В. В. Измайлов
Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор
Повесть
Qui l’ignore est heureus, qui le dompte est iilustre!1
КОММЕНТАРИИ
В. В. ИЗМАЙЛОВ
Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор, Измайлов Владимир Васильевич, Год: 1804
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
В прекрасное майское утро молодая сельская красавица стояла на берегу Москвы-реки у подошвы Воробьевых гор и с милою улыбкою глядела вслед за легким челночком, который, рассекая волны, удалялся далее и далее от берега. В челночке сидел старец, покрытый сединами, и правил сам веслами хотя слабою, но еще искусною рукою. Взоры его, к берегу обращенные, отвечали казалось, на улыбку красавицы, и безмолвное, но ясное выражение их чувства оживляло еще более всю природу и украшало еще более прелестную. Скоро лодка исчезла из виду, одни легкие бразды, проведенные веслами, являли следы ее взорам молодой поселянки. Она села на песчаном берегу реки и не переставала еще глядеть на ту сторону, где скрылся предмет, любезный для сердца, казалось, что веселые ангельские взоры ее ласкали и след милого старца, и кристалл светлой реки, где образ ее совершался, и все предметы в натуре, которыми она тихо восхищалась во глубине души своей, не предчувствуя, что сии предметы всего более украшались блеском ее прелестей. На сей раз не лицо, цветущее молодостью и красотою, не темно-русые волосы, развеваемые тихим зефиром, не стройный и легкий стан грации могли пленить в ней взоры и сердце чувствительного человека, но сладкий образ невинности, напечатленный во всех чертах ее, но милое выражение взора, полного любви и чувствительности, но счастливая улыбка на устах, которая показывала сердце покойное, ясное и не знакомое с бурями жизни человеческой.
Между тем как, устремив взоры на быстрые волны, она летела, казалось, за ними сердцем и душою, Мельтон, молодой знатный человек, прогуливался по скату Воробьевых гор, вполголоса пел пастушеский романс и неприметно приближился к тому месту, где русская поселянка, может быть, прекраснее всех аркадских пастушек, милее всех Флориановых Эстелл, представляла картину, достойную кисти новых Теокритов и Геснеров. Но явление простой крестьянки едва привлекло внимание городского жителя, едва он не прошел мимо, не удостоив ее и одного взгляда… увы! ему надлежало дорого заплатить за сие холодное презрение. В ту самую минуту, когда он быстрыми шагами пробегал мимо сельской красавицы, красавица оглянулась, и взор ее, подобно молнии, поразил гордого юношу, и движение ее, как талисман волшебный, удержало быстроту шагов его. Он остановился на одном месте, думал, как человек, изумленный внезапным небесным явлением, и наконец, после нескольких минут молчания, приближился к незнакомке и сказал ей робким голосом:
— Здравствуй, красавица!
При имени красавицы скромная стыдливая поселянка потупила глаза в землю, но встала, поклонилась и отвечала твердым голосом:
— Здравствуй, насмешливый барин!
— Я не смеюсь,— повторил молодой человек,— ты в самом деле прекрасна! Неужели ты этого не чувствуешь, не знаешь?
— Я знаю только,— отвечала поселянка без всякого притворства,— работать днем в огороде, веселиться вечером в хороводах и любить всего более на свете моего милого батюшку и моего милого Филиппа.
— Как, ты так молода и ты уже замужем?
— Нет, сударь, я не замужем, но у меня есть жених, которого выбрал мне отец мой и которого после него нет мне ничего милее.
— Счастлив Филипп, что он нашел себе такую прелестную подругу!
— Нет, барин, нет! (и при сем слове огненный румянец вспыхнул на лице милой невинности). Он берет меня за себя не за пригожство лица, не за богатство приданого, но за доброе имя, которое нажила я по милости и старанию моего батюшки.
— Как называют тебя, умная, добрая девушка?
— Татьяна.
— Где ж твое жилище?
— Видите, сударь, эту хижину под горою, там живет со мною отец мой… у меня нет матери… а милый Филипп мой, московский мещанин, имеет свой дом на Полянке, за Москворечьем… Я часто бываю у вас в Москве… Мне кажется, что нет во всем городе улицы веселее и лучше Полянки… Но я заговорилась с тобою, барин, прости, сударь, прости! Мне время домой идти.
— Нет, красавица! Проводи меня к твоему отцу, я хочу с ним познакомиться.
— Его нет, сударь, дома, он поплыл недавно в лодке к жениху моему за некоторыми делами.
— Жалею! Между тем прими от меня в подарок этот кошелек (тут Мельтон покраснел и смешался) в знак участия, которое беру в твоем счастии.
— Благодарна, добрый барин, благодарна! Бог наградит тебя за то, что ты наделяешь бедных неимущих людей, но как же батюшка обрадуется, когда я скажу ему об этом благодеянии, он, который горевал вчерашним вечером, что у него недостанет денег на свадебный пир? Прости, добрый барин, прости.
При сем слове прекрасная Татьяна, с лицом, на котором сияла сердечная веселость, побежала к своей хижине и вмиг скрылась с глаз молодого человека, плененного ее красотою, невинностию и душою сотворенною для любви и нежности. Несколько раз он покушался идти всед за нею, и несколько раз доброе расположение сердца его удерживало. Наконец он сел на берегу реки, вздохнул и задумался… Размышляя, что едва ли не один блеск наружной красоты привел его в упоение и что в удовольствии тайных желаний нет никаких средств, кроме самых непозволительных, Мельтон сам стыдился новых движений души своей Сей молодой человек был рожден с великими страстями, огонь пылкой любви легко воспалял его чувства, но и благородный энтузиазм добродетели никогда не угасал в его сердце.
Долго он сражался с самим собою, победил на час волнение чувств своих, и, бросив быстрый взор на кровлю хижины, которая в недальнем расстоянии от него стояла красиво на берегу Москвы-реки и влекла его к себе с тайною необыкновенною силою, он удалился скорыми шагами от сего опасного места.
Между тем как Мельтон возвращался домой с мрачным и задумчивым лицом, Татьяна явилась в светлой своей хижине с радостною улыбкою, положила за образ кошелек с деньгами и села под окно подрубать кисейный платок для милого своего Филиппа. Через минуту она выглянула из окна и увидела к берегу приближающуюся лодку, в которой сидел отец и жених ее. Выбежать из хижины, перелететь пространство, которое ее отделяло от двух любимейших существ в мире прижаться к сердцу нежного родителя и приласкать взглядом милого жениха — была для нее одна минута, но минута блаженная! Любовь в юном сердце, украшенная прелестью добродетели и освященная печатью родительского согласия, есть чувство самое живое и самое сладкое. Прелестная Татьяна имела удовольствие любить не во мраке таинства, но перед лицом всего света, могла смело ласкаться к любезному ей человеку и читала в глазах родителя то приятное одобрение, без которого нет счастия для сердец чувствительных к гласу природы. Радость свидания была на сей раз непродолжительна. Филипп, взяв ласково за руку прелестную невесту, сказал ей:
— Милая Татьяна! Едва увиделись мы, и нам уже надобно расстаться! Я хотел тебя видеть сего дня хотя на одну минуту, но дела нужные зовут меня в город. Ах, Татьяна! Дождусь ли того времени, когда мы будем неразлучны под одною кровлею, в одном городе?..
Татьяна не дала договорить ему более и, следуя непреодолимому влечению сердца, бросилась в его объятия, но вдруг, как будто бы вспомнив, что день соединения с любезным человеком должен быть для нее днем разлуки с другим человеком, не менее любезным ее сердцу, она бросила трогательный взор на престарелого отца своего, и в сию минуту слеза нежной чувствительности капнула из глаз ее. Добрый старец обтер дочерние слезы рукою отеческою, обнял ее с горячностию и с сожалением напомнил Филиппу, что дела его не терпят времени. Жених простился с невестою, с тестем, Татьяна проводила его глазами как могла далее и наконец, взяв отца за руку, возвратилась с ним в хижину тихо и безмолвно.
Ступив на порог хижины, Татьяна вспомнила о подарке молодого господина, бросилась вперед и вынесла навстречу к отцу кошелек, вышитый золотом и полный деньгами. Семен —имя отца ее — раскрыв кошелек и увидя кучу империалов, едва не выронил его из дрожащих рук своих. Какое ж было изумление Татьяны, когда вместо радости, которую она ожидала читать в глазах родителя, на лице его изобразилось изумление, неприятность и некоторый род сомнения. Выразительное его безмолвие требовало от нее изъяснения. Татьяна начала со всею смелостию невинности рассказывать встречу и разговор с молодым, знатным барином, но кончила с некоторою робостию, ибо она заметила, что лицо старца чувствительно переменялось. В самом деле, гнев пылал в глазах его, он устремлял на нее попеременно быстрые проницательные взоры, и бедная Татьяна с ужасом увидела в первый раз в жизни, что лицо родительское выражало не чувство любви и нежности, но чувство негодования. Несколько минут продолжалась между ими безмолвная сцена, но скоро гневный вид старца смягчился, другой выразительный взор проник во глубину дочернего сердца, он тихо вздохнул (и в сем вздохе излилась, казалось, вся тяжесть, угнетавшая его душу), взял дочь за руку и сказал ей нежным мягким голосом:
— Нет, Татьяна, нет! Ты не погубишь моей старости, ты не покроешь пятном мою седую голову, ты не омрачишь стыдом и бесчестием остаток жизни чистой перед людьми и богом. Я спрашивал твое сердце, оно мне отвечало: я покоен.
Последние слова старца вывели бедную Татьяну из недоумения, слезы, долго удержанные на сердце, полились наконец из глаз ее быстрыми ручьями, она воскликнула с трогательным умилением:
— Батюшка! Как мог ты подозревать меня и на одну минуту в порочном поведении, которым ты научил меня гнушаться? Разве нет у меня милого друга? Разве не всего дороже для меня спокойствие моего родителя? Нет! Перестав только любить тебя, перестану любить добродетель.
— Дочь моя! — возразил старец.— Люби добродетель, но берегись… и порока… Берегись и того, дочь моя, чтобы не подать на себя подозрения другу сердца… Наружность обманчива… следствия и самого несправедливого подозрения могут быть ужасны… Так, например, и в теперешнем случае, я боюсь за тебя… Жених твой, узнав о, подарке молодого господина, может…
— Может,— перервала Татьяна с благородным уверением,— усомниться в моем сердце? Никогда! никогда! Он любит меня, он знает, что я люблю его и он уверен в моем сердце.
— Дай бог,— сказал старец со вздохом,— дай бог…— не договорил ничего более.
При сем слове он обнял дочь, и сладкое примирение заключило первую в жизни размолвку любимейшего из отцов с любимейшею дочерью в свете.
На другой день — было воскресенье — Семен пошел с Татьяною в одно ближнее селение, чтобы отслушать там обедню и зайти в гости к доброму приятелю. Проходя через улицу деревни, в которой их не один раз видали, они приметили с изумлением, что толпа народа выбегала со всех дворов к ним навстречу, заглядывали в глаза бедной Татьяны и, с лукавою усмешкою на нее указывая, перешептывались с значительным видом. Татьяна, невинная в сердце, краснелась и робела, как преступница, видя стечение народа вокруг себя и слыша пересмешки злых людей, но престарелый Семен презрительным и в то же время мужественным взором удалял дерзких и стыдил лукавых. Наконец, чтобы избежать сего позорища, он решился, не заходя в церковь, идти прямо к знакомому поселянину. Сей последний встретил гостей с ласкою у ворот своего дома, жена его ввела Татьяну в избу, а он остановил престарелого Семена на дворе и, отведя его в сторону, сказал ему вполголоса:
— Добрый знакомец! Я хочу исполнить долг приязни и упредить тебя о важном слухе. Одна злая женщина, известная в околотке искусством клеветать добрых людей, рассказывает везде, что она видела дочь твою стоящую с молодым городским барином, что этот барин подарил ей кошелек, полный деньгами, и что твоя Татьяна несла его под полою до самой хижины и там спрятала под завалиною. Мне известно беспорочное поведение твоей дочери. Я ничему не верю, но другие могут усомниться. К тому же ты знаешь, что многие в окружности завидуют красоте, добродетелям и счастию любезной твоей Татьяны, уже многие дерзают порочить честь твоей дочери. Итак, приятель, спеши упредить действие клеветы. После чистой совести доброе имя всего дороже на свете.
Старец, выслушав его, задумался, но скоро с благородным мужеством отвечал:
— Злословие недостойно опровержения!.. Не унижусь до того, чтобы оправдывать добродетельную мою Татьяну в глазах недостойных людей… Так, я уверен, милая дочь моя не будет никогда преступницею, Никогда язык ее не изменит ее сердцу.
Потом, рассказав хозяину все, что было истинного и ложного в народной молве, он возвратился с ним к хозяйке, там пробыв только несколько минут и сказавшись больным, он спешил возвратиться домой от какого-то беспокойного, тайного предчувствия. На пути отец с нежною бережливостию открыл дочери тайну народной наглости. Добрая Татьяна содрогнулась от ужаса, слыша выдумку дерзкой клеветы и видя первый опыт несправедливости человеческой, но, вооруженная твердостию невинности, сказала:
— Батюшка! Что мне нужды до людских переговоров? Лишь бы только невинность моя была очевидна для бесценного родителя и для милого Филиппа… Ах! Поспешим домой, там, верно, ожидает нас друг моего сердца! С ним забуду и прискорбия жизни, и злобу людей, и обиды наглых — все, все на свете, кроме родителя и друга моего…
В сию минуту небесный луч блестел в глазах красавицы, лицо ее, по сердечному внутреннему чувству, оживлялось выражением счастия, и чувствительный старец, следуя за каждым ее движением, сам чувствовал небесную радость в душе своей и забывал на час горести земные.
Скоро они приближились к своему жилищу. Напрасно прелестная Татьяна, с огненным румянцем, более и более разгорающимся на щеках ее, облетала нетерпеливым оком все холмы и равнины, лежащие вокруг их хижины, все скрытные убежища, заросшие лесочками и кустарниками, все отдаленнейшие изгибы обширной Москвы-реки, напрасно взоры ее, полные огня и нежности, звали отовсюду милого друга сердца — сей милый друг не откликался на голос любви, не видал взора чувствительности, не являлся к объятиям ангельской невинности. ‘А это тот час,— думала она,— это тот час, в который он всегда посещал нас, беседовал с моим родителем и утешал мое сердце’. При сей мысли сердце Татьянино сильно затрепетало, прелести весенней натуры помрачились в глазах ее, шум Москвы-реки, который волны некогда ее так веселили, показался ей на сей раз унылым и беспокойным.
— Батюшка!— сказала она.— Укроемся в нашу хижину, день что-то пасмурен, посмотри, как Москва-река сильно волнуется и, конечно, предвозвещает нам бурю.
— Так, бурю,— отвечал с горестию старец,— я предчувствую ее, но да будет воля господня!
Опытный муж предвидел в самом деле, что страшный гром не с неба, а с земли грозит им из отдаленности. Он читал в сердце дочери и делил ее беспокойство. Они вошли в хижину: это был час обеда. Татьяна стала накрывать стол, и когда надобно было оставить пустым то место, где садился обыкновенно жених ее, она скрыла от отца лицо свое, по которому катились слезы. За обедом царствовало безмолвие, сердце изливало горечь свою и на самую пищу, принуждение, замешательство и попечение скрывать внутреннее беспокойство прибавляло к ужасу положения.
После обеда огорченный старец вкусил минуту сна и спокойствия, а бедная Татьяна села одна в угол с тоскою сердца. Рука ее, следуя некоторому движению, близкому к досаде, опустила оба окна в хижине: но между тем, как будто бы невольным образом, она взглядывала тихонько на Москву-реку и прислушивалась к каждому движению. Иногда казалось ей, что лодка пристает к берегу, что на дворе раздается топот ног, что дверь скрыпит и отворяется: в сии минуты надежда заставляла сердце ее биться несказанно, но скоро заблуждение открывалось, и то сердце, которое на одно мгновение предчувствовало все блага неба, терпело в другое все муки ада. Наконец, не имея силы побеждать душевного волнения, Татьяна вышла из хижины вздохнуть свободнее на чистом воздухе и увидела плывущую лодку, в которой сидела престарелая женщина. Лодка приближилась к берегу. Татьяна узнала ту старуху, которая была некогда прислана от Филиппа свахою.
В сию минуту Семен, извещенный, казалось, гласом неба, вышел к дочери. Увидя на берегу сваху, он угадал тотчас предмет сего посольства, ноги его едва не подкосились, однако ж, вооружась мужеством и обратив все попечения на дочь свою, он велел ей удалиться на несколько шагов. Молодая неопытная Татьяна не видала побудительной причины к сему удалению и с изумлением повиновалась воле родительской. Она стояла в некотором расстоянии, но ничто не укрывалось от глаз ее. Она видела, как отец ее сошелся со свахою, как они говорили с жаром, с живостию и как, наконец, расстались холодно, не отдав друг другу и поклона. Видя удаляющуюся старуху, Татьяна возвратилась к отцу, который с бледным лицом подал ей руку и сказал:
— Татьяна! Бог судия злым и добрым! Наша совесть чиста, этого довольно. Дурные слухи дошли до легковерного Филиппа. Он всему поверил, не объяснясь с нами, и прислал эту женщину с отказом.
Татьяна заплакала, отец прижал ее к своему сердцу, и взоры его как будто бы сами собою обратились на небо: он произнес с чувством сии слова:
— Боже!.. Ты свидетель слез ее… вот порука за ее невинность!.. А ты, некогда обреченный сын мой! Ты, которого, несмотря на твою несправедливость, еще люблю я! Для чего не можешь ты видеть этих слез и узнать сердце моей дочери?.. Старец излил душу свою — Татьяна рыдала в его объятиях.
Наступил вечер, солнце померкло на западе, природа под мрачным покровом среди ночного безмолвия сострадала, казалось, о судьбе несчастных. Скоро бледный месяц явился на небе, старец возвел очи к сему светилу и тайно в душе своей молил небесного отца, чтобы он даровал ему и милой дочери силу перенести их несчастие. Наконец надлежало возвратиться в хижину к часу сна и спокойствия, но сон бежал, от глаз их и спокойствие от их сердца.
Между тем как горесть поселилась в жилище некогда благополучной Татьяны, молодой Мельтон, творец сего бедствия, не имел о том ни малейшего подозрения. Но образ прекрасной Татьяны, как будто бы ему в наказание, ни на минуту не исчезал от глаз его: со дня на день она мечталась ему прелестнее, распаленное воображение творило мечты одни восхитительнее других, влекло его к призраку и заражало сердце смертоносным ядом.
В самом деле не мудрено было ему сделаться рабом и жертвою страсти. С того времени, как нечаянная встреча произвела в его сердце глубокое впечатление, он не переставал заниматься опасным предметом, питать непозволительные желания и позволять себе безрассудные надежды. Каждый день, с восхождением солнца, являлся он на Воробьевых горах, глядел на хижину, где обитала красавица, приближался к ней ближе и ближе, но когда оставался один шаг до предмета тайных восторгов, он удалялся скорыми шагами, как разбойник, гонимый страхом, ужасом и сомнением. Совесть устрашала молодого человека. Повторяем, что он имел великие страсти, но имел и любовь к добродетели. Романтическое воображение, пылкие чувства и слабое сердце приводили его в заблуждение, но благородный характер, честные правила и, наконец, истинная глубокая чувствительность заставляли его стыдиться своей страсти, ибо он видел, что ему нельзя быть счастливым без преступления. Итак, чтобы довершить победу над самим собою, ему недоставало только одной твердости, без которой нет ничего великого в делах человеческих. Без твердости нет и добродетели, ибо она требует жертв и усилий. А живые, сильные страсти не хотят уступить победы тому, кто слабо сражается с ними. Горе юноше, когда он согреет сию змею у груди своей и не отразит ядовитого чудовища при первом его шипении, пока оно не уязвило сердца!
К вечеру, на другой день после того, который затмил для Татьяны надежды счастия и радости бытия, гибельное ослепление привело снова молодого Мельтона к подошве Воробьевых гор. Он был еще в некотором расстоянии, когда увидел Татьяну, стоящую с отцом у хижины. Так сильно действие востревоженной совести, что Мельтон долго медлил, не смел к ним приближиться и, может быть, не победил бы своей робости, если бы Татьяна его не увидела.
— Вот он! — воскликнула печальная красавица.— Вот тот господин, которого благодеяние нас погубило! — и указала на него отцу своему.
Сей последний устремил быстрый взор на незнакомца, казалось, что он читал в чертах лица его, и наконец сказал:
— Татьяна, он добрый человек, я давно живу на свете, лицо никогда меня не обманывало.
Последние слова старца, хотя вполголоса произнесенные, были слышны молодому человеку, они его ободрили, он приближился с большею надежностью на самого себя.
— Ах, добрый барин! — сказала ему Татьяна.— Ты хотел нам сделать добро, но сделал зло.
За сим словом, с доверенностью любезной невинности, она известила Мельтона о следствиях его подарка, и Мельтон, внимая прелестной, погружался несколько раз в задумчивость, перемена лица его изображала волнение сердца. Едва она говорить перестала, из уст его вырвались сии слова:
— Татьяна! Итак, у тебя нет уже друга?
— Есть,— отвечала Татьяна и указала на отца своего с ласковою улыбкою, которая в первый раз после сердечного горя блеснула на устах ее.
— Неужели,— повторил молодой человек (и огненная краска покрыла лицо его),— неужели никто не будет так счастлив, как Филипп? Разве никто уже не достоин после него делить твоего сердца с родителем? Не позволит ли прекрасная Татьяна никому любить себя?
— Никому! — отвечала Татьяна с нежною горестию,— ибо я не могу никого любить так, как любила моего Филиппа… это имя не перестанет быть милым сердцу… Забуду ли когда-нибудь того, кто так утешал мою душу?.. Сего дня в другой раз солнце закатится за горы с тех пор, как я его не видала… А мне уже кажется, что с того времени прожила я век человеческий… Ах! Если бы не было у меня любезного родителя, теперь бы и белый свет мне не взмилился… Жизнь скучна без милого друга!..
При сем слове Татьяна вдруг ахнула и могла только произнесть: ‘Филипп!..’ Филипп в самом деле стоял уже на коленях перед нею, и престарелый Семен был принужден опереться на плечо дочери, которая сама едва имела силу поддержать его…
— Милая Татьяна! — воскликнул Филипп.— Прости неблагодарного, но верного друга… Перестав видеться с тобою, я не переставал любить тебя… Каждый день через темные лесочки и кустарники прокрадывался к твоему жилищу, примечал все следы и шаги твои и хотел собственными глазами увидеть твою измену, в которой уверили меня злые люди… так и сего дня сердечная тоска привела в эту ближнюю рощу… я стоял за деревом, когда ты так трогательно говорила о любви твоей ко мне… Ах! Чувствую мучительное раскаяние… Милая Татьяна! И ты, второй отец мой! Простите виновного.
— Филипп! Филипп!— сказала Татьяна с умилением.— Как мог ты не верить любви моей?.. Но я все забываю, когда ты возвращаешься моему сердцу… И если батюшка еще раз благословит нас!..
— Милые дети!— перервал старец, подняв Филиппа и соединив его руку с рукою дочери.— Будьте впредь счастливые! — И потом, обратись на дочь свою, примолвил с улыбкою: — И впредь да не волнуется Москва-река и не предвозвещает нам бури!
Счастливые дети обняли счастливого отца, который подал им руку, поклонился Мельтону и повел в хижину жениха с невестою. Увы! Казалось, что небо позволило им наконец полное счастие и что грозные тучи не помрачат уже сего прекрасного дня. Но кто может предвидеть отдаленную грозу и тайный гром, в облаках сокрытый? Новая туча невидимо собиралась над их головою.
Мельтон остался один, прекрасная Татьяна, в радости счастия, не заметила его даже и взглядом, казалось, что остаток вселенной исчез для нее с возвращением боготворимого предмета. Сия картина человеческого блаженства, которая в другое время пролила бы радость в чувствительное сердце Мельтона, на сию минуту терзала его душу всеми муками ада. ‘Итак, первое действие порочных страстей есть то, что они не дают нам наслаждаться благополучием других людей и заставляют нас завидовать их блаженной доле, которой собственная воля нас лишает’,— может быть, слабый, но добродетельный Мельтон сам так рассуждал с собою, ибо он стоял неподвижно на одном месте в глубокой задумчивости, как вдруг голос Татьяны, прелестной Татьяны, пробудил его от тяжкого мечтания.
— Добрый барин!— сказала она ему.— Мы тебя забыли в радости, батюшка приказал тебя звать на свадебный пир в конце нынешней недели, пожалуй, барин, пожалуй к нам откушать нашего хлеба-соли и наших овощей. Нам нечем иным заплатить за твое благодеяние.
— Ах! Нечем заплатить! — воскликнул молодой человек, но вдруг, как будто бы опомнясь, он остановился на сем слове, переменил голос и продолжал сими словами: — Прекрасная Татьяна! Я буду вашим гостем, когда ты сама зовешь меня.
Татьяна, приметив с удивлением, что молодой человек, говоря сии слова, трепетал и в лице изменялся, потупила глаза в землю, низко ему поклонилась и, удаляясь к своей хижине, несколько раз оглядывалась на него с великим изумлением. Мельтон глядел вслед за нею и думал: ‘Боже мой! Она испугалась моего состояния… Итак, любовь моя вселяет страх, а не жалость… Вот наказание порочной страсти!..’ И с сими жестокими мыслями, с растерзанною душою, с востревоженною совестию он бежал от сего места, обещая себе никогда туда не возвращаться.
Два раза Мельтон одерживал победу над собою, и два раза слабое сердце изменяло добродетельным правилам. Лишенный всей надежды, вместо того чтобы искать рассеяния, он любил питать свою горесть, прогуливался один за городом по утренним и вечерним зорям в самых уединенных убежищах полей и вверял тайную грусть сердца бездушным существам природы, оживленным одним романическим воображением. Наконец, наступил тот день, которому надлежало решить судьбу нашей героини и довершить ее счастие. Перед вечером Мельтон, несмотря на свое обещание, явился на Воробьевых горах. Солнце угасало на западе, небеса и воды бледнели от минуты до минуты, везде воцарялась мертвая тишина.
Мельтон тихими шагами сходил с вершины гор к тому месту берега, где стояла уединенная хижина, и вдали, сквозь ночные тени, сгущавшиеся в воздухе, увидел трогательнейшее зрелище. Седой старец, стоя на коленях и возведя взоры на небо, молился всевышнему, тихое перерываемое рыдание раздавалось в тишине воздуха. ‘Это отец прекрасной Татьяны! — говорил Мельтон сам себе.— В решительнейшую минуту ее жизни он молит, конечно, вышнего о ее счастии, но она уже имеет его’. С сими мыслями Мельтон приближился к хижине. В нескольких шагах от нее находился в самом деле отец Татьяны в жалостнейшем положении: ручьи слез текли по бледному лицу, и выражение глубокой горести, присоединенное к томным летам, распространяло вокруг его тени смерти. Старец долго молился с чувством, молодой человек смотрел на него со слезами. Через минуту времени он встал и, увидев Мельтона, сказал ему тихим томным голосом:
— Добрый барин! Бог посетил нас новым бедствием, и дочь моя у дверей гроба. Взойдите, загляните на злополучную, может быть, в последний раз, уже трое суток, как она лежит без памяти и без чувства!
Мельтон бросился в хижину. Там на соломе лежала Татьяна, не краса вселенной, но жертва гроба и смерти, хладная неподвижность души выражалась в очах, некогда оживленных полным чувством бытия последний луч жизни угасал, казалось, на бледном покрове лица. Отец со слезами рассказал Мельтону о подробностях ее болезни. Все признаки означали жестокую горячку.
Мельтон, видя опасность, выбежал их хижины, взял лошадь у хозяина и поскакал в город. Через два часа времени он возвратился, с доктором, с лекарем и с служанкою. Несмотря на сопротивление доброго старца, который не хотел никакой помощи для дочери, ей отворили кровь, послали за лекарствами и поручили служанке хождение. Мельтон, не довольный сею помочью, остался сам смотреть за больною и успокаивать огорченного старца.
Между тем, не видя Филиппа и угадывая новый разрыв любви, он хотел знать все подробности. На вопрос молодого человека отец Татьянин отвечал с горестию:
— Ах! Богу угодно было, конечно, чтоб минутный разрыв любви был приготовлением к вечной разлуке! Через два дня после радостного примирения Филипп с отчаянным лицом пришел с нами навсегда проститься. От мещанства должно было поставить рекрута. Жеребей пал на него, ему нечем было откупиться. Теперь, до отдачи, он находится под присмотром. Бедная моя Татьяна, расставшись навеки с другом сердца, несколько дней переносила несчастие с терпением. Я благодарил бога, что он подкрепил ее силы. Но в один вечер, возвращаясь поздно с работы, я увидел, что несчастная борется с волнами Москвы-реки… Ноги мои подкосились, я упал без памяти. Пришел в себя, увидел перед собой мою дочь, бледную, отчаянную, едва живую… Она все рассказала мне… За несколько минут передо мною, на другом берегу, провели Филиппа под присмотром… Бедная стояла на ту минуту у здешнего берега… сердце влекло ее… лодка была далеко… В безумстве отчаянной любви она бросилась в реку, надеясь переплыть ее… но в нескольких саженях от берега силы ее уже ослабели… Сам бог спас несчастную… В то время как я упал без памяти, один добрый рыбак, увидя ее в воде, приплыл к ней в лодке и подал ей помощь… На другой день бедная слегла в постель без памяти и без чувства.
Так говорил старец. Мельтон плакал — и пламя страсти возгорало более и более в сердце юноши.
Кровопускание имело счастливое действие перервать горячку, так что больная мало-помалу возвратилась к жизни. Мельтон в продолжение всей болезни жил под одною кровлею с Татьяною, просиживал ночи у ее постели, давал ей лекарства, служил ей как сестре, и нашел бы истинное, сладкое утешение в чувствах своего сердца, если бы к ним не примешивались тайные надежды страсти, не одобряемой рассудком. Скоро Татьяна выздоровела, но следы болезни мало-помалу исчезали, и томность ее очей, бледность лица, слабые оттенки роз, которые едва на щеках оживлялись, делали ее вдвое милее и прелестнее. Молодой человек, в безрассудном ослеплении, под разными предлогами не расставался с жилищем Татьяны, впивал в сердце яд ее прелестей и питался надеждою, принимая выражения благодарности из уст чувствительной красавицы.
В один вечер, когда отец и дочь, сидя с Мельтоном на берегу Москвы-реки, повторяли ему об их благодарности и говорили, что нет у них награды, достойной его великодушия, Мельтон, не имев уже силы скрывать давно таимого чувства, сказал с жаром:
— Ах! Лучшая для меня награда была бы любовь прекрасной Татьяны… .
Сие мгновение, сии слова, сей жар, с которым Мельтон произнес их, были ярким лучом света для ослепленного до того времени старца. Тайная досада помрачила чело его, но, удержав пылкий гнев, готовый излиться из сердца, он взглянул быстро на молодого человека и, указав рукою на Москву-реку, сказал:
— Скорее погребу ее живою в пучине этих быстрых вод, нежели отдам в жертву разврата и порока!.. А бог видит, драгоценна ли мне жизнь ее… Одумайся, барин, одумайся!.. Ты не сотворен быть злодеем.
— Так! — воскликнул Мельтон через минуту молчания.— Я не буду злодеем…
— Так,— сказала Татьяна ангельским голосом,— никогда ты не будешь злодеем… Я чувствую это по моему сердцу… и я готова любить тебя как брата… Ах! Могу ли кого-нибудь так любить, как Филиппа?..
За сим словом все долго молчали. Приближалась ночь, престарелый Семен низко поклонился Мельтону и повел домой дочь свою. Молодой человек не смел уже следовать за ними и остался один в задумчивости.
‘Обет произнесен,— думал Мельтон сам в себе,— не буду преступником, не оскорблю невинности и не лишу старца последнего спокойствия’. Рассудок побеждал, но сердце еще кипело. Еще надлежало выдержать молодому человеку последнюю и, может быть, сильнейшую борьбу с самим собою. Несколько раз он покушался похитить единственную дочь и несколько раз осуждал свое намерение как преступление, достойное жизни, сто раз обращался к добродетели и сто раз готов был сделаться злодеем. Вот пагубные следствия страсти, не побежденной в самом начале. Уже ночь протекала, заря горела на востоке, пробуждение птиц возвещало скорое явление солнца. Мельтон, чувствительный к сладким впечатлениям природы, окинул взором величественное зрелище, которое она представляла, вздохнул из глубины сердца и повторил несколько раз: ‘Так! Я не буду злодеем’. Казалось, что сия минута была решительною для его страсти. Он возвратился в город.
В сие время Семен и Татьяна выходили на работу: дочь плесть ленты на ближней фабрике, а престарелый отец вертеть колесо у станка, не имея силы выносить другой работы. Возвращаясь поздно с фабрики он говорил с Татьяною о молодом господине, о его вчерашних словах, о его благородном обещании.
— Однако ж,— прибавил он,— бог знает, что кроется в душе его… Татьяна! У меня сердце не на месте, когда я думаю, что он может увезти тебя… Есть безжалостные люди… Он добрый человек по виду и по его поступкам, но кто может видеть внутренность сердца?
— Ах! — отвечала Татьяна.— У меня что-то сердце замирает с самого утра,— как будто бы надобно было чему-нибудь случиться со мною. Неужели бог допустит его до злодейства?..
Так рассуждая, они проходили большую Серпуховскую дорогу, от заставы неслось густое облако пыли, карета в шесть прекрасных лошадей, с двумя лакеями, облитыми золотом, скакала по дороге. Они смотрят на великолепный экипаж, дивятся богатству ливреи и останавливаются на минуту, чтобы лучше рассмотреть его. Карета скачет мимо их: женщина, в ней сидящая, опускает стекло и вдруг кричит кучеру остановиться. Семен с ужасом узнает служанку, которая была приставлена к больной его дочери. Она выходит из кареты прямо к нашей героине. Татьяна, побледнев, прижимается крепко к груди отца. Старец трясется на ногах, хочет говорить и не может вымолвить слова. Служанка, подойдя к ним, сказала:
— Я прислана, добрый старик, от Мельтона, чтобы привезти к нему тебя вместе с дочерью…
Старец взглянул на небо с верою и чувством,, казалось, что он почерпнул в сем взгляде твердость и мужество, ибо, взяв за руку дочь, свою, он сказал ей:
— Повинуемся воле божией… конечно, ему так угодно… Без его власти и злодеи бессильны…
Тут служанка дала знак лакеям, они взяли под руку старца, посадили в карету и едва успели принять Татьяну, которая сама бросилась за отцом. Служанка села к ним, и карета поскакала. Старец молчал, Татьяна плакала, женщина их успокаивала.
Скоро они въехали на двор дома, ярко освещенного, в котором гремела музыка. Там на крыльце богато одетые служители их встретили, ввели старца на крыльцо и проводили в великолепную комнату. Татьяна следовала за ним с трепетом, но старец шествовал с твердым равнодушием и с благородным величием. Явились две женщины, принесли богатую телогрею, жемчугом усыпанный кокошник, бриллиантовые серьги и подали робкой красавице, которая, не смея противиться, удалилась в угол комнаты, чтобы там переодеться. По знаку служанок все слуги скрылись, остался один отец ее — и вмиг красавица является во всем блеске наряда перед очами изумленной толпы, подобно как богиня красоты, выходящая из пены вод в глазах плененных богов и человеков. Зеркала повторяли тысяча и тысяча раз прекрасный ее образ, громкая музыка приветствовала, казалось, новую гостью сих мест, все дышало перед нею радостию, великолепием и торжеством, которое представлялось для нашей героини некоторого рода волшебством.
В сию минуту является Мельтон в скромной одежде, с покойным лицом, он кланяется отцу и дочери, но старец с гордым видом едва отплачивает ему поклон, а красавица устремляет в землю робкие взоры. Однако ж молодой человек берет их обоих за руку и через длинные, обширные галереи приводит в церковь, освещенную великолепными огнями, наполненную множеством народа. Толпа раздвигается — алтарь является очам — и перед алтарем стоит молодой Филипп в одежде новобрачного. Татьяна, удержанная святостию места, едва могла победить движение, которое влекло ее к другу сердца. Старец от радости и удивления стоял неподвижен. Мельтон наслаждался их смятением. Жених, подойдя к невесте и отцу и указав рукою на Мельтона, сказал:
— Вот наш благодетель!.. Он выкупил меня из рекрутов. …Ах! не перестану никогда молить вышнего о его счастии…
— А я,— воскликнул престарелый Семен,— а я мог сомневаться в благородстве души его!.. Прости, добродетельный юноша, прости меня!..
При сем слове отец и дочь бросились лобызать ноги великодушного молодого человека, он поднял их с ласковым видом, и сия минута была, конечно, счастливейшая в его жизни… Прекрасно так побеждать страсти и творить счастливых, забывая самого себя!.. Любовь! любовь!..
Обряд торжественный совершился. Великолепный ужин при хоре музыкантов в освещенной зале ожидал новобрачных. После ужина хозяин дома вынес новую прекрасную одежду в подарок для Татьяны, светлый кафтан для Филиппа и другой, темный, самый смиренный,— для Семена, сверх того подарил первым знатную сумму денег для заведения домашнего хозяйства и простился с друзьями своими, которые осыпали его благословениями. Мельтонова карета довезла их до Воробьевых гор: там юные супруги, следуя за отцом, который не мог на них нарадоваться, сошли вниз горы, и блестящая звезда ночи осветила трех блаженнейших существ в мире под кровлею смиренной хижины.
1 Кто ее не знает — тот счастлив, но кто сумел победить ее в себе — тот велик (франц.)
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Владимир Васильевич Измайлов родился 5 мая 1773 года в Москве. Получил хорошее домашнее образование, владел несколькими иностранными языками: французским, немецким, английским и латинским. Недолго служил в гвардии, затем вышел в отставку и посвятил себя занятиям литературой. Свои произведения печатал в журналах ‘Приятное и полезное препровождение времени’, ‘Вестник Европы’, ‘Новости русской литературы’, ‘Московский телеграф’, а также в альманахе Карамзина ‘Аониды’. В 1804 году сам издавал журнал ‘Патриот’, а в 1827 году — альманах ‘Литературный музеум’. Умер 4 апреля 1830 года в Москве.
По характеру литературной деятельности Измайлов принадлежит к школе Карамзина, под непосредственным влиянием которого написаны такие произведения, как ‘Ростовское озеро’ (1795) и ‘Путешествие в полуденную Россию’ (1800—1802). Кроме того, Измайлов известен как переводчик французских писателей XVIII—начала XIX века Ф. П. Сегюра, Ф. Р. Шатобриана, Ж.-Ж. Руссо.
Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор — повесть напечатана в журнале ‘Патриот’, 1804, февраль.