Повесть о приключении аглинского милорда Георга и о брандебургской маркграфине Фридерике-Луизе, Комаров Матвей, Год: 1782 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 158 минут(ы)

Матвей Комаров. Ванька Каин. Милорд Георг.

М., ‘Ладомир’, ‘Наука’, 2019

Серия ‘Литературные памятники’

ПОВЕСТЬ О ПРИКЛЮЧЕНИИ АГЛИНСКОГО МИЛОРДА ГЕОРГА И О БРАНДЕБУРГСКОЙ МАРКГРАФИНЕ ФРИДЕРИКЕ-ЛУИЗЕ,
ИЗДАННАЯ М. К.

Благоразумные читатели!

Будучи я уверен, что напечатанная в 779 году сочинения моего книжка ‘Обстоятельное описание жизни, добрых и злых дел славного российского мошенника Ваньки Каина’ от многих читателей принята благосклонно, чего ради в знак искренней моей за сие благоприятие благодарности принял намерение услужить еще и сим моим изданием, уверяя при том, что я труды моего пера не для того выпускаю в публику, чтоб чрез то заслужить себе авторское имя, ибо я не намерен уподобиться безрассудному афинейскому Ерострату, который для того только сжег славный в числе семи чудес почитающийся Дианин храм (в самую ту ночь, как родился Александр Великий), чтоб тем сделать имени своему бессмертную славу, но мое намерение единственно состоит в том, дабы оказать обществу хотя малейшую какую ни есть услугу и не препроводить бы время моей жизни в празности, последуя в том словам одного знатного нашего стихотворца, который говорит:

Без пользы в свете жить,

Напрасно землю лишь тягчить¹.

Но как в сей книжке упоминаются многие баснословные языческие боги и богини, о которых не всякий читатель имеет сведение, то и рассудилось мне в конце сей повести сообщить о том металогическое² изъяснение.

Что же принадлежит до критики, то хотя я и знаю, что иногда и самые искусные писатели нередко оной подвержены бывают, а мне уже, как человеку ничему не ученому, избежать от того очень будет трудно, почему и воображается мне, что, может быть, некоторые скажут: ‘Не за свое де он принялся дело’. Однако ж я все сие предаю на рассуждение благоразумным читателям, потому что всякую вещь кто как понимает, тот так и рассуждает, а многие иногда и для того чужие дела критикуют, что авторовых мыслей не растолкуют, а я пребуду навсегда с должнейшим ко всякому читателю почтением всепокорнейшим и нижайшим слугою.

Матвей Комаров

ПОВЕСТЬ
О ПРИКЛЮЧЕНИИ
АГЛИНСКОГО МИЛОРДА
ГЕОРГА
и
О БРАНДЕБУРГСКОЙ МАРКГРАФИНЕ
ФРИДЕРИКЕ-ЛУИЗЕ

Счастие подобно как прекрасный цвет,
Который между терниями растет:
Если станешь срывать его неосторожно,
То скоро оным уколоться можно.

В ПРОШЕДШИЕ ВРЕМЕНА,
КОГДА ЕЩЕ ЕВРОПЕЙСКИЕ НАРОДЫ
НЕ ВСЕ ПРИНЯЛИ ХРИСТИАНСКИЙ ЗАКОН, НО НЕКОТОРЫЕ НАХОДИЛИСЬ
В БАСНОСЛОВНОМ ЯЗЫЧЕСКОМ ИДОЛОСЛУЖЕНИИ,
СЛУЧИЛОСЬ В АНГЛИИ С ОДНИМ МИЛОРДОМ
с л е д у ю щ е е
СТРАННОЕ
ПРИКЛЮЧЕНИЕ.

Среди самого прекраснейшего дня в один час темная туча покрыла чистое небо, облаки, как горы, ходят и волнуются, подобно черному морю, от жестокого ветра, гром, молния, град, дождь и сильная буря, соединясь вместе, во ужас всех живущих на земли приводило. Все бегали, искали своего спасения, старые воздевали руки на небо, просили богов об отпущении грехов, младые вопиют и укрываются под кровы, жены и девицы со плачем и воплем входят в храмины и затворяются, земледельцы в полях не обретали своего спасения.

Младой аглинский милорд Георг, будучи в сие время со псовою охотою на поле, принужден был от страшной сей грозы искать своего спасения в лесу, но и сей был от него в отдаленности, однако ж увидевши он в стороне одно кедровое дерево, прискакав к оному, остановился, но от дождя и граду и от сильных громов и от жестокой молнии укрыться под оным не может, становится на колени, простирает руки свои к небу, просит Юпитера о утолении сего гнева.

Наконец по нескольких часах ужасная сия гроза утихла, а день стал уже приближаться к вечеру. Милорд, севши на лошадь, хотел ехать домой и, оборотясь в одну сторону, увидел недалеко от того дерева лежащего под кустом зайца, который, тотчас вскоча, побежал в поле, бывшие же с милордом собаки, бросившись за ним, так близко к нему прилезли, что из спины шерсть с кровью вырывали, а заяц, оторопев, вертелся между собаками, и милорду казалось, что они верно его поймают,¹ но заяц, приближась к одному острову, вдруг от собак удалился, за которым вслед милорд, как горячий охотник, хотя и скакал во всю пору², однако из глаз своих его потерял, а въехавши в остров, увидел своих собак всех в крови, которые с превеликою злобою лают, рвут траву и дерут землю, от чего он и отбить их не может, но вдруг отделясь от того места, опять поскакали, бросаясь то в ту сторону, то в другую, подобно как бешеные, а за ними умножался кровавый след, только отчего и на что они лают и за чем скачут, ничего приметить было не можно, и так из виду глаз его ускакали.

Милорд, по обыкновенной охотнической страсти, скакавши без всякого рассудка, забыл, что за ним ни одного человека не было, ибо все охотники во время грозы, собирая рассеянных по полю собак, разъехались по разным местам, и так он, ездя по острову, искал своих собак и подавал охотникам в рог голос, но тщетно было его старание, потому что они, искав немалое время своего господина, подумали, что он от бывшей грозы прежде их уехал, чего ради и они все возвратились домой.

Между тем временем солнце светлые свои лучи уже сокрывать стало, а приятная луна начинала показываться на горизонте, и звезды по чистому небу блеск свой испускали. Милорд хотя и не робеет, однако ж, заехавши очень далеко, и находясь один в пустом месте, и не нашед своих собак, не знал, что делать, но наконец вздумал еще их искать и, отъехав немного, увидел одну аглинскую свою суку мертвую, обе передние у ней ноги переломаны, и вокруг ее множество крови, думал он, что как-нибудь она убилась, потом немного подалее наехал полового³ кобеля, пополам перерванного, от сего пришел он в сумнение, потому что, кроме одного зайца, никакого зверя не видал, а собаки его умерщвлены чудным образом, отъехав несколько еще, усмотрел любимую свою суку без головы, подбитую под корень одного дерева, от которого и прошел в лес немалый кровавый след, от сего странного приключения перестал уже он как охотник думать и печалиться о потерянии своих собак, но пришед в великий страх, не мог понять, от чего сие происходило, однако ж, укрепя себя рассудком, отважился тем кровавым следом ехать далее, любопытствуя, не может ли еще чего увидеть, ибо оный след, за происходящим от месяца светом и многой крови, потерять было не можно, и так по сему следу нечувствительно заехал он в превеликий густой лес, по которому ездивши почти всю ночь, не знал, куды выехать, и лошадь свою так утомил, что едва она могла иттить, сие отняло у него последнюю смелость, тут начал он приходить в отчаяние, потому что заехал в незнаемый великий и почти непроходимый лес, в котором от лютости зверей мог быть подвержен великой опасности, а к обороне своей ничего при себе, кроме одного охотничья ножа, не имел, и за утомлением лошади никак далее ехать ему было не можно, в сих печальных размышлениях до тех пор он находился, как уже солнце опять стало показываться на горизонте и небо, яко яхонт голубого цвета, представлялось глазам его, по которому текущие и тонкие и прозрачные облаки обещали ясную и приятную следующего дня погоду, чрез сие осияние лес впереди его стал казаться гораздо реже, сквозь который видно было чистое место, направя он туда свою лошадь, выехал на небольшой с редкими лавровыми деревьями луг, на котором произрастали различные прекраснейшие цветы, от которых происходило великое благоухание и показывали приятнейший вид.

Милорд не инако о сем прекрасном месте думал, что оное нарочно уготовано богинею Церерою для чистейшей богини Дианы, когда она приходит утружденная с ловитвы со своими нимфами для сладчайшего покоя.

Веселяся он сим прекрасным местом и смотря на растущую на том лугу равную и густую траву⁴, наслаждался благоуханием, происходящим от различных цветов, с великим удовольствием, но как он всю ночь препроводил без сна, а обыкновенно на утренней заре лучший и приятный бывает у человека сон, особливо же по претерпении великого беспокойства, то сон его так стал одолевать, что едва мог сидеть на лошади, чего ради принужден он с лошади слезть и, привязав ее к одному дереву, сам лег под тению оного на зеленой и густой траве спать, а как довольно выспался, то, вставши, ходил по сему прекрасному лугу, рвал цветы и плел из них венок, который хотел отвезть в презент своей невесте за превеликую диковину, ибо он думал, что в Лондоне и в королевском саду таких цветов не было, только не знал, в которую сторону ему из лесу выехать, и для того принужден был взлезть на одно дерево (нужда всему научит) и, смотря с оного, увидел недалеко от того места небольшую редкую и подчищенную рощу, от которой по прешпективой дороге⁵, усаженной разными деревьями, виден был преогромный каменный удивительной архитектуры дом, увидевши сие, пришел он в удивление, рассуждая, какому бы в таком пустом месте быть дому, чего ради и принял намерение для любопытства туда ехать и, севши на свою лошадь, приехал прямо к воротам того дому, у которых прикованы были на железных цепях два превеликие свирепые льва, испускающие преужасный рев, и бро-салися один на другого, но за короткостию цепей сразиться между собою не могли. Любопытство милордово столь было велико, что он, презирая видимую от сих лютейших и дышущих злобою зверей опасность, вознамерился проскакать на двор, и так, ударивши свою лошадь шпорами, пустился во всю пору, но от лютости сих зверей ускакать не мог, ибо как скоро против их поравнялся, то они во мгновение ока ухватя его лошадь растерзали, а он, свалясь с лошади, так скоро и легко на двор откатился, как бы сильным ветром его от лютости сих зверей отбросило, тут познал он безрассудное свое от любопытства происходящее дерзновение и, вставши с земли, не знал, которым богам приносить благодарность за спасение своей жизни, но притом немало удивлялся, что как на дворе, так и в открытых у палат окнах не видно было ни одного человека, чего ради пошел он прямо к палатам и вошед в сени, в которых пол устлан был коврами, стены обиты разноцветными ткаными обоями, а лестница устлана самым лучшим алым сукном, по которому он иттить не осмелился, а пошел вверх по стороне лестницы и вошел в пребогато меблированный различными драгоценными уборами зал, посреди которого накрыт был на восемнадцать приборов стол, а в прочие покои все двери были отворены, и чрез несколько комнат в одной горнице стояла бархатная малиновая с золотым галуном кровать, по всем имеющимся в том доме богатым уборам надобно было думать, что сей дом принадлежал какому ни есть королю или знатному принцу, только людей ни одного человека не было, чего ради он во внутренние покои иттить и не осмелился, но, вышед опять в сени, хотел стать и дожидаться, не может ли кого увидеть и обо всем осведомиться, но только вышел он в сени и взглянул к воротам, то увидел подъезжающую к оным одну карету пуком⁶, и прикованные у ворот злобные львы тотчас убрались в поставленные для них лари, карета, въехав на двор и не доезжая немного до крыльца, остановилась, из которой вышла преизрядная собою дама. Милорд, видя сие, рассудил за лучшее сойтить вниз и ее встретить, дама, увидевши его, поклонясь ему, [не] остановилась, потом въехала на двор другая карета, пребогато убранная как шорами на лошадях, так и ливреею на лакеях, и, подъехав к самому крыльцу, остановилась, и вышла из нее одна же дама в белом платье, такой неописанной красоты, что милорд от робости не смел на нее прилежно смотреть и стоял как изумленный⁷. Дама сия, взглянув на него свирепым видом и не сказав ни слова, пошла прямо по сукну вверх, потом еще приехали пять карет цуками, в каждой сидело по три дамы, и, подъехав к крыльцу и вышед из карет, равным же образом поклонясь ему, следовали за первою, а последняя из них сказала ему, чтоб изволил итти в покои маркграфинины. Милорд, не ответствуя ничего, но поклонясь с учтивостию и страхом, пошел за ними.

В сие время пришла ему на память невеста его Елизабета, о которой он думал, что подобной ей в красоте сыскать не можно, но из сих семнадцати дам самая последняя ее превосходила, а маркграфиню почитал уже он не инако, как богинею, а не человеком, только не знал, кто она такова и в каком он месте находится.

В таких размышлениях вошел он в прежде виденную им залу, в которой уже находилось человек до двадцати лакеев и официантов в пребогатом платье, из которых один, пошед к нему, с учтивостию сказал, чтоб он изволил иттить в аудиенц-камеру. Милорд, последуя за ним, вошел в пребогатоубранную горницу, которая обита золотым глазетом⁸ с вырезанными из парчей разных цветов пукетами,⁹ посреди оной стоял сделанный из самого чистого мрамора трон, над которым балдахин из зеленого бархату, пребогато вышитый золотом, на оном троне сидела маркграфиня, а по правую сторону трона стояли шестнадцать прекраснейших девиц в одинаковом пурпурового цвету платье. Как скоро он вошел в сию комнату, то маркграфиня встретила его следующими словами:

— А, господин милорд! я вас очень давно желала видеть, но никаким способом до сего времени случаю не имела, а теперь вы и сами незванные ко мне приехали, только не знаю, с какими глазами и совестию могли вы предо мною показаться, — и, оборотясь к своим фрейлинам, сказала: — Вот тот-то аглинский-то милорд, спесивый жених, который из двенадцати во всем свете славных портретов, которых я могу назвать моими приятельницами, ни одной себе в невесты не только не удостоил, но ни одна из них без ругательства не осталась, — и, оборотясь опять к милорду, говорила: — Вы, сударь, не думайте, чтоб я за их обиду вам не отомстила, а притом поздравляю вас по выбору вашему с невестою и уверяю, что вы своим выбором так ошиблись, что она против обруганных вами ни одной их ноги не стоит, а только в том пред ними имеет преимущество, что чрез три месяца по женитьбе вашей можно будет вас поздравить с сыном или дочерью.

Слышавши сие, милорд пришел в великое сумнение и не может понять, почему б сия маркграфиня обо всем том могла ведать, ибо рассуждение о портретах было только при трех персонах, и на тех столько он был надежен, как сам на себя, притом же и видя его в первый раз, и не спрося, кто он таков, знает, как зовут, и обо всех его делах известна.

Все сие приводило его в чрезмерное удивление, почему и не осмелился уже он никакого в том пред нею приносить оправдания, а вознамерился открыть самую истину, чего ради и отвечал ей:

— Милостивая государыня, я осмелюсь о помянутых вами двенадцати портретах донести, что я говорил об них не в поношение их чести, но по принуждению моей сестры и тетки, которые, выбирая мне невесту, показывали те портреты, а я, не имея еще тогда намерения жениться, говорил об них для того, чтоб они меня больше к женитьбе не принуждали, а что теперь по несчастию моему имею невесту, то сия не по выбору моего желания, но по провидению богов дана мне от короля, моего государя, и ежели она действительно такого состояния, как вы объявлять изволите, то я желаю лучше лишиться жизни, нежели по трех месяцах моей свадьбы сносить ругательное поздравление, — и выговоря сие, стал пред маркграфинею на колени, она, видевши сие, сошла тотчас с трона и, подняв его за руку, сказала:

— Милорд, вы не чем другим, как только истинным признанием спасли жизнь свою от справедливого моего гнева, ибо я никак не думала, чтоб такой честный и разумный аглинский милорд мог поносить честь дамскую, разве вы не знаете, что богиня Диана, яко хранительница честности, за сие без отмщения не оставляет, однако ж я вам теперь все сие прощаю, а желаю ведать, знаете ль вы, где теперь находитесь и с кем говорите?

— Ваше величество¹⁰, — отвечал милорд, — я слышал от ваших фрейлин, что они именовали вас маркграфинею, а больше ничего по нечаянному моему сюда прибытию не ведаю, и где нахожусь, ничего того не знаю.

Маркграфиня, усмехнувшись, сказала:

— Я Фридерика-Луиза Брандебургская, вдовствующая маркграфиня.

— Ваше величество, — говорил милорд, — я, еще будучи в школе, о красоте и премудрых ваших делах довольно читал в одной италианской книге.

Маркграфиня, пожаловав его к руке и оборотясь к своим фрейлинам, сказала:

— Я думаю, время уже кушать, — и пошла в зал, и милорду приказала итти за собою, и посадила его за стол подле себя, а прочие вокруг их сели.

Во время стола маркграфиня разговаривала с милордом о разных материях с великою приятностию, а по окончании стола, взяв его за руку, повела в свою спальню и, посадя подле себя на кровать, говорила:

— Вы очень меня одолжите, ежели расскажете мне, каким образом вы из Лондона отлучились и сюда заехали.

— Ваше величество, — отвечал милорд, — я, видевши высочайшую вашу к себе милость, за великое буду почитать счастие, что удостоюсь объявить вам не только странное вчерашнее со мною приключение, но всю историю с начала моей жизни, — и стал сказывать следующими словами:

— Когда судьба лишила меня любезнейшего моего родителя Ирима, то я остался после его в самых еще младенческих летах, под охранением моего дяди Христофора, родного брата моего родителя, матери же моей я нимало не помню. Сей мой дядя, приняв меня в свое покровительство, такое обо мне имел попечение, как бы и о родном своем сыне, но, к несчастию моему, и он по соизволению королевскому назначен был для некоторого секретного дела полномочным министром в Константинополь, почему и рассуждал он, что со мною делать, оставить меня одного в доме моего родителя в таких младенческих летах почитал за невозможное, опасаяся, чтоб я в самом ребячестве не сделал привычки к худым делам, также и к себе взять в дом не имел способу, потому что он жены у себя не имел, а только были у него две дочери, большая, именем Люция, семнадцати, а другая, Филистина, пятнадцати лет, о которых он также немало беспокоился, что они в таких молодых летах остаются без всякого покровительства, рассуждая, что как бы ни были добродетельны его дочери, но, живучи одни в доме, никак не могут остаться от бездельников без поношения чести, но наконец по многих печальных колеблющих его мысли рассуждениях решился он оставить меня в доме моего родителя под присмотром одного из наших служителей, добродетельного человека именем Франца, который прежде того по некоторому неправильному от его неприятелей доносу сослан был в наши маетности¹¹(ибо обыкновенно бездельники всегда добрых людей ненавидят), и притом, призвав одного из славных в Лондоне учителей, именем Ягана, договорился с ним, чтоб он принял меня к себе в школу для ученья по склонности моей разным наукам, и просил его, чтоб он прилежное обо мне имел попечение, обещая ему по возвращении своем из Константинополя учинить сверх договорного числа довольное награждение. Дочерей же своих оставил в своем доме под присмотром родной их тетки Маргариты, и хотя он к правлению своего дома имел верного и надежного человека, однако ж приказал ему, чтоб он обо всем докладывал большой его дочери Люции и ничего бы без позволения ее не делал.

Таким образом он учредя в своем доме все порядки и дав дочерям своим надлежащие наставлении, и простясь с нами с пролитием немалых слез, предприял путь свой в Константинополь.

И так я, лишась покровительства любезного моего дяди, остался в самых еще младенческих летах под смотрением помянутого моего дядьки Франца, а как обыкновенно все дети больше имеют охоты и склонности к резвостям и шалостям, нежели к наукам, то сей разумный и добродетельный человек умными своими разговорами и прилежностию так меня нечувствительно от резвостей детских отвратил и приучил упражняться в науках, что я хаживал в школу с такою охотою, как бы в какую веселую компанию, и книги мне казались вместо приятной музыки, а когда я возвращался из школы домой, то сей мой дядька рассказывал мне разные нравоучительные истории и толковал, как мне должно обращаться в свете. Я смело могу сказать, что как ни славен был учитель мой Яган, но он не мог столько вселить в меня добродетели и хорошего поведения, как сей мудрый дядька. Он с такою прилежностию и рачением наблюдал все мои поступки, что ни на один час от меня не отлучался и без себя ни одного человека из моих людей ко мне не допускал, опасаясь, чтоб они не могли иногда при мне произносить каких пустых и непристойных слов, как то обыкновенно при молодых господах бывает, почему и учитель мой поведением моим и прилежностию к наукам был очень доволен и не только чтоб на меня за леность и худые поступки кричал, но всегда меня пред всеми моими товарищами хвалил и часто говаривал, что у него никогда еще такого прилежного и понятного ученика не бывало, но сия его похвала была мне иногда не очень приятна, потому что он же обучал нашу принцессу Иринию, чего ради нередко прихаживал к нам в школу сам король и с королевою, и тогда случался у них разговор о науках, то учитель мой и при их величествах часто упоминал обо мне с такою похвалою, какой во мне еще и не доставало¹², и говорил, что он такой острой к понятию наук головы еще не видывал, и чрез то такое обо мне вложил королю хорошее мнение, что он приказал одному из своих придворных, когда я буду во дворце, всегда обо мне ему докладывать, и хотя я тогда был еще очень молод, но по дозволению королевскому во дворец в торжественные дни в маскерады и на куртаги¹³ хаживал, и в один день будучи я во дворце, король, увидевши меня, изволил сам ко мне подой-тить и, пожаловав меня к руке, несколько со мною разговаривал, и я ему так понравился, что он приказал своей принцессе Иринии взять меня танцевать, я, протанцевавши с нею один миновет, поднял еще одну девицу, которая близко подле меня прилучилась¹⁴ и о которой после я сведал, что она дочь королевского гофмаршала¹⁵, именем Елизабета, нынешняя моя невеста, только мне в то время примечать ее нималой нужды не было для того, что я по молодости моих лет нималого намерения к женитьбе не имел.

Король, смотря наши танцы, очень меня хвалил и приказал мне, чтоб я в праздничные дни, когда не учатся в школе, всегда ездил во дворец и старался бы с прилежностию продолжать мои науки, обнадеживая меня своею милостию. Я по приказу королевскому во дворец хотя и езжал, но очень редко, ибо любезный мой дядька как бы нечто предчувствовал, что часто меня туда не отпускал. Но, к несчастью моему, по прошествии трех лет после отъезда моего дяди в Константинополь и сей добродетельный муж¹⁶, будучи семидесяти лет, скончался, которого я лишась, не меньше об нем сожалел, как о моем родителе, и столько плакал, грустил и рвался¹⁷, что доходил до беспамятства, отчего пришла ко мне жестокая горячка, от которой принужден был четыре недели лежать в постеле. Сестры мои Люция и Филистина во время моей болезни очень часто меня навещали, а притом уже и служители мои во всякое время имели ко мне в спальню свободный вход, и все, что им рассудилось, вольно со мною для моего увеселения разговаривали, чего прежде при любезном моем Франце никак сделать не смели.

Между тем в одно время пришел ко мне один из моих приятелей, именем Мералий, он был одного дюка¹⁸ сын, мать его, по горячей к нему любви держав при себе до девятнадцати лет, так избаловала, что он от праздности такую ко всем худым делам сделал сильную привычку, что иногда и сам видел некоторые в себе пороки, но никак уже от оных отстать не мог, и признавался, что оные в него вселились по большей части от чрезмерной матерней любви, и хотя отец его, усмотря в нем худое воспитание, отдал его для исправления к учителю, но сие было уже поздно.

Сей Мералий, пришед ко мне и разговаривая со мною, спрашивал меня, чем я забавляюсь. Я ему отвечал, что, лишась любезного моего дядьки, и всех забав лишился и ничего теперь, кроме печали, не имею, ежели и есть утешение, так только мои книги. ‘Это для молодого человека очень скучно’, — говорил Мералий, а я ему отвечал: ‘А для меня всего веселее’. — ‘Нет, — продолжал Мералий, — молодого человека ничто так веселить не может, как амур, и сия наука так легка и понятна, что без учителя в самое короткое время обучиться можно’. — ‘А для меня, — отвечал я ему, — кажется, всего труднее и бесполезнее, потому: 1^е. что чрез сие может человек лишиться тех наук, которые молодого человека могут привести к славе и чести, 2^е. надобно оное содержать в великой тайности, чтоб никто не мог о том ведать, дабы чрез то не лишиться честного имени, 3^е. в таковых делах человек подвержен великой опасности в потерянии своей жизни, 4^е. благородную любить без великого страха никак не можно, а подлую¹⁹, которая любить будет из одного интересу, то от того получишь бесчестную славу’.

‘О милорд! — говорил мне Мералий, — я вижу, что вы очень деликатны и разборчивы, а для меня так все равно, какая бы ни была любовница, благородная или подлая, я этого не разбираю’.

Маркграфиня при сих словах, прервав милордову речь, сказала:

— Возможно ли статься, чтоб у благородного человека была такая безрассудная имажинация?²⁰

— Извольте выслушать, ваше величество, — говорил милорд, — я ему отвечал, что я и по выбору никакую еще по моим летам любить не хочу. А он мне на сие сказал: ‘Видно, братец, что вы еще любовных дел не знаете или не имеете в том счастья, потому так и рассуждаете’. — ‘Пожалуй, — говорил я ему, — прекратим сей разговор, а лучше будем говорить о чем-нибудь другом, чтоб мне не так было скучно’. — ‘Да о чем же, — сказал Мералий, — ежели говорить о науках, они мне и в школе довольно наскучили’. — ‘А для меня, — сказал я ему, — всего приятнее’.

‘Дайте же мне посмотреть свою руку’, — говорил Мералий, я тотчас подал ему руку, и он, смотря мне на руку, сказал: ‘Вы мне теперь запрещаете говорить о любви, а я вам по моей хиромантической науке объявляю, что хотя вы теперь у себя никакой любовницы и не имеете, но чрез четыре года очень много от любви будете странствовать и будете иметь себе одну девицу невестою, но, не женясь на ней, другую весьма знатную и прекрасную особу с великою честию своего благополучия в невесту себе получите, чрез которую боги обещают вам быть великим человеком, только притом с великою осторожностию и рассуждением вам поступать надобно, потому что ежели вы хотя малое какое ни есть сделаете в то время преступление, то будете чрезмерно несчастливы, и сие вам сказываю в память моего имени,²¹однако я думаю, — сказал Мералии, — что я вас моими разговорами несколько обеспокоил, прошу прощенья’. Я, благодаря его за его посещение, просил, чтоб он и впредь меня не оставлял.

По нескольких днях, как я совсем от болезни моей освободился и стал ходить в школу, то в одно время идучи я с Мералием домой, зашли ко мне и только стали пить чай, вошел ко мне камердинер и сказывает, что сестры мои прислали лакея звать меня к себе, я приказал им сказать, что тотчас буду, и, оборотясь к Мералию, говорил: ‘Ежели вам не противно, то прошу сделать компанию вместе со мною’, — на что он с охотою согласился.

Приехав мы к моим сестрам, спрашивал я у Люции, зачем она по меня присылала, она мне показывала полученные из Константинополя от отца своего, а моего дяди письма, в которых было нечто и для меня нужное. Между тем приехала к ней одного нашего генерала дочь, именем Анна-София, с тремя девицами, своими приятельницами, и по нескольких разговорах сестра моя приказала подать карты, и, разобравшись партиями, сели играть: я, Люция и Анна-София в ломбер, а сестра Филистина, Мералии, Кристина, дочь португальского доктора, и Доротея-Луиза в кадриль.

Анна-София, играючи в карты, очень пристально на меня смотрела и, наклонясь к Люции на ухо, спрашивала обо мне: ‘Как, матушка, мне кажется, я сего кавалера видала, только не знаю где’. Люция, усмехнувшись, отвечала: ‘Это Георг, мой двоюродный брат’. — ‘Ах, матушка, — говорила Анна-София, — я его не узнала, как он пред прежним стал хорош’.

Я, видя, что они шепчут, привстав немного с кресел и усмехнувшись, сказал: ‘Не подозрителен ли я, сударыни, вашим разговорам?’²² — ‘Нет, братец, — отвечала Люция, — Анна-София вас не узнала и спрашивает, кто вы таковы, и что она вас видала, да только не помнит где’. Я на сие отвечал: ‘Я, сударыня, с покойным моим родителем бывал у вашего батюшки’. — ‘Простите, сударь, мне, — говорила она, — я, ей-ей, вас не узнала, и ежели смею просить, чтоб с сестрицею вашею меня своим посещением удостоить’, — и, выговоря сие, очень закраснелась, а я отвечал ей: ‘Я, сударыня, за великое почту счастие, ежели вам нижайшее мое почтение будет не противно’.

Потом, играя в карты, случилось мне у ней одну игру перебить, и сделался у нас в том маленький спор, причем она с великою стыдливостию будто бы в шутку сказала: ‘Я, сударь, во многих компаниях о чести и остроте вашего ума слыхала, а теперь вижу, что вы нималой учтивости даме сделать не хотите’.

Я отвечал ей: ‘Ежели вам, сударыня, то надобно, то я в угодность вашу, а не по правилу ломбера, могу сказать, что вы в том правы, только опасаюсь, чтоб после вы не могли назвать меня лжецом’. Она, взглянувши на меня, сказала: ‘Ах, какие это глаза, я еще отроду таких глаз ни у кого не видывала’. — ‘Сударыня, — отвечал я ей, — я еще по сие время и сам про свои глаза не знал, что они у меня не такие, какие у прочих, да что ж вы изволили в моих глазах приметить? Я бы за великое почел одолжение, если б вы худобу моих глаз объявить мне изволили, ибо я всегда почитаю себе за одолжение, когда кто мне в мою осторожность открывает мои недостатки, а вы, как я думаю, по вашему разуму, конечно, ни в чем ошибиться не можете и меня в том из сомненья выведете’.

‘Я, сударь, — отвечала она, — другим временем о том объявлю’, — и, оборотясь к Люции, шепчет: ‘Ей-ей, свет мой, у него самые воровские²³ глаза’. Люция, засмеявшись и оборотясь ко мне, сказала вслух: ‘Ах, какой вздор шепчет: будто вы, братец, имеете воровские глаза, а мне кажется, как их лучше’. Я, усмехнувшись, отвечал ей: ‘Благодарствую, сударыня, за рекомендацию глаз моих, которые верно ни на кого, кроме честных людей, глядеть не хотят’²⁴.

‘Ах, сестрица! — сказала Анна-София, — когда я вам так говорила? какая это лживица, как тебе это на ум пришло? это, сударь, ей-ей, неправда’.

‘Я, сударыня, даю вам обеим на волю, — сказал я ей, — как изволите, так и выправляйтесь’²⁵. Но сестра моя, приметивши ее ко мне любовную страсть, разговор сей пресекла, а показывала ей товары, которые она того дня купила, и так наш разговор кончился.

Между тем Мералий, играя в карты с Доротеею-Луизою, и как он к волокитству имел великую склонность, то сколько можно старался сего случая не упустить, чего ради и вступал с ними в разные разговоры, Доротея по природной своей смелости говорила ему: ‘Я бы, сударь, вам никогда не советовала играть в карты’. — ‘А для чего, сударыня?’ — отвечал Мералий. ‘Для того, сударь, — сказала она ему, — что, видно, вы еще только начинаете учиться, потому что очень много делаете фоутов²⁶ и несчастливо играете’. — ‘Нет, сударыня, — говорил Мералий, — я очень счастлив, только с вами играть не гожусь’. — ‘Так не прогневайтесь, сударь, — отвечала она ему, — что я в том ошиблась, — и, оборотясь во всю компанию, сказала: — А об этих глазах как вы рассудить изволите?’ На сие Мария-Кристина отвечала по-италиански (ибо Мералий по-италиански говорить не умел): ‘Это беспутная волокита’. Я, услыша сие, захохотал что есть мочи, а Мералий спрашивал меня, чему я смеюсь, я ему сказал, что смеюсь своей игре, а на Доротеины слова Мералий отвечал: ‘Мои глаза, сударыня, очень похожи на ваши’. Мария-Кристина, услыша сие, захохотала и говорила опять по-италиански: ‘Поздравляю вас с беспутною волокитою’. А Доротея на Мералиевы слова отвечала ему: ‘Это не может быть инако, как разве мать ваша любила моего отца’. Мералий, не рассудя сего слова, продолжал свой разговор следующими словами: ‘Я осмелюсь, сударыня, сказать, не в пример здешней компании, что дамские глаза всякую минуту ловят мужские, и ежели б не препятствовал им женский стыд, то б они всегда прежде нашего любовь свою нам объявляли, а то они сами сперва говорить стыдятся, а как скоро мужчина сделает пропозицию²⁷, то в одну минуту стыдливость их пропадает, потому что всякая женщина против мужчины имеет любовного жару более двух частей, а мы уже остаемся в третьей’.

Хотел было Мералий еще говорить больше, но Люция сказала: ‘Ах, мои матушки, какой это беспутный похабник’, — а я, не вытерпя, принужден был ему сказать: ‘Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил всю нашу компанию, ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье²⁸, то б ни для чего тебя с собою сюда не взял, опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно’.

Доротея, оборотясь к Анне-Софии, сказала: ‘Я думаю, уже время и домой ехать’, — и, встав, поехали.

После сего спустя несколько времени случилось мне в именины Люциины быть опять у нее, и как гости все разъехались, а остались только мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мною, что время мне жениться, и выхваляла многих девиц, притом же и сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то, смеяся, отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться, притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастие или несчастие.

Люция на сие говорила мне: ‘Братец, теперь вы все науки окончали, дом имеете богатый, имения довольно, итак вам остается только искать, чтоб невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов, вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинствы их я вам ручаюсь’. Я на сие смеяся говорил ей: ‘Пожалуй, покажи, я готов вас слушать’. Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывали мне те портреты, которые были самой лучшей работы.

1^й. Вильгельмины, дармштадтского генерала дочери, я, смотря на оный, говорил: ‘Она бы очень хороша, да только немного криворота’, Люция отвечала мне: ‘Может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет’.

2^й. Урлихи-Элеоноры²⁹, шведского генерал-лейтенанта дочери. ‘Правда, — говорил я, — эту можно б назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза’.

3^й. Софии, родной племянницы маркграфа брандебургского.

Маркграфиня, перервав милордову речь, сказала:

— Она и мне племянница, однако, пожалуй, не опасайся, говори, как было.

— Извольте быть уверены, ваше величество, — отвечал милорд, — я ничего от вас утаить не могу, я, смотря на оный портрет, сказал: ‘Она немного кривоноса’. — ‘Ах, как дурно, братец, так ругать’, — говорила мне сестра, а я смеяся отвечал ей: ‘Что ты сердисся, ведь здесь никого чужих нет, и никто об оном ведать не может’.

4^й. Марии-Аполлонии, сардинского курфирста³⁰ сестры. ‘Эта, — говорил я, — кажется из персоны не довольного ума’³¹.

5^й. Анны-Кристины, дочери польского сенатора. ‘Ее и позитура, — сказал я, — показывает похабною’³². — ‘Какое это ругательство’, — говорила Люция.

6^й. Елизабеты-Терезии, сардинского виц-канцлера дочери. ‘Ежели ее кто возьмет, — говорил я, — то не чем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало’.

7^й. Филистины-Шарлотты, гишпанского адмирала племянницы. ‘Она и на портрете, — сказал я, — написана смеется, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка’. — ‘Никак, — говорила Люция, — она только веселого нрава’.

8^й. Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери. ‘Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию’.

‘Батюшка-братец, — говорила мне Люция, — ведь эдак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится, — и, кликнув девку, приказала принесть из другой горницы еще четыре портрета, которые показывая мне, сказала: — Вот то-то, братец, красавицы!’

9^й. Марии-Магдалины, цесарского адъютанта³³ дочери. ‘Правда, — отвечал я, — она хороша, да только еще очень молода, да и щеголиха, в золотом платье и написана’.

10^й. Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры. ‘Мне кажется, — сказал я, — она уже не меньше тридцати лет имеет от роду’. — ‘Это правда, — отвечала мне сестра, — что она вас старее’.

11^й. Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера³⁴ дочери. ‘Она очень несчастлива, — сказал я, — что ее портрет пишут, ежели бы не писали, то б не всякий знал, что она нехороша’.

12^й. Ингеренты-Елизаветы, аглинского обер-гофмаршала³⁵ дочери, нынешней моей невесты.

Я, смотря на сей портрет, сказал: ‘Вот эту можно назвать красавицею, ежели она подлинно такова хороша, как написана, и портрет ее показывает в ней великий разум, я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, и я не думаю, чтоб чрез год так много в ней красоты прибавилось’. — ‘Совершенно она хороша и умна, — говорила мне Люция, — ежели тебе угодно, то, когда она ко мне приедет, я пришлю за тобою’. — ‘Хорошо, — отвечал я, — я очень хочу ее видеть’. Люция мне сказала, она на нынешней же неделе неотменно³⁶ позовет ее к себе обедать. И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтоб получить себе в невесту, но для одного только любопытства. И так, простясь с сестрами и теткою, поехал домой.

Чрез шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизабета будет к ней обедать. Я, одевшись, в двенадцатом часу к сестре приехал, увидевши я ее³⁷, признал за совершенную красавицу, и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из ее персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя я тогда жениться был еще и не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.

После обеда, я несколько с нею разговаривал с великою учтиво-стию и сколько мог приметить, что и я ей показался не противен. И так просидевши она у сестры до самого вечера, поехала домой. По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизабета, я им отвечал, что она мне не противна, только я, не имея еще никакого чина, жениться не намерен, и с тем от них поехал.

После сего когда бывал я во дворце, то ни с кем столько не танцевал, как с нею, не для того, чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала, а отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривал.

В один день тетка моя, будучи у Елизабетиной матери в гостях и увидевши Елизабету, говорила ее матери: ‘Ах, как вам должно благодарить богов за такое дарованное вам сокровище’. — ‘Это правда, — отвечала Елизабетина мать, — да уже и невеста, пожалуй, не знаешь ли где для нее хорошего жениха?’

‘Ах, мать моя! — говорила моя тетка. — Ежели вам угодно, я тотчас вам объявлю, да и не суженого, а своего племянника Георга’. — ‘Ах, какой предорогой молодец, — говорила Елизабетина мать, — дочь бы моя очень была счастлива, если б могла быть его женою, только я думаю, что он ее не возьмет’. — ‘А для чего, сударыня, — отвечала ей Маргарита, — мы с Люциею несколько раз говорили ему о женитьбе, и он только тем отговаривается, что не имеет еще никакого чина, а дочь вашу он почитает за первую красавицу во всем Лондоне’. К сим разговорам пристал и отец Елизабетин и говорил им, что он меня довольно знает, да и король из всех молодых милордов признает меня за первого, и вчерась вечером его величество изволил говорить, что он намерен взять меня ко двору, только еще не известен, окончил ли он свои науки, чтоб чрез то не сделать в оных помешательства.

После сих разговоров Елизабетин отец принял совершенное намерение дочь свою за меня сватать, и на другой день будучи он во дворце, изобрав свободное время, докладьшал королю следующими словами:

‘Ваше величество, вчерашнего вечера была у меня гостья и сватала мою дочь за милорда Георга, Иримова сына, только он отговаривается тем, что не имеет еще никакого чина и за тем жениться не намерен, а дочь моя ему понравилась’.

‘Что же ты думаешь?’ — говорил король.

‘Ваше величество, — отвечал Елизабетин отец, — я бы никакого больше счастья к благополучию моей дочери не желал, ежели б только могло сие исполниться’.

‘Я тебе советую, — сказал король, — не упускать сего случая, ибо сей человек очень достойный и я со временем надеюсь от него ожидать пользы государству, будь уверен и ни о чем не думай, я тебе в том буду вспомоществовать’.

Чрез несколько после сего дней, в празднество королевской коронации, будучи я во дворце на бале и ничего о сем не ведая, танцевал по-прежнему с Елизаветою. Король, подошед к нам очень близко, смотрел на наши танцы, а как миновет кончился, то я пошел было прочь, но король, взяв меня за руку и выведя в другую комнату, говорил:

‘Знаешь ли ты, милорд, с кем танцевал?’

‘Очень знаю, ваше величество, — отвечал я королю, — это вашего величества обер-гофмаршала дочь Елизабета’.

‘Как же ты об ней думаешь?’ — говорил король, я отвечал королю, что я ничего другого об ней думать не могу, как только что она девица честная и одаренная всеми достоинствами.

‘Я желаю, — продолжал король, — чтоб она была твоя невеста’.

‘Это состоит во власти вашего величества, — отвечал я королю, — и хотя я не инако сие должен почитать, как за высочайшую вашу ко мне милость, только приемлю смелость вашему величеству доложить, что мне еще в таких ребяческих летах, и не показав вашему величеству никаких услуг, жениться рано’.

Король на сие мне сказал:

‘Я тотчас сделаю тебя совершенным, ибо я знаю, что хотя вы и младые имеете лета, но разум совершенный, чего ради и жалую тебя чином моего генерал-адъютанта’.

Я, повалившись королю в ноги, благодарил его с таким чувствительным изъяснением моей благодарности, сколько мне от сей радости могло притить в мою голову.

Король, подняв меня, говорил:

‘Ну, теперь не можете вы называться ребенком, потому что сей чин принадлежит совершенному и заслуженному человеку, но ты хотя и молод, но по твоему разуму и добродетели я тебя к сему признаю достойным, и когда ты намерен жениться, то я советую не упускать достойной сей невесты’.

Я, видя неожидаемую себе королевскую милость, никак уже более отговариваться не смел и предался во всем на волю его величества.

Потом король взяв меня за руку, а королева невесту и призвав придворного пастора³⁸, тот же час надлежащим порядком нас сговорили, а по сговоре взял король обеих нас за руки, привел к нареченному мне тестю с сими словами: ‘Я тебя уверяю, что зять твой по своему разуму и честным сентиментам³⁹ будет твоей любви достоин’.

Тесть мой, поклонясь королю в ноги, благодарил его с должнейшим высокопочитанием, невеста же моя столько была сим сговором довольна, что удовольствие ее и радость ясно на лице ее изображались, а я, не знаю для чего, был ни рад, ни печален и если радовался, так больше полученному от короля чину, нежели невесте. И так мы, отужинав во дворце, разъехались по своим домам.

На другой день должен я был по моему чину ехать во дворец и принять дежурство. Король отправлением моей должности очень был доволен, а рота гвардии, которая хаживала во дворец на караул, так меня любили и почитали, что везде говорили, что у них ни одного еще такого порядочного командира не было, словом сказать, я так был счастлив, что ни один заслуженный генерал при дворе так любим и почитаем не был, как я.

По исправлении моей должности всякий день ездил я к моей невесте, а в один день, по несчастью моему, невеста моя занемогла, и говорили мне, что она от болезни вовсе ни к чему не имеет аппетиту. Я сколько можно с учтивостию советовал ей что-нибудь покушать, дабы не привести себя в большую слабость. Она в угодность мне приказала, чтоб ей подали заячьих почек или что-нибудь из дичи, но на кухне в то время никакой дичи не случилось. И так я по учтивости, как надлежит жениху всегда невесту утешать, говорил ей: ‘Ежели бы я знал, что вы до дичи охотницы, то б давно оною от собственной моей охоты услужил, и для того завтре же нарочно поеду в поле и что могу поймать или убить, с радостию вам служить буду’. Елизабета, благодаря меня за сие, говорила: ежели я себе не сочту за тягость, то она от моей охоты с великим аппетитом будет кушать.

Приехав я домой, приказал своему ловчему, чтоб к завтрешнему дню все было в готовности, а поутру, встав очень рано, поехал со всею охотою в поле. День с утра до девятого часа так был хорош, что все охотники говорили, что они во все лето такого хорошего дня не видали, но в двенадцатом часу сделалась вдруг преужасная гроза и продолжалась до четвертого часа пополудни, от которой все мои охотники, собирая рассеянных по полю собак, разъехались по разным местам, а я, оставшись один, стоял от сей грозы под одним кедровым деревом. И как гроза миновалась, хотел ехать домой, но, садясь на лошадь, увидел под кустом одного зайца, за которым бывшие со мною собаки гоняясь по острову, были умерщвлены чудным образом, а я, искавши их, заехал в превеликий густой лес и, ездивши по оному всю ночь, на утренней заре выехал на прекрасный украшенный цветами луг, а оттуда к сему вашего величества дому, и где я теперь нахожусь, далеко ль от Лондона и как могу отсюда выехать, ничего не знаю и понять не могу.

Маркграфиня, выслушав сие и усмехнувшись, сказала:

— Милорд, я думаю, ты можешь видеть, что я ничем твоей невесты и показьшаемых тебе Люциею портретов не хуже, однако ж я б желала иметь вас своим мужем⁴⁰, только не знаю, не противна ли я вам буду и можете ли вы оставить свою невесту, а я вас действительно уверяю, что невеста ваша честь свою принесла на жертву одному своему пажу, она же у себя имеет такую ехидную маму⁴¹, которая чрез волшебство так ее обворожила, что она во всем ее слушает, и для того тебе надобно ее очень остерегаться, ибо я верно знаю, что ежели вы на Елизавете женитесь, то чрез год лишитесь жизни.

— Милостивая государыня, — говорил милорд, — возможно ль статься, чтоб милосердые боги могли положить такой предел⁴², чтоб мне из милордов сделаться вашим супругом и обладать такою божественною красотою?

— Я, с моей стороны, — говорила маркграфиня, — очень сего желаю, да и для вас, я думаю, гораздо лучше короля своего оставить и сделаться ему равным, нежели подданным, только прошу вас, чтоб никому сего вашего приключения не объявлять, а содержать как можно тайно.

— О боги! — вскричал милорд, — что я слышу, не сонное ли мечтание представляется глазам моим, или тихим ветром с высоты Олимпа {Гора на острове Кипре⁴³, а у стихотворцев небо.} от благости богов сие предвещание приносится, не ты ли, чистейшая Диана, желаешь меня избавить от бесчестной невесты, или ты, премудрая Минерва, хочешь препровождать, как Телемака, сына Улиссова?⁴⁴

Маркграфиня, видевши чрезмерное милордово восхищение, говорила ему, чтоб он ни о чем не сомневался, только б был терпелив и постоянен, а она уже ни для чего намерения своего переменить не может.

— Только я, — говорила она еще милорду, — прежде трех лет никак тебя мужем себе иметь не могу, а по прошествии трех лет, где б ты ни был, я сама тебя сыщу, причина же тому есть следующая.

Когда злая смерть разлучила меня с любезным моим супругом и я осталась после его бездетна еще девятнадцати лет, то тягостное правление государственных дел так меня обеспокоило, что я для облегчения себя от сей тягости приняла намерение искать достойного жениха, и в одно время будучи я у одного моего камергера, увидела ваш портрет, на который смотря, спрашивала, чей он и похож ли на того, с кого писан, он мне описывал вас с великою похвалою, и я с самого того часа почувствовала к тебе чрезмерную любовь и положила непременное намерение иметь вас своим мужем. А как я с самого малолетства от одного славного во всем свете астролога обучена была такой науке, что все предбудущее могла угадывать и что ни задумаю, то сделаю, только на время, а не вечно, и боги по своему милосердию все мои просьбы исполняют, и для того, как я по сей науке сведала, что вы на Елизабете сговорили, которая вам не только в невесты, но и в любовницы не годится, то я, целые два месяца всякий день принося богине Минерве великие жертвы, просила ее, чтоб близко Лондона построить мне сей дом. Мудрая сия богиня, склонясь на мою просьбу, тотчас приказала Сизифу носить отвсюду каменья, Гигантам — строить дом, Вулкану — ковать железо, и в одну ночь дом сей построили, а богиня Веста, яко изобретательница домов, всеми богатыми уборами украсила. И я, приехавши сюда, не знала, как тебя увидеть, но сведав по моей науке, что ты поехал за охотою, то, принося великому Юпитеру жертву, просила, чтоб он воздвигнул гром и молнию с доясдем и градом, а богиня Минерва послала от себя скорую Ирису и велела ей явиться пред тобою зайцем, за которым твои собаки гонялись, Нептун же послал некоторое неприязненное божество и велел собак твоих растерзать, а тебе ослепить очи и напустить страх, чтоб ты не знал, куда выехать. Потом я, видя тебя в таком беспокойном страхе, просила опять богов о твоем спокойствии, чего ради богиня Цереса показала тебе украшенный благовонными цветами луг, а Фебус отяготила очи твои легким и приятным сном и наконец привела тебя ко мне в сей неоцененного сокровища дом⁴⁵.

Милорд, слушая сие с великим удивлением, думает, какой бы можно быть так великой науке, чтоб такие непонятные человеческому разуму производить дела, но притом и думать еще боится, опасался, что не знает ли сия мудрая маркграфиня и мыслей человеческих.

Маркграфиня же, видя милордово сомнение, говорила:

— Отпустите мне так, как своей невесте, вину сию, что я вас чрез мою хитрость так много обеспокоила.

— Милостивая государыня, — отвечал он ей, целуя ее руки, — возможно ли вам требовать прощенья от такого человека, который все свое благополучие посвятил особе вашего величества.

В сих разговорах препроводили они весь день до самого ужина, а по окончании вечернего стола маркграфиня, взяв милорда за руку, повела в свою спальню с сими словами:

— Теперь уже я осмеливаюсь вас просить от вашего беспокойства препроводить сию ночь со мною в одной спальне, ибо я вас как непременного своего жениха стыдиться не намерена, только прошу вас, чтоб вы нималых противных чести и благопристойности мыслей обо мне не имели, а быть воздержну, тверду и терпеливу, ибо от того зависит общее наше благополучие.

Милорд клянется ей страшнейшими клятвами, что все ее повеления свято и ненарушимо исполнять будет.

Потом кликнувши маркграфиня свою камер-юнферу⁴⁶, стала раздеваться и, раздевшись, легла на постелю, а милорду приказала ложиться на другой, нарочно для него изготовленной богатой кровати, причем еще ему напоминала, чтоб он был воздержан, а не малодушен⁴⁷. А как он прошедшую ночь очень был обеспокоен, то тотчас заснул, а поутру прежде маркграфини проснулся и, будучи о красоте ее в различных размышлениях, вставши, подошел к ее кровати и открыл занавес, смотря на прелестную ее красоту, в такую пришел нетерпеливость, что, забыв свое обещание и клятвы, отважился с великою тихостию ее поцеловать.

Услышавши сие, маркграфиня открывает свои очи, подобно сияющим звездам, и, взглянув на него свирепым видом, сказала:

— Так ли ты исполняешь свое обещание и клятву? о, какое малодушие, какое рассуждение, что против женских прелестей не можешь ты преодолеть своей страсти! — и выговоря сие, кликнула свою камер-юнферу и стала одеваться. Камер-юнфера, одевши маркграфиню, вышла вон, а милорд, став пред нею на колени, просил в преступлении своем милостивого прощения, извиняяся, что он учинил сие дерзновение от чрезмерной любви.

— Я вам сие преступление прощаю, — сказала маркграфиня, — только впредь надобно быть терпеливу и рассудительну. Однако ж, я думаю, вам уже время ехать домой, ибо вас давно по всему городу ищут, а завтре прошу вас к себе отобедать.

— Как, ваше величество! — отвечал милорд, — возможно ль, чтоб я так скоро мог сюда возвратиться?

Маркграфиня, усмехнувшись, сказала:

— Без всякого сомнения, можете, только я прошу, чтоб о сем моем доме никому не объявлять, и когда ко мне поедете, то ни одного человека с собою не берите, а вы от Лондона так далеко, что отсюда его можете увидеть, — и, отворя окно, в которое он действительно сквозь редкую рощу город увидел и не может надивиться, что оный дом так близко Лондона, а никто про него не знает.

Маркграфиня приказала заложить карету цуком, в которой милорд и поехал, и, выехав из рощи на большую дорогу, видит, что Лондон от оной рощи отстоит не более одной мили. Приехав домой, карету отпустил к маркграфине, а в доме у себя сказал, что заехал с поля к Мералию и у него две ночи ночевал, а сам, переодевшись в другое платье, поехал к невесте своей Елизабете.

Мама же Елизабетина чрез волшебные хитрости все, что с ним ни происходило, ведала, только никому не сказывала, а просила Елизавету, чтоб она, когда он к ней приедет, спросила, где он был. Как скоро милорд вошел к Елизабете в спальню, то она с насмешкою благодарила его за присланную дичь. На что милорд с учтивостию извинялся, что за несчастием от приключившейся сильной грозы услужить ей тем не мог, а другим временем, конечно, от собственных рук служить будет. Елизабета по научению своей мамы различными способами старалась выведывать о его приключении, но ничего сведать не могла. И так просидевши он у нее до самого вечера, простясь, поехал, и, выехав из ее дому, бывших с собою лакеев одного послал домой за табакеркою, а другого к Мералию спросить, дома ли он, и приказал себя искать во дворце, а сам поехал к маркграфине. И как скоро приехал к ее дому, то прикованные у ворот львы тотчас вошли в свои лари и его пропустили. Въехав на двор, вошел прямо в маркграфинину спальню. Увидевши она его, встретила с великою радостию, и весь вечер препроводили в разных приятных разговорах, а по окончании вечернего стола говорила она ему:

— Любезный милорд, я очень радуюсь, что вы еще одну ночь у меня ночуете, только теперь уже в одной с вами спальне я ночевать не буду, для того что вы так невоздержны и малодушны, что хуже малого ребенка, знаете ль вы, что я и прошедшую ночь для того вместе с вами ночевала, чтоб испытать ваше мужество и твердость ваших мыслей, но теперь, узнав, сколь вы малодушны и нетерпеливы, опасаюсь, чтоб ты сего случившегося с тобою приключения по невоздержности своей кому ни есть не открыл, что ежели сделаешь, то уже прежде шести лет никак меня не увидишь, потому что я по смерти моего супруга клялась богам четыре года вдовствовать и, принося богине Диане жертву, просила, чтоб мне по прошествии четырех лет дали боги достойного мужа, на что и получила от сей богини ответ: ‘Дадут тебе боги по желанию твоему жениха от честной природы⁴⁸, англичанина, и по четырех летех будешь его женою, и жизнь вам определят благополучную, только научи его хранить тайну и быть терпеливу и тверду, а ежели вы не будете воздержны и прежде вашего брака кто о любви вашей сведает, то уж не прежде, как по шести летех, брак ваш совершится, и то по претерпении великих несчастливых приключений’. И так я, опробуя⁴⁹ твою слабость, не надеюсь, чтоб ты мог себя сохранить от ехидной хитрости Елизабетиной мамы, и для того я вас предостерегаю, что ежели невеста твоя сведает, то ты уже меня никаким способом прежде шести лет видеть не будешь, а тебе осталось только завтра приехать ко мне проститься, ибо я более здесь жить не могу, но для некоторого важного дела отъезжаю в Дурлах,⁵⁰ и сего дома вы здесь более не увидите.

В таких разговорах препроводили они всю ночь без сна, и как настал следующий день, то, напившись чаю и кофе, маркграфиня приказала заложить карету и, отпуская его в Лондон, прощалась с ним с лиющимися из прелестных ее глаз слезами и еще напоминала, чтоб он сколько возможно был терпелив и никому сей тайны не открывал.

Милорд клялся ей наистрашнейшими клятвами и уверял, что он скорее согласится для нее лишиться жизни, нежели кому открыть сию тайну, и так, сев в карету, поехал домой.

Между тем временем мама Елизабетина, чрез волшебство веда-ючи все, что у них происходило, сделала по своей хитрости с некоторыми волшебными составами вареное в сахаре яблоко и, принесши оное к Елизабете, просила ее, чтоб она им, когда приедет к ней милорд, его поподчивала.

Милорд, не знавши сей хитрости, встав поутру, оделся и поехал к своей невесте с тем намерением, чтоб, посидевши у нее немного, ехать к маркграфине проститься, и, приехав к Елизабете, вошел в ее спальню, и, поцеловавшись, как должно жениху с невестою, сел подле ее кровати. Елизабета, разговаривая с ним, сказала:

— Я, сударь, отложила уже дожидаться от вашей охоты заячьих почек, а хочу вас поподчивать своим вареньем, — и, кликнув девку, приказала подать из своего кабинета яблоко, девка тотчас оное принесла на фарфоровой тарелке и поставила пред него, которое он отведа<в>, очень хвалил в варенье ее искусство, а мама, стоя, говорила:

— Подлинно, сударь, невеста ваша варить великая мастерица, только извольте кушать, да не обожгитесь, ибо оно еще не очень остыло.

Милорд, не зная, для чего сии слова были выговорены, ел яблоко в угодность своей невесты без всякой опасности,⁵¹ а как скоро его съел, то в ту ж минуту пришла ему о Елизабете великая жалость, что он ее обманьюает, а жениться на ней не хочет, и, ставши пред нею на колени, извиняя себя, рассказал ей все, что у него происходило с маркграфинею. Елизабета, выслушав сие, залилась слезами, упрекала его в неверности и называла неблагодарным, однако ж наконец сказала, что она его в том прощает, только б он, оставя маркграфиню, женился на ней, что он с клятвою ей и обещал.

Но как скоро он все сие рассказал, то, подобно как бы пробудившись от крепкого сна, опамятовался, и, вспомня маркграфинино завещание⁵², что не знал и сам, что ему делать, глаза его наполнились горчайшими слезами, и не мог более сидеть, но, встав, поехал домой и, разославши лакеев своих в разные места, сам поспешал к маркграфине, но в какое он пришел удивление, когда, приехав к той роще, в которой был преогромный дом, то не только того дома, но и места, на котором оный был построен, нимало не видно, отчего в такую пришел горесть и отчаяние, что едва мог на лошади сидеть, источники слез лились из глаз его, трепещет его сердце, бояся за преступление клятвы и за несохранение тайности от правосудия богов справедливого гнева, в таких печальных размышлениях ходил несколько времени по роще и нашел в одном месте превеликий камень, на котором написаны следующие слова:

Коль тайны маркграфининой
не мог ты сохранить,
То прежде шести лет
и в супружество ее не можешь
получить.

А внизу:

Прощай!
и делай что хочешь.

Прочитавши он сию надпись, неутешно плакал, напоминая все слова премудрой маркграфини и размышляя в себе, с какими глазами может он к ней показаться, но опять рассуждал:

‘Нет, я ее не оставлю, ибо она, как мудрая и великодушная, совершенно в преступлении моем может меня извинить, потому что сие сделалось не от моего слабого невоздержания, но от ехидной хитрости Елизабетиной мамы, которая, ежели бы захотела меня и уморить, то б я по неведению моему никак от того избавиться не мог, и так, пока милостивые боги не отымут моей жизни, искать ее не престану’.

С такими мыслями возвратился он домой и, собрав сколько тогда было в его доме червонных⁵³, бриллиантовых и прочих дорогих вещей и призвав к себе своего камердинера (сына бывшего своего любимого дядьки), говорил ему:

— Я в верности твоей нимало не сомневаюсь, и для того поручаю тебе в смотрение весь мой дом, получаемые же мои доходы отдавай на сохранение сестре моей Люции, для того что я для некоторого секретного дела принужден ехать в Италию, и так теперь должен ты сходить и нанять для меня самых лучших почтовых лошадей⁵⁴, и чтоб оные в первом часу по полуночи были в готовности, только с тем, чтоб ни один человек о том не ведал.

Верный сей слуга, сожалея о нечаянном отъезде своего господина, с наполненными слез глазами пошел за лошадьми, а милорд между тем написал к Люции следующее письмо:

Любезная сестра!

Я, по необходимому некоторому случаю отъезжая в Италию, не имел времени с вами проститься, но прошу покорно получаемые из доходов моих деньги от Францева сына принимать в свое сохранение и, в случае моей надобности, по присылаемым от меня векселям, на кого оные будут адресованы, платить без замедления. Сестре Филистине объявить мое почтение, а у невесты моей Елизаветы исходатайствовать прощение, что я, не сказавши ей, уехал.

Запечатав сие письмо, положил на стол, а камердинер его, пришед, сказывает, что лошади в первом часу будут дожидаться у ворот. Милорд, отдав ему письмо, приказал, чтоб он поутру отнес его к Люции, а сам, испуская из глаз своих слезы и простясь с верным своим слугою, сел на почтовую лошадь верхом и отправился со всевозможною скоростию с одним только почтарем в Брандебургию, надеяся, по словам маркграфининым, найтить ее в Дурлахе, и так до восхождения еще солнца переехав он миль с двадцать, остановясь в одной деревне, рассудил более на почтовых лошадях не ехать, будучи в том мнении, что когда в Лондоне об отъезде его сведают, то, конечно, пошлют его искать и по почтам могут дознаться, куда он едет, и для того, купя в той деревне самую лучшую лошадь, поехал один с большой дороги в сторону с таким намерением, чтоб стороною мимо большой дороги доехать до морского берега и, наняв корабль, отправиться в Брандебургию, и ехавши он целый день, не останавливаясь ни на час, так лошадь свою утомил, что далее уже ехать на ней не мог, и, для того своротя с дороги в лес, вознамерился в оном ночевать и, пустя свою лошадь на оркане на траву, сам положа седло в головы, лег под одним деревом спать, и хотя имел он беспокойные мысли, но от понесенного труда заснул очень скоро. Оставим мы теперь, читатель, милорда спящего в лесу, а посмотрим, что происходило после его отъезда в Лондоне.

Камердинер его, вставши поутру и взяв оставленное ему письмо, пришел к Люции и, подавая оное с великими слезами, не мог выговорить ни одного слова, Люция, не видавши его в слезах, немало удивилась, говоря ему:

— Все ли у вас здорово, и здоров ли брат? Камердинер сквозь слезы отвечал ей:

— Ежели бы братец ваш был нездоров, то бы к вам и не писал, а о слезах моих из сего письма уведомиться изволите.

Люция, прочитавши письмо, пришла в чрезмерное удивление, не зная, на что подумать.

— Ежели б ему ехать, — говорила она камердинеру, — в Италию для принятия службы или для вояжирования⁵⁵, то б надобно оное сделать с дозволения королевского и с хорошею о себе рекомендациею, да и сие б лучше предпринять прежде, когда еще не имел невесты, а теперь, сговоря на такой знатной и всеми достоинствами украшенной девице и получа от короля великий чин, все сие оставил в пренебрежении, я не знаю, с какими он глазами и совестию может возвратиться в свое отечество. Ах, любезный брат, что ты сделал, куда девался твой разум! — и, выговоря сие, упала в обморок, предстоящие, подхватя ее без всякого чувства⁵⁶, положили на постелю и разными спиртами едва могли привесть в память, а как чрез несколько часов пришла она в прежнее состояние, то говорила: — Кого я осуждаю, можно ли, чтоб такой разумный человек мог предприять безрассудное дело? Конечно, есть в том какое ни есть сокрытое таинство.

Потом приказала заложить карету, поехала к тетке своей Маргарите и вместе с нею к милордовой невесте Елизабете и показывала ей его письмо, которое она читавши, очень плакала, а после рассказала им, что он сам ей сказывал об маркграфине, по чему они уже без сомнения все и заключили, что он поехал к ней, и для того тот же час, севши в карету, поскакали в ту рощу, в которой по объявлению милордову был маркграфинин дом, но, приехав туда, ничего не нашли, а только увидели объявленный с надписью камень, чего ради и думать уже им другого было нечего, что он поехал искать маркграфиню, с чем они и возвратились в Лондон. Елизабета, приехав домой с великими слезами, рассказала обо всем своему отцу, который, пришед от сего в великое огорчение, поехал во дворец и доложил об оном королю с великим поношением милордовой чести. Король, разгневавшись, тотчас приказал послать для искания милорда по всем дорогам великие партии⁵⁷, но все было тщетно, ибо посланные, ездивши миль по двадцати, возвратились без всякого известия, и сие не только Елизабету о потерянии достойного жениха, но и весь милордов дом привело в великую печаль.

Теперь обратимся мы опять к милорду, который, довольно выспавшись, встал еще до восхождения солнца и, оседлав лошадь, продолжал путь свой незнаемою дорогою, однако ж скоро выехал опять на большую дорогу и, едучи оною весь день, приехал к вечеру в превеликий густой лес, в котором необходимо должен был препроводить следующую ночь, потому что лошадь его от скорой езды далее уже иттить не могла, съехавши он в сторону и расседлав свою лошадь, пустил на оркане, а сам, по-прежнему положа седло, хотел ложиться спать, но вдруг услышал каретный стук и лошадиный топот, так как бы сворачивают с дороги к тому же месту, где он находился, чего он испугавшись, рассудил для безопасности взлезть на одно густое дерево и смотреть оттуда, какие то люди и не его ли ищут, чрез несколько минут увидел он, что две кареты, подъехав к самому тому дереву, на котором он укрывался, остановились, и вышли из одной кареты четыре девицы, из которых одна как платьем, так и осанкою от прочих отличалась, по чему и признавал ее милорд госпожою, в чем он и не обманулся, ибо она тотчас приказала у другой кареты отворить двери, из которой вышли еще три девицы и вывели одного изрядного собою кавалера, у которого рот и руки были завязаны.

Сие привело милорда в немалое удивление, и принужден он больше таиться, чтоб его не видали, потом приезжая госпожа приказала для лучшего от ночной темноты свету развести огонь, что непродолжительно было исполнено, отчего и сделался такой свет, что милорду всех присутствующих тут можно было видеть, и он узнал, что сия госпожа невесте его Елизабете двоюродная сестра, именем Любилля, которая тогда жила с своею бабкою в одной маетности, она, севши у огня, приказала кавалеру рот развязать с сими словами:

— Ну, теперь, бесчеловечный и немилосердый любви моей тиран, наполняй своим воплем сей густой лес, я здесь ничего не опасаюсь, и когда ты из доброй воли любить меня не хочешь, то я принужу тебя к тому с ругательством твоей чести.

И как развязали сему кавалеру рот, то милорд и его узнал, что он одного знатного лондонского купца сын Маремир, в которого Любилля влюбясь, никак не могла склонить его к своему намерению, потому что он имел у себя другую любовницу, чего ради он на слова Любиллины и отвечал, что он ни для чего любить ее не будет и чрез то неверности своей любовнице не сделает.

— Негодный, — говорила ему Любилля, — я уже не прошу тебя, чтоб ты вечно меня любил, но хотя на один только час окажи ко мне свою склонность, ты видишь, что теперь находишься в моей власти, что хочу, то с тобою сделаю, я могу тебя сей же час лишить жизни и оставлю негодный твой труп в сем темном лесу на растерзание лютейшим зверям, о чем и любовница твоя не будет иметь нималого известия.

— Я с радостью, — отвечал ей Маремир, — лучше соглашусь лишиться жизни, нежели исполнить вашу волю.

Любилля, видя Маремирову твердость, пришла в такое неистовство, что с великим сердца своего жаром говорила:

— А когда ты, негодный, из доброй воли не хочешь на мое предложение согласиться, так я поступлю с тобою так, как сестра моя Елизавета сделала с своим пажем, будучи в загородном своем доме, который также не хотел согласиться на ее предложение, но она его принудила любить себя неволею.

Здесь, любезный читатель, благопристойность не дозволяет перу моему изъяснить всех непристойностей, какие Любилля употребляла на прельщение Маремирово,⁵⁸ довольно, что она во исполнение своей злости приказала его обнажить и заставила своих девок по голому телу сечь прутьями до тех пор, пока увидела текущую ручьями из спины его кровь, а потом, надевши на голое тело один только камзол — и тот по пояс обрезали для того, чтоб текущая кровь на поругание ему всеми была видима — и посадя его в карету, приказала отвезть к ближнему какому ни есть селению и, высадя, пустить на волю, а самим возвратиться в свою деревню, с таким триумфом бедного Маремира она и отправила, а сама, севши в другую карету, поехала домой.

Милорд, смотря с дерева на странное сие позорище⁵⁹, не мог надивиться похабству сей женщины и, сожалея, что он при сем случае за собственным своим обстоятельством не мог освободить Маремира от сего ругательства, но притом радовался, что чрез сей случай мог спознать о бесчестности своей невесты и уверился, что маркграфиня сказывала ему об ней действительную правду.

По отъезде благочестивой сей женщины слез он с дерева и препроводил остаток ночи в том лесу, а поутру, оседлав свою лошадь, поехал большою дорогою и, чрез несколько часов выехавши из лесу на чистое поле, увидел в правой стороне море и идущий по оному корабль, чего ради и поспешал он как можно скорея к морскому берегу и, приехав к оному, пустил свою лошадь в поле, а сам, остановясь на берегу, дожидался плывущего корабля, который, по счастию его, держал свой курс прямо к тому месту и, не доплыв до берега, стал на якоре. Милорд кричал изо всей силы, чтоб взяли его на корабль, корабельщики, услышавши голос, послали к берегу шлюпку и привезли его на корабль, благодаря он их, спрашивал, куда они намерены продолжать путь свой.

— Мы голландцы, — отвечали ему корабельщики, — ездили с товарами в разные государства и, окончавши наш вояж, возвращаемся в свое отечество.

Милорд просил их, чтоб они отвезли его к берегам германским, за что обещал заплатить такую цену, какую пожелают. Голландцы на сие согласились, ибо им не более как только на один день было лишнего ходу.

Между тем временем начал дуть способный для них ветр, и они, выняв якорь и подняв парусы, пустились по морю, держа курс прямо к Германии, и сей день для их плавания был очень благополучен, а как только солнце стало лучи свои скрывать в морскую бездну, а небо обещало приятную и светлую ночь, тогда увидели они плывущий против себя небольшой корабль, который подошел к ним так близко, что с оного, ухватясь за их корабль крючьями, притянули к себе, тут голландцы узнали, что то были турецкие корсары, которые, ездя по морю, разбивали попадающие им корабли⁶⁰, и для того принялись было за ружья, хотели обороняться, но корсары, с великою проворностию вскоча на корабль и не дав им справиться⁶¹, многих перерубили и побросали в море, а прочих взяли в плен, в том числе и милорда, и, разграбя все бывшие на корабле товары и деньги, корабль затопили, а пленников взяв на свой корабль, пустились опять по морю, милорда же между пленными по красоте и нежности его лица почитали за какого ни есть принца или знатного человека, чего ради и содержали от прочих отменно⁶², надеяся за него получить великий выкуп. И так ездивши они по морю, и, где им допустил случай, многих пленников распродали разным народам, милорда же за назначенную от них великую цену никто купить не мог, а в один день приставши они в Аравии к одному немалому острову и поставя корабль свой на якорь, сами вышли на берег и милорда взяли с собою. На берегу сего острова представлялась превеликая ровная долина с редкими деревьями, а позади оной густой лес и очень приятное местоположение. Корсары, ходя по сему острову, стреляли разных птиц и, увидевши бегущего оленя, побежали за ним, желая всякий оного застрелить, а милорда оставили одного, видевши он сие, вздумал сей случай употребить в свою пользу и ту ж минуту со всевозможною скоростию удалился он в густоту леса и, бежавши оным около полумили, услышал многие голосы гончих собак, которые, прибежавши к нему, начали лаять, а за ними прискакали четыре человека черных арапов и, увидевши милорда, отбили собак прочь, а его, подхватя под руки, повели с собою, тут милорд мог дознаться, что сей остров принадлежит арапам, и потому, не надеясь от сих варваров получить себе свободы, пришел в великую печаль и, простря взор свой к небесам, говорил:

— О немилостивые боги! за что вы меня ввергаете в такое несчастие! вы сами мне даровали премудрую маркграфиню в невесту, а теперь с нею разлучаете и предаете меня такому варварскому народу, от которого я освободиться никакой надежды не имею.

Сие говорил он аглинским языком, а оборотясь к арапам, говорил по-арапски:

— Я вас ни о чем больше не прошу, как только, пожалуйте, скажите мне, куда вы меня ведете и что намерены со мною делать?

— Мы ведем тебя, — отвечали они, — к своей королеве Мусулмине, она теперь в своем зверинце изволит забавляться охотою⁶³.

Услыша сие, милорд несколько обрадовался, надеяся упросить королеву о своем освобождении, будучи в той надежде, что она хотя и варварка, но сведав, что он не подлой природы, в неволе у себя его держать не будет.

Арапы вывели его из лесу на прекрасный луг, на котором стоял драгоценный королевин шатер, в котором она от солнечного жару сидела на парчовой софе, а около ее стояло премножество девиц. Как скоро охотники ввели его в шатер, то королева, вставши с своего места и подошед к нему, спрашивала с веселым видом, какой он человек и каким образом мог войтить в ее зверинец.

— Ваше величество, — отвечал милорд, — я несчастливейший аглинский милорд Георг, злою фортуною отлучен от моего отечества и был в полону у турецких корсаров, которые приве<з>ли меня на сей остров, и я, спасая себя от их неволи, ушел и попался в руки вашим охотникам. Я всенижайше приемлю смелость ваше величество просить сделать со мною для прославления вашего имени всевозможную милость.

Королева, усмехнувшись, сказала:

— Не опасайтесь, вы, конечно, всем своим несчастиям здесь получите окончание, — и, оборотясь к предстоящим, приказала охотников, которые его привели, наградить деньгами, а его отвесть к себе во дворец и довольствовать всем, что он потребует, только содержать за крепким караулом. Тотчас отвели его в особливые изрядно убранные покои, и для услуг дан ему один придворный лакей, а ввечеру прислано довольно хорошее кушанье, а на другой день поутру пришел к нему один арап и докладывает со всякою учтивостию, что королева его изволит спрашивать, он, тотчас одевшись, следовал за оным арапом, который проводил его до самой королевиной спальни. Милорд, вошед в спальню, увидел королеву, сидящую на пребогатой парчовой софе, стоящей под бархатным балдахином, сделанным из слоновых костей, с золотою бахромою и кистьми.

Королева как скоро его увидела, то в ту ж минуту так заразилась любовною к нему страстью, что несколько минут не могла ни одного выговорить слова, но, потупя глаза, молчала и на черном ее лице показался багровый румянец, по чему и нетрудно было милорду догадаться, что она в него влюбилась. Потом спрашивала она его еще, кто он таков и как зашел на сей остров. Милорд отвечал ей так же, как и прежде, что он несчастливый аглинский милорд, ушел от турецких корсаров и попался по несчастию в руки охотникам.

— Почему вы, господин милорд, — говорила королева, — не видавши еще никакой здесь себе обиды, называете себя несчастливым, я вас уверяю, что, может быть, больше будете счастливы здесь, нежели в своем отечестве.

— Ваше величество, — отвечал милорд, — как бы человек, будучи в отдаленном от своего отечества месте, счастлив ни был, но природа всегда тянет в то место, где он родился и воспитан.

Королева, выславши всех предстоящих пред нею из спальни вон, продолжала свою речь:

— Я думаю, милорд, вы можете догадаться, о каком я говорю вашем счастии.

— Ваше величество, я, слыша из высочайших уст милостивое обнадеживание, нимало не сомневаюсь, чтоб вы не сделали странному милости,⁶⁴ и я ничего больше не желаю, как только всенижайше прошу отпустить меня в мое отечество, за что я с должнейшим почтением во всем свете буду прославлять человеколюбивое ваше благодеяние.

— Нет, любезный милорд, — говорила королева, — я хочу больше сделать милости, нежели ты думаешь, ибо мое соизволение есть, чтоб вы были моим мужем и всего Арапского королевства государем, по чему вы и можете рассудить, что какой бы вы, будучи в Англии, по достоинствам вашим великий чин от короля своего ни получили, но все оное с показанною от меня милостию никак не сравнительно, вообразите вы теперь себе свою судьбину, что вы из пленников, которых обыкновенно здесь, невзирая ни на какую благородную природу, употребляют в тяжкие работы или продают немилосердым народам, откуда никаким уже способом избавиться не можно, а вы по благоволению моему, из высочайшей моей милости будете моим супругом и арапским королем.

— Ваше величество, — отвечал милорд, — я за оказываемую вами не по достоинству моему милость приношу всенижайшую мою благодарность, но приемлю смелость вашему величеству доложить, что мне на сие милостивое вашего величества предложение никак согласиться не можно потому: владельному государю неотменно надобно быть с своими подданными одного закона⁶⁵, ибо от того зависит общественное народное благоденствие, ибо я во многих читал Историях, что когда бывали в некоторых владениях государи, не согласующие в законах с своими подданными, то чрез сие происходили многие худые следствия и великие бунты, убийство, безвинное кровопролитие и междоусобные брани, от чего наконец целые государства приходили в крайнее разорение, притом же всякий народ преданный от предков своих божественный закон⁶⁶ должен содержать твердо и ненарушимо, почему и я ни для какой причины не должен переменить своего закона.

— Да знаешь ли ты, — говорила королева, — что я имею власть как сделать тебя арапским государем, так и в сию же минуту могу лишить тебя жизни?

— Я очень знаю, — отвечал милорд, — что жизнь моя теперь состоит во власти вашего величества, только я скорее соглашусь лишиться жизни, нежели склониться на ваше соизволение.

Королева, видя, что он на предложение ее не соглашается, приняла намерение прельстить его своею красотою, ибо она между арапками почиталась за великую красавицу, а красота ее состояла в следующих признаках: рот имела маленький, губы толстые, лицо хотя и черное, но имеющее кожу чистую и тонкую, глаза карие и светлые, веки большие, зубы чистые и белые, волосы короткие и курчеватые, и так сия красавица при сих прелестных видах, открывши пред милордом черные свои груди, которые были изрядного сложения, говорила:

— Посмотри, милорд, ты, конечно, в Лондоне таких приятных и нежных членов не видывал.

— Это правда, ваше величество, — отвечал он, — что в Лондоне и самая подлая женщина⁶⁷ ни за какие деньги сих членов публично пред мужчиною открыть не согласится, чего ради я вашему величеству советую лучше оные по-прежнему закрыть.

Королева, слыша от милорда сии презренные слова, пришед в великий стыд и чрезмерное огорчение, сказала:

— Ах, неблагодарный невольник! могла ль я думать, чтоб ты отважился сделать мне такое презренное ругательство и нанести оскорбление моему величеству, нет, не думай ты, неблагодарный, чтоб я тебя за твою продерзость не наказала, я тебя научу знать, как должно невольнику обходиться с королевою, ты скоро узнаешь и будешь раскаиваться в своем преступлении, но милости уже моей на себя обратить не можешь, — и тотчас закричала: — Возьмите от меня сего злодея и, обнажа его, бросьте в самый глубочайший эдикуль⁶⁸, чтоб он более мог чувствовать ползающих по нем находящихся там разных гадов.

На сей королевин голос вошли четыре арапа, и, взяв милорда под руки, повели из покоев королевиных вон и, приведя его в одну палату, подобную погребу, и снявши с него все платье, ввели в другую палату, сделанную в земле ступеней с десять ниже первой, в которой воздух сырой и густой, и сия палата, или, справедливее назвать, погреб наполнен был неисчетным множеством различных ползающих по земле гадов, и тут его без всякого света оставили, а в первой палате для караулу его остались два арапа, которым отдан приказ: когда принесена будет к нему пища, то 6 его выводили в первую палату, и как скоро наестся, то опять сажать в тот глубочайший эдикуль.

Как скоро милорд вошел в сей эдикуль, то в ту ж минуту стали на него вспалзывать гадины, почувствовал он по всему телу от ползания их несносное щекотание и холод, одни обвиваются около его ног, другие около шеи, иные всползывают на его лицо, словом сказать, облепили все его тело, хватает он их своими руками, бросает на землю, но на место оных другие во множественном числе на него всползывают, от сего несносного мучения не имея чем избавиться, бегает из угла в угол и от нетерпимости кричит во весь голос, но никакого спасения сыскать не может, тело его то хладнеет, то приходит в великий жар.

В таком мучительном состоянии препроводя он трои сутки и пришед в великое десператство⁶⁹, кричал:

— О немилосердые боги! доколе вы будете меня мучить, чем я вас прогневал? Я до сих пор сносил великодушно⁷⁰ все ниспосланные от вас несчастии, но теперь уже недостает более сил моих вытерпеть сего мучения, или вы не знаете, что сие для того только претерпеваю, что не хочу нарушить данного от вас закона, какое ваше правосудие! для чего вы не изливаете вашего гнева и не погубляете тех варваров, которые не имеют к вам должного почтения, делами вашими ругаются и немилосердо мучат тех, которые вас почитают и со страхом предстоят пред вашими олтарями, приносят вам от усердия чистейшие жертвы. О немилостивый Плутон! что ты медлишь, пошли скорее бледную смерть⁷¹ и вели ей в сей момент острою косою отнять жизнь мою или дай мне окаменелое и нечувствительное сердце, которое бы могло терпеливо сносить сие мучение.

Наконец в такой он пришел жар, что, лишась совсем здравого рассудка, показалось ему, что уже пришла кончина свету, чего ради и кричал еще изо всей силы:

— Что я вижу! Юпитер мещет из рук своих на землю гром и молнию, горят и валятся темные леса, свирепые львы и немилосердые тигры не обретают своего спасения, и от жестокой горячности обще с землею весь мир и селение погибает и претворяется в прежнюю бездну,⁷² а я сему радуюсь: вот скоро и моему мучению последует конец.

По прошествии трех дней королева вздумала, что, конечно, милорд после сего мучительного наказания склонится на ее предложение, послала она к нему одну верную свою девку и приказала ей его уговаривать. Девка пришла к эдикулю в самое то время, как милорд, будучи в десператстве, бегал без памяти по эдикулю и кричал вышеобъявленные слова. Услышавши она сие, не говоря с ним ничего, возвратилась к королеве и объявила ей, что милорд лишился разума. Королева, услышавши сие, и сама признавала то за справедливость, потому что он, будучи нежного воспитания, не мог вытерпеть сего мучения, тотчас приказала его из эдикуля перевести в свой сад, который был подле самых ее покоев, с таким намерением, что, может быть, он, будучи на чистом воздухе и в приятном месте, придет в прежнее состояние, а между тем будет она сама к нему ходить и его уговаривать. Как привели его в оный сад, который огорожен был превысокою каменного стеною, то отдан караульным строгий приказ, чтоб его без именного повеления никуда из сада не выпускали.

Милорд, увидевши себя в саду, благодарил богов за свое избавление и еще признавал их к себе милость, помышляя, что когда они его освободили из проклятого эдикуля, то могут избавить и от насилия королевина, и, ходя по саду, рассматривал, не может ли сыскать какого способа к своему уходу. Между тем прекрасный день стал приближаться к вечеру, чего ради вошел он в одну густую покрытую древесными ветвями аллею, близ которой услышал тихий шум фонтанных вод и поющих птиц, и видит превеликий фонтан, в котором из поставленного посредине мраморного льва била самая чистейшая вода, а в стоящей в близости оного фонтана беседке поставлена нарочно для него кровать, вошед он в сию беседку, лег спать и от претерпенного в эдикуле мучения и беспокойства не только всю ночь, но и до второго часа пополудни проспал очень покойно, а как проснулся, и открыв свои глаза, веселился, смотря на висящие сквозь редкую в беседке решетку различные благовонные цветы, утешаяся приятным пением находящихся в том саду птиц, но вдруг взглянувши, увидел идущую мимо беседки королеву, которая, идучи с своими девицами, говорила:

— Ах, что я сделала, какое потеряла у себя сокровище, с какою радостию увижу я любезного милорда, ежели он теперь и будет к любви моей склонен, но будучи без ума, какое мне будет утешение?

В сих разговорах пришла она к фонтану и приказала пустить воду, а как мраморная чаша оною наполнилась, то она, раздевшись, стала мыться, но будучи погружена в различных размышлениях о любовной своей к милорду страсти и сожалея о учиненном ему в эдикуле мученье, упала в обморок, бывшие с нею девицы, подхватя ее, посадили на канапе и сколько можно старались разговаривать и уверяли, что, может быть, милорд находится теперь в прежнем разуме, и одна из девиц, взглянувши в беседку, увидя его лежащего на постеле, сказала королеве, что он в ближней от сего фонтана беседке спит.

— Ах, — говорила королева, — верно, он обнаженною меня видел, для чего вы мне не сказали, что ему в оной беседке приготовили постелю, однако я не могу преодолеть моей страсти, пренебрегу мой стыд, пойду к нему и отдамся в его волю, ежели он меня и пренебрежет, то я снесу терпеливо, вместо наказания за то, что бесчеловечно мучила его в эдикуле, — и, выговоря сие, накрывшись одною только белою простынею, оставя своих девиц у фонтана, пошла к милорду в беседку. Увидевши он ее, накрыл свою голову одеялом и притворился, будто спит. Королева, подошед к кровате, стащила с него одеяло, а он, вскочив с постели, хотел бежать, но она, ухватя его, удержала и села подле него на кровате.

Милорд, видя наглое ее бесстыдство, говорил:

— Ваше величество, я осмелюсь вам доложить, что у нас в Англии не только из таких знаменитых королевских особ, но и из самых подлых женщин ни за какие деньги таким образом, как вы, тела своего пред мужчиною обнажать не согласятся.

— Я и сама знаю, — отвечала ему королева, — чести моей поношение, но сие делаю от нестерпимой к тебе моей любви.

— Ваше величество, — говорил еще милорд, — вы совершенно от фонтанной воды озябли и можете простудиться, чего ради я и советую вам одеться.

Но королева, не ответствуя на его слова, схватя его за шею, и без всякого стыда стала его целовать, делая многие любовные декларации, но он сколько можно с учтивостию отговаривался и наконец, вырвавшись у ней из рук, ушел за густую аллею.

Королева, оставшись одна с великим стыдом, принуждена иттить к фонтану и, одевшись, возвратилась в свои покои, а к милорду послала с своего стола лучшее кушанье, будучи в той надежде, что когда-нибудь может его склонить в свою волю.

Милорд же, будучи в саду, ни о чем больше не помышлял, как только о своем избавлении, чего ради и принял он намерение кого ни есть из садовников или караульных подкупить, чтоб его ночью выпустили, и по счастию нашел он работающего в том саду старика, которому обещал тридцать червонных, ежели он сыщет способ к его уходу. Старик сей такого был состояния, что за означенные деньги не только изменить своей королеве, но готов был по своим старым летам и смерть принять, только б показанные деньги⁷³ достались его детям, и для того говорил он милорду:

— Милостивый государь, караульных подкупить ни за какие деньги не можно, потому что они все состоят из самых верных ее величеству людей, а стена около саду так высока, что никаким способом чрез ее перелезть не можно, а есть в одном месте за ранжереею преглубокая расселина, только можно ли ею куда ни есть выттить и отчего она сделалась, того никто не ведает, и все называют ее подземного пропастью.

Милорд, дав старику тридцать червонных, просил, чтоб он показал ему сие место, куда старик его и отвел. Милорд, видевши ужасную сию пещеру с висящими по обеим сторонам превеликими каменьями, хотя и думал, что ежели в оную иттить, то, может быть, зайдет в такое глубокое место, до которого и воздух не проницает, отчего можно лишиться жизни, однако решился лучше в сей неизвестности умереть, нежели отдаться в волю королевину, и так положил он непременное намерение в будущую ночь иттить в ту пещеру и, с такими мыслями возвратясь в беседку, лег спать с тем, чтоб, выспавшись днем, пуститься на всю ночь в неизвестный и опасный путь. А как наступила ночная темнота и бывшие в саду садовники находились уже в глубоком сне, то он, вставши со всевозможною осторожностию, следовал к той пещере, и, призвав богов на помощь, спустился в оную, и пошел с великою поспешностию, но от висящих в оной ужасных каменьев и от входящих северных ветров, которые производили великий шум, находился в немалом страхе, наконец по нескольких часах страх сей начал умаляться, ибо темная ночь дневным светом была уже прогоняема, и когда солнце стало восходить на высоту горизонта, то сделался в пещере от солнечных лучей небольшой свет, который подавал милорду надежду к скорому выходу, но от страха и от скорого бежанья пришел он в такую слабость, что никак уже далее иттить не мог, но принужден в оной пещере под висящими каменьями лечь спать.

Теперь возвратимся мы, читатель, нашими мыслями в королевин сад и посмотрим, что там по уходе милордовом происходило.

Старик, который показал милорду пещеру, в тот же день, когда еще милорд находился в саду, сменен был с работы другим товарищем и пошел на свою квартеру без всякого подозрения, а караульные, поутру осматривая, искали милорда по всему саду и, не сыскав нигде, объявили королеве, что он пропал.

Королева тотчас приказала всех садовников и часовых отдать под караул и мучить разными мучениями, допрашивая, не сделал ли кто из них к побегу его какого способа, а по дорогам в разные места разосланы многие партии с обещанием великого награждения, ежели кто его поймает, а на помянутую пещеру никто и подумать не мог, что милорд в нее ушел, потому что они почитали ее за адскую пропасть и подходить к ней близко боялись, и как посланные в разные места команды возвратились и объявили, что нигде милорда сыскать и никакого о нем известия получить не могли, то королева начала неутешно плакать, рвала на себе платье и волосы, бегая по своим покоям, как изумленная⁷⁴ или пьяная Бахусова нимфа⁷⁵, хочет лишить себя жизни, девицы ее держут, ничего не смеют промолвить, а она кричит:

— Ах, несчастная Мусулмина, что я над собою сделала и как могла упустить из своих рук такого злодея, который по всему свету будет поносить честь мою, почто я такому жестокосердому обманщику, прельстясь на его прекрасную рожу, открылась в любви моей! О негодные охотники, на что вы такого неблагодарного ругателя представили пред глаза мои! — и выговори<в> сие, схватя кинжал, хотела заколоться, но девицы, отнявши оный и взяв ее без всякого чувства, отнесли в спальню и положили на постелю.

Оставим мы сию черную красавицу со всем ее любовным жаром в ее спальне, пусть она, опамятовшись, ищет себе другого любовника, а мы возвратимся опять к милорду, который, отдохнувши в пещере часа с три, встав, шел прямо на показывающийся ему свет, и чрез несколько часов вышел на чистый морской берег великого окияна и, вставши на колени, простря свой взор и руки к небу, благодарил богов за избавление его из столь свирепого государства и от насилия королевы, потом, встав, ходил по берегу, не зная, в какую сторону направить ему путь свой, опасался, чтоб не попасться опять в руки арапам, и если б ему в сию минуту попалась хотя малая лодочка, то б он, презревши все опасности, пустился безрассудно в сие великое море. Наконец по многом размышлении рассудилось ему сойти с высокой горы к самому морю, где нашел он в берегу небольшую пещеру, похожую на жилище какого ни есть свирепого зверя, в которой отважился остаться до тех пор, пока увидит идущее по морю судно.

Будучи он в сей пещере и находясь несколько часов в разных размышлениях, вздремал и видит во сне идущего к себе свирепого льва, отчего вдруг проснувшись, вскочил, ищет около себя для обороны какого ни есть оружия, но, опамятовшись, смотрит на все стороны, никакого зверя не видит, а вместо того увидел в дали моря нечто чернеющееся, вынувши он из кармана зрительную трубку и смотря в оную, видит идущий корабль, который держал курс свой прямо к тому берегу, на котором он находился, посмотря в другой раз в трубку, признает, что корабль тот военный, только весь черный, почему и распознать не можно, которого он государства, что его немало удивило, не верит он своей трубке, протирает у оной с обеих концов стеклы, и еще оный корабль рассматривает, и видит совершенно, что он весь обит черным сукном и выходят из кают на верх корабля дамы, сие привело его в великое удивление, рассуждая, какому бы должно быть печальному кораблю и для чего дамским персонам предаваться опасности морских волн, наконец корабль сей так близко подходит, что и без зрительной трубки черное сукно, которым он обит, рассмотреть было можно, и находящиеся на оном корабле дамы стоят все в глубоком трауре и в масках и смотрят на то место, где милорд находится, а матросы бегают по канатам, подбирают парусы, готовят якори, спускают шлюпки и приготовляют лестницы, по которым с корабля сходить надлежит. Все сие чрезмерно милорда удивляет, и сердце его от страху приходит в трепет, не знает, на что подумать, для чего б сему печальному кораблю пристать к необитаемому и пустому острову, но видит уже, что корабль, не дошед до берега сажен на тридцать⁷⁶, стал на якоре, и все бывшие на корабле дамы, сошед на спущенные шлюпки, плывут прямо к нему и, подъехав к берегу, из шлюпок вышли, одеты они были все в шелковых черных платьях, из которых одну принимают и почитают от прочих отменно, которая и идет наперед прямо к милорду, а другие последуют за нею. Милорд тотчас ей с великою учтивостию поклонился, а она, смотря на него, спрашивает, кто он таков и зачем здесь в пустом месте находится.

— Милостивая государыня, — отвечал он ей, — я несчастливый аглинский милорд Георг, был в полону у ара<п>ской королевы Мусулмины, от которой претерпел за несклонность мою к ней бесчеловечные мучения, но милостию богов чрез неизвестную страшную пещеру едва мог из крепкого ее сада уйтить и на сем берегу дожидался какого ни есть корабля, на котором бы отсюда выехать.

— А куда вы, — спрашивала сия госпожа, — отсюда намерены ехать?

— Мое намерение, милостивая государыня, — отвечал милорд, — ехать в Брандебургию затем, что в тамошнем банке имеется немалая сумма денег, отданная от моего дяди, ко взятью которой никого, кроме меня, наследников нет.

— Это неправда, господин милорд, — говорила госпожа, — напрасно ты стараешься скрывать от меня свое намерение, вам не надлежит инако называться, как аглинским бездельником или таким малодушным ребенком, которому, кроме одних игрушек, ни в чем доверенности сделать не можно, я знаю, что ты льстишься сыскать маркграфиню, бывшую твою невесту, и знаю, какою глупостию лишился ты своего счастия, только не знаю, с какими глазами и совестию можешь ты пред нею явиться. О боги! — оборотясь к бывшим с нею девицам, сказала, — какая в сем человеке совесть! зная во всем себя виновным и не чувствуя, неблагодарный, своего преступления, хочет получить ту себе в невесту, которой он не только в женихи, но и ни в какую подлую службу⁷⁷ не годится, — и, оборотясь опять к милорду, говорила: — Разве затем вы туда едете, чтоб за свое преступление в Дурлахе на публичной площади, где все преступники наказываются, отдать свою глупую голову в палачевы руки, но тем вы никого удивить не можете.

Сии слова привели милорда в такое сомнение, что он не знал, что на оное и отвечать, а разговаривающая с ним госпожа свирепым образом на него закричала:

— Что ты, бездельник, не ответствуешь, знаешь ли, что я, не допустя тебя видеть маркграфиню, сей момент вместо ее учиню достойное по твоим делам наказание?

— Милостивая государыня, — отвечал милорд, — хотя я и не имею чести вас знать, но не могу надивиться скорому вашему гневу, излиянному на меня без всякой моей противности к вашей особе⁷⁸, и не знаю, почему вы изволите меня называть бездельником, которого имени я во всю мою жизнь еще ни от кого не заслужил, а пред ее величеством маркграфинею хотя я несколько и виноват, но не столько, чтоб за то лишить меня жизни, потому что преступление мое учинилось не от моей неосторожности, но от волшебной хитрости Елизабетиной мамы, которая если б захотела, то б могла отнять и жизнь мою и я б по неведению моему никаким образом спастися не мог, ныне же я для чести и верности к ее величеству такие претерпел от арапской королевы тиранские мучения, каким, думаю, и в самом аде у немилостивого Плутона злодеи не мучатся, и я теперь ничего больше не желаю, как только или получить от ее величества милость, или смертное наказание.

По окончании сих милордовых слов дама сия, сняв с себя маску, сказала:

— Правда, милорд, что я на тебя несколько сердита за твое преступление, но и моя есть в том неосторожность, что я, ведая о сей ехидной Елизабетиной маме, не предупредила вас остеречь, чтоб вы ничего из рук своей невесты и ее мамы не ели, а съевши то волшебное яблоко, никак уже вам удержаться было не можно, чтоб не открыть сей своей тайны, за претерпенное же тобою от арапской королевы в эдикуле мучение, о котором я по астрологической моей науке сведала, приняла намерение из благодарности к тебе один год из моего обещания убавить и, сыскав тебя здесь, отвезти в мое отечество.

Милорд, увидевши, что сия дама сама брандебургская маркграфиня, ставши пред нею на колени, просил в своем преступлении милостивого прощения.

Маркграфиня, подняв его, с великою приятностию поцеловала и тотчас приказала, чтоб все бывшие на корабле черные сукна и парусы собрать, а вместо того украсить разноцветными флагами, что с невероятною скоростию было исполнено, и она, взяв милорда за руку, привела к раззолоченной шлюпке, и, севши в оную, приехали на корабль, на котором играла такая преогромная музыка, что от приятного звука, раздающегося по всему окияну, все морские чудовищи, поднявшись из глубины бездны, собрались к сему украшенному кораблю и испускали из своих челюстей превеликую воду, матросы же с великою поспешностию вынимают якори и распускают парусы, а бывший на корабле капитан-командор докладьшает маркграфине, что от собравшихся к кораблю великого множества морских чудовищей может последовать опасность, чего ради не прикажет ли отгонять их пушечною пальбою, маркграфиня повелевает ему делать все, что он за полезное рассудит, в ту минуту вдруг с обеих корабельных бортов загремели страшные пушечные удары, от которых все морские чудовищи скрылись в глубокую бездну, а между тем парусы надуваются тихим ветром, развеваются разноцветные флаги, и корабль при звуке труб и разных мусикииских⁷⁹ инструментов от ара<п>ского острова удаляется, возобновляется в милордовом сердце прежняя радость, забывает все случившиеся с ним несчастии, наслаждается приятными маркграфиниными разговорами, целует прелестные ее руки, а она приказывает командующему кораблем капитану Марцимирису держать курс прямо к берегам германским и говорит милорду:

— Любезный Георг, довольно уже мы с обеих сторон претерпели несчастия, теперь остается нам только просить богов о благополучном прибытии в Брандебургию, где должны мы соединить сердца наши брачным союзом и наслаждаться между подданными приятным покоем.

При сем радостном случае помянутый капитан Марцимирис хотя и исполнял по своей должности все маркграфинины повелении с великим усердием, но притом чрезмерно плакал. Милорд, увидя лиющиеся из глаз его слезы, спрашивал его о причине оных.

— Не удивляйтесь сему, — говорила маркграфиня милорду, — он не от чего другого испускает слезы, как от искреннего усердия, видевши нашу радость и благополучное окончание всех несчастий.

— Это правда, ваше величество, — отвечал Марцимирис, — что я как верноподданный ваш раб искреннее приемлю участие в радости вашего величества, но слезам моим есть еще другая причина, от напоминовения при сем случае непреодолимой моей печали, которая до скончания моего века из памяти моей истребиться не может.

Слыша сие, милорд просил маркграфиню, чтоб она приказала ему объявить причину своей печали.

— Ваше величество, — говорил Марцимирис, — я за великое почту счастие, что удостоюсь вашему величеству рассказать странное несчастливое мое приключение, — и начал рассказывать свою историю.

ИСТОРИЯ МАРЦИМИРИСОВА И О САРДИНСКОЙ КОРОЛЕВЕ ТЕРЕЗИИ⁸⁰

— Немилостивая судьба, — говорил Марцимирис, — с самого начала моей жизни положила мне предел быть несчастливее всех на свете, потому что я любезных моих родителей, которые меня произвели на свет, не знаю, и где мое отечество, не ведаю, а только память моя постигает, что я был у турецкого паши Абдулы невольником, от которого слыхал, когда его обо мне спрашивали, что он купил меня в самом малолетстве у морских разбойников и за усердные мои услуги содержал и воспитал как своего родственника, а когда я стал приходить в совершенный возраст, то в одно время, взявши он меня с собою во дворец, представил султану с следующими словами:

‘Ваше величество, я, как верноподданнейший ваш раб, приемлю смелость сего отрока рекомендовать в высочайшую вашу милость, потому что оказьшаемые мне в такие младые лета верные его услуги подают надежду получить от него такой плод, который, может быть, и всей вашей империи будет полезен’.

Султан, слыша обо мне такую рекомендацию и смотря на меня очень прилежно, сказал:

‘Хотя я теперь в сем отроке ничего отменного приметить не могу, но по твоим словам оставляю его у себя и буду смотреть, достоин ли он той похвалы, которую ты ему приписываешь’.

С сего времени остался я во дворце и, сколько было моего рассудку и возможности, старался оказывать мои услуги, по счастию моему, я так султану понравился, что он час от часу больше меня жаловал, а наконец столько во мне уверился, что некоторые секретные дела при мне делывал, и так время от времени опробовавши мою верность, пожаловал меня в своем кабинете секретарем. Я, вступя в сию должность и докладывая его величеству о многих делах, осмеливался иногда предлагать свое мнение, на которое он нередко и соглашался, а потом, приметя, что я больше имею склонности и искусства к военным, нежели к гражданским делам, пожаловал меня пашою, в котором чину и послан я был под командою великого визиря против армии римского цесаря⁸¹, где во время происходившей баталии получил я такое счастие, что с бывшими в команде моей янычарами пробился в средину цесарской армии и отбил почти весь обоз и немалое число артиллерии, на что смотря и вся турецкая армия, с великим стремлением напали на цесарцев и почти наголову всех разбили и побрали в плен.

Командующий цесарскою армиею генерал, видевши такое несчастливое приключение⁸² и не ожидая к подкреплению своему никакого сикурса⁸³, принужден был без позволения своего государя вступить с визирем в мирные договоры, потому что он в такое приведен был худое состояние, что ежели бы того не сделал, то и сам со всею оставшеюся армиею должен был отдаться нам в плен. И так он, подкупя визиря великими подарками, заключил с ним перемирие до тех пор, пока от обеих дворов получены будут о том повелительные указы, а корыстолюбивый визирь, будучи обольщен подарками, и взятый мною неприятельский обоз отдал обратно цесарцам.

Между тем, как скоро донесено было султану о моей храбрости [и] о визирской измене, то в скором времени получил я султанский указ на визирский чин, а бывшего визиря за его измену приказано удавить. А как тогда наступало зимнее время, то я по принятии победоносной турецкой армии в свою команду возвратился к турецким границам и расположился на квартирах, где получил еще от султана указ, которым велело мне сдать команду янычарскому аге⁸⁴, a самому быть в Константинополь, куда я по сдаче моей команды немедленно и отправился, и по прибытии моем во дворец принял меня султан очень милостиво и наградил великими подарками, но в самое то время отправлялся немалый корпус турецкого войска против персидской армии, то султан, надеясь на мое искусство и храбрость, поручил оный в мою команду, с которым я против персиян и отправился.

Но как дела человеческие подвержены ежечасному сокрушению и непостоянная Фортуна всегда ездит на худой колеснице, почему и уг<ада>ть не можно⁸⁵, на которую сторону она опрокинется, таким образом и я в сей кампании не так уже был счастлив, как против цесар-цев, сперва имели мы небольшие с персиянами сшибки с равным успехом, а наконец положили учинить генеральную баталию, в которой сначала янычары наши оказали неустрашимую храбрость, почему я и имел надежду к получению совершенной победы, но в самое то время пришел к персиянам на сикурс немалый корпус свежего войска, о котором я прежде никакого известия не имел, почему армия их против нашей и умножилась вдвое, и так они, окружа нашу армию, с такою свирепостию напали, что в скором времени по кровопролитном сражении принудили турок ретироваться без всякого порядка, я сколько ни старался ободрить их своим присутствием и сам вдавался в великую опасность, но никаким образом удержать и в порядок привесть не мог, и, не видя более никакой надежды, оставя я порученные мне войска на жертву персиянам, принужден был думать о спасении собственной моей жизни, по счастию моему, недалеко от того места, где происходила баталия, был превеликий дремучий и почти непроходимый лес, то я к оному и ретировался. Персияне гнались за мною человек с сорок, но за резвостию моего аргамака⁸⁶ догнать не могли, где я и спас жизнь мою. Персияне же с такою злобою напали на турок, что, не бравши ни одного человека в плен, предавали всех без разбору смерти, и я не думаю, чтоб кто ни есть, кроме меня, мог спасти жизнь свою. А я, будучи в лесу, рассуждал сам с собою, что мне делать: ежели возвратиться в Константинополь, то какое могу пред султаном принесть оправдание? и, зная их варварские нравы, верно был уверен, что другой милости оказано не будет, как таким же манером велят меня задушить, как и бывшего со мною против цесарцев визиря, притом же я всегда почитал происхождение моей природы от христиан, чего ради и закон магометанский хотя по наружности и содержал, но, зная, что оный наполнен многими ложными вымыслами, то всегда внутренно помышлял, чтоб, сыскавши способное время, возвратиться в Европу, и лучше желал жить между христианами в посредственном состоянии, нежели у турок быть великим визирем, потому что по их законам знатный человек хотя бы и всю свою жизнь препроводил честным человеком и какие бы ни оказал отечеству великие услуги, то по смерти его, сколько б он ни имел своего имения, все возьмется на султана, а детям и наследникам не достается.

При сих словах милорд, перервав Марцимирисову речь, говорил:

— Пожалуй, скажи, для чего ж у них имение знатных людей не достается детям?

— У них, милостивый государь, — продолжал Марцимирис, — в знатные чины почти никогда из природных турок не жалуются, а по большой части производят таких, как и я, то есть полоненных или купленных в малолетстве, которых нарочно воспитывают и обучают по своему закону, чтоб они не знали своего отца и матери, и никому б за рождение и воспитание свое одолжены не были, кроме султана, и его бы одного почитали за родителя и государя, потому-то когда знатный человек лишится жизни, то все имение и описывается на султана, а детям дается только на пропитание самая малая часть, и сие узаконение, сказывают, для того установлено, чтоб великие люди, как то: визири, губернаторы и знатные паши — для умножения своего богатства не могли разорять подданных, сия-то причина и побуждала меня всегда искать случая от них уехать, а по разбитии персиянами турецкой армии, в которой я был главным начальником, и необходимо должен был стараться о спасении моей жизни, я же имел тогда при себе одних алмазных и других драгоценных вещей без мала на миллион и сверх того до двух тысяч червонцев, с такими мыслями ехал я тем густым лесом двои сутки, не зная и сам, куда могу выехать, на третий день поутру лес начал казаться гораздо реже, чему я немало обрадовался, будучи в той надежде, чтоб, выехавши из лесу, сыскав какое ни есть жилище, расспросить, в каком я нахожусь месте, и хотел бывшее тогда на мне богатое визирское платье переменить и продолжать путь мой, куда мне будет способнее. Едучи я в таких размышлениях, вдруг лошадь моя начала фыркать и шарахаться, увидевши я сие, прибрал мою саблю, осмотрел пистолеты, переменил на полках порох⁸⁷, оправил кремни и, взглянувши вперед себя, увиде<л> превеликого свирепеющего льва, который, разинувши ужасные свои челюсти и высунувши длинный язык, стремился прямо на меня. Правда, что я сего страшного зверя сперва так испугался, что отчаялся жизни, но вдруг опамятовшись, принял намерение защищаться, сколько будет возможности, остановя я свою лошадь и взя<в> в обе руки по пистолету, дожидался на себя сего дышущего злобою зверя, который, прибежав ко мне и ставши на задние ноги, хотел меня ухватить, но я, уставя оба пистолета прямо в злые его челюсти, выстрелил, отчего он, испустя великий рев, повалился на землю, а я, будучи ободрен своею победою, слез с лошади, приколол его моею саблею, и притом, не знаю для чего, пришло мне в голову, чтоб снять с него кожу и взять ее с собою, вынувши кинжал, оную содрал и хотел положить на мое седло, лошадь моя, испугавшись оной кожи, из рук у меня вырвалась и ушла в лес. Бросивши я злую сию добычу⁸⁸, бежал за моею лошадью, но никак догнать ее не мог, и она из глаз моих пропала, и так принужден я был иттить пешком, и вышед из лесу на чистое поле, увидел недалеко от того места небольшую подчищенную рощу, почему и рассуждал, что надобно быть в близости оной какому ни есть жилищу, подоше<д> я к оной роще, увидел превеликий регулярный сад⁸⁹, чрез который по прешпективой дороге виден преогромный каменный дом, думал я, что сему дому надобно быть загородному какого ни есть короля или знатного принца, только боялся, не персидского ли владения, но, рассматривая оный, по архитектуре признавал за европейский, а как несчастие придает иногда человеку излишнюю смелость, то я и принял намерение в него войтить, и пришед к саду, который был огорожен такою преудивительною железною решеткою, что никаким способом войтить в него не можно, я долго ходил около оной решетки и, прилежно рассматривая, сыскал маленькую дверь, которая так искусно сделана, что едва рассмотреть можно, отворя я сию дверь, вошел прямо в одну густую крытую аллею, которая убрана была предорогими мраморными и аспидными⁹⁰ статуями, изъявляющими подобие бывших в разные времена великих героев, идучи я сею аллеею, вышел на пространное круглое место, от которого простирались еще в разные стороны три покрытые аллеи, а на средине сего круглого места сделана небольшая ровная четвероугольная гора со ступеньми, на верху которой на мраморном глобусе стояла мраморная же Юпитерова статуя, показывающая вид глубокой старости, но приятной и веселой, испущающеи из рук своих гром и молнию, на четырех же углах сей горы стояли четыре мраморные же статуи: первая Нептунова, сердитого и свирепого вида, держащая в одной руке волнующееся море с погибающим кораблем, а другою укрощающе волны во изъявление радости избавившимся от потопления, 2-я Плутонова, страшное, морщливое и сердитое лицо имущего, в ногах у него сидела бледная смерть, 3-я Марсова, наполненная злости и кровопролития, опершись одною рукою на обнаженный меч, а в другой держал щит и копье, 4-я Геркулесова, имеющая в одной руке целый город, а в другой превеликое кедровое дерево, изъявляющее чрез то великую силу и крепость.

Смотревши я довольно на сие прекрасное место, и будучи побужден любопытством, пошел прямо по другой аллее, которая привела меня на прешпективую дорогу, простирающуюся до самых палат, дорога сия по обеим сторонам усажена густыми виноградными шпалерами, с зрелыми плодами представляющая удивительную красоту, однако ж я к палатам иттить не осмелился, а принял намерение еще рассмотреть садовое украшение и пошел по третьей аллее, по которой вышел к одной небольшой горе удивительного украшения, посреде оной сделана осьмиугольная площадь, и гора сия обсажена кругом разных родов деревьями, которые составляли прегустейшие шпалеры с висящими между листьев во множественном числе различными плодами, в средине же имеющейся на той горе площади сделан небольшой круглый пруд, берега около его выкладены разноцветным мрамором, а вода в нем такой кристаловидной чистоты⁹¹, что, смотря во оную, можно распознать плавающую разных родов рыбу, посреде же сего пруда сделан каменный осьмиугольный остров, вышиною от воды только на три ступени, выкладенный зеленым дерном, а по краям ступеней произрастали различные благовонные цветы, на сем острове сделана из пальмового дерева небольшая осьмиугольная ж, с большими самыми чистыми стеклами беседка, наверху оной, вместо флюгора, поставлена из цветного мрамора самого лучшего художества Минервина статуя, показывающая прекрасное, величественное, мужественное и целомудренное лицо, держащая в одной руке блестящее копие, а внизу, около острова, на первых ступенях на аспидных песдесталах⁹² восемь мраморных статуй: 1-я богини Дианы, 2-я Цересы, 3-я Юноны, 4-я Весты, 5-я Венусова, 6-я Бахусова, 7-я богини Гебы, 8-я бога Пана — с приличествующими званию их знаками.

К сему острову чрез пруд сделан небольшой из пальмового дерева подъемный мост с раззолоченными цепями, по которому я с великою тихостию перейтить осмелился и, подошед к беседке, увидел сквозь стекло стоящую в оной кровать, не входя я в сию беседку, сел наверху острова, откуда с великим удивлением до тех пор рассматривал все представляющиеся глазам моим прелестные предметы, что стал меня одолевать такой сон, от которого я никак ободриться не мог, и отважился войтить в беседку с таким намерением, что ежели в ней никого нет, лечь на стоящую кровать спать, кровать же поставлена была на небольшом троне, обитом малиновым бархатом с серебряным галуном, занавесь белая флеровая, вышитая разными цветами, а пол устлан шелковыми персидскими коврами, открывши я занавесь, хотел ложиться, но, взглянув на стену, увидал стоящий дамский портрет такой удивительной красоты, какой я отроду не видывал, да и быть в натуре такой красоты не думал, смотря я на сей портрет, говорил сам себе: ‘Я бы этих живописцев предал жестокому наказанию за то, что они своими вымыслами стараются изображать такую красоту, какой в роде человеческом никак быть не можно’, — но, опять одумавшись, рассуждал: ‘Что я говорю, когда боги весь видимый свет из ничего могли сотворить, то не могут ли они для удивления своего всемогущества одного человека одарить сими удивительными добротами’. В таких рассуждениях лег я на драгоценную постелю, и спал часа четыре очень покойно, а проснувшись, увидел лежащую на окне флейту, которую я взяв, заиграл в честь видимой на портрете красавицы арию, не зная, что сия флейт<а>⁹³ сделана чудною хитростию, ибо как скоро я заиграл, то в ту минуту все фонтаны с великим шумом пустили воду, а бывшие в саду разных родов птицы, каждая по своей природе, запели громкогласные песни, от чего многие древа плоды свои с себя побросали. Я пришел от сей странности в великий страх, тотчас играть перестал, бояся, чтоб на сей шум кто ко мне не пришел и не убил бы меня за мое дерзновение до смерти. А как между тем день уже склонялся к вечеру, то я не рассудил никуда из оного прекрасного места иттить, но остался в сей беседке ночевать и на другой день до половины дня тут пробыл. Но, видя, что в саду ни одного человека нет и сведать мне ни о чем не от кого, то решился я иттить прямо к палатам и вошед в первую горницу, обитую преизрядными обоями, в которой премножество красного дерева столов и шкафов, наполненных серебряною, хрустальною и самою лучшею японскою фарфорового посудою и разными фигурами, из оной другая горница, убрана разными высокой работы картинами: на одной стороне поставлены славных государей и королей портреты, на другой великих героев и философов, на третьей еллинских богов и богинь, а на четвертой всех бывших на свете знатных королев и принцесс, которые в красоте своей имели достойную славу. Я, стоя долгое время, рассматривал с прилежностию всякую картину, потом еще чрез две палаты сквозь хрустальные двери увидел стоящую французского манера кровать, а людей во всех палатах ни одного человека не было, почему я и осмелился войтить во оную спальню, которая обита была низанными из мелкого жемчуга обоями и украшена различными невероятной красоты богатыми приборами, подле кровати стояли низанные же жемчугом драгоценные креслы, а на стене подле кровати стоял портрет той же удивительной красоты, который я видел в беседке. Севши я в кресла и смотря на портрет, уверял сам себя, что, конечно, сия красавица обитает в сем доме, и для того принял непременное намерение не выходить из него до тех пор, пока не увижу сей божественной красоты.

Как я, сидя в креслах, несколько минут упражнялся в сих размышлениях, то вдруг, к великому моему удивлению, услышал приятный дамский голос, произносящий следующие слова: ‘Что я, несчастная, вижу, образ человеческий, которого многие лета не видала! Какая то человеческая смелость, что в сей проклятый дом войтить осмелился, конечно, приятная сего дома архитектура прельстила, не зная того, кто здесь обитает и что вскоре может лишиться жизни и никаким способом возвратиться отсюда не может’, — при сих словах вышла ко мне из другой горницы с лиющимися из глаз слезами сама та красавица, на которой портрет я смотря удивлялся. Увидевши я ее, вскочил с кресел и не знал, что от робости делать, став пред нею на колени, не мог отвечать ни одного слова, а она, видя мое изумление, со слезами мне говорила: ‘Конечно, вы, государь мой, прельстясь на великолепное сие здание, из любопытства зашли посмотреть сего дома, а если бы вы обстоятельно ведали о сем проклятом жилище, то бы и самому злейшему вашему неприятелю не только во внутренность сего дома, но и приближаться к нему не советовали бы’.

Я сожалению ее обо мне очень дивился, только не мог понять, какой мне надлежит ожидать опасности, и так отвечал я ей:

‘Милостивая государыня, это правда, что я зашел сюда по неведению, некоторым нечаянным случаем, но, удостоившись видеть такую божественную красоту, которой, конечно, никто из смертных не видывал, то ежели могу претерпеть здесь какое и несчастие, раскаиваться о том не буду’.

Она, подняв меня за руки, сказала:

‘Я очень радуюсь, что боги чрез целые три года допустили мне видеть образ человеческий, а плачу о своем несчастном заключении, воспоминая всеминутно мою печаль, для которой одна я из смертных произведена на свет, и немилосердая судьба, знать-то конечно, в мое наказание, наградила меня сею рожею, которую ты назьшаешь красотою, она-то и причина всему моему несчастию. Я вам объявляю, что сей дом сделан не человеческим искусством, но волшебною хитростию, и живет в нем злой жени-дух⁹⁴, который, прельстясь на мою красоту, похитя меня от моих родителей невидимою силою, и в одну минуту как бы сильным вихрем принес в сие дьявольское жилище, в котором я препровожду целые три года. Я 6 давно сама себя лишила жизни, но некоторая невидимая сила меня к тому не допускает, и никаким способом из сего дома выттить не могу. А что вы меня называете такою красавицею, какой будто лучше на свете быть не может, и тому нельзя статься, чтоб я теперь, будучи три года в беспрестанной печали и сокрушающей сердце мое горести, могла так хороша казаться, правда, ежели бы вы видели меня в то время, как я была у моих родителей, то б, без сомнения, могли красоте моей дивиться. А я — дочь сардинского короля Фердинанда, именем Терезия, прошу же и вас объявить мне, кто вы таковы и каким образом в сей проклятый дом войтить осмелились’.

‘Прекраснейшая принцесса, — отвечал я ей, — о происхождении моего рода я ничего вам донести не могу, потому что я в самом малолетстве взят турецкими корсарами в плен, и, будучи у султана, дослужился визирского чина и послан был с корпусом турецкой армии против персиян, от которых будучи побежден, едва спас жизнь мою бегством, и нечаянным случаем зашел в сей дом’.

Принцесса советовала мне как возможно скорее из сего дьявольского жилища бежать, объявляя, что я никакого способа подать не могу, а ежели жени-дух меня застанет, то прекратит жизнь мою мучительною смертию, что уже и со многими случилось, которые также по неведению подходили к сему дому.

Лишь только принцесса сии слова окончала, то вдруг во всех палатах как бы великим вихрем все двери отворились, что и привело меня в великий ужас, а принцесса только успела выговорить: ‘Ах, несчастный человек, погиб ты вечно!’ В сию минуту жени-дух явился в палатах и, вошед в спальню, увидя меня, повалился мне в ноги, произнося следующие слова: ‘Ах, государь мой, пожалуй, не мучь меня! Что вам угодно, извольте приказать, я все ваши повелении в одну минуту исполню’. Видевши я сие, чрезмерно удивился и от обдержащего меня страха пришел в чувство, принцесса, стоя поджавши руки, с чувствительным воздыханием смотря на меня, удивлялась, а я, и сам не зная сему причины, говорил духу: ‘Скажи мне, чего ты меня боишься?’ Жени-дух отвечал: ‘Нет, государь мой, я никак не могу прежде встать и дать вам ответа, пока вы не снимете с руки вашей перстень’. Я, снявши перстень, положил в карман, а жени-дух, тотчас встав, говорил: ‘Вы имеете в своем перстне такой камень, которому не только все духи должны повиноваться, но и глядеть на него, подобно как вы на блестящее солнце, не могут, а ежели бы вы не имели при себе сего камня и я бы вас застал здесь в доме с любезною моею принцессою, то б вы вообразить себе не могли, какую мучительную смерть от растерзания духов получили, да и сия бы непотребная (указывая на принцессу) без тяжкого наказания не осталась’.

Выслушавши я сие, вынул из кармана перстень и уставил против духа, который в тот момент упал опять предо мною в ноги, крича необыкновенным голосом:

‘О государь мой, сотвори со мною милость, не мучь меня, а скажи, что вам угодно, я все по приказанию вашему исполню!’

‘Я ничего больше от тебя не требую, — говорил я ему, — как только сколь возможно скорее представь меня с сею принцессою в Сардинское королевство, во дворец, к ее родителю’.

Слыша сие, жени-дух сказал:

‘Ах, как для меня несносна сия служба! Ежели бы я был смертный, то б лучше согласился лишиться жизни, нежели расстаться с сею красавицею’.

По окончании сих слов пришел я в некоторое забвение, но чрез минуту опамятовавшись, увидел себя подобно как пробудившегося от сна, стоящего с принцессою во дворце короля сардинского, пред его покоями. Придворные, увидевши нас из окошек, смотрят с великим удивлением, и один камер-юнкер⁹⁵ бежал к нам спрашивать, кто мы таковы, но не добежав до нас, узнавши принцессу, не говоря ничего, побежал к королю и доложил, что дочь его, принцесса Терезия, с незнакомым человеком стоит пред его покоями. Король и королева, услышав неожиданную сию радость, не могли увериться, и, забыв свою старость, сбежали оба к нам на двор, и, обняв принцессу с неописанным удивлением и радостными слезами, взяв за руки, повели в свои покои, куда и я за ними следовал. Вошед в покой, остановился я у дверей, а принцесса, взглянув на меня, говорила своим родителям: ‘Милостивые государи, хотя вы вначале и должны благодарить богов за освобождение меня от дьявольской неволи, но не меньшей от вас благодарности достоин и сей кавалер, ибо я его помощию избавлена от того злого духа, который меня от вас похитил’. Король и королева, благодаря меня наичувствительнейшим образом, сказали, что они за сию мою услугу в знак благодарности отдают мне в вечное владение половину своего королевства.

Я, благодаря их со всевозможною учтивостию, отвечал, что услуга моя не так велика, чтоб за оную иметь такое награждение. ‘Нет, — говорил король, — вы нам возвратили такое сокровище, что мы не находим способа изъяснить вам нашей благодарности’. А принцесса, смотря на меня, сказала: ‘А я, сударь, столь много почитаю ваше одолжение, что в воздаяние моей благодарности вручаю вам в вечное обладание чувствительное мое сердце’. Из сих принцессиных слов я довольно мог выразуметь, что она имеет намерение выттить за меня замуж.

Потом король приказал для меня приготовить особливые покои, и весь сей день до самого вечера препроводили мы в разных разговорах, по окончании же ужина пошел я в приготовленные для меня покои, в которых встречен был одним королевским камер-юнкером и множеством пажей и лакеев, которые определены были для моих услуг.

При сих словах милорд спросил Марцимириса:

— Пожалуй, скажи мне, где вы взяли удивительный тот перстень, который привел жени-духа в твою покорность.

— Я позабыл вам доложить, — отвечал Марцимирис милорду, — что когда я был с армиею против персиян, то оным перстнем подарил меня один находящийся при мне паша и сказывал, что он, будучи в посланной от меня партии, снял его с убитого им персидского начальника, и сей перстень был удивительной фигуры: он похож на алмаз, но такие испускал от себя разноцветные искры, какие только вообразить можно.

Когда я вошел в определенную мне богато убранную спальню, — продолжал Марцимирис рассказывать свою историю, — и хотел раздеваться, то вошел ко мне принцессин паж, объявляя, что принцесса приказала меня просить к себе, я в ту же минуту вместе с ним и пошел. И как вошел в ее спальню, то она говорила мне:

‘Любезный Марцимирис, я столь чувствительно вами одолжена, что никакой другой благодарности оказать не могу, как только, ежели тебе не противно, желаю иметь вас своим мужем, чего ради я вас теперь для того и позвала, чтоб вы мне объявили свое мнение, по чему уже я и могу просить о том дозволения у моих родителей’.

Я, слышав сие, не знал, что мне от радости делать, и, ставши перед нею на колени, целуя прелестные ее руки, говорил:

‘Ваше высочество, возможно ли статься, чтоб боги могли положить такой предел, чтоб я удостоился быть обладателем такой неоцененной красоты, а притом, может быть, и родители ваши не согласятся иметь себе зятем такого человека, который о происхождении своего рода нималого не имеет известия’.

‘Об этом вы не думайте, — говорила принцесса, — я только хотела знать ваше намерение, а во исполнении оного положитесь на меня’.

На другой день принцесса просила у своих родителей, с представлением многих резонов⁹⁶, дозволения иметь меня своим супругом, объявляя, что она во время избавления ее мною от жени-духа клялась всеми богами, что, кроме меня, ни за кого замуж не выходить. Но король и королева, по застарелому древнему обыкновению, ни для чего не хотели себя тем обесславить, чтоб за не знающего своей природы человека выдать дочь свою. Принцесса, видя несклонность своих родителей, не смела уже более им о том и напоминать, но с превеликим огорчением пошла в свои покои и всю ночь неутешно плакала, отчего пришел к ней такой жар и слабость, что на другой день не могла встать с постели, и с того времени день ото дня болезнь ее больше умножалась, а наконец чувствуя она приближающуюся кончину, приказала позвать к себе своих родителей, и когда они пришли, то она слабым голосом и с лиющимися из прелестных ее глаз слезами говорила:

‘Милостивые родители, теперь уже я ни о чем более вас утруждать не могу, как только, чувствуя конец моей жизни, всенижайше прошу, когда дух мой с телом разлучится, то приказать мертвый мой труп омыть и, убравши, во гроб положить одной любезной моей фрейлине Анастасии, а кроме ее никого в мою спальню до тех пор, как тело мое совсем будет убрано и положено во гроб, не пускать’.

Король и королева сквозь неутешные слезы и воздыхания просьбу ее исполнить обещались. После сего час от часу становилось ей тяжеле, и чрез несколько часов скончалась. Какою поражены были горестию и отчаянием престарелые ее родители, того никак изъяснить не можно, ибо их без всякого чувства отнесли в их покои, весь королевский дом наполнился жалости, повсюду слышен был вопль, плач и стенание, а между тем целые три дни приуготовлялась печальная церемония, по окончании которой с великою процессиею несено было драгоценное ее тело в капище Дианино. Я провожал гроб ее с неописанного горестию, и предавши погребению, возвратился во дворец.

Король и королева, смотря на меня, воспоминая оказанные мною дочери их услуги, неутешно плакали и, облобызая меня, просили, чтоб я остался жить у них вечно, обещая содержать вместо сына и учинить после себя наследником, но я, не желая ничего, просил их, чтоб они дозволили мне из своего королевства выехать, а как они не хотели того сделать и разными способами старались меня уговаривать, то я, не дождавшись от них за мою услугу награждения, ночью, часа за три до солнечного всходу, ушел из Турина пешком и, пришед на рассвете в одну превеликую рощу, сел под деревом отдохнуть, тут вообразились в уме моем от несносной моей печали все приключившиеся со мной несчастии, отчего пришел я в такое десператство, что, выхватя мою шпагу, хотел сам себя заколоть, но в самый сей момент, не знаю откуда, явился предо мною небольшого роста мальчик и подбежал ко мне, вырвавши у меня шпагу, переломил на свое колено, а сам побежал от меня в лес, я так на него озлобился, что, бежав за ним, хотел, догнавши, убить его до смерти, но он столь был проворен и резов, что в одну минуту от меня скрылся, а я между тем, пришед в здравый рассудок, и сам раскаивался о своем предприятии, рассуждая, что хотя я и несчастлив, что лишился такой неоцененной невесты, но, может быть, правосудные боги, которые меня сверх моего чаяния избавляли от многих несчастливых приключений, и при сем случае для предбудущего какого ни есть моего благополучия лишили меня сего сокровища, ибо провидения их никому постигнуть не можно, мы часто почитаем то худым, от чего после делается добро.

Как я находился в таких размышлениях, то помянутый мальчик опять предо мною появился и говорил мне:

‘Помните ль вы, господин, что было в своем безумстве над собою сделали и за что на меня рассердились? Теперь, мне кажется, вы уже опамятовались и должны меня благодарить, что я спас жизнь вашу’.

Я, благодаря его и видя на нем странное одеяние, очень дивился, ибо на нем кафтан был песочного цвета, сшитый особливым манером, выкладенный по борту и по всем швам алыми лентами, штаны другого цвета с такими же лентами, а вместо башмачных и шлифных пряжек⁹⁷ завязаны из розовых лент банты, чулки белые, шляпа зеленая, обшита по краям алою лентою, а вокруг обвязана белою, голубою и черною лентами, с распущенными белыми концами, и одна сторона у шляпы заворочена, к которой приколот из фиолетовых и белых лент бант, и воткнуто белое перо, рубашка белая с кружевными манжетами, в руке имел длинную обвитую алыми лентами с бантом трость, с левого плеча на правый бок висела на золотой тесьме небольшая белая сумка, выкладенная в узор алыми лентами, на руках белые лайковые перчатки.

Сие странное его одеяние, не знаю я для чего, мне понравилось, и я спрашивал его, какой он человек.

‘Государь мой, — отвечал он мне, — я родителей моих не знаю и, как меня зовут, не ведаю, а именуюсь по малому моему росту мальчиком, собственного своего ничего у себя не имею, и сие мое одеяние принадлежит здешнего государства народу, пищу себе имею такую, что нынешний день сыт, а завтре что буду есть, не ведаю, ибо я не имею у себя ни родственников, ни приятелей, а пристанище имею [в] недалеко отстоящем отсюда городе, в трактире, и питаюсь от своих трудов таким образом: накупя разных конфектов и цветов, хожу с оными по разным трактирам, и когда в оных господа пьют водку, то оные конфекты для закусок у меня покупают, а дамы, танцуя, теряют свои цветы, вместо которых берут у меня и платят довольное число денег, и так я своим состоянием очень доволен, никакой печали не имею, никого не боюсь, сплю и встаю, когда хочу, иду, куда желаю, и веселюся тем, что мне приятно’.

Из сих мальчиковых слов рассуждал я, что он природою своею несколько мне подобен, потому что и я так же, как он, от кого родился, не ведаю, и беспечальное его житье мне так понравилось, что я просил его принять меня к себе в товарищи и жить в нелицемерном дружестве.

‘Государь мой, — отвечал мне мальчик, — я с превеликою радостию вас в свое дружество приемлю, только с таким договором: когда станем мы жить и промышлять вместе, то сколько бы кто чего ни получил, все делить пополам, без малейшей утайки’. Я на все сие согласился и уверял его великими клятвами, что ничего от него с моей стороны утаено не будет.

Таким образом вступили мы в заимное дружество⁹⁸ и пошли в город Осту⁹⁹, отстоящий от Турина миль с двадцать, и наняли для себя хорошую квартиру, тут я сделал себе такое ж платье, какое у моего товарища, и вместе с ним хаживали в трактиры, в которых множество бывает кавалеров и дам. И я имел такое счастие, что многие дамы, видя меня нового разносчика, нарочно во время танцева-ния цветы свои теряли, а вместо оных брали у меня и платили мне деньги против моего товарища вдвое, но у нас в том между собою нималой зависти не было, потому что мы все делили по равным частям. Таким образом жили мы в том городе немалое время очень в хорошем состоянии и всегда имели у себя довольное число денег. Наконец, по прошествии двух месяцев, пошел я один для некоторой надобности на гостиный двор и, ходя по рядам, увидел одну девицу, очень похожую на Анастасию, любимую принцессину фрейлину. Сперва было вздумал я, остановясь, ее дождаться, но опять рассудил, что ей в оном городе быть незачем. И так, не рассмотря ее, вошел к одному купцу в лавку, но сия девица, догнав меня и ухватя своими руками за плеча, сказала:

‘Ах, дражайший Марцимирис, куда ты от меня бежишь?’

Я, оборотясь, действительно узнал, что это Анастасия, обрадовавшись, я ей говорил:

‘Откуда ты взялась?’

‘А вы, сударь, — отвечала она, — где по сие время были? Я уже больше шести недель ищу вас по разным местам’.

‘Я радуюсь, — говорил я ей, — что тебя вижу в добром здоровье, и прошу объявить, какую вы до меня имеете нужду’.

‘Государь мой, — отвечала она, — я никакой собственной своей нужды до вас не имею, а исполняю повеление моей государыни’.

‘Какой государыни?’ — говорил я ей.

Она мне отвечала:

‘Милостивой моей принцессы Терезии’.

‘Да что такое? — говорил я. — Или она при конце жизни изволила что приказывать?’

‘Нет, сударь, — отвечала Анастасия, — не при конце жизни, я сейчас от нее послана искать вас по всему здешнему городу’.

‘Я не разумею твоих слов, — говорил я, — как тебе можно от нечувствительного тела, которое при моих глазах предано земле, получать приказании?’

‘Она, сударь, — отвечала Анастасия, — никогда нечувствительною не бывала’.

На сие я ей сказал:

‘Не прогневайся, любезная Анастасия, конечно, ты с ума сошла, что стараешься уверить меня в том, что я своими глазами видел’¹⁰⁰.

‘Никак, сударь, — отвечала она мне, — как я с ума не сходила, так и принцесса не умирала’.

‘О всемогущие боги! — вскричал я. — Что я слышу, и чему могу верить, Анастасиину ли предсказанию или собственным моим глазам, которыми я ясно видел, что принцесса погребена в Дианином капище, и возможно ль сему быть, чтоб неописанная та красота в числе живых находилась? Пожалуй, любезная Анастасия, не мучь смущенный мой дух, открой мне чудную сию тайну’.

‘Я, сударь, не намерена вас обманывать, — говорила Анастасия, — а объявляю вам самую истину, что принцесса никогда не умирала, а находится в благополучном здравии и в такой же блистательной красоте и добродетели, как была и прежде, и нетерпеливо желает с вами видеться, а что ваши глаза видели ее погребенную в Дианином капище, то все было от нее выдуманное, для того что родители ее не дозволяли ей иметь вас своим мужем, сего-то ради принцесса и просила своих родителей, чтоб по смерти ее никого, кроме меня, к ней не допускали, а как объявлено было о ее кончине, то я в то время приготовленную заранее восковую статую, убравши совсем, положила во гроб, которая под именем ее с надлежащею церемониею и погребена в Дианином капище, а принцесса в самое то время, ушед из Турина, дожидалась меня в одной деревне. По окончании же погребальной церемонии я пришед к ее высочеству и сведав, что вы из Турина ушли, искали вас по разным местам, но, не получа никакого известия, приехали в сей город, и ежели бы здесь вас не нашли, то принцесса хотела остаться в сем городе жить тайным образом, а меня намерена была послать искать вас по разным местам. И так, милостивый государь, покорно вас прошу, не мешкав, следовать со мною к ее высочеству, где обо всем обстоятельно можете быть уверены’.

Выслушавши я сие, в ту минуту пошел с Анастасиею на их квартеру и, к неописанной моей радости, увидел принцессу, встречающую меня с распростертыми руками, почему я и не могу теперь изъяснить, какою мы при сем нечаянном свидании объяты были чувствительною радостию, и по многих взаимных уверениях нелицемерной нашей любви положили, чтоб, в тот же день выехав из сего города, в первом месте обвенчаться и ехать жить в Голландию, ибо мы имели при себе разных драгоценных вещей с лишком на миллион, и, собравшись, чрез несколько часов выехали, и, продолжая путь наш как сухим путем, так и морем немалое время, достигли благополучно до города Гаги, и, остановясь в оном, без всякой церемонии обвенчались, положа намерение чрез два дни ехать в Амстердам.

На другой день после брачного нашего сочетания сидел я с любезною моею супругою у окошка и, взглянув на двор, увидел идущего к нам мальчика, бывшего моего товарища, чему я чрезмерно удивился, как он мог сведать о моем отъезде и каким способом в таком скором времени явился в сем городе и нашел нашу квартеру. Терезия спрашивала у меня, какой это человек к нам идет, но я, не отвечая ей ничего, выбежал на крыльцо, ибо вид его как бы острою стрелою прострелил мое сердце. А он, увидевши меня, говорил:

‘А, господин Марцимирис, ты думал, что тайно от меня уехал, и хочешь утаить, что женился на сардинской принцессе Терезии, нет, мой друг, и впредь никогда этого не думай, чтоб ты, где ни есть, мог от меня укрыться’.

Я ему отвечал:

‘Я виноват только в том, что не простясь с вами уехал, а впрочем теперь мне жить с вами по-прежнему никак не можно, ибо я тогда затем вступил с вами в дружество, что почитал мою невесту умершею, а ныне, когда всемогущие боги даровали мне сию принцессу, с которою я вступил в законное супружество, то и принял намерение возвратиться в мое отечество’.

‘Нет, государь мой, — отвечал мне мальчик, — напрасно вы стараетесь меня обманывать. Какое у вас отечество? Я верно знаю, что вы так же, как и я, ничего собственного своего не имеете и, от кого рождены, не знаете, да я же вас и не просил, чтоб быть вашим приятелем, но вы сами убедили меня своею просьбою, чтоб я вас принял в свое дружество, и помните ль вы положенный между нами договор, кто бы что ни получил, все делить пополам’.

‘Это правда, — говорил я ему, — но сие разумелось в тогдашнее время, когда мы были оба холостые, жили вместе и имели все общее, и что получали, то вместе и проживали, а теперь, когда я по провидению богов получил другое счастие, то и жизнь моя должна уже перемениться’.

Мальчик, не говоря больше ничего, просил только меня, чтоб я позволил ему на моей квартире ночевать, на что я и согласился, и мы обедали и весь день препроводили вместе в разных разговорах, а как я после ужина пошел с любезною моею супругою в спальню, то и сей мальчик вошел за нами, я, оборотясь, говорил ему, что время ложиться спать и для того шел бы он в другую горницу.

‘Нет, мой государь, — отвечал он мне, — сие ваше повеление противно положенному между нами договору, потому что я во всем приобретенном тобою имею равную половину, и потому вы уже с своею супругою одну ночь препроводили, а теперь другую надлежит ночевать мне, а вы извольте иттить в ту горницу, в которую меня посылаете’.

Терезия, услыша сие, затрепетала от страха и не знала, что делать, а я, пришед в чрезмерное сердце, говорил ему: ‘Еще ты, бестия, недоволен моим благоприятством и смеешь произносить в присутствии моей супруги неистовые слова’¹⁰¹, — и, подняв мою руку, так сильно ударил его по щеке, что он раза с четыре, как дьявол, кругом перевернулся и, не сказав ни слова, побежал со двора долой, почему я и думал, что от сего мошенника совсем уже отделался, и препроводил следующую ночь с моею супругою без всякого беспокойства. Но поутру в двенадцатом часу вошел ко мне полицейский вахмистр с объявлением, чтоб я немедленно явился в полицию для ответа на произнесенную на меня от одного человека жалобу. Я, тотчас одевшись, пришел пред полицейских судей, которые спрашивали меня, какой я человек и давно ль в сей город приехал, объявляя притом, что один человек подал челобитную, будто я отнял у него жену и хочу увезть с собою.

‘Милостивые государи, — говорил я судьям, — я был у турок в полону и, дослужась визирского чина, посылан от султана с армиею против персиан, а по разбитии ими турецкой армии уехал я в Сардинию, а оттуда продолжая путь мой в Германию, нашел нечаянным случаем свою невесту, которую я с великими трудами избавил от некоторого злодея, и, женясь на ней, хочу ехать в Амстердам, а кто на меня всклепал такое злодейство, я не знаю, да и возможно ль мне, будучи в здешнем городе только три дни, делать такие дела? Я б желал видеть, чтоб челобитчик самолично мог меня в том изобличить’.

Судьи и сами не знали, какой человек челобитчик, ибо он, подавши на меня челобитную, сам из полиции ушел, только описали мне его рост и одеяние, почему я и мог догадаться, что сие произошло от мальчика.

Как бы то ни было, только судьи, не приняв моего оправдания, сказали: пока не явится челобитчик и не сыскавши в том подлинной правости, из полиции меня выпустить не можно, чего ради и отдан я был под честной караул¹⁰². Супругу мою приказано [в] квартире одному секретарю допросить, а челобитчика для доказательства сыскивать. Терезия в допросе показала то же, что и я, и подарила секретаря хорошим подарком, а притом и я поднес судьям тихую милостыню¹⁰³, почему меня, хотя челобитчика и не сыскали, из полиции выпустили.

Идучи я домой, думал на другой день неотменно отправиться в Амстердам, но проклятый мальчик, попавшись мне навстречу, говорил, чтоб я, конечно, по прежнему договору дозволил в жене моей иметь участие, а ежели я того не сделаю, то и вовсе могу ее лишиться. И, выговоря сие, в ту минуту пропал из глаз моих.

Идучи я на двор, увидел, что Терезия смотрит в окно и радуется моему освобождению, а как вошел в покои, то нашел ее лежащую на полу без всякого чувства, думал я, что ей сделался от радости и от загустения крови обморок, и для того, вышед вон, хотел послать за лекарем, чтоб пустить кровь, но только я в другую горницу вышел, она, опамятовавшись, и сквозь стеклянные двери кричала мне, чтоб за лекарем не посылать, для того что она совсем здорова. Я, обрадовавшись, воротился и, вошед в спальню, застал ее сидящую в креслах опять без всякого чувства, и сколько ни старался разными спиртами приводить ее в память, но никаким образом сделать того не мог, и с сего времени она никогда при моих глазах в памяти не бывала. Случалось, когда мы ляжем спать и как скоро я засну, то она в ту минуту опомнится и, по горячей ко мне любви желая со мною говорить, станет меня будить, но только я открою мои глаза, она опять сделается как истуканная. В таком состоянии жил я с нею в Гаге около четырех лет и имел немало приятелей, которые нередко меня посещали, и когда меня в той горнице нет, то она с гостями сидит, разговаривает и подчивает, и я, будучи в другой горнице, слышу все ее разговоры, а как скоро к ней войду, то, где б глаза мои ее ни завидели, сидящую ли в креслах или лежащую на постеле, в ту минуту она обеспамятствует, и сие приключение делалось с нею¹⁰⁴ без всякого ей беспокойства и болезни, подобно крепчайшему сну, от которого при моем присутствии никаким способом разбудить было не можно, и для того, когда надобно нам о чем с нею говорить, то говаривали, будучи в разных горницах, сквозь затворенные двери и принуждены сколько можно кричать громче, дабы могли слышать наши разговоры. Не осталось в городе ни одного доктора и лекаря¹⁰⁵, которого бы я не призывал для исцеления сей болезни, и хотя они употребляли некоторые лекарства, но наконец, видя странное и неслыханное сие приключение, сказали, что сия болезнь до конца ее жизни неизлечима, почему мы и не знали, какую нам должно вести жизнь. Наконец вздумалось мне сделать ей чрез Анастасию предложение, чтоб она возвратилась к своим родителям, чрез что может их при старости несказанно обрадовать, а по смерти их быть наследницею Сардинского королевства, и ежели пожелает, то б, сыскав себе достойного жениха, вышла замуж, потому что, может быть, за другим мужем сего приключения иметь не будет. А я принял намерение искать в Германии или во Франции себе службы и во всю мою жизнь не жениться.

Принцесса, слышавши сие, приказала мне чрез Анастасию, что она на сие хотя с великим сожалением соглашается, только также ни за кого на свете замуж не пойдет. Таким образом согласясь с обеих сторон и будучи в разных горницах, неутешно о разлучении нашем плакали, и в знак памяти взял я к себе принцессин портрет, а ей отдал свой.

Потом в назначенный для разлуки нашей день не мог я вытерпеть, чтоб не войтить проститься с неоцененною моею супругою, и, вошед к ней, увидел ее сидящую в креслах без всякого чувства, и как текли из прелестных ее глаз слезы, так на прекрасном лице и остановились. Я, ставши перед нею на колени, целовал подобные чистейшему мрамору руки, приносил перед нею мою жалобу и несчастное мое мучение, но не мог нималого получить ответа. И так против моей воли, оставя ее подобно как мертвую, вышел вон и едва успел затворить за собою двери, как она, опамятовавшись, вскочила с кресел и, побежав к дверям, не отворяя оных, закричала: ‘Ах, прости, мое сокровище, я тебя лишаюсь навеки и никогда уже не увижу!’ Услыша я сии слова, не мог вытерпеть, чтоб не воротиться назад, и, вошед в ее горницу, нашел опять в таком же нечувствительном положении, почему и не рассудил уже я более ничего делать, как только сколь можно скорее удалиться от нежного ее слуха, побежал со двора долой, чтоб мне не слыхать более жалостных ее слов, и, севши в почтовую коляску, уехал в Италию, а оттуда в Дурлах, и, приняв службу у покойного брандебургского герцога¹⁰⁶, определен во флот поручиком, а после дослужился до капитанского ранга.

Вот, милостивый государь, — говорил Марцимирис милорду, — причина моей печали, которой я до конца моей жизни позабыть не могу, и где теперь сия неописанной красоты принцесса, никакого известия не имею, только думаю, что сия странная болезнь напущена на нее от того жени-духа, от которого я ее избавил, и не сам ли он во образе мальчика предо мною казался, ибо все его дела были не человеческие, а перстень я свой, которого духи боялись, и сам не помню где, потерял.

Милорд и маркграфиня, благодаря Марцимириса за его историю, очень сожалели о его несчастии и немало удивлялись чудному с ним приключению. Между тем приготовлен был вечерний стол, а по окончании ужина маркграфиня говорила милорду:

— Теперь вы не можете на меня сердиться, что я вам в одной с собою каюте ночевать не дозволю, ибо я уже апробовала¹⁰⁷ вашу невоздержность и боюсь, чтоб не навести на себя от богов справедливого гнева, чего ради желаю вам препроводить сию ночь в особливой каюте.

Поутру маркграфиня, одевшись, вошла в ту каюту, в которой находился милорд, и нашла его лежащего еще на постеле, говорила ему:

— Любезный милорд, ведь уже одиннадцать часов, а вы еще спите.

— Нет, ваше величество, — отвечал он, — я очень давно проснулся, но что не встал с постели, тому причина та, что я нахожусь в великом размышлении о видевшем мною удивительном сне¹⁰⁸. Как я вчерашнего вечера, простясь с вами, пришел в мою каюту, и, легши на постелю, очень хорошо заснул, и видел во сне Юпитера, сшедшего с Олимпа на землю и сидящего на престоле, к которому собрались все боги и богини и становились вокруг его престола. Потом прилетела на двух голубях в позлащенной колеснице прекраснейшая Венера, имеющая на себе длинное разноцветное одеяние, и длинные ее власы перевязаны златою лентою. Все боги красоте ее удивлялись. Вышед она из колесницы, приступает к престолу Юпитерову ступанием тихим и кротким, но притом прекраснейшее ее лицо омочено текущими из глаз ее слезами. Юпитер, встав с своего престола и облобызая ее, говорил:

‘Драгая моя дщерь, о чем ты так скорбишь, открой мне причину твоей горести’.

‘О всевидящий отец богов и человек!¹⁰⁹ — отвечала она ему, — возможно ль, чтоб ты не мог знать моей печали, я приношу вам жалобу на маркграфиню брандебургскую за преступление ее клятвы, которая по смерти своего мужа, принося всем богам, которых ты видишь окружающих престол твой, великие жертвы, и клялась страшными клятвами три года не выходить замуж, только б по желанию ее определили ей боги достойного жениха, и притом еще обещалась, что ежели кто из них до брачного сочетания сделает хотя малое какое в своем обещании преступление, то еще шесть лет ей вдовствовать. Но ныне сам ты, отче, знаешь, что она преступила сию клятву, ибо данного ей жениха аглинского милорда в построенном от Минервы близ Лондона доме своею красотою прельщала и совершенно б впала в большее преступление¹¹⁰, ежели бы чистейшая Диана ее от того не удержала. А жених ее преступил данное ему от нее завещание в том, что открыл Елизавете тайну о пребывании маркграфинином в Минервином доме, и теперь прежде назначенного времени хочет совокупиться браком, почему я и вступаюсь¹¹¹ в неправедную ее клятву и прошу отмстить ей за сие клятвопреступление’.

По окончании сих Венусовых слов чистейшая Диана, имея на себе длинное белое одеяние, на главе венец с белыми перьями, приступя к престолу Юпитерову, говорила гласом тихим и кротким:

‘Отче богов и человек, ты ведаешь милорда сего твердость и постоянство, я о нем прошу, сохрани его для моей просьбы¹¹² и даждь ему долголетное здравие, ибо он хотя и преступил клятву, но за сие получил в острове арапском от королевы мучительное наказание и устоял в непоколебимой твердости’.

Юпитер отвечал сим богиням:

‘Я знаю, что дщерь моя Минерва маркграфиню любит и делает для ее великие мудрости, и для того я никакого ей наказания не определяю, а отдаю ее в вашу волю, вы что хотите, то с нею и делайте, а я ни в чем помогать вам не буду, а стану смотреть, кто из вас победительницею останется. А милорда поручаю чистейшей Диане и за претерпение его в арапском острове определяю ему Брандебургское герцогство, в законах же Минерва будет ему помощница’.

Собрание богов, похваляя Юпитерово правосудие, разошлись по своим местам, а Венера, севши в свою колесницу, полетела к Нептуну и, приступя к сему морскому богу, говорила:

‘О великий Нептуне! как ты терпишь и не погубляешь находящегося во области твоей корабля брандебургского за преступление клятвы маркграфининой?’

Какой на сие последовал от Нептуна ответ, того я слышать не мог, только видел Венеру возвращающуюся от него с веселым видом. И так я проснулся.

Выслушав маркграфиня милордово сновидение, сказала:

— Я и сама знаю, что Венера на меня гневается за преступление моей клятвы, однако ж я имею надежду на премудрую Минерву, которую я с самого малолетства больше всех богинь почитаю. Но что ж делать, будь сие во власти богов, а вам пора одеваться и время уже кушать.

Едва успели они сесть за стол, как вдруг темная туча покрыла чистое небо, зашумела сильная буря, воздвигнулись ужасные волны. Видевши сие, маркграфиня вскричала:

— Ах, любезный милорд! видишь ли ты, что Нептун по совету Венусову на погубление мое изливает гнев свой, ежели я при сем несчастном случае погибну, а тебя милосердые боги от сей погибели избавят, то вспомни любезную твою маркграфиню, которая для тебя¹¹³ лишается жизни.

В страшную сию минуту морские волны сделались великими горами, по которым корабль то поднимается, то опускается, все бывшие на корабле, будучи объяты великим страхом, бегают, вопиют, простирают руки на небо, просят Юпитера и Нептуна о своем спасении. Сам капитан Марцимирис, стоя у руля, ободряет морских служителей, но великому ветру противиться и править кораблем не могут, ибо от сильной бури главная мачта переломилась, канаты и парусы изорва-лися, и корабль без всякого управления более двух часов носился по неизвестной морской пучине, наконец нанесло его на камень и разбило на многие части. При сем последнем отчаянном случае¹¹⁴ милорд, ухватясь за одну большую доску, вопия жалостным гласом:

— О великодушные боги! вы меня избавляли от многих несчастий, пошлите и теперь всемогущую вашу помощь!

Хотел было он еще произносить некоторые слова, но от напившейся воды в такую приведен был слабость и бессилие, что едва мог держаться руками за доску, и ежели б не был подкреплен помощию богини Дианы, то б, конечно, в ту минуту погрузился в морскую бездну, но вдруг сильная волна выбросила его и с доскою на морской берег, на котором лежал он всю ночь без всякого чувства, а наконец начал чхать и тем возбудил в себе морскую воду, которая ручьями пустилась из его рта и ноздрей, и чрез несколько после того минут пришел он в память, открывает отягченные свои глаза, видит прекрасную зарю, отверзающую врата солнцу, надежда в его сердце возобновляется. Вставши с земли, смотрит на море, которое стоит уже в великой тихости, но не знает, где он находится, вспоминает любезную свою маркграфиню, которую верно посчитает погибшею. Потом ходивши он долгое время по морскому берегу, увидел в одном месте небольшую дорожку, чрезмерно обрадовался и, идучи оною, пришел в одну небольшую деревню, в которой и остался ночевать, а поутру вставши, купил лошадь и продолжал путь свой далее, отъехав же мили с две, увидел впереди себя город и, приехав в оный, стал в одном вольном доме¹¹⁵. Хозяин того дома был человек уже престарелый, но разумный, увидевши милорда как человека иностранного, принял его очень ласково и отвел ему особливую горницу. Милорд спрашивал хозяина:

— Пожалуй, скажи, как именуется сей город и под чьим состоит владением?

— Милостивый государь, — отвечал старик, — сей город Картагена,¹¹⁶ владения гишпанской королевы, и мне немало удивительно, что вы не знаете, в котором государстве находитесь.

— Не удивляйтесь сему, — отвечал милорд хозяину, — потому что мне по несчастному моему приключению знать сего не можно, ибо я по разбитии корабля выброшен морскими волнами на здешний берег без всякого чувства, почему и не мог до сего часа знать, где я нахожусь, а теперь, услыша от вас, очень радуюсь, что судьба привела меня в такое государство, в котором чужестранные хорошо принимаются, где я без всякого затруднения могу принят быть в службу. Но еще вас хочу спросить, — говорил милорд, — что вы объявили мне об одной только королеве, а о короле ничего не упомянули.

— Государь мой, — отвечал старик, — когда вы ничего не ведаете, то я вас обо всем уведомлю: тому уже четыре года, как любезный наш король скончался, и наследников после его мужеска пола не осталось, чего ради сенат принужден был признать наследницею и правительницею всего государства дочь его принцессу Анну, и хотя боги лишили нас милосердого и правосудного государя, но вместо того наградили такою премудрою, милостивою и великодушною королевою, которая в правлении государственных дел едва ли не превосходит своего родителя, только подданные ее немалое имеют сожаление, что сия драгоценная наша государыня никому на свете супругою быть не хочет, ибо врожденную к мужескому полу имеет антипатию, почему мы и не имеем надежды после ее иметь для гишпанской короны законных наследников, она же имеет такое обыкновение, что никогда без маски выходить не изволит, и ни один еще чужестранньш человек лица ее видеть не мог, да и свои подданные, кроме самых ближних ее придворных, никто без маски видеть не удостоился, потому что она снимает оную только тогда, когда кушает и бывает во внутренних своих покоях.

Слыша сие, милорд говорил хозяину:

— Я, видя вашу к себе благосклонность, осмелюсь вас спросить, не знаете ли вы, какой ради причины государыня ваша скрывает свое лицо, и не случалось ли вам видеть хотя портрет ее или от кого слышать о ее красоте.

— Конечно, вы, государь мой, думаете, — отвечал вольнодомец, — что не имеет ли наша королева в лице своем какого неприятного вида? нет, я вас уверяю, что она при всех своих достоинствах¹¹⁷, так хороша, что подобной ей в красоте еще не видано, причина же, принудившая ее скрывать свое лицо, произошла от сожаления своих подданных, потому что когда она при покойном своем родителе прелестного своего лица не закрывала, то многие молодые кавалеры, заразясь прелестною ее красотою, лишились жизни, что случилось с одним королевским камергером, с двумя камер-юнкерами и с одним собственным ее пажем, и как она о том сведала, то с того времени и рассудилось ее величеству всегда в присутствии мужчин носить маску и тем слабые сердца освобождать от напрасного мучения.

Милорд хотя прежде и намерен был из Картагена возвратиться в свое отечество, но, слышав от старика такую о королеве похвалу, вознамерился для любопытства ехать в Толедо, где королева имела свое пребывание¹¹⁸, и, объявя там о настоящем своем имени, жить как надлежит знатному человеку и, спознавшись с придворными кавалерами, искать случая увидеть королеву без маски.

Вследствие чего на другой день просил он хозяина, чтоб нанял ему почтовую с четырьмя лошадьми карету, и как оная была изготовлена, то он, заплатя хозяину за квартеру и благодаря его за ласковое обхождение, отправился в надлежащий путь, и, приехав в Толедо, спрашивал у почтаря, где б ему в сем городе сыскать хорошую квартеру. Почтарь объявил ему, что во всем городе лучше квартеры сыскать не можно, как у купца Демаре, который содержит великий трактир, и все чужестранные становятся у него.

Милорд, въехавши в оный трактир, объявил о своем имени. Демаре, приняв его очень ласково и с великою учтивостию, спрашивал, что ему надобно. Милорд отвечал, что теперь ничего он больше не требует, как только для одной персоны квартеру. Демаре говорил, что не только квартера, но если надобна будет карета, лошади и лакеи, то сколько угодно, все будет в готовности.

Милорд, будучи сим очень доволен, говорил ему: что хотя он на первый случай для своего содержания несколько при себе денег и вещей имеет, но ежели впредь будет нужда, то может ли он поверить до присылки из Лондона тысяч до десяти за надлежащие проценты.

— Не только такую малую сумму, — отвечал Демаре, — но если вам надобно хотя до тридцати тысяч, только извольте, написав, адресовать вексель на какого ни есть лондонского купца.

Милорд, благодаря Демаре и взяв перо, написав вексель, отдал ему, а к сестре своей Люции послал на почте¹¹⁹ следующее письмо:

Любезная сестре.

Я верно знаю, что вы, не имея обо мне чрез несколько лет никакого известия, находитесь в отчаянии о моей жизни. Правда, что я во время моего странствования, претерпевая великие несчастии, неоднократно подвержен был смерти, но правосудные боги неисповедимыми своими судьбами до сего времени сохранили жизнь мою и нечаянным случаем привели меня в Гишпанию, я нахожусь теперь в Толедо под своим именем и по некоторым обстоятельствам должен вести жизнь по знатности моей природы, чего ради и имею в деньгах немалый недостаток и для того принужден послать к вам на тридцать тысяч вексель, по которому прикажите из моих доходов заплатить и исходатайствовать сюда на имя Демарево от аглинских купцов обо мне рекомендацию.

По отправлении сего, разговаривая милорд с Демаре, просил, не имеет ли он какого случая рекомендовать его к кому ни есть из придворных кавалеров, чрез которых бы можно было сыскать способ увидеть королеву без маски.

— Милостивый государь, — отвечал Демаре, — я бы с великою охотою рекомендовал вас одному моему приятелю, но его теперь в городе нет, а находится в своих маетностях и ближе двух месяцев сюда не возвратится, а чтоб вам видеть королеву без маски, к тому ни один человек никакого способа сыскать не может, в присутствии же ее величества вы быть можете, потому что она всякую неделю два раза бывает в опере, где всему гишпанскому дворянству и иностранным невозбранно быть дозволяется, и она часто со многими милостиво разговаривает, портрет же ее вы видеть можете во дворце, который стоит в аудиенц-камере.

По прошествии нескольких дней милорд, одевшись как можно лучше, пошел в театр и стал в таком месте, чтоб его знатные не могли видеть, потом пришла королева, села на своем месте и с находящимися близ ее кавалерами и дамами очень много разговаривала. Слышавши милорд разумные ее разговоры и видя приятный ее корпус, чрезмерно в нее влюбился и принял непременное намерение всякими способами искать случая, чтоб видеть ее без маски и стараться ей понравиться, ибо он думал, что любезной его маркграфини, конечно, уже на свете не было.

Чрез несколько времени получил он из Лондона от сестры своей письмо и притом от одного знатного аглинского купца к Демаре и другим гишпанским купцам о себе рекомендацию, чтоб ему верили до ста тысяч.

По сей рекомендации взяв он у Демаре немалую сумму денег, нанял для себя хороший дом и, переехав в оный, сделал богатый экипаж, накупил премножество галантерейных вещей¹²⁰ и разных уборов, приняв довольное число служителей, сделал богатую ливрею, а Демаре, заплатя за свое содержание довольную цену и наградя его немалыми подарками, обещался быть навсегда верным другом.

В одно время приехав к нему Демаре, говорил:

— Милостивый государь, прежде сего обещал я рекомендовать вас моему приятелю, и так ежели вам угодно, то я ныне могу оное исполнить, а сей мой приятель ее величества обер-камергер¹²¹ Фердиналд, который у королевы содержится в великой милости.

Милорд, благодаря Демаре, оставил его у себя обедать, а после обеда, посадя в свою карету, поехали к Фердиналду, который принял их очень ласково. При чем Демаре говорил Фердиналду:

— Я в надежде вашей к себе милости приемлю смелость рекомендовать вам сего недавно приехавшего аглинского милорда, который по недавнему прибытию никого еще здесь не знает, и покорно прошу содержать его в своем дружестве.

Фердиналд на сию рекомендацию говорил милорду:

— Я за счастие себе почту, если удостоюсь в чем ни есть оказать вам мою услугу, и прошу содержать меня в своей дружбе.

И так по многих взаимных рекомендациях и разных разговорах просидели целый день, а ввечеру расстались с такою ласкою и приятностию, как бы немалое время жили в великом дружестве.

На другой после того день ездил милорд ко многим знатным господам с визитами, а после уже езжал в торжественные дни во дворец и в придворный театр, и в один день, будучи во дворце, по представлению Фердиналдову допущен был к королеве к руке, при чем она ему сказала:

— Я радуюсь, видя вас при моем дворе, и желаю, чтоб вам здесь было не скучно.

После сего милорд еще больше пленился любовною к королеве страстию, чего ради много раз принимал он намерение открыться в том Фердиналду и просить его вспомоществования, и для того в один день приехав к нему ужинать, а как тогда никого у Фердиналда не было, то они по окончании стола, сидя двое, разговаривали о разных материях. Милорд, видя способное время, начал говорить Фердиналду:

— Любезный друг, будучи я уверен в нелицемерной вашей дружбе, осмеливаюсь открыть вам сокровенную до сих пор в моем сердце тайну, ибо я не для чего другого сюда приехал, как только для любопытства, чтоб видеть без маски красоту вашей королевы и ей понравиться, чего ради и прошу вас, как искреннего друга, не можете ли вы сыскать к тому способного случая.

— Я вам открываюсь чистосердечно, — отвечал Фердиналд, — что хотя я перед другими отменную имею к себе ее величества милость, только очень редко удостоиваюсь видеть ее без маски, потому что она, кроме своей спальни, ни в каком месте оной с себя не снимает, а в спальню без позволения ее никто из кавалеров войтить не может, а вам уже как чужестранному человеку никаким образом видеть ее не молено. Что же принадлежит до ее красоты и разума, в том я могу вас уверить, что едва ли подобная ей может где сыскаться, а что она объявляет, будто от природы имеет к мужчинам великую антипатию, чего ради не только кого любить, но и законного супруга иметь себе не желает, и тому, кажется, по человечеству быть не можно,¹²² и я думаю, что сие происходит от чрезмерной ее анбиции, потому что она, будучи сильно заражена своею красотою и разумом, думает, будто нет на свете одаренного от богов такими достоинствами человека, которого бы она могла удостоить быть своим супругом. Вы, может быть, государь мой, — говорил Фердиналд милорду, — по молодости своей еще не знаете, как женщины лукавы и притворны, а я уже довольно в том искусился, и ежели вам не нанесу скуки, то послушайте случившуюся со мною историю.

ИСТОРИЯ ФЕРДИНАЛДОВА О ТРЕХ ИТАЛИАНСКИХ ДАМАХ: ГЕВИИ, МАРЕМИСЕ И ФИЛИИ¹²³

— При покойном короле, отце нынешней государыни, послан я был для некоторого секретного дела в Италию, и по порученной мне комиссии принужден был жить в Генуе целые три года. А как я был тогда еще холостой и в самых молодых летах, и вы сами знаете, что молодому человеку без любви жить скучно, чего ради и старался я искать себе любовницу, в чем так был счастлив, что, живучи в сем городе, в самое короткое время, без всякого затруднения, склонил к себе в любовь очень хороших трех дам, из которых первая была одного капитана жена, именем Гевия, с которою познакомился я, будучи в гостях у сардинского посланника, ибо она с первого вида мне очень понравилась, вступил я с нею в разговоры, в один час соединили нашу дружбу, но по несчастию моему, взаимная наша любовь не более одного месяца продолжалась, потому что муж ее, будучи в отставке, по большой части жил в своих деревнях, чего ради и принуждена была она с ним ехать в деревню, прощаясь она со мною, очень плакала и просила меня, чтоб я до возвращения ее в Геную другой любовницы не искал, потому что она чрез три месяца верно уговорит своего мужа опять возвратиться в город. Я хотя и обещал содержать сие непременно, но после рассудил, что я не тутошний житель и, получа от короля указ, должен ехать в свое отечество, и для того не хотя напрасно терять время к своему увеселению, принял намерение искать себе другую любовницу и спустя с неделю после ее отъезда, будучи в одном доме на бале, танцевал с одною дамою, которая в танцах с особливою приятностию бросала на меня свои взоры. Приметивши я сие, спрашивал у бывших тут моих знакомых, кто она такова, которые сказали, что она одного юстиции президента¹²⁴ жена, именем Маремиса, причем указали мне и ее мужа, и он был уже очень не молод, а она в самой еще цветущей молодости, почему и рассуждал я, что, конечно, она его не любит, и для того, подняв ее опять танцевать, показывал ей знаки моей склонности, по окончании же танцев экскузовался ей, что не обеспокоил ли я ее моим поступком¹²⁵. Она отвечала, что за счастие почитает, удостоившись танцевать с таким кавалером, которому ни в чем отказать не может. По сему предложению искал я случая, как бы познакомиться с ее мужем, вследствие чего на другой же день с одним моим приятелем в дом к нему и приехал, и принят был от него, а паче от жены его с великою ласкою, таким образом не далее как чрез два дни свели мы с нею неразрывное дружество, но любовные наши приятности продолжались только один месяц, ибо она за случившеюся отцу ее кончиною принуждена была ехать в деревню, и при прощании со мною обещалась как скоро будет можно возвратиться опять в город. Я, дожидаясь ее целый месяц, нимало не думал искать себе новой любовницы, но в одно время богатый италианский купец Ферил звал к себе обедать всех чужестранных посланников, в числе которых и мне тут же быть случилось. Жена у сего купца была прекрасная, обходительная, смелая и шутливая женщина. Будучи мы за столом, принуждены были пить за здоровье тех государей, которых министры в сем городе находились, и таким образом наполнили наши головы хмельными спиртами, отчего и сделалась компания наша очень веселою. Бывший тут французского двора резидент, по обыкновенной французской вольности, прельстясь на Филию (имя хозяйки), хотел ей объявить свою любовь, и для того подошед к ней и видя налепленную у ней на губе для прикрытия маленького струпика мушку, говорил:

‘Я очень, сударыня, сожалею, что сия болячка так неучтива и осмелилась на такую приятную губку испустить яд свой’.

Филия, усмехнувшись, отвечала:

‘Нет, сударь, она очень умна, потому что как она самовластна, то и выбирает себе лучшее место, где ей угодно, да я думаю, ежели бы вам было можно, то б вы охотно и сами в сей струпик превратиться желали’.

‘Нет, сударыня, — отвечал ей француз, — я не могу быть такою вещию, которая б могла наносить человеческому роду, а особливо прекрасному женскому полу, беспокойство, но, напротив того, я вам, сударыня, могу объявить, что, будучи я в Риме, получил от папы такую святость, что ежели моими губами притронусь до какой болезни, то оная в ту минуту исчезает’.

‘Ах, как я сожалею, — отвечала ему Филия, — что прежде сего не знала о сей вашей целительной святости, я бы не отсылала моего кучера к лекарю, ибо я верно надеюсь, что вы, по учтивости вашей ко мне, прикосновением святых своих губ исцелить его не отреклися, а он очень болен почечуем’¹²⁶.

Француз, услыша неожидаемой сей ответ, сгорел со стыда и, не говоря более ни слова, принужден был от нее отойтить.

По отступлении сего француза вознамерился я отведать своего счастия сделать любовную пропозицию, подошед к ней, говорил:

‘Смею ль, сударыня, испросить у вас позволения возобновить французову шутку?’

‘Я, сударь, не сомневаюсь, — отвечала она мне, — чтоб ваши шутки с французскими не имели великой разности’.

‘Я очень удивляюсь, — говорил я ей, — как можно кавалеру отважиться с дамою вести такую непристойную шутку, однако вы на его святость такой хороший сделали ответ, какого лучше желать не можно, а я, сударыня, с моей стороны, если б можно было мне сделаться сим струпиком, то б никак не поселился на таком месте, которое от прикосновения губ подвержено всегдашнему беспокойству, а выбрал бы самое деликатнейшее, которое б так было мягко, как самая лучшая пуховая подушка, и от нежного б дыхания всегда качалось, как в колыбели, и было бы покрыто без всякого подозрения’¹²⁷.

Филия, усмехнувшись, отвечала мне:

‘Подлинно, вы избрали место лучше французова, и ежели б я верно знала, что оное вам угодно, то б не отреклась на оном отвести вам квартиру, зная, что вы несравненно достойнее сего француза, ибо я с своей стороны давно искала случая оказать вам мои услуги’¹²⁸.

Потом пошли мы с нею гулять по саду, и она мне призналась, что давно уже была в меня влюблена, и ежели б я не начал с нею говорить, то намерена была сама без всякого стыда открыться мне в своей любви.

По прошествии после сего немалого времени первая моя любовница Гевия с мужем своим из деревни возвратилась, а потом и другая, Маремиса, похороня своего отца, также в Геную приехала, которых я по прежней их ко мне любви посещением моим не оставлял и оказывал им по возможности моей равное благодеяние и всех их уверял моею верностию, да и они все три содержали меня в великой любви, почему я и не мог думать, чтоб они знали, что один я у них любовник.

В одно время случилось мне быть со всеми с ними в одной компании, и я очень удивился, как они, взявшись за руки, пошли в особливый покой и меня туда же пригласили, и как мы находились только в четырех персонах, то первая из них, Гевия, начала мне говорить:

‘Любезный Фердиналд, хотя я и знаю, что вы, как нездешний житель, не можете вечно быть моим любовником, однако ж не должно было вам так быть нетерпеливу и неверну, что, не дождавшись меня, влюбиться в сию Маремису, но она такую же от вас, как и я, получила неверность, ибо вы и ее не дождались, влюбились еще в Филию и теперь имеете у себя вдруг трех любовниц,¹²⁹ хотя мы все три содержим вас в нелицемерной любви, но знаем, что вам никаким образом всех нас равно любить не можно, и для того мы, по общему нашему согласию, без всякой зависти отдаем на твою волю, чтоб ты избрал из нас для себя одну, которая тебе угодна, и мы никак в том друг другу завидовать не будем’.

Я, слыша сие, пришел в удивление, что они сие говорили с великою приятностию, и в такое пришел замешательство, что не знал, какой дать им на сие ответ и которой сделать преимущество, ибо они все были хороши, умны и, кроме меня, никого не любили, почему и думал я, что, конечно, тем двум, которых я оставлю, будет обидно. Наконец рассудилось мне употребить следующее средство, [я] говорил им:

‘Любезные мои красавицы, я б желал и всех вас любить, но когда вы сами между собою утвердились и положили выбор на мою совесть, то я, чтоб не сделать одной перед другою обиды, не нахожу иного средства, как только которая из вас лучше и хитрее обманет своего мужа, той я и дам преимущество, и останется верною моею любовницею’¹³⁰.

Они все на сие мое предложение охотно согласились, но в том еще сделался спор, которой из них наперед приняться за сие искусство. И я на оное им сказал, что Гевия первая меня полюбила, то она наперед и должна начать сие предприятие, а потом по порядку и другие. Утвердясь они на оном моем предложении и простясь со мною, разъехались по своим домам, и притом Гевия сказала, что она завтрешний день приступит к своему вымыслу, что она на другой день действительно и исполнила следующим образом.

Поутру муж ее, поехавши для некоторого дела с двора, сказал, что ему ближе первого часа домой быть не можно. Как скоро он с двора съехал, то Гевия тотчас приказала своим людям в некоторых первых горницах сверх имеющихся обоев обить другими обоями и наносить из погреба в сени с вином бочек, бутылок и штофов с разными напитками, поставила в одной горнице билиар и все сделала так, как бывает в трактирах, потом назвала премножество офицеров и разного звания незнакомых мужу своему гостей, а сама, одевшись, как ходят трактирщицы, приказала всем, что когда муж ее приедет домой, то 6 не сказывали ему, что это его дом, а уверяли бы, что сей дом несколько уже лет состоит трактиром.

Самир, Гевиин муж, приехавши в первом часу пополудни домой и вошед в сени, увидя премножество бочек и прочего, очень удивился, а как вошел в покои и видит в оных совсем другое убранство и премножество разного звания незнакомых ему людей, из которых одни, сидя за столом, обедают, другие играют в карты, а иные в билиар, в такое пришел изумление, что не знал, на что и подумать, вообразилось ему, что, конечно, он ошибся и не в ту заехал улицу, чего ради, вышед за ворота, рассматривает соседние домы и, признавая свой дом, не может понять, для чего в нем делаются такие чудеса. Вошел он опять в переднюю горницу и закричал:

‘Жена, Гевия!’

На сей голос Гевия выбежавши из другой горницы и притворясь, как нимало ему не знакомая, говорила:

‘Чего, сударь, изволишь?’

Самир, видя свою жену подобную трактирщице, в одном бостроге¹³¹ и в фартуке, говорил ей:

‘Что ты, Гевия, взбесилась, на что сделала у себя в доме трактир?’

‘Нет, сударь, — отвечала она ему, — разве вы не вскружились ли¹³², что, заехав в не знакомый вам дом, и кличете свою жену, которой здесь никогда не бывало, да еще и браниться начинаете, мне кажется, вы худое имеете зрение, так извольте надеть очки и рассмотрите хорошенько: здесь не иное что, как трактир, — и, отворя в другую горницу двери, указывает. — Видите ль вы, что здесь господа офицеры кушают, ежели и вам надобен обед, то извольте садиться, и что прикажете, все будет подано, буде же хотите играть в билиар, ищите товарища, и что вам угодно, то сейчас прикажу подать, а невежничать и ругать меня не извольте’.

Самир, рассердись на свою жену, закричал:

‘Что ты, бестия, вздумала меня обманывать и отпираешься, что ты не моя жена, скажи, пожалуй, как ты осмелилась сделать в моем доме трактир’.

На сей их шум бывшие офицеры, встав из-за стола, к ним прибежали, которым Гевия с притворными слезами говорила:

‘Умилосердитесь, господа офицеры, обороните меня от сего нечестивого и сумасбродного человека, который, не знаю откуда, зашед в мой дом, называет своим, а меня женою, и притом бранит и ругает, а вы сами несколько уже лет меня знаете, что я вдова и пятый год как содержу сей трактир’.

Офицеры, приступя к Самиру и смеяся над ним, уверяют его, что он или заблудился, или сошел с ума, что чужой дом называет своим, а трактирщицу женою. Самир ответствует им:

‘Государи мои, напрасно вы вздумали меня дурачить и хотите уверить, что это трактир, я еще в целой памяти и верно знаю, что в здешней улице никогда трактира не бывало, и всего смешнее, можно ль мне обмануться и не узнать своей жены?’

Офицеры больше ему смеются и уверяют, что, конечно, он от забвения не в ту улицу заехал, а сия трактирщица может быть на твою ‘сену похожа, и притом спрашивали его, давно ль он из своего дома выехал. Самир отвечал им: ‘Сегодня поутру’.

‘Ну, вот, господа офицеры, — говорила Гевия, — не правда ли, что сей человек сумасшедший и не бешеную ль он говорит,¹³³ как можно жене его в такое короткое время переменить в его доме обои и прочие уборы и сделать из его дома трактир?’

Самир так рассердился на свою жену, что, замахнувшись, хотел ее ударить в щеку, но она, отвернувшись от него, кликнула бывших в трактире пьяных и велела мужа своего бить, которые, прибежав, разбили бедному Самиру нос и губы до крови и, подбивши ему глаза, столкали со двора долой и ворота заперли.

Самир, видевши над собою от своей жены такое ругательство, поехал к ее сродникам жаловаться и просить их, чтоб они для верности поехали к нему в дом и своими бы глазами свидетельствовали непотребные ее поступки. Сродники Гевиины, видя его в великих слезах и всего разбитого, пришли в великое сожаление и согласились с ним ехать.

Между тем временем, как Самир собирал жениных родственников, Гевия тотчас приказала из дому своего бильяр и все бочки и бутылки вьшосить вон и опять убрать по-прежнему, офицеры же и прочие бывшие гости, будучи удовольствованы, разошлись по своим домам, а она, нарядясь в обыкновенное свое платье, села под окном и дожидалась своего мужа, который в скором времени со всеми ближними ее сродниками и приехал. Увидевши она их, бежит в сени, встречает с великою радостию, и, видя своего мужа разбитого, бросившись к нему на шею, вскричала: ‘Ах, мой батюшка! Где это ты так уходился?’ Родственники же ее, вошед в покои и видя все в надлежащем порядке, удивляются и никак не думают, чтоб в такое короткое время могла сделаться в доме его такая перемена, и рассказывают Гевии обо всем, что они слышали от ее мужа, и признают, что совершенно он ее тем поклепал.

Гевия, слышавши сие от своих родственников, говорила им:

‘Можете ль вы теперь увериться об худой моей жизни с таким беспутным и непотребным мужем, ибо я не в первый уже раз претерпеваю от него такие ругательства, он был где ни есть в непотребном доме, — и, оборотясь к мужу, говорила: — Непотребный бесчинник и ругатель моей чести, долго ль тебе будет так пьянствовать и меня, честного отца дочь, поносить безвинно такими ругательными делами? С сего времени я ни под каким видом жить с тобою не хочу, вы, любезные родственники, сами свидетели всему его беспутству, вступитесь за честь мою и избавьте меня от сего беспутного мужа’.

Родственники Гевиины, видя ее правость, стали на Самира кричать и бранить, для чего он осмелился честную свою жену так поносить, и притом говорили ему, что они неотменно будут просить, чтоб его с женою развести.

Бедный Самир не знал, что делать, и сам уже себе не верит, принужден был признаться, что он ошибся и вместо своего дома заехал в трактир, и, ставши перед женою на колени, просил прощения, признавая во всем себя виновным, обещается с клятвою впредь ее любить и почитать больше прежнего. Но Гевия никак не хотела на то согласиться, однако ж наконец по многой просьбе своих родственников, взяв с него клятвенное обещание, что ему впредь ни в чем ее не подозревать, с ним помирилась, и Самир за счастие себе почитал, что мог у разгневанной им своей жены испросить прощение.

Я, слышавши об оном Гевиином обмане, — говорил Фердиналд милорду, — очень дивился и нетерпеливо ожидал, что сделает с своим мужем другая моя любовница, Маремиса, которая действительно на другой день и начала играть свою ролю таким образом.

Как я уже упомянул, что Маремисин муж был в коллегии судьею, почему и принужден он был всякий день в оную ездить, и как в следующий день выехал из своего дома очень рано, то Маремиса приказала все покои обить черным сукном, и на лакеев надела черную ливрею, и приказала всем своим домашним, чтоб они, когда муж ее приедет домой, принимали его как постороннего, не показывая ему нималого вида, что он сего дома хозяин, а сама, одевшись в траурное платье, села под окошком.

Юрии (имя ее мужа), выехавши из коллегии во втором часу пополудни, приехав домой и видя на дворе своих лакеев в черной ливрее, очень удивился и не мог понять, какая бы жене его в такое короткое время могла приключиться печаль и каким образом успела она так скоро и не сказавши ему сделать черную ливрею, чего ради подозвавши он к себе одного лакея, спрашивает:

‘Дома ли жена?’

‘Какую вы жену изволите спрашивать?’ — отвечал ему лакей.

Юрии, рассердясь, говорил:

‘Как какую жену? Мою Маремису!’

Лакей отвечал ему:

‘Я, сударь, не только вашей жены не знаю, но и вас в первый раз имею честь видеть’.

Юрии, зная, что сей человек подлинно его и зовут Яганом, закричал на него с великим сердцем:

‘Что ты, бестия, взбесился, как ты господина своего, который тебя спрашивает о своей жене, не знаешь!’

‘Я, сударь, очень госпожу свою знаю, — отвечал лакей, — и помню милость покойного моего господина Ацендера, которого мы с великим сожалением вчерашний день земле предали, а вас до сего часа и в глаза не видывал’.

Юрии так рассердился, что, ударивши Ягана в щеку, сказал:

‘Как ты, каналья, осмелился меня дурачить!’

Лакей, получивши пощечину, побежал к своей госпоже. Юрии между тем и сам вошел в палаты и, видя оные в глубоком трауре, пришел в чрезмерное удивление, а вошел в другую горницу, видит жену свою, идущую к нему навстречу в черном платье, погруженную в великой печали и с лиющимися из глаз ее слезами, так что от великой горести едва могла на ногах стоять и для того одною рукою подпиралась клюшкою, а под другую держала ее девка в черном платье, увидевши она своего мужа, говорила ему слабым голосом:

‘Я, сударь, не имею чести вас знать, но не могу надивиться вашей наглости, потому что я при теперешней моей несносной печали, лишившись любезного моего мужа, не успела еще отереть горчайшие мои слезы, а уже и начинаю чувствовать такие обиды. Ежели вы имеете до меня какое дело, то б вам не с такою наглостию в дом мой приехать надлежало, и без всякого резону¹³⁴ бранить и бить людей моих, чего, я думаю, ни один честный человек сделать не может’¹³⁵.

Юрии, слыша сие и несколько задумавшись, отвечал:

‘Что вы, сударыня, конечно, хотите меня сделать таким дураком, чтоб я не верил тому, что мои глаза видят и уши слышат, я еще с ума не сошел! Скажите вы мне, для чего вы представляете мой дом печальным, отпираетесь, что вы не моя жена, и хотите уверить, что я умер, нет, я совершенно еще жив и ясно вижу, что ты сущая моя жена Маремиса, а убил я своего лакея¹³⁶ Ягана за то, что и он также стал от меня отпираться, пожалуй, скажи мне, Маремиса, что такое у тебя делается’.

Маремиса, глядев на него и сквозь притворные слезы усмехнувшись, говорила:

‘Не прогневайтесь, государь мой, я еще отроду такого безумного и смешного человека, как вы, не видывала, потому что, увидевши меня в первый еще раз и в такой несносной печали, вздумали надо мною шутить и называть своею женою и принудили меня своим дурачеством сквозь горчайшие мои слезы смеяться’.

‘Нет, это не смех!’ — говорил Юрии.

‘Да что ж еще может быть смешнее и глупее, — отвечала ему жена, — заехавши, вместо своего, в чужой дом и вклепавшись в моего человека¹³⁷, его убил, да и тем еще не удовольствовавшись, осмеливаешься меня называть своею женою, чему никак быть не можно, ибо мне и во сне не снилось, не только наяву, чтоб ты был моим мужем, я еще с ума не сошла так, как ты, но себя помню и знаю, что я имела у себя любезного супруга Ацендера, которого, по несчастию моему, лишась, вчерашний только день предала погребению, а сегодня уже принуждена терпеть от вас такую обиду! И так, сударь, ежели вы честно из моего дома не выедете, то я принуждена буду приказать моим людям проводить вас за ворота неволею, а за учиненную мне от вас обиду буду просить, где надлежит, надлежащей сатисфакции’¹³⁸.

Юрии, видя себя от своей жены в таком дурачестве, не смел больше спорить, а рассудил лучше ехать к ее матери и сродникам жаловаться, чтоб они ее уняли, и, выехавши с своего двора, для верности, что он в своем доме был, подписал на стене карандашом. Приехав же к Маремисиной матери, рассказал ей все случившееся с ним приключение и просил со слезами, чтоб она ее от таких беспутных дел уняла. Мать Маремисина, слыша от зятя своего такую жалобу, очень на свою дочь рассердилась и тотчас приказала заложить карету и послала по некоторых ближних своих сродников, чтоб вместе с ними ехать в дом своего зятя и дочь свою за такие беспутные дела наказать.

Маремиса же, как муж ее, съехавши с двора, на палатах подписывал, видела и велела тотчас оное стереть, а суконные обои из покоев выносить и лакеям черную ливрею скинуть, а сама, убравшись по-прежнему в другое платье, приказала ставить кушанье и села обедать, а между тем временем и муж ее с матерью и сродниками приехали.

Маремиса, тотчас вскоча из-за стола, выбежала к ним навстречу и, принимая с радостным видом, удивляется нечаянному их приезду, а к мужу оборотясь, говорила:

‘Умилосердись, батюшка, ты меня уморишь с голоду, что это у тебя за обычай, сам заедешь в гости обедать, а ко мне и сказать не пришлешь, и я до третьего часа пополудни все тебя дожидалась и не обедала’.

Мать Маремисина, видя свою дочь и дом зятнин в надлежащем порядке, не знает, на что подумать, и рассказывает ей про жалобу ее мужа. Маремиса, выслушавши сие, говорила:

‘Умилосердитесь, матушка, и вы, любезные родственники, что это за чудеса я от вас слышу! Я не могу верить, чтоб муж мой, который меня очень любит, мог вам на меня сказывать такую небылицу, да и мне свойственно ли, по нелицемерной моей к нему любви и честной его старости, делать над ним такую непристойную шутку, и может ли статься, чтоб в такое короткое время могло сделаться такое невероятное приключение? Что тебе, мой друг, сделалось? — говорила она мужу. — Я никогда не могла и помыслить, чтоб ты по своей горячей ко мне любви¹³⁹ мог на меня затеять такую неправду’.

Юрии сими жениными словами в такое приведен был сомнительное замешательство, не знал, что ей и отвечать, и сам себе не верит, что с ним такое сделалось. Потом, призвав он своего лакея Ягана, говорил:

‘Мне помнится, что я тебя давеча ударил по щеке’.

‘Нет, сударь, — отвечал Яган, — не только что вы меня не изволили бить, но я сегодня до сего времени еще вас и не видал, потому что супруга ваша изволила меня посылать искать вас, и я был в коллегии, ездил по всем вашим приятелям, но нигде вас найтить не мог и только перед вашим приездом на двор въехал’.

Юрии, не уверясь тому, пошел за ворота смотреть на палатах того места, где он подписал карандашом, но как и оного не нашел, то принужден был думать, что, едучи из коллегии домой, в карете задремал и все сие видел во сне. А жена его и мать с сродниками уверяли его, что у него в голове от мыслей сделалось помешательство, и для того послали за лекарем и пустили ему из обеих рук столько крови, что он, пришед в обморок, упал со стула. Маремиса лее, не могши удержаться от смеха, выбежала ко мне в другую горницу, в которой я потаенно находился, надседалась со смеху, а я, благодаря ее за сию выдумку, возвратился домой.

На третий день дошла очередь обманывать своего мужа Филии, третьей моей любовнице, но ей труднее всех было исполнить свое намерение, потому что муж ее тогда был болен подагрою и никуда со двора не выезжал. Но чего не выдумает хитрая женщина: выпросивши она у лекаря сонного опиему, напоила оным своего мужа, и как он от того чрезмерно крепко заснул, то она, призвав к себе стоящего в крепости на карауле гарнизонного офицера и обольстя его великими подарками, просила, чтоб он приказал на сонного ее мужа надеть солдатское платье и отнесть его в крепость в солдатскую караульню, а когда он проспится, то б его уверяли, что он солдат, а не купец, и поступали бы с ним, как надлежит с настоящим солдатом. Офицер, прельстясь на ее подарки, действительно то исполнил, и, взяв ее мужа, приказал солдатам отнесть его в караульню, и как придет время смениться часовым, то б его посылали на караул с прочими солдатами, несмотря ни на какие его отговорки. И так чрез несколько часов пришед капрал к Ферилу (имя Филиина мужа), стал его будить, но как он от крепкого сна не очень скоро пробудился, то капрал, по обыкновенной солдатской регуле¹⁴⁰, ударивши его по спине палкою, говорил: ‘Вставай, пора на часы иттить!’ Ферил, почувствовавши капральский удар, открыл отягченные сном свои глаза и, видя себя в караульне и в солдатском мундире, несказанно удивился, а капрал пристает к нему и велит поскорей на часы иттить, говоря ему, что он и так уже от пьянства одни свои часы проспал. Ферил с удивлением отвечал капралу, что он не солдат, а купец и, как здесь очутился, не знает, но капрал, исполняя свою должность и офицерский приказ, не слушая его слов, кричит на него и бьет без милости палкою, принуждая брать ружье и иттить на караул, и говорит ему:

‘Что ты, Ферил, взбесился, конечно, тебе спьяну что-нибудь во сне привиделось, ты никогда купцом не бывал, но несколько уже лет служишь со мною в одной роте’.

Бедный Ферил, не понимая, что такое с ним делается, принужден был забы<ть> свою подагру и, бояся еще капральских побой, взяв ружье, пошел на часы, а отстояв оные, просит офицера, чтоб объявил ему, каким образом сделали его солдатом? Офицер, смеяся, говорил: ‘Конечно, тебе во сне виделось, что ты купец’, — и показывает ему список, в котором имя его написано. Ферил стал было еще доказывать свою правость, но офицер приказал капралу бить его палкою, чтоб он больше пустого не врал, а исправлял бы свою должность.

По прошествии надлежащего времени офицер сей со всею командою из крепости с караула сменился, и Ферила, как настоящего солдата, поставили с прочими на квартеру, и никуда его пускать не приказано. И так бедный Ферил по прошествии нескольких дней, видя, что состояние его не переменяется, принужден был и сам думать, что он действительно солдат, а что был купцом и имел у себя дом и жену Филию, то почитал уже за сновидение, таким образом находился он целые три недели в действительной солдатской службе и, сделавши привычку, начал прежнее свое состояние позабывать.

Филия, видя, что муж ее действительно остался в том мнении, что он солдат, а не купец, сжалившись над ним, призвала опять к себе того же офицера и, дав ему сонного опиему, приказала оным напоить Ферила, и как он заснет, то, снявши с него солдатское платье, принесть сонного домой, и положила его на постелю, а потом, и сама раздевшись, легла подле его.

По нескольких часах Ферил, проснувшись, воображая себе солдатскую должность, вскочил с постели и говорит:

‘Ах, братцы! где я? Дайте мне поскорей мой мундир, пора мне на часы иттить’.

Филия, ухватя его, говорила:

‘Ах, батюшка, опомнись, на какие тебе часы иттить?’

Ферил, хотя и признает свою жену и дом свой, но ничему не верит, а только думает, что он солдат, и для того говорит ей:

‘Поди от меня прочь! Что ты за похабная женщина и каким способом меня к себе заманила?’

‘Умилосердись, батюшка, — отвечала Филия, — что тебе сделалось, опомнись, ведь я твоя любезная жена Филия, осмотрись и признай, что это твой дом. Скажи, пожалуй, разве тебе что во сне привиделось?’

‘Поди от меня прочь, бесстыдная женщина, — говорил Ферил, — какой у меня дом, какая у меня жена? Я солдат, ни дому, ни жены у себя не имею и, где теперь нахожусь, не знаю, а только думаю и боюсь, что я часы свои проспал и от капрала немилостиво бит буду’.

‘Пожалуй, мой друг, опомнись, какой ты солдат? Ты отроду солдатом не бывал’.

Ферил, смотря на свою жену и видя свой дом, начал думать, что верно ему виделось во сне, что он был солдатом, и, одевшись, ходил для вероятности¹⁴¹ с своею женою по всем покоям, по двору и по саду, и, уверившись, что он находится в своем доме, рассказывал жене странное свое сновидение, а она, слушая, внутренно смеялась и, вышед ко мне в другую горницу, в которой я также тайно находился, рассказывала мне мужнино дурачество, чему и я немало смеялся и, благодаря ее за разумную выдумку¹‘¹², обещался ей дать перед другими преимущество.

После сего случилось мне опять всех их вместе увидеть, я, оказав им всем надлежащую учтивость, просил, чтоб они на меня не осердились, что я за разумную выдумку даю преимущество Филии и обязуюсь одной ей быть верным любовником. Гевия и Маремиса без всякого огорчения на сие согласились, а впрочем, обещались быть мне всегдашними друзьями, и так я после сего с любезною Филиею продолжал мою любовь более полугода, а потом, по присланному от моего короля указу, велено мне возвратиться в свое отечество, при отъезде моем оные три госпожи провожали меня, как искреннего своего приятеля, с великими слезами.

Вот, любезный милорд, как хитры и лукавы женщины и как искусно умеют они притворяться, по сему можете вы судить и о нашей королеве. Мне и самому кажется невероятно, чтоб она натуральное от мужеского пола имела отвращение, а что вы желаете видеть прелестное ее лицо, то я по обязанной с вами дружеской любви другого способа найтить не могу, как только что когда королева будет на опере, то в то время я могу вас привесть в ее спальню и вы можете скрыться в потаенном месте, и как королева придет из оперы и станет раздеваться, то вам можно будет рассмотреть красоту лица ее, а после, когда она ляжет в постелю и започивает, то можете вы тихонько оттуда выйтить, и буде вы на сие согласитесь, то надобно оное делать с великою осторожностию, для того что ежели каким ни есть образом сие откроется, то мы оба можем лишиться жизни.

Милорд столь был страстен и нетерпелив, что на все отважился, и говорил Фердиналду:

— Ах, любезный друг! возможно ль статься, чтоб я не сохранил при сем случае всевозможной осторожности?

— Изрядно¹⁴³, — сказал Фердиналд, — извольте ж завтре приезжать ко мне, а я непременно свое обещание исполню.

На другой день после обеда милорд, приехав к Фердиналду, и вместе с ним поехали в оперу, в которой была и королева, побыв они тут немного, Фердиналд, взяв милорда, проводил в королевину спальню, в которой между прочими драгоценными уборами стояла бархатная с золотым галуном и кистьми кровать и на одной стене между двух окошек превеликое зеркало, а подле оного уборный королевин столик, на другой же стене стоял ее портрет, на который милорд так засмотрелся, что не хотел отойтить прочь, но Фердиналд, посмотря на часы, говорил ему:

— Ну, любезный друг, время тебе скрыться, ибо королева обыкновенно в девятом часу из оперы возвращается, и для того я пойду опять в оперу затем, что мне неотменно надобно ее величество до самой спальни провожать, а как я выйду из спальни, то буду вас в другой горнице за дверьми дожидаться, — и, оставя его, пошел в оперу, а милорд убрался под кровать, чрез полчаса пришла королева в спальню, которую Фердиналд как дежурный камергер проводя, вышел вон и стал за дверьми, а с королевою в спальне осталась одна только любезная ее гофмейстерина¹⁴⁴ Луиза (сестра Фердиналдова), которая у королевы была в великой милости, и одна только она должна была ее раздевать и до тех пор сидеть подле кровати, пока она започивает. Королева, сняв с себя маску, села за уборный столик и стала раздеваться, и хотя она сидела к милорду спиною, но ему из-под кровати в стоящее против ее зеркало все было видно. Разобравши она с головы брильянты и снявши с себя все платье, надела другую белую и некрахмаленную сорочку.

Таким способом милорд, лежа под кроватью и приподняв подзор, не только прекрасное ее лицо, но и все тело мог видеть, потом королева легла на кровать и до тех пор с Луизою разговаривала, пока заснула. А Луиза, видя, что она започивала, встав тихонько, пошла в определенный покой, по выходе ее Фердиналд, стоя за дверьми, дожидался милорда, который хотя и с великою осторожностию из-под кровати вышел, но вместо того, чтоб поскорей иттить из спальни вон, подошел он к кровати и, открыв занавес, отважился три раза королеву очень тихо поцеловать. Фердиналд, отворя немного двери и видя милордово дерзновение, манил его рукою, чтоб он как можно скорее шел вон, но милорд, будучи в любовном жару, не только того не видал, но еще, стоя над нею, рассматривал все ее прелести. Видевши сие, Фердиналд трепетал от страха и тысячу раз раскаивался, что допустил его до сего случая, чего ради принужден был войтить тихонько в спальню и, взяв его за руку, вывел вон. Узнавши милорд безрассудное свое дерзновение, стал перед Фердиналдом на колени и просил в своей неосторожности прощения, извиняяся, что он сие сделал от непреодолимой любовной страсти. Фердиналд, сделав ему несколько чувствительных выговоров, советовал, чтоб он впредь был осторожнее, и, вышед из дворца, поехали домой. Королева же сквозь тонкий сон хотя и слышала, как милорд ее целовал, но думала, что сие виделось ей во сне, чего ради и не хотела никому, кроме любезной своей гофмейстерины, о том сказывать. И как поутру Луиза по должности своей вошла в спальню и, видя королеву лежащую на постеле в великом размышлении и играющий на белеющем ее лице румянец, говорила:

— Ваше величество, что так долго изволите почивать? притом же мне кажется, как бы теперь находитесь в некотором сомнении.

— Ах, любезная Луиза! — сказала королева, — я видела нынешнею ночью такой странный сон, которого и рассудить не могу: мне виделось, будто вошел в мою спальню недавно приехавший к моему двору аглинский милорд и, открыв у моей [кровати] занавес, три раза меня поцеловал, и я не знаю, для чего теперь чувствую в моем сердце великую перемену.

— Ваше величество, — говорила Луиза, — да о чем же об этом вам беспокоиться, я этого милорда третьего дня видела, и мне он так хорош показался, что из мужчин можно его назвать красавцем, так на что ж этот сон почитать за худой, когда такой хороший кавалер поцеловал, я бы и сама охотно с ним поцеловалась.

— Что ты, вздурилась, — говорила королева, — что мне нужды в хорошей его роже, ты знаешь, что я и говорить с мужчинами без нужды не хочу, не только думать о поцелуях и любовных делах.

— Ваше величество, — отвечала Луиза, — я по вашей ко мне милости осмелилась вести одну только шутку, а то верно знаю, что в настоящем деле никак тому быть не можно.

— Да я и сама знаю, — говорила королева, — что этому нельзя статься, да только я от сего сна очень напугалась, — потом, встав с постели, стала одеваться.

После сего чрез несколько дней случилось милорду быть вместе с гофмейстериною и с ее братом Фердиналдом в одном доме в гостях, где Фердиналд, по просьбе милордовой, объявя Луизе о любовной его к королеве страсти, просил ее, чтоб она по возможности своей постаралась рекомендовать его к королеве в милость. Луиза, зная, что королева к мужчинам великую имеет антипатию, долго отговаривалась, наконец, видя неотступную брата своего просьбу, на то согласилась и обещала всевозможные употреблять к тому способы. Слыша милорд Луизино обещание, стал пред нею на колени и хотел еще повторить сию просьбу, но она, подняв его, сказала:

— Пожалуйте, извольте встать и будьте уверены, что я для просьбы брата моего сколько мне возможно стараться буду, притом же объявляю вам, что я от нее об вас слышала, то кажется и надежда к тому есть.

По сему обещанию в следующую ночь Луиза, севши подле коро-левиной кровати, разговаривала сперва о разных материях, а потом как будто в смех зачала королеве говорить:

— Что, ваше величество, как вы ныне изволите обходиться с своим любовником, которого во сне видели?

— Это худая шутка, — отвечала королева, — я не знаю, что такое после сего сна со мною сделалось, потому что я ныне об мужеском поле совсем другое имею мнение и не знаю, как себя преодолеть.

— Не прогневайтесь на меня, ваше величество, — сказала Луиза, — я, надеясь на вашу милость, осмелюсь доложить: какая вам нужда мучиться против своего желания и преодолевать натуральную страсть, не лучше ль бы было иметь вам достойного супруга, а нам государя, похвально ли ваше намерение, что вы против всех естественных, божеских и гражданских прав и законов вознамерились ни за кого не выходить замуж и чрез то всех своих подданных приводите в крайнюю печаль и лишаете надежды иметь гишпанской короне законных наследников? А когда бы вы имели достойного супруга, с которым бы общее прилагали попечение в правлении государственных дел, а особливо во время войны, где сам государь присутствует, тут большие в победах бывают успехи, и с какою бы неописанною радостию все Banni подданные ожидали от вас законных наследников, — при сем слове Луиза, рассмеявшись, сказала: — Да и на постели-то вашему величеству сам-друг¹⁴⁵ опочивать было бы повеселее, нежели одной, а мне бы у вас уже и быть не для чего.

Королева, рассмеявшись, сказала:

— Да, пожалуй, скажи мне хорошего жениха?

— Ваше величество, — говорила Луиза, — вы все изволите отходить только смехом¹⁴⁶, а я верно знаю, что в сердце своем, будучи в таких зрелых летах, любовный жар чувствуете.

— Это правда, мой друг, — отвечала королева, — я уже теперь и сама признаюсь, что сие есть дело необходимое, и ежели б мог сыскаться достойный жених, то б я, конечно, выттить замуж согласилася.

— Да на что вашему величеству, — говорила Луиза, — лучше искать жениха, как аглинский-то милорд, он истинно как красотою, так разумом и науками многих превосходит.

— Нет, — сказала королева, — этому быть не можно, чтоб я таким замужством себя обесславила, ты сама рассудить можешь, пристойно ли королевской дочери выттить замуж за милорда, но разве за короля или за принца королевской крови, а ежели такого не сыщется, то я и вечно замуж не пойду.

— Это вашего величества мнение несправедливо, — говорила Луиза, — потому что никакой король не согласится, чтоб, оставя свое королевство, на вас жениться и жить с вами в Гишпании, а ежели вам выттить замуж и ехать в другое государство, то подданным вашим какое от того будет удовольствие, ибо всякий народ желает иметь природного государя, а что изволите упоминать о принце, то какое он может иметь пред милордом преимущество? Вам о его чести¹⁴⁷ рассуждать нечего, ибо вы не по нем будете гишпанскою королевою, но он по вас будет называться королем гишпанским, только бы одарен был разумом и достоинствами и способен бы был к государственному правлению, а сей аглинский милорд таким одарен от богов разумом и всеми добродетелями, что лучше его сыскать не можно, за что от своего короля, не будучи еще ни в какой службе, пожалован прямо в генерал-адъютанты, а собою так хорош, что я из мужчин подобного ему не видывала, его же и все вашего величества министры так любят, что ни один еще чужестранный человек при дворе вашем в такой чести и почтении не был, и только б вашему величеству было угодно, а то без сомнения можно сказать, что все ваши верноподданные такого любезного жениха с великою радостию и с распростертыми руками принять не отрекутся.

На сии Луизины слова королева, рассмеявшись, сказала:

— Уж ты меня своими рассказами усыпила, — и, оборотись на другую сторону, започивала, а Луиза, вышед из спальни, пошла в свои покои и, вставши поутру, послала своего лакея к милорду просить его к себе. Милорд, тотчас одевшись, к ней приехал, и она ему рассказывала, как прошедшею ночью с королевою разговаривала и представляла ей его в женихи, на что хотя никакого от нее ответа и не получила, однако ж при напоминовении вашего имени она очень казалась весела, и я уповаю, что хотя не скоро, однако к замужству ее склонить можно.

Милорд, благодаря Луизу, просил ее, не может ли она сыскать способ, чтоб можно было ему видеть королеву без маски и удостоиться с нею говорить.

— Не знаю, — сказала Луиза, — какой бы сыскать к тому случай, потому что она ни к кому кушать не ездит и маски никогда, кроме того, как кушает, не снимает, однако я во удовольствие ваше выдумала следующее средство: есть у нас загородный конфискованный, одного несчастливого здешнего адмирала, преудивительной архитектуры дом, и такого богатства и украшения, что никто за оцененную его великую цену купить не может, королева давно уже желает его видеть и намерена когда-нибудь ехать туда прогуливаться, и если б он не в такой великой сумме был описан, то б вы могли его выкупить и хотя на время меня оным подарить, а я бы, в надежде королевиной ко мне милости, позвала ее к себе в тот дом откушать и, может быть, испросила бы у нее позволения и вам тут же присутствовать, где, конечно, могли бы вы ее увидеть без маски и удостоиться с нею говорить.

— А в какой сумме оный дом оценен? — спрашивал милорд у Луизы.

— Во сте тысячах, — отвечала она ему.

— Очень хорошо, — сказал милорд, — я столько денег у себя имею и теперь же оным вас презентую.

Луиза, получа такой чрезвычайный подарок, очень была довольна и обещалась всеми силами королеву уговорить.

Милорд, приехавши от Луизы домой, тотчас отослал в конфискацию деньги¹⁴⁸, почему оный дом за ним и записали, а гофмейстерина, приехавши во дворец, призвала к себе гофмаршала и просила его, чтоб послал он в новый ее дом лучшего кухмейстера¹⁴⁹ со всякою провизиею и лучших музыкантов, для того что она завтрешний день намерена просить королеву к себе кушать. Гофмаршал, зная, что Луиза у королевы находится в отменной милости, все в угодность ее исполнить обещался. А Луиза, пришед к королеве в спальню и поклонясь ей в ноги, говорила:

— Ваше величество, я, надеясь на высочайшую вашу милость, нимало не сомневаюсь, чтоб рабская моя просьба была [услышана]¹⁵⁰.

Королева, подняв ее, поцеловала и говорила ей:

— Пожалуй, проси, что тебе надобно, и будь уверена, что я ни в чем не откажу.

— Я ни о чем больше ваше величество не утруждаю, как только всенижайше прошу сделать мне милость пожаловать удостоить меня своим присутствием завтрешний день в новом моем доме откушать.

— Да какой у тебя новый дом, — спрашивала королева, — разве ты где купила?

— Ваше величество, — отвечала Луиза, — изволите знать бывший адмиральский загородный дом, который был в конфискации, теперь оный состоит уже за мною, потому что находящийся при вашем дворе аглинский милорд его выкупил и подарил меня.

Королева, усмехнувшись, сказала:

— Знать-то, он богат, что дарит такими чрезвычайными подарками. Давно ль у вас с ним сошлась такая дружба?

— Ничего, ваше величество, — отвечала Луиза, — он по дружбе с моим братом Фердиналдом будучи мне знаком, в одно время разговаривали мы об оном доме, что он конфискован, и я его очень хвалила, то милорд в тот же час меня им и подарил, а деньги в конфискацию отослал.

— Очень хорошо, — сказала королева, — изволь дожидаться, я верно завтре к тебе буду.

Луиза, видевши королевину милость, просила еще, чтоб ей дозволено было позвать туда и милорда.

— Ах, мать моя, — сказала королева, — кстати ли ему тут мешаться? Ты знаешь, что со мною, кроме моих фрейлин и одного твоего брата Фердиналда, никого из кавалеров не будет.

— Ваше величество, — отвечала Луиза, — да как же мне его не позвать, для того что я по его щедрости сей дом получила, а благодарности иметь не буду?¹⁵¹

— Хорошо, зови его, только я не знаю, какая ему будет утеха быть одному между нами.

— Да не можно ли, ваше величество, — просила еще Луиза, — сделать последнюю со мною милость, чтоб пожаловать ко мне без маски, для того что в оной как говорить, так и веселиться не очень способно, а притом и я, не видя дражайшего вашего лица, не могу знать, приятно ль будет вашему величеству мое угощение.

— Ну, я и то в угодность твою сделаю, — сказала королева, — и верно буду без маски.

Луиза, за чрезмерную сию милость благодаря королеву, поехала в новый свой дом, чтоб все там приуготовить, а к милорду обо всем том послала сказать.

На другой день поутру в двенадцатом часу милорд, убравшись как возможно лучше и в таком пребогатом экипаже, какого во всем городе ни у кого не было, приехал в тот дом, а в начале первого часа и королева прибыть изволила.

Милорд, сошед на крыльцо и приняв ее из кареты под руку¹⁵², вел в палаты. Королева хотя была и без маски, но шла от крыльца до самых покоев с великим пренебрежением, отворотясь от милорда в сторону, почему он прямо красоты лица ее рассмотреть не мог, после сего чрез полчаса приехала туда ж еще незваная старшая королевина сестра Елена, которая еще при отце своем за бесчестные свои дела сослана для житья в один монастырь неподалеку от Толедо.

Королева, ходя с придворными своими дамами и фрейлинами по всем покоям, очень любовалась и хвалила хорошую архитектуру и все убранство того дома, а как поставили кушанье и сели за стол, то королева дозволила милорду сесть в форшнейдерском месте¹⁵³. Сестра ж королевина Елена с первого взгляда так в милорда влюбилась, что без всякого стыда делала ему многие любовные декларации, но он, не хотя с нею вступать ни в какие разговоры, как можно коротко на все ее вопросы ответствовал, а между тем, разрезывая жаркое, перерезал у себя палец и, вынявши из кармана платок, завязал оным свою руку, а Елена, увидевши сие, тотчас сняв у себя с шеи ленту и подавая милорду, говорила:

— Ежели вам сия лента не противна, то прошу оною перевязать ваш палец и унять текущую из оного алейшую вашу кровь, что я за особливое почту удовольствие.

Милорд, видя непристойное Еленино нахальство, отвечал ей:

— Покорнейше благодарствую за ваше одолжение, только мои руки шелку не любят, и для того советую вам опять перевязать вашу шею, у которой без ленты очень много красоты убавилось.

Королева, слышав сие и оборотясь к своим фрейлинам, захохотала, а потом, вставши из-за стола, начали танцевать. Милорд осмелился поднять королеву¹⁵⁴, и хотя она пошла, но все танцевала как бы с некоторым пренебрежением, а как только кончился миновет, то Елена тотчас подняла танцевать милорда и, будучи в танцах, оказывала ему великие любовные знаки. Милорд из учтивости хотя и пошел с нею танцевать, но, протанцевавши один миновет, перестал, и сколько она его ни уговаривала, чтоб еще танцевать, но он, употребя с учтивостию разные отговорки, от того отказался, ибо все его мысли устремлены были к одной только королеве.

Королева ж, приметив в милорде чрез все его поступки остроту разума и честные сентименты, нечувствительно почувствовала в сердце своем любовный жар, только всеми мерами старалась оное скрывать, однако ж не могла вытерпеть, чтоб с ним не говорить, а после разговоров сама уже подняла его танцевать, но все оное делала с великою благопристойностию, и с сего времени так в него влюбилась, что положила непременное намерение, кроме его, никого в женихи себе не удостоивать, только до времени никому из своих придворных объявлять о том не хотела.

Таким образом препроводя королева в сем доме весь день в разных увеселениях, осталась по просьбе Луизиной ночевать, причем и милорду в особливых покоях ночевать дозволено. Елену же хотя Луиза и не унимала¹⁵⁵, но она нахальством своим тут же осталась. За ужином королева с милордом гораздо уже перед прежним ласковее разговаривала, и хотя нималой не показывала наружной к нему склонности, однако гордость ее и отвращение к мужескому полу совсем исчезла.

По окончании вечернего стола в обыкновенное время, как стали все ложиться спать, то королева, приметивши, что сестра ее за милордом волочится, приказала своим фрейлинам за нею примечать. Чрез несколько часов бесстыдная Елена, думая, что все уже заснули, вставши с своей кровати и надев на себя одну только мантилию, пошла в ту комнату, которая отведена была для милорда, но как скоро она из спальни вышла, то одна фрейлина по приказу королевину следовала за нею и, ставши у дверей, примечала ее поступки. Милорд, лежа на постеле, находился о красоте королевиной в различных размышлениях, но вдруг увидя отворившуюся дверь и идущую к себе даму, очень удивился, а как она подошла к его кровати и мог он ее узнать, то говорил ей:

— Ах, ваше высочество! пристойно ли это, зачем вы в такое необыкновенное время приттить сюда изволили?

— К тебе, любезный милорд, — отвечала она ему, — и в самое лучшее время для доказательства непреодолимой моей к тебе любви.

— О боги! — сказал милорд, — какое это похабство, я думаю, ни одна подлая женщина¹⁵⁰ такой наглости и бесстыдства сделать не может, я ваше высочество уверяю, что я нималой склонности к вам не имею и ни для чего любить вас не намерен, чего ради покорно прошу, извольте иттить в свою комнату, а меня оставьте в покое, — и, оборо-тясь на другую сторону, окутался в одеяло. Но она, не удовольствовавшись своим бесстыдством, зашла к нему с другой стороны кровати и, сдернув с него одеяло, легла подле его. Милорд, видя такое бесстыдное похабство, вскоча с постели, говорил: — Ежели вы не изволите сейчас отсюда выттить, то я принужден буду кричать, чтоб вас в таком безобразном виде от меня вывели, о чем к поношению вашей чести будет известно не только в здешнем доме, но и во всем городе.

Елена, видя свою неудачу, встав с постели, пошла вон, сказав притом с великим сердцем:

— Не думай ты, неблагодарный злодей, чтоб я тебе не отмстила за твое неудовольствие¹⁵⁷.

Фрейлина, стоя за дверьми, все сие слышала и, возвратясь к королеве, обо всем рассказала.

Поутру, вставши, милорд допущен был к королеве к руке, которую она пожаловала ему с великою приятностию, а за обедом очень много с ним разговаривала, после же обеда столько с ним танцевала, что никогда ее так много танцующую не видывали. Потом королева, оказав любезной своей гофмейстерине за ее угощение свое удовольствие, отправилась в город. Милорд вел ее до кареты за руку, и она уже не только чтоб отворачиваться, но с приятностью на него смотря, сказала:

— Я думаю, вы довольно приметили, что мне все ваши сентимен-ты¹⁵⁸ понравились, и я вас уверяю, что сердцем моим никто, кроме вас, обладать не будет, только прошу, чтоб сие до времени было содержало в сокровенности, ко двору же моему вы можете лучше ездить после обеда, и дозволяю вам приходить прямо в мою спальню.

Милорд поцеловав королевину руку, а она его в щеку, поехала во дворец.

Таким образом после сего ездил он во дворец всякий день, и королева имела с ним такое откровенное обхождение, как надлежит с настоящим женихом, а по прошествии несколька времени, говорила ему:

— Любезный милорд, я положила намерение завтрешний день вступить с вами в законное супружество, чего ради и приказано от меня обергофмаршалу, чтоб к завтрешнему дню все было в готовности, а церемониальной комиссии велела объявить всем знатным персонам, чтоб они к десятому часу сбирались во дворец, и кому с вашей стороны быть надлежит, о том, я думаю, реестр к вам уже сообщен.

Слышавши милорд неожидаемое и скорое королевино намерение, изумился и отвечал ей:

— Ваше величество, как можно сему статься, чтоб к завтрешнему дню все сие могло изготовиться, потому что до сего времени вы никому о том объявлять не изволили.

— Нет, любезный милорд, вы о том не сомневайтесь, ибо я как скоро приняла намерение иметь вас своим мужем, то и отдан был от меня всем знатным секретный приказ, чтоб к назначенному мною времени, то есть к завтрешнему числу, все было изготовлено, с таким при том подтверждением, чтоб, для чего такие приуготовления делаются, никому не объявляли, почему и думаю я, как вы приедете домой, то все принадлежащее к сему торжеству найдете в готовности, чего ради и время вам ехать в свой дом, — и, простясь с ним, пошла в свой кабинет, а он поехал домой и, приехав, увидел на дворе драгоценную карету, заложенную в восемь неаполитанских лошадей, а в покоях множество лакеев и официантов в богатой дворцовой ливрее, на столе несколько платья и церемониальный реестр, какие министры и знатные господа с его стороны быть имеют.

Поутру, то есть в день, назначенный к свадьбе, вставши, он стал одеваться, а к десятому часу начали съезжаться к нему в дом те персоны, которым по расписанию быть велено, и все находились в великой радости о пременении королевина мнения¹⁵⁹ и о выборе ею такого достойного жениха, а им государя. В назначенный же час поехали по надлежащему церемониальному порядку к кирке¹⁰⁰ и, вошед в оную, ожидали королевина прибытия, чрез час времени сказано было, что королева изволит ехать, почему все бывшие с милордовой стороны стали для встречи королевы выбираться из кирки вон, а милорд по обыкновению жениха дожидался в кирке с такою неописанною радостию, что сам себе не верил, чтоб сие благополучное для него счастие могло совершиться, но видит уже королеву со многочисленною свитою входящую в кирку, и как стала она подходить ближе, то каким он вместо радости поражен был страхом и удивлением, ибо вместо королевы приведена была и поставлена с ним рядом похабная королевина сестра Елена, которая как скоро вошла в кирку, то и приказала пастору, чтоб он начинал венчать.

Милорд, видя нечаянное сие приключение, в такое пришел замешательство, что не знал, что и делать, наконец, закричал:

— Умилосердитесь, государыня, долго ль вам так нахальничать, и можно ль, чтоб вы неволею могли привесть к себе в любовь того, который скорее согласится лишиться жизни, нежели склониться на ваше требование и быть вашим мужем, и как тому статься, чтоб я променял на вас ту драгоценную красоту и премудрую особу, которая сотворена от богов во удивление всему свету, — и, оборотясь к бывшим с ним министрам, сказал: — Государи мои, прошу не прогневаться, я в такое теперь приведен дурачество¹⁰¹, что не знаю, что мне делать, — и, выговоря сие, пошел из кирки вон, и, севши в карету, поехал во дворец к королеве жаловаться. Вошед он в королевину спальню, увидя ее раздевающуюся, которая встретила его следующими словами:

— Любезный милорд, хотя от меня и определено было, чтоб намерение наше нынешний день совершилось, но сестра моя до того меня не допустила, ибо я, подъезжая со всею церемониею к кирке, увидела ее прежде меня туда приехавшую и выходящую из кареты в брачном одеянии, почему и рассудилось мне дать ей в том волю, а притом еще воображала я и то, что, может быть, она сие делает и по общему вашему согласию, и для того принуждена я возвратиться во дворец.

— Ваше величество, — говорил милорд, — я сам затем из кирки уехал, чтоб принести вам на нее жалобу, ибо я нигде от нахальства ее не имею покоя.

— Однако, любезный милорд, — сказала королева, — вы о том не беспокойтесь, а возьмите не на долгое время терпение, я все сие переделаю другим манером и желание наше непременно приведу к благополучному окончанию.

После сего милорд, опять всякий день после обеда приезжая во дворец, хаживал к королеве на особливое крыльцо темными переходами, в которых и днем для света становились с зажженными свечами фонари. В один вечер идучи он от королевы теми переходами, и увидел идущих против себя шесть человек вооруженных драбантов¹⁰², которые как скоро против его поравнялись, то, схватя его под руки и завязавши ему платком глаза, вывели на двор и, посадя в карету, поскакали. Милорд ничего другого при сем случае не воображал, как только, что сие сделано от принцессы Елены за его к ней несклонность, почему и жизнь свою почитал в опасности, думая, что не приказано ли оным драбантам отвезти его в какое ни есть пустое место и лишить жизни. Однако ж драбанты, ехавши с ним несколько часов, остановились у некоторой ограды, и, вынувши его из кареты, приведя к дверям, толкнули в оные, отчего принужден он был в великом страхе упасть на землю, а сами заперли и поскакали с каретою назад.

Несчастный милорд от сего странного приключения насилу мог опамятоваться, и, встав с земли, развязал себе глаза, и, осматривался вокруг себя, не мог никого видеть, а только слышит при темноте ночной шумящие от ветра деревья и, рассмотрев хорошенько, видит, что он находится в подчищенной роще, но не знает, что с ним будет делаться, проливает источники слез, воспоминает все случившиеся с ним несчастливые приключении, воздевает руки на небо, призывает всех богов к себе на помощь, и в таких колеблющихся печальных размышлениях препроводил остаток ночи, сидя под одним деревом, а как румяная заря отверзла блистающему солнцу двери, которое светлыми своими лучами прогнало темноту ночную, то увидел он, что находится в преизрядном регулярном саду, украшенном прешпективыми аллеями и насажденными разными цветами, идучи он по одной аллее, увидел идущего к себе навстречу человека в черном платье, увидевши его, несколько обрадовался, думая от него сведать, в каком он месте находится, но сей человек, подошед к нему, с учтивостию поклонился, только на вопросы его ничего не ответствует, почему рассудилось милорду, что он не разумеет аглинского языка, начал с ним говорить по-французски, по-немецки и по-арапски, но человек не отвечал ему ни одного слова. И так милорд заключил об нем, что он от природы ничего говорить не умеет. Ходя он по сему саду, вышел на одну прешпективую дорогу, простирающуюся к превеликому каменному дому, дорога сия устлана была черным сукном, хотя сие его и удивляло, однако принял он намерение иттить в тот дом, и вошед в первую горницу, обитую черным сукном, в которой в одном углу сидел лакей в черном кафтане и, увидевши его, встав, с учтивостию поклонился.

— Скажи, пожалуй, мой друг, — говорил милорд лакею, — чей это дом и по какой причине в таком глубоком трауре?

Лакей, не ответствуя ничего, только кланяяся, отворил ему двери в другую горницу, черным же сукном обитую, и в ней четыре человека лакеев в черной же ливрее, которые, с равным учтивством поклонясь ему, смотрели на него с таким видом, как бы ожидали его приказания. Спрашивал он у них на разных языках, кому сей дом принадлежит, но и от сих нималого ответа получить не мог, и с тем вошел он в третью такую же горницу, в которой стояла под черным балдахином кровать с черным тафтяным занавесом, на постеле лежал траурный шлафорок¹⁶³ и траурные же подле кровати стояли туфли.

В сей печальной горнице сел он на креслы и до самого половины дня находился в разнотысячных размышлениях, а как только пробило двенадцать часов, то вошел к нему один лакей и, отворя в другую горницу двери, указывает ему накрытый стол и поставленное кушанье. Вошед он в сию горницу и видя на столе один только прибор, рассудил, что оное приготовлено для него, сел он за стол, а два лакея с тарелками стали за его стулом, кушанья было для одной персоны очень довольно, и все на серебряном сервизе, также и несколько бутылок разного вина, лакеи же все находятся в его повелении и, что прикажет, все исполняют с великою учтивостию, только ни одного слова не говорят. Пообедавши, пошел он опять в спальню, где приготовлен уже чай и кофе, и кофишенкер¹⁰⁴, стоя с белою салфеткою, ожидал его повеления.

Напившись кофе, препроводил весь день в различных размышлениях, а ввечеру в назначенный час таким же образом приготовлен был и ужин, отужинав, пошел ложиться спать, а за ним вошел камердинер и, раздев его, поклонясь, пошел вон.

Поутру проснувшись и видя лежащий на столе серебряный колокольчик, позвонил в оный, тотчас вошел к нему тот же камердинер и, поклонясь, дожидался его приказа. Милорд говорил ему, чтоб подал одеваться, он тотчас выбежал в другую горницу, принес черный кафтан, нижнее платье и чулки черные. Милорд приказывает ему, чтоб он подал то платье, которое ввечеру с него снял, но камердинер, не ответствуя ничего, только кланяется и делает такие знаки, что ему, кроме оного, давать не приказано, и, надевая на него башмаки, вместо брильянтовых его пряжек, застегнул черными железными, чему милорд и противиться уже не смел, а другой лакей принес серебряную лохань, полотенце и склянку с благовонного водою, и как он обтер свое лицо и руки, то камердинер стал подавать ему белую сорочку с большими батистовыми манжетами, но милорд оной надевать не хотел, что видя камердинер, подошед к нему с учтивостию, стал будто рассматривать у его сорочки кружевные манжеты и вдруг, взяв за ворот, разодрал на нем сорочку до самого подола, а сам, отскоча от него, очень низко поклонился.

Милорд рассудил, что, конечно, им так поступать с ним приказано, только не знал, от кого и для чего сие делается, почему и принужден он был надеть принесенную камердинером сорочку и все траурное платье, как скоро он оделся, то кофишенкер принес в спальню чай и кофе, которого выпивши он одну чашку, сел подле окошка и, будучи о своем несчастии в различных размышлениях, простря взор свой на небо, произносил следующие слова:

— О немилостивые и жестокосердые боги, доколе будете проливать на меня гнев свой! за какое преступление вы на меня озлобились? Еще ли вы не удовольствовались несчастным моим приключением, которое я претерпел в арапском эдикуле, не укротился ли гнев ваш лишением дражайшей моей невесты маркграфини? Какое ж ныне еще приуготовляете мне мученье? когда вы хотите отнять жизнь мою, то верьте, что если б теперь была при мне моя шпага, то б сию минуту поразил мое сердце и пролил бы кровь мою в угодность жестокосердой вашей жертвы.

Не успел он окончать сих печальных слов, как увидел отворившиеся на двор ворота, в которые вошли восемь человек в длинных епанчах¹⁶⁵, с распущенными на головах с черным флером шляпами, в руках несли обитый черным бархатом с тремя ступенями эшафот, за ними шли два гайдука¹⁶⁶ в длинных же черных епанчах и несли обшитую малиновым бархатом и обвитую золотым галуном плаху, за сими следовал в пестрой епанче палач с превеликим острым топором, потом в обыкновенном платье пастор с книгою, а за ним две дамы и несколько кавалеров и дам в самом глубоком траурном платье.

Печальное сие зрелище привело милорда в превеликий ужас, однако ж делать ему было нечего, укрепя он себя рассудком, вышел в зал, в котором принесенный эшафот был уже поставлен и положена на нем виденная им плаха, вокруг эшафота поставлено двенадцать серебряных подсвечников с зажженными свечами, на правой стороне эшафота стал пастор, а на левой с престрашным топором палач. И как скоро все в надлежащий порядок было изготовлено, то два гайдука, подхватя милорда под руки, взвели на эшафот и поставили лицом к плахе, потом первые две дамы, покрытые большими капорами, взошли туда же и стали против милорда, а прочие все стояли около эшафота, имея в руках зажженные свечи, и показывали печальный вид, из двух же стоящих на эшафоте дам одна, поднявши свой капор (сия была принцесса Елена), говорила:

— Видишь ли ты, жестокосердый, что для тебя приготовлено за пренебрежение принцессиной чести?¹⁶⁷ и ты теперь ничем другим избавиться не можешь, как только склонностию своей любви и клятвенным обещанием, что тебе, кроме меня, ни на ком не жениться, а ежели сего не учинишь, то без всякого милосердия и жалости на сей лежащей пред твоими глазами плахе голова твоя в сию минуту будет отрублена.

— Я удивляюсь вашему высочеству, — отвечал милорд, — что вы вздумали меня стращать смертию, извольте быть уверены, что я с великою радостию лучше желаю сей час окончить жизнь мою, нежели согласиться на бесчестное ваше требование, и ежели вам угодно, то прикажите поскорей совершить злое ваше намерение, только позвольте мне по должности закона¹⁶⁸ принесть в моих грехах чрез сего пастора чистосердечное покаяние.

Принцесса на сие с великим сердцем сказала:

— Приноси поскорей зверское твое покаяние и ложись на сию плаху, чтоб я могла видеть и утешаться на отрубленную твою голову.

— Это вашему высочеству очень свойственно, — отвечал милорд, — потому что когда вы по своему бесстыдству в живых головах для удовольствия любовной вашей страсти не могли получить счастия, то в мертвых еще и меньше сыскать можете. — По окончании сих слов оборотясь он к пастору и став на колени, приносил ему на ухо свое покаяние, а окончавши оное, встав и поклонясь на все стороны, сказал: — Вы, правосудные боги, видите, что я безвинно оканчиваю жизнь мою, — и лег на плаху.

Не можно изобразить, с какою жалостию все предстоящие на сие смотрели, и ни один человек не мог от слез удержаться, а палач, подняв ужасный свой топор, хотел сильным ударом опустить оный на его шею, но предстоящая тут другая дама оный удержала и, с превеликими слезами подняв милорда за руку, говорила:

— Любезный милорд, теперь уже я несомненно уверена в нелицемерной твоей любви, отпустите мне как своей невесте вину сию, ибо я чрез сие пробовала твою верность.

Милорд, стоя на коленях и целуя королевины руки, уверял страшнейшими клятвами, что он без всякой страсти, для верности к ее величеству, готов был лишиться жизни. Королева, взяв его за руку, повела в другие в том же доме покои, ибо сие происходило в загородном королевском доме, отстоящем от Толедо на одну милю, в котором собраны были чужестранные министры и весь гишпанский генералитет, которым королева публично объявила, что она желает милорда иметь законным себе супругом и вручает ему гишпанскую корону, и что она сей же день намерена вступить в законное супружество. Не можно изъяснить, с каким усердием и радостию все находящиеся тут приносили милорду поздравление и тот же час утвердили благоволение своей королевы присягою.

Потом королева пошла в особливые покои убираться, приказав церемониймейстеру, чтоб к назначенному часу все было в готовности. Принцесса же Елена, будучи чрезмерно в милорда влюблена и видя его благополучное окончание, поехала с великою злобою в монастырь, в котором она имела свое пребывание.

Чрез несколько часов донесено королеве, что вся церемониальная процессия в готовности, то королева и милорд севши в особливые кареты, и вся процессия следовала в Толедо до самой кирки в хорошем порядке, для смотрения которой все улицы наполнены были таким множеством народа, что с великою теснотою процессия сия могла следовать, и от всех слышны были радостные восклицании.

По прибытии в кирку милорд с королевою поставлены на пребогато украшенном месте, весь священный чин к начинанию священного действия был в готовности, и как стал первосвященник зажигать брачные свещи, то в самую сию минуту сделался от бывшего в кирке народа необыкновенный шум, одни бегут из кирки вон, другие в оную вбегают, а иные вынимают для своей обороны шпаги. Наконец увидели вбежавших в кирку несколько человек с обнаженными шпагами драбантов, и немилостиво всех встречающихся им предавали смерти, из которых один, подбежав к стоящей с милордом королеве, вонзил острую свою шпагу в самое ее сердце, отчего неописанная сия красота поверглась на пол храма, покрылось прекрасное ее лицо бледностию, и весь священный храм обагрен невинною кровию. Милорд в отчаянии своей жизни, выхватя свою шпагу, четырех человек драбантов заколол до смерти и, тем очистивши себе от сих злодеев дорогу, ретировался из кирки вон, и, прибежав к карете, обрубя своею шпагою у одной лошади постромки, сел верхом и ускакал в дом к верному своему приятелю Демаре, но его в то время дома не было, однако ж милорд для спасения своей жизни скрылся в его доме, положив намерение, дождавшись его, взять несколько денег и тайным образом из Толедо уехать.

Чрез несколько часов Демаре, возвратясь домой и увидевши милорда, обняв его, со слезами спрашивал, каким образом спас жизнь свою от тех злодеев, которые предали смерти любезную их королеву. Милорд, рассказав ему все приключившиеся обстоятельства, спрашивал у него, не знает ли он причины сему бунту и что делается в городе.

— Милостивый государь, — говорил Демаре сквозь текущие слезы, — все возмущение произошло от злости королевиной сестры Елены, которая, видевши, что королева наша действительно удостоила вас быть своим супругом, а нам государем, то она, с превеликой зависти и злости, приехав в монастырь, тотчас призвала к себе драбантского корпуса капитана, которого она давно содержала у себя в неограниченной милости, и, советовав с ним, согласились, чтоб королеву и вас, также и всех бывших с вами в кирке знатных господ лишить жизни, а сама обещалась за оного капитана выттить замуж и объявить его гишпанским королем, драбантский же корпус состоит у нас только из пятисот человек, и они сию принцессу очень любили, потому что она, любя их капитана, нередко и их награждала деньгами, почему они охотно на сие злодейство и согласились, однако ж некоторые из генералитета, избавившись от сего несчастия и собрав все находящиеся в городе воинские команды, оных бунтовщиков многих побили, а прочих побрали под караул, причем и самое принцессу Елену заарестовали, которая уже и допрашивала и во всем том призналась, и теперь в городе восстановлено совершенное спокойствие. Тело же королевино отнесено во дворец и приказано печальной комиссии сочинить к погребению надлежащий церемониал, в числе же убитых вместе с королевою, подле самого драгоценного ее тела, нашли общего нашего друга Фердиналда и любимицу королевину гофмейсгерину Луизу.

— О боги, — вскричал милорд, — какое ваше правосудие, что допустили вы непотребной женщине умертвить безвинно единоутробную и добродетельную сестру свою!

И, выговоря сие, повалился без всякого чувства. Демаре, подхватя его, положил на свою кровать и разными спиртами чрез несколько часов едва мог привесть в память, как скоро он опамятовался, то пустились источники слез из глаз его, и Демаре сколько можно старался его уговаривать и уверял, что сенат и все благородное гишпанское дворянство, помня королевино изустное объявление, кроме вас, никого гишпанским королем иметь не желают.

— Ах, мой друг, — отвечал милорд, — может ли меня утешать гишпанская корона, когда я лишился той неоцененной красоты, которую почитал дороже всех сокровищ на свете? И для того прошу тебя, любезный друг, одно только сделать мне одолжение, ссудить меня деньгами, а я тебе дам вексель и поеду отсюда, куда поведут меня глаза мои, и всечасно буду оплакивать несчастную мою судьбину.

Демаре, видя, что милорд никак остаться у них не хочет, дал ему четыре тысячи червонных и одну лошадь, за что он благодаря его и простясь с ним дружески, следующею же ночью из Толедо выехал, направляя путь свой в Италию, и по нескольких днях приехал он благополучно в Венецию во время самого карнавала, когда бывает там великое торжество и различные увеселении, чего ради к сему времени и съезжаются в сей город из разных государств многие знатные особы, и сказывают, что ни в котором государстве для молодого человека веселее жизни сыскать не можно, как в сей вольной республике.

Милорд по приезде своем нанял себе хороший дом, принял несколько лакеев и одного камердинера, и в один день, будучи в театре, очень веселился на театральное представление и на множество собравшегося народа. А как кончилась бывшая тогда опера, то все находившиеся в театре кавалеры и дамы, собравшись в одну превеликую залу, стали играть на разных инструментах, между которыми была одна дама чрезвычайной красоты и так хорошо пела, что все, оставя свои игры, слушали одного только ее пения. Милорд тут же играл на флейт-реверсе¹⁶⁹ и, переставши играть, смотря с великою прилежностию на сию даму, сказал сам себе: ‘Возможно ль, какое человек с человеком имеет сходство, ибо сия дама так на бывшую мою невесту маркграфиню похожа, что ежели б она не при моих глазах погибла в морской бездне, то б я мог почесть сию даму за сущую маркграфиню, только кажется, что сия красотою своею еще ее превосходит’. И для того старался он как можно об ней проведать, чего ради и спрашивал у бывших тут, кто она такова, которые сказали ему, что сия французская дофиня¹⁷⁰ недавно в сей город приехала. По окончании всех веселостей поехал он домой и лег спать, но красота сей дамы так пленила его сердце, что он, будучи в различных размышлениях, всю ночь препроводил в великом беспокойстве и, вставши поутру, находился в немалой задумчивости. Камердинер его, видя, что он находился в беспокойных мыслях, пришед к нему, с великою учтивостию говорил:

— Милостивый государь, о чем вы изволите беспокоиться? Конечно, вы, будучи на опере, влюбились в какую ни есть красавицу, ежели я оное отгадал, то пожалуйте, без всякого сомнения, извольте мне в том открыться, может быть, я чрез свое старание сыщу вам дорогу к тому сердцу, от которого вы претерпеваете такое беспокойство.

Милорд, не будучи еще уверен в камердинерской верности, не хотел ему в том открыться и для того сказал:

— Нет, мой друг, я не очень здоров и чувствую в себе небольшой жар.

Флеймен (имя камердинера), усмехнувшись, говорил:

— Пожалуй, милостивый государь, не извольте во мне сомневаться, может быть, вы, по недавному вашему сюда прибытию, об нас еще обстоятельно не изволите ведать, я вам объявляю, что в здешнем городе наша в том состоит должность, и мы в соединении любовных сердец великое имеем искусство, я вас уверяю, в кого б вы ни влюбились, здешняя ли она или приезжая, только лишь бы не имела она у себя любовника, а то я верно оную в любовь вашу склонить могу, ибо по вольности здешней республики у нас такое обыкновение, что ежели кавалер влюбится в какую даму, то без всякой опасности может послать к ней с объявлением своей любви камердинера, а дама ежели и не хочет его любить, то не должна на него за сие сердиться.

Милорд на сие камердинерово представление согласился и говорил ему:

— Теперь я тебе, мой друг, открываюсь, что я мучусь любовною страстью к одной приезжей сюда французской дофине, которая, будучи вчерась на опере, так красотою своею меня пленила, что ежели я не получу ее склонности, то опасаюсь, чтоб мне не приключилось какой болезни, и ежели ты можешь сыскать какой способ, то я почту за великое одолжение и без награждения тебя не оставлю.

— Милостивый государь, — отвечал Флеймен, — напрасно вы давно мне о том объявить не изволили, я теперь же пойду, объявлю ей о вашей любви и, как можно, буду стараться узнать ее мысли.

И пошед, сыскал тот дом, в котором жила дофиня, и, вызвав к себе ее пажа, спрашивал:

— Пожалуй, мой друг, скажи, не содержит ли ваша дофиня кого ни есть из кавалеров в отменной у себя милости?

— Нет, друг мой, — отвечал паж, — она совсем противного тому свойства, и я вас уверяю, что она ни в кого на свете влюбиться не может.

Однако Флеймен, несмотря на то, вынув из кармана пять червонцев, подарил пажу и просил его, чтоб он доложил об нем дофине, что он до ее светлости имеет нужду. Паж, побежав, доложил и, вышед оттуда, позвал Флеймена в ее спальню. Вошед он к ней, с великою учтивостию говорил:

— Ваша светлость, я здешней Венецианской республики камердинер и с покорнейшим моим почтением приемлю смелость вашей светлости доложить о моем господине, у которого я служу, что он, будучи на опере, так сильно красотою вашею пленился, что принужден теперь лежать в постеле, и ежели ваша светлость хотя малое имеете по человечеству¹⁷¹ об нем сожаление, то ничем другим от сей болезни избавиться он не может, как вашею склонностию.

— Слушай, мой друг, — говорила дофиня, — я знаю, что в здешнем городе ваша в том состоит должность, что кавалеры чрез вас объявляют дамам свою любовь, за что вас по вольности здешней республики и не наказьшают, а ежели б ты в другом городе пришел ко мне с таким объявлением, то бы, вместо ответа, без всякого милосердия был наказан, а может быть, потерял бы свою и голову, однако я по здешнему обыкновению объявляю тебе, что я никого на свете любить не намерена, ибо чистая моя совесть от сей страсти свободна.

Флеймен, поклонясь, пошел из ее спальни вон и, вздохнувши, сказал:

— Ах, бедный Георг, какую я тебе принесу радость! Разве умножу болезнь твою и опасаюсь, чтоб оная не лишила тебя жизни.

Дофиня, услыша о Георговом имени, кликнувши Флеймена назад, спросила:

— Скажи, пожалуй, какого ты поминаешь Георга?

— Я помянул, ваша светлость, — отвечал он, — имя моего господина, у которого я служу.

— А какой он человек? — спрашивала дофиня. — И давно ли в сей город приехал?

— Я этого теперь вашей светлости объявить не должен, — отвечал Флеймен, — потому что когда вы никакой милости оказать ему не намерены, то на что вам и ведать о его фамилии,¹⁷² довольно, что вы изволили от меня услышать о его имени.

— Пожалуй, мой друг, — говорила дофиня, — скажи мне, какой он человек, за что я тебя могу подарить.

— Нет, ваша светлость, — отвечал Флеймен, — ни за сколько тысяч вы от меня больше сего сведать не можете, — и, поклонясь, пошел со двора долой.

Дофиня, тотчас призвав своего лакея, приказала ему иттить за Флейменом, дабы спознать Георгову квартеру и наведаться, какой он человек. Лакей, пришед к милордову дому и увидя у ворот одного лакея, спрашивал, кто стоит в этом доме. Лакей отвечал, что сей дом нанимает аглинский милорд Георг, который недавно в сей город приехал. Дофинин лакей спросил еще:

— Да теперь он дома или куда выехал?

— Нет, — отвечал лакей милордов, — он болен и никуда не выезжает.

С чем дофинин лакей и возвратился, а Флеймен, пришед к милорду, говорил:

— Милостивый государь, я ходил к ее светлости и сам удостоился ее видеть: подлинно она такая красавица, что всякого своею красотою заразить может, и я ей о любви вашей объявлял и получил от нее ответ, что она по своему постоянству никого на свете любить не намерена, почему вы и надежды в том иметь не можете, а я советую вам, преодолев сию страсть, ее оставить, а извольте положиться на меня, я и кроме ее могу в здешнем городе сыскать очень хорошую красоточку.

— Нет, мой друг, — говорил милорд, — я, кроме ее, никого в свете любить не хочу, да и в нее я для того больше влюбился, что она очень похожа на бывшую мою невесту, которую я любил больше моей жизни.

После сего на другой день дофиня, призвав своего пажа, приказала ему иттить с тем лакеем, который проведывал о милордовом доме, и, сыскав его камердинера, позвать к себе. Паж, пришед к милордову дому и вызвав Флеймена, просил его к дофине. Флеймен, обрадовавшись сему, спрашивал пажа, как он мог сыскать их квартеру. Паж, указавши на лакея, сказал:

— Вот он мне указал.

— А ты, мой друг, — говорил он лакею, — почему наш дом знаешь?

Лакей отвечал:

— Когда вы у нас были, то дофиня посылала меня нарочно за вами вслед, чтоб спознать, где вы живете.

Флеймен думая по строгому ее отказу, не хочет ли она ему за объявление милордовой любви сделать какое отмщение, но опять рассудил, ежели б она намерена употребить какое зло, то бы никак явно к их дому своих людей подсылать не стала, и так пошел он вместе с пажем к дофине. Как паж об нем доложил, то дофиня, призвав его в свою спальню, говорила:

— Я после твоего ухода, пришед в жалость о приключившейся твоему господину от моей красоты болезни и опасаясь, чтоб мне не быть причиною его смерти, хотя и приняла намерение чистосердечною моею к нему любовью от того избавить, но как я не имела еще случая персонально его видеть, то и не могу так скоро войтить с ним в обязательство любовного союза, чего ради выдумала я употребить такой способ, чтоб я его могла видеть и с ним говорить, а он бы меня не узнал, на что, я думаю, и ты согласен будешь, только дай мне честное слово, чтоб до времени ему о том не объявлять, подите вы теперь к своему господину и рекомендуйте ему одного доктора, который от сих болезней очень искусно вылечивает, и когда он на сие согласится, то вы меня о том уведомьте, и я, нарядясь в докторское платье, сама к нему приеду, и, рассмотря его достоинствы, ежели он мне понравится, то я чрез вас же могу объявить мою склонность, а вы от меня за свои услуги оставлены не будете.

Флеймен клелся дофине, что он с великою радостию все ее приказании исполнять будет, и возвратясь домой, вошед к милорду в спальню, говорил:

— Что, милостивый государь, есть ли вам хотя малое от болезни облегчение?

— Нет, мой друг, — отвечал милорд, — вместо облегчения, я час от часу больше чувствую тягости и сам вижу, что болезнь моя умножается.

— Это, милостивый государь, не рассудительно, — говорил Флеймен, — на что страдать и мучиться о такой даме, которая любить вас не намерена, вы сами изволите знать, что принужденная любовь приятна быть не может, я вам советую для своего облегчения от сей болезни полечиться, здесь есть один французский доктор, который очень искусно от сих болезней вылечивает, и ежели вам угодно, то я его попрошу, чтоб он к вам приехал.

— Ах, мой друг, — сказал милорд, — возможно ль статься, чтоб сыскался такой доктор, который бы мог любовь из сердца выгнать? Я верно знаю, что меня от сей болезни, кроме той персоны, от которой я получил сию заразу, никакой человек избавить не может.

— А я, сударь, вас уверяю, — говорил Флеймен, — что сей доктор многих молодых людей, страждущих сею болезнию, совершенно вылечил, ибо он знает некоторые сокровенные симпатические лекар-ства .

— Очень хорошо, — сказал милорд, — сходи и попроси его ко мне, посмотрим его искусства.

Флеймен тотчас побежал к дофине и сказал, что милорд приказал доктора просить к себе.

— Хорошо, — сказала дофиня, — поди и скажи ему, что доктор скоро будет.

Флеймен пошел домой, а дофиня, после его убравшись в мужское платье и надев на себя парик, вскоре за ним во образе доктора к милорду приехала, и, вошед в спальню, села подле его кровати и спрашивала, чем он болен.

— Я вам, господин доктор, — отвечал милорд, — чистосердечно открываюсь, что я получил сию болезнь от любовной страсти, которою заразился, будучи на опере, от одной дамы.

— Пожалуй, объяви мне ее имя, — говорил доктор, — а без того мне вас никак лечить не можно.

Милорд, не хотя объявить о ее имени, отвечал доктору:

— Нет, господин доктор, мне этого никак сделать не можно, ибо я так много ее почитаю, что лучше соглашусь от сей болезни умереть, нежели объявить о ее имени.

Но доктор говорит ему, чтоб без всякой опасности в том открылся и верно бы надеялся, что, кроме его, никто ведать о том не будет, и притом уверял, что он его действительно вылечит.

Милорд, будучи докторским обещанием уверен, говорил:

— Я заражен красотою французской дофини.

— Ах, господин милорд, — вскричал доктор, — как вы осмелились к такой знатной и сияющей в непорочных добродетелях особе адресоваться любовью! Я вам объявляю, что ежели бы вы влюбились в другую какую ни есть даму, то б я, конечно, вас вылечил и содержал бы сие тайно, а теперь пользовать мне вас никак не можно, потому что я собственный ее светлости доктор и по доверенности моей к ней утаить сего не могу, но донесу о том ей и думаю, что ее светлость, за нанесенную вами чрез сие чести ее обиду, не преминет искать надлежащей сатисфакции.

— Ах, господин доктор, — говорил милорд, — можно ль мне было ожидать, чтобы вы могли меня привесть в такое искушение? Я бы ни для чего никому на свете о том не объявил.

— Да и я, — отвечал доктор, — ежели бы от вас слышал о другой какой персоне, то б мне объявлять и нужды не было, а то вы сами извольте рассудить, когда б вы что ни есть сведали касающееся до оскорбления величества вашего короля, то могли ль бы вы по верности вашей о том умолчать, равномерно и мне ни под каким образом утаить сего не можно.

Милорд чрез силу встает с кровати и, кланяяся доктору, просит, чтоб сделал с ним милость, не объявлял о том дофине.

— Пожалуйте, извольте сесть, — говорил доктор, — я вижу, что вы очень слабы, и опасаюсь, чтоб от движения вашего не усилилась ваша болезнь, а я уже по просьбе вашей о том умолчу, только вы сами будьте воздержны и никому об оном не объявляйте.

Милорд, благодаря доктора, просит его, ежели он может, то б хотя малое чрез свое искусство сделал ему от сей болезни облегчение, и дарит ему пятьдесят червонных. Доктор, не принимая денег, обнадеживает, что ему очень скоро поможет, и притом спрашивает у него:

— Да, полно, правда ли, что вы так страстно в нее влюблены?

— Ах, господин доктор, — отвечал милорд, — кленусь вам всеми богами, что я от ее красоты сие мучение претерпеваю, и ни на одну минуту прекрасный ее образ из мыслей моих не выходит.

— Нельзя этому статься, — говорил доктор, — ежели бы всегда красота ее представлялась в глазах ваших, то как же вы, видя ее пред собою, узнать не можете?

Сии докторовы слова привели милорда в великое сомнение, смотрит он на него с великою прилежностию и признавает его очень похожего на дофиню, думает, что, конечно, она сама наряжена в докторское платье, и для того говорил:

— Ах, милостивая государыня, что вы меня спрашиваете? Вы, конечно, не доктор, но самая та обожаемая мною красота, от которой я так страдаю.

Доктор, рассмеявшись и вскоча со стула, сказал:

— Что вы, господин милорд, опомнитесь, конечно, вы в меланхолии, что доктора признаете вместо прекрасной дофини, пожалуй, дай мне свою руку, я вижу, что в тебе великий жар, отчего вы так и бредите.

Милорд, пришед в великий стыд, не знал, что делать, а доктор, посмотря его пульс, говорил:

— Подлинно в вас великий жар, и ежели он до завтрего не уменьшится, то неотменно надобно будет пустить вам кровь, ибо я опасаюсь, чтоб вы не пришли в большое беспамятство, чему и теперь уже сделали маленькое начало, что меня признали за дофиню. Я вас прошу, пожалуй, объяви мне, как другу, какую вы особливую в лице дофинином приметили приятность, что так страстно в нее влюбились.

— Я вам, господин доктор, — отвечал милорд, — открою самую истину: меня сия персона больше всего тем пленила, что она с бывшею моею невестою, которую я любил больше моей жизни, такое имеет сходство, что ежели бы она не при моих глазах во время разбития корабля погибла, то я б сию дофиню мог бы почесть за нее.

— Каким же способом вы, — говорил доктор, — будучи с своею невестою на одном корабле, спасли жизнь свою?

— Меня милостивые боги, — отвечал милорд, — чудными своими судьбами на одной корабельной доске выбросили на морской берег.

— Для чего ж вы думаете, — продолжал доктор, — что будто боги до одного только тебя милостивы и над одним тобою могли показать свое могущество, а твоей невесты такими же судьбами от потопления не могли избавить? И вы, не рассудя сего, утвердились в том мнении, что любезной вашей невесты нет уже на свете, и, не получивши об ней подлинного известия, влюбились теперь в дофиню и чрез то нарушили данное от вас своей невесте обещание, какая ж в вас верность и какая любовь? Ну, ежели она так же, как и вы, от смерти избавилась, и, может быть, теперь живет в своем отечестве, и без верного об вас известия ни за кого замуж иттить не хочет, а вы, как я думаю, ежели бы дофиня была согласна, то б, конечно, на ней женились, а после, когда б узнали, что прежняя ваша невеста жива, то с какими бы вы глазами и совестию могли перед нею появиться и какое б принесли оправдание?

Сие докторское рассуждение привело милорда в великое замешательство и раскаяние, и сколько он ни крепился, но не мог удержать пустившихся источников слез из глаз своих и ни одного не мог выговорить слова. Доктор, унимая его, говорил:

— Я вижу, что вы чистосердечно раскаиваетесь, то, пожалуйте, не печальтесь, вот я тотчас напишу вам рецепт, от которого верно получите как от болезни, так и от беспокойных ваших мыслей облегчение, и можете ехать в то государство, из которого была ваша невеста, — и, ударивши его по плечу рукою, сказал: — Не тужи, мой друг, скоро будешь здоров, — и пошел в его кабинет для написания рецепта, а милорд остался на постеле в различных размышлениях о неверности своей к премудрой маркграфине. Чрез несколько минут каким он вдруг поражен был нечаянным страхом и удивлением, как увидел вышедшую из его кабинета в маске и в преизрядном уборе даму с сими словами:

— Господин милорд, я слышала от моего доктора о несносной вашей болезни¹⁷⁴, которая вам приключилась единственно от страстной вашей ко мне любви, и для того, вместо докторского рецепта, сама пришла исцелить вас от сей болезни, будь, мой любезный, здоров, получай себе в любовь дофиню, от которой несклонности ты страждешь.

Милорд, видя неожидаемое сие приключение, не знал, что ему делать и какой дать ответ, наконец, пришед несколько в рассудок, говорил:

— Ваша светлость, прошу на меня не прогневаться, что я за болезнию моею не могу оказать вам должного моего почтения.

Дофиня, севши к нему на кровать, говорила:

— Ну, мой любезный милорд, довольны ли вы моим рецептом и чувствуете ль вы от вашей болезни облегчение?

— Милостивая государыня, — отвечал милорд, — я за великое почитаю счастие, что удостоился вашу светлость видеть, но вместо облегчения большую тягость на сердце моем чувствую.

— Ах, как я несчастлива! — сказала дофиня, — когда я имела образ докторский, тогда вы не столько чувствовали болезни и говорили, что одна только я могу вас от оной избавить, а теперь, как я сама явилась пред вашими глазами, то вместо облегчения нанесла сердцу вашему большую тягость, какая ж эта любовь и какое постоянство, что вы нетерпеливо желали моей склонности, а теперь стали уже отпираться.

— Ваша светлость, — отвечал милорд, — не присутствие ваше учинило мне отягощение, но разумные ваши рассуждения возобновили в сердце моем прошедшие мои злоключения и обличили меня в моей неверности к прежней моей невесте.

— И так я вижу, — говорила дофиня, — что ты хочешь отпереться от той, к которой ты присылал с объявлением любви своего камердинера, виновата ли я, что ты прежде не одумался о той неверности, которую ты чрез сие сделаешь прежней своей невесте.

— Милостивая государыня, — отвечал милорд, — отчаяние несчастливых моих случаев до того меня доводило, а теперь по разумным вашим рассуждениям я и сам одумался, что, может быть, прежняя моя невеста неиспытанными божескими судьбами так, как и я, от потопления избавилась, чего ради, не получа достоверного об ней известия, не могу ни с кем иметь любовного обязательства, ежели же сведаю, что ее на свете уже нет, то кленусь вам всеми богами, что, кроме вас, никого на свете любить не буду.

— А ежели она жива, — говорила дофиня, — то ты на ней и женишься, а мою любовь, которая неверную твою душу мучила, оставишь, ах, неверный, какое твое постоянство! знаешь ли ты, что обидишь ту, за которую завтре же потеряешь безрассудную твою голову.

— Это состоит теперь во власти вашей светлости, — отвечал милорд, — что изволите, то со мною и делайте, а я завтре или сей час готов лучше лишиться жизни, нежели сделать неверность прежней моей невесте.

— Ах, жестокосердый ругатель!¹⁷⁵ — сказала дофиня, — как же ты, не одумавшись, смел адресоваться ко мне с непостоянным своим сердцем и чрез то мог нанесть чести моей такое поношение, которого б я не хотела сносить и от короля твоего, не только от тебя. И так ты, непостоянник, — продолжала говорить дофиня, — теперь оставляешь и не хочешь любить ту, которая для любви твоей немалый от богов претерпевала гнев, и, искавши тебя несколько лет, никогда не думала иметь себе другого супруга. Ах, Георг, опомнись, где твой разум, куда девалось твое постоянство, где великодушие и твердость? — и, сняв с себя маску, сказала: — Смотри и познай любезную твою маркграфиню, которую ты почитал между мертвыми.

Сими последними словами милорд приведен был в неописанное удивление и не мог верить, чтоб сия дама сущая была маркграфиня, но рассмотря прилежно, в такую пришел радость, что, забыв свою болезнь, вскочил с постели и, встав перед нею на колени, говорил:

— О боги! что я вижу, вы единые свидетели, какую отраду ощущает мое сердце, видевши ту божественную красоту, которая чрез несколько лет нимало не умалилась и не пременила своего намерения.

Маркграфиня, подняв его за руку и любезно целуя, уверяет в непременной любви своей и, севши с ним на кровать, рассказывает ему, каким образом она получила спасение своей жизни.

— По разбитии нашего корабля, — говорила маркграфиня, — не могу я помнить, каким образом потеряла я вас из глаз моих, но только приходит мне на память, когда расшибло корабль наш о камень и я, погрузясь в волнующееся море, ухватилась своими руками за плавающий подле меня руль, и не знаю каким способом на него вскарабкалась, на котором носима была ужасными волнами целую ночь, и, напившись морской воды, была бесчувственна, но помощию богини Минервы держалась очень крепко моими руками, а как на утренней заре волнующееся море утихло, то идущий при способном ветре венецианский корабль, увидев плавающий руль и на нем сидящего человека, спустя с корабля шлюпку, ко мне подослали и, взяв меня, привезли на корабль без всякого чувства. Бывший на корабле поручик, смотря на мою красоту, признавал меня за знатную особу и приказал матросам катать меня на бочке¹⁷⁶, и чрез несколько минут пустилась из меня морская вода, и разными спиртами привели в чувство, и как пришла я в совершенную память, то, благодаря всех бывших на корабле за мое избавление, объявила им о моем имени и о несчастном приключении. Офицер, услышавши, что я брандебургская маркграфиня, оказывал мне всевозможные благодеянии, и приказал держать кораблю курс свой к Германии, и, привезя меня в один город, стоящий на берегу реки Эльбы, нанял лошадей и отправил с одним офицером в Дурлах, приехавши я в мое отечество, чрез посланное от меня с нарочным письмо благодарила Венецианскую республику за избавление меня кораблем их от смерти, а к поручику послала великие подарки. Республика ж на мое письмо ответствовала: что она за великое почитает счастие, что флота их поручик мог подать мне такую помощь, а поручика за оказанные им мне услуги пожаловали капитаном. Я не могу вам изъяснить, какою объяты были радостию все мои подданные, с которыми бы я и могла после сего препроводить жизнь мою во всяких веселостях, если б только не обеспокоивала меня непреодолимая печаль, которую я о тебе чувствовала в моем сердце, чего ради и старалась разными способами об вас проведывать, и, приехав сюда, назвала себя французскою дофинею, где по провидению богов теперь мы с тобою и увиделись.

Таким образом маркграфиня с милордом препроводя весь день в разных разговорах, положила намерение как можно скорее для окончания брачного торжества ехать в Брандебургию, и чрез три дни из Венеции выехали.

По приезде маркграфиня в свое владение приказала изготовить к брачному торжеству великолепнейшую церемонию, по изготовлении которой следовали с великою процессиею в кирку, где благополучно, по претерпении великих несчастий, к неизреченной всех подданных радости, и совершилось брачное сочетание и от всех учинена новому герцогу в верности присяга.

Потом Георг, разговаривая с любезною своею маркграфинею, вспомнил о бывшем на их корабле капитане Марцимирисе и спрашивал у нее, нет ли об нем какого известия? Маркграфиня отвечала, что Марцимирис жив и находится теперь с любезною своею Терезиею в Сардинии королем, а каким образом он спасся и получил корону, я вам расскажу его историю.

ОКОНЧАНИЕ ИСТОРИИ МАРЦИМИРИСОВОЙ

— По разбитии нашего корабля, — говорила маркграфиня, — несчастный Марцимирис также ухватясь своими руками за одну доску, с которою его, помощию богов, и выбросило волною на Лотарингский берег, где он лежал целые сутки без памяти, а как пришел в прежнее состояние, пришед в город Турин и наняв квартеру, спрашивал хозяина о жизни их короля и королевы. Хозяин отвечал ему, что у них король и королева здравствуют, только в великой уже старости, а наследников у себя не имеют, была у них одна дочь неописанной красоты, которую от них похитил злой дух и содержал у себя целые три года, но незнаемый какой-то человек, именем Марцимирис, от того духа ее избавил, за что она и обещалась выттить за него замуж, но король наш от гордости своей оной своей дочери за него не отдал, отчего она с печали занемогла и чрез несколько дней скончалась и погребена в Дианином капище.

‘Да где же тот человек, — спрашивал Марцимирис, — который избавил вашу принцессу от духа?’

‘Об оном я вам сказать не могу, — отвечал хозяин Марцимирису, — потому что он после смерти принцессиной на третий день пропал без вести, король посылал его искать по всему государству, но нигде сыскать его не могли, а только нашли после его в той горнице, в которой он жил, пару платья и в одном кармане двадцать червонных да один какой-то перстень, который и теперь хранится у короля, и король очень сожалеет об оном Марцимирисе, для того что он хотел его сделать после себя наследником, чего ради и публиковано было по всему королевству, ежели кто его сыщет, тому обещано великое награждение, однако ж и до сего времени никакого об нем известия нет’.

Слышавши сие, Марцимирис очень обрадовался, что перстень его, которому духи повинуются, цел, воображая себе, что когда он получит перстень, то может сыскать и супругу свою Терезию, и так пошел прямо в королевский дворец, где, увидевши его, один лакей, который находился у него во услугах, побежал и объявил королю. Король, несказанно обрадовавшись, приказал Марцимириса позвать к себе и, приняв его с великою ласкою, спрашивал, где он столько времени находился.

‘Ваше величество, — отвечал Марцимирис, — когда любезная ваша дочь скончалась, тогда я от несносной печали не хотел больше на свете жить, ушел в лес и хотел сам себя предать смерти, но некоторые люди меня от того избавили, и я, пришед к морскому берегу, севши на корабль, отправился в Брандебургию и, приняв там службу, пожалован был капитан-командором, будучи же для некоторой экспедиции с ее величеством брандебургскою маркграфинею на море близ арапского острова, корабль наш жестокою бурею разбило, и ее величество и бывшие при ней спаслись ли от потопления, того я не знаю, а я без всякого чувства выброшен на одной доске на морской берег владения вашего величества’.

‘Я очень радуюсь, — говорил король Марцимирису, — что вижу вас здрава, и как я не имею у себя детей, то желаю, за твои услуги к моей дочери, сделать тебя моим наследником’.

Марцимирис, со всевозможною учтивостию благодаря короля за высочайшую его милость, препроводил с ним несколько [времени] в разных разговорах, а потом король приказал принесть Марцимирисово платье, кошелек с червонцами и перстень. Увидевши Марцимирис свой перстень, говорил королю:

‘Ваше величество, когда я получил сей перстень, то, может быть, и дочь вашего величества опять сыщется’.

Король, удивившись сему, говорил:

‘Возможно ли статься, чтоб вы сим перстнем могли оживотворить дочь мою, которая другой уже год как скончалась и в присутствии нашем, чему и сам ты был очевидным свидетелем, погребена в Дианином капище? А ежели вы сие сделаете, то она никому, кроме вас, женою не будет’.

‘Ваше величество, — отвечал Марцимирис, — я больше думаю, что дочь ваша опять находится у того же духа, от которого я ее избавил’.

‘Господин Марцимирис, — говорил король, — я не могу понять, каким бы образом могло сие случиться, разве дух после погребения унес мертвое тело и силою своею его оживотворил’.

‘Нет, ваше величество, — отвечал Марцимирис, — мне воображается, не сделано ли от того духа во время принцессиной болезни какого ни есть фальшивого корпуса¹⁷⁷, который под именем принцессиным и погребен в Дианином капище, а она в то время унесена по-прежнему в его жилище, не изволите ли для достоверности приказать теперь освидетельствовать ее гробницу’.

Король тотчас приказал заложить карету, и, обще с королевою и Марцимирисом приехав в капище Дианино и открыв принцессину гробницу, в великое пришли удивление, что, вместо ее тела, нашли лежащую во всем уборе восковую статую, почему король и королева действительно и уверились, что дочь их унесена духом, и для того, обняв Марцимириса, с великими слезами просили и клелись наистрашнейшими клятвами, что ежели он дочь их сыщет, то они верно, выдавши ее за него замуж, учинят наследником своей короны.

Марцимирис, выпросивши у короля три тысячи червонных и наняв корабль, отправился в тот город, где он с принцессою расстался и, прибыв туда, спрашивал у жителей:

‘Пожалуйте, скажите, с год тому времени жил в здешнем городе иностранный человек именем Марцимирис с своею женою, здесь ли он ныне иль куда выехал?’

‘Марцимирис давно уже отсюда уехал, — отвечали ему городские жители, — а жена его также хотела из здешнего города ехать, но тот же день, как муж ее оставил, вселился в тот дом злой дух, который ее всякий день немилостиво мучит, и никто к тому дому приближиться не смеет, несколько уже раз здешние жители собирались и хотели сего духа выгнать, но никаким образом сделать того не могли, и он многих дьявольскою своею силою лишил жизни’.

Услышав сие, Марцимирис чрезмерно обрадовался и уверял жителей, что он сего духа не только из дому, но и из города вон выгонит.

‘Пожалуй, не ходи, — говорили они ему, — мы верно знаем, что как бы ты отважен ни был, то как скоро войдешь в сей дом, то уже жив оттуда не возвратишься’.

Марцимирис, надеясь на силу своего перстня, пошел с великою поспешностию к тому дому, и как вошел на двор, то вдруг сделался такой превеликий вихрь и шум, что казалось, и здание того дома может разрушиться, но Марцимирис, имея на своей руке перстень, вошед без всякого ужаса прямо в спальню, увидел любезную свою супругу, лежащую на постеле без всякого чувства, а бывший прежде его товарищем мальчик, выбежав к нему из другой горницы, говорил:

‘А, господин Марцимирис, зачем вы сюда пришли, не думаете ль еще меня по щеке ударить и жену свою опять к себе получить? Нет, мой друг, теперь уже не прежнее время, да видно, что вы ее и сами не любите, что, оставя одну целый год, скитались неведомо где, и для того извольте с честию¹⁷⁸ отсюда убираться, а ежели добровольно не выдете, то я вам такую дам пощечину, что от моего удара в одну минуту испустишь несправедливый дух твой. — И, подняв руку, хотел его ударить, но Марцимирис, разжав свою руку, уставил против его глаз перстень, который как скоро дух увидел, то и повалился Марцимирису в ноги, крича жалостным голосом: — Господин Марцимирис, помилуй, не мучь меня, сними свой перстень, а я во всем, что тебе угодно, повинуюсь’.

‘Нет, злодей, — говорил Марцимирис, — я до тех пор не перестану тебя мучить, пока ты мне не скажешь, какой ты человек и для чего разлучил меня с моею женою’.

Мальчик, лежа у него в ногах, стал сказывать:

‘Я тот жени-дух, у которого ты в доме взял сию принцессу, и я вас перенес в Сардинское королевство, а после, как ты на ней женился, то я всегда невидимо ходил за тобою и старался сделать тебе затмение, чтобы ты потерял свой перстень, который вы по затмению моему и забыли в своем платье у сардинского короля, почему я, не имея уже опасности, и разлучил вас с вашею супругою, в чем и приношу тебе мое извинение, только помилуй, не мучь меня’.

‘Да для чего ж ты не перенес принцессу, — спрашивал Марцимирис, — в тот же дом, где прежнее было твое жилище?’

‘Нельзя было мне этого сделать, — отвечал дух, — потому что когда вы у меня были и, снимая с руки своей перстень, клали к себе в карман, в котором был у вас платок, а после, вынувши платок, утирались и позабыли его в том доме на креслах, который и теперь там лежит, почему мне войтить туда уже и не можно, да, пожалуй, сделай милость, — говорил дух, — не мучь меня, скажи, что вам надобно, я все для вас сделаю, только сними с своей руки перстень или зажми его в руку’.

Марцимирис зажав перстень в руку, а дух, вставши, говорил:

‘Что изволите приказать делать?’

‘Первое я тебе повелеваю, — говорил Марцимирис, — чтоб жена моя так была здорова, как в то время, когда я на ней женился’.

Лишь только он сие выговорил, то в тот же момент Терезия, вско-ча с постели и прибежав к Марцимирису, бросилась ему на шею и, обливаясь слезами, говорила:

‘Ах, любезный Марцимирис, я уже совсем отчаялась вас видеть, думая, что вы вечно меня оставили’.

Марцимирис, указывая на духа, который во образе мальчика стоял у дверей, сказал:

‘Вот этот каналья причиною нашему разлучению’.

Терезия, смотря на духа, дрожала от страха.

‘Видишь ли ты, бестия, — говорил Марцимирис духу, — как она от тебя настращена, я хочу, чтоб сей страх был уничтожен’.

Дух, взглянув на принцессу, сказал:

‘Теперь уж вам, сударыня, нечего меня бояться, извольте веселиться, как вам угодно’.

От сего часа Терезия приняла на себя веселый вид и нималого страха от духа не имела. И так весь тот день препроводил Марцимирис с любезною своею супругою в сем доме в неописанной радости, а как пришло время к ужину, то Терезия, взяв лежащий на столе серебряный колокольчик, позвонила, почему и вошла к ней фрейлина ее Анастасия и, увидевши, что она сидит с Марцимирисом, а дух, как невольник, стоит у дверей, чрезмерно удивилась и говорила:

‘А, милостивый государь, еще до нас боги милосерды, что послали тебя для нашего избавления, а мы думали, что и жизнь нашу окончаем в сем дьявольском мучении’.

Потом Терезия приказала Анастасии, чтоб она собирала на стол, Анастасия пошла и принесла обыкновенное приуготовленное ею кушанье, но Марцимирис, оборотясь к духу, сказал:

‘Я хочу, чтоб ты принес сюда лучшее кушанье и разных напитков’.

Дух сделался невидимым и чрез несколько минут, опять появившись во образе мальчика, принес премножество разного кушанья и всяких напитков, которых не только для двух персон, но и на десять с излишеством было бы довольно. Марцимирис притом говорил еще духу:

‘Ты у меня до тех пор должен быть во услугах, пока я хочу’.

‘Что ж делать, — отвечал дух, — когда вы нашли свой перстень, то я во всем вам повиноваться и должен’.

По окончании ужина пошел Марцимирис с Терезиею в спальню, и препроводили ночь без всякой боязни, а поутру, вставши, призвав опять духа, говорил:

‘Слушай, проклятый, я хочу, чтоб мы сей день с Терезиею и ее служанкою были по-прежнему в Сардинском королевстве в Терезиинои спальне, а больше мне уже твои услуги не надобны’.

Едва успел Марцимирис сие выговорить, то уже и очутился в королевском дворце, в самой той горнице, которая определена была для Терезиинои спальни. Терезия, видевши себя в отеческом доме, побежала к своим родителям, которые, увидя ее, не знали, что от радости делать, и, испуская источники слез, обнимая дочь свою, спрашивали, какими судьбами могла она опять к ним возвратиться.

‘Любезный мой супруг Марцимирис в другой раз избавил меня от того же злого духа, — говорила Терезия, — который меня и прежде от вас похитил’.

‘Как, — говорил король, — разве вы с ним уже и браком сочетались?’

Терезия, целуя у своих родителей руки и обливая их слезами, отвечала:

‘Любезные родители, кому ж бы я могла отдать мое сердце, кроме Марцимириса, который два раза избавлял меня от жени духа, у которого я претерпевала такие мучительства, которых изобразить не можно’.

‘Да где же теперь Марцимирис?’ — спрашивал король.

‘Он в моей спальне’, — отвечала Терезия.

Король тотчас приказал его позвать к себе. Марцимирис, пришед, говорил королю с великою учтивостию:

‘Ваше величество, можете ли вы теперь увериться в моей правде, что дочь ваша была у духа, а не умирала?’

Король, обняв его, как своего сына, и облобызал со слезами, говорил:

‘Я в знак моей благодарности за ваши услуги, уступаю мою корону, будьте вы по мне законным наследником Сардинского и Лотарингского королевства’¹⁷⁹.

Потом приказал всему своему генералитету съезжаться во дворец и публично при многочисленном собрании объявил Марцимириса своим зятем и наследником своей короны, в верности чего и учинена от всех подданных с великою радостию присяга, и несколько дней продолжалось великое торжество, а потом король и королева, как были уже в совершенной старости, чрез несколько месяцев от приключившихся натуральных болезней скончались. Марцимирис и Терезия предали тела их погребению с принадлежащею публичною церемониею в Дианином капище, а сами теперь препровождают жизнь свою в Турине во всяком благополучии.

По окончании маркграфинею Марцимирисовой истории Георг говорил ей:

— Теперь и мы должны богам принесть нашу благодарность, ибо хотя они и наказали нас по своему правосудию разными несчастливыми приключениями, но, не лиша нас жизни, привели неиспытанными судьбами желание наше к благополучному окончанию.

Маркграфиня по совету любезного своего супруга обще с ним при своем присутствии приносили богам чистейшие жертвы, а подданным своим оказали великие знаки своей милости.

Таким образом Георг, будучи брандебургским герцогом, за благоразумное правление своего владения был любим всеми своими подданными, прославил имя свое во всей Германии и, дожив с премудрою маркграфинею до самой глубокой старости, к немалому сожалению своих подданных скончались, прежде Георг, а после чрез два месяца и маркграфиня, оставя по себе достойных престола своего наследников.

Угловыми и квадратными скобками обозначены редакторские исправления и конъектуры в местах предполагаемых опечаток или порчи текста. Основаниями для исправлений служили общий смысл по контексту, сопоставление с другими местами текста и с рукописями ‘Гистории об аглинском милорде Гереоне’, а также изменения в более поздних изданиях ‘Повести…’.

Маркграфиня — жена немецкого владетельного князя, имеющего титул маркграфа. По данным ‘Санкт-петербургского календаря’ на 1755 год, маркграфиней Бранденбургской-Аншпах была Фридерика-Луиза, сестра курфюрста Бранденбургского, к тому времени ей исполнился 41 год. Так же звали малолетнюю принцессу Гессендармштадтскую.

‘Благоразумные читатели!..’

¹ Без пользы в свете жить, / Напрасно землю лишь тягчить. — Неточная, приводимая, вероятно, по памяти цитата из трагедии А.П. Сумарокова ‘Семира’: ‘Без пользы свету жить — тягчить лишь только землю!’ (Д. II, явл. 9).

² Металогическое (миталогическое) — мифологическое.

Повесть
о приключении аглинского милорда Георга
и о брандебургской маркграфине
Фридерике-Луизе

¹ …верно его поймают… — Верно — обязательно, непременно, наверняка (ср. также ниже, примеч. 24).

² Во всю пору — во всю мочь, очень быстро.

³ Половый — бледно-желтый (о масти).

⁴ …равную и густую траву… — Равная — ровная.

⁵ Прешпективая дорога — прямая дорога, проспект (устар. прешпект).

⁶ Цук (совр. цуг, от нем. Zug) — упряжка в две или три пары лошадей, следующих друг за другом.

⁷ …стоял как изумленный. — Изумленный — здесь: лишившийся рассудка.

⁸ Глазет — род парчи, у которой основа шелковая, а уток золотой или серебряный, гладкий, без рисунка.

⁹ Пукет — образование от слова ‘пук’ по аналогии со словом ‘букет’.

¹⁰ Ваше величество. — Титул ‘величество’ употреблялся по отношению к монархам королевского и императорского достоинства, маркграфине он не подобал и поэтому в переизданиях ‘Повести…’ был заменен на ‘высочество’.

¹¹ Маетность — имение, поместье.

¹² …какой во мне еще и не доставало… — То есть какой я еще и не заслужил.

¹³ Куртаг (нем. Kurtag) — прием в королевском (царском) дворце.

¹⁴ …протанцевавши с нею один миновет, поднял еще одну девицу, которая близко подле меня прилучиласъ… — Следует понимать: протанцевав с нею один менуэт, я повел танцевать еще одну девицу, которой случилось находиться рядом со мною.

¹⁵ Гофмаршал — главный смотритель над всем придворным штатом и управляющий хозяйством двора. В отношении упоминаемых в ‘Повести…’ придворных чинов и должностей русский компилятор явно ориентировался на петровскую ‘Табель о рангах’, согласно которой гофмаршал был придворным чином III класса. Далее в ‘Повести…’ этот персонаж будет называться обер-гофмаршалом (см. с. 159 наст изд.).

¹⁶ …сей добродетельный муж… — Речь идет о Франце.

¹⁷ …плакал, грустил и рвался… — Рваться — метаться и рыдать.

¹⁸ Дюк (фр. duc) — герцог.

¹⁹ Подлая — здесь: не дворянского происхождения.

²⁰ Имажинация (лат. imaginatio, фр. imagination) — воображение.

²¹ …в память моего имени… — Смысл выражения не ясен (по-видимому, в этом месте русский компилятор плохо понял французский текст).

²² ‘Не подозрителен ли я, сударыни, вашим разговорам!’ — Неясность перевода, по контексту смысл должен быть: ‘Не меня ли вы, сударыни, обсуждаете?’, ‘Не сплетничаете (судачите) ли вы, сударыни, обо мне?’

²³ Воровские — плутовские.

²⁴ …которые верно ни на кого, кроме честных людей, глядеть не хотят’. — Верно — точно, определенно (ср. также выше, примеч. 1).

²⁵ …даю вам обеим на волю… как изволите, так и выправляйтесь’. — Следует понимать: даю вам обеим свободу оправдываться как вам угодно.

²⁶ Фоут (фp. faute) — ошибка.

²⁷ Пропозиция (лат. propositio, фр. proposition) — предложение.

²⁸ Вранье — здесь: пустые, несерьезные слова, речи.

²⁹ Урлиха-Элеонора — искаженное имя Ульрика-Элеонора, которое носили две шведские королевы: мать (1656—1693) и сестра (1688—1741, правила с 1718 г.) Карла XII.

³⁰ Курфирст. — Этот титул (нем. Kurffirst, совр. курфюрст — владетельный князь в Германии, имевший право участвовать в выборах императора) здесь неуместен, поскольку речь идет о правителе Сардинского королевства — государства со столицею Турином, существовавшего в Европе с 1720 г. Далее в ‘Повести…’ сардинский монарх называется королем (см. с. 211, 213 и др. наст. изд.).

³¹ …кажется из персоны не довольного ума’. — То есть по портрету видно, что она малого ума.

³² ‘Ее и позитура… показывает похабною’. — Следует понимать: поза, в которой она изображена на портрете, говорит о ее развращенности.

³³ Цесарский адъютант — адъютант императора Священной империи (то есть — австрийского императора).

³⁴ Камергер — придворный чин VI (до 1737 г.), затем IV класса.

³⁵ Обер—гофмаршал — главный придворный чиновник, ведающий штатом и хозяйством двора (по ‘Табели о рангах’ — придворный чин II класса). Ранее в ‘Повести…’ этот персонаж был назван гофмаршалом (ср. выше, примеч. 15).

³⁶ Неотменно — непременно, обязательно.

³⁷ …увидевши я ее… — Речь идет о Елизабете.

³⁸ …призвав придворного пастора… — В данном случае, как и в ряде других, имеет место внутренняя несогласованность деталей: в начале повести Англия представлена языческой страною, и, следовательно, обряд должен был бы совершать жрец. Однако для автора (а вероятнее — для русского компилятора) отнесение действия к далекой языческой древности было не более чем литературным приемом, оправдывавшим введение в повесть невероятных, сказочных происшествий, которые признавались невозможными в современной жизни, в новейшие, просвещенные времена, когда изживаются суеверия и чудесное не может восприниматься как реальное. Выполнив эту условность, автор (компилятор) далее с нею не считается и оперирует христианскими реалиями.

³⁹ …по… честным сентиментам… — То есть по достойному, благородному образу мысли.

⁴⁰ …ты можешь видеть ~ однако ж я б желала иметь вас своим мужем… — Переход от ‘вы’ к ‘ты’ и обратно при обращении к одному лицу в пределах одной речевой ситуации, даже одного предложения, представляет характерную, многократно повторяющуюся особенность языка ‘Повести…’.

⁴¹ …имеет такую ехидную маму… — Следует понимать: имеет такую хитрую, зловредную мамку (няньку).

⁴² Предел — участь, доля. См. также примеч. 211 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

⁴³ Гора на острове Кипре… — Гора Олимп, место обитания древнегреческих богов, находится в Греции, но на Кипре также есть одноименная гора (в русской традиции часто — Олимбос), которая, правда, значительно ниже, чем греческая. Знания Комарова были недостаточны, чтобы разобраться в этой путанице.

⁴⁴ …или ты, премудрая Минерва, хочешь препровождать, как Телемака, сына Улиссова? — Согласно древнегреческому мифу, Телемака, сына Одиссея (рим. Улисс), в его странствиях на поиски отца сопровождала богиня мудрости Афина (рим. Минерва), принявшая облик его воспитателя Ментора, друга Одиссея. Этот миф использован в романе Ф. Фенелона ‘Приключения Телемака’, одном из источников ‘Повести о приключении аглинского милорда Георга…’.

⁴⁵ Мудрая сия богиня, склонясь на мою просьбу, тотчас приказала Сизифу носить отвсюду каменья ~ Фебус отяготила очи твои легким и приятным сном и наконец привела тебя ко мне в сей неоцененного сокровища дом. — Данный отрывок построен на собственном мифотворчестве (с использованием персонажей греческой и римской мифологии) автора французского оригинала или русского компилятора.

⁴⁶ Камер-юнфера (нем. Kammerjungfer) — незамужняя камеристка, прислуживавшая при одевании владетельной особы.

⁴⁷ …чтоб он был воздержан, а не малодушен. — Малодушный — здесь: слабовольный, нестойкий.

⁴⁸ …от честной природы… — То есть благородного (дворянского) происхождения (природа — происхождение, сословная принадлежность).

⁴⁹ …опробуя… — См. ниже, примеч. 107.

⁵⁰ Дурлах. — Этот город, отнесенный в повести к Бранденбургии, находился с XIII в. в составе великого герцогства Баденского (маркграфство Баден-Дурлах).

⁵¹ …без всякой опасности… — То есть ничего не опасаясь.

⁵² Завещание — наставление, наказ.

⁵³ Червонные — изготовленные из червонного (высшей пробы) золота.

⁵⁴ …нанять для меня самых лучших почтовых лошадей… — Речь идет о лошадях, предоставляемых внаем службою перевозки почты и пассажиров.

⁵⁵ Вояжирование — путешествие.

⁵⁶ …без всякого чувства… — То есть лишившуюся чувств.

⁵⁷ Партия — военный отряд.

⁵⁸ Здесь, любезный читатель, благопристойность не дозволяет перу моему изъяснить всех непристойностей, какие Лю билля употребляла на прельщение Маремирово… — Все ‘непристойности’ подробно ‘изъяснены’ в рукописной повести.

⁵⁹ Позорище. — См. примеч. 197 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

⁶⁰ …разбивали попадающие им корабли… — См. примеч. 84 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

⁶¹ …и не дав им справиться… — Следует понимать: не дав опомниться и организовать отпор.

⁶² …содержали от прочих отменно… — То есть отлично, отдельно от других.

⁶³ …она теперь в своем зверинце изволит забавляться охотою. — Зверинец — здесь: огороженный для охоты участок леса, принадлежащий владельцу замка, имения.

⁶⁴ …вы не сделали странному милости… — Странный — здесь: странник.

⁶⁵ …надобно быть с своими подданными одного закона… — Закон — вера, вероисповедание.

⁶⁶ …преданный от предков своих… закон… — Преданный — переданный.

⁶⁷ …самая подлая женщина… — То есть женщина из самых низов общества (ср. примеч. 4 к ‘Предуведомлению’).

⁶⁸ Эдикуль (фp. dicule — ‘домик’, ‘павильон’) — здесь: подземелье.

⁶⁹ Десператство (лат. desperatio) — отчаяние.

⁷⁰ …сносил великодушно… — Великодушно — твердо, мужественно.

⁷¹ …пошли скорее бледную смерть… — Эпитет ‘бледная’ был устойчивым к слову ‘смерть’. Ср., напр., в оде Г.Р. Державина ‘На смерть князя Мещерского’ (1779):

Где стол был яств, там гроб стоит,

Где пиршеств раздавались лики,

Надгробные там воют клики,

И бледна смерть на всех глядит.

⁷² …в прежнюю бездну… — То есть в первоначальный хаос.

⁷³ …показанные деньги… — Показанные — предписанные, установленные заранее, здесь: обещанные.

⁷⁴ Изумленная. — См. выше, примеч. 7.

⁷⁵ Бахусова нимфа — вакханка.

⁷⁶ …сажен на тридцать… — То есть примерно на 60 м (сажень — 2,134 м).

⁷⁷ …подлую службу… — Речь идет о самых низких должностях прислуги (ср. также выше, примеч. 19 и 67).

⁷⁸ …без всякой моей противности к вашей особе… — Следует понимать: хотя я ничего дурного вам не сделал (противность — противодействие), без всякого повода с моей стороны.

⁷⁹ Мусикийские (от др.-греч. — ‘музыка’) — музыкальные.

⁸⁰ …о сардинской королеве Терезии. — В переизданиях ‘Повести…’ слово ‘королева’ заменялось ‘королевной’ на том, видимо, основании, что на протяжении всей ‘Истории…’ Терезия выступает как принцесса. Тем не менее в конце она становится королевой, что полностью оправдывает употребление этого титула в комментируемом заглавии.

⁸¹ Римский цесарь. — См. выше, примеч. 33.

⁸² …несчастливое приключение… — Приключение — здесь: поворот событий.

⁸³ Сикурс — помощь.

⁸⁴Ага — начальник (почетный титул в Турции).

⁸⁵ …уг<ада>ть не можно… — У Комарова: ‘угодить’.

⁸⁶ Аргамак — лошадь кровной азиатской породы.

⁸⁷ …переменил на полках порох… — Полка — здесь: часть затвора у пистолета или кремневого ружья для насыпания на нее пороха.

⁸⁸ …злую сию добычу… — Злая — плохая, дурная, приносящая беду, вред.

⁸⁹ Регулярный сад — сад с правильной геометрической планировкой и фигурно подстриженными деревьями.

⁹⁰ Аспидный — сделанный из яшмы.

⁹¹ …такой кристаловидной чистоты… — См. примеч. 2 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

⁹² Песдестал — пьедестал.

⁹³ …сия флейт<а>… — У Комарова: ‘сия флейт’.

⁹⁴ Жени-дух. — Первая часть этого сложного слова представляет транскрипцию французского слова ‘gnie’, вторая — его перевод на русский язык.

⁹⁵ Камер-юнкер — младший придворный чин IX (до 1737 г.), VT (в 1737—1742 гг.), V (с 1742 г.) класса.

⁹⁶ Резон — убедительный довод, соображение, аргумент.

⁹⁷ …шлифных пряжек… — То есть пряжек для застегивания шлифов (тесьмы на концах мужских штанов).

⁹⁸ …вступили мы в заимное дружество… — Заимный — взаимный.

⁹⁹ …в город Осту… — Речь идет о городе Аоста, расположенном в Альпах, в 100 км к северо-западу от Турина.

¹⁰⁰ …стараешься уверить меня в там, что я своими глазами видел’. — То есть стараешься убедить меня в том, что того, чему я был очевидцем, на самом деле не было.

¹⁰¹ …пришед в чрезмерное сердце, говорил ему: ‘Еще ты, бестия, недоволен моим благоприятством и смеешь произносить в присутствии моей супруги неистовые слова’… — Следует понимать: придя в сильный гнев (раздражение), говорил ему: ‘И ты, тварь (скотина), не довольствуешься моим радушным приемом и смеешь произносить в присутствии моей супруги непристойные речи’.

¹⁰² …под честной караул. — Смысл не ясен. Сочетание ‘честной караул’ могло быть дословным переводом французского ‘garde(s) d’honneur’, которое, однако, не подходит по контексту, имея значение ‘почетный караул’.

¹⁰³ …поднес судьям тихую милостыню… — ‘Тихая милостыня’ — здесь: взятка. Ср. также примеч. 15 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

¹⁰⁴ …и сие приключение делалось с нею… — Следует понимать: и в такое бедственное состояние она впадала (здесь ‘приключение’ соотносится с устар. значением глагола ‘приключать’ — причинять горе, беды и т. п.).

¹⁰⁵ …ни одного доктора и лекаря… — Доктором считался врач, имеющий ученую степень, лекарем — ее не имеющий.

¹⁰⁶ …у покойного брандебургского герцога… — Здесь имеет место несогласованность деталей: покойный брандебургский правитель был не герцогом, а маркграфом, что явствует из последовательно и многократно употребляемого в тексте титула его вдовы — героини повести маркграфини, которая и сама так представляется милорду Георгу: ‘Я Фридерика-Луиза Брандебургская, вдовствующая маркграфиня’ (с. 156 наст. изд.).

¹⁰⁷ Апробовать (от лат. approbare — ‘доказывать’, ‘подтверждать’) — испытать, проверить. Ранее в этом же значении дважды употреблена русифицированная форма ‘опробовать’ (см. с. 177, 202 наст. изд.).

¹⁰⁸ …я нахожусь в великом размышлении о видевшемся мною удивительном сне. — Литературным образцом для сна, рассказанного милордом, послужила автору французского оригинала (или русскому компилятору) сцена совета богов в начале восьмой книги романа Фенелона ‘Приключения Телемака’.

¹⁰⁹ ‘О всевидящий отец богов и человек‘. — ‘Человек’ здесь — род. падеж мн. числа (церковнославянизм, употребленный для создания ‘высокого’ стиля).

¹¹⁰ …данного ей жениха аглинского милорда в построенном от Минервы близ Лондона доме своею красотою прельщала и совершенно б впала в большее преступление… — Имеются в виду эротические сцены, содержащиеся в рукописной повести, но опущенные М. Комаровым.

¹¹¹ …почему я и вступаюсь… — Вступаться (во что-либо) — предъявлять права на что-либо, вмешиваться во что-либо.

¹¹² …для моей просьбы… — Следует понимать: ради моей просьбы, по моей просьбе.

¹¹³ …для тебя… — То есть из-за тебя.

¹¹⁴ При сем последнем отчаянном случае… — Случай — обстоятельство, положение дел.

¹¹⁵ Вольный дом — постоялый двор, трактир.

¹¹⁶ Картагена (Картахена) — город на юго-востоке Испании, на побережье Средиземного моря.

¹¹⁷ …она при всех своих достоинствах… — Следует понимать: она обладает всеми достоинствами.

¹¹⁸ …в Толедо, где королева имела свое пребывание… — Толедо был столицею до 1560 г.

¹¹⁹ …послал на почте… — То есть послал почтою.

¹²⁰ Галантерейные вещи — мелкие и дорогие предметы щегольства (часы, табакерки, перстни и проч.).

¹²¹ Обер-камергер — придворный чин II класса.

¹²² …и тому, кажется, по человечеству быть не можно… — Следует понимать: и это противно человеческой природе (человечество — человеческие свойства, начало, по человечеству — наречие, производное от этих значений).

¹²³ История Фердиналдова о трех италианских дамах: Гевии, Маремисе и Филии. — Повесть на сюжет популярного средневекового фаблио ‘О трех дамах, нашедших перстень’, распространявшаяся в рукописях также как самостоятельное произведение (см.: Пыпин 1888: 14, 59, Сперанский 1963: 160). В этом фаблио, а также в популярной в России повести испанского писателя Тирсо де Молины на данный сюжет (см. справку в изд.: Рак 1998: 137), три дамы находят в куче мусора драгоценный перстень и, не придя к согласию, кому из них им владеть, просят их рассудить знакомого кавалера, который отдает преимущество проявившей наибольшую изобретательность в обмане мужа.

¹²⁴ Юстиции президент (вероятно, от фр. prsident du parlement) — председатель суда.

¹²⁵ …экскузовался ей, что не обеспокоил ли я ее моим поступком. — То есть просил меня извинить (от фр. s’excuser — ‘извиняться’), если своим поступком ее обеспокоил.

¹²⁶ Почечуй — геморрой.

¹²⁷ …было бы покрыто без всякого подозрения’. — Следует понимать: было бы скрыто от чужих глаз (подзирать — подсматривать, подглядывать).

¹²⁸ Бывший тут французского двора резидент ~ давно искала случая оказать вам мои услуги’. — Ср. анекдот параллельного содержания: Костровский 1764.

¹²⁹ …имеете у себя вдруг трех любовниц… — Вдруг — одновременно.

¹³⁰ …останется верною моею любовницею’. — То есть останется моею любовницей, которой я буду верен.

¹³¹ Бострог — род верхней одежды, душегрейка, фуфайка.

¹³² …не вскружились ли… — Вскружиться — потерять способность здраво рассуждать, сойти с ума.

¹³³ …и не бешеную ль он говорит… — Следует понимать: и не бредит ли он.

¹³⁴ …без всякого резону… — Резон — здесь: повод, причина (ср. выше, примеч. 96).

¹³⁵ …ни один честный человек сделать не может’. — Честный — достойный, порядочный.

¹³⁶ …убил я своего лакея… — Убивать — бить, избивать.

¹³⁷ …вклепавшись в моего человека… — См. примеч. 187 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

¹³⁸ Сатисфакция — удовлетворение.

¹³⁹ …по своей горячей ко мне любви… — Следует понимать: при твоей горячей ко мне любви, горячо меня любя.

¹⁴⁰ Регула — правило, устав.

¹⁴¹ …для вероятности… — То есть для того, чтобы убедиться.

¹⁴² …благодаря ее за разумную выдумку… — Здесь прилагательное ‘разумный’ имеет дополнительный оттенок ‘остроумный’.

¹⁴³ Изрядно — хорошо.

¹⁴⁴ Гофмейстерина — придворная дама, имеющая наблюдение за фрейлинами (женская должность, соответствующая гофмейстеру).

¹⁴⁵ Сам-друг — вдвоем.

¹⁴⁶ …отходить только смехом… — То есть отшучиваться.

¹⁴⁷ …о его чести… — Следует понимать: о знатности его происхождения, о его титуле.

¹⁴⁸ …отослал в конфискацию деньги… — Русский компилятор имеет в виду учреждение, подобное существовавшей в России с 1729 г. Канцелярии конфискации, ведавшей выморочными и конфискованными имуществами.

¹⁴⁹ Кухмейстер — повар.

¹⁵⁰ …чтоб рабская моя просьба была [услышана]. — У Комарова: ‘уничтожена’.

¹⁵¹ …а благодарности иметь не буду? — Следует понимать: ничего для него в знак благодарности не сделаю.

¹⁵² …приняв ее из кареты под руку… — То есть подав ей руку, когда она выходила из кареты.

¹⁵³ Форшнейдерское место (от нем. vorschneiden — ‘нарезать’, ‘резать’) — место, занимаемое человеком, которому доверена почетная обязанность резать и раздавать жаркое.

¹⁵⁴ …осмелился поднять королеву… — Поднять — пригласить (ср. выше, примеч. 14).

¹⁵⁵ Елену же хотя Луиза и не унимала… — Унимать — приглашать остаться.

¹⁵⁶ …ни одна подлая женщина… — См. выше, примеч. 19 и 67.

^15/ …за твое неудовольствие. — Следует понимать: за твое пренебрежение мною, за твою неприязнь ко мне.

¹⁵⁸ …ваши сентименты… — То есть ваши чувства и суждения.

¹⁵⁹ …о пременении королевина мнения… — Пременение — перемена.

¹⁶⁰ Кирка. — В XVIII в. это слово употреблялось в русском языке применительно и к протестантским, и к католическим церквам.

¹⁶¹ …я в такое теперь приведен дурачество… — Следует понимать: я поставлен в такое глупое, нелепое положение.

¹⁶² Драбант — телохранитель владетельного лица или военачальника.

¹⁶³ Шлафорок (шлафрок, нем. Schlafrock) — домашний халат.

¹⁶⁴ Кофишенкер (от нем. Koffeeschenk — ‘кофешенк’, ‘кофишенк’) — придворный смотритель за приготовлением чая, кофе, шоколада.

¹⁶⁵ Епанча. — См. примеч. 14 к ‘Истории мошенника Ваньки Каина’.

¹⁶⁶ Гайдук — здесь: выездной лакей, высокого роста, одетый в венгерку, казакин или черкеску.

¹⁶⁷ …за пренебрежение принцессиной чести? — То есть за пренебрежение честью, оказанной принцессою.

¹⁶⁸ …по должности закона… — Подразумевается: как велит религия, согласно религиозным установлениям.

¹⁶⁹ Флейт-реверс — поперечная флейта (ит. flauto traverso, фр. flte traver-si&egrave,re — ‘флейта с отверстием сбоку’), вошедшая в Европе в широкий обиход со второй половины XVII в., играть на флейте считалось признаком хорошего воспитания и тона.

¹⁷⁰ Дофиня (дофина, фp. dauphine) — в точном смысле — жена дофина, старшего сына французского короля, наследного принца, здесь, возможно, в значении ‘знатная дама’.

¹⁷¹ …по человечеству… — См. выше, примеч. 122.

¹⁷² …на что вам и ведать о его фамилии… — Фамилия — род, семья.

¹⁷³ Симпатические лекарства — лекарства, вызывающие облегчение боли, страданий.

¹⁷⁴ …о несносной вашей болезни… — Несносная — тяжелая.

¹⁷⁵ Ах, жестокосердый ругатели — Ругатель — здесь: негодяй.

¹⁷⁰ …приказал матросам катать меня на бочке… — Имеется в виду, что матросы, положив маркграфиню на бочку животом вниз, катали ее на ней до тех пор, пока она не исторгла проникшую ей в легкие воду.

¹⁷⁷ Корпус (лат. coprus) — тело, туловище.

¹⁷⁸ …с честию… — То есть сами, без принуждения.

¹⁷⁹ …Сардинского и Лотарингского королевства… — Речь идет о вымышленном государстве.

ПОВЕСТЬ О ПРИКЛЮЧЕНИИ АГЛИНСКОГО МИЛОРДА ГЕОРГА И О БРАНДЕБУРГСКОЙ МАРКГРАФИНЕ ФРИДЕРИКЕ-ЛУИЗЕ,ИЗДАННАЯ М. К.

ПОВЕСТЬО ПРИКЛЮЧЕНИИАГЛИНСКОГО МИЛОРДАГЕОРГАиО БРАНДЕБУРГСКОЙ МАРКГРАФИНЕФРИДЕРИКЕ-ЛУИЗЕ

ИСТОРИЯ МАРЦИМИРИСОВА И О САРДИНСКОЙ КОРОЛЕВЕ ТЕРЕЗИИ80

ИСТОРИЯ ФЕРДИНАЛДОВА О ТРЕХ ИТАЛИАНСКИХ ДАМАХ: ГЕВИИ, МАРЕМИСЕ И ФИЛИИ123

ОКОНЧАНИЕ ИСТОРИИ МАРЦИМИРИСОВОЙ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также:

ПОВЕСТЬ О ПРИКЛЮЧЕНИИ АГЛИНСКОГО МИЛОРДА ГЕОРГА И О БРАНДЕБУРГСКОЙ МАРКГРАФИНЕ ФРИДЕРИКЕ-ЛУИЗЕ,
ИЗДАННАЯ М. К.

ПОВЕСТЬ
О ПРИКЛЮЧЕНИИ
АГЛИНСКОГО МИЛОРДА
ГЕОРГА
и
О БРАНДЕБУРГСКОЙ МАРКГРАФИНЕ
ФРИДЕРИКЕ-ЛУИЗЕ

ИСТОРИЯ МАРЦИМИРИСОВА И О САРДИНСКОЙ КОРОЛЕВЕ ТЕРЕЗИИ⁸⁰

ИСТОРИЯ ФЕРДИНАЛДОВА О ТРЕХ ИТАЛИАНСКИХ ДАМАХ: ГЕВИИ, МАРЕМИСЕ И ФИЛИИ¹²³