СЛУЧАЙ С МИЛОВЗОРОВЫМ
СЛУЧАЙ С МИЛОВЗОРОВЫМ
Посвящаю В.П. Свободину, моему любимому другу
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Случай с Миловзоровым, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1921
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок
М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2015.
Со стесненным сердцем чувствую, что моего героя осудят, отвернутся от него, назовут его идиотом и сумасшедшим.
Не желая брать на себя адвокатской миссии, я все-таки во имя права и справедливости должен беспристрастно обрисовать читателю весь тот удивительный и сложный путь, которым дошел мой герой до трагической, ужасной и глупой развязки, развернувшейся, как огромная траурная лента — утром на другой день после того, как произошло ‘это’…
Вопреки логике и литературной традиции, я начну с развязки, а потом уже перейду к первоначальному узлу, столь причудливо завязавшемуся.
Утром на другой день после ‘этого’, слуга долго не мог добудиться Эразма Николаевича Миловзорова, старшего секретаря Казенной палаты.
— Да, вставайте же, барин, ей-Богу. Что это за такое за дело, что и добудиться невозможно?..
— А. что?… Кого?… Который час?..
— Да одиннадцатый! Ан и на должность опоздали.
Голову ломило. Глаза запухли. Во рту было ощущение непроглоченного куска промокательной бумаги…
— Дай-ка, я еще посплю!.
— Где ж там спать, когда два господина пришли… Один брюнетка, другой блондинка.
— Кто такие?
— Говорят, по важнючему делу…
— А, ччерт! Ну, пусть подождут, сейчас выйду. Дай квасу! Два чопорных господина чинно, молча сидели в гостиной…
— Чем могу, господин? — недоуменно спросил Миловзоров, запахивая на груди халат.
— Мы от помещика Сапуновского.
— Простите, но такого не знаю.
— Ежели вспомните… вчера в ‘Аквариуме’ вышел маленький разговор. Вы его на дуэль вызвали. Так вот мы этого… Его представители.
— Да, — накрахмалено подтвердил второй, — он сделал нам эту честь.
— Что вы, господа? — всполошился растерявшийся хозяин. — Какая дуэль? Я никого не знаю…
— Вчера в ‘Аквариуме’, — мерно начал первый, — вы, сидя за соседним столом, назвали нашего доверителя ‘волдырем на и без того изуродованном лице вселенной’. Когда он подошел к вам объясняться, вы сделали ему ряд веселых гримас и наступили на ногу…
— На левую? — упавшим голосом просил Миловзоров.
— Считая вопрос о точном названии пострадавшей ноги второстепенным, мы должны указать вам на то, что на требование нашего доверителя извиниться, вы обозвали его ‘скрипучим обозным колесом’ и швырнули ему в лице вместо своей карточки — карточку кушаний… После этого заявили, что с превеликим удовольствием ‘пробьете его медный лоб — свинцовой пулей’…
— Господа! Заверяю вас… честным словом, что… Я не знаю, я… не помню…
— Это нас не касается, — деревянно качнулся второй. — Вы вызвали нашего доверителя, следовательно, вы должны нести все последствия. Но предваряю вас, что в случае вашего отказа, мы уполномочены пойти к вашему начальству и информировать его о происшедшем.
— Да, мы информируем, — грустно подтвердил первый.
— Барин, — вошел слуга, — там вас якись черный спрашивает…
— Простите, господа… Одну минуту, я сейчас…
Убитый Миловзоров поплелся за своим верным Еремеем и вдруг с ужасом по движению плеч Еремея заметил, что тот плачет.
— Голубчик, что с тобой?..
— Та, так, — бормотал Еремей сквозь рыдания. — Уже белые не нужны, да! Уже черные для вас первые люди, да. Что касаемо разбитой чашки — так я може бы за нее заплатил, почем вы знаете, а?..
Черный, как уголь, негр поднялся при их появлении в соседней комнате. Одетый в ярко-красный кафтан, он обильно был расшит глазетом, как лучшее произведение гробовщика.
— Что вам нужно?
— Как вы черась скажит, что надо бросайт слон и ходит за вам, как за человек и как вы спросит: ‘Томми, сколько ви получал месяс?’. И я скажить: ‘Семьсот пяти рубли’. И ви скажить: ‘Это литтл моней. Я буду плати удвой болши’. И я скажить: ‘Корошо. Я придти’. И ви очень меня поцелуй и скажи: ‘Томми, придти’. И теперь я взял у казяин рачет и я придти.
— Хорошо, — упавшим голосом сказал Миловзоров, — пройдите, пожалуйста, в гостиную, там, где два господина… Я сейчас…
Он пошел в спальню, лег в постель на живот и сжал голову руками.
В этом положении и застал его Еремей.
— Что же, барин, — угрюмо сказал он, — мне когда расчет? (Лицо его исказилось горькой улыбкой.) Куда уж нам теперь, белым! Да вот там вас еще одна барыня спрашивает… Такая фуфыря, что ну-ну…
— Бобби, ты здесь! — раздался хриплый веселый голос. — Я тебя насилу нашла! А где же моя комната? Я разложусь, а там можно хоть сегодня же начать первый урок…
— Какой… урок?!
Эффектная дама, шумя шелком юбки и кивая черными перьями огромной шляпы, рассмеялась.
— Вот тебе раз! Сам же вчера пригласил меня вести хозяйство и учить французскому. И задаток дал.
Мой милый Бобби,
Прелестный Бобби,
Зачем ты кнопки
На платье рвешь?
— Будьте любезны пройти в гостиную… Мы поговорим об условиях и… того…
Прислушавшись к удалявшемуся шелесту юбок, он снова рухнул на кровать.
— Барин, зверя заказывали? — раздался над ним кроткий голос Еремея.
— Что-о-о?!
— Якого-сь зверя принесли у клетке… в пятнах весь, дьявол, как кукушка. Прикажете принять?
Шатаясь, вышел Миловзоров в переднюю.
Около большой клетки с беспокойно прядавшим внутри леопардом стоял малый в фуражке с околышем.
Сдернул фуражку и апатично сказал:
— Желаю здравствовать. Доставил в сохранности. Семь целковых за доставку сейчас уплатите, али через хозяина?
— Откуда леопард? — отрывисто спросил Миловзоров.
— А как же-с. Вчера укупили у нас, — сказал малый таким спокойным тоном, будто купленный предмет была кофейная мельница или пиджачная пара.
— И деньги уплатил? — сурово спросил Миловзоров.
— Помилуйте-с! Три тысячи. Очень редкая порода. Американский, с Миссисипи. Только клеточку просили освободить.
— С Миссисипи, говоришь? Ну, ступай. Я после зайду… того. Распоряжусь!
Оставшись один, с глазу на глаз с успокоившимся леопардом, Миловзоров взял стул и сел перед клеткой. За своей спиной, через три комнаты, он чувствовал двух деревянных методических секундантов, накрашенную еврейскую француженку и пышного, напоминающего глазетовый гроб, Томми. Он представил себе, как они сидели рядышком, недоуменно переглядывались и с нетерпением ждали его.
— Леопард! — неожиданно обратился он к дремлющему зверю. — Хочешь меня сожрать?
Леопард приоткрыл один глаз, поглядел на Миловзорова с таким видом, будто хотел сказать ‘Шутить изволите’ и опять прикрыл глаз.
— На, ешь меня! Ешь проклятого, грызи!
Он поднял решетку и просунул руку в клетку.
Леопард открыл пасть, лизнул шершавым розовым языком руку, волнообразным движением проскользнул между Миловзоровым и отверстием клетки, смахнул длинным хвостом палку с вешалки и улегся в углу на свернутом по случаю лета ковре.
— Даже леопард не лопает. И его с души воротит…
Подумав немного, Миловзоров пробрался на цыпочках в спальню, вынул из кармана пиджака бумажник и пересчитал деньги. Из полученных вчера из Крестьянского банка за продажу полтавского именьица десяти тысяч оставалось около четырех.
Быстро одевшись, Миловзоров на цыпочках же вышел в переднюю, взял с подзеркального столика шляпу, покосился на спокойно зевнувшего и облизнувшегося леопарда — и тихо вышел на улицу.
— Извозчик! На вокзал.
Через два часа поезд мчал его в Варшаву.
Потому и в Варшаву, что был это единственный ближайший по времени поезд.
Не говорите мне, что вся эта история идиотская и Миловзоров сумасшедший…
Я сейчас расскажу первую половину истории, и тогда всё кажущееся таким диким и бредовым, сразу сделается строго логичным и до смешного легко объяснимым.
— Замечательно продали! — восторженно жал руку Миловзорова его приятель, чиновник Крестьянского банка Курченков. — Правду говоря, оно, именьице-то, и семи тысяч не стоит. Ну, такую сделочку не стыдно и спрыснуть!
— Я готов, — радостно сказал Миловзоров, обнимая приятеля Курченкова за талию. — Едем! Что для меня теперь значит полсотни?
Вспрыскивали.
Сначала у ‘Медведя’, потом в ‘Малом ярославце’, а когда наступил вечер, решили закончить удачный день в ‘Аквариуме’.
Поехали. Разминая землянику в бокале шампанского, восторженный Курченков спросил:
— Ты… (они уже выпили брудершафт) Ты читал Дюма?
— Давно. А что?!
— Ах, какая жизнь! Вот прямо как сейчас. Вино, все влюбляются в иностранок и чуть что — сейчас дуэль!
— Что мне твой Дюм… ма, — неуверенно возразил Миловзоров. — Я сам Дюма.
— Нет, право. Такие замечательные поступки. Элегантно все. Чуть что ни по нем — сейчас в морду — и дуэль! На шпагах. В Булонском лесу. И Понсон дю Террайль тоже.
— Кто-о-о?
— Есть такой. А нонче что за люди? Вот за тем столом полотняный мешок сидит. Ну, кто он такой? Какие его идеалы?
— Этот? Н-да уж… Какой-то волдырь на., этом… на и без того изуродованном лице вселенной!
— Изумительно сказано! — восхитился Курченков.
Как всегда, человек в миловзоровском состоянии не умеет справляться с силой и звучностью своего голоса… Миловзорову казалось, что он свою фразу, сопровождаемую выразительным жестом, сказал Курченкову на ухо — однако весь зал оглянулся.
‘Полотняный мешок’ завозился, запыхтел и вдруг подошел к приятелям.
— В каком это отношении я волдырь? — угрюмо спросил он.
— В таком! — подмигивая, отвечал развеселившийся Миловзоров (реплика восторженного Курченкова: ‘Изумительно ответил!’). В таком самом!
Встал, покачнулся, споткнулся и наступил ‘полотняному мешку’ на ногу.
— Что за хамство?! — вскричал ‘мешок’. — Прошу вас извиниться.
— Перед кем? — презрительно икнул Миловзоров. — Перед скрипучим обозным колесом?
— Ай, метко. Ну, и метко же! — зааплодировал Курченков.
— Милостивый государь!..
— Ну, до чего ж это было красиво, когда ты его вызвал на дуэль! — захлебываясь, кричал Курченков, идя с приятелем по саду и придерживая его под руку. — Прямо как граф! Эразмушка! До чего я люблю красоту… Этот Булонский лес, этот Нотр-Дам!..
— Постой!.. чевой-то тут серое…
— Слоник, голубчик, слоник стоит. Тут его на открытой сцене показывать будут. — Здравствуй, Вася. Как тебя зовут? — несколько непоследовательно обратился он к негру, дремавшему при слоне.
— Томми, господин…
— Вот бы, брат, такого негра тебе в камер-лакеи. А? Красота!! Ну что такое Еремей? Никакой поэзии. А это?!! Красная этакая дубина… Они, брат, преданные.
— А Еремей как же? — цепляясь за последние остатки благоразумия, нерешительно спросил Миловзоров.
— А Еремея мы к слону устроим. Нанимай, брат, пока не перехватили!.
После этой последней сделки ужинали.
Курченков долго глядел сантиментально-влюбленными глазами на сидевшую с ними интернациональную певицу и потом спросил:
— Графиня! Парле ву франсэ?
— Oui! — засмеялась ‘графиня’.
— Эразм! Вот тебе, брат, уже готовая учительница… Хороша шельма. И в доме уют — все-таки, свой человек — и французский знать будешь. Начальство это ценит.
Курченков будто прочитал тайные мысли Миловзорова: девушка уже давно, минут сорок как нравилась ему, но он только не мог найти форму общения с этим свежим нетронутым существом.
А Курченков сразу нашел.
Голова был. Даром, что пьяный.
Уже выходя из сада и остановившись перед звериными клетками, сделали последнее приобретение.
— Без леопарда, брат, какой же это дом. Никакого аристократизма. Зверь же красивый и даже приятно гостям показать. Вот ахать-то будут… И начальство это любит… Совсем как граф Монте-Кристо!
— Что мне граф Монте-Кристо! — кричал в экстатическом восторге Миловзоров. — Я сам себе Монте-Кристо! Пусть живет скотина Божья! Не объест, чай!
Все было полно, прекрасно… Оркестр гремел так одобрительно и электрические лампионы сверкали так по-праздничному.
Самое же лестное было то, что покупка леопарда сделала друзей героями всего сада.
Может быть, кое-кому из кислых прозаических читателей и это все вышеизложенное покажется неубедительным…
Тогда мне придется в сухой схеме выдвинуть против них самую тяжелую батарею:
2 графинчика водки.
Красное вино (4 бут.).
7 кружек пива.
3 четвертинки шартреза.
Опять 2 графинчика водки.
3 бут. Кордон-Вэр.
Вдумайтесь вы в это, и тогда не совсем нелогичным будет казаться то, что Миловзоров, бросив текущие дела и службу, едет в чуждую ему Варшаву…
Впервые: Зарницы, 1921, 7 августа, No 18. Печатается впервые по тексту журнала.
Посвящаю В.П. Свободину… — Свободин Владимир Павлович (1880-1935) — драматический артист, рассказчик, чтец-декламатор. До революции играл в московском Малом театре. Их с Аркадием Аверченко пути пересеклись летом 1920 г. в Белом Крыму. В эмиграции, в Константинополе оба стали руководителями театра миниатюр ‘Гнездо перелетных птиц’, в апреле 1922 г. вместе выехали из Константинополя в Софию, где расстались. Впоследствии Свободин работал в Пражской труппе МХТ, далее в Париже, с 1927 г. служил в Театре Русской драмы (г. Рига).
Сначала у ‘Медведя’, потом в ‘Малом ярославце’, а когда наступил вечер, решили закончить удачный день в ‘Аквариуме’. — ‘Медведь’ и ‘Малый ярославец’ — популярные и дорогие петербургские рестораны, ‘Аквариум’ — увеселительный театр-сад.