— ‘grandeur des problmes agits…’ {‘Изъ этого произведенія бьетъ источникъ желанія и ужаса. Я пью и прихожу въ ужасъ’. ‘Маленькій отблескъ безконечности’… ‘величіе волнующихъ загадокъ’.}. И въ заключеніе, какъ, впрочемъ, и вначал, опять ‘esprit librateur’, и опять ‘conscience nave…’ А варіанты на эту тему вслдъ за Жолибуа подтягивали и другіе прокладыватели ‘новыхъ путей’. Имя мое было достаточно извстно, чтобы господа журналисты и безъ всякаго спеціальнаго подбадриванія занимались мною. А Асланбенкова къ тому же и подбадривала…
— Это просто возмутительно!— вскричалъ вдругъ Жуйкинъ. Онъ всталъ и направился къ двери.— Ты пошлый циникъ. Для тебя нтъ ничего святого.
— Ты для меня святыня!— Пташниковъ положилъ руки на плечи Жуйкина и придавилъ его къ креслу.— Сиди, чортъ!
— Пусти!
— Нтъ, посиди… Выпей вотъ шампанскаго,— или на голову себ его вылей, и успокоишься… Зачмъ гримасничать?.. Такъ вотъ стало быть, Иванъ Иванычъ, какъ длаются дла!— обернулся Пташниковъ къ Рябкову.— Ты вотъ тянешь старое… ‘идейное’… А я иду новымъ путемъ. Я нашелъ способъ заставить обо мн шумть, хвалить, изумляться… Въ этомъ, какъ хочешь,— сила! Ты рисуешь этикеты для пива и для ‘чудо-ваксы’, и тобой помыкаетъ скотина-хозяинъ. А я изображаю символы… Отъ этого, согласись, вреда людямъ не больше, чмъ отъ твоихъ этикетокъ…— Однако, твой скотина-хозяинъ ко мн отнесется съ благоговніемъ… И я ему на поклонъ, пожалуй, не отвчу. Кто же изъ насъ двухъ лучше устроился, а?
Рябковъ старательно сметалъ горстью крошки и задумчиво ихъ разсматривалъ.
— Да,— проговорилъ онъ съ тихой улыбкой,— это того… какъ бы сказать?.. столица міра… конечно… А у насъ, напримръ, въ провинціи… вковая, какъ говорится, у насъ тишина…
— Заплесневлый народъ!..
— Возьму да и растрезвоню всмъ все, что ты тутъ набрехалъ,— пригрозилъ вдругъ Жуйкинъ.
Пташниковъ посмотрлъ на него съ сожалніемъ.
— Глу-у-пая твоя голова!— нараспвъ сказалъ онъ,— нашелъ чмъ пугать… Да я, можетъ быть, нарочно для того все это сейчасъ и разсказывалъ, чтобы ты трезвонить пошелъ… Вотъ вдь, Иванъ Иванычъ, исторія какая: мн теперь трезвонъ всякій, всякая сплетня и шумъ до зарзу нужны.
— Это зачмъ же?
— А затмъ, что надо одно дло оборудовать… Надо мн теперь у принца Уэльскаго заказъ получить… Онъ, принцъ-то этотъ самый, перестраиваетъ въ Шотландіи замокъ и требуются туда декоративныя пано. Дадутъ мн этотъ заказъ,— я окончательно укрпляюсь въ самомъ первомъ ранг художнической іерархіи, длаюсь живописцемъ коронованныхъ особъ… Держись тогда американскіе милліардеры! Но бда въ томъ, что заказъ можетъ и уплыть. Обо мн тамъ лопочутъ, но есть и противное теченіе. Говорятъ, что надо, молъ, національное искусство поддерживать и отдать заказъ англичанину. И вотъ, по этому-то самому случаю мн сейчасъ трезвонъ нуженъ: шумъ, толки, споры, скандалъ… Ну, и это, разумется, будетъ: я свои мры приму.
— А было бы любопытно…— виновато улыбаясь, проговорилъ Рябковъ.
— Вонъ у меня тамъ пишется картина,— весело перебилъ его Пташниковъ,— та самая, о которой Жуйкинъ говорилъ, que je touche le sublime du doigt. Она будетъ выставлена въ ‘Салон’, и черезъ недлю посл его открытія я ее оттуда уберу, заявлю, что недоволенъ ею, что я ошибся, что она никуда не годится… Ну, Жолибуа сейчасъ артикль накатаетъ,— ему это не повредитъ,— другіе подхватятъ… Подымется полемика, грызня, свалка… Надо будетъ, чтобы это подольше тянулось… Въ случа чего, я интервьюеровъ позову и объявлю, что отрекаюсь отъ всей своей прежней художнической дятельности… Заявлю, что узжаю,— куда-нибудь на Филиппины… за вдохновеніемъ… или тигровъ бить, что-ли… Вотъ какъ это Сенъ-Сансъ практикуетъ… Словомъ, буду дйствовать, небо на землю стащу,— и ужъ я надюсь на свою звзду,— что заказъ отъ меня не уйдетъ… Вотъ увидишь.
— Нтъ, я ухожу,— ршительно заявилъ Жуйкинъ.— До свиданія!
Пташниковъ вскочилъ и ухватилъ пріятеля за руки.
— Сиди, теб говорятъ!
Но вдругъ, уставившись на него широко раскрытыми глазами, онъ сталъ что-то соображать.
— Tiens, tiens, tiens! Сегодня какое число? третье?
— Третье,— подтвердилъ Рябковъ.
— А мсяцъ у насъ мартъ… а часъ теперь десятый… Такъ вдь это онъ на молитву спшитъ. Я теб не говорилъ, Рябковъ? Вдь Жуйкинъ — сектантъ, chvriste.
— Шевристъ? Какой шевристъ?
— А чортъ его разберетъ! Знаю, что они тамъ каждое третье и семнадцатое число всхъ нечетныхъ мсяцевъ собираются въ подземелье, подвязываютъ къ спин красныя крылья и поютъ предъ алтаремъ гимны. На алтар у нихъ два блыхъ козла и рыжая коза. Андрюшка grand prtr’-омъ состоитъ.
— Если бъ ты не былъ такимъ слпымъ ретроградомъ, ты давно и самъ бы къ намъ примкнулъ,— насупившись, сказалъ Жуйкинъ.
— Завтра примкну. А теперь знаешь, Иванъ Иванычъ, что мы сдлаемъ? Погода отличная, луна свтитъ — махнемъ-ка мы въ Фонтенбло. Я на прошлой недл автомобиль купилъ, девяносто километровъ въ часъ откалываетъ. Ощущенія — восторгъ…
Черезъ четверть часа оба пріятеля садились на выкрашенную въ алый цвтъ трепыхавшую машину. На Пташников была шуба мхомъ вверхъ и огромныя очки, въ вид банокъ. Онъ ощупывалъ то одно колесо, то другое, и громкимъ голосомъ длалъ распоряженія. Рябковъ молчалъ, обими руками крпко держался за сидніе и, скромненько ухмыляясь, думалъ о томъ, что, вотъ, на обд онъ двадцать пять су сегодня сберегъ, а теперь, ничего не тратя, еще и на автомобил покатается…