ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
КНИГА 41-я
ПРИКЛЮЧЕНІЕ ПЕТИМЕТРА.
(Старая быль).
I.
II.
III.
IV.
Приключение петиметра, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сто лтъ тому назадъ, вечеромъ, наканун новаго 1789 года, въ Москв, по улиц Маросейк, медленно подвигалась какая-то неопредленная громадная фигура. Небо заволоклось облаками, порошилъ снжокъ, разставленные на дальнемъ другъ отъ друга разстояніи закоптлые фонари едва-едва кое-какъ освщали пространство въ нсколько аршинъ,— и темень на улиц стояла почти полная. Благодаря этой темени, медленно подвигавшаяся фигура казалась какимъ-то огромнымъ, неуклюжимъ звремъ и прохожіе, замтивъ ее въ нсколькихъ шагахъ отъ себя поддавались внезапному, невольному страху, отскакивали и перебгали на другую сторону улицы. Женщины даже громко и продолжительно визжали, несмотря ни на какія увренія своихъ спутниковъ, что это вовсе не ‘ведмдь’, а всего-на-всего ‘ряженый’.
Конечно, это былъ не ‘ведмдь’, не то же и не ‘ряженый’,— а просто извстный московскій купецъ Иванъ Парамоновичъ Жемчуговъ, закутанный въ медвжью шубу и съ нахлобученной на самыя брови высочайшей собольей шапкой. Въ такомъ наряд, при своемъ значительномъ рост и дородств, Иванъ Парамоновичъ даже и среди боле яркаго освщенія могъ показаться страшнымъ звремъ.
Иванъ Парамоновичъ возвращался отъ пріятеля и земляка къ себ, въ свой домъ на Маросейк. Онъ засидлся въ гостяхъ, по праздничному времени изрядно выпилъ, и теперь былъ въ довольно исключительномъ состояніи. Пилъ онъ вообще очень мало, ибо почиталъ это грхомъ, и вино, съ непривычки, сильно на него дйствовало. А у земляка въ этотъ вечеръ вино было, какъ нарочно, какое-то особое, привозное, на вкусъ отмнное, но предательское. Пьешь его какъ квасъ,— а вотъ вышелъ на морозецъ — и совсмъ одурманило. Ну, да теперь до дому рукой подать: пройти вотъ проулокъ, а тамъ шестой домъ — и въ ворота.
Но только что онъ собирался, пошатываясь и почему-то очень высоко поднимая ноги, хотя снгу вовсе было не такъ ужъ много, перебраться черезъ проулокъ, какъ едва не попалъ подъ наскакавшую на него тройку: закутанный съ ушами въ свою медвжью шубу, онъ не слыхалъ ни бубенцевъ, ни окрика кучера. Кучеръ едва усплъ осадить лошадей. Тройка на мгновенье остановилась. При свт большихъ яркихъ фонарей, придланныхъ къ широкимъ санямъ, Иванъ Парамоновичъ разглядлъ богатую тигровую полость и веселыя молодыя лица расфранченныхъ мужчинъ и дамъ. При взгляд на него, эти франты и франтихи залились громкимъ смхомъ — и тройка, со звономъ и гикомъ, помчалась дальше.
Иванъ Парамоновичъ остался какъ вкопанный, потомъ громко отплюнулся. Прошло съ минуту времени, онъ все еще стоялъ на мст, пошатываясь изъ стороны въ сторону и разсуждая самъ съ собою.
— Ишь, вдь, окаянные, прости Господи!— бурчалъ онъ нетвердымъ языкомъ и проглатывая окончанія словъ.— Нахали на человка, а сами гогочутъ, надъ нимъ же издваются!.. Да и совсмъ-бы раздавили, такъ глазомъ-бы не моргнули!.. Имъ что: ни Бога въ нихъ, ни стыда нтъ!.. И народъ же нын сталъ: что ни годъ, то хуже…. обличіе человческое совсмъ потеряли… Бары, вишь ты, русскіе бары! Какое тамъ: бывали у насъ бары, да перевелися, а это что: лопочутъ себ по басурманскому, рядятся на подобіе чучелъ нмецкихъ… Выйдешь въ праздникъ, посл обдни, на улицу… тьфу ты, мерзость какая!.. Содомъ-Гоморра… Вавилонское столпотвореніе!..
Иванъ Парамоновичъ плюнулъ разъ, плюнулъ два, пошатнулся и, все не трогаясь съ мста, продолжалъ:
— Содомъ-Гоморра и есть!.. Стеклянная конура на колесахъ… вся золоченая, размалеванная… лошади цугомъ… заморскія, разношерстныя… на козлахъ дьяволы… въ красной сатанинской одежд… съ блыми головами и хвостами на затылк… А въ стеклянной конур барыня… на голов башня… на самой и не всть чего путано-перепутано… И подходитъ къ ней чудовище… петиметромъ прозывается… а по истин, какой тамъ петиметръ — дьяволъ — вотъ какъ его назвать надо!.. Ноги у того дьявола какъ жерди, въ чулкахъ бабьихъ да башмакахъ, кафтанъ куцый, шелками да золотомъ расшитый, поверхъ кафтана ‘винчура’, что-ль, а попросту — одяло… въ рукахъ муфта длинная… ‘манька’… Шаркаетъ, шаркаетъ, пострлъ, кланяется, ручку цлуетъ… лопочетъ слова птичьи, срамныя… а она ему: хи-хи-хи, ха-ха-ха!.. Ахъ ты пропасть!.. Опять то же по лавкамъ, въ Гостиномъ у насъ, эти барыни день-деньской толкутся на соблазнъ добрымъ людямъ… А за ними дьяволы-петиметры! Будто товары смотрятъ, прицниваются… а какое тутъ товары — мерзость одна, амурннчанье, непотребство… И докол это Господь терпть будетъ, докол петиметры окаянные водиться не престанутъ!.. Охъ, чешутся на нихъ руки, чешутся.
Иванъ Парамоновичъ показалъ выразительнымъ жестомъ, какъ у него чешутся руки, и далъ такой подзатыльникъ существовавшему въ его воображеніи петиметру, что самъ потерялъ равновсіе и растянулся на снгу. Не мало времени барахтался онъ въ своей медвжьей шуб, наконецъ, поднялся и хриплымъ голосомъ завопилъ на всю улицу:
— Ахъ ты, петиметръ проклятый! Ну, ужъ этого я теб не спущу… ужъ теперь ты отъ меня не отвертишься!
Предательское привозное вино земляка окончательно затуманило ему голову. Ему вдругъ ршительно и ясно представилось, что передъ нимъ былъ живой, настоящій петиметръ и что этотъ петиметръ повалилъ его въ снгъ, а затмъ убжалъ.
И почтенный ненавистникъ иноземныхъ модъ и обычаевъ, подобравъ полы шубы, со всхъ ногъ кинулся въ погоню за петиметромъ.
Теперь улица была пустынна, и Иванъ Парамоновичъ безпрепятственно достигъ ворота своего дома. Онъ созналъ, что это его ворота, но хотлъ стремиться дальше за врагомъ, когда вдругъ, лицомъ къ лицу, съ кмъ-то столкнулся. При слабомъ свт фонаря, повшеннаго на воротахъ, онъ увидлъ, что врагъ передъ нимъ. Да, это онъ, петиметръ, въ чулкахъ и башмакахъ, въ длинномъ плащ на мху, въ бломъ парик съ косицой. Мигъ — и одной рукою онъ охватилъ петиметра, а другой сталъ отчаянно колотить въ калитку воротъ.
Петиметръ попробовалъ освободится отъ столь нежданнаго объятія, но тотчасъ же убдился, что это совсмъ невозможно. Среди московскаго купечества ходили самые невроятные разсказы о сил мышцъ купца Жемчугова — и въ этихъ разсказахъ почти все оказывалось правдой. Жемчуговъ нажилъ себ громадное богатство на желз, да и руки у него были желзныя.
При первомъ движеніи петиметра, онъ такъ eго стиснулъ, что у того даже дыханіе сперлось.
Тогда петиметръ закричалъ не своимъ голосомъ:
— Разбой!.. Душатъ!..
На это Иванъ Парамоновичъ стиснулъ его еще сильне и пробурчалъ:
— Пикни, аспидъ,— и тутъ же изъ тебя духъ вонъ!
Въ глазахъ у петиметра заходили зеленые круги, все опьяненіе Ивана Парамоновича какъ бы сообщилось ему, и онъ потерялъ сознаніе дйствительности, пересталъ соображать и думать.
Между тмъ, на стукъ хозяина, потрясавшаго деревянныя ворота, и на его хриплые крики: ‘Отпирайте, олухи!’ — два заспанныхъ и тоже изрядно выпившихъ сторожа отворили калитку. Иванъ Парамоновичъ, влача за собою ошеломленнаго петиметра, очутился сначала во двор, затмъ въ сняхъ и, наконецъ, въ просторной горниц, освщенной лампадой у большого кіота съ образами и заплывшей свчкой на стол.
Иванъ Парамоновичъ, не выпуская петиметра изъ рукъ, сбросилъ съ себя шапку и шубу, подтащилъ своего безгласнаго плнника къ столу со свчкой и нсколько мене страшнымъ, но неимоврно строгимъ голосомъ произнесъ:
— Покажись.
И при этомъ онъ дважды повернулъ передъ собою и со всхъ сторонъ оглядлъ петиметра.
Петиметръ, при этомъ осмотр, оказался настоящимъ, несомнннымъ петиметромъ.
Это былъ стройный и красивый молодой человкъ, лтъ этакъ двадцати-пяти или восьми. Онъ былъ одтъ богато и по самой послдней мод, даже парикъ его былъ сдланъ не изъ волосъ, а изъ тончайшихъ блыхъ нитокъ, такъ что не требовалъ ни помады, ни обсыпанія его пудрой. Блыя и нжныя, почти женскія руки молодого человка сверкали дорогими перстнями.
— Тьфу!— съ омерзніемъ отплюнулся Иванъ Парамоновичъ. Особенно возмутили его петиметровы руки.
Между тмъ, петиметръ началъ медленно приходить въ себя. Его побледнвшія щеки вспыхнули румянцемъ, онъ собралъ вс силы и рванулся отъ своего мучителя.
— Цыцъ!— крикнулъ Иванъ Парамоновичъ и, будто дв десятипудовыя гири, опустились желзныя руки на плечи петиметра, пригибая его къ полу.
Тогда онъ снова притихъ. Понять и сообразить что-либо ясно онъ все же не могъ, но онъ видлъ себя во власти или сумасшедшаго, или пьянаго человка, обладавшаго громадной силой. Человкъ этотъ, при новомъ сопротивленіи, не задумается убить его или, во всякомъ случа, изобьетъ до полусмерти. Значитъ, надо терпливо и безропотно ждать… Чего? Гд онъ? Кто этотъ зврь съ краснымъ лицомъ, страшными глазами и всклокоченной сдой бородой?.. Положеніе неслыханное, невозможное!.. Но надо ждать.
Въ этомъ ршеніи петиметръ какъ бы застылъ и безсмысленно глядлъ своими почти остановившимися, красивыми глазами на Ивана Парамоновича.
А Иванъ Парамоновичъ, вроятно, подъ вліяніемъ охватившей его теплоты горницы, впадалъ въ новую степень опьяненія. Его бшенство стихло и уступило мсто раздумью. Онъ начиналъ чувствовать во всемъ тл какую-то истому, голова тяжелла… онъ громко звнулъ.
— Ну, и что жъ я съ тобой сдлаю за твою предерзость?— вдругъ вопросилъ онъ коснющимъ языкомъ.— Взять тебя за твои жерди, да головой объ печку? Это можно… только нтъ, теперича поздно… давно спать пора… а вотъ мы завтра разсудимъ тебя какъ слдъ… за твою предерзость… А пока, петиметръ ты окаянный, посиди у меня до утра въ темномъ чулан…
Проговоривъ это, Иванъ Парамоновичъ подвелъ петиметра къ маленькой дверц, находившейся въ глубин горницы, втолкнулъ его въ чуланъ, заперъ за нимъ дверцу на ключъ, ключъ положилъ себ въ карманъ, затушилъ свчку и, шатаясь, пошелъ къ себ въ спальню.
Когда Иванъ Парамоновичъ проснулся, уже звонили къ обдн и праздничный гулъ стоялъ въ чистомъ, морозномъ воздух. Утро новаго года было ясно, солнце такъ и горло, искрясь и сверкая на разрисованныхъ морозомъ стеклахъ оконъ. Иванъ Парамоновичъ приподнялъ голову съ пуховыхъ подушекъ своей громадной, будто даже и не для людей сдланной кровати, занимавшей чуть-что не полкомнаты, дико оглядлся и остановилъ взглядъ на стнныхъ часахъ, стрлки которыхъ показывали пять минутъ десятаго.
‘Ахти мн — вотъ заспался!.. Грхъ-то какой!’ — прошепталъ онъ, осняя себя крестнымъ знаменіемъ.
Голова его была тяжела, во рту чувствовалась горечь и сухость. Онъ свсилъ ноги съ перины и сталъ припоминать, сначала смутно, а потомъ все яснй и яснй, обстоятельства и подробности вчерашняго вечера. Наконецъ, онъ вспомнилъ все — и ударилъ себя рукой по лбу.
‘Что жъ это я, безпутный, надлалъ?!. Петиметръ… вдь, это не въ сонномъ видніи — наяву было… съ пьяныхъ глазъ я того петиметра сцапалъ, въ домъ приводовъ и въ чуланъ заперъ… Вдь, онъ, поди, и по сіе время тамъ… можетъ, со страху Богу душу отдалъ. И кто онъ таковъ?.. Теперь въ отвт буду… засудятъ… въ Сибирь… на каторгу… Господи, не попусти!.. А можетъ, все сіе мн только померещилось?..’
Съ этой слабой надеждой захватилъ онъ свою одежду и отыскалъ въ карман ключъ. Сомнній не оставалось — петиметръ въ чулан.
Наскоро одвшись, Иванъ Парамоновичъ вышелъ изъ спальни, быстро соображая планъ дйствій. Но не усплъ онъ принять какого-либо ршенія, какъ столкнулся съ Ефимычемъ, мозглявымъ старикашкой, самымъ своимъ довреннымъ приказчикомъ, жившимъ у него въ дом. Надо сказать, что Иванъ Парамоновичъ вотъ ужъ лтъ десять какъ вдовлъ и была у него единственная дочь, хорошенькая Маша. Посл смерти жены онъ взялъ къ себ въ домъ свою сестру, старую двицу, весьма разумную и во всякомъ дл искусную. На рукахъ этой старушки выросла и воспиталась Маша. Тетка пріучила двочку ко всевозможнымъ рукодльямъ, соленьямъ и вареньямъ, обучила ее грамот и письму, а когда, около года тому назадъ, Маш минулъ шестнадцатый годъ, старушка, будто исполнивъ задачу своей жизни, взяла да и померла. Съ тхъ поръ вс ея обязанности по дому раздлили между собою Ефимычъ и Маша. Маша отличалась не одной красотою, но и разумностью, и добрыми, нравомъ. Отца она любила, только всегда робла передъ нимъ и не могла слышатъ его криковъ, когда же онъ, въ рдкихъ случаяхъ, возвращался домой нетрезвый, она тряслась со страху и пряталась отъ него куда попало, пока онъ не проспится. Держалъ онъ ее въ большой строгости, рдко выпускалъ изъ дому, всячески оберегалъ отъ разныхъ петиметровъ и амурниковь. Жизнь была Маш не больно веселая — иной разъ, съ тоски да скуки, по часамъ она слезами заливалась. Знала она, какъ и вс въ Москв знали, про богатство отцовское, да что проку слыть милліонщицей, когда приходится жить въ скучномъ, всегда запертомъ дом, вдали отъ всего, что радуетъ и веселитъ двичье сердце…
Ну, такъ вотъ, столкнулся Иванъ Парамоновичъ съ Ефимычемъ и сразу увидлъ, что на Ефимыч лица нту.
— Еще что?— растерянно произнесъ Планъ Парамоновичъ.
— Да ужъ и не знаю, батюшка, какъ сказать твоей милости… такое дло…— запинаясь и трясясь началъ Ефимычъ.
— Что? что? Говори!..
— Марья-то Ивановна, нтъ ее… весь вечеръ дома была, ворота на запор… сторожа… никакъ не могла выйти… нынче вотъ съ утра и нтъ ее… какъ иголка пропала… И постели не примята… не поврилъ Малашк — самъ ходилъ смотрть… не примята постеля, не ложилась Марья Ивановна…
— Что ты?! что ты!.. Врете вы вс… Какъ такое быть можетъ! Куда ей пропасть?— гаркнулъ Иванъ Парамоновичъ, даже хорошенько и не понимая, а врне — стараясь не понимать того, что ему возвстилъ Ефимычъ.
Дочь убжала изъ дому! Съ такимъ горемъ, съ такимъ срамомъ онъ бы и не справился. Но быть того не можетъ, не должно быть — и нтъ. Врутъ… пустое… дочь… А тамъ петиметръ запертъ! Блдный, на себя не похожій, совсмъ ошеломленный, кинулся Иванъ Парамоновичъ во вчерашнюю горницу, подбжалъ къ дверц чулана, дрожавшей рукой вложилъ ключъ, отворилъ дверцу, заглянулъ въ чуланъ — и отступилъ, но вря глазамъ своимъ.
Изъ чулана вышли: сначала нарядный петиметръ въ бломъ парик съ косицей, а за нимъ — а за нимъ… Маша.
Маша закрыла лицо руками и во мгновеніе ока, выбжала изъ горницы. Что же касается петиметра, онъ остановился передъ Иваномъ Парамоновичемъ и, повидимому, бжать вовсе не собирался. Со вчерашняго вечера въ немъ произошла значительная перемна: въ лиц его и поз не замчалось никакого страху и смущенія. Онъ горделиво поднялъ голову и строго глядлъ на пораженнаго, окаменвшаго Ивана Парамоновича.
— Почтеннйшій, ты былъ вчера пьянъ!— сказалъ петиметръ свысока, пренебрежительнымъ тономъ и растягивая слова.
Этотъ тонъ, эта манера растягивать слова были уже знакомы Ивану Парамоновичу: такъ говорили во петиметры, и вотъ этотъ-то ихъ говоръ всегда особенно раздражалъ его и заставлялъ отплевываться. Но теперь онъ оставался недвижимымъ истуканомъ. Петиметръ продолжалъ:
— Да, ты былъ пьянъ, какъ послдній мужикъ и, пользуясь своей силой, совершилъ такой поступокъ, за который самое меньшее наказаніе — ссылка въ Сибирь… Одно мое слово — и ты будешь въ Сибири… Завряю тебя, что я сказалъ бы это слово, если бы въ чулан, куда ты меня втолкнулъ и гд заперъ, не оказалось твоей дочки. Но она оказалась тамъ, ибо, напугавшись твоихъ стуковъ и криковъ, спряталась, слыша твое приближеніе. Съ ней я не скучно проводъ время. Ночью было темно, но утромъ въ чуланъ, сквозь щель двери, проникало достаточно свту, и мы могли разглядть другъ друга. Твоя дочка весьма пріятная и миловидная двица, я общалъ ей не поднимать этого дла… А за симъ прощай, да смотри, не напивайся, ибо иной разъ и Маша не поможетъ!..
Петиметръ еще горделиве закинулъ голову и, ловко набросивъ на себя бывшій у него въ рукахъ мховой плащъ, собирался выйти изъ горницы. Но тутъ Иванъ Парамоновичъ очнулся и загородилъ ему дорогу.
— Какъ, ты за вчерашнее?.. Трезвый и среди бла дна?.. Берегись!— воскликнулъ петиметръ, ршительно не страшась извданной имъ силы Ивана Парамоновича.
Но тотъ вовсе не желалъ прибгать къ своей сил. Онъ заговорилъ такимъ умоляющимъ голосомъ, какого ннкто отъ него отродясь и но слыхивалъ:
— Батюшка, да разв я что!.. Сдлай ты мн божескую милость: присядь на минуту… дай потолковать…
— О чемъ мн еще толковать съ тобой?.. Пусти!
Но Иванъ Парамоновичъ пустить не могъ.
— Сдлай ты мн божескую милость… на самую малую минуту!— убдительно повторялъ онъ, и въ то же время глаза его ясно говорили, что онъ петиметра, хоть тамъ что, а такъ не выпуститъ.
И петиметръ это понялъ. Онъ вдругъ усмхнулся, сбросилъ на кресло плащъ и самъ прислъ на то же кресло.
— Ну, о чемъ же ты еще со мной толковать желаешь?
Иванъ Парамоновичъ приперъ двери, потомъ слъ насупротивъ петиметра и проговорилъ:
— Перво-на-перво дозволь, сударь, спросить тебя: кто таковъ будешь?
— А зачмъ теб это?
— Какъ зачмъ! дло не шутка… Господь по грхамъ наказуетъ… поправлять надо… Кто жъ ты таковъ, сударь?
— Я — князь Волынцевъ,— наконецъ, проговорилъ петиметръ.
‘Князь!.. ну, плохо мое дло!’ мелькнуло въ голов Ивана Парамоновича, но черезъ мгновеніе лицо его прояснилось. Онъ опустилъ глаза, будто боясь выдать ими свои соображенія, и спросилъ:
— Покойникъ князь Митрій Сергевичъ сродни будетъ вашей княжеской милости?
— Я сынъ его… Ну, что же дальше?
Иванъ Парамоновичъ внезапно ршился.
— Дальше-то что?!. Чего тутъ по-пусту слова да время терять… Ваше сіятельство, вступи ты въ законный бракъ съ дочерью моей, Марьей.
Петиметръ даже вскочилъ со стула.
— Что это ты, почтеннйшій, или еще не вытрезвился?— воскликнулъ онъ.— Ты знаешь, кто я, а я знаю теперь, изъ разговора съ твоей дочкой, кто ты… Мы съ ней не пара…
Иванъ Парамоновичъ понурился и съ глубокимъ вздохомъ выговорилъ:
— Встимо, не пара… да, видно, такъ Господу угодно… противъ Его святой воли не пойдешь, ничего не подлаешь… Мой грхъ, мой грхъ… Такъ ты вотъ и женись на Марь, ваше сіятельство… что ужъ тутъ!.. Никакъ невозможно этакой срамъ оставить… вдь, весь домъ, чай, знаетъ, не утаишь такого дла. Одно слово, срамъ и позоръ… Такъ ужь ты женись, ваше сіятельство!
— Да я-то въ чемъ тутъ виноватъ! Напился пьянъ, учинилъ дебошъ и дерзость великую, заперъ меня въ темный чуланъ съ дочкой… Въ Сибирь ты долженъ идти… Я теб прощаю… Такъ мало теб и этого? Ты еще и подъ внецъ меня тащить хочешь… силою что ль, по вчерашнему?
— Зачмъ силою?— очевидно ршивъ внутри себя вс сомннія и уже совсмъ спокойнымъ голосомъ сказалъ Иванъ Парамоновичъ:— зачмъ силою?.. А ты вотъ что разсуди, ваше сіятельство: ты князь, а я купецъ, сынъ купецкій,— и все жъ таки намъ съ тобою породниться, при такомъ Божіемъ попущеніи, очень возможно. Покойный твой батюшка, царствіе ему небесное,— вдь знавалъ я его,— отъ родителей изрядное получилъ наслдство: и вотчинъ не мало, и палаты на Басманной улиц богатющія… А что онъ твоей княжеской милости оставилъ?— Немного, вдь… да и то немногое — гд оно? Вдь, палаты то твои княжескія нын, либо завтра продашь, съ долгами не раздлаешься, а самъ голъ какъ соколъ останешься… Какой же гы тогда, прости Господи, петиметръ будешь? Невсту богатую изъ дворянскаго рода искать станешь? Такъ, вдь, найдешь, либо нтъ… А тутъ теб невста готова, моя Марья. Хоть купеческая дочь, да и передъ княгиней-графиней въ грязь лицомъ не ударитъ. Вдь, пойми, ваша милость, единственная она у меня дщерь, единственная наслдница, а достатки мои ты считалъ?
Петиметръ небрежно позвякивалъ своей золотой часовой цпочкой и загадочно глядлъ на Ивана Парамоновича.
— Не считалъ ты моихъ достатковъ!— горячо воскликнулъ старикъ:— да и самъ я имъ, поди, счетъ терять начинаю… Да и считать нечего! За Марьей выдамъ я теб врнымъ дломъ четыре милліона, а тамъ, какъ отзоветъ меня Господь, все вамъ же останется… Только чуръ, жалть да любить Марью, беречь ее, она двка добрая, ласковая и разумная… Изъ себя, самъ знаешь, Богъ красотой не обидлъ, вальяжная княгиня будетъ, особливо при такихъ моихъ купецкихъ капиталахъ…
Иванъ Парамоновичъ замолчалъ и началъ пристально глядть на петиметра. Прошла минута, прошла другая. Въ комнат царило глубокое молчаніе. Наконецъ, петиметръ тряхнулъ головою и улыбнулся.
— Намъ съ тобою, почтеннйшій, безъ дочки твоей этого дла никакъ ршить нельзя!..— сказалъ онъ.— Попроси ее сюда… Быть можетъ, я ей не по нраву.
Иванъ Парамоновичъ подошелъ къ двери и своимъ громовымъ голосомъ крикнулъ: ‘Марья!’ Черезъ минуту, робко и стыдливо, вспыхивая румянцемъ, на порог горницы появилась Маша. Петиметръ глядлъ на нее и думалъ: ‘экая прелесть какая… Видно судьба… съ милліонами какой еще княгиней будетъ!.. Отъ Мещерскихъ madame Турнэ отходитъ, возьму ее, удемъ на годъ отсюда… живо она мою княгиню французскому языку и манерамъ научитъ’…
— Марья!— строгимъ голосомъ возразилъ Иванъ Парамоновичъ:— вотъ пети… то есть князь тебя сватаетъ…
Иванъ Парамоновичъ вышелъ изъ горницы, а петиметръ подошелъ къ Маш. Она робко подняла на него глаза.
— Неужели?— едва слышно прошептали ея губы.
— Машенька, поцлуй же… Теперь, хоть мы и не въ темномъ чулан на запор, а цловаться можемъ невозбранно.
Говоря это, петиметръ крпко обнялъ Машу, а она не сопротивлялась. Такъ, обнявшихся, и засталъ ихъ Иванъ Парамоновичъ, вернувшійся съ иконой. Но онъ сдлалъ видъ, что ничего не замтилъ и благословилъ нареченныхъ…
По дому поднялось движеніе. Ставили самоваръ, готовили закуски. Молодые люди сидли рядышкомъ на диван. Иванъ Парамоновичъ уходилъ, распоряжался, потомъ опять приходилъ, искоса поглядывалъ на князя и думалъ: ‘а все же ты петиметръ, и кабы не лукавый попуталъ меня, кабы не вино проклятое, не видать бы теб, какъ ушей своихъ, мою Марью съ моими милліонами… Не для тебя добывалъ я ихъ, петиметръ-амурщикъ!.. Да ничего не подлаешь!’.