ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
IV.
ПРАЧКА-ПОДЕНЬЩИЦА.
——
——
——
——
——
——
Прачка-поденщица, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Тяжелъ и непосиленъ для женщины трудъ прачки-поденьщицы. Тринадцати-часовое согбенное положеніе въ сырой, парной прачешной надъ грязною лоханкою, наполненною щелокомъ и вонючею водою, или полосканіе блья на рчномъ плоту, при двадцати градусномъ мороз — трудъ каторжный. И за весь этотъ каторжный трудъ, прачка-поденьщица получаетъ тридцать пять, сорокъ копекъ въ день и кой-какіе харчи. Результатомъ трудоваго дня бываютъ: разъденныя щелокомъ и растрескавшіяся руки, ломота въ спин, воспаленіе глазъ, валовымъ результатомъ: ревматизмъ, горячка, тифъ. Что вы скажете на это, любезная читательница, трудящаяся надъ вязаніемъ мужу бисернаго кошелька?
Матрена впервые увидла свтъ въ одной изъ деревень Новгородской губерніи, Боровичскаго узда. Помнитъ она свою мать, коренастую женщину, торговавшую у деревенскаго кабака булками, огурцами и жареной рыбиной, помнитъ материну развалившуюся избу на краю деревни, черную трубу и разбитое окно, залпленное синею бумагою. Мать ея, кром торговли, занималась и ловлею плывшихъ по рк Мет дровъ, вытаскиваніемъ изъ воды кулей съ хлбомъ и прочаго товару, ежели на знаменитыхъ Боровицкихъ порогахъ разбивалась или, по мстному выраженію, ‘ломалась’ барка. Послднимъ промысломъ занималась вся деревня. Обитатели ея какъ праздника ждали сломавшейся барки и, какъ вороны на падаль, бросались вытаскивать изъ воды плывущіе предметы.
Отца Матрена не помнитъ, но помнитъ, что подгулявшіе мужики, выходя изъ кабака, указывали на нее пальцами, избоченивались и говорили: ‘вотъ эта самая двчонка у насъ отъ солдатскаго постою зародилась’. При этихъ словахъ мать ея обыкновенно начинала переругиваться съ мужиками и успокоивалась только тогда, когда т покупали у ней копечную булку или пару соленыхъ огурцовъ.
На тринадцатомъ году Матрена сдлалась сиротою. Мать ея, во время вытаскиванія изъ воды куля, выпала изъ лодки и утонула. Помнитъ Матрена ея посинвшее тло, вынутое изъ воды ея безжизненные полуоткрытые глаза и похороны на деревенскомъ погост. Помнитъ она и плачущихъ женщинъ, гладящихъ ее по голов и говорящихъ: ‘добре бы возлюбилъ Богъ Матрешку и прибралъ ее къ себ’. Ночь эту она провела у попа, тотъ ее взялъ въ себ ‘изъ хлбовъ пстовать робятъ’.
Некрасива была Матрена: рыжіе волосы, мутные глаза съ красными вками и изрытое оспою лицо. Ребятишки всей деревни звали ее ‘теркой, прянишной формой и рыжей сукой’. Матрена, разумется, плакала и жаловалась попу. ‘Терпи, говорилъ ей попъ:— потому и самые святые угодники заушеніе и плеваніе претерпвали’. И Матрена терпла. Такъ она прожила два года, но вотъ на лтнее время къ попу пріхали сыновья изъ семинаріи и, не взирая на некрасивость Матрены, стали съ ней заигрывать и щипали ее, встртясь съ нею гд-нибудь за амбарами. Послдствіемъ всего этого было то, что попъ сыновьямъ ‘далъ встряску’, а Матрену ‘удалилъ отъ соблазна’. Матрена поступила въ работницы въ деревенскому писарю, но и здсь писариха приревновала ее къ мужу, разцарапала ей лицо и выгнала вонъ. Матрена начала жить гд день, гд ночь, шляясь по деревн и помогая бабамъ въ домашнихъ работахъ и въ няньчаньи ребятъ. Такъ промаячила она опять годъ. Годъ этотъ былъ тяжелый для крестьянъ: ‘прогнвался на насъ Господь Богъ, говорили они,— почитай, что совсмъ барочекъ въ это лто не ломалось. Чмъ-то жить будемъ?’ Ко всему этому присоединился неурожай. Ждали голода — и голодъ наступилъ. Хлба хватило только до рождественскаго поста. И вотъ повелись изъ деревни проданныя за безцнокъ кулакамъ-мщанамъ лошади, коровы, овцы, но и вырученныхъ за это денегъ не хватило на пропитаніе. Рождество Христово крестьяне встрчали разговляясь хлбомъ, къ которому была примшана мякина и рубленная солома, снятая съ крышъ. Люди мерли какъ мухи. Къ Благовщенью не хватило уже мякины и соломы, къ мук начали примшивать глину. ‘Въ Питеръ! въ Питеръ! завопила вся деревня. Здсь съ голоду подохнемъ!’ и все, что только имло силы, потянулось въ Петербургъ, въ этотъ обтованный городъ. Къ толп примкнула и Матрена. Въ Питер она поступила на огородъ въ ‘полольщицы’: копала гряды, садила и поливала розсаду и рада — рада была, что хоть до-сыта могла надаться хлбомъ. ‘Какъ возможно, въ Питер не въ примръ жизнь лучше’, думала она и сколотила себ синенькую бумажку на сарафанъ и башмаки.
Но вотъ наступила осень, огородники распродали товаръ и похали въ свой родимый Ярославскій Ростовъ, разсадникъ всхъ огородниковъ. Полольщицы остались безъ дла.
— Что мы теперь, двки, длать будемъ? Куда работать пойдемъ? спрашивали он другъ у друга.
— А вотъ стойте, къ Никольскому рынку пойдемъ,— тамъ завсегда работницъ нанимаютъ, проговорила одна бывалая и повела съ собою товаровъ.
И вотъ Матрена у Никольскаго рынка. Стоитъ она день, стоитъ другой, третій, но никто ее не нанимаетъ. Она загрустила. ‘Господи, что-жъ это? Неужто и въ Питер съ голоду подохнуть придется?’ думалось ей, но съ голоду подохнуть не пришлось. Однажды она стояла впереди своихъ товарокъ, такъ же какъ и она жаждущихъ найма, и смотрла на шныряющій народъ. Мимо ея прохалъ порожній извощикъ, посмотрлъ на нее пристально, потомъ осадилъ лошадь, обернулся и крикнулъ:
— Матрена! Ай, это ты? Подь-ко сюда! Матрена подошла къ извощику.
— Вы, умница, не изъ Коновалова ли будете? спросилъ онъ.
— Изъ него самаго. А что?
— Вдь земляки приходимся. Неужто Петра Сидорова не узнаете?
— Господи, Петръ Сидорычъ!.. Какъ же, помню… Да вы безъ бороды были?..
— За этимъ дло не станетъ. Не отвалится голова, такъ выростетъ и борода. Что вы тутъ топчетесь?
— Да вотъ въ работницы занимаемся. Только попусту: потому четвертый день маемся. Что только и будетъ!..
— Ступайте къ намъ, въ артель, въ работницы… Мы теперича значитъ безъ стряпухи, потому нашу стряпуху доктора въ больниц уморили.
Лицо Матрены прояснилось.
— Что жъ, пожалуй, коли ладно будетъ. Вы гд стоите?
— Садись — довезу, потому я на фатеру ду, проговорилъ извощикъ, и повезъ Матрену въ Ямскую.
Матрена поступила въ извощичью артель работницей, или такъ называемой ‘маткой’. За три рубля въ мсяцъ, она должна была стряпать имъ кушанье, принести дровъ, воды, печь хлбы и стирать блье на двадцать человкъ. Много было работы, но время, прожитое у извощиковъ, Матрена считала счастливйшимъ временемъ въ своей жизни. Какъ шаръ каталась она на работ: два ведра воды на коромысл подымала какъ перышко, притащить вязанку дровъ — считала за ничто. Извощики то и дло хвалили ее.
— Ай да Матрена, ай да огонь-двка! говорили они, трепля ее по плечу.— Ну, ребята, сложимся по гривеннику съ рыла и къ празднику купимъ ей платокъ.
Такъ жила Матрена у извощиковъ и прожила пять лтъ, справила себ два ситцевыхъ сарафана, расписной платокъ, шугай на заячьемъ мху и имла на черный день зашитую въ полу шугая десяти-рублевую бумажку. Жить бы жить Матрен у извощиковъ, не терпла бы она горя, но случилось одно обстоятельство, которое окончательно перевернуло ея жизнь. Къ ней посватался солдатъ. Дло это случилось слдующимъ образомъ: въ Ямскую весной, передъ ежегоднымъ майскимъ парадомъ, былъ назначенъ обычный солдатскій постой. Съ неудовольствіемъ очищали жители: и безъ того свои тсныя жилища, приготовляли для казенныхъ лошадей конюшни, выводя своихъ лошадей подъ наскоро сколоченные навсы, и припрятывали подъ надежные запоры свой домашній скарбъ, стараясь его сохранить отъ расхищенія. Все суетилось и ругалось, кром торговцевъ, только т радостно потирали руки, въ ожиданіи барышей, и запасались лишнимъ пудомъ махорки, лишней бочкой водки и сапожнымъ товаромъ. Солдаты вступили. На извощичью квартиру, гд жила Матрена, также были поставлены четыре солдата. Одинъ изъ нихъ, съ щетинистыми усами, пожилой, рослый дтина, съ перваго же дня началъ за ней ухаживать, то есть обхватывалъ ее поперекъ тла, щипалъ и со всего размаха хлопалъ по спин… Матрена отбивалась и на отмашь хлопала его кулакомъ по чему попало, на что солдатъ только улыбался и говорилъ:
— Эка рука-то какая тяжелая,— словно у нашего брата солдата.
— А вотъ только тронь еще, такъ такъ тресну, что все зубье изъ рта повысыпится, огрызалась Матрена, но въ глубин души была рада ухаживанью солдата, и за обдомъ въ его чашку со щами бросала лишній кусокъ мяса.
Солдатъ видлъ все это, крутилъ усъ и ршился свататься къ Матрен, такъ какъ осенью, по случаю своего перевода въ гвардію, долженъ былъ служить въ Петербург. Къ тому же, ему почему-то сдавалось, глядя на скопидомство Матрены, что у ней есть деньги.
Разъ вечеромъ, передъ выходомъ изъ Петербурга, онъ стоялъ у столба навса и курилъ трубку. Изъ извощичьяго дома вышла Матрена. Она несла выливать ведро съ помоями. Солдатъ началъ зубоскалить и схватилъ ее за руку.
— Оставь, служивый! Что за безобразіе! Вотъ какъ оболью помоями, тогда и будешь знать, какъ хвататься, кричала она.
— А что-жъ,— облей! Эка бда! сказалъ солдатъ и потянулъ ее къ себ за руку.
— Такъ на-же, коли такъ…
Матрена нагнула ведро и вылила солдату помои на ноги. Солдатъ выпустилъ ея руку. Матрена принялась бжать. Солдатъ окликалъ ее. Она остановилась.
— Подь, дура, сюда. Поговорить надо. Ей Богу не трону, сказалъ онъ.
Матрена подошла.
— Что, чай, пужаешься одна-то? спросилъ онъ.
— Нтъ, не пужаюсь.
— А все, чай, безъ мужа-то страшно?..
— Нтъ, не стра-шно… Еще повадне.
— Это оттого, что ты скусу настоящаго не понимаешь. Выходи-ка за меня замужъ. Я съ осени въ Питер служить буду.
Матрена ничего не отвтила, закрылась передникомъ и бросилась бжать отъ солдата.
Ночью, когда извощики поужинали и улеглись спать, солдатъ опять повторилъ Матрен свое предложеніе.
— Ты въ Питеръ-то приходи, а потомъ и сватайся, сказала она ему и толкнула его въ грудь, такъ какъ онъ простеръ къ ней руки.
Солдатъ почесалъ въ затылк и началъ укладываться на лавк спать. Легла спать и Матрена, но ей не спалось. Она всю ночь проплакала.
Черезъ два дня солдатъ, простившись съ Матреной, выступилъ съ полкомъ изъ Петербурга. На прощаньи Матрена сшила ему ситцевый нагрудникъ и дала два рубля денегъ.
Солдатъ сдержалъ слово и въ осени явился въ Петербургъ, а черезъ мсяцъ была его свадьба съ Матреной. Въ день свадьбы солдатъ напился пьянъ и ночью избилъ Матрену, требуя отъ нея денегъ. Денегъ Матрена не дала, потому что у ней ихъ не было. Солдатъ обшарилъ ея сундукъ, перетрясъ платья, блье, но, не найдя денегъ, поколотилъ ее еще разъ и угомонился, то есть уснулъ.
На утро молодые длали визитъ эскадронному командиру. Молодая была съ подвязаннымъ глазомъ, такъ какъ надъ нимъ красовался преогромнйшій синякъ. Эскадронный далъ рубль. Молодой этотъ рубль пропилъ въ тотъ же день, а къ вечеру стянулъ у жены головной платокъ и также пропилъ.
Съ этого дня жизнь Матрены совершенно измнилась. По требованью мужа она перемнила сарафанъ на платье, по требованью мужа же начала ходить стирать блье и мыть полы и сдлалась прачкой-поденьщицей. Весь заработокъ, который она доставала, мужъ у ней отнималъ и пропивалъ, и рдко когда ей удавалось утаить какой нибудь двугривенный на кофеишко.
Такъ промаялась Матрена пять лтъ.
— Господи Боже мой! Мать Богородица! хоть бы умеръ онъ, что-ли, говорила она иногда, плача посл мужниныхъ побоевъ, и молитва ея была услышана. Мужа ея разбили лошади. Онъ былъ свезенъ въ гошпиталь, гд и умеръ.
Посл его смерти, какъ воспоминаніе о брак, у Матрены остались: пара сапожныхъ колодокъ, обручальное кольцо, двухгодовалая двчонка Машутка и огромный шрамъ на лбу отъ удара полуштофомъ.
Похоронивъ мужа, Матрена прежде всего дала себ зарокъ ни за что не выходить больше замужъ и, когда синяки у ней вс зажили, начала искать мста, но на мсто съ ребенкомъ ее никто не бралъ. ‘Связала меня по рукамъ, по ногамъ эта двчонка’, говорила она и занялась поденною работою, стирала блье и мыла полы, такъ какъ въ Петербург у ней уже были кой-какіе знакомые давальцы.
Въ эпоху, которую мы будемъ сейчасъ описывать, Матрена жила въ подвальномъ этаж огромнаго пятиэтажнаго дома, гд у одной такой же солдатки, какъ и она, нанимала за полтора рубля уголъ. Хозяйка ея шила въ рынокъ ситцевыя рубахи, а мужъ ея былъ носильщикомъ и ежедневно ходилъ на свою биржу къ Казанскому собору къ памятнику Барклай-де Толли. Кром Матрены, у хозяйки были еще постояльцы — отставные солдаты — носильщики, товарищи ея мужа по ремеслу:
Уголъ свой Матрена содержала чисто. Жестяной кофейникъ, стоящій на висячемъ шкапчик, помщавшемся надъ ея постелью, горлъ жаръ-жаромъ. Наволочки на подушкахъ и ситцевая занавска, скрывающая кровать, покрытую одяломъ, сшитымъ изъ разноцвтныхъ шерстяныхъ треугольниковъ, были всегда чистыя, а передъ образомъ наканун праздниковъ теплилась лампада. Матрена любила свой уголъ и съ наслажденіемъ отдыхала въ немъ посл своихъ дневныхъ трудовъ.
Воскресенье. Матрена сидитъ въ своемъ углу за столомъ и пьетъ кофій. На постели спитъ Машутка.
— Что, Матрена дома? послышался за дверьми визгливый голосъ…
— Дома, дома, отвчала Матрена…
Въ комнату вбжала курносая кухарка купца Блюдечкина. на ней было розовое ситцевое платье и синяя стка.
— Кофій да сахаръ! Иззябла совсмъ! А я къ теб, проговорила она, потирая руки. Ты свободна? У насъ завтра стирка.
— Свободна-то свободна, только ужъ ты бы шла къ своей Степанид. Потому вдь это обидно, въ самомъ дл. Какъ у васъ постирушка, вы Степаниду берете, а какъ стирка — меня подавай. Что я вамъ, ломовая лошадь, что-ли!
— Да не я… Нешто я?.. Хозяйка. Потому ей Степанида на картахъ гадаетъ. У насъ самъ-то вдь опять зачертилъ. Во вторникъ пришелъ домой пьяный и давай самою теребить. Молодцы насилу отняли.
— Ай-ай-ай! закачала головой Матрена.— Да вдь онъ, кажись, съ мсяцъ только какъ бросилъ.
— Бросилъ, а теперь опять сосать началъ…
— Мать Пресвятая Богородица! Съ чего бы это?
— Да на товар его, кажется, кто-то надулъ,— вотъ онъ и обозлился.
— Ужасти, ужасти!.. По себ знаю… Мой покойникъ бывало тоже — охъ какъ… Вотъ, двушка, не выходи замужъ. Лучше вкъ въ двкахъ маячить… Кажется, присватайся во мн теперь хоть золотой мужчина,— ни въ жизнь не пойду, сказала Матрена.
— Чтожъ, бываютъ вдь и хорошіе, отвчала кухарка.
— Богъ знаетъ, бываютъ ли ужъ?… А ежели и бываютъ, такъ врно на томъ свт.
— Такъ чтожъ, стирать-то будешь у насъ завтра?
— Ладно, буду… Только чтобы Степаниды не было…
— Нтъ. Зачмъ Степаниду?.. Анисья кривая теб въ подмогу будетъ, пробормотала кухарка.— Такъ приходи же сегодня съ вечера, да пораньше, потому золу на щелокъ выгребать нужно. У насъ кстати и поужинаешь, добавила она и выбжала изъ комнаты.
Вечеромъ Матрена надла ватную юбку, толстые шерстяные чулки, мужскіе сапоги, линючее старое платьишко и, захвативъ съ собою Машутку, отправилась ночевать къ купчих Блюдечкиной.
Стнные часы въ столовой купца Блюдечкина не били еще четырехъ часовъ, а ужъ въ дверь, ведущую съ лстницы въ кухню, ломился дворникъ. Кухарка накинула на себя одяло и отворила двери.
— Вставайте! Четыре часа… проговорилъ дворникъ.
— Ну, такъ чтожъ, знаемъ! Что съ одного-то ломишься!
— Протри буркулы-то, промнись отъ сна! Съ жиру бситесь! Черти! Вдь сами же вчера просили разбудить въ четыре часа.
— Знаемъ, не ополоумли… Только завсегда можно повеликатне стучаться, отвчала кухарка и захлопнула дверь передъ самымъ носомъ дворника.
Придя въ кухню, кухарка зажгла свчку и начала будить прачекъ, спящихъ на полу на узлахъ съ грязнымъ бльемъ.
— Анисья! Матрена! Вставайте! Четыре часа! толкала она ихъ.
Позвывая и почесываясь и жмуря отъ свту глаза, прачки встали отъ сна и наскоро, покрестившись на образа и всплеснувъ лица водою, начали варить на таган кофій…
— А что, много сегодня блья-то? спросила Матрена.
— Почитай больше десяти корзинъ будетъ, отвчала кухарка.
— Эка страсть! Такъ надо поторопиться, а то пожалуй и къ девяти часамъ вечера выстирать не успемъ.
— Гд успть эку махину? вставила свое слово Анисья.— Ты приходи помогать-то, обратилась она къ кухарк.
— Ладно, приду, отвчала та.
Матрена также попросила кухарку присмотрть за Машуткой. Та общала.
Въ пять часовъ прачки засвтили фонарь, взвалили узлы съ грязнымъ бльемъ на плечи и пошли въ прачешную.
И начался трудовой рабочій день прачки-поденьщицы… Сначала варка блья въ щелок, потомъ стирка въ первой вод, стирка во второй…
— Ну, двушка, наплясались мы съ тобой сегодня, говорила въ пять часовъ вечера Матрена Анись.— Всю спинушку у меня разломило, а руки такъ ужъ и говорить нечего — до крови растрескались.
— Саломъ смазать надо, отвчала Анисья,— а то такъ гусинымъ жиромъ. Возьми на пятачокъ въ аптек.
— На пятачокъ? Шутка сказать! Пятачки-то вдь на полу не валяются… Посмотри-ка, много ли еще блья-то осталось?..
Анисья заглянула въ котлы.
— Много еще, часовъ до восьми стирать хватитъ. Нужно понавалиться, проговорила она, вздохнула и принялась стирать, затянувъ какую-то заунывную псню о миломъ дружочк на чужой сторон.
Въ девятомъ часу стирка кончилась. Прачки заперли прачешную и разбитыя и изломанныя, какъ посл тяжкой болзни, отправились ужинать. Но усталость посл пятнадцатичасоваго ломоваго труда была такъ велика, что имъ не лось. Кой-какъ похлебали он щей и какъ снопы повалились на полъ на свои постилки и заснули крпкимъ, но тяжелымъ сномъ.
Рабочій день кончился. Тридцать пять, сорокъ копекъ были заработаны.
Но это еще не все, читатель! Завтра предстоитъ не мене тяжелый трудъ полосканія блья на рк, въ студеной вод, будутъ коченть еще сегодня привыкшія къ горячему щелоку руки, будетъ затекать кровью голова отъ согбеннаго положенія, опухнутъ глаза и еще вдвое ‘заложитъ’ поясницу. А тамъ подсиниванье блья въ не мене холодной вод, развшиванье его на холодномъ чердак и катанье на катк съ пяти-пудовою тяжестію…
Четыре дня проработала Матрена у купчихи Блюдечкиной и на пятый пришла домой съ полутора рублями въ карман. Она была такъ уставши, что проспала почти весь день и даже не слыхала плача своей Машутки. Бездтная квартирная хозяйка, какъ могла, утшала ее и пихала ей въ ротъ то кусокъ хлба, то чашку съ молокомъ. Къ вечеру Матрена отдохнула, взяла Машутку и отправилась въ баню.
Однажды вечеромъ Матрена пришла домой ‘съ мытья половъ и оконъ’. Она работала у какой-то тароватой хозяйки. Та дала ей рубль. Матрена, довольная, что въ одинъ день заработала такую сумму, ршила этотъ рубль отложить на покупку шерстянаго платья. Пріобртеніе шерстянаго платья было ея давнишнею завтною мечтою. Чтобы не истратить этотъ рубль, она ршилась его зашить въ подушку, куда, по мр заработка, впослдствіи и прибавлять гривенники и пятиалтынные. Машутка спала. Предварительно задернувшись занавской, Матрена сла на кровать, распорола наволочку, вложила туда рубль и принялась его туда зашивать. Матрена совершенно была уврена, что операцію эту кром ея самой никто не видалъ, и потому спокойно легла спать и уснула. Но она жестоко ошиблась. Предательская занавска выдала. Сцену зашиванія рубля въ подушку видлъ жилецъ, живущій съ Матреной въ одной комнат, отставной солдатъ-носильщикъ. Во время зашиванія онъ лежалъ на своей койк и сквозь дырку занавски жадно слдилъ за каждымъ движеніемъ Матрены. Шелестъ новенькой бумажки ясно доносился до его слуха. Настроенное воображеніе подсказало ему, что въ подушк зашитъ не рубль, не два и не три рубля, а можетъ быть сто или полтораста рублей, вслдствіе чего ему всю ночь спалось плохо и онъ ворочался съ боку на бокъ. Во сн ему снились: красненькія и синенькія бумажки, кабакъ, открытый на эти бумажки гд нибудь за городомъ, и ломившіеся въ кабакъ покупатели.
Онъ до того былъ увренъ, что въ подушк зашито рублей сто или боле, что къ утру ршился завладть этими деньгами. Украсть онъ не ршался, а потому и ршился завладть деньгами вмст съ сердцемъ Матрены.
На другой день поутру, проснувшаяся Матрена пріятно была удивлена, увидя на своемъ стол цлый ворохъ нащипанной лучины. Въ углу сидлъ солдатъ жилецъ, курилъ трубку и улыбался.
— Кто это столько лучины-то нащепалъ? Господи! ни къ кому особенно не обращаясь, проговорила Матрена.
— Это я-съ, отвчалъ изъ-за угла солдатъ, всталъ съ мста и изъ учтивости спряталъ трубку за спину.
— Что-жъ, для меня, что-ли?
— Собственно для васъ-съ, такъ какъ, зная, что вы это самое малодушество къ кофію имете и вамъ подъ таганъ стало быть лучина требуется.
— Спасибо теб, Демьянычъ, спасибо, поблагодарила она его.
Вечеромъ того же дня солдатъ, воротившись съ работы, подошелъ къ Матрен и проговорилъ:
— Слышь Матрена, у тебя вонъ, я вижу, сапоги-то поизносились. Семъ-ка, я теб ихъ зачиню, потому по вечерамъ я все равно безъ дла маюсь. А свое чеботарство я крпко знаю…
— Зачини, голубчикъ, зачини. Я теб за это и на осьмушку дамъ…
— Зачмъ на осьмушку! Нешто мы безчувственные какіе?.. Тоже, чай, сердце есть… отвчалъ солдатъ и принялся чинить Матренины сапоги.
Съ этого дня обязанность щипать лучину для Матрены солдатъ Демьянычъ принялъ на себя и былъ до того внимателенъ, что даже няньчилъ по вечерамъ Машутку.
Однажды вечеромъ Матрена сидла у себя въ углу и что-то шила. Демьянычъ былъ также дома и отъ нечего длать курилъ трубку и смотрлъ на Матрену. Въ комнат они были одни. Демьянычъ съ остервененіемъ затягивался махоркой и видимо что-то хотлъ сказать Матрен. Онъ уже нсколько разъ откашливался, шевелилъ губами, но начать говорить все не ршался. Наконецъ, громко кашлянувъ и плюнувъ, онъ заковырялъ у себя въ носу и заговорилъ:
— А что, Матрена, посмотрю я на тебя, скучно теб одной-то… день-то деньской маешься, маешься… Къ тому же и двчонка у тебя, и все эдакое… Ей-Богу… что такъ зря-то жить… Право… Вотъ и я одинъ какъ перстъ… потому теперь, въ чистой состою и носильществомъ занимаюсь… Наше дло трудное, потому возьми теперь портупьяны носить… каково? Что бъ намъ съ тобой перевнчаться?— Зажили-бы…
Матрена не смутилась. Видя вс услуги, оказываемыя ей Демьянычемъ, она уже ждала такого предложенія.
— Вотъ что, Демьянычъ, я теб скажу, отвчала она ему: все это хорошо, только ужъ больно мн первое-то замужество солоно пришлось, такъ я его и боюсь теперь какъ огня. Конечно, я знаю, ты человкъ хорошій, непьющій, да вдь и первый-то мужъ въ женихахъ-то хорошимъ казался, а мужемъ какъ сталъ, такъ вонъ какъ лобъ-то мн раскроилъ… И теперь еще мтка осталась. На, полюбуйся.
Солдатъ какъ будто обидлся.
— Что касается до драки, то ни-ни… Мы этого и въ мысляхъ не имемъ, будьте покойны, проговорилъ онъ.
— Погоди маленько, дай мн подумать. Потому, видишь ты, я зарокъ дала замужъ не выходить, а зарока-то этого преступить мн не хочется… Погоди, вдь надъ нами не каплетъ, закончила Матрена и замолчала.
— Ну, воли подождать, то подождемъ, только ты смотри, думай, отвчалъ солдатъ, потолокся въ комнат еще съ четверть часа и отправился въ кабакъ.
— А что, почтенный, ежели этого самаго вина у васъ больше взять*?.. Почемъ вы возьмете*?.. спрашивалъ онъ у цаловадьника, сидя у стола за косушкой…
— Рубль двадцать четверть, бойко отвчалъ цаловальнивъ.
— Нтъ, а ежели больше!.
— Три съ полтиной взять можно…
— Нтъ, а ежели еще больше? Потому намъ свадьбу играть требуется, допытывался солдатъ.
— Ежели три ведра возьмете, по гривн скинемъ.
— И вино будетъ хорошее*?
— Ужъ будьте покойны, первый сортъ… Что на княжескихъ свадьбахъ подаютъ.
— Такъ.
Солдатъ крякнулъ, выпилъ косушку и ушелъ.
Боле мсяца думала Матрена, выходить-ли ей замужъ за Демьяныча, или не выходить, и наконецъ уже хотла преступить зарокъ, но судьба распорядилась иначе и не дала ей преступить этого зарока. Какъ-то передъ Рождествомъ она въ трескучій морозъ полоскала блье и простудилась. День она кой-какъ перемоглась, но вечеромъ пришедши домой слегла. На утро она впала въ безпамятство. Съ ней сдлалась горячка. Квартирные хозяева свезли ее въ больницу.
Спустя недлю, по набережной Обводнаго канала, по направленію къ Волковскому кладбищу, срая мохнатая лошадь тащила роспуски. На роспускахъ стоялъ блый гробъ, въ гробу лежала Матрена, а на гроб сидла Машутка, укутанная въ материну кацавейку и большой платокъ. За гробомъ шла квартирная хозяйкя, одтая въ салопъ и мужскіе сапоги, и несла въ рукахъ чашку съ кутьей, завернутую въ блую тряпицу.
— Тетенька Акулина, я сть хочу, кричала Машутка квартирной хозяйк.
— Ишь дура! У ней мать умерла, ей бы плакать, а она объ д думаетъ… Молчи, дрянь! пригрозила ей хозяйка, однако купила у саечника двухкопечную булку и сунула двочк.
Двочка принялась сть булку.
— Почтенненькій, я присяду тутъ на саняхъ. Вишь оно идти-то какъ снжно, говорила квартирная хозяйка, завернувшемуся въ рогожу мужику, который шелъ около лошади.
— Приссть-то бы оно ничего, отчего не приссть, отвчалъ мужикъ:— да вишь дорога-то какая тяжелая: изъ ухаба въ ухабъ, а тамъ и еще тяжеле будтъ.
Женщина продолжала идти пшкомъ. Звонили въ обдн. По дорог попадались продавцы могильныхъ внковъ и крестовъ изъ моху съ бумажными цвтами.
— Изъ больницы подваливаютъ! говорили они.— Голь перекатная! этимъ и предлагать не стоитъ. Господи Боже мой! Вдь задастся же эдакій денекъ, что ни одного обстоятельнаго покойника! Ну ужъ торговлишка!