ПОСЛЕДНЯЯ ЕЛКА
ПОСЛЕДНЯЯ ЕЛКА
(Рождественский рассказ Арк. Аверченко)
Арк. Аверченко
ПОСЛЕДНЯЯ ЕЛКА
Рождественский рассказ Арк. Аверченко.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Последняя елка, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 10. В дни Содома и Гоморры
М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2017.
Был декабрь 1917 года.
Наступило Рождество.
Еще в сочельник можно было видеть, как оживленные веселые толпы покупателей наполняли магазины, покупая к великому празднику разной снеди — у всех были свертки и пакеты с индейками, гусями, поросятами, консервами и прочими вкусными вещами.
Не были забыты и детишки: отцы и матери семейств, как их будущие елки, были увешаны пакетами с конфетами, шоколадом и прочими вкусными вещами.
Молодой, сияющий радостным свежим лицом офицер вышел из конфетного магазина, чуть не сгибаясь под тяжестью большой коробки шоколада, и крикнул зычным голосом:
— Извозчик! На Можайскую.
— Пожалуйте, ваше благородие. Н-но, ты!..
Когда подъехали, дом генерала Филатова на Можайской, куда так стремился наш прапорщик (его звали Семенов), сиял тысячью огней изо всех окон: всюду был праздник, всюду резвились дети и солидно беседовали за стаканом доброго вина взрослые.
Быстро взбежал Семенов по лестнице.
— Генерал принимает? — осведомился он, сбрасывая шинель на руки бравому денщику.
— Так точно, ваше благородие! Их превосходительство принимают.
— А старшая барышня дома?
— Так точно.
Одернув парадный мундир и сверкая матовой позолотой погон, Семенов прошел прямо в гостиную и здесь немедленно столкнулся с той, которая была ему дороже всего, — с Марусей Филатовой.
— Ах! — застенчиво вскрикнула она. — Здравствуйте. А я тут возилась около елки.
Видите, какая огромная.
— Вот вам, во-первых, ваш любимый шоколад с ванилью, а во-вторых…
— Что во-вторых? — тихо прошептала Маруся.
— Я хотел бы с вами поговорить… Вы знаете о чем?
— Н-нет…
— Маруся! Я хотел бы… если вы меня любите, как и я… одним словом… Будьте моей женой!
— Ах! — вскрикнула Маруся, пряча свое изящное смущенное лицо у него на груди. — Это так неожиданно… Я еще такая молодая… Вы видите, даже интересуюсь елкой…
— Маруся, — тихо сказал Семенов, гладя ее изящную ручку. — Вы и потом будете интересоваться елкой, но уже не для себя… Для тех, кого мы будем нянчить вместе и…
— Ах, — застенчиво вскричала девушка и, закрыв лицо руками, убежала.
Семенов посмотрел на нее любовным взглядом и, мелодично смеясь, прошел в кабинет генерала.
Важный, покрытый орденами Филатов встретил его очень приветливо.
— Здорово, поручик, — шутливо поздоровался он.
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
— По вверенному вам округу все обстоит благополучно?
— Никак нет. Неблагополучно. Я влюбился и прошу руки вашей дочери.
— Ха-ха-ха! — густым басом засмеялся генерал. — Ловко подвел махинацию. Что ж, я ничего не имею против этого. Только приданого могу дать гроши. Всего несколько тысяч. Ведь я живу, как вы знаете, на жалованье. Вот разве в окружном суде дело выиграю, тогда смогу дать Марусе и больше.
— О, — сказал Семенов. — Нам ничего и не нужно. У меня от тетки остался дом, да кроме того есть небольшое именьице в Тульской губернии.
— Ну, дело ваше, — захохотал генерал. — Еремей!
В дверях вытянулся бравый денщик.
— Шампанского! Хе-хе!.. Значит, ‘Исайя, ликуй’? А после свадьбы куда?
— Я думаю, поедем в Малороссию или на Кавказ, а, может быть, даже за границу.
Хлопнули пробки.
— Ну, Маруся, — сказал генерал, подмигивая дочери, — думала ли ты, что это будет твоя последняя елка?
И опять возразил Семенов, которого все солдаты любили в полку за его ум, прямоту и находчивость:
— Последняя? Но, я думаю, годика через два мы снова начнем устраивать елки.
Не правда ли, Маруся?
— Ах!.. — вскричала девушка, пряча смущенное лицо в изящных ручках.
— Бам-м! — раздался густой звук рождественского колокола, будто благословляя молодую чистую любовь г-на Семенова и m-lle Филатовой…
В гостиной зажигали елку.
P.S. Должен признаться откровенно: из-за этого написанного мною изящного рождественского рассказа в редакции у нас произошла тяжелая сцена.
Дело в том, что некоторые из своих произведений, которые я считаю особенно удачными, я читаю сотрудникам, не без основания рассчитывая на их шумное одобрение… К сожалению, рассказ ‘Последняя елка’ вызвал совершенно противоположное отношение.
— Дрянь, — сказал художник Р.
— Ходульная чепуха, в которой ни одного слова правды, — поддержал поэт Ф.
— Я бы на вашем месте, — деликатно заметила секретарша, — выкинула все те места, которые теперь как бы… гм!., устарели.
И все хором поддержали ее.
— Например? — хладнокровно поднял я одну бровь, тщательно пряча в глубине души больно уязвленное самолюбие творца.
— Например? Да вот, начнем с самого начала: ‘Был декабрь’. Ну… это… Декабрь, конечно, был, против этого не поспоришь. ‘Наступило Рождество’. О каком Рождестве вы говорите?
— Даже ребенок догадается! — вскричал я запальчиво. — Я говорю о Рождестве Христовом!
— Так-с! А вы знаете, что народные комиссары из Смольного для уравнения нашего календаря с западным отменили в этом году Рождество?
— Гм… Ну, тогда слова ‘наступило Рождество’ вычеркните.
— Хорошо-с. Теперь дальше: где это вы видели ‘оживленные веселые толпы покупателей’? С чего им веселиться? С чего оживляться? Не с того ли, что каждую минуту может прихлопнуть из-за угла пуля пьяного красногвардейца или матроса?
И что они могли покупать, эти ‘веселые толпы’? Веревку, чтобы повеситься? Но нет! Вы говорите о ‘снеди’! И даже перечисляете: гуси, индейки, поросята. А знаете ли вы, что фунт гуся стоит десять рублей, что за поросенка берут столько же, сколько раньше за корову?!
— Они… маленьких покупали, — робко пролепетал я. — Дешевеньких.
— Каких маленьких? Кого, чего? Маленький, дохлый гусенок все равно пятьдесят рублей стоит. А деньги откуда взять? Вы ведь знаете, что частные банки выдают, благодаря закрытию Государственного банка, только гроши, на которые впору не умереть с голоду! И у вас эти ‘веселые’ идиоты покупают шоколад и конфеты! Г де? В Америке они его покупали? Который шоколад? Вычеркиваю! И гусей вычеркиваю, и шоколад!
— У него тут тоже какой-то невероятный ‘сияющий офицер’ с погонами выведен, — ядовито заметил поэт. — Какие теперь к черту погоны, когда солдаты просто избивают и даже убивают за ношение погон. Очень тут засияешь!
— Вычеркнем сияющего офицера.
— А извозчик! Какой это невероятный, фантастический извозчик мог посадить седока без торгу, не содрав с него три шкуры? Извозчик сей — плод горячечного бреда рассеянного автора.
Я сдавался не легко.
— Отчего же, господа? А вдруг это был добрый русский человек, у которого сердце растаяло от праздничка… вот он и повез.
— Ерунда! Если у доброго русского человека растает от праздничка сердце, он не седока за грош повезет, а пойдет скорей винный склад громить.
— Верно! Он те покажет праздничек. Вычеркивайте извозчика!
— Тут у него тоже ‘дом сиял тысячью огней’. Это при недостатке-то топлива на электрической станции, когда свет дают через пятое на десятое? А какие дети теперь резвятся? Какие взрослые ‘солидно беседуют за стаканом доброго вина’?! Все вычеркивайте — и детей, и солидную беседу, и доброе вино!!
— Ну, хорошо, — мужественно отступил я. — Пусть резвящихся детей и доброе вино — к черту, но ‘бодро взбежал Семенов по лестнице’ — это ведь может быть?
— Офицер? Бодро? Гм!.. Сумлеваюсь, штоб. Ну, да ладно. Может, и есть офицер, который даже теперь способен козлом прыгать. Для вероятности поставьте: ‘прихрамывая’. Но что это за дикий бредовый денщик, рапортующий ‘так точно’ в ответ на вопрос: ‘барышня дома?’ Не так теперь денщик ответит офицеру. ‘А черт ее знает, эту дрянь!’ — так он теперь ответит.
— Да денщики нынче и вообще отменены, — подсказал художник.
— Вычеркивай денщика! И ‘любимый шоколад с ванилью’ вычеркивай. Теперь, брат, не ‘любимый’, а ‘лопай, что дают’. С тараканом шоколад съешь, если хочешь, а не с ванилью!
— Предложение руки и сердца тоже вычеркни, — посоветовал поэт. — Сейчас офицеры переведены на солдатское жалованье. Не очень-то на пять рублей в месяц женишься.
— Но ведь у моего Семенова и дом есть, и имение в Тульской гу…
— Декрет из Смольного отменил право домовладельцев на дома! Имения сожжены, и земля забрана добрыми мужичками. Кукиш с маслом имеет твой Семенов!
— И генерал у него какой-то дурак: хохочет. Ну, чего теперь русские генералы будут хохотать? Теперь русские генералы плачут или вообще умирают. Затем: покрыт орденами — вздор! Смольный отменил ордена. И ‘ведь я живу на жалованье’ — глупо. Генерал теперь тоже получает рублей пять в месяц. И ‘дело в суде’ он не выиграет — ведь суды отменены Смольным. И шампанского у генерала нет — что он, матрос, что ли, или красногвардеец? Зачеркните. И эту непонятную фразу зачеркните: ‘поедем в Малороссию, на Кавказ или даже за границу’. Ведь сейчас и Кавказ, и Малороссия — заграница!
— А ‘хлопали пробки’ измените на: ‘хлопали выстрелы’. Теперь они по всем местам каждую минуточку хлопают. Опять же, солдаты не могли ‘любить Семенова за ум, прямоту и находчивость’. Убили бы его солдаты за эти буржуйные свойства!
Вычеркните. Кроме того, и ликующего Исайю необходимо вычеркнуть…
— Все?
— Вот тут — колокольное ‘Бам-м!’ я бы тоже вычеркнул. Какие теперь ‘Бам-мы!’, когда большевики отделили церковь от государства?! Не очень-то нынче разбамаешься, раз религия упразднена официально по декрету. Вычеркните.
— Позвольте! — вскричал я, скрежеща зубами. — Но ведь так от рассказа почти ничего не останется! Знаете, что? Оставьте его так, как он написан, и сделаем подзаголовок: ‘исторический рассказ’.
— Такие вещи, как исторические рассказы, уместны в ‘Историческом Вестнике’, — сухо возразил художник, — а не в злободневном сатирическом журнале! Я так советую: все невероятное, все вычеркнутое — выбросьте и печатайте то, что осталось.
— А что осталось? — уныло спросил я.
— Кое-что, все-таки, есть…
И секретарша громко прочла:
Был декабрь 1917 года.
Офицер Семенов, прихрамывая, взбежал по лестнице.
Хлопнули выстрелы.
Впервые: Новый Сатирикон. 1917. No 45 (‘Рождественский номер’).
Персонажи этого фельетона легко поддаются идентификации: художник Р. — Алексей Радаков, поэт Ф. — Александр Флит, секретарша — поэтесса Лидия Лесная. Что же касается его содержания, то некоторые моменты здесь требуют уточнения. Журнал вышел в свет на исходе декабря 1917 г. Тогда почему там фигурируют декреты Совета народных комиссаров, принятые в конце января 1918-го? Дело в том, что процесс принятия некоторых декретов мог занять не один месяц. К примеру, вопрос об издании декрета об отделении церкви от государства был поставлен в Совнаркоме 11 декабря, затем шла выработка его проекта, который был опубликован в конце месяца, став предметом дискуссий. Сам же декрет в окончательном виде был принят 20 января, вступив в силу с 23-го, после публикации его в правительственной прессе.
Значит, ‘Исайя, ликуй’? — Тропарь, исполняемый во время венчания.
…народные комиссары из Смольного для уравнения нашего календаря с западным отменили в этом году Рождество. — Не совсем так. Действительно, 24 января 1918 г. Совнарком издал ‘Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря’, переведя страну с юлианского на григорианское исчисление, но он вступил в силу лишь ‘по истечении января месяца сего года’, таким образом, 1 февраля 1918 г. стали считать 14, 2 — 15 и т. д. Рождество, соответственно, переехало с 25 декабря на 7 января. Что же касается его отмены, то оно, утеряв официальный статус праздника, продолжало оставаться выходным днем по 1929 г., т.е. до начала перевода рабочего календаря на 6-дневную неделю.
…большевики отделили церковь от государства. — Декрет Совета народных комиссаров ‘Об отделении церкви от государства и школы от церкви’ был принят 20 января 1918 г.