Нос некоего нотариуса, Абу Эдмон, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

Носъ нкоего нотаріуса.

Разсказъ Эдмона Абу*).

Переводъ Д. В. Аверкіева.

*) Забавный разсказъ Э. Абу напомнитъ читателямъ шутку Гоголя Носъ. Мы, впрочемъ, этимъ вовсе не хотимъ сказать, будто Абу подражалъ нашему писателю: онъ вполн самостоятеленъ. Главное достоинство разсказа Абу въ его непритворной веселости,— что нынче большая рдкость, особенно во французской литератур. Д. А.

I.
Схватка Востока и Запада, кровь льется.

Метръ Альфредъ Л’Амберъ, до роковаго удара, принудившаго его перемнить носъ, былъ ршительно самымъ блестящимъ нотаріусомъ во Франціи. Въ то время ему было тридцать два года, онъ обладалъ благороднымъ станомъ, большими, красиво очерченными глазами, у него было олимпійское чело, а борода и волосы самаго пріятнаго свтло русаго цвта. Носъ (первый по порядку) сгибался въ вид орлинаго клюва. Врьте, не врьте, но къ нему удивительно шелъ блый галстухъ. Зависло ли это оттого, что онъ носилъ его съ самаго нжнаго возраста, или оттого, что онъ покупалъ ихъ у хорошей мастерицы? Думаю, что отъ обихъ причинъ сразу.

Иное дло обвертть въ вид веревки носовой платокъ вокругъ шеи, иное дло завязать съ искусствомъ красивый узелъ изъ батиста, такъ чтобъ оба конца были равны, не слишкомъ накрахмалены и симметрично торчали направо и налво. Блый галстухъ, удачно выбранный и хорошо повязанный, составляетъ украшеніе, не лишенное прелести, это подтвердять вс дамы. Но мало его надть, надо еще сумть его носить, а это дло опытности. Отчего мастеровые кажутся такими неловкими, точно взятыми напрокатъ, въ день своей свадьбы? Оттого что напяливаютъ на себя блый галстухъ безъ предварительнаго изученія.

Можно сразу привыкнуть носить самые необычные головные уборы, напримръ, корону. Солдатъ Бонапартъ подобралъ внецъ, который уронилъ французскій король на площади Лудовика XV. Онъ, ни у кого тому не учась, самъ надлъ ее себ на голову, и Европа нашла, что этотъ уборъ ему въ лицу. Вскор онъ ввелъ корону въ моду въ своей семь и въ кругу своихъ близкихъ друзей. Вс его окружавшіе носили корону, или желали ее носить. Но этотъ необыкновенный человкъ носилъ галстухъ только посредственно. Виконтъ де-С., авторъ нсколькихъ поэмъ въ проз, изучалъ дипломатію, или искусство носить съ пользой для себя галстухъ. Въ 1815 г. онъ присутствовалъ на смотру нашей послдней арміи, за нсколько дней до Ватерлооскаго сраженія. Знаете ли, что поразило его на этомъ героическомъ празднеств, гд проявился обезнадеженный энтузіазмъ великаго народа? То, что галстухъ Бонапарта былъ ему не въ лицу.

Немногіе на этомъ мирномъ поприщ могли помряться съ метромъ Альфредомъ Л’Амберомъ. Я пишу Л’Амберъ, а не Ламберъ, на основаніи положенія государственнаго совта. Метръ Л’Амберъ, преемнивъ своего отца, занимался нотаріальнымъ дломъ по праву рожденія. Уже два вка слишкомъ, какъ эта славная фамилія передавала изъ рода въ родъ, въ мужскомъ поколніи, контору въ улиц Вернель съ самой высокой практикой въ Сенъ-Жерменскомъ предмстьи.

Дло никогда не переходило въ чужія руки, а потому не подвергалось оцнк, но судя по доходамъ послдняго пятилтія, оно стоило не мене трехсотъ тысячъ экю. То есть, среднимъ числомъ, оно приносило въ годъ девяносто тысячъ ливровъ. Въ теченіе слишкомъ двухъ вковъ вс старшіе въ род носили блые галстухи, столь же естественно какъ вороны — черныя перья, пьяницы — красные носы и поэты — потертый фракъ. Законный наслдникъ именитой фамиліи и значительнаго состоянія, молодой Альфредъ всосалъ съ молокомъ добрые принципы. Онъ достодолжно презиралъ вс политическія новшества, заведенныя во Франціи посл переворота 1789 года. По его мннію, французскій народъ раздлялся на три класса: духовенство, дворянство, III третье сословіе. Мнніе почтенное, котораго держатся до сегодня сенаторы, впрочемъ немногіе. Себя онъ причислялъ въ первымъ лицамъ третьяго сословія, имя тайное притязаніе на судейское дворянство. Онъ чувствовалъ глубокое презрніе съ большинству французской націи, къ этому сброду крестьянъ и ремесленниковъ, именуемому народомъ или подлой толпой. Онъ на сколько возможно избгалъ сношенія съ ней, изъ уваженія въ своей достолюбезной особ, которую любилъ и о которой заботился самымъ страстнымъ образомъ. Стройный, здоровый и крпкій, какъ рчная щука, онъ былъ убжденъ, что вс эти люди простая мелкая рыбешка, нарочно созданная Провидніемъ, чтобъ питать щукъ.

Впрочемъ, прекрасный человкъ, какъ почти вс эгоисты, уважаемый въ суд, въ клуб, въ палат нотаріусовъ, въ конференціи Сенъ-Венсанъ де-Поль и въ фехтовальномъ зал: онъ отлично и выпадалъ, и отбивался, онъ умлъ выпить, былъ великодушнымъ любовникомъ, когда его брало за-сердце, врнымъ другомъ съ людьми своего званія, самымъ любезнымъ кредиторомъ, когда получалъ проценты на капиталъ, у него были изысканные вкусы, онъ былъ заботливъ о туалет, чистоплотенъ, какъ новый червонецъ, по воскресеньямъ онъ всегда бывалъ у обдни у святого омы Аквинскаго, по понедльнивамъ, средамъ и пятницамъ — въ оперномъ фойэ и былъ бы самымъ совершеннымъ джентльменомъ своего врежени, какъ въ физическомъ, такъ и нравственномъ отношеніи, еслибъ не несносная близорукость, благодаря которой онъ былъ принужденъ носить очки. Нужно ли добавлять, что очки у него были золотыя и самыя тоненькія, самыя легкія, самыя изящныя, какія только были сдланы у знаменитаго Матье Луна, на набережной Золотыхъ длъ мастеровъ?

Онъ ихъ надвалъ только у себя въ контор, или у кліента, когда приходилось читать бумаги. Понятно, что по понедльникамъ, средамъ и пятницамъ, входя въ танцовальное фойэ, онъ обнажалъ свои красивые глаза. Тогда выпуклыя стекла не затемняли блеска его взгляда. Я не скрываю, что онъ ничего не видлъ, и порою раскланивался съ маршезой {Маршезой (marcheuse) въ балет зовутъ артистку, которая не танцуетъ, а занимаетъ роли, гд приходится только ходить.}, принимая ее за звзду, но взглядъ у него быль ршительный, какъ у Александра при вход въ Вавилонъ. По этому кордебалетныя танцовщицы, охотно придумывающія прозвища, назвали его Побдителемъ. Добраго толстяка турку, секретаря посольства, он прозвали Спокойнымъ, члена государственнаго совта Меланхоликомъ, а главнаго секретаря министерства ***, живого и задорного, М. Turlu. Вотъ почему маленькую Элизу Шампань, или Шампань 2-ю, когда она изъ корифеевъ возвысилась до званія сюжета, стали звать Тюрлюретой.

Провинціальные читатели (если только этому разсказу суждено выйти за предлы парижскихъ укрпленій) задумаются на минуту, другую надъ предыдущимъ абзацемъ. Я отсюда слышу тысячу и одинъ вопросъ, съ которыми они мысленно обращаются къ автору. Что такое танцовальное фойе? И кордебалетъ? И оперныя звзды? И корифейки? И сюжеты? И маршезы? И главные секретари, которые попадаютъ въ этотъ міръ, подъ опасностью получить какое-нибудь прозвище? Наконецъ, какимъ случаемъ человкъ степенный, человкъ порядочный, человкъ съ принципами, какъ метръ Альфредъ Л’Амберъ, три раза въ недлю заходитъ въ танцовальное фойе?

Ахъ, милые друзья, да именно потому, что онъ человкъ степенный, человкъ порядочный, человкъ съ принципами. Танцовальное фойе въ то время была обширная квадратная зала, обставленная старыми скамейками, обитыми краснымъ бархатомъ, и населенная самыми значительными въ Париж людьми. Тамъ встрчались не только финансисты, члены государственнаго совта, главные секретари, но и князья, и герцоги, депутаты, префекты и сенаторы, самые преданные защитники свтской власти папы, тамъ не хватало однихъ прелатовъ. Тамъ можно было видть женатыхъ министровъ, самыхъ несомннно женатыхъ изъ нашихъ министровъ. Сказавъ, что ихъ можно было тамъ видть, я вовсе ее утверждаю, будто самъ видлъ ихъ тамъ, вы понимаете, что бдняку журналисту туда не такъ-то легко войти, какъ на мельницу. Ключи отъ этого салона Гесперидъ были въ рукахъ одного изъ министровъ, никто туда не проникалъ безъ дозволенія его превосходительства. И какое тутъ проявлялось соперничество, какая ревность, какія интриги! Много кабинетовъ пало подъ самыми различными предлогами, а въ сущности потому, что всмъ государственнымъ людямъ хотлось поцарствовать въ танцовальномъ фойе. Не думайте, впрочемъ, что этихъ особъ манили туда запретныя удовольствія. Они просто сгорали желаніемъ покровительствовать искусству въ высшей степени аристократическому и политическому.

Быть можетъ, съ годами все это измнилось, потому что приключенія метра Л’Амбера случились не на прошлой недл. Но по причинамъ самаго высокаго благоприличія, я не смю съ точностью обозначить, въ которомъ именно году этотъ членъ судебнаго вдомства перемнилъ свой орлиный носъ на прямой. Вотъ почему я, по примру баснописцевъ, и сказалъ глухо въ то время. Удовольствуйтесь тмъ, что дйствіе происходило, въ лтописяхъ міра, между сожженіемъ греками Трои и сожженіемъ лтняго пекинскаго дворца англійскими войсками, между этими двумя достопамятными событіями европейской цивилизаціи.

Одинъ изъ современниковъ и кліентовъ метра Л’Амбера, маркизъ д’Омбрамвиль, какъ-то сказалъ въ англійскомъ кафе:

— Насъ отличаетъ отъ людской толпы фанатизмъ къ танцамъ. Чернь сходитъ съ ума отъ музыки. Она хлопаетъ въ операхъ Россини, Доницетти и Обера, повидимому, милліонъ нотъ, приготовленныхъ на манеръ салата, заключаетъ въ себ нчто весьма пріятное для ушей этихъ людей. Они доходятъ до того, что сами поютъ грубыми, разбитыми голосами, и полиція дозволяетъ имъ собираться въ мкоторыхъ амфитеатрахъ и коверкать аріи. Да благо имъ будетъ! Что до меня, то я оперъ не слушаю, я ихъ смотрю: я прихожу въ дивертиссементу, а по окончаніи убгаю. Моя почтенная прабабка разсказывала мн, что вс знатныя дамы въ ея время здили въ оперу единственно ради балета. Он всячески покровительствовали танцорамъ. Теперь нашъ чередъ, теперь мы покровительствуемъ танцовщицамъ, и стыдъ тому, кто объ этомъ дурного мннія!

Маленькая герцогиня де-Біэтри, молодая, хорошенькая и брошенная мужемъ, имла слабость упрекать его за то, что онъ увлекается оперными обычаями.

— И не стыдно вамъ,— говорила она ему,— бросать меня одну въ лож со всми вашими друзьями, а самому бгать неизвстно куда.

— Когда желаешь быть посланникомъ, необходимо заняться политикой,— отвчалъ онъ.

— Положимъ что такъ, но думаю, что въ Париж для этого нашлись бы школы получше.

— Отнюдь нтъ. Поврьте, милое дитя мое, что балетъ и политика — близнецы. Желать нравиться, плнять публику, не спускать глазъ съ вапельмейстера, строить лицо, мнять каждую секунду цвтъ и платья, прыгать слва направо и справа налво, быстро поворачиваться, умть при этомъ удержаться на ногахъ, улыбаться со слезами на глазахъ,— да разв это не краткая программа и балета, и политики?

Герцогиня улыбнулась, простила мужа и завела любовника..

Важные господа, какъ герцогъ де-Біэтри, государственные люди, какъ баронъ Ф., милліонеры, какъ маленькій Шт., и простые нотаріусы, какъ герой нашего разсказа, толкутся вс вмст въ танцовальномъ фойе и за кулисами. Они вс равны передъ невдніемъ и наивностью восьмидесяти невинныхъ двъ, составляющихъ кордебалетъ. Ихъ называютъ абонентами, имъ даромъ улыбаются, съ ними болтаютъ въ уголкахъ, отъ нихъ принимаютъ конфекты и даже брильянты, какъ знаки простой вжливости, ни къ чему не обязывающей тхъ, кто принимаетъ. Въ свт напрасно думаютъ, будто опера рынокъ легкихъ удовольствій и школа распущенности. Тамъ больше добродтельныхъ чмъ въ любомъ парижскомъ театр, а почему? потому что тамъ добродтелъ цнится дороже чмъ гд бы то ни было.

Разв не интересно изучать вблизи этихъ молодыхъ двушекъ, которыя почти вс весьма низменнаго происхожденія, и въ короткое время взлетли довольно высоко благодаря таланту или красот? Большинство изъ нихъ двочки отъ четырнадцати до шестнадцати лтъ, он взросли на сухомъ хлб и зеленыхъ яблокахъ гд-нибудь на чердак у швеи, или въ коморк швейцара, он приходятъ въ театръ въ холстинковыхъ платьяхъ и стоптанныхъ башмакахъ, и спшатъ переодться украдкой. Черезъ четверть часа, он сходятъ въ фоне сіяющія, блестящія, въ шелку, газ и цвтахъ, все на казенный счетъ,— великолпне фей, ангеловъ и гурій нашихъ мечтаній. Министры и князья цлуютъ у нихъ ручки и пачкаютъ свои фраки о блила ихъ обнаженныхъ рукъ. Имъ поютъ на ухо старые и новые мадригалы, которые он порою понимаютъ. У нкоторыхъ есть природный умъ и он очень мило болтаютъ, такихъ просто разрываютъ на части. Звонокъ сзываетъ фей на сцену, толпа абонентовъ преслдуетъ ихъ, ихъ задерживаютъ, съ ними торгуются передъ выходомъ на сцену. Доблестный абонентъ не страшится, что на него упадетъ декорація, что его обольетъ ламповымъ масломъ, онъ не боится самыхъ разнообразныхъ міазмовъ, только бы услышать, какъ слегка охрипшій голосовъ прошепчетъ эти милыя слова:

— Господи! Какъ у меня ноги-то ломитъ.

Занавсъ поднимается, и восемьдесять царицъ на-часъ весело рзвятся передъ биноклями воспламененной публики. И всякая изъ нихъ знаетъ или догадывается, что у нея въ театр два, три, десять поклонниковъ, извстныхъ и неизвстныхъ. Что за праздникъ для нихъ, пока не опустится занавсъ! Он красивы и нарядны, на нихъ любуются, ими восхищаются, и имъ нечего бояться ни критики, ни свиствовъ.

Бьетъ полночь, все измняется, какъ въ волшебныхъ сказкахъ. Замарашка съ матерью или сестрой взбирается на дешевыя вершины Батиньоля или Монмартра. Бдняжка! она чутъ-чуть прихрамываетъ, и пачкаетъ грязью срые чулки. Добрая и мудрая мать семейства, которой вся надежда въ милой дочк, по дорог, въ сотый разъ, повторяетъ ей уроки мудрости:

— Иди въ жизни прямой дорогой, о дочь моя! и не спотыкайся, но если такое несчастье ужь суждено теб судьбой, то упади на кровать изъ розоваго дерева.

Такимъ совтамъ опытности слдуютъ не всегда. Порой заговариваетъ сердечко: танцовщицы выходятъ замужъ за танцоровъ. Случалось, что молодыя двушки, хорошенькія какъ Венера Анадіомена, скопляли на сто тысячъ франковъ драгоцнныхъ вещей, и шли къ алтарю съ чиновникомъ, получающимъ дв тысячи франковъ въ годъ. Другія-же предоставляютъ случаю заботу о своей будущности, и приводятъ свою семью въ отчаяніе. Одна ждетъ 10-го апрля, чтобъ распорядиться своимъ сердцемъ, потому что общала самой себ быть умницей пока ей не минетъ семнадцать лтъ. Другая найдетъ покровителя по вкусу, но не сметъ ему сказать объ этомъ: она опасается мести какого-нибудь референдарія, который общалъ убить ее и наложить на себя руки, въ случа если она полюбитъ другого. Онъ, конечно, шутилъ, но въ этомъ мірк слова принимаются въ серьезъ. Какъ он вс наивны и несвдущи! Подслушали, какъ дв двицы шестнадцати лтъ спорили о благородств своего происхожденія и знатности своихъ семействъ.

— Что она только говоритъ! — сказала двица повыше.— У ея мамаши серьги серебряныя, а у моего отца — золотыя.

Метръ Альфредъ Л’Амберъ, посл долгаго перепархиванья отъ брюнетки къ блондинк, наконецъ влюбился въ хорошенькую брюнетку съ голубыми глазами. M-lle Викторина Томпэнъ вела себя благоразумно, какъ вс въ балет, до тхъ поръ, когда начинаютъ вести себя иначе. Притомъ она была хорошо воспитана, и не могла принять окончательнаго ршенія, не спросясь родителей. Уже боле полугода за ней сильно ухаживали красивый нотаріусъ и Айвазъ-Бей, толстый турка, двадцати пяти лтъ, котораго прозвали Спокойнымъ. И тотъ, и другой вели серьезныя рчи, гд говорилось о ея будущности. Почтенная г-жа Томпэнъ совтовала дочери держаться середины, пока одинъ изъ двухъ соперниковъ не ршится поговоритъ съ нею о дл. Турка былъ добрый, честный малый, степенный и робкій. Но онъ заговорилъ первый, и его выслушали.

Вскор вс узнали объ этомъ маленькомъ событіи за исключеніемъ метра Л’Амбера, который здилъ въ Пуату хоронить дядю. Когда онъ воротился въ Оперу, у двицы Викторины Томпэнъ были уже брильянтовый браслетъ и брильянтовыя сережки, а брильянтовое сердечко висло у нея на ше точно люстра. Нотаріусъ былъ близорукъ, кажется, я съ самаго начала упомянулъ объ этомъ. Онъ ничего не видлъ изъ того, что долженъ бы видть, даже того, что его встртили лукавыми улыбками. Онъ вертлся, болталъ и блестлъ, какъ всегда, съ нетерпніемъ ожидая конца балета и разъзда. Его разсчеты были окончены: благодаря превосходному дядюшк въ Пуату, умершему какъ разъ во время, будущность m-lle Викторины была обезпечена.

Такъ называемый Оперный пассажъ въ Париж представляетъ сть узкихъ и широкихъ, свтлыхъ и темныхъ, находящихся на различныхъ уровняхъ галерей, которыя расположены между бульваромъ, улицей Лепелетье, улицей Дрюо и улицей Россини. Длинный проходъ, почти весь открытый, тянется отъ улицы Дрюо до улицы Лепелетье, перпендикулярно къ галереямъ Барометра и Часовъ. Въ самой низкой его части, въ двухъ шагахъ отъ улицы Дрюо, на него выходитъ потайная дверь изъ театра, ночной входъ для артистовъ. Три раза въ недлю, потокъ въ триста, четыреста особъ съ шумомъ проносится передъ очами достойнаго папа Монжа, швейцара этого рая. Машинисты, фигуранты, маршезы, хористы, танцовщики и танцовщицы, теноры и сопрано, авторы, композиторы, чиновники, абоненты несутся толпой. Одни спускаются къ улиц Дрюо, другіе всходятъ по лстниц, которая при помощи открытой галереи выводитъ на улицу Лепелетье.

На середин открытаго прохода, въ конц галереи Барометра, стоялъ Альфредъ Л’Амберъ и курилъ сигару. Въ десяти шагахъ отъ него, невысокій кругленькій человчекъ въ ярко-красной феск вдыхалъ ровными клубами дымъ отъ папироски изъ турецкаго табаку, толщиною побольше мизнеца. Вокругъ нихъ бродило или стояло до двадцати другихъ праздношатающихся, каждый думалъ о себ, нисколько не заботясь о сосд. Проходили, напвая, пвцы, пробгали прихрамывая сильфы мужскаго рода, волоча башмаки, и отъ времени до времени мимо рдкихъ рожковъ газа скользила женская тнь, закутанная въ черномъ, сромъ, или коричневомъ, неузнаваемая ни для чьихъ глазъ, кром взоровъ любви.

Встрчаются, подходятъ другъ къ другу и убгаютъ, не простясь ни съ кмъ. Чу! что за странный шумъ, что за необычная тревога? Прошли дв легкія тни, подбжало двое мужчинъ, сошлись два огонька отъ сигаръ, послышались громкіе голоса и точно суматоха быстрой ссоры. Прохожіе бросились туда, но тамъ ужь никого не было. И метръ Альфредъ Л’Амберъ одиноко идетъ къ своей карет, которая ждетъ его на бульвар. Онъ пожимаетъ плечами и машинально смотритъ на прилагаемую визитную варточну, на которой видна крупная капля крови:

Айвазъ-Бей
Секретарь оттоманскаго посольства.
Улица Гренелль-Сенъ-Жерменъ, 100.

Послушаемъ что ворчитъ сквозь зубы красивый нотаріусъ изъ улицы Вернель.

— Глупая исторія! Чортъ же зналъ, что этотъ скотъ турокъ иметъ на нее права!.. ну да, это онъ… И почему я не надлъ очковъ?.. Кажется, я хватилъ его кулакомъ по носу?.. Да, карточка запачкана, и мои перчатки также. И вотъ, вслдствіе неловкости, я навязалъ себ на шею турка, а я вдь на него не сержусь… Въ конц концовъ, я къ ней равнодушенъ… Пусть она будетъ его! Нельзя же двумъ порядочнымъ людямъ рзаться изъ-за двицы Викторини Томпэнъ… Но этотъ проклятый кулакъ испортилъ все дло…

Вотъ что онъ ворчалъ сквозь зубы, сквозь тридцать два свои зуба, бле и остре, чмъ у волченка. Онъ отпустилъ кучера домой, и пошелъ потихоньку пшкомъ въ Желзнодорожный клубъ. Тамъ онъ встртилъ двухъ друзей и разсказалъ имъ про свое приключеніе. Старый маркизъ де-Виллъ-Моренъ, бывшій капитанъ королевской гвардіи, и молодой маклеръ Анри Стеймбуръ единогласно ршили, что ударъ кулакомъ испортилъ все дло.

II.
Охота за кошкой.

Нкоторый турецкій мудрецъ сказалъ:

‘Нтъ пріятныхъ кулаковъ, но самые непріятные т, что бьютъ по носу’.

Тотъ же мыслитель основательно добавляетъ въ слдующей глав:

‘Поколотить врага передъ любимой имъ женщиной, значитъ дважды отколотитъ его. Ты оскорбляешь и тло, и душу’.

Вотъ почему терпливый Айвазъ-Бей ревлъ отъ гнва, провожая m-lle Томпенъ и ея мать на квартиру, которую онъ меблировалъ для нихъ. Онъ простился съ ними у дверей, вскочилъ въ карету и приказалъ везти себя къ своему товарищу и другу Ахмету. Кровь все еще шла у него изъ носу.

Ахметъ спалъ подъ стражей врнаго негра, но хотя въ книг и стоитъ: ‘не буди друга твоего, когда онъ спитъ’, тамъ же написано: ‘все же разбуди его, если есть опасность для него, или для тебя’. И добраго Ахмета разбудили. То былъ длинный турка, тридцати пяти лтъ, худой и слабый, съ длинными кривыми ногами. Впрочемъ, прекрасный человкъ и умный малый. Въ этихъ людяхъ, чтобъ тамъ ни говорили, есть нчто хорошее. Увидвъ окровавленное лицо своего друга, онъ раньше всего приказалъ принести тазъ холодной воды, ибо писано: ‘не разсуждай, пока не омоешь крови своей: или мысли у тебя будутъ мутныя и нечистыя’.

Айвазъ скорй отмылся, чмъ успокоился. Онъ съ гнвомъ разсказалъ о своемъ приключеніи. Негръ, присутствовавшій на совщаніи въ качеств третьяго лица, предложилъ, что онъ сейчасъ же возьметъ кинжалъ, пойдетъ и убьетъ г. Л’Амбера. Ахметъ-Бей поблагодарилъ его за доброе намреніе и вытолкнулъ пинкомъ изъ комнаты.

— Что же намъ теперь длать? сказалъ онъ доброму Айвазу.

— Очень просто,— отвчалъ тотъ,— я завтра же утромъ отрублю ему носъ. Законъ возмездія начертанъ въ Коран: ‘Око за оно, зубъ за зубъ, носъ за носъ!’

Ахметъ возразилъ, что Коранъ безъ сомннія прекрасная книга, но немного устарла. Принципы чести измнились со временъ Магомета. Притомъ, слдуя букв закона, Айвазу слдовало-бы хватитъ г. Л’Амбера кулакомъ.

— По какому праву ты ему отржешь носъ, если онъ не отрзалъ твоего?

Но до увщаній ли молодому человку, которому раскроили носъ въ присутствіи любовницы? Айвазъ жаждалъ крови, и Ахметъ принужденъ былъ общать ему, что кровь прольется.

— Ладно,— сказалъ онъ. — Мы въ чужой стран представители нашей, мы не можемъ снести оскорбленія, не доказавъ своей храбрости. Но какъ же ты станешь драться на дуэли съ г. Л’Амберомъ по обычаю этой страны? Ты не умешь драться на шпагахъ.

— А зачмъ мн шпага? Я хочу отрубить ему носъ, и шпага тутъ вовсе не годится!..

— Еслибъ ты хотя порядочно стрлялъ изъ пистолета!

— Да ты съума сошелъ! Что я стану длать съ пистолетомъ, когда мн нужно отрубить носъ нахалу? Я… Да, ршено! ступай къ нему, и устрой все на завтра: мы будемъ драться на сабляхъ.

— Но, несчастный! что ты станешь длать съ саблей? Я ни сколько не сомнваюсь въ твоей храбрости, но не оскорбляя тебя могу сказать, что ты вовсе не мастеръ биться на сабляхъ.

— Что за важное дло! вставай, или и объяви ему, чтобы онъ завтра предоставилъ свой носъ въ мое распоряженіе.

Мудрый Ахметъ понялъ, что тутъ логика не поможетъ, и что вс его разсужденія не приведутъ ни къ чему. Что пользы проповдовать глухому, который держится за свое мнніе также, какъ папа за свтскую власть? Поэтому онъ одлся, взялъ съ собою перваго драгомана, Османъ-Бея, который только что воротился изъ Императорскаго клуба, и приказалъ вести себя въ собственный домъ метра Л’Амбера. Часъ былъ вполн неудобный, но Айвазъ не хотлъ терять ни мгновенія.

Не желалъ того и богъ войны, по крайней мр, все заставляетъ меня такъ предполагать. Въ то мгновеніе, когда первый секретарь хотлъ позвонить у метра Л’Амбера, онъ лично встртилъ врага, возвращавшагося пшкомъ съ двумя своими секундантами.

Метръ Л’Амберъ увидлъ красныя фески, понялъ, поклонился и заговорилъ съ нкоторой надменностью, не лишенной, впрочемъ, любезности.

— Господа,— сказалъ онъ постителямъ,— я одинъ живу въ этомъ дом, а потому имю основаніе думать, что вы пожаловали во мн. Я Л’Амберъ, позвольте же мн пригласить васъ къ себ.

Онъ позвонилъ, толкнулъ дверь, перешелъ дворъ съ четырьмя ночными гостями и провелъ ихъ въ свой кабинетъ. Тамъ оба турка просклоняли свои фамиліи, нотаріусъ представилъ ихъ своимъ друзьямъ, и оставилъ секундантовъ однихъ.

Въ нашей стран дуэль не можетъ состояться иначе какъ по вол, или по меньшей мр съ согласія шести лицъ. А между тмъ по крайней мр пятеро ее вовсе не желали. Метръ Л’Амберъ былъ храбръ, но онъ зналъ, что подобнаго рода скандалъ изъ-за маленькой балетной танцовщицы, сильно повредитъ его контор. Маркизъ де-Вилльморенъ, старый дуэлистъ, одинъ изъ самыхъ компетентныхъ знатоковъ въ длахъ чести, сказалъ, что дуэль — благородная игра, въ которой все, съ начала до конца партіи, должно быть правильно. Но ударъ кулакомъ по носу изъ-за двицы Викторины Томпэнъ былъ самымъ смшнымъ, какой только можно вообразить, поводомъ къ дуэли. Притомъ, онъ честью заврялъ, что г. Альфредъ Л’Амберъ не видалъ Айвазъ-Бея, что онъ не желалъ ударить ни его, ни кого. Г. Л’Амберу показалось, что идутъ дв его знакомыя дамы, и онъ быстро подошелъ къ нимъ, чтобъ раскланяться.

Берясь рукою за шляпу, онъ сильно задлъ, но безъ всякаго намренія, господина, который подбжалъ съ другой стороны. То была чистая случайность, или на самый худой конецъ неловкость, но нельзя же отвчать за случайность или хотя бы за неловкость. Званіе и воспитаніе г. Л’Амбера никому не даютъ права предполагать, будто онъ способенъ хватить кулакомъ Айвазъ-Бея. Его всмъ извстная близорукость и полумракъ пассажа были всему виной. Наконецъ, г. Л’Амберъ, посовтовавшись со своими секундантами, готовъ извиниться передъ Айвазъ-Беемъ въ томъ, что случайно задлъ его.

Это разсужденіе, довольно справедливое само по себ, получало особый всъ благодаря личности оратора. Г. де-Вилльноренъ былъ однимъ изъ тхъ дворянъ, которыхъ кажется смерть забываетъ ради того, дабы напомнить ныншнему выродившемуся поколнію о временахъ историческихъ. По метрическому свидтельству ему было всего семьдесятъ девять лтъ, но по душевнымъ и тлеснымъ привычкамъ, онъ принадлежалъ къ XVI вку. Онъ думалъ, говорилъ и дйствовалъ, какъ человкъ, служившій въ войскахъ Лиги и надлавшій не мало хлопотъ Беарицу. Убжденный роялистъ, строгій католикъ, онъ вносилъ въ свои ненависти и привязанности страсть, доводившую все до крайности. Его храбрость, его врноподданство, его прямота и даже нкоторая доля рыцарскаго безумія приводили въ изумленіе ныншнюю несостоятельную молодежь. Онъ ничему не смялся, дурно понималъ шутку и обижался на остроту, какъ на недостатокъ почтенія. То былъ самый нетерпимый, самый нелюбезный и самый почтенный старикъ. Посл іюльскихъ дней онъ сопровождалъ Карла X въ Шотландію, но черезъ дв недли ухалъ изъ Голи-Руда, оскорбленный тмъ, что французскій дворъ смотритъ не серьезно на случившееся несчастіе. Онъ тогда подалъ въ отставку и обрзалъ навсегда усы, которые хранилъ въ ларц съ надписью: Усы, которые я носилъ, служа въ королевской гвардіи. Его подчиненные, офицеры и солдаты, питали къ нему великое уваженіе и страшно его боялись. Разсказывали другъ другу на-ушко, что этотъ неколебимый человкъ упряталъ въ тюрьму единственнаго сына, молодого двадцати-двухъ лтняго воина, за нарушеніе субординаціи. Сынъ, достойный отпрыскъ отца, упорно отказался уступить, заболлъ въ тюрьм и умеръ. Новый Брутъ оплакалъ своего сына, воздвигъ ему приличный памятникъ и постоянно навщалъ его могилу два раза въ недлю, и исполнялъ этотъ долгъ не взирая на погоду и свои года, но онъ не согнулся подъ бременемъ упрековъ совсти. Онъ держался прямо и неуклонно, ни года, ни печаль не погнули его широкихъ плечъ.

То былъ коренастый, сильный, небольшаго роста человкъ, не оставлявшій юношескихъ упражненій, для поддержанія здоровья онъ больше разсчитывалъ на игру въ мячъ, чмъ на доктора. Въ семьдесятъ лтъ онъ женился во второй разъ на бдной и благородной двиц. Отъ нея у него было двое дтей, и онъ надялся, что скоро дождется внучатъ. Любовь къ жизни, столь сильная у стариковъ такихъ лтъ, не очень-то заботила его, хотя онъ и былъ счастливъ на земл. Въ послдній разъ онъ дрался на дуэли въ семьдесятъ два года съ красивымъ полковникомъ пяти футовъ и шести дюймовъ ростомъ, по однимъ источникамъ, изъ-за политическихъ недоразумній, по другимъ — по причин супружеской ревности. Въ виду того, что человкъ такого званія и характера взялъ сторону г. Л’Амбера, въ виду того, что онъ объявилъ, что дуэль между нотаріусомъ и Айвазъ-Беемъ была бы безполезна, буржуазна и компрометтировала бы об стороны, казалось, миръ былъ подписанъ заране.

Таково было мнніе г. Анри Стеймбура, который не былъ ни достаточно молодъ, ни довольно любопытенъ, чтобъ желать во что бы то ни стало быть свидтелемъ на дуэли, и оба турка, люди благоразумные, тотчасъ же приняли предложенное удовлетвореніе. Впрочемъ, они попросили позволенія предварительно переговорить съ Айвазомъ, и противникъ ждалъ ихъ, не ложась спать, пока они сбгали въ посольство. Было четыре часа утра, но маркизъ спалъ уже только ради очищенія совсти, и сказалъ, что не ляжетъ въ постель, пока дло не ршится.

Свирпый Айвазъ, съ первыхъ же словъ друзей на счетъ примиренія, разсердился по-турецки.

— Да что я съума что ли сошелъ? — вскричалъ онъ, потрясая жасминнымъ чубукомъ, съ которымъ раздлялъ одиночество.— Ужь не хотятъ ли меня уврить, будто я хватилъ кулакомъ г. Л’Амбера? Онъ ударилъ меня, и это доказывается тмъ, что онъ же предлагаетъ извиниться передо мной. Но что значитъ слово, когда пролита кровь? Могу-ль я забыть, что Викторина и ея мать были свидтельницами моего позора?… О, друзья мои, если я сегодня-же не отрублю носа моему оскорбителю, то мн останется только умереть!

Волей неволей пришлось возобновить переговоры на этомъ нсколько смшномъ основаніи. Ахметъ и драгоманъ были на столько разсудительны, что побранили своего друга, но у нихъ было слишкомъ рыцарское сердце, чтобъ броситъ его, не окончивъ дла. Если бы посланникъ Гамза-Паша былъ въ Париж, то онъ конечно прекратилъ-бы это дло своимъ вмшательствомъ. На бду онъ совмщалъ должности посла во Франціи и Англіи, и находился въ Лондон. Секунданты добраго Айваза до семи часовъ утра мотались, какъ утокъ, между улицами Гренелль и Вернель, а дло не подвигалось.

Въ семь часовъ, г, Л’Амберъ потерялъ терпніе и сказалъ своимъ севундантамъ:

— Мн этотъ турка надолъ. Ему мало, что онъ выхватилъ у меня изъ-подъ носа маленькую Томпэнъ, онъ находитъ забавнымъ не давать мн спать. Что-жь, идетъ! Онъ, пожалуй, подумаетъ, что я боюсь помриться съ нимъ. Но только, пожалуста, поскоре, чтобъ нынче же утромъ все было кончено. Я прикажу заложить лошадей черезъ десять минутъ, и мы подемъ за дв мили отъ Парижа, я живо проучу турка и ворочусь въ контору раньше, чмъ мелкая пресса пронюхаетъ о нашей исторіи.

Маркизъ попытался представить еще возраженіе, другое, но и онъ наконецъ призналъ, что для г. Л’Амбера другого выхода нтъ. Настойчивость Айвазъ-Бея была самаго неприличнаго тона и стоило, чтобы его хорошенько проучить. Никто не сомнвался, что воинственному нотаріусу, извстному съ столь выгодной стороны во всхъ фехтовальныхъ залахъ, суждено дать урокъ французской вжливости этому османли.

— Милый мой,— сказалъ старикъ Вильморенъ, похлопывая своего кліента по плечу,— наше положеніе превосходно, потому что право на нашей сторон. А въ остальномъ надо положиться на милость Божію! Опасаться нечего: у васъ сердце смлое и рука твердая. Только помните, что не слдуетъ драться не на шутку, дуэль существуетъ для того, чтобъ учить глупцовъ, а не для того, чтобъ ихъ уничтожать. Только неумлые люди убиваютъ противниковъ подъ предлогомъ научить ихъ какъ слдуетъ жить.

Выборъ оружія по праву принадлежалъ доброму Айвазу, нотаріусъ и его секунданты однако поморщились, узнавъ,что онъ выбралъ саблю.

— Это солдатское оружіе, или оружіе буржуа, которые не хотятъ драться,— сказалъ маркизъ.— Но если вы настаиваете, то пусть дерутся на сабляхъ.

Секунданты Айвазъ-Бея объявили, что они весьма настаиваютъ. Послали за двумя полуэсподронами въ казарму на набережной Орсэ, и ршили встртиться въ десять часовъ въ небольшой деревеньк Партенэ, на старой дорог въ Со. Было половина девятаго.

Вс парижане знаютъ эту красивую группу двухсотъ домовъ, гд жители богаче, чище и образованне, чмъ большинство нашихъ крестьянъ. Они обработываютъ землю не какъ земледльцы, а какъ садовники, и поля ихъ общины весною похожи на маленькій рай земной. Поле малины въ цвту стелится серебристой скатертью между полями крыжовника и клубники. Цлыя десятины издаютъ острый запахъ черной смородины, столь пріятный для обонянія швейцаровъ. Парижъ платитъ чистымъ золотомъ за произведенія Партенэ, и честные крестьяне, которыхъ вы видите, когда они ходятъ тихими шагани съ лейками въ рукахъ,— маленькіе капиталисты.

Они дятъ два раза въ день салатъ, презираютъ супъ изъ курицы и предпочитаютъ цыпленка на вертел. Они нанимаютъ отъ себя учителя и доктора, не прибгая къ займу, построили мерію и церковь и на выборахъ въ законодательный корпусъ подаютъ голоса за моего остроумнаго друга, доктора Бернона. Двушки тамъ хорошенькія, если мн не измняетъ память. Ученый археологъ Кюбодэ, архиваріусъ Соской подпрефектуры, утверждаетъ, будто Партенэ греческая колонія и производитъ ея имя отъ слова Parthnos, двственница, или двица (у вжливыхъ народовъ это одно и тоже).

Но это разсужденіе отвлекаетъ насъ отъ добраго Айваза.

Онъ первый явился на назначенное мсто, все еще сердитый. Какъ гордо измрялъ онъ шагами деревенскую площадь въ ожиданіи противника! У него подъ плащемъ было спрятано два страшныхъ ятагана, пара великолпныхъ дамаскихъ клинковъ. Что я говорю, какихъ дамаскихъ! То были японскіе клинки, которые разрзаютъ желзныя полосы какъ спаржу, разумется если попадутся въ хорошія руки. Ахметъ-Бей и врный драгоманъ сопровождали своего друга и давали ему самые мудрые совты: нападать благоразумно, возможно мене открывать себя, отбивать, припрыгивая, словомъ, все что можно сказать новичку, который берется за дло, которому вовсе не учился.

— Спасибо за совты,— отвчалъ упрямецъ,— этихъ тонкостей вовсе не требуется, чтобъ отрубить носъ у нотаріуса!

Предметъ его мести вскор показался между двумя стеклами очковъ, въ дверцахъ собственной кареты. Но r. Л’Амберъ не вышелъ, онъ только поклонился. Вышелъ маркизъ и сказалъ Ахметъ-Бею:

— Въ двадцати минутахъ зды отсюда, есть превосходное мстечко, будьте любезны, сядьте въ карету съ вашими друзьями и слдуйте за мною.

Воинствующія стороны направились по проселочной дорог и остановились въ километр отъ деревни.

— Господа,— сказалъ маркизъ,— мы можемъ дойти пшкомъ до того лска, который вы видите. Экипажи будутъ насъ ждать здсь. Мы забыли захватить съ собою хирурга, но лакей, котораго я оставилъ въ Партенэ, приведетъ деревенскаго доктора.

Извощикъ турки былъ одинъ изъ тхъ парижскихъ мародеровъ, которые здятъ посл полуночи съ контрабанднымъ билетомъ. Айвазъ взялъ его у подъзда двицы Томпэнъ, и не отпускалъ до сихъ поръ. Старый проходимецъ хитро улыбнулся, увидвъ, что господа остановились въ чистомъ пол и что у нихъ подъ плащами сабли.

— Желаю, сударь, успха! — сказалъ онъ храброму Айвазу.— О, вамъ бояться нечего, у меня рука легкая. Еще въ прошломъ году я возилъ одного, который свалилъ своего противника. Онъ мн далъ двадцать пять франковъ на водку, вотъ ужь нисколько не вру.

— Получишь пятьдесятъ, если Богъ попуститъ и я отомщу, какъ хочу,— сказалъ Айвазъ.

Г. Л’Амберъ былъ искусный боецъ, но слишкомъ извстный въ фехтовальныхъ залахъ, а потому ему не приходилось драться въ самомъ дл. Что касается дуэли, то онъ былъ такимъ же новичкомъ, какъ Айвазъ, поэтому, хотя онъ во время упражненій и одерживалъ побды надъ многими фехтмейстерами кавалерійскихъ полковъ и ихъ помощниками, все же онъ испытывалъ тайную дрожь, которая хотя и происходила не отъ страха, но производила тоже дйствіе. Въ карет онъ говорилъ блестящимъ образомъ, онъ обнаружилъ передъ своими секундантами искреннюю, но все же нсколько лихорадочную веселость. По дорог, подъ предлогомъ куренья, онъ спалилъ четыре сигары. Когда вс вышли изъ кареты, онъ пошелъ твердымъ шагомъ, быть можетъ черезъ-чуръ твердымъ. Въ глубин души онъ чувствовалъ нкоторое опасеніе, впрочемъ, вполн мужественное и вполн французское: онъ не полагался на свою нервную систему и боялся, что покажется не довольно храбрымъ.

Повидимому, душевныя способности усугубляются въ критическіе моменты жизни. Г. Л’Амбера безъ сомннія весьма занимала маленькая драма, въ которой ему приходилось играть роль, а между тмъ самые незначительные предметы вншняго міра, такіе, на которые онъ не взглянулъ бы даже въ обыкновенное время, теперь съ непреодолимой силой привлекали къ себ и задерживали его вниманіе. На его взглядъ, природа была освщена новымъ свтомъ, боле чистымъ, боле рзкимъ, боле сильнымъ, чмъ банальный солнечный свтъ. Его озабоченность такъ сказать подчеркивала все, что попадалось ему на глаза. При поворот тропинки, онъ замтилъ кошку, которая маленькими шажками пробиралась между двумя рядами крыжовника. То была кошка, какихъ много въ деревняхъ, длинная худая кошка, блая съ рыжыми пятнами, одно изъ тхъ полудикихъ животныхъ, которыхъ хозяева великодушно кормятъ словленными ими же самими мышами. Эта кошка, безъ сомннія, была того мннія, что въ дом дичи мало, а потому искала, чмъ бы пополнить свое питаніе въ пол. Глаза метра Л’Амбepa, посл блужданія по произволу, точно были прикованы и очарованы мордой этой кошки. Онъ внимательно наблюдалъ упругость ея мускулъ, сильное очертаніе ея челюстей и даже подумалъ, что сдлалъ естествоисторическое открытіе, замтивъ, что кошка тигръ въ маломъ вид.

— Какого чорта вы тамъ такъ разсматриваете? — спросилъ маркизъ, хлопая его по плечу.

Онъ тотчасъ пришелъ въ себя, и отвчалъ самымъ нестсненнымъ тономъ:

— Меня развлекло это грязное животное. Вы и не поврите, маркизъ, какъ эти мерзавки портятъ намъ охоту. Он съдятъ больше выводковъ, чмъ мы убьемъ куропатокъ, будь у меня ружье!..

И прибавляя жестъ съ словамъ, онъ сдлалъ видъ будто прицлился въ кошку. Кошка замтила это, сдлала скачекъ назадъ и исчезла.

Черезъ двсти шаговъ она опять объявилась. Она умывала себ мордочку, сидя около рпы и точно поджидала парижанъ.

— Да что ты слдишь за нами, что-ли? — спросилъ нотаріусъ, повторяя свою угрозу.

Благоразумнйшее животное снова убжало, но опять появилось при вход на полянку, гд должны были драться. Г. Л’Амберъ, суеврный какъ игрокъ, садящійся за крупную игру, хотлъ прогнать этого зловщаго фетиша. Онъ бросилъ въ нее камнемъ, но не попалъ. Кошка взобралась на дерево и тамъ притаилась.

Уже секунданты выбрали мсто для дуэли и бросили жребій гд кому стоять. Лучшее мсто досталось г. Л’Амберу. Судьб было также угодно, чтобы въ дло пошло его оружіе, а не японскіе ятаганы, которые быть можетъ затруднили бы его.

Айвазъ ни о чемъ не безпокоился. Для него любая сабля была хороша. Онъ поглядывалъ на носъ противника, какъ рыбакъ глядитъ на форель, попавшуюся на удочку. Онъ снялъ почти все лишнее платье, бросилъ на траву красную феску и зеленый сюртукъ, и по-локоть засучилъ рукава. Надо полагать, что самые сонные турки просыпаются при звон оружія. Этотъ толстякъ, въ лиц котораго не было никакихъ отличительныхъ чертъ, точно преобразился. Лицо у него посвтлло, глаза горли огнемъ. Онъ взялъ саблю изъ рукъ маркиза, отступилъ на два шага и произнесъ по турецки поэтическую импровизацію, которую намъ передалъ и перевелъ его другъ Османъ-Бей.

— Я вооружился на бой, горе оскорбившему меня гяуру! За кровь плата — кровь. Ты меня ударилъ рукой, я, Айвазъ, сынъ Румди, я хвачу тебя саблей. Надъ твоимъ обезображеннымъ лицомъ будутъ смяться женщины, Шлоссеръ и Мерсье, Тибертъ и Савиль съ презрніемъ отвернутся отъ тебя. Для тебя исчезнетъ благоуханіе измирскихъ розъ. Да дастъ мн Магометъ силу, храбрости же я ни у кого не прошу. Ура! я вооруженъ на бой.

Сказалъ, и бросился на врага. Сдлалъ ли онъ выпадъ en tierce, или en quatre, не знаю, не знали того ни онъ самъ, ни секунданты, ни г. Л’Амберъ. Но кровь брызнула ключемъ на конц сабли, очки упали на землю, нотаріусь почувствовалъ, что у него голова стала легче на всъ носа. Правда, кое-что осталось, но такъ мало,— что я упоминаю объ этомъ только ради порядка.

Г. Л’Амберъ упалъ навзничь, и почти тотчасъ же вскочилъ и наклонивъ голову побжалъ, какъ слпой или бшеный. Въ то же мгновеніе какое-то темное тло упало съ дуба. Черезъ минуту явился небольшой тоненькій человчекъ со шляпой въ рук, сопровождаемый рослымъ лакеемъ въ ливре. То былъ г. Трике, блюститель здравія въ Партенэйской общин.

Добро пожаловать, достойный г. Трике! Блестящій парижскій нотаріусъ сильно нуждается въ вашихъ услугахъ. Прикройте свой обнаженный черепъ старой шляпой, отрите капли пота, которыя свтятся, какъ роса на цвтущихъ піонахъ, на вашихъ красныхъ щекахъ, и отверните какъ можно скоре блестящіе рукава вашего почтеннаго чернаго фрака.

Но человчекъ былъ черезъ-чуръ взволнованъ и не могъ сразу приняться за дло. Онъ говорилъ, говорилъ, говорилъ задыхающимся, дребежжащимъ голоскомъ.

— Божественное милосердіе!.,— говорилъ онъ. — Честь имю кланяться, господа, вашъ покорный слуга. Госкоди! позволительно ли ставить себя въ подобное положеніе? Да вдь это членовредительство! я вижу, что это такое. Разумется, теперь ужь поздно распространяться въ утшеніяхъ, зло уже свершено. Ахъ, господа, господа! молодежь всегда останется молодежью. Я самъ разъ чуть-было не уничтожилъ или не изуродовалъ своего ближняго. То было въ 1820 г. Какъ же я поступилъ? Я извинился. Да, извинился, и горжусь этимъ, тмъ боле, что правда была на моей сторон. Вы никогда не читали у Pycco прекрасныхъ страницъ противъ дуэли? Он, по истин, неопровержимы, отрывокъ для литературной и моральной хрестоматіи. И замтьте, что Руссо не все еще сказалъ. Если бы онъ изучилъ тло человческое, это образцовое произведеніе творчества, этотъ удивительный образъ Божій на земл, то доказалъ бы вамъ, какъ виновенъ тотъ, кто разрушаетъ столь совершенное цлое. Я это говорю не въ поученіе тому, кто нанесъ ударъ. Избави Боже! У него были, безъ сомннія, на то свои причины, къ которымъ я отношусь съ уваженіемъ. Но если бы знали, сколько труда предстоитъ намъ, бднымъ медикамъ, при излеченіи самой ничтожной раны. Правда, что мы этимъ живемъ, также какъ и больными! но что длать! я готовъ бы лишить себя весьма многого, готовъ питаться кускомъ сала съ чернымъ хлбомъ, только бы не видть какъ страдаютъ мои ближніе.

Маркизъ прервалъ эти жалобы.

— Ахъ, докторъ! — вскричалъ онъ,— мы тутъ вовсе не затмъ, чтобъ философствовать. Поглядите, изъ него кровь льетъ, какъ изъ быка. Надо остановить кровоизліяніе.

— Да, именно кровоизліяніе! — съ живостью подхватилъ докторъ,— вы точно выразились. По счастью, я все предвидлъ. Вотъ стклянка гемостатической воды. Это препаратъ Бронвіери, я его предпочитаю рецепту Лешаля.

Онъ подошелъ съ стклянкой въ рук въ г. Л’Амберу,который сидлъ подъ деревомъ и печально исходилъ кровью.

— Вы, конечно поврите, сударь,— сказалъ онъ съ поклономъ,— что я искренно сожалю, что не имлъ случая познакомиться съ вами при мене печальныхъ обстоятельствахъ.

Метръ Л’Амберъ поднялъ голову и проговорилъ жалобнымъ тономъ:

— А что, докторъ, потеряю я носъ?

— Нтъ, нтъ, не потеряете… Ахъ, да вамъ ужь и терять нечего: у васъ его нтъ…

И говоря это, онъ поливалъ комирессъ водою Бронвіери.

— Небо! — вскричалъ онъ,— мн пришла счастливая мысль. Я могу возвратить вамъ потерянный вами органъ, столь полезный и столь пріятный.

— Да говорите же, чортъ возьми. Все мое состояніе къ вашимъ услугамъ. Ахъ, докторъ, лучше умереть, чмъ жить уродомъ.

— Да, нкоторые такъ думаютъ… Но, позвольте! гд же кусовъ, который вамъ отрубили? Я конечно не такой мастеръ, какъ г. Вельно или г. Ютье, но я усердно постараюсь все исправить.

Метръ Л’Амберъ быстро всталъ и побжалъ на пол сраженія. Маркизъ и г. Стеймбуръ послдовали за нимъ, турки,которые ходили въ довольно грустномъ настроеніи (ярость Айвазъ-Бея мгновенно погасла), подошли къ своимъ недавнимъ врагамъ. Не трудно было найти мсто, гд противники помяли свжую траву, нашли и золотые очки, но носъ нотаріуса исчезъ, За то увидли кошку, страшную желто-блую кошку, которая облизывала окровавленныя уста.

— Господи! — вскричалъ маркизъ, указывая на животное. Вс поняли жестъ и восклицаніе.

— Еще не поздно? — спросилъ нотаріусъ.

— Можетъ быть,— сказалъ докторъ.

И бросились на кошку. Но она вовсе не была расположена даваться въ руки. Она также пустилась бжать.

Никогда Партенэйскій лсокъ не видалъ и безъ сомннія никогда не увидитъ ничего подобнаго. Маркизъ, маклеръ, три дипломата, деревенскій докторъ, выздной лакей въ длинной ливре и нотаріусъ съ окровавленнымъ платкомъ на лиц, какъ безумные, бросились въ погоню за тощей кошкой. Они бжали, кричали, бросали камни, сухіе сучья и все, что только имъ попадалось подъ руку, они миновали дороги и поляны и согнувъ голову бросались въ самую густую чашу. То они бжали кучей, то въ разсыпную, то растягивались въ прямую линію, то образовали кольцо вокругъ непріятеля, они били по кустамъ, трясли деревца, взлзали на деревья, рвали себ ботинки о хворостъ и платье о кусты, и неслись какъ буря, но адская кошка летла быстре втра. Дважды имъ удалось совсмъ окружить ее, и дважды она разрывала преграду и убгала. Одно мгновеніе она, казалось, изнемогла отъ усталости или боли. Желая перескочить съ дерева на дерево и отправиться дале по образу вкшь, она упала на бокъ. Слуга г. Л’Амбера пустился во весь духъ, въ нсколько прыжковъ очутился подл нея и схватилъ за хвостъ. Но тигръ въ маломъ вид хватилъ его когтями, освободился и бросился вонъ изъ лса.

Ее преслдовали по полю. Долго, долго бжали они, велико было поле, растилавшееся въ вид шахматной доски, передъ охотниками и ихъ добычей.

Жара стояла удушливая, черныя тучи густли на запад, потъ лилъ ручьями со всхъ лицъ, но ничто не могло остановить порыва этихъ восьми мужчинъ.

Г. Л’Амберъ, весь въ крови, одушевлялъ своихъ товарищей и голосомъ, и жестомъ. Т, кто не видлъ какъ нотаріусъ гоняется за своимъ носомъ, и представить себ не могутъ о его пыл. Прощайте, малина и клубника! Прощай, крыжовникъ и черная смородина! Всюду, гд пронесся этотъ потокъ, урожай былъ смятъ, разрушенъ, уничтоженъ, только и остались снятые цвты, сорванныя завязи, сломанныя втви и стоптанные ногами кусты. Крестьяне, испуганные вторженіемъ этого невдомаго бича, бросили лейки, звали сосдей и полевыхъ сторожей, требовали за потраву и гнались за охотниками.

Побда! кошка попалась. Она бросилась въ колодезь. Скорй, ведеръ! веревокъ! лстницъ! Были уврены, что носъ метра Л’Амбера будетъ найденъ невредимымъ, или почти цлымъ. Но, увы! колодезь былъ не простой колодезь. То былъ ходъ въ брошенную плитную ломку, галереи которой расходились стью боле чмъ на десять лье и соединялись съ парижскими катакомбами!

Заплатили за визитъ г. Трике, уплатили крестьянамъ за потраву все, что они требовали, и подъ страшной грозой съ ливнемъ отправились въ Партенэ.

Прежде чмъ ссть въ карету, Айвазъ-Бей, мокрый какъ курица, но вполн успокоенный, протянулъ руку г. Л’Амберу.

— Я искренне сожалю,— сказалъ онъ,— что благодаря моему упрямству дло зашло такъ далеко. Маленькая Томпэнъ не стоитъ и капли крови, пролитой изъ-за нея, я нынче же ее брошу, потому что не могъ бы взглянуть на нее, не вспомнивъ о томъ несчастіи, которое она принесла вамъ. Вы свидтель, что я вмст съ этими господами употребилъ вс усилія, чтобъ возвратить вамъ то, чего вы лишились, Теперь позвольте мн выразить надежду, что бду еще можно поправить. Деревенскій докторъ напомнилъ намъ, что въ Париж есть боле его искусные врачи, я, помнится, слышалъ, что новйшая хирургія обладаетъ вполн врными тайнами, чтобъ возстановить изуродованные или уничтоженные члены.

Г. Л’Амберъ принялъ довольно неохотно врную, протянутую ему руку, и приказалъ везти себя вмст съ друзьяни въ Сенъ-Жерменское предмстье.

III.
Гд нотаріусъ съ большимъ успхомъ защищаетъ свою шкуру.

Кто былъ вполн счастливъ, такъ извощикъ Айвазъ-Бея. Этотъ состарившійся уличный мальчишка, быть можетъ, не столько былъ доволенъ полученіемъ двадцати пяти франковъ на водку, сколько тмъ, что побдителемъ остался его сдокъ.

— Э! — сказалъ онъ доброму Айвазу,— такъ вотъ вы какъ расправляетесь. Не дурно это и запомнить. Если мн случится наступить вамъ на ногу, я поскорй попрошу прощенія. А этому несчастному господину теперь не до понюшки табаку! Нтъ! если теперь при мн станутъ говорить, что турки увальни, такъ я съумю отвтить. А не говорилъ я вамъ, что принесу счастье? А есть у насъ старикъ, служитъ у Бріона, и я его знаю, такъ онъ какъ разъ наоборотъ. Всмъ своимъ сдокамъ приноситъ несчастье. Еого онъ ни повезетъ, вс прогораютъ… Ну, кокотка! впередъ по пути славы! теб ныньче нтъ лошадокъ подстать.

Эта нсколько жестокая болтовня не веселила турокъ, и извощикъ забавлялъ одного себя.

Въ карет безконечно боле блестящей и съ безконечно лучшей упряжной, нотаріусъ стовалъ на судьбу въ присутствіи двухъ своихъ друзей.

— Конечно,— говорилъ онъ,— я все равно что убитъ. Мн остается только застрлиться. Теперь мн нельзя показаться ни въ свтъ, ни въ оперу, ни въ какой театръ. Или вы мн прикажете выставлять напоказъ передъ всей вселенной свое уродливое и жалкое лицо, которое въ однихъ возбудитъ смхъ, а въ другихъ жалость?

— Полноте,— возразилъ маркизъ,— свтъ привыкаетъ ко всему. При томъ, въ самомъ крайнемъ случа, когда боишься вызжать, стоитъ только сидть дома.

— Сидть дома! что за дивная перспектива! Неужто вы думаете, что при такомъ положеніи вещей женщины станутъ бгать ко мн на домъ.

— Женитесь. Я зналъ кирасирскаго поручика, который лишился руки, ноги и глаза. Согласенъ, женщины за нимъ не гонялись, но онъ женился на славной двушк, ни дурной, ни хорошенькой, которая любила его ото всего сердца, и былъ вполн счастливъ.

Г. Л’Амберъ вроятно не считалъ такой будущности особенно утшительной, потому что съ отчаяніемъ воскликнулъ:

— О, женщины! женщины! женщины!

— Боже мой! — сказалъ маркизъ,— что это у васъ вс мысли направлены на женщинъ! Но вдь женщины не все, кром нихъ, есть много вещей на свт. Надо, чортъ возьми, подумать и о спасеніи души! Можно заботиться о душевномъ самоусовершенствованіи, о развитіи своего ума, оказывать услуги ближнимъ, исполнять обязанности своего званія. И вовсе нтъ надобности въ длинномъ нос, чтобъ быть хорошимъ христіаниномъ, добрымъ гражданиномъ, прекраснымъ нотаріусомъ.

— Нотаріусомъ! — возразилъ онъ съ мало скрытой горечью.— Дйствительно, пока я еще нотаріусъ. Вчера я былъ еще человкомъ, свтскимъ человкомъ, джентльменомъ и даже — я могу сказать это безъ ложной скромности — кавалеромъ, которымъ не пренебрегали въ лучшемъ обществ. Сегодня же я только нотаріусъ. А кто знаетъ, чмъ я стану завтра? Стоитъ только проговориться лакею, и эта глупая исторія получитъ огласку. Стоитъ какой нибудь газет сболтнуть о ней два слова, и судъ будетъ принужденъ преслдовать моего противника и его свидтелей и даже васъ, господа. И вотъ мы предъ судомъ исправительной полиціи, и разъясняемъ, гд и почему я преслдовалъ двицу Викторину Томпэнъ! Вообразите себ такой скандалъ, и подумайте, можно ли нотаріусу пережить его?

— Милый мой,— сказалъ маркизъ,— вы себя пугаете воображаемыми опасностями. Люди нашего круга, а вы нсколько принадлежите въ нему, имютъ право безнаказанно рзать другъ другу горло. Прокуратура смотритъ сквозь пальцы на наши дуэли, и это справедливо. Я понимаю, что слдуетъ нсколько потревожить журналистовъ, художниковъ и тому подобныя личности низшихъ сословій, когда они осмлваются браться за шпагу: этимъ господамъ слдуетъ напоминать, что у нихъ для драки есть кулаки и что этого оружія вполн достаточно для защиты той чести, какая выпала на ихъ долю. Но когда дворянинъ поступаетъ, какъ подобаетъ дворянину, тутъ суду не къ чему вмшиваться и онъ безмолвствуетъ. Выйдя въ отставку, я дрался пятнадцать или двадцать разъ, и порой исходъ дуэли былъ несчастливъ для моихъ противниковъ, а видли ли вы мое имя въ Судебномъ Встник?

Г. Стеймбуръ былъ не на столько близокъ къ г. Л’Амберу, какъ маркизъ де-Вилльморенъ, у него не было, какъ у нотаріуса, собственности въ вид конторы въ улиц Вернель, переходившей по наслдству уже въ четвертомъ поколніи. Онъ зналъ обоихъ этихъ господъ только по клубу и по партіи въ вистъ, быть можетъ, также благодаря нкоторымъ куртажнымъ дламъ, которыя ему доставлялъ нотаріусъ. Но онъ былъ добрый малый и человкъ здравомыслящій, поэтому онъ также не поскупился на нсколько словъ, чтобы образумить и утшить несчастнаго. Г. де-Вилльморенъ, по своему обычаю, глядлъ на вещи съ худшей стороны, тутъ онъ былъ силенъ. Но сказать, что г. Л’Амберъ останется обезображеннымъ на всю жизнь, значило не питать доврія къ наук.

— Но чтобы значило родиться въ ХІХ-мъ вк, еслибъ и для васъ, какъ въ старину, малйшая случайность являлась неисправимымъ зломъ? Какимъ бы ни преимуществомъ пользовались передъ людьми золотого вка? Не станемъ кощунствовать надъ священнымъ именемъ прогресса. Оперативная хирургія, слава Богу, процвтаетъ теперь боле, чмъ когда либо, въ отечеств Амбруаза Паре. Партенэйскій лкаръ указалъ намъ на нсколькихъ мастеровъ, умющихъ побдоносно возстановлять человческіе члены. Вотъ мы у воротъ Парижа, пошлемъ же въ первую аптеку, тамъ намъ дадутъ адресъ Вельно или Южье, вашъ лакей побжитъ къ великому человку и приведетъ его къ вамъ на домъ. Я слышалъ за врное, что хирурги придлываютъ губы, вки, кончики ушей, неужто имъ трудне придлать кончикъ носа?

Надежда была довольно туманная, но она оживила бднаго нотаріуса, у котораго уже съ полчаса какъ перестала идти кровь. Мысль, что онъ вновь станетъ тмъ чмъ былъ, что онъ будетъ вести прежній образъ жизни, привела его въ опьяненіе. До того-то справедливо, что мы не цнимъ счастья быть цлыми и невредимыми, пока не лишимся его.

— Ахъ! друзья мои,— вскричалъ онъ ломая руки,— мое состояніе тому, кто меня вылчитъ! Какія бы мученія мн ни пришлось претерпть, я охотно соглашусь на нихъ, только бы меня удостоврили, что дло увнчается успхомъ, я ни во что не считаю страданіе, равно какъ и издержекъ.

Съ такими чувствами онъ дохалъ до улицы Вернель, между тмъ какъ его выздной лакей отправился за адресомъ великихъ хирурговъ. Маркизъ и г. Стеймбуръ проводили его до его комнаты и простились, одинъ отправился успокоить жену и дочерей, которыхъ не видалъ со вчерашняго вечера, а другой побжалъ на биржу.

Оставшись одинъ, напротивъ большого венецейскаго зеркала, безжалостно отражавшаго его лицо въ новомъ вид, Альфредъ Л’Амберъ впалъ въ глубокое уныніе. Этотъ сильный человкъ, никогда не плакавшій въ театр, потому что это простонародно, этотъ безстрастный джентльменъ, съ самой явной безчувственностью схоронившій отца и мать, теперь рыдалъ объ искаженіи своей прелестной особы и заливался эгоистическими слезами.

Слуга отвлекъ нсколько эту горькую печаль извстіемъ о скоромъ прибытіи г. Бернье, хирурга изъ Htel-Dieu, члена хирургическаго общества и медицинской академіи, профессора мимики и прочая. Слуга бросился къ ближайшему хирургу, и попалъ очень удачно: г. Бернье, если и не стоитъ наравн съ Вельно, Манеками и Южье, то все же занимаетъ непосредственно посл нихъ весьма почетное мсто.

— Гд-жь онъ? — вскричалъ г. Л’Амберъ. — Отчего онъ не пришелъ? Илъ онъ думаетъ что я изъ тхъ, что могутъ подождать?

И онъ вновь зарыдалъ во всю мочь. Плакать передъ прислугой! Неужто простой ударъ саблей можетъ такъ измнить нравъ человка? По истин, оружіе добраго Айваза, перерубивъ носовой каналъ, должно быть потрясло слеэную железу и даже самыя легкія.

Нотаріусъ осушилъ глаза, ради того, чтобы просмотрть толстый томъ въ 12 долю листа, который поспшилъ ему прислать г. Стеймбуръ. То было Оперативная хирургія Рэнге, прекрасное руководство, украшенное тремя стами гравюръ. Г. Стеймбуръ купилъ его по дорог на Биржу и послалъ своему кліенту, безъ сомннія, чтобъ его успокоить. Но чтеніе произвело совсмъ не то впечатлніе, на какое разсчитывалось.

Когда нотаріусъ перелистовавъ до двухсотъ страницъ и передъ его глазами прошли ряды перевязокъ, ампутацій, разсченій и выжиганій, то уронилъ книгу и, закрывъ глаза, бросился въ кресло. Онъ сидлъ съ закрытыми глазами и все-таки видлъ надрзанную кожу, сдвинутые съ мста при помощи крючковъ мускулы, члены, разсченные взмахами ножа, кости, распиленныя руками невидимыхъ операторовъ. Лица паціентовъ представлялись ему въ томъ вид, какъ он иэображаются на анатомическихъ рисункахъ, спокойными, стоическими, равнодушными къ боли, и онъ спрашивалъ себя, можетъ ли такая доза храбрости вмститься въ человческой душ? Въ особенности ему мерещилась фигура маленькаго хирурга съ 89-й страницы, вся въ черномъ, съ бархатнымъ воротникомъ на фрак. У этого фантастическаго существа была круглая огромная голова, съ обнаженнымъ лбомъ, выраженіе у него было серьезное: онъ внимательно перепиливаетъ на живой ног дв кости.

— Чудовище! — вскричалъ г. Л’Амберъ.

Въ это самое мгновеніе онъ увидлъ, что въ комнату вошло само чудовище и ему доложили о г. Бернье.

Нотаріусъ пятясь отбжалъ въ самый темный уголъ комнаты, глядя блуждающими глазами и простирая передъ собою руки, точно желая отстранить врага. Зубы у него стучали, онъ шепталъ задыхающимся голосомъ, какъ въ романахъ Ксавье де-Монтепена, одно и тоже слово:

— Онъ, онъ, онъ!

— Весьма сожалю, что заставилъ васъ подождать,— сказалъ докторъ,— и, пожалуйста, успокойтесь. Я знаю, что съ вами случилось, и думаю, что это зло поправимое. Но никакого толку не выйдетъ, если вы будете меня бояться.

Слово ‘бояться’ — непріятно звучитъ для французскаго уха. Г. Л’Амберъ топнулъ ногой, прямо подошелъ къ доктору и со смхомъ, черезъ чуръ нервнымъ, а потому неестественнымъ, сказалъ:

— Чортъ возьми, докторъ, вы меня не обманете. Разв я похожъ на человка, который боится? Будь я трусомъ, я не допустилъ бы чтобъ меня изуродовали нынче утромъ. Но, ожидая васъ, я перелистовывалъ сочиненіе по хирургіи. Тамъ я увидлъ похожее на васъ лицо, и вдругъ вы явились точно привидніе. Прибавьте къ этому утрешнее волненіе, быть можетъ даже легкій лихорадочный приступъ, и вы извините странность моего пріема.

— Отлично! — сказалъ г. Бернье подымая книгу.— А! вы читали Рэнге. Онъ одинъ изъ моихъ друзей. Дйствительно, я припоминаю, что онъ помстилъ тутъ мой портретъ съ наброска Левелье. Но, садитесь, пожалуйста.

Нотаріусъ нсколько оправился, и разсказалъ что произошло сегодня, не забывъ эпизода съ кошкой, которая, такъ сказать, вторично лишила его носа.

— Это, конечно, несчастіе,— сказатъ хирургъ,— но его можно исправить въ мсяцъ. У васъ есть книжка Рэнге, а потому, вроятно, вы кое-что понимаете въ хирургіи.

Г. Л’Амберъ признался, что онъ еще не дошелъ до этой главы.

— Ну-съ,— продолжалъ г. Бернье,— я вамъ изложу ее въ четырехъ словахъ. Ринопластика есть искусство придлывать носы тмъ неблагоразумнымъ людямъ, которые ихъ теряютъ…

— Неужто это правда, докторъ?.. и возможно такое чудо!.. Хирургія открыла способъ какъ…

— Она обладаетъ тремя способами. Но я умалчиваю о французскомъ способ, мало примнимомъ въ настоящемъ случа. Еслибъ потеря вещества была не столь значительна, я могъ бы срзать края раны, сгладить, потомъ сблизить и тотчасъ-же соединить ихъ. Но объ этомъ и думать нечего.

— И я очень радъ этому,— отвчалъ раненый.— Вы не поврите, докторъ, какъ это срзыванье и сглаживанье подйствовало на мои нервы. Пожалуйста, перейдемте къ боле кроткимъ способамъ.

— Хирурги рдко дйствуютъ съ кротостью. Впрочемъ вы можете выбрать индійскій или итальянскій способъ. Первый состоитъ въ томъ, что изо лба вырзается родъ трехугольника, съ вершиной внизу и основаніемъ вверху. Онъ составляетъ матеріалъ для новаго носа. Этотъ кусокъ срзается на всемъ пространств, кром нижняго конца, который слдуетъ оставить. Его скручиваютъ такъ, чтобъ кожа оказалось снаружи и пришиваютъ краями въ соотвтствующимъ краямъ раны. Другими словами, я могу соорудить вамъ довольно презентабельный носъ за счетъ вашего лба. Успхъ операціи почти обезпеченъ, но на лбу навсегда останется широкій шрамъ.

— Я вовсе не желаю шрама, докторъ. Ни за что. И прибавлю еще (простите мн эту слабость), что вовсе не желаю никакой операціи. Мн сегодня уже сдлалъ одну этотъ проклятый турка, а второй я не желаю. При одномъ воспоминаніи объ этомъ ощущеніи, во мн стынетъ кровь. У меня храбрости не меньше, чмъ у любого свтскаго человка, но у меня есть и нервы. Смерти я не боюсь, но страданія приводятъ меня въ ужасъ. Убейте меня, если угодно, но ради Бога, не кромсайте меня.

— Если у васъ такое предубжденіе противъ операцій,— съ нкоторой ироніей сказалъ докторъ,— то вамъ слдовало обратиться не къ хирургу, а въ гомеопату.

— Не смйтесь надо мною. Я не могу примирить себя съ мыслею объ этой индійской операціи. Индійцы — дикари, ихъ хирургія вполн ихъ достойна. Но вы кажется говорили объ итальянскомъ способ. Политически я не люблю итальянцевъ. Это народъ неблагодарный, поступавшій самымъ чернымъ образомъ со своими государями, но въ дл науки я не столь дурнаго мннія объ этихъ мерзавцахъ.

— Прекрасно. Прибгнемъ къ итальянскому способу. И онъ порою удается, но онъ требуетъ терпнія и неподвижности, которыхъ быть можетъ у васъ не окажется.

— Если требуется только неподвижность и терпніе, то я поручусь за себя.

— Способны ли вы просидть тридцать дней въ самомъ неудобномъ положеніи?

— Да.

— Причемъ носъ будетъ пришитъ въ лвой рук?

— Да

— Въ такомъ случа, я выржу изъ руки трехугольный кусокъ отъ пятнадцати до шестнадцати сантиметровъ въ длину, отъ десяти до одиннадцати въ ширину и…

— Вы это выржете у меня изъ руки?

— Конечно.

— Но это ужасно, докторъ! Содрать съ меня, съ живого кожу! рзать на ремни кожу живого человка! Это варварство, это средневковщина, это достойно Шейлока, венеціанскаго жида.

— Рана на рук пустяки. Трудность въ томъ, что васъ пришьютъ въ самому себ на мсяцъ.

— Я боюсь единственно скальпеля. Кто чувствовалъ, какъ холодное желзо входитъ въ живое тло, тотъ въ другой разъ, милый мой докторъ, этого не захочетъ.

— Въ такомъ случа, мн у васъ длать нечего, и вы останетесь на вкъ безъ носа.

Этотъ своего рода приговоръ повергъ бднаго нотаріуса въ великій ужасъ. Онъ сталъ рвать свои прекрасные блокурые волосы и какъ бшенный заметался по комнат.

— Изуродованъ! — съ плачемъ проговорилъ онъ,— на вкъ изуродованъ! И нтъ никакого средства! Еслибы было какое нибудь лкарство, какое нибудь таинственное снадобье, способное возвратить утраченный носъ, я заплатилъ бы за еего на всъ золота! Я послалъ бы за нимъ на край свта! Я, еслибъ то непремнно потребовалось, снарядилъ бы за нимъ корабль… Но ничего нтъ! Къ чему мн мое богатство? Что значитъ быть знаменитымъ докторомъ, когда все ваше искусство и вс мои пожертвованія оканчиваются глупымъ ничмъ? Богатство, наука — пустыя слова!

Г. Бернье вставлялъ отъ времени до времени словцо и съ невозмутимымъ спокойствіемъ повторялъ:

— Позвольте мн вырзать кусочекъ изъ руки и я вамъ придлаю носъ.

Одно мгновеніе г. Л’Амберъ, казалось, ршился. Онъ снялъ фракъ и отвернулъ рукавъ рубашки. Но когда онъ увидлъ открытый футляръ и полированная сталь тридцати орудій пытки блеснула передъ его глазами, то онъ поблднлъ, ослаблъ и упалъ, какъ въ обморок, въ кресло. Нскольво капель уксуса возвратили ему чувство, но не ршимость.

— Нтъ, нечего и думать объ этомъ,— сказалъ онъ, поравляя платье.— Наше поколніе обладаетъ всевозможной храбростью, но оно безсильно передъ болью. Въ этомъ виноваты наши родители, взростившіе насъ въ хлопчатой бумаг.

Спустя нсколько секундъ, этотъ молодой человкъ, воспитанный въ религіозныхъ принципахъ, сталъ осуждать Прощніе.

— Говоря правду,— вскричалъ онъ,— нашъ міръ порядочное безобразіе, и я поздравляю съ нимъ Создателя! У меня двсти тысячъ ливровъ дохода, а я буду также курносъ, какъ Адамова голова, между тмъ, какъ мой швейцаръ, у котораго нтъ и десяти экю за душой, будетъ ходить съ носомъ Аполлона Бельведерскаго. Мудрость предвидитъ множество вещей, но она и не подозрвала, что турка отрубитъ мн носъ за то, что я раскланялся съ двицей Викториной Томпэнъ! Во Франціи найдется до трехъ милліоновъ голышей, которые сами не стоятъ десяти су, а я ни у одного изъ нихъ не могу купить носа на всъ золота… Но, въ самомъ дл, почему бы не купить?

У него лицо засвтилось надеждой, и онъ боле мягкимъ тономъ продолжалъ:

— Мой дядя-старикъ въ Пуатье, во время послдней болзни, приказалъ перелить себ въ среднюю головную вену сто граммовъ бретонской крови! врный слуга согласился на этотъ опытъ. Моя красавица-тетка въ то время, какъ она была еще красива, приказала вырвать передній зубъ у своей самой красивой горничной, чтобы вставить его вмсто того, который выпалъ. Онъ отлично принялся, и все стоило не боле трехъ луидоровъ. Докторъ, вы сказали, что не будь этой подлой кошки, вы пришили бы мн еще горячій кончикъ носа. Говорили вы это, или нтъ?

— Безъ сомннія, и повторяю и теперь…

— Прекрасно. И такъ, если я куплю носъ у какого-нибудь бдняка, то вы, стало быть, можете прищепить его посреди моего лица?

— Конечно, я могъ-бы…

— Отлично!

— Но я этого не сдлаю, и никто изъ моихъ собратьевъ не ршится на это.

— Но, скажите пожалуйста, почему-же?

— Потому что уродовать здороваго человка — преступленіе, если бы даже паціентъ и согласился на то съ голоду.

— Говоря правду, докторъ, вы путаете вс мои понятія на счетъ справедливости. За сотню луидоровъ я поставилъ вмсто себя въ солдаты альзасца темно-рыжей масти. У моего замстителя (а онъ-то ужь былъ мой) 30 апрля 1849 г. оторвало голову ядромъ. Это ядро неоспоримо было предназначено судьбою мн, а потому я могу сказать, что альзасецъ продалъ мн свою голову и всего себя за сто, ну можетъ бытъ за сто сорокъ луидоровъ. Государство не только допустило, но и утвердило эту сдлку, вы противъ нее тоже ничего не скажете, быть можетъ вы и сами купили за ту-же цну цлаго человка, который будетъ убитъ вмсто васъ. А когда я предлагаю дать вдвое больше первому встрчному только за кончикъ носа, то вы начинаете вопить.

Докторъ нсколько помолчалъ, обдумывая логическій отвтъ. Но не найдя ничего подходящаго, сказалъ метру Л’Амберъ.

— Если совсть и возбраняетъ мн уродовать человка въ вашу пользу, то кажется я могъ-бы, не впадая въ преступлніе, позаимствовать изъ руки бдняка нсколько квадратныхъ сантиметровъ кожи, въ которыхъ вы нуждаетесь.

— О, докторъ! Берите ихъ откуда хотите, только уничтожьте послдствія этого глупаго приключенія! Отыщемъ поскоре добровольца, и да здравствуетъ итальянская метода!

— Я васъ еще разъ предупреждаю, что вамъ цлый мсяцъ придется промучиться.

— Ну, что это значитъ? А черезъ мсяцъ я опять поаду въ Оперное фойе.

— Прекрасно. Есть ли у васъ подходящій человкъ? Швейцаръ, напримръ, о которомъ вы сейчасъ говорили.

— Отлично! Его можно купить съ женой и дтьми за сто экю. Еогда прежній мой швейцаръ, Барберо, ушелъ, чтобъ жить на поко на свои доходы, то одинъ изъ кліентовъ рекомендовалъ мн этого, который буквально умиралъ съ гогоду.

Г. Л’Амберъ позвонилъ камердинера и приказалъ позвать Сэнхе, новаго швейцара.

Тотъ прибжалъ и вскрикнулъ отъ ужаса, увидвъ лицо сюего барина.

То былъ настоящій типъ парижскаго бдняка, самаго бднаго изо всхъ существующихъ: маленькій человкъ тридцати пяти лтъ, которому вы дали бы шестьдесятъ, до того онъ былъ сухъ, желтъ и хилъ.

Г. Бернье осмотрлъ вс его сочлененія и отослалъ обратно въ его каморку.

— Кожа этого человка никуда не годна,— сказалъ докторъ.— Вспомните, что садовники берутъ черенки для прививки съ самыхъ здоровыхъ и крпкихъ деревьевъ. Выберите молодца поплотне между вашими слугами, такіе у васъ, конечно найдутся.

— Да, но столкуйте съ ними. Мои слуги вс господа. У нихъ есть капиталъ, разныя цнныя бумаги, они играютъ на повышеніе и пониженіе, какъ вс слуги въ порядочныхъ домахъ. Между ними не найдется ни одного, который пожелалъ бы пріобрсть цной своей крови металлъ, который такъ легко выигрывается на бирж.

— Но быть можетъ найдется такой, что изъ преданности…

— Поищите у нихъ преданности! Вы шутите, докторъ! У нашихъ отцовъ были преданные слуги, а у насъ просто скверные лакеи, и въ сущности мы, быть можетъ, въ барышахъ. Нашихъ отцовъ слуги любили и они считали своей обязанностью платить имъ той же нжною цной. Они сносили ихъ недостатки, ходили за ними во время болзни, кормили ихъ въ старости, чистйшее несчастіе! Я же плачу людямъ за службу, а если они служатъ дурно, то мн нечего раздумывать отъ чего это происходитъ: отъ лни, старости или болзни,— я ихъ просто прогоняю.

— Стало быть, у васъ не найдется подходящаго человка. Нтъ ли у васъ кого нибудь въ виду?

— У меня? Никого. Но тутъ годенъ всякій, первый встрчный, посыльный съ угла, продавецъ воды, что сейчасъ кричитъ на улиц.

Онъ вынулъ изъ кармана очки, слегка отодвинулъ занавсъ, взглянулъ на улицу Бонъ, и сказалъ доктору:

— Вотъ недурной малый. Будьте добры, позовите его, потому что я не смю показаться съ такимъ лицомъ на улицу.

Г. Бернье открылъ окно въ ту минуту, когда намченная жертва орала во все горло:

— Воды!.. воды!.. воды!

— Эй, малый,— закричалъ докторъ,— бросьте-ка боченокъ и войдите сюда съ улицы Вернель. Тутъ можно заработать деньги.

IV.
Шебаштьянъ Романье.

Его звали Романье, также какъ и его отца. Крестные отецъ и мать окрестили его Себастьяномъ, но въ качеств уроженца Фронья-Калесь-Моріана, въ департамент Конталя, онъ, молясь своему патрону, называлъ его сввятымъ Шебаштьяномъ. Все заставляетъ думать, что онъ и писалъ бы свое имя съ Ш, но по счастью онъ не умлъ писать. Этому Оверицу было двадцать три, двадцать четыре года, онъ былъ сложенъ какъ Геркулесъ: высокій, толстый, коренастый, ширококостный, плотный, румяный, онъ былъ силенъ какъ быкъ, кротокъ и послушливъ какъ бленькій ягненочекъ. Вообразите себ человка изъ самаго крутого, грубаго, но отличнаго тста.

Онъ былъ старшимъ изъ десяти мальчишекъ и двчонокъ, вс они были живы, здоровы и копошились подъ отцовской кровлей. У отца была мазанка, клочекъ земли, нсколько каштановыхъ деревьевъ въ горахъ, полдюжины свиней въ годъ и дв руки для обработки земли. Мать пряла пеньку, мальчишки помогали отцу, двчонки хлопотали по хозяйству и росли другъ за дружкой, причемъ старшая няньчила младшую и такъ дале, до конца лстницы.

Молодой Себастьянъ никогда не отличался ни пониманьемъ, ни памятью, ни иными умственными дарами, но сердце у него было золотое. Ему натвердили мсколько главъ изъ катехизиса, какъ дроздовъ научаютъ высвистывать. J’ai du bon tabac, но у него были и навсегда остались самыя христіанскія чувства. Онъ никогда не злоупотреблялъ силой ни противъ людей, ни противъ животныхъ, онъ избгалъ ссоръ и часто получалъ пинки, не возвращая. Вздумай Моріанскій подпрефектъ дать ему серебряную медаль, ему стоило бы только написать въ Парижъ, потому что Себастьянъ спасъ многихъ съ опасностію своей жизни, и именно двухъ жандармовъ, которые тонули съ лошадьми въ Сумез. Но все это длалось инстинктивно, а потому казалось естественнымъ, и его и не думали награждать, точно онъ былъ водолазомъ.

Двадцати лтъ отъ роду онъ явился на очередь и вынулъ счастливый нумеръ, благодаря девятидневному молебну, который служилъ со всей семьею. Посл этого, согласно со свычаями и обычаями овернцевъ, онъ отправился въ Парижъ, чтобъ заработать деньжонокъ и помогать отцу съ матерью. Ему подарили бархатный костюмъ и двадцать франковъ,— что считается еще деньгами въ Моріанскомъ округ. Онъ воспользовался оказіей и пошелъ въ Парижъ съ товарищемъ, знавшимъ дорогу. Онъ шелъ десять дней пшкомъ, и пришелъ свжимъ, не уставъ, съ двнадцатью съ половиной франковъ въ карман и новыми башмаками въ рукахъ.

Черезъ два дня онъ уже каталъ бочку по Сенъ-Жерменскому предмстью въ сообществ съ товарищемъ, который не могъ уже взбираться на лстницы, потому что надорвался. За труды ему давали помщеніе и постель, кормили, стирали одну рубашку въ мсяцъ и сверхъ того отсчитывали тридцать су въ недлю, чтобъ было на что повеселиться. Онъ копилъ деньги и черезъ годъ, купивъ подержанную бочку, сталъ самъ хозяиномъ.

Ему повезло свыше всякой надежды. Его простодушная вжливость, его неутомимая услужливость и извстная честность доставили ему расположеніе всего квартала. Съ двухъ тысячъ лстничныхъ ступенекъ, по которымъ ему ежедневно приходилось подыматься и спускаться, онъ дошелъ до семи тысячъ. Такимъ образомъ, онъ каждый мсяцъ высылалъ шестьдесятъ франковъ родителямъ. Семья благословляла его имя и молилась за него утромъ и вечеромъ, у мальчишекъ завелись новые штанишки, а двухъ младшихъ посылали даже въ школу.

Виновникъ всхъ этихъ благъ продолжалъ жить по прежнему, онъ спалъ въ сара подл своей бочки, и мнялъ четыре раза въ годъ солому на подстилку. Бархатный костюмъ былъ весь въ заплатахъ пуще чмъ у арлекина. Дйствительно, его туалетъ стоилъ бы не дорого, если бы не проклятые башмаки, на которые каждый мсяцъ требовался цлый килограммъ гвоздей. Онъ не скупился только на ду. Онъ не торгуясь отпускалъ себ четыре фунта хлба въ день. Порою онъ даже баловалъ свой желудовъ кускомъ сыра, или луковицей, или полдюжиной яблокъ, купленныхъ на Новомъ мосту. По воспресеньямъ и праздникамъ онъ разршалъ на супъ и говядину и затмъ всю недлю облизывалъ себ пальчики. Но онъ былъ слишкомъ добрымъ сыномъ и братомъ, чтобы отважиться на стаканъ вина. ‘Вино, любовь и табакъ’ были для него сказочными товарами, онъ зналъ о нихъ только понаслышк. По боле основательнымъ причинамъ онъ не зналъ театральныхъ развлеченій, столь дорогихъ для рабочаго класса въ Париж. Нашъ молодецъ предпочиталъ спать даромъ съ семи часовъ, чмъ хлопать за десять су г. Дюмену.

Таковъ былъ съ физической и нравственной стороны человкъ, котораго окликнулъ г. Бернье въ улиц Бонъ, чтобы онъ шелъ продавать свою кожу г. Л’Амберу.

Прислугу предупредили, и его поспшно доставили въ комнату.

Онъ шелъ робко, со шляпой въ рук, подымая, на сколько могъ, повыше ноги и не смя ступить на коверъ. Благодаря утрешней гроз, онъ былъ въ грязи до мышекъ.

— Если вамъ воды,— сказалъ онъ, кланяясь доктору,— такъ я…

Г. Бернье прервалъ его.

— Нтъ, милый: намъ вашего товара не требуется.

— Значитъ, требуется другого?

— Совсмъ другого. Вотъ этому господину нынче утромъ отрубили носъ.

— Ахъ, бдняга! А кто-жь это надлалъ?

— Турка, но это все равно.

— Дикій! Я слышалъ, что турки дикари, только не зналъ, тго ихъ пускаютъ въ Парижъ. Погодите немножко, я сейчасъ сбгаю за городскимъ хирургомъ.

Г. Бернье укротилъ излишекъ усердія достойнаго Овернца и въ немногихъ словахъ объяснилъ ему, какая услуга отъ него требуется. Тотъ сначала подумалъ, что надъ нимъ смются, потому что можно быть отличнымъ водоносомъ и не имть нималйшаго понятія о ринопластик. Докторъ разъяснилъ, что у него желаютъ купить мсяцъ времени и около полутораста квадратныхъ сантиметровъ кожи.

— Операція пустячная,— сказалъ онъ,— и вамъ страдать почти не придется, но я предупреждаю васъ, что потребуется громадное терпніе на цлый мсяцъ, когда ваша рука будетъ пришита къ носу этого господина.

— Ну, терпнія у меня хватитъ,— отвчалъ онъ,— вдь я не даромъ Овернецъ. Но чтобы я прожилъ у васъ ради этого бднаго господина, мало мн заплатить за все время,чего оно стоитъ.

— Понятно. Сколько-жъ вы хотите?

Онъ подумалъ, немного, и сказалъ:

— Говоря по правд, это стоитъ четыре франка въ день.

— Нтъ, мой другъ,— возразилъ нотаріусъ,— это стоитъ тысячу франковъ въ мсяцъ, или тридцать три франка въ день.

— Нтъ,— властно замтилъ докторъ,— это стоитъ дв тысячи франковъ.

Г. Л’Амберъ кивнулъ головой и ничего не возражалъ. Романье попросилъ позволенія доработать сегодня, отвезтя бочку въ сарай и найти за себя замстителя на мсяцъ.

— Притомъ,— замтилъ онъ,— не стоитъ начинать сегодня, всего полдня осталось.

Ему доказали, что дло не допускаетъ отлагательства, и онъ распорядился согласно съ этимъ. Былъ призванъ одинъ изъ его пріятелей и общалъ замстить его на мсяцъ.

— По вечерамъ, ты мн будешь приносить хлбх,— сказалъ Романье.

Ему сказали, что этого не требуется, и что его будутъ кормить тутъ.

— А что это будетъ стоить?

— Г. Л’Амберъ будетъ кормить васъ даромъ.

— Даромъ! это я могу. Вотъ вамъ моя кожа, ржьте сейчасъ.

Онъ храбро перенесъ операцію, не сморгнувъ бровью.

— Да это удовольствіе,— сказалъ онъ.— Мн разсказывали про одного Овернца, который садился въ источникъ, чтобъ окаменть, за двадцать су въ часъ. А по моему лучше, чтобы рзали по кусочкамъ. Это не такъ тяжело, а заработокъ больше.

Г. Бернье пришилъ его лвую руку къ лицу нотаріуса, и эти два человка въ теченіе мсяца были точно прикованы другъ къ другу. Сіамскіе близнецы, нкогда возбуждавшіе любопытство Европы, были не боле связаны другъ съ другомъ. Но то были братья, привыкшіе съ дтства жить вмст я получившіе одинаковое воспитаніе. Будь одинъ изъ нихъ водоносомъ, а другой нотаріусомъ, быть можетъ они не представляли бы такого зрлища братской дружбы.

Романье никогда ни на что не жаловался, хотя положеніе и казалось ему совсмъ непривычнымъ. Онъ повиновался, какъ рабъ, или лучше, какъ христіанинъ, всмъ желаніямъ человка, купившаго у него кожу. Онъ вставалъ, садился, ложился, поворачивался направо или налво, по капризу своего господина. Намагниченная стрлка не такъ повинуется сверу, какъ Романье повиновался г. Л’Амберу.

Эта героическая кротость тронула сердце нотаріуса, который вовсе не отличался нжностью. Въ теченіе первыхъ трехъ дней, онъ чувствовалъ нчто въ род благодарности къ своей жертв за его добрыя услуги, но вскор онъ ему опротивлъ, и затмъ сталъ внушать ужасъ.

Молодой, дятельный и здоровый человкъ никогда безъ особаго усилія не привыкнетъ въ полной неподвижности. А если ему вдобавокъ приходится сидть неподвижно въ сосдств съ существомъ нисшаго рода, нечистоплотнымъ, необразованнымъ? Но жребій былъ брошенъ. Приходилось или жить безъ носа, или же выносить Овернца со всми послдствіями, сть съ нимъ, спать съ нимъ и совершать подл него, въ самомъ неудобномъ положеніи, вс житейскія отправленія.

Романье былъ достойный и превосходный молодой человкъ, но онъ храплъ, какъ органная труба. Онъ обожалъ свою семью, любилъ своего ближняго, но онъ никогда въ жизни не мылся, изъ страха растратить даромъ свой товаръ. Онъ обладалъ самыми нжными чувствами, но онъ не могъ принудить себя, согласно съ требованіями цивилизаціи, къ воздержанію въ самыхъ пошлыхъ привычкахъ. Бдный г. Л’Амберъ, и бдный Романье! какія ночя и какіе дни! что за взаимные пинки! Не къ чему говорить, что Романье получалъ ихъ не жалуясь: онъ боялся, что неловкое движеніе повредитъ успху опыта г. Бернье.

Нотаріуса навщали весьма многіе. Приходили товарищи по веселой жизни и шутили надъ Овернцемъ. Его научили курить сигары, пить вино и водву. Бднякъ предавался этимъ новымъ развлеченіямъ съ невинностью краснокожаго. Его подпаивали, его накачивали, его заставляли спусеаться по всмъ ступенямъ, отдляющимъ человка отъ звря. Требовалось передлать его воспитаніе, и добрые господа занялись этимъ съ коварнымъ удовольствіемъ. Разв развратить Овернца не было пріятной новостью?

Разъ его спросили, какъ онъ думаетъ распорядиться сотней луидоровъ, которые получитъ отъ г. Л’Амбера?

— Я ихъ помщу изъ пяти процентовъ, и у меня будетъ сто франковъ дохода.

— А что-жь потомъ? — спросилъ его красивый двадцатипятилтній милліонеръ.— Что-жь ты отъ этого разбогатешь, что ли? или станешь счастливе? У тебя будетъ дохода шесть су въ день. Если ты женишься, а это неизбжно, потому что ты срубленъ изъ того дерева, изъ котораго длаютъ дураковъ, у тебя будетъ по меньшей мр дюжина ребятъ.

— Дло возможное!

— И по сил гражданскаго уложенія, этого прелестнаго изобртенія Имперіи, ты оставишь каждому изъ нихъ на пропитаніе по два ліарда въ день. Между тмъ, на дв тысячи франковъ ты можешь прожить цлый мсяцъ какъ богачъ, узнать прелести жизни и возвыситься надъ теб подобными.

Онъ всемрно защищался противъ этихъ попытокъ развратить его, но по его крпкому черепу колотили все по легоньку, и наконецъ пробили проходъ для ложныхъ мнній и попортили ему мозгъ.

Прізжали и дамы. Г. Л’Амберъ зналъ многихъ дамъ, и всякаго общества. Романье былъ свидтелемъ разнообразныхъ сценъ, онъ слышалъ увренія въ любви и врности, впрочемъ мало вроятныя. Г. Л’Амберъ не только не стснялся расточать передъ нимъ ложь, но онъ порою забавлялся тмъ, что разъяснялъ ему наедин всю лживость, которая такъ-сказать составляетъ основу свтской жизни.

А міръ дльцовъ! Романье думалъ, что онъ открылъ его, какъ Христофоръ Колумбъ Америку, потому что раньше не имлъ о немъ никакого понятія. Кліенты нотаріальной конторы такъ-же мало стснялись передъ нимъ, какъ передъ дюжиной устрицъ. Онъ видлъ отцовъ семействъ, изыскивающихъ средства обобрать дтей въ пользу любовницъ, или какого-нибудь благотворительнаго заведенія, молодыхъ людей, изучавшихъ искусство украсть при помощи контракта приданое своихъ женъ, заимодавцевъ, желавшихъ получить десять процентовъ подъ первую закладную, кредиторовъ отдававшихъ въ закладъ пустое мсто.

Онъ не былъ уменъ, и его пониманіе было не свыше собачьяго, но его совсть порой возмущалась, и онъ думалъ, что сдлаетъ доброе дло, объявивъ г. Л’Амберу:

— Я васъ не уважаю.

Отвращеніе, которое нотаріусъ къ нему чувствовалъ, превратилось въ открытую ненависть.

Послдняя недля ихъ насильственной близости была полна бурь. Но наконецъ г. Бернье объявилъ, что кусокъ, не взирая на безчисленныя подергиванья, приросъ. Враговъ разъединили, изъ кожи, которая уже не принадлежала Романье, сформовали носъ нотаріусу. И красивый милліонеръ бросилъ два билета въ тысячу франковъ въ лицо своему рабу, и сказалъ:

— Получай, мерзавецъ! Деньги ничего не стоятъ: но ты меня заставилъ истратить на сто тысячъ экю терпнія. Ступай, убирайся отсюда навсегда, и гляди, чтобъ я о теб больше никогда не слышалъ!

Романъе гордо поблагодарилъ, выпилъ въ людской бутылочку, дв рюмочки съ Сэнже и пошелъ, пошатываясь, на свою прежнюю квартиру.

V.
Величіе и упадокъ.

Г. Л’Амберъ вновь появился въ свт съ успхомъ, даже можно сказать со славой. Его секунданты воздали ему полную справедливость, разсказывая, что онъ дрался какъ левъ. Старые нотаріусы помолодли, слыша о его храбрости.

— Гы, гм! вотъ мы каковы, когда насъ доведутъ до крайности, ставъ нотаріусомъ, все же остаешься человкомъ. Метру Л’Амберу не посчастливилось на дуэли, но такое паденіе прекрасно, это своего рода Ватерло. Чтобъ ни говорили, а въ насъ еще видна волчья порода.

Такъ говорили досточтимый метръ Клопино, и достойный метръ Лабрикъ, и елейный метръ Бонту, и вс Несторы нотаріата. Молодые метры говорили почти тоже, но съ нкоторыми разнорчіями, внушенными завистью:

— Мы, конечно, не отказываемся отъ метра Л’Амбера: онъ безъ сомннія длаетъ намъ честь, хотя нсколько насъ и компрометтируетъ, всякій изъ насъ выказалъ бы столько же храбрости, но быть можетъ, меньше неловкости. Членъ судебнаго вдомства не можетъ, конечно, дозволитъ наступить себ на ногу, но еще вопросъ: долженъ ли онъ позволять себ наносить оскорбленіе.— На дуэль можно выходить только по причинамъ, которыхъ нечего скрывать. Еслибъ я былъ отцомъ семейства, то охотне бы поручилъ свои дла человку благоразумному, чмъ искателю приключеній и т. д., и т. д.

Но женщины, чье мнніе — законъ, высказались за партенэйскаго героя. Быть можетъ ихъ мнніе не было бы столь единодушно, еслибъ огласился эпизодъ съ кошкой, быть можетъ, прекрасный, но несправедливый полъ обвинилъ бы даже г. Л’Амбера, еслибъ онъ дозволилъ себ появиться въ свтъ безъ носа. Но вс свидтели были скромны на счетъ этого смшного приключенія, но г. Л’Амберъ не только не потерялъ отъ перемны, а казалось даже выигралъ. Нкоторая баронесса замтила, что у него выраженіе стало пріятне съ тхъ поръ, какъ онъ ходитъ съ прямымъ носомъ. Старая канониса, погруженная въ злословіе, спросила у князя Б.не намренъ ли онъ поссориться съ туркой? Орлиный носъ князя Б. пользовался гиперболической извстностью.

Быть можетъ спросятъ, какимъ образомъ настоящихъ свтскихъ дамъ могло интересовать то, что мужчина подвергался опасности вовсе не ради ихъ? Свычаи метра Л’Амбера были извстны, а равно знали, какую часть своего времени и сердца онъ посвщаетъ опер. Но свтъ легко прощаетъ такія развлеченія мужчинамъ, если они отдаются имъ не вполн. Онъ длится съ другими и довольствуется малымъ. Г. Л’Амберу были благодарны за то, онъ что былъ только на половину погибшимъ человкомъ, между тмъ какъ множество мужчинъ его лтъ погибли окончательно. Онъ не пренебрегалъ порядочными домами, онъ бесдовалъ со вдовицами, танцовалъ съ молодыми двушками и при случа недурно игралъ на фортепьяно, онъ не говорилъ о модныхъ лошадяхъ. Эти достоинства, столь рдкія у молодыхъ милліонеровъ, снискали ему благосклонность дамъ. Говорятъ даже, что не одна считала дломъ благочестія отвлечъ его отъ танцовальнаго фойе. Молоденькая ханжа, г-жа де-Л., доказывала ему въ теченіе трехъ мсяцевъ, что самыя живыя впечатлнія вовсе не въ соблазн и не въ разсянной жизни.

Все-же онъ не порвалъ связей съ кордебалетомъ, полученный имъ жестовій урокъ не внушалъ ему отвращенія къ гидр со ста хорошенькими головками. Одинъ изъ его первыхъ выздовъ былъ въ фойе, гд блистала двица Викторина Томпэнъ. Что за блестящій былъ ему оказанъ пріемъ! Съ какимъ дружескимъ любопытствомъ бросились въ нему! Какъ его звали милйшимъ и добрйшимъ! Какъ сердечно пожимали руку! Какіе хорошенькіе ротики потянулись въ нему за дружескимъ, безъ всякихъ послдствій, поцлуемъ! Онъ сіялъ. Его друзья по опер, вс знаменитости братства удовольствій, поздравляли его съ чудеснымъ исцленіемъ. Онъ цлый антрактъ царилъ въ этомъ прелестномъ царств. Слушали повсть о его дуэли, просили разсказать, какъ его лчилъ докторъ Бернье, удивлялись тонвости шва, уже почти незамтнаго.

— Вообразите,— разсказывалъ онъ,— что этотъ удивительный докторъ починилъ меня при помощи кожи нкоего Овернца. И, о Боже! какого еще Овернца. Самаго глупаго, самаго грязнаго изо всхъ Овернцевъ. Въ этомъ можно было удостовриться, посмотрвъ на кусовъ, который онъ мн продалъ! Ахъ! порядочно таки я помучался съ этимъ животнымъ!.. Посыльные — въ сравненіи съ нимъ, денди. Но, слава Богу! наконецъ-то я отдлался отъ него. Въ тотъ день, какъ я ему заплатилъ и вытолкалъ его за дверь, я точно сбросилъ бремя. Его звали Романье, славное имя. Только никогда не произносите его при мн. Кто не хочетъ, чтобъ я умеръ, пусть не говоритъ мн о Романье! Романье!..

Двица Викторина Томпэнъ не изъ послднихъ привтствовала героя. Айвазъ-Бей неблагородно ее бросилъ, оставивъ ей вчетверо больше денегъ чмъ она стоила. Красивый нотаріусъ былъ съ ней нженъ и милостивъ.

— Я не сержусь на васъ,— сказалъ онъ ей,— у меня нтъ злобы и противъ этого храбраго турки. У меня только одинъ врагъ на свт, именно Овернецъ Романье.

Онъ произносилъ ‘Романье’ съ такимъ комическимъ оттнкомъ, что имлъ успхъ. Кажется даже до сегодня большинство этихъ двицъ, вмсто водовозъ, говорятъ: ‘мой Романье’.

Прошло три мсяца, три лтнихъ мсяца. Лто было прекрасное, въ Париж остались немногіе. Опера была заполонена иностранцами и провинціалами, г. Л’Амберъ рже появлялся тамъ.

Почти каждый день, въ шесть часовъ, онъ сбрасывалъ съ себя важность нотаріуса и убгалъ въ Мезонъ-Лаффитъ, гд нанималъ дачу. Къ нему туда прізжали друзья и даже милыя дамы. Тамъ въ саду забавлялись во всякія дачныя игры, и будьте уврены, что качели не пустовали.

Однимъ изъ самыхъ частыхъ и веселыхъ гостей былъ г. Стеймбуръ, маклеръ. Партенэйское дло сблизило его съ г. Л’Амберомъ. Г. Стеймбуръ былъ членомъ хорошей семьи выкрещенныхъ евреевъ, ихъ дло стоило два милліона, и четверть изъ нихъ приходилось на его пай, стало быть, можно было дружить съ нимъ. Любовницы обоихъ друзей тоже сдружились, то есть ссорились всего разъ въ недлю. Что за прелесть, когда четыре сердца бьются въ тактъ. Мужчины катались верхомъ, читали Фигаро или передавали другъ другу городскія сплетни, дамы поочередно съ большимъ остроуміемъ гадали другъ другу въ карты: золотой вкъ въ миніатюр!

Г. Стеймбуръ почелъ долгомъ познакомить друга со своей семьею. Онъ повезъ его въ Бьевиль, гд Стеймбуръ-отецъ построилъ себ замокъ. Г, Л’Амберъ былъ такъ сердечно принять еще весьма свжимъ старикомъ, дамой пятидесяти двухъ лтъ, еще не отказавшейся отъ желанія нравиться, и двумя весьма кокетливыми двицами. Онъ съ перваго раза понялъ, что попалъ не къ ископаемымъ людямъ. Нтъ, то была новйшая и усовершенствованная семья. Отецъ и сынъ былитоварищами, взаимно подшучивающими надъ шалостями одинъ другого. Двицы видли все, что дается въ театр и читали все, что пишется. Немногіе знали такъ, какъ он, модную парижскую хронику, имъ показывали въ театрахъ и булонскомъ лсу самыхъ знаменитыхъ красавицъ всхъ обществъ, ихъ возили на распродажу дорогихъ движимостей и он весьма пріятно разсуждали на счетъ изумрудовъ m-lle X. и жемчуговъ m-lle Z. Старшая, m-lle Ирма Стеймбуръ, со страстью копировала туалеты m-lle Фаргель, младшая посылала одного изъ своихъ друзей въ m-lle Фижанъ, чтобъ достать адресъ ея модистки. Об были богаты и съ хорошимъ приданымъ. Ирма понравилась г. Л’Амберу. Красивый нотаріусъ по временамъ твердилъ про себя, что полмилліона приданаго и жена, умющая одваться, такія вещи, которыми пренебрегать не слдуетъ. Видлись они часто, почти каждую недлю, до первыхъ ноябрьскихъ заморозковъ.

Посл мягкой и ясной осени, внезапно настала зима. Дло довольно обычное въ нашемъ климат, но носъ г. Л’Амбера обнаружилъ при этомъ необычную чувствительность. Онъ покраснлъ слегка, затмъ сильно, онъ постепенно вспухалъ и потерялъ наконецъ всякую форму. Посл охоты съ веселенькимъ свернымъ втеркомъ, нотаріусъ испыталъ невыносимый зудъ. Онъ взглянулъ въ трактирное зеркало и цвтъ носа ему не понравился. Онъ былъ точно отмороженъ.

Онъ успокоился, подумалъ что связка дровъ въ камин возвратитъ ему естественный цвтъ, въ самомъ дл тепло помогло и носъ вскор побллъ. Но на слдующее утро зудъ возобновился, плева сильно надулась, и снова появился красный цвтъ съ прибавкой фіолетоваго. Цлую недлю онъ просидлъ дома передъ каминомъ, и роковой цвтъ исчезъ. Онъ вновь появился при первомъ же вызд, не взирая на мхъ темнобурой лисицы.

Г. Л’Амбера объялъ страхъ, онъ поспшно послалъ за г. Бернье. Докторъ прибжалъ, нашелъ легкое воспаленіе и прописалъ компрессы изъ ледяной воды. Носъ освжился, но не выздоровлъ. Г. Бертье былъ изумленъ такимъ упорствомъ.

— Быть можетъ,— сказалъ онъ,— Диффенбахъ въ конц концовъ и правъ. Онъ утверждаетъ, будто кусокъ можетъ омертвть вслдствіе обильнаго прилива крови и совтуетъ приставить піявки. Испытаемъ!

Нотаріусъ приставилъ піявку къ концу носа. Когда она, насосавшись крови, отпала, то была замнена другою и такъ дале, въ теченіе двухъ дней и двухъ ночей. Опухоль и краснота на время исчезли, но улучшеніе длилось не долго. Надо было поискать другого средства. Г. Бернье потребовалъ сутки на размышленіе, и раздумывалъ сорокъ восемь часовъ.

Когда онъ вновь явился, то имлъ озабоченный и нсколько робкій видъ. Онъ сдлалъ надъ собой усиліе раньше, чмъ сообщилъ г. Л’Амберу слдующее:

— Медицина не въ силахъ объяснить всхъ естественныхъ явленій, и я вамъ изложу теорію, не имющую ни малйшаго научнаго характера. Мои собратья, быть можетъ, посмялись бы надо мною, еслибъ я сказалъ имъ, что кусокъ, отдленный отъ человческаго тла можетъ оставаться подъ вліяніемъ своего прежняго владльца. Вдь ваша кровь, выбрасываемая вашимъ же сердцемъ, подъ дйствіемъ вашего мозга приливаетъ столь неудачно къ вашему носу! А между тмъ я склоненъ къ предположенію, что этотъ болванъ Овернецъ не безъ вліянія въ этомъ случа.

Г. Л’Амберъ громко вознегодовалъ.

— Подумать только, что этотъ подлый наемникъ, которому заплачено все сполна, можетъ оказывать тайное вліяніе на носъ члена судебнаго вдомства, да это наглость!

— Хуже,— отвчалъ докторъ,— это нелпость. И все-таки я попрошу у васъ позволенія отыскать Романье. Мн необходимо его видть сегодня же, хотя бы только ради того, чтобъ убдиться въ своей ошибк. Есть у васъ его адресъ?

— Избави Боже!

— Ну, такъ я пущусь на поиски. Потерпите, не выходите и пока не лчитесь.

Онъ проискалъ дв недли. Полиція пришла къ нему на помощь и проводила его еще три недли. Откопали съ полъдюжины Романье. Ловкій и опытный сыщикъ открылъ всхъ Романье въ Париж, кром требуемаго. Отыскали инвалида, продавца кроличьихъ шкурокъ, адвоката, вора, прикащика суровской лавки, жандарма и милліонера.

Г. Л’Амберъ сгоралъ отъ нетерпнія, сидя у камина, и созерцая свой багровый носъ. Наконецъ отыскали квартиру водоноса, но онъ больше тамъ не жилъ. Сосди показали, что онъ нажился, продалъ бочку и сталъ наслаждаться жизнью.

Г. Бернье бросился по кабакамъ и инымъ увеселительнымъ мстамъ, между тмъ какъ его паціентъ былъ погруженъ въ меланхолію.

2-го февраля, въ десять часовъ утра, красивый нотаріусъ печально грлъ ноги и, скосивъ глаза, посматривалъ на цвтущій піонъ посреди своего лица, какъ радостный шумъ пронесся по всему дому. Двери съ трескомъ отворялись, лакеи кричали отъ изумленія, и появился докторъ, таща за руку Романье.

То дйствительно былъ Романье, но какъ мало походилъ онъ на самого себя! Грязный, оскотинвшійся, отвратительный, съ потухшими глазами, со зловоннымъ дыханіемъ, съ отрыжкой отъ вина и табаку, красный съ головы до ногъ, какъ вареный омаръ: то былъ не человкъ, а воплощенная роза.

— Чудовище! — сказалъ ему г. Бернье,— ты долженъ умереть со стыда! Ты оскотлъ пуще всякаго скота. У тебя еще человческое лицо, но цвтъ кожи не человческій. На что ты употребилъ то небольшое состояніе, которое мы теб составили? Ты опустился до самаго низкаго разгула, я отыскалъ тебя за парижскими укрпленіями, ты какъ свинья валялся у порога самаго грязнаго кабака.

Овернецъ поднялъ большіе глаза на доктора, и сказалъ на своемъ пріятномъ нарчіи, съ пріобртенной въ предмстьяхъ интонаціей:

— Ну, такъ что-жь! Я гулялъ! Съ чего-жь вы мн мелете вздоръ?

— Кто мелетъ вздоръ? Тебя упрекаютъ за гадости, вотъ и все. Зачмъ ты пропилъ деньги вмсто того, чтобъ сберечь ихъ?

— Онъ мн сказалъ, чтобъ я повеселился.

— Дуракъ! — вскричалъ нотаріусъ.— Разв я теб совтовалъ напиваться у заставъ водкой и синимъ виномъ?

— Всякій веселится, какъ можетъ… Я былъ тамъ съ товарищами.

Докторъ даже подпрыгнулъ отъ гнва.

— Хороши, нечего сказать, товарищи! Какъ! я сотворилъ врачебное чудо, которое меня прославило на весь Парижъ и рано или поздно откроетъ мн дверь въ Академію, а ты съ какими-то пьяницами портишь мое самое божественное твореніе! Если бы это касалось только тебя, то мы оставили бы тебя въ поко. Это физическое и нравственное самоубійство, но будетъ ли больше или меньше однимъ овернцемъ,— для общества ршительно все равно. Но дло касается человка свтскаго и богатаго, твоего благодтеля и моего паціента! Ты его обезславилъ, обезобразилъ, зарзалъ своимъ сквернымъ поведеніемъ. Посмотри, въ какое плачевное состояніе ты привелъ его лицо!

Бднякъ взглянулъ на подставленный имъ носъ, и залился слезами.

— Ахъ, какое несчастье, г. Бернье, но свидтельствуюсь Богомъ, я не виноватъ. Носъ самъ собою попортился. Ей-Богу, я человкъ честный и божусь, что до него и не дотрогивался даже.

— Глупецъ! — сказалъ г. Л’Амберъ,— ты никогда не поймешь… и притомъ, теб и понимать-то не зачмъ. Теперь, скажи намъ безъ увертокъ, намренъ ли ты исправиться и отказаться отъ своей разгульной жизни, которая убиваетъ меня рикошетомъ? Предупреждаю тебя, что у меня руки долгія, и что если ты будешь упорствовать, то я тебя засажу въ крпкое мстечно.

— Въ тюрьму?

— Въ тюрьму.

— Въ тюрьму съ мошенниками? Простите, г. Л’Амберъ! Это принесетъ безчестье всей семь.

— Перестанешь ты пить, или нтъ?

— Ахъ, Господи! да на чтожь я стану пить, когда у меня и су не осталось? Я все истратилъ, г. Л’Амберъ. Я пропилъ дв тысячи франковъ, я пропилъ бочку и все остальное, и никто на всемъ земномъ шар мн не вритъ!

— Тмъ лучше, дуракъ! Отлично.

— Надо мн образумиться. Бдность подходитъ, г. ЛАмберъ.

— Превосходно,

— Г. Л’Амберъ!

— Что?

— Еслибъ вы были добры и купили мн бочну, чтобъ я могъ заработывать на хлбъ, то, божусь вамъ, я-бы исправился.

— Разсказывай! Опять запьешь.

— Нтъ, г. Л’Амберъ, честное мое слово.

— Общанье пьяницы!

— Что-жь вы хотите, чтобъ я умеръ съ голоду и отъ жажды? Сотеньку франковъ, добрый г. Л’Амберъ.

— Ни сантима! Тебя само Провидыіе довело до бдности, чтобъ у меня лицо стало опять человческое. Пей воду, шь черствый хлбъ, лишай себя необходимаго, пожалуй, умри съ голоду, только чрезъ это я опять понравлюсь и стану самимъ собою.

Романье опустилъ голову, и отвсивъ поклонъ вышелъ, волоча ноги.

* * *

Нотаріусъ былъ радъ и докторъ торжествовалъ.

— Я не стану хвалиться,— скромно сказалъ г. Бернье,— но Леверрье, открывъ при помощи вычисленія планету, сдлалъ не большее открытіе чмъ я. Отгадать по виду вашего носа, что гд-то пропадавшій въ Париж овернецъ предается разгулу,— значитъ заключить отъ слдствія въ причин при помощи путей, на которые еще не дерзала вступать человческая сообразительность. Что касается лченія вашей боізни, то на него указываютъ обстоятельства. Діета предписанная Романье, единственное средство, способное васъ излчить. Случай удивительно намъ помогаетъ, потому что эта животное проло все до послдняго су. Вы прекрасно сдлали, что отказались помочь ему: вс усилія искусства окажутся тщетными, пока у него будетъ на что выпить.

— Но, докторъ,— прервалъ его г. Л’Амберъ,— если причина моей болзни другая? если вы сами игрушка случайнаго совпаденія? Разв вы не сказали мн, что теорія…

— Я говорилъ, и повторяю, что при ныншнемъ состояніи нашихъ знаній, нельзя найти логическаго объясненія вашей болзни. Требуется открыть законъ представившагося факта. Отношеніе, которое мы наблюдаемъ, между здоровьемъ вашего носа и поведеніемъ этого овернца открываетъ для насъ перспективу, быть можетъ обманчивую, но въ тоже время обширную. Подождемъ нсколько дней: если вашъ носъ станетъ поправляться по мр исправленія Романье, то моя теорія будетъ подкрплена новой вроятностью. Я не ручаюсь ни за что, но я предчувствую новый досел неизвстный физіологическій законъ, который я буду имть честь формулировать. Наука полна видимыхъ явленій, происходящихъ отъ невдомыхъ причинъ. Отчего у г-жи де-Л., которую вы знаете не меньше моего, на лвомъ плеч имется удивительный рисунокъ вишни? Потому ли, что, какъ говорятъ, ея матери, когда она была беременна, страшно захотлось вишень, которыя она увидала въ окн фруктоваго магазина? Какой же невидимый художникъ нарисовалъ этотъ плодъ на тл шестинедльнаго зародыша, величиною всего съ средняго роста кревета? Какъ объяснить это особое дйствіе міра нравственнаго на міръ физическій? И почему у г-жи де-Л. эта вишенка болитъ и до нея нельзя дотронуться каждый годъ въ апрл, въ то время, какъ цвтутъ вишни? Вотъ факты несомннные, очевидные, ощутительные, и столь же неизъяснимые, какъ опухоль и краснота вашего носа. Но терпніе!

Черезъ два дня опухоль носа г. Л’Амбера замтно опала, но краснота держалась упорно. Съ концу недли объемъ носа уменьшился на цлую треть. Черевъ дв недли, онъ сталъ страшно лупиться, показалась новая кожица, и носъ пріобрлъ прежніе форму и цвтъ.

Докторъ торжествовалъ.

— Единственно о чемъ я сожалю,— сказалъ онъ,— что мы не заперли Романье въ клтку, чтобъ наблюдать на немъ, какъ на васъ, дйствіе лченія, Я увренъ, что въ теченіе семи, восьми дней онъ ужъ былъ покрытъ чешуей.

— Чтобъ его чортъ побралъ! — выразилъ христіанское пожеланіе г. Л’Амберъ.

Съ этого дня, онъ зажилъ по прежнему, вызжалъ въ карет и верхомъ, выходилъ пшкомъ, танцовалъ на балахъ и украшалъ своимъ присутствіемъ оперное фойе. Вс свтскія и несвтскія дамы съ радостью встрчали его. Самымъ нжнымъ образомъ поздравила его съ выздоровленіемъ, между прочимъ, старшая сестра друга Стеймбура.

Эта прелестная особа имла привычку глядть мужчинамъ прямо въ глаза. Она весьма разсудительно замтила, что г. Л’Амберъ похорошлъ посл послдней болзни. Дйствительно, казалось, что двухъ или трехъ мсячныя страданія придали какую-то законченность его лицу. Особенно носъ, этотъ прямой носъ, вошедшій въ границы посл несноснаго распространенія, казалось сталъ тоньше, бле и аристократичне, чмъ прежде.

Таково было мнніе о красивомъ нотаріус, и онъ созерцалъ себя во всхъ зеркалахъ съ постоянно возрастающимъ удивленіемъ. Пріятно было видть, когда онъ стоялъ лицомъ противъ своего лица и улыбался своему собственному носу.

Но съ возвращеніемъ весны, во второй половин мая, въ то время, какъ живительный сокъ раздувалъ почки лилій, г. Л’Амберъ невольно подумалъ, что единственно его носъ лишенъ благотворнаго вліянія весны и природы. Въ то время, когда все обновлялось, онъ вялъ какъ осенній листъ. Его крылья становились худе, точно ихъ сушилъ невидимый сирокко, и сближались съ перегородкой.

— Проклятіе! — восклицалъ нотаріусъ, строя гримасу передъ зеркаломъ,— деликатность вещь хорошая, но все хорошо только въ мру. Мой носъ сталъ до того деликатенъ, что внушаеть опасенія, если я не возвращу ему силу и цвтъ, то онъ скоро станетъ тнью самого себя.

Онъ слегка его подрумянилъ. Но румяна выдали невроятную тонину прямой, лишенной толщины линіи, которая длила его лицо на двое. Такъ возвышается тонкая и острая полоска кованнаго желза посреди солнечныхъ часовъ, таковъ былъ и призрачный носъ впавшаго въ отчаяніе нотаріуса.

Напрасно богатый уроженецъ улицы Вернель подвергъ себя самому существенному питанію. Принимая во вниманіе, что хорошая пища, переваренная исправнымъ желудкомъ, почти въ равной степени приноситъ пользу всмъ частямъ нашего тла, онъ подчинилъ себя кроткому игу уничтоженія крпкихъ бульоновъ и омаровъ и множества кушаньевъ изъ кровавой говядины, орошая все это самыми чудными винами. Утверждать, будто эти изысканныя яства не пошли ему на пользу, значило бы отрицать очевидность и клеветать на обжорство. Г. Л’Амберъ вскор налъ прекрасныя розовыя щеки, отличную готовую для удара воловью шею и премилый кругленькій животикъ. Но носъ остался невнимательнымъ или безкорыстнымъ компаньономъ, не желающимъ пользоваться барышами.

* * *

Когда больной не можетъ ни сть, ни пить, то его поддерживаютъ порою питательными ваннами, которыя сквозь кожу проникаютъ до источниковъ жизни.

Г. Л’Амберъ обращался со своимъ носомъ, какъ съ больнымъ, котораго слдуетъ питать отдльно и во что бы то ни стало.

Онъ заказалъ для него особую серебряную позолоченную ванночку! Шесть разъ въ день онъ терпливо погружалъ и держалъ его въ ваннахъ изъ молока, бургонскаго вина, жирнаго бульона и даже изъ томатнаго соуса.

Тщетныя старанія! больной выходилъ изъ ванны такимъ же блднымъ, такимъ же худымъ и такимъ же жалкимъ, какимъ и входилъ.

Казалось, всякая надежда была потеряна, какъ однажды г. Бернье ударилъ себя по-лбу и вскричалъ:

— Мы сдлали огромную ошибку! Чисто школьническій промахъ! И все я!.. и именно, когда этотъ фактъ столь блистательно подтвердилъ мою теорію… Нтъ сомннія, овернецъ боленъ, и чтобы вы выздоровли, надо вылчить его.

Бдный Л’Амберъ рвалъ на себ волоса. Теперь онъ сожаллъ, что выгналъ Романье изъ дому, отказалъ ему въ помощи, и забылъ даже спросить его адресъ! Онъ воображаіъ, какъ бдняга томится теперь на жалкой подстилк, безъ хлба, безъ ростбифа и шато-марго. При этой мысли его сердце разрывалось. Онъ раздлялъ страданія несчастнаго наемника. Въ первый разъ въ жизни онъ былъ тронутъ несчастіемъ ближняго.

— Докторъ, милый докторъ,— вскричалъ онъ, пожимая руку г. Бернье,— я готовъ отдать все мое состояніе за спасеніе этого честнаго малаго.

Пять дней спустя болзнь все еще не уступала. Носъ, между тмъ, превратился въ гибкую кожицу, которая уже плющилась подъ тяжестью очковъ, какъ явился г. Бернье и объявилъ, что нашелъ оверица.

— Побда! — вскричалъ г. Л’Амберъ.

Хирургъ пожалъ плечами и отвчалъ, что ему побда кажется по меньшей мр сомнительной.

— Моя теорія,— сказалъ онъ,— вполн подтвердилась, и какъ физіологъ, я совершенно удовлетворенъ, но какъ врачъ, я желалъ бы помочь вамъ, а состояніе, въ которомъ я нашелъ этого несчастнаго, почти безнадежно.

— Но, милый докторъ, вы спасете его!

— Во первыхъ, онъ не мой паціентъ. Онъ принадлежитъ одному изъ моихъ собратій, который изучаетъ его не безъ любопытства.

— Намъ его уступятъ! если потребуется, мы его купимъ.

— Что вы говорите! Доктора не продаютъ своихъ больныхъ. Они порой ихъ убиваютъ въ интересахъ науки, чтобъ поглядть что у нихъ внутри. Но длать ихъ предметомъ торговли,— фи, никогда! Быть можетъ, мой другъ Фагатье и уступитъ мн вашего овернца, но бдняга очень боленъ и въ довершеніе всего, у него такое отвращеніе къ жизни, что онъ не хочетъ лчиться. Онъ выбрасываетъ вс лкарства. Что касается пищи, то порою онъ жалуется, что мало даютъ и съ крикомъ требуетъ полной порціи, порой же отказывается отъ того, что даютъ, и хочетъ умереть съ голоду.

— Но это преступленіе!.. Я съ нимъ поговорю… Я ему объясню съ нравственной и религіозной точки зрнія. Гд онъ?

— Въ Htel-Dieu, въ зал святого Павла, No 10.

— Вы въ карет?

— Да.

— Такъ демъ. Ахъ, негодяй, онъ хочетъ умереть. Иль онъ не знаетъ что вс люди братья?

VI.
Исторія пары очковъ и послдствія насморка.

Никогда ни одинъ проповдникъ, никогда ни Боссюетъ, ни Фенелонъ, никогда ни Массильонъ, ни Флешье, никогда даже самъ г. Мермилло не расточали съ каедры одновременно и боле сильнаго и боле душеспасительнаго краснорчія, какъ г. Альфредъ Л’Амберъ у изголовья Романье.

Онъ обратился сперва въ разуму, затмъ къ совсти и наконецъ въ сердцу больного. Онъ употребилъ въ дло и мірскія, и духовныя средства, онъ ссылался на тексты писанія и на философовъ. Онъ былъ могучъ и кротокъ, свирпъ и любвеобиленъ, логиченъ, увтливъ и даже забавенъ. Онъ доказалъ ему, что самоубійство самое отвратительное изъ преступленій, что надо быть черезъ-чуръ трусомъ, чтобъ насильственно прибгать къ смерти. Онъ даже отважился на метафору столь же новую, какъ и смлую, сравнивъ самоубійцу съ дезертиромъ, который оставляетъ свой постъ безъ позволенія капрала.

Овернецъ, ничего не вшій уже двадцать четыре часа,казалось былъ неколебимъ. Онъ былъ неподвиженъ и упрямъ передъ смертью, какъ оселъ передъ мостомъ. На самые доказательные доводы онъ отвчалъ съ безстрастной вротостью:

— Не стоитъ труда, г. Л’Амберъ, на свт слишкомъ много нищеты,

— Ахъ, другъ мой, бдный мой другъ! да нищета божественное учрежденіе. Она нарочно создана ради того, чтобъ возбуждать милосердіе въ богатыхъ и покорность въ бдныхъ.

— Богатые? Я просилъ работы, и вс мн отказывали. Я просилъ милостыни, а меня стращали городовымъ.

— Отчего же вы не обратились къ вашимъ друзьямъ? Напримръ, ко мн, я вамъ желаю всего хорошаго, ко мн, въ чьихь жилахъ есть и ваша кровь.

— Вотъ еще! Чтобъ вы еще разъ велли вытолкать меня за дверь?

— Моя дверь, какъ и мой кошелекъ, будутъ всегда открыты для васъ.

— Дай вы мн тогда всего пятьдесятъ франковъ, чтобъ купить подержанную бочку!

— Но, животное!.. но милое мое животное, хотлъ я сказать… позволь мн запросто побранить тебя, какъ въ т времена, какъ ты раздлялъ со мною столъ и ложе! я теб дамъ не только пятьдесятъ франковъ, но тысячу, дв, десять тысячъ! я готовъ раздлить съ тобою все мое состояніе… разумется, по мр нуждъ каждаго изъ насъ. Ты долженъ жить, ты обязанъ быть счастливъ! Теперь возвращается весна съ кошницами цвтовъ и нжнымъ щебетаньемъ птицъ въ садахъ. Неужто ты ршишься покинуть все это? Подумай о гор твоихъ честныхъ родителей, стараго отца, который ждетъ тебя домой, о твоихъ братьяхъ и сестрахъ. Подумай о матери, мой другъ. Она не переживетъ тебя. Ты всхъ ихъ увидишь! Или, нтъ, ты останешься въ Париж, на моихъ глазахъ, въ самой близкой со мною дружб. Я желаю, чтобъ ты былъ счастливъ, чтобъ у тебя была славная женушка, чтобъ ты сталъ отцомъ двухъ, трехъ хорошенькихъ ребятишекъ. Ты улыбаешься? Покушай же супу!

— Благодарю васъ, господинъ Л’Амберъ. Не надо мн супу. Много на этомъ свт нищеты!

— Но вдь я божусь же теб, что твои черные дни прошли! Если ты захочешь жить, то больше не будешь ни страдать, ни работать, у тебя въ году будетъ триста шестьдесятъ пять воскресеній.

— А понедльниковъ не будетъ?

— Будутъ и понедльники, если они теб больше нравятся. Ты будешь сть, пить, курить сигары по тридцати су за штуку! Ты будешь моимъ товарищемъ, моимъ неразлучкой, другимъ моимъ я. Хочешь жить, Романье, чтобъ быть другимъ моимъ я?

— Нтъ! тмъ хуже. Нтъ, ужь я началъ умирать, такъ лучше кончить сразу.

— А, такъ-то! Такъ я скажу теб, трижды скотъ, какую судьбу ты себ готовишь! Я ужь не говорю о вчныхъ мученіяхъ, которыя ты приближаешь въ себ съ каждой минутой, но и здсь на земл, завтра, сегодня можетъ быть, прежде чмъ ты сгніешь въ общей могил, тебя сволокутъ въ амфитеатръ. Тебя положатъ на каменный столъ и станутъ кромсать на куски. Студентъ топоромъ разрубитъ твою ослиную голову, другой станетъ рыться у тебя въ туловищ, отыскивая, есть ли сердце подъ такой глупой оболочкой, третій…

— Пощадите, пощадите, г. Л’Амберъ, я не хочу, чтобъ меня рзали на куски! Я лучше помъ супу.

Черезъ три дня, благодаря супу и крпкому сложенію, онъ былъ вн опасности. Его можно было перевезти въ карет въ улицу Вернель. Г. Л’Амберъ, съ материнской заботливостью, самъ устроилъ ему помщеніе. Онъ далъ ему комнату своего собственнаго вамердинера, чтобъ быть въ нему ближе. Цлый мсяцъ онъ ходилъ за нимъ, какъ сидлка, и провелъ даже нсколько ночей около него.

Эти труды не только не разстроили его здоровья, но придали свжесть и блескъ его лицу. Чмъ онъ больше изнурялъ себя, ухаживая за больнымъ, тмъ здорове становился его носъ, пріобртая надлежащій цвтъ. Его жизнь проходила между конторой, овернцемъ и зеркаломъ. Въ это именно время, онъ какъ-то, въ разсянности, написалъ на черновой купчей: ‘Сладостно творить добро’,— изреченіе само-по-себ нсколько старое, но для него вполн новое.

Когда Романье ршительно поправился, его хозяинъ и спаситель, изрзавшій для него столько бифштексовъ и тоненькихъ ломотковъ хлба, сказалъ ему:

— Съ сегодняшняго дня мы будемъ постоянно обдать вмст. Но если ты предпочитаешь обдать въ людской, то тебя тамъ будутъ кормить также хорошо и теб тамъ будетъ веселе.

Романье, какъ человкъ благоразумный, предпочелъ людскую.

Онъ тамъ обжился и велъ себя такъ, что вс его полюбили. Вмсто того, чтобъ чваниться дружбой съ хозяиномъ, онъ былъ скромне и тише послдняго чумички. Г. Л’Амберъ въ его лиц далъ слугу своимъ людямъ. Вс имъ пользовались, вс смялись надъ его говоромъ и надляли дружескими шлепками: никто и не думалъ платить ему жалованье. Г. Л’Амберъ нсколько разъ видлъ, что онъ носитъ воду, переставляетъ тяжелую мебель, или натираетъ полы. Въ такихъ случаяхъ, добрый хозяинъ дергалъ его заухо и говорилъ:

— Ничего, забавляйся, я не запрещаю, но только не утомляйся черезчуръ.

Бдняга приходилъ въ смущеніе отъ такой доброты и уходилъ въ свою комнату, чтобъ поплакать отъ избытка чувствъ.

Ему не пришлось долго жить въ чистой и удобной комнат, подл комнаты хозяина. Г. Л’Амберъ деликатно намекнулъ, что ему трудно обходиться безъ камердинера, и Романье попросилъ, чтобъ его помстили на чердак. Его просьба была тотчасъ же уважена, ему отвели конурку, въ которой не соглашались жить судомойки.

Нкоторый мудрецъ сказалъ: ‘Счастливы народы, не имющіе исторіи!’ Себастьянъ Романье былъ счастливъ три мсяца. Въ начал іюня съ нимъ случилась исторія. Въ его сердце, дотол неуязвимое, попала стрла Амура. Бывшій водоносъ отдался съ руками и ногами во власть бога, погубившаго Трою. Чистя овощи, онъ замтилъ, что у кухарки красивые сренькіе глазки и славныя толстыя и красныя щеки. Первымъ симптомомъ его болзни былъ тяжкій вздохъ, способный опрокинуть столъ. Онъ захотлъ объясниться, но слова застряли у него въ горл. Едва онъ осмлился обхватить за талію свою Дульцинею и поцловать ее въ губы,— до того имъ овладла робость.

Его поняли съ полуслова. Кухарка была особа не глупая, старше его на семь, или на восемь лтъ, и не чужестранка въ стран нжностей и вздоховъ.

— Понимаю въ чемъ дло,— сказала она,— вы хотите на мн жениться. Что-жь, голубчикъ, мы можемъ столковаться, если у васъ кое-что есть.

Онъ отвчалъ что у него есть то, чего можно требовать отъ мужчины, то-есть дв крпкія и привычныя къ работ руки. Но демуазель Жанета расхохоталась ему подъ носъ и объяснилась понятне, онъ въ свою очередь расхохотался и съ милой доврчивостью отвчалъ:

— Такъ для этого требуются деньги? Что жь вы сразу не сказали? У меня денегъ пропасть! Сколько вамъ требуется? Напримръ, довольно съ васъ половины состоянія г. Л’Амбера?

— Половины его состоянія?

— Разумется. Онъ мн говорилъ это сто разъ. Мн принадлежитъ половина его состоянія, только мы еще не подлились, онъ бережетъ мою часть.

— Вздоръ!

— Вздоръ? Да вотъ онъ воротился. Я пойду и попрошу разсчета, и принесу вамъ цлый мшокъ су на кухню.

Наивный бднякъ! Г. Л’Амберъ далъ ему хорошій урокъ высшей соціальной грамматики. Г. Л’Амберъ объяснилъ ему, что общать и держать слово вовсе не синонимы, онъ былъ въ хорошемъ расположеніи и снизошелъ даже до того, что указалъ на достоинства и опасности фигуры, именуемой гиперболой. Въ заключеніе, съ твердостью и кротостью, не допускавшими возраженій, онъ сказалъ ему:

— Романье, я много для васъ сдлалъ, я намренъ сдлать еще больше, удаливъ васъ изъ своего дома. Простой здравый смыслъ удостовряетъ васъ, что вы здсь не хозяинъ, я слишкомъ добръ, и не допущу чтобъ вы здсь жили въ качеств слуги, словомъ я полагаю, что окажу вамъ дурную услугу, если оставлю васъ въ настоящемъ неопредленномъ положеніи, которое дурно повліяетъ на ваши привычки и привьетъ ложныя понятія въ вашему уму. Еще годъ, проведенный безъ занятій и въ лности, и вы не захотите больше работать. Вы выбьетесь изъ колеи. А я вамъ долженъ сказать, что подобные люди — язва нашего времени. Положа руку на сердце, отвчайте мн: желаете вы стать язвой своего времени? Несчастный! Разв вамъ не приходилось сожалть, что вы больше не работникъ, а въ этомъ ваша гордость, ваше право на благородство. Вдь вы изъ тхъ, кого Богъ создалъ ради того, чтобъ они облагородились въ пот чела, вы принадлежите къ аристократіи труда. Работайте-же, не такъ, какъ прежде, въ сомнніи и лишеніи, но съ увренностью, которую я вамъ гарантирую, и въ изобиліи, согласномъ съ вашими скромными потребностями. Я устрою вамъ на свой счетъ помщеніе и я же доставлю вамъ работу. Еслибъ, что невроятно, у васъ не хватило средствъ для существованія, то я всегда помогу вамъ. Но откажитесь отъ нелпаго намренія жениться на моей кухарк: вы не должны связывать своей судьбы съ судьбой служанки, и я не потерплю дтей у себя въ дом!

Несчастный выплакалъ себ глаза и отслужилъ нсколько молебновъ. Въ оправданіе г. Л’Амбера я долженъ сказать, что онъ устроилъ все прекрасно. Онъ заново одлъ Романье, меблировавъ для него комнатку въ пятомъ этаж, въ старомъ дом, въ улиц Ищиполдень, и выдалъ ему пятьсотъ франковъ на прожитіе, пока не отыщется работа. Не прошло и недли, какъ онъ его опредлилъ работникомъ на хорошій зеркальный заводъ въ Севрской улиц.

Прошло довольно времени, можетъ быть полгода, и носъ не извщалъ нотаріуса на счетъ своего поставщика. Но въ одно прекрасное утро, когда членъ судебнаго вдомства, вмст со своимъ главнымъ конторщикомъ, разбиралъ пергаменты благороднаго и богатаго рода, его золотыя очки перелохились по средин и упали на столъ.

Это приключеніе нсколько смутило его. Онъ купилъ пенсъне со стальной пружиной и послалъ на набережную Золотыхъ длъ мастеровъ перемнить очки. Его всегдашній поставщикъ, г. Луна, поспшилъ тысячу разъ извиниться и доставилъ новыя очки, которыя черезъ сутки сломались въ томъ же мст.

Ту же участь потерпла и третья пара, явилась четвертая и сломалась точно также, Оптикъ уже и не зналъ, какъ извиниться. Въ глубин души онъ былъ убжденъ, что виноватъ самъ г. Л’Амберъ. Показывая убытокъ за четыре дня, онъ сказалъ жен:

— Этотъ молодой человкъ не довольно разсудителенъ, онъ носитъ стекла No 4, которыя тяжеле другихъ, изъ кокетства, онъ требуетъ, чтобъ оправа была тонкая, какъ проволока, и я увренъ, что онъ грубо обращается съ очками, точно он изъ кованнаго желза. Если я ему это замчу, онъ разсердится, лучше я пошлю ему оправу покрпче.

Г-жа Луна нашла, что мужъ придумалъ прекрасно, но пятая пара очковъ подверглась участи четырехъ прежнихъ. На этотъ разъ, г. Л’Амберъ разсердился докрасна, хотя ему не было сдлано никакого замчанія, и перешелъ къ другому оптику, сопернику перваго.

Но вс парижскіе оптики точно сговорились ломать очки о носъ бднаго милліонера. Цлая дюжина очковъ перебывала на немъ. И что всего удивительне, стальное пенсъне,замщавшее ихъ въ дни междуцарствія, оставалось цло и невредимо.

Вы знаете, что терпніе не было любимой добродтелью г. Альфреда Л’Амбера. Однажды, когда онъ неистовствовалъ надъ парой очковъ, топча ихъ каблуками, ему доложили о доктор Бернье.

— Ну, вотъ! — вскричалъ нотаріусъ,— вы пришли кстати. Чтобъ чортъ меня побралъ, если я не околдованъ.

Взоры доктора обратились естественно на носъ паціента. Но носъ ему показался здоровымъ, онъ имлъ прекрасный видъ и былъ свжъ, какъ роза.

— Мн кажется,— сказалъ онъ,— что мы вполн здоровы.

— Я? Безъ сомннія, но вотъ проклятыя очви не держатся!

Онъ разсказалъ въ чемъ дло, и г. Бернье задумался.

— Тутъ дло не обошлось безъ овернца. Гд у васъ сломанная оправа?

— Тутъ, подъ моими ногами.

Г. Бернье поднялъ ее, осмотрлъ въ лупу и ему показалось, что около полома золото точно посеребрено.

— Чортъ возьми! — сказалъ онъ.— Иль Романье надлалъ глупостей?

— Какихъ глупостей онъ могъ натворить?

— Онъ все у васъ?

— Нтъ, онъ перехалъ. Онъ работаетъ на завод.

— Надюсь, на этотъ разъ у васъ есть его адресъ.

— Безъ сомннія. Вы хотите его видть?

— Чмъ скоре, тмъ лучше.

— Разв есть опасность? А я между тмъ чувствую себя прекрасно.

— Сходимте раньше къ Романье.

Черезъ четверть часа, они остановились у воротъ дома гг. Тальядъ и КR, въ Севрской улиц. Огромная вывска, составленная изъ зеркальныхъ кусковъ, указывала какого рода проиышленностью они занимаются.

— Вотъ мы и пришли,— сказалъ нотаріусъ.

— Какъ? Романье тутъ работаетъ?

— Безъ сомннія. Я его и опредлилъ сюда.

— Ну, зло не такъ велико, какъ я предполагалъ. Но все-таки вы поступили ужасно неблагоразумно.

— Что вы хотите сказать?

— Сперва войдемте.

Первый, кого они встртили въ мастерской, былъ овернецъ въ одной рубашв, съ засученными руками, онъ наводилъ ртуть на зеркало.

— Такъ и есть! — сказалъ докторъ,— я это предвидлъ.

— Да что такое?

— Зеркала наводятъ при помощи слоя ртути, которая наливается на оловянный листъ. Поняли?

— Нтъ еще.

— Ваше животное купается въ ней по локти. Какое по локти, по самыя подмышки…

— Я не вижу связи…

— Но вашъ носъ часть его руки, а золото обладаетъ печальной способностью образовать амальгаму со ртутью, а потому у васъ очки и ломаются.

— Чортъ возьми!

— Впрочемъ, вы можете носить стальныя,

— Мн все равно.

— Въ такомъ случа, вы ничмъ не рискуете, кром отравленія ртутью.

— О, нтъ! Въ такомъ случа пусть Романье займется чмъ нибудь другимъ. Эй, Романье! Брось работу и пойдемъ съ нами. Да бросишь ли ты, животное? Ты и не знаешь, чему подвергаешь меня.

На шумъ прибжалъ хозяинъ мастерской, Г. Л’Амберъ важнымъ тономъ объявилъ свое имя и напомнилъ, что онъ рекомендовалъ этого человка при посредств своего обойщика. Г. Тальядъ отвчалъ, что онъ прекрасно помнитъ объ этомъ. Именно, чтобъ сдлать пріятное г. Л’Амберу и заслужить его благосклонность, онъ и произвелъ рабочаго въ наводчики.

— Дв недли назадъ? — вскричалъ Л’Амберъ.

— Такъ точно. Вамъ это уже извстно?

— Даже слишкомъ извстно! Ахъ, разв можно такъ шутить такими священными вещами?

— Какъ?…

— Нтъ, ничего. Но ради меня, ради самихъ себя, наконецъ въ интересахъ всего общества, приставьте его къ прежнему длу, или лучше, возвратите его мн, я его возьму отъ васъ. Я заплачу, что слдуетъ, но время не терпитъ. По предписанію врача!.. Романье, мой другъ, вы должны отправиться со мной. Вамъ не о чемъ заботиться, все мое — ваше!.. То есть, нтъ! Все равно, идите за мной. Клянусь, вы останетесь мной довольны.

Онъ едва далъ ему время одться и увелъ его, какъ плнника. Г. Тальядъ и его работники почли его за сумасшедшаго, добрый Романье поднялъ глаза въ небу и, идя, раздумывалъ, чего-то еще отъ него потребуютъ.

О его судьб разсуждали въ карет, а онъ ротозйничалъ, сидя подл вучера.

— Милый мой паціентъ,— сказалъ докторъ милліонеру,— не надо его упускать изъ виду. Я понимаю, что вы не держите его у себя въ дом: его общество не изъ пріятныхъ, но не слдуетъ также, чтобъ онъ жилъ далеко, а равно надо почаще справляться о немъ. Наймите ему комнату въ улиц Бонъ, или въ Университетской, неподалеку отъ своего дома. Пристройте его къ длу мене опасному для васъ, или же, еще лучше, дайте ему небольшую пенсію, не пристраивая его никуда, работая, онъ устаетъ, подвергается опасности, я не знаю ремесла, гд бы человкъ не рисковалъ своей кожей: случайность всегда близка! Дайте ему столько, чтобъ онъ могъ жить ничего не длая. Но въ тоже время не слдуетъ, чтобъ у него были лишнія деньги. Онъ опять запьетъ, а вы знаете, что за этимъ послдуетъ. Сотня франковъ въ мсяцъ, при готовой квартир, вотъ все что ему требуется.

— Этого, быть можетъ, даже много… не то, чтобъ деньги были большія, но я дамъ ему столько, чтобъ хватило на ду и не оставалось на выпивку.

— И такъ, четыре луидора въ мсяцъ, и выдавать ихъ каждую недлю, по вторникамъ.

Романье предложили пенсію въ восемьдесятъ франковъ въ мсяцъ, но на этотъ разъ его пришлось уламывать.

— Только-то? — съ презрніемъ сказалъ онъ.— Не стоило для этого брать меня съ Севрской улицы, я тамъ заработываіъ три франка десять су въ день и посылалъ деньги домой. Позвольте мн работать у зеркальщика, или дайте мн три франка десять су.

Пришлось согласиться, потому что сила была на его сторон.

Г. Л’Амберъ вскор увидлъ, что онъ поступилъ умно. Годъ прошелъ безо всякихъ приключеній. Романье платили понедльно и постоянно слдили за нимъ. Онъ жилъ тихо и честно, и не зналъ иныхъ страстей, кром игры въ кегли. И прекрасные глаза двицы Ирмы Стеймбуръ съ видимымъ удовольствіемъ останавливались на бломъ съ розовымъ оттнкомъ нос счастливаго милліонера.

Молодые люди танцовали всю зиму вс котильоны. Поэтому ихъ считали женихомъ и невстой. Разъ, при выход изъ итальянской оперы, старый маркизъ де-Вилльморенъ остановилъ Л’Амбера въ сняхъ:

— Когда же свадьба? — спросилъ онъ,

— Но, маркизъ, мн еще ничего не говорили.

— Что-жь вы хотите, чтобъ за васъ посватались? Мужчина долженъ заговорить первый. Вотъ герцотъ де-Линьянъ, настоящій дворянинъ, не ждалъ же, пока я предложу ему жениться на моей дочери! Онъ пріхалъ, понравился, и все кончено. Черезъ недлю подпишемъ контрактъ. Вы знаете, мой милый, что это дло по вашей части. Позвольте же мн усадить дамъ въ карету, а сами пройдемтесь до клуба пшкомъ. Да надньте же, чортъ возьми, шляпу! Иначе, вы схватите такой насморкъ!..

Старикъ и молодой человкъ пошли рядомъ до бульвара, одинъ говорилъ, другой слушалъ. И Л’Амберъ отправился домой, чтобъ составить проектъ контракта двицы Шарлоты-Августы де-Вилльморенъ Но онъ здорово простудился, въ этомъ нельзя было сомнваться. Актъ былъ переписанъ главнымъ конторщикомъ, просмотрнъ повренными обихъ сторонъ и окончательно переписанъ на гербовой бумаг, не доставало только подписей.

Въ назначенный день, Л’Амберъ, врный своему долгу, лично отправился въ домъ де-Вилльморена, не взирая на сильнйшій насморкъ, отъ котораго у него глаза лзли изъ головы. Онъ высморкался въ послдній разъ въ прихожей и слуги вздрогнули, сидя на скамьяхъ, точно услышавъ послднюю трубу.

Доложили о г. Л’Амбер! Онъ былъ въ очкахъ и важно улыбался, какъ оно и подобаетъ въ подобныхъ случаяхъ.

Въ отличномъ галстух, въ перчаткахъ на рук, въ бальныхъ башмакахъ, какъ танцоръ, со шляпой въ лвой рук и контрактомъ въ правой, онъ подошелъ въ маркиз, скромно пробрался сквозь составившійся около нея кружокъ, раскланялся и сказалъ: {Начиная съ этого мста, мы принуждены по причинамъ, которыя сейчасъ уяснятся для читателя, передавать, разумется примрно, особенности овернскаго говора. Д. А.}

— Маркижа, я принесъ контрактъ вашей любежной дочки.

Г-жа де-Вилльморенъ съ удивленіемъ, широко раскрывъ глаза, посмотрла на него. По зал пронесся легкій говоръ. Г. Л’Амберъ вновь поклонился и продолжалъ:

— Шортъ вожьми! маркижа, шегодня вешелый денекъ для молодой ошобы!

Кто-то его сильно схватилъ за лвую руку и заставилъ сдлать пируетъ. По этой пантомим, онъ узналъ силу маркиза.

— Милый мой нотаріусъ,— сказалъ старикъ, отводя его въ уголокъ,— конечно, на масляниц позволяются кой-какія шутки, но вспомните, гд вы находитесь и, пожалуйста, перемните тонъ.

— Но, гошподинъ маркижъ…

— Опять!.. Видите, я терпливъ, но не злоупотребляйте моимъ терпніемъ. Подите, извинитесь передъ маркизой, прочтите контрактъ, и затмъ прощайте.

— Жачмъ ижвиняться, жачмъ прощайте? Шловно я надлалъ глупоштей, шортъ вожьми!

Маркизъ ничего не отвчалъ, но сдлалъ знакъ слугамъ, ходившимъ по зал. Дверь отворилась, и было слышно, какъ въ прихожей кто-то прокричалъ:

— Карета г. Л’Амбера!

Ошеломленный, смущенный, разсерженный, бдный милліонеръ вышелъ, отвшивая поклоны и вскор очутился въ своей карет, самъ не зная какъ и почему. Онъ билъ себя по лбу, рвалъ на себ волосы, щипалъ себ руки, чтобъ убдиться, не спитъ ли онъ и не видить ли дурного сна. Но нтъ! онъ не спитъ! онъ видитъ который часъ на своихъ часахъ, онъ читаетъ названія улицъ при свт газа, онъ узнаетъ вывски магазиновъ. Что онъ сказалъ? что онъ сдлалъ? какія приличія нарушилъ? какой неловкости, или глупости онъ обязанъ за такое обращеніе? Потому что сомнваться было нельзя: его выгнали отъ г. де-Вилльморена. И брачный договоръ былъ у него въ рук! этотъ съ такимъ тщаніемъ редижированный контрактъ, написанный такимъ прекраснымъ стилемъ, а его даже не допустили прочесть!

Онъ въхалъ въ себ во дворъ, не найдя разгадки. Лицо швейцара внушило ему блестящую мысль.

— Шэнге! — вскричалъ онъ.

Худощавый Сэнже подбжалъ.

— Шэнге! теб што франковъ, ешли ты ишкренно шкашешь мн правду, штопинковъ, ешли утаишъ что нибудь.

Сэнже съ изумленіемъ взглянулъ на него и робко улыбнулся.

— Ты шмешься, безшердечный! чэму ты шмешься? Отвчай шейчашъ-же.

— Господи! — отвчалъ бднякъ,— смю ли я… Извините, сударь… Но вы ловко передразниваете Романье.

— Романье! я говорю, какъ Романье, какъ овернецъ?

— Сами изволите знатъ. Вотъ ужь цлую недлю.

— Нтъ, шортъ вожьми! я не жналъ.

Сэнже поднялъ глаза къ небу. Онъ подумалъ, что хозяинъ сошелъ съума. Но за исключеніемъ выговора г. Л’Амберъ обладалъ всми своими способностями. Онъ переспросилъ всхъ слугъ по очередно, и убдился въ своемъ несчастіи.

— А, проклятый водовожъ! — вскричалъ онъ,— наврно, онъ опять наглупилъ! Отышвать его! Или нтъ, я шамъ рашправлюшь шъ нимъ.

Онъ бросился пшкомъ къ своему пенсіонеру, взобрался на пятый этажъ, долго стучалъ, пока разбудилъ того, разбсился и въ отчаяніи выломалъ дверь.

— Гошподинъ Л’Амберъ! — вскричалъ Романье.

— Шортовъ обернецъ! — отвчалъ нотаріусъ.

— Шортъ вожьми!

И они вдвоемъ принялись коверкать французскій языкъ. Они проспорили съ четверть часа, городя чепуху и ничего не разъяснивъ. Одинъ плакался, какъ жертва, другой краснорчиво защищалъ свою невинность.

— Подожди меня ждшь,— въ заключеніе сказалъ г. Л’Амберъ. — Гошподинъ Бернье, докторъ, шегодня же мн шкажетъ, что ты надлалъ.

Онъ разбудилъ г. Бернье и разсказалъ ему съ извстнымъ читателю произношеніемъ, какъ провелъ вечеръ. Докторъ разсмялся и сказалъ:

— Вотъ много шуму изъ пустяковъ. Романье не виноватъ, сердитесь на самого себя. Вы стояли съ открытой головой въ сняхъ итальянской оперы, отсюда вся бда. Вы схватили насморкъ, и стали говорить въ носъ, или другими словами, какъ овернецъ. Это ясно. Ступайте домой, подышите аконитомъ, держите ноги въ тепл, окутайте голову, и остерегайтесь насморка,— теперь вы знаете чмъ дло пахнетъ.

Несчастный пошелъ домой, ругаясь какъ извощикъ.

— Штало быть,— вслухъ разсуждалъ онъ,— вш мои предошторожношти ни въ чему. Школько бы я ни кормилъ и не шлдилъ за этимъ шортовымъ водовожомъ, онъ мн вшегда будетъ штроить гадошти, а вше оштанется не виноватъ, зачмъ же вш эти траты? Нтъ, я отниму у него пеншію!

Сказано, сдлано. На слдующій день, когда бдный Романье, еще не придя въ себя, явился за деньгами, Сэнже вытолкалъ его за дверь, объявивъ, что онъ больше ничего не получитъ. Онъ философски вздернулъ плечами, какъ человкъ, который не читавъ Горація, практически придерживается правила Nil admirari. Сэнже былъ его доброжелатель испросилъ, что онъ теперь намренъ длать. Онъ отвчалъ, что поищетъ работы. Притомъ, невольная лнь ему надола.

Г. Л’Амберъ вылчился отъ насморка и былъ радъ, что вычеркнулъ изъ бюджета рамходъ на Романье. Никакая случайность не нарушала его счастья. Онъ помирился съ маркизомъ де-Вилльмореномъ и со всми своими знатными кліентами, которыхъ нсколько скандализировалъ. Не зная заботъ, онъ могъ предаться нжной склонности, влекшей его къ приданому двицы Стеймбуръ. Счастливецъ Л’Амберъ! Онъ настежь отворилъ двери своего сердца и обнаружилъ чистыя и законныя чувства, которыми оно было преисполнено. Красивая и ученая двица по-англійски подала ему руку и сказала:

— Дло кончено. Родители мои согласны со мною, я вамъ дамъ инструкцію на счетъ свадебной корзинки. Постараемся поскорй устроить формальности, чтобы отправиться въ Италію еще до конца зимы.

Амуръ ссудилъ его своими крыльями. Онъ не торгуясь купилъ свадебную корзинку, предоставилъ комнату будущей супруги въ распоряженіе обойщиковъ, заказалъ новую карету, купилъ двухъ рыжыхъ рдкой красоты лошадей и поторопился оглашеніемъ. Прощальный обдъ, которымъ онъ угостилъ друзей, занесенъ въ лтописи Caf Anglais. Онъ простился съ любовницами и он съ должнымъ волненіемъ поіучили отъ него браслеты.

Пригласительные билеты извщали, что внчаніе будетъ происходить 3-го марта, въ церкви св. омы Акинскаго, ровно въ часъ. Нечего говорить, что оно было назначено передъ главнымъ алтаремъ, со всей обстановкой перворазрядныхъ свадебъ.

*** * ***

3-го марта, въ восемь часовъ утра, г. Л’Амберъ проснулся самъ, улыбнулся первымъ лучамъ прекраснаго дня, досталъ изъ-подъ подушки платокъ и поднесъ въ носу, дабы освжить мысли. Но носа на мст не оказалось, и батистовый платокъ встртилъ пустое пространство.

Въ одинъ прыжокъ нотаріусъ очутился передъ зеркаломъ. О, ужасъ и проклятіе! (какъ говорится въ романахъ старой школы). Онъ увидлъ тоже безобразіе, что при возвращеніи изъ Партенэ. Онъ подбжалъ въ постели, перерылъ простыни и одяла, осмотрлъ проходъ у кровати, ощупалъ тюфяки, осмотрлъ сосднюю мебель, перевернулъ всю комнату вверхъ дномъ, и все это въ теченіе двухъ минутъ.

Ничего, ничего, ничего!

Онъ ухватился за сонетку и повисъ на ней, онъ звалъ слугъ на поиски, онъ божился, что выгонитъ ихъ всхъ, какъ собакъ, если носъ не найдется. Безполезная угроза!

Два часа прошли въ суетн, безпорядк и гам. Между тмъ Стеймбуръ-отецъ уже одлъ синій съ золотыми пуговицами фракъ, г-жа Стеймбуръ, въ блестящемъ туалет, приглядывала за двумя горничными и тремя портнихами, которыя бгали взадъ и впередъ и вертлись около прекрасной Ирмы. Блотлая невста, обсыпанная пудрой, какъ рыба передъ жареньемъ, топала ногами и бранила всхъ съ удивительнымъ безпристрастіемъ. И меръ десятаго участка, обвязанный шарфомъ, прохаживался по большой пустой зал, приготавливая рчь. И привилегированные нищіе при церкви св. омы Авинскаго гнали двухъ, трехъ проходимцевъ, явившихся неизвстно откуда, чтобъ поживиться на ихъ счетъ богатой милостынью. И г. Анри Стеймбуръ уже съ полчаса жевалъ сигару въ курительной комнат отца, удивляясь, почему Альфреда до сихъ поръ нтъ.

Онъ потерялъ терпніе, бросился въ нему и нашелъ своего будущаго зятя въ слезахъ и отчаяньи. Что онъ могъ сказать, чтобъ утшить его въ такомъ гор! Онъ долго, поминая чорта, вертлся около него. Онъ дважды выслушалъ разсказъ о роковомъ происшествіи, и уснастилъ бесду нсколькими философскими сентенціями.

А проклятый хирургъ все не являлся! Ему послали сказать, что крайне нужно, посылали къ нему на домъ, въ госпиталь, повсюду. Наконецъ онъ пріхалъ и съ перваго раза понялъ, что Романье умеръ.

— Я такъ и думалъ,— вдвое заливаясь слезами, сказалъ нотаріусъ.— Подлое животное!

Такова была надгробная рчь надъ бднымъ овернцемъ.

— Что-жь теперь, докторъ, мы станемъ длать?

— Можно отысвать новаго Романье и возобновить опытъ, но вы испытали неудобства этой системы, и я совтую вамъ обратиться въ индійскому способу.

— Вырзать изъ лба? Никогда! Ужь лучше серебряный носъ.

— Что-жь, теперь длаютъ очень изящные носы,— сказалъ докторъ.

— Требуется узнать, согласится ли mademoiselle Ирна Отеймбуръ выйти замужъ за инвалида съ серебрянымъ носомъ? Анри, мой добрйшій! какъ вы думаете?

Анри Стеймбуръ покачалъ головой и промолчалъ. Онъ отправился сообщить новость семь и узнать ршеніе сестры. Эта прелестная двушка исполнилась героизма, узнавъ о несчастіи съ женихомъ.

— Неужели вы думаете,— вскричала она,— что я выхожу за него изъ-за лица? Въ такомъ случа, я вышла бы за кузена Родриго, секретаря у принятія прошеній: Родриго бдне, но куда красиве его! Я отдала руку г. Л’Амберу потому что онъ любезенъ, занимаетъ хорошее положеніе въ свт, потому что его характеръ, его домъ, его лошади, его умъ, его портной,— словомъ все въ немъ мн нравится и приводитъ меня въ восторгъ. Притомъ, подвнечное платье на мн, и если свадьба не состоится, то это повредитъ моей репутаціи. Бжимъ въ нему, матушка, я выйду за него, какой онъ ни есть.

Но когда она стала передъ изуродованнымъ, то ея энтуэіазмъ не выдержалъ. Она упала въ обморокъ, ее насильно привели въ чувство, и она залилась слезами. Посреди рыданій, она вскрикнула, казалось, изъ глубины души:

— О, Родриго! какъ я была несправедлива къ вамъ.

Г. Л’Амберъ остался холостякомъ. Онъ заказалъ себ эмальированный серебряный носъ, и передалъ контору главному прикащику. Близь Инвалидовъ продавался небольшой домъ скромной наружности, онъ купилъ его. Нсколько друзей, людей, любившихъ пожить, развлекали его въ уединеніи. Онъ устроилъ отличный погребъ и на сколько могъ утшился. У него хранится самое тонкое шато-икемъ, кло-де-вужо лучшихъ годовъ. Порой онъ говорилъ шутя:

— У меня есть преимущество передъ другими: я могу пить сколько угодно, небоясь что у меня покраснетъ носъ.

Онъ остался вренъ своимъ политическимъ убжденіямъ, онъ читаетъ благонамренныя газеты и длаетъ обты ради успха Кіавоне, но онъ не посылаетъ ему денегъ. Удовольствіе копить экю доставляетъ ему нкоторое блаженство. Онъ живетъ между двумя винами и двумя милліонами.

Вечеромъ на прошлой недл, когда онъ потихоньку, съ палочкой въ рук, шелъ по тротуару улицы Эблэ, онъ вдругъ вскрикнулъ. Передъ нимъ предстала тнь Романье въ синемъ бархатномъ костюм.

Но точно ли то была тнь? Тни ничего не носятъ, а эта несла чемоданъ на крюк.

— Романье! — вскричалъ нотаріусъ.

Тнь подняла глаза и отвчала грубымъ и спокойнымъ голосомъ:

— Ждраштвуйте, господинъ Л’Амберъ.

— Ты говоришь! значитъ, ты живъ.

— Живъ, бежъ шомннія.

— Несчастный!.. Куда-жь ты двалъ мой носъ?

И при этихъ словахъ, онъ схватилъ его за воротъ и сильно потрясъ. Овернецъ вырвался не безъ труда, и сказалъ:

— Оштавьте меня! Я не могу защищаться, шортъ вожьми! Разв вы не видите что у меня одна рука? Какъ вы отняли у меня пеншію, я поштупилъ въ механическое жаведеніе и ущемилъ руку между жубчатыми колешами.

Конецъ.

Текст издания: Журнал ‘Вестник иностранной литературы’, NoNo 2-3, 1893.

Носъ нкоего нотаріуса.

I.Схватка Востока и Запада, кровь льется.

II.Охота за кошкой.

III.Гд нотаріусъ съ большимъ успхомъ защищаетъ свою шкуру.

IV.Шебаштьянъ Романье.

V.Величіе и упадокъ.

VI.Исторія пары очковъ и послдствія насморка.

* * *

Читайте также:

I.
Схватка Востока и Запада, кровь льется.

II.
Охота за кошкой.

III.
Гд нотаріусъ съ большимъ успхомъ защищаетъ свою шкуру.

IV.
Шебаштьянъ Романье.

V.
Величіе и упадокъ.

VI.
Исторія пары очковъ и послдствія насморка.

*** * ***