Последние произведения гр. Л. Н. Толстого, Громека Михаил Степанович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

Послднія произведенія гр. Л. Н. Толстаго.

‘Анна Каренина’

(Окончаніе *).

*) Русская Мысль 1883 г., кн. II, III и IV. Помщеніе этого окончанія статьи было задержано болзнью, а затмъ кончиною автора.

XXI.

Мн снится, что я въ Россіи и будто со станціи желзной дороги ду на мужицкихъ саняхъ куда-то, къ кому-то, въ деревню. ду, вспоминаю, и никакъ не могу припомнить, куда это я ду. Вдь, я такъ долго, такъ страстно объ этой поздк мечталъ, и какъ же могъ я забыть? Постой… контрабандисты, г. Станкевичъ… Левин… Ахъ! вдь, это Левинъ: вдь, я ду къ Левину, къ Агафь Михайловн… Ахъ, какъ хорошо! Вотъ теперь я все узнаю, вс свои сомннія разршу окончательно. Вотъ отлично!… А вотъ уже и Покровское! Какъ здсь хороша все: и волшебно какъ-то, и вмст просто совсмъ.

Сани остановились у непокрытаго подъзда. ‘Только бы не слишкомъ сухо они со мною обошлись,— подумалъ я, входя въ высокія темныя сни’ — Уйду въ свою раковину, не разговорюсь — такъ ни съ чмъ и уду, пожалуй’.

Я сталъ снимать съ себя шубу, но въ эту минуту дверь отворилась и ко мн подошелъ старый-престарый, сгорбленный, съ желтой сдиной, камердинеръ. Въ его привтливой, благообразной, несмотря на глубокую старость, наружности было что-то располагающее къ доврію’ — гостепріимно-радушное и милое, что-то такое, теперь уже рдкое, старосвтское. Онъ помогъ мн раздться и провелъ въ кабинетъ.

Кабинетъ былъ большой, и все въ немъ было такое же большое и старинное, какъ его высокія толстыя стны. У ближайшаго къ двери окна стоялъ простой письменный столъ, и на немъ не было ничего, кром чернильницы, перьевъ, какихъ-то тетрадокъ и кипы разбросанныхъ, запыленныхъ бумагъ. ‘Вроятно, это его трактатъ о сельскомъ хозяйств’,— подумалъ я, и слъ на край большаго стараго кожанаго дивана, у стола, и невольно задумался.

Вотъ у этого стола Китти посл свадьбы сидла съ мужемъ и вырзывала broderie anglaise. Тутъ они и чай пили съ Агафьей Михайловной, въ тотъ вечеръ, когда получили письмо отъ Марьи Николаевны, что Левинъ Николай при смерти. И что теперь будетъ длать бдная Долли? И какіе они вс теперь стали? Вдь, съ тхъ поръ, какъ гр. Толстой написалъ о нихъ романъ, прошло лтъ десять.

Вошелъ старикъ лакей и прервалъ мои размышленія.

— Пожалуйте наверхъ въ столовую. Дарья Александровна чай кушаютъ, васъ просятъ. Баринъ вышли, скоро придутъ.

Я пошелъ по лстниц наверхъ, и вдругъ напало на меня сомнніе. Вдь, я-то давно ихъ всхъ знаю и люблю, а они, вдь, меня не знаютъ. Пожалуй, еще будутъ недовольны. И такъ грустно мн стало. ‘Ну, что-жь,— попытался я себя утшить,— какъ бы ни приняли, ты останешься тмъ же и самъ къ нимъ не измнишься. Остальное ихъ уже дло. А для тебя важно одно: чтобы жить для Бога, для души’.

Но вс мои опасенія оказались напрасны. Въ столовой, у стола съ большимъ самоваромъ, сидла Долли и разливала чай. Она была въ черномъ съ плерезами плать — очевидно, въ траур. По комъ это?… А вокругъ нея вс шестеро ея дтей. Нкоторые изъ нихъ были уже взрослые. На другомъ конц стола, противъ Долли, сидла Агафья Михайловна въ очкахъ и чепц и вязала чулокъ. Долли повернулась ко мн, и я сейчасъ узналъ ее по ея добрымъ грустнымъ глазамъ. Она очень постарла, и въ лиц не было и слдовъ прежней наклонности къ веселой, насмшливой шутк. Она казалась убитою горемъ. ‘Ужь не умеръ ли Стива?’ — подумалъ я. Агафья Михайловна нисколько не измнилась, только согнулась немножко. Младшія дти Долли, не признавая никакихъ законовъ, жгли малину на свчк, пускали молоко фонтаномъ въ ротъ и на мое появленіе и поклонъ, не обратили никакого вниманія.

— Вы къ Константину Дмитричу?— сказала Долли тихихъ голосомъ.— Онъ сейчасъ придетъ. Онъ вышелъ только приказать что-то на завтра прикащику. Не хотите ли чаю? Услыхавъ вашъ колокольчикъ, я подумала, ужь не вернулась ли это сестра со своими дтьми изъ-за границы.

Послышались шаги быстро и легко взбгавшаго по лстниц человка.

— А! вотъ и онъ! Костя, вотъ гость къ теб.

Левинъ подошелъ ко мн, и.на мгновеніе его срые глаза взглянули на новое лицо старчески внимательно и строго. Но сейчасъ же потомъ онъ улыбнулся съ спокойной, привтливой лаской.

— Я знаю васъ немножко. Я зналъ вашего отца, здилъ съ нимъ на медвдей и разъ былъ у васъ въ дом. Тогда вы были, пожалуй, еще меньше этого философа,— и онъ показалъ на младшаго племянника, блокураго мальчика лтъ четырехъ.— Но разскажите, какъ вы попали въ наше деревенское царство? Откуда вы пріхали?

— Я живу въ Малороссіи, на австрійской границ. По дорог зазжалъ еще въ Москву и Петербургъ. Мн хотлось ужасно васъ увидть — поговорить объ эпилог романа, написаннаго о васъ графомъ Толстымъ, и еще о г. Станкевич.

— Что такое г. Станкевичъ?— сказалъ Левинъ и нахмурился.— Я не слыхалъ, кажется, такой фамиліи.

— Разв вы не читали? Вдь, это нашъ знаменитый критикъ изъ Встника Европы. Неужели вы не знаете? Вдь, онъ объ васъ писалъ, не совсмъ основательно, правда, во не безъ остроумія.

— Я никогда не читаю ничего изъ того, что обо мн пишутъ. И я очень сержусь на гр. Толстаго, что онъ представилъ меня въ своемъ роман. Пріхалъ, познакомился, влзъ въ мою душу и потомъ изобразилъ въ смшномъ еще вид. Это очень дурно съ его стороны. Я очень любилъ его прежде, но теперь прекратилъ съ нимъ всякія отношенія. Пренепріятный оказался человкъ.

— Ахъ, помилуйте, Константинъ Дмитричъ, это совсмъ не такъ было…

— Что вы мн говорите!— перебилъ меня Левинъ, и въ его голос послышалось раздраженіе, которое онъ не сразу могъ подавить.— Я не читалъ, но я отлично знаю. Меня осмяли во всхъ толстыхъ журналахъ. Кто же въ этомъ виноватъ, какъ не гр. Толстой?

— Нтъ, Константинъ Дмитричъ, поврьте, что гр. Толстой нисколько тутъ не виноватъ. Совсмъ напротивъ. Это не онъ — онъ, напротивъ, очень васъ любитъ. Это только толстые журналы не поняли его, исказили его мысль. Они не васъ, они собственную свою ошибку осмяли, самихъ себя. Увряю васъ. Я по себ знаю: я никогда бы къ вамъ не пріхалъ, я никогда не могъ бы полюбить васъ за глаза, если бы гр. Толстой не писалъ о васъ…

Левинъ сидлъ, крпко нахмуривъ свои большія съ просдью брови, и изрдка полу сердито, полу выжидательно косился на меня. Вроятно, не слова мои, а убжденный тонъ мой поколебалъ слегка его предубжденіе къ гр. Толстому.

Долли вышла съ дтьми и Агафьей Михайловной, и мы остались одни.,

— Константинъ Дмитричъ,— обратился я къ Левину,— отчего княгиня въ траур?

Левинъ посмотрлъ на меня серьзно и строго.

— Она потеряла недавно мужа и родителей.

— А что Львовы?— спросилъ я.

— Львовъ получилъ мсто посла и теперь живетъ съ женой въ Италіи. Китти съ дтьми теперь у нихъ въ Рим. Долго что-то загостилась.

— А Алексй Александровичъ?— спросилъ я съ возрастающимъ страхомъ.

— Каренинъ получилъ размягченіе мозга. Его помстила графиня Лидія Ивановна гд-то въ Швейцаріи у одного знаменитаго психіатра и сама поселилась около него. Она тоже непрочна. И Каренинъ не долго проживетъ. Сддинъ говорилъ мн надняхъ, что его смерти ждутъ со дня на день. Они вмст съ его другимъ другомъ, извстнымъ петербургскимъ врачемъ, похали теперь проститься съ нимъ.

Мн стало ужасно грустно. Какъ все ужасно разыгралось! И какъ хорошо, что Левины, что Долли, что вс они еще живы! И отчего, и чмъ они живы? Левинъ, уже не дожидаясь вопросовъ моихъ, самъ продолжалъ:

— Вронскій сдлалъ всю сербскую и всю турецкую кампаніи и подъ Санъ-Стефано умеръ отъ пятнистаго тифа. Жена его брата здила за тломъ его и похоронила его въ Петербург рядомъ съ могилой Анны Аркадьевны.

— Братецъ Сергй Ивановичъ напечаталъ окончаніе Опыта обзора основъ,— продолжалъ Левинъ съ доброй хитрой усмшкой,— и играетъ видную роль теперь въ славянскомъ комитет.

— А Марья Николаевна?— робко обратился я къ Левину.

Лицо Левина опять сдлалось серьезно и строго.

— Она была, вмст съ Варенькой, сестрой милосердія на войн, и теперь они вмст живутъ въ Петербург, въ санитарной общин, которая борется противъ дифтерита. Он изрдка пишутъ намъ… Слава Богу… он об живы и здоровы…

‘Ахъ, какъ это хорошо!’ — подумалъ я.

XXII.

Мы пошли въ кабинетъ Левина покурить.

— Сядемте здсь на диванъ. Здсь очень уютно. Петръ, кстати, догадался каминъ затопить. Вы что-то начали говорить о какомъ-то г. Станкевич.

— Ахъ, да. Я не понимаю людей, которые такъ глубоко вруютъ въ человческую науку. Вотъ тоже и господинъ Станкевичъ. Онъ…

— Ахъ, это такъ просто совсмъ,— перебилъ меня Левинъ и улыбнулся.— Это потому, что имъ анатоміи разныя, біологіи, соціологіи и другія логіи дороже вопросовъ о душ.

Левинъ помолчалъ, потомъ всталъ, поколотилъ краснымъ огнемъ, съ синимъ сіяніемъ, задумчиво тлвшіе угли стальной кочергой съ новой золоченою ручкой, и долго стоялъ и смотрлъ въ огонь, котораго колебавшіеся цвта и шорохъ какъ будто бы о чемъ-то ему говорили. Я смотрлъ на миръ и глубокую мысль его лица, и самъ въ своей метающейся душ ощущалъ впервые спокойствіе и миръ.

— Я также вопрошалъ человческое знаніе,— продолжалъ Левинъ задумчивымъ голосомъ.— Я искалъ объясненія на вчные вопросы жизни во всхъ тхъ знаніяхъ, которыя пріобрли люди. И я мучительно и долго искалъ, и не изъ празднаго любопытства, не вяло искалъ, но искалъ мучительно и упорно, дни и ночи,— искалъ, какъ ищетъ погибающій человкъ спасенія — и ничего, ничего не нашелъ. Я искалъ во всхъ знаніяхъ, и не только не нашелъ, но убдился, что вс т, которые же, какъ я, искали въ знаніи, точно также ничего не нашли. И не только не нашли, но ясно признали, что то самое, что приводило меня въ отчаяніе — безсмыслица жизни — есть единственное, несомннное знаніе, доступное человку.

— Вы говорите по поводу вашего эпилога у гр. Толстаго? Какъ я радъ! Это и былъ другой вопросъ, за разршеніемъ котораго я къ вамъ пріхалъ.

— Да. Я искалъ везд,— продолжалъ Левинъ, видимо недовольный тмъ, что я прервалъ теченіе его мысли.— И благодаря жизни, проведенной въ ученіи, а также тому, что, по связямъ моимъ съ Кознышевымъ, Метровымъ и Катавасовымъ, мн были доступны сами ученые всхъ разнообразныхъ отраслей знанія, не отказывавшіе открывать мн вс свой знанія не только въ книгахъ, но и бесдахъ, я узналъ все то, что на вопросы жизни отвчаетъ знаніе. Долго я никакъ не могъ поврить тому, что знаніе ничего другаго не отвчаетъ на вопросы жизни, какъ то, что оно отвчаетъ. Долго мн казалось, вглядываясь въ важность и серьезность тона науки, утверждавшей свои положенія, не имющія ничего общаго съ вопросами человческой жизни, что я чего-нибудь не понимаю. Долго я роблъ передъ знаніемъ, и мн казалось, что несоотвтственность отвтовъ моимъ вопросамъ происходитъ не по вин знанія, а отъ моего невжества. Но дло было для меня не шуточное, не забава, а дло всей моей жизни, ‘и я волей-неволей былъ приведенъ къ убжденію, что вопросы мои — одни законные вопросы, служащіе основаніемъ всякаго знанія, и что виноватъ не я съ моими вопросами, а наука, если она иметъ притязательность отвчать на эти вопросы.

Левинъ вдругъ пришелъ въ волненіе и замолчалъ. Помшавъ въ камин и присмотрвшись снова къ его кровавому съ синими и блыми переливами пламени, онъ успокоился и продолжалъ:

— Вопросъ мой,— тотъ, который нсколько разъ держалъ меня на волоск отъ самоубійства,— былъ самый простой вопросъ, лежащій въ душ каждаго человка, отъ глупаго ребенка до мудрйшаго старца,— тотъ вопросъ, безъ котораго жизнь невозможна, такъ я и испыталъ на дл. Вопросъ состоитъ въ томъ: что выйдетъ изъ того, что я длаю нынче, что буду длать завтра,— что выйдетъ изъ всей моей жизни? Иначе выраженный, вопросъ будетъ такой: зачмъ мн жить, зачмъ что-нибудь желать, зачмъ что-нибудь длать? Еще иначе выразить вопросъ можно такъ: есть ли въ моей жизни такой смыслъ,который не уничтожился бы неизбжной предстоящей мн смертью?… На этотъ-то одинъ и тотъ же, различно выраженный, на этотъ именно вопросъ я искалъ отвта въ человческомъ знаніи. И я нашелъ, что по отношенію къ этому вопросу вс человческія знанія раздляются какъ бы на дв противуположныя полусферы, на двухъ противуположныхъ концахъ которыхъ находятся два полюса: одинъ отрицательный, другой положительный, но что ни на томъ, ни на другомъ полюс нтъ отвтовъ на вопросы жизни. Одинъ рядъ знаній какъ бы и не признаетъ вопроса, но за то ясно и точно отвчаетъ на свои независимо поставленные вопросы: это — рядъ знаній опытныхъ, и на крайней точк ихъ стоитъ математика, другой рядъ знаній признаетъ вопросъ, но не отвчаетъ на него: это — рядъ знаній умозрительныхъ, и на крайней ихъ точк — метафизика…

Я, глядя въ каминъ, слушалъ Левина съ величайшимъ вниманіемъ и возрастающимъ удовольствіемъ. Это было совершенно такъ, какъ и я думалъ въ послдніе годы. Вдругъ горка. раскаленныхъ углей развалилась: нижній кусокъ, истлвъ, провалился черезъ ршетку въ подолъ камина. Горка разсыпалась, и одинъ изъ верхнихъ угольковъ, вспыхивая и потрескивая на лету, упалъ на полъ и подкатился въ ногамъ Левина. Впечатлніе горки, въ ея ancien rgime, ассоціировалось съ мыслями о разсказ Левина, и я, въ досад на происшедшую въ камин революцію, которая разбила теченіе моей мысли, хотлъ было раздавить уголекъ собственнымъ сапогомъ.

Левинъ засмялся.

— Эге, какой вы неловкій господинъ!— сказалъ онъ, милой улыбкой смягчая свое замчаніе.— Вы, должно быть, очень непрактичный человкъ. Я объ этомъ еще тогда подумалъ, когда вы говорили въ столовой, что, отправившись съ австрійской границы сюда, вы по дорог зазжали въ Москву, т.-е. совсмъ въ другую сторону,— сказалъ онъ, сгребая уголь двумя какими-то мудреными лопаточками.

— Это вышло совсмъ нечаянно,— отвчалъ я, сконфузившись.— Я халъ собственно не въ Москву, а къ вамъ въ Покровское. Но я очень интересовался отношеніемъ нашихъ писателей къ вамъ, и, не довольствуясь газетными и журнальными, свдніями, здилъ въ Москву и Петербургъ побесдовать лично съ представителями разныхъ литературныхъ партій.

Левинъ чему-то засмялся еще добродушне и потомъ прибавилъ серьезно:

— Я тоже люблю изучать вещи изъ первыхъ рукъ, изъ жизни, а не изъ книгъ. Вотъ и въ томъ, о чемъ я началъ говорить, мн очень много помогли живыя наблюденія надъ Катавасовымъ и моимъ почтеннйшимъ и ученйшимъ братцемъ Сергемъ Ивановичемъ Кознышевымъ.

Левинъ задумался.

— Напримръ, Катавасовъ,— продолжалъ Левинъ.— Я долго, вдь, былъ подъ его вліяніемъ, когда мы оба были еще молодыми студентами. Я долго врилъ слпо въ его теорію слдующаго приблизительно содержанія: ‘Все развивается, дифференцируется, идетъ въ усложненію и усовершенствованію, и есть законы, руководящіе этимъ ходомъ. Ты — часть цлаго. Познавъ, насколько возможна, цлое и познавъ законъ развитія, ты познаешь и свое мсто въ этомъ цломъ, и самого себя’. Какъ ни совстно мн признаться, но было время, когда я удовлетворялся этой теоріей. Это было то самое время, когда я самъ усложнялся и развивался. Мускулы мои расли и укрплялись, память обогащалась, способность мышленія и пониманія увеличивалась. Я росъ и развивался и, чувствуя въ себ этотъ ростъ, мн естественно было думать, что это-то и есть законъ всего.міра, въ которомъ я найду разршеніе вопросовъ и моей собственной жизни. Но пришло время, когда ростъ во мн прекратился — я почувствовалъ, что не развиваюсь, а ссыхаюсь, мускулы мои слабютъ, зубы падаютъ,— и я увидалъ, что этотъ законъ не только ничего мн не объясняетъ, но что и закона такого никогда не было и не могло быть, а что я принялъ за законъ то, что нашелъ въ себ въ извстную пору своей жизни. Я строже отнесся въ опредленію этого закона, и мн ясно стало, что законовъ безконечнаго развитія не можетъ быть ясно стало, что сказать: въ безконечномъ пространств и времени все развивается, совершенствуется, усложняется, дифференцируется,— это значитъ ничего не сказать. Все это — слова безъ значенія, ибо въ безконечномъ нтъ ни сложнаго, ни простаго, ни лучше, ни хуже.

Я, невольно улыбаясь, подтвердительно кивнулъ головой, не ршаясь словами выразить своего сочувствія. Левинъ строго сдвинулъ брови и ршительно продолжалъ:

— Главный же результатъ катавасовской философіи былъ тотъ, что вопросъ мой, главнйшій для души вопросъ: что такое я съ моими желаніями?— оставался ужь совсмъ безъ отвта. И я понялъ, что знанія эти очень интересны, очень привлекательны, но что точны и ясны эти знанія обратно пропорціонально ихъ приложимости къ вопросамъ жизни: чмъ мене они приложимы къ вопросамъ жизни, тмъ они точне и ясне, чмъ боле они пытаются давать ршенія на вопросы жизни, тмъ боле они становятся неясными и непривлекательными. Если обратиться къ той отрасли этихъ знаній, которыя пытаются давать ршенія на вопросы жизни,— къ физіологіи, психологіи, біологіи, соціологіи,— то тутъ встрчаешь поразительную бдность мысли, величайшую неясность, ничмъ не оправданную притязательность на разршеніе неподлежащихъ такому методу вопросовъ, и безпрестанныя еще противорчія одного мыслителя съ другимъ и даже съ самимъ собою. Если’..

— Ахъ!— не выдержалъ я и прервалъ Левина.— Ахъ! какъ вы это хорошо сказали!— кричалъ я въ восторг.— Вдь, я тоже всегда именно это самое думалъ. Меня всегда поражало, какъ такіе несомннно серьезные умы, какъ Милль, Контъ и Спенсеръ, съ такой удивительной важностью часто говорятъ такія просто на просто ребенку непростительныя глупости. И еще изумляло меня то подобострастіе, съ какимъ въ нашей публик эти глупости повторяютъ, именно эти-то глупости и поставляя своимъ идоламъ въ величайшую заслугу. Да, именно, именно — бдность, скудость ужасная мысли! Именно величайшая неясность, претензіи огромныя на ходуляхъ изъ подгнившаго дерева! Помните у Спенсера теорію материнскаго чувства или женскаго состраданія — изъ какихъ гадостей онъ ихъ объясняетъ… Иди у Милля теорія счастья! Чортъ… чортъ знаетъ что такое! Или это дурацкая теорія прогресса у Конта! Боже мой, что это за безсмыслица! Если можно быть къ ней сколько-нибудь снисходительнымъ, то только за то, что конечный ея результатъ есть возведеніе въ боги самого ея автора. Потому что авторъ этой философіи прогресса дйствительно божество для нашего безсмысленнаго вка. У Спенсера, впрочемъ, та же философія дифференцирована много превосходне, но почему-то онъ не пошелъ дале генерала. И то сказать — генералъ тоже въ своемъ род нкоторый богъ…

Сдыя брови нахмурились ужасно строго.

‘Вроятно,— подумалъ я,— Левинъ разсердился за мою дикость и рзкость’

— Извините, пожалуйста, я перебилъ вашъ интересный разсказъ. Въ обществ всегда приходится сдерживаться. Вдь, это состояніе, впрочемъ, хорошо вамъ знакомо. Въ нашемъ обществ, бы знаете, очень много радикаловъ, порядочное количество Катавасовыхъ и Кознышевыхъ, и не достаетъ только самаго маленькаго — людей. Людей слишкомъ, слишкомъ ужь мало. Когда, наконецъ, увидишь человка, становишься нетерпливъ, какъ сильно проголодавшійся охотникъ въ виду дымящагося тонкаго блюда… Вы, кажется, начали говорить, что если обратиться къ отрасли знаній, не занимающихся разршеніемъ вопросовъ жизни, но отвчающихъ на свои научные спеціальные вопросы, то восхищаешься силой человческаго ума, но знаешь напередъ, что отвтовъ на вопросы жизни нтъ?

— Да,— сказалъ Левинъ,— это моя мысль, мои слова. И эти знанія, дйствительно, прямо игнорируютъ вопросы жизни. Они, эти знанія, какъ будто издваются надъ каждымъ истинно алкающимъ правды, какъ гоголевскій Иванъ Никифоровичъ надъ голодной нищей старухой. Эти науки говорятъ такъ: ‘На то, что ты такое и зачмъ ты живешь, мы не имемъ отвтовъ, мы этими пустяками не занимаемся. А вотъ если теб нужно узнать законы свта, химическихъ соединеній, законы развитія организмовъ, если теб нужно знать законы тлъ, ихъ формъ и отношеній чиселъ и величинъ, если теб нужно знать законы своего ума, то это мы съ нашимъ удовольствіемъ, въ лучшемъ вид готовы теб предоставить: на все это у насъ есть ясные, точные и несомнные отвты’. Вотъ и Катавасовъ: онъ такъ прямо и говоритъ, и еще смется прямо въ глаза.

— Это вы очень хорошо сказали, Константинъ Дмитричъ. И это очень многое объясняетъ мн также и въ моемъ недоумніи относительно г. Станкевича. Теперь его самоувренность, его непоколебимая вра въ разсудокъ сдлалась почти совершенно для меня понятной. Вопросы о вибраціяхъ свтоваго эира, химическихъ соединеніяхъ и т. д. этимъ людямъ дороже вопросовъ о душ. Теперь я все почти въ нихъ понимаю.

— Однако, какъ вы раздражены противъ г. Станкевича, нтъ, нтъ и вспомните про него. Что такъ? За что вы такъ на него разсердились?

— Я? Я совсмъ не сержусь на него, и у меня нтъ ршительно никакого личнаго къ нему ни раздраженія, ни неудовольствія. Я не виноватъ, что его устами говоритъ большинство пишущей, печатающей и читающей современной Россіи. Я, напротивъ, чрезвычайно даже благодаренъ ему, что онъ, хотя и неосновательно, но съ несомннымъ, если не умомъ, то, все-таки, остроуміемъ и обдуманностью выразилъ общераспространенное мнніе, противъ котораго, не соглашаясь съ нимъ, я могу и долженъ спорить. Я только благодаренъ г. Станкевичу за то, что могу смотрть на него, какъ на лицо собирательное, какъ на типическое выраженіе отношенія русской публики въ философіи Константина Дмитрича Левина. И еще долго такъ будетъ. Долго еще люди будутъ считать Катавасовыхъ и Кознышевыхъ идеалами человческой мудрости.

— Вы правы,— сказалъ Левинъ.— Кознышевъ только видоизмненіе Катавасова. Мудрость Кознышева сводится къ слдующему: ‘Все человчество. живетъ и развивается на основаніи духовныхъ началъ, идеаловъ, руководящихъ его. Эти идеалы выражаются въ религіяхъ, въ наукахъ, искусствахъ, формахъ государственности. Идеалы эти все становятся выше и выше, и человчество идетъ къ высшему благу. Я часть человчества и потому призваніе мое состоитъ въ томъ, чтобы содйствовать сознанію и осуществленію идеаловъ человчества’. Долженъ сознаться, было время, когда я врилъ и этому. Это было то время, когда у меня были свои излюбленные идеалы, оправдывавшіе мои прихоти, и я старался придумать такую теорію, по которой я могъ бы смотрть на свои прихоти, какъ на законъ человчества. Но какъ скоро возстали въ моей душ вопросы жизни во всей ясности, отвтъ этотъ сейчасъ же разлетлся прахомъ. Не говоря о моей недобросовстной неточности, при которой знанія этого рода выдаютъ выводы, сдланные изъ изученія малой части человчества, за общіе выводы, не говоря о взаимной противорчивости разныхъ сторонниковъ этого воззрнія о томъ, въ чемъ состоятъ идеалы человчества,— странность, чтобы не сказать глупость, этого воззрнія состоитъ въ томъ, что для того, чтобы отвтить на вопросъ, предстоящій каждому человку: ‘что я такое’, или: ‘зачмъ я живу’, или: ‘что мн длать’,— человкъ долженъ прежде разршить вопросъ, ‘что такое жизнь всего ему неизвстнаго человчества, изъ которой ему извстна одна крошечная часть въ одинъ крошечный періодъ времени?’ Для того, чтобы понять, что онъ такое, человкъ долженъ прежде понять, что такое все это таинственное человчество, состоящее изъ такихъ же людей, какъ и онъ самъ, не понимающихъ самихъ себя…

Левинъ вдругъ поблднлъ и замолчалъ. Потомъ продолжалъ голосомъ тихимъ отъ сдержаннаго негодованія:

— Но какъ въ области опытныхъ знаній человкъ, искренно спрашивающій, какъ ему жить, не можетъ удовлетвориться отвтомъ: изучи въ безконечномъ пространств безконечныя по времени и сложности измненія безконечныхъ частицъ и тогда ты поймешь, свою жизнь, точно также не можетъ искренній человкъ удовлетвориться отвтомъ: изучи жизнь всего человчества, котораго ни начала, ни конца мы не можемъ знать и малой части котораго мы не знаемъ, и тогда ты поймешь свою жизнь…

Философія Левина начинала мн нравиться все больше и больше. Левинъ продолжалъ говорить, подбросивъ въ огонь огромный кусокъ угля.

— Философія ясно ставитъ вопросъ: что такое я и весь міръ? И зачмъ я, зачмъ весь міръ? И съ тхъ поръ, какъ она есть, она отвчаетъ всегда одинаково. Идеи ли, субстанцію лй, духъ ли, волю ли называетъ философія сущностью жизни, находящеюся во мн и во всемъ существующемъ, философъ говоритъ одно: что эта сущность есть и что я есть та же сущность, но зачмъ она, онъ не знаетъ и не отвчаетъ, если онъ точный мыслитель. Я спрашиваю: зачмъ быть этой сущности? Что выйдетъ изъ того, что она есть и будетъ?… И философія не только не отвчаетъ, а сама только это и спрашиваетъ. И если она истинная философія (тутъ Левинъ возвысилъ свой голосъ), то вся ея работа только въ томъ, чтобы ясно поставить этотъ вопросъ. И если она твердо держится своей задачи, то она и не можетъ отвчать иначе на вопросъ: что такое я и весь міръ?— какъ — ‘все и ничто’, а на вопросъ: зачмъ существуетъ міръ и зачмъ существуя я?— ‘не знаю’. Такъ что, какъ ни верти умозрительными отвтами философіи, я никакъ не получу ничего похожаго на отвтъ,— и не потому, что — какъ въ области ясной, опытной — отвтъ относится не до моего вопроса, а потому, что тутъ, хотя вся работа умственная направлена именно на мой вопросъ, отвта нтъ, а вмсто отвта получается тотъ же вопросъ, только въ усложненной форм. И если есть люди, которые удовлетворяются этимъ новымъ вопросомъ, принимая его за отвтъ, то только не отвтъ дорогъ, а это дурацкое дифференцированіе мысли, имъ дорогъ самый процессъ безплоднаго умствованія, и они рады тянуть его до безконечности, въ довершеніе абсурда, принимая за условную истину каждый фазисъ этого своего процесса. И удовлетворяются этой условной истиной, и еще гордятся тмъ, что ихъ истина условна, и смются надъ тми, кто хочетъ истины абсолютной. Вотъ и братецъ Сергй Ивановичъ такой въ его философіи.

— Да, да,— не выдержалъ я опять.— Это совсмъ какъ Кантъ, который говорилъ, что человку дорога не истина, а исканіе истины, и еслибъ человкъ какимъ-нибудь чудомъ нашелъ ее, то сталъ бы несчастнымъ. И Кознышевъ тоже. И г. Станкевичъ тоже самое думаетъ, должно быть. Теперь я совершенно все. уже о немъ понимаю. Я не понимаю только, отчего вы, Константинъ Дмитричъ, сердитесь такъ напрасно нагр. Толстаго. Вдь, онъ очень врно передалъ вс ваши мысли, только вкратц. И въ этомъ онъ также не виноватъ: хорошо и то, что онъ далъ понять вашу точку зрнія въ ея настоящемъ свт. Нельзя же ему было помстить въ роман философскій трактатъ. Помните, какъ его бранили прежде за его философію въ Войн и мир.

Левинъ промолчалъ, но видно было, что онъ начинаетъ немного сдаваться. Онъ старался скрыть, что немного сконфуженъ чмъ-то. Вроятно, онъ начиналъ догадываться, что былъ не совсмъ справедливъ къ гр. Толстому.

— Пожалуйте кушать. Дарья Александровна просятъ,— доложилъ незамтно вошедшій Петръ.

XXIII.

Въ столовой сидли Агафья Михайловна и Долли. Старушка разрзывала холодный ростбифъ, а Долли, слегка сгорбившись, сидла въ креслахъ, поставленныхъ бокомъ къ столу, и что-то читала.

— Ну, что, кончили все говорить о гр. Толстомъ?— спросила насъ Долли.

— Нтъ, мы еще только начинаемъ до него добираться,— сказалъ Левинъ, изрдка, незамтно для Долли, вглядываясь внимательно въ выраженіе ея лица.

Долли положила книгу на колни и, повернувъ къ нимъ свое лицо, поразившее меня новой чертой совершеннаго спокойствія въ его тонкой, совсмъ духовной красот, тихо сказала:

— Я всегда спорю съ Костей и стараюсь ему доказать, что именно насмшка газетъ и журналовъ — лучшая похвала гр. Толстому, той части его книги, которая написана о Кост.— И Долли посмотрла на Левина съ грустной и нжной улыбкой.— Я знаю это по себ,— продолжала она.— Я за то больше всего и люблю гр. Толстаго, что онъ представилъ меня такою, что на меня никто не обратилъ никакого вниманія. Я совсмъ не гордая. Но я вижу, что огромное большинство людей… почти вс цнятъ, кто потоньше — талантъ, умъ, волю сильную, характеръ живой и веселый, красоту, кто пожестче — вліяніе, положеніе, власть, кто погрубе — деньги, происхожденіе, и очень немногіе, почти никто не цнитъ того, что одно только и иметъ достоинство… по крайней мр, въ моихъ глазахъ. И поэтому я всегда рада, когда… меня не замчаютъ… какъ прежде всегда была рада, когда бывала несчастлива,— прибавила она совсмъ уже тихо., и помолчала.

— Я все,— продолжала она,— я все — и умъ, и поэтическій даръ, и знаніе, и власть, и славу безсмысленную и ничтожную,— все это, не задумываясь, отдала бы сейчасъ за маленькій кусочекъ человческаго сердца — за то, гд нынче крестъ и тнь втвей…

Послднія слова она сказала какъ-то особенно, какъ будто бы въ комнат никого не было, кром ея души и ея воспоминаній.

— И я знаю, что и Костя также смотритъ. Онъ также дорожитъ только душою и сердцемъ. Но онъ мужчина и, какъ мужчина, не можетъ отдлаться отъ самолюбія, котораго я горжусь, что не имю, т.-е. гордилась бы, если бы могла чмъ-нибудь гордиться. Костя никакъ не хочетъ понять, что именно смхъ и пренебреженіе, именно презрніе и враждебность ничтожества къ его тонкому сердцу, къ его глубокому уму возносятъ его такъ необыкновенно высоко. Иногда мн кажется, что онъ нарочно хочетъ этого не понимать.

Левинъ былъ тронутъ и сконфуженъ.

— Доллинька дорогая,— сказалъ онъ вдругъ голосомъ, полнымъ необыкновенной задушевности.— Твои добрыя слова и голосъ твой дйствуютъ на меня неотразимо. Но ты женщина и забываешь одно. Намъ, мужчинамъ, ничего нтъ тяжeле, какъ видть дятельность свою безплодной, какъ видть всю жизнь, что мыслей твоихъ, которыя теб такъ дороги, никто не только не раздляетъ, но даже понять-то на минуту какъ слдуетъ не хочетъ, И поврь, мужчин это тяжеле всего, тяжеле даже несчастья въ женской любви. Когда Китти мн отказала, то знаешь, мн было ужасно больно — невыносимо. Но эта ужасная боль была ничтожествомъ въ сравненіи съ тмъ, что я испытывалъ прежде, видя, что то самое, что ты съ такимъ страданіемъ сомнній, съ такою ужасною жаждою истины, съ такою готовностью цсе для нея отдать,— выносилъ въ своей душ, и что теб несомннно дороже всей жизни, становится вдругъ посмшищемъ для всхъ… И, вдь, я все это пережилъ уже. Я съ этимъ примирился давно. Я давно уже выучился презирать эти вещи и идти впередъ одиноко, живя для одной только души. Но когда при мн говорятъ, я вспоминаю все, что пережилъ, и въ эти минуты не могу не раздражаться. И ты, Долли, должна понять это, наконецъ, и на меня больше за это не сердиться.

Левинъ всталъ и прошелся по комнат. Долли слдила за нимъ своими грустными глубокими глазами и качала головой.

— Ахъ, какой ты, какой ты смшной! Ты ничего, ничего не понимаешь,— сказала она съ нжной, грустной улыбкой.— Ты не понимаешь, что и этимъ ты долженъ гордиться. Это все потому, что ты думаешь сердцемъ, а эти скучные господа — однимъ пустымъ разсужденіемъ. И твое чуткое сердце видитъ такъ далеко, что они съ своимъ сухимъ разсужденіемъ никакъ за тобой не могутъ поспвать. И не понимаютъ. Ихъ мысли на одинъ день, а твои останутся навсегда. Это такъ просто, такъ просто, что я удивляюсь, какъ ты, такой умный и серьезный, этого не понимаешь. И какъ сердца они не цнятъ, такъ и истекающихъ изъ сердца мыслей они не поймутъ. Ты сердцемъ своимъ ясновидящимъ узнаешь сердца, мысли, дла, желанія и страсти людей, и цна твоего знанія, незамтная теперь, съ каждымъ годомъ будетъ возрастать.

Брови, ужасно нахмуренныя, вдругъ разгладились и срые глаза просвтлли.

— Если бы такъ. Совстно какъ-то этому врить. А хотлось бы…

— Если бы ты говорилъ языкомъ ангеловъ и людей, но не имлъ бы любви, то слово твое было бы только — колоколъ звенящій и мдь бряцающая…— И голосъ Долли сталъ едва слышенъ отъ глубокаго чувства.— И люди въ сует своей не замчаютъ, чмъ живутъ, и слышатъ только серебро и мдь бряцающія и звенящія. И ты, имя любовь и говоря людямъ о любви, радуйся и не сердись, что они за то ненавидятъ тебя я презираютъ. И если гр. Толстой представилъ тебя такъ, что тебя осмяли, то это только доказываетъ, что онъ тебя угадалъ и врно представилъ. И, значитъ, не гр. Толстой передъ тобою, а ты передъ гр. Толстымъ виноватъ, если сердишься на него.

— Вы согласны?— обратилась Долли ко мн.

— Да, я совсмъ, совсмъ съ этимъ согласенъ. Я это и говорилъ Константину Дмитричу съ самаго начала. Я нахожу въ отношеніяхъ гр. Толстаго къ Константину Дмитричу только дв ошибки,— сказалъ я, обращаясь къ Долли.— Во-первыхъ, не было надобности скрывать, что Константинъ Дмитричъ писатель и художникъ, не было надобности и даже смысла скрывать то, что извстно всей Россіи. И отъ этого вышла маленькая неполнота, несоотвтствіе между характеромъ дйствующаго лица и жизнью его. Во-вторыхъ, онъ ничего не сказалъ о прежней жизни Константина Дмитрича, т.-е. о его прежней духовной жизни — и отсюда вышла опять маленькая неполнота, ослабляющая впечатлніе художественной необходимости образа: кажется, что онъ случайно, произвольно затесался въ романъ. Отъ этого явилась необходимость слишкомъ усиливать тонъ на тхъ моментахъ, которые онъ оставилъ, и вотъ послышалось многимъ что-то карикатурное тамъ, гд въ сущности была одна только истина. И это было тмъ неудобне, что косвенно ложилось маленькою тнью неумстной шутки на общую идею и результатъ всей жизни Константина Дмитрича. Потому что идея возвращенія отъ разсудочнаго къ религіозному міросозерцанію слишкомъ серьезна и глубока, чтобы было позволительно обставлять лицо, воплощающее эту идею, чмъ-либо смшнымъ,— хотя и мило смшнымъ, но все же смшнымъ,— обставлять это лицо чмъ-либо комическимъ, хотя бы въ незначительныхъ даже подробностяхъ…

— Вы правы,— замтилъ Левинъ,— но, становясь на такую точку зрнія, вы собственными руками разрушаете всю вашу прежнюю аргументацію защиты.

— Какъ?

— Очень просто. Гр. Толстой не могъ скрыть моихъ недостатковъ тамъ или слабостей. Если бы онъ это сдлалъ, онъ бы нарушилъ законы жизненной и художественной правды. И выходитъ то самое, въ чемъ я такъ тщетно старался убдить гр. Толстаго въ то время, когда его романъ печатался въ Русскомъ Встник. Выходитъ, что искусство, по крайней мр, его традиціонная форма — художественная поэзія, не можетъ по существу своему служить религіознымъ цлямъ успшно. Непремнно выйдетъ уступка или религіи, или художественности, и въ обоихъ случаяхъ — ложь, потому что выйдетъ несоотвтствіе или содержанія форм, или, наоборотъ, формы содержанію. И вотъ за это то я и сержусь больше всего на гр. Толстаго, а вовсе не за то, что онъ представилъ меня смшнымъ, какъ по-женски думаетъ Долли.

— Извините меня, Константинъ Дмитричъ, но я этого никакъ не могу понять,— сказалъ я, пораженный такимъ оборотомъ разговора. Левинъ съ сожалніемъ посмотрлъ на меня.

— Это очень просто,— сказалъ онъ.— Искусство — это только пснь торжествующей любви, но не любви сыновъ человческихъ другъ къ другу, а любви льва къ своей львиц, воробья и оленя къ ихъ самкамъ и т. д., и т. д., и т. д. И это искусство, эта поэтическая пснь торжествующей половой любви — ничмъ, ршительно ничмъ не отличается отъ псни какой-нибудь птички, отъ псни соловья, напримръ. Она очень музыкальна, эта пснь соловья, но она поетъ только о его чувственной любви къ его самк, и еще разв о благоуханіи новой растительности, о красот лунной ночи, объ ароматахъ весною и страстью весеннею напоеннаго воздуха. Эта пснь говоритъ только о восторг его чувственной страсти, о радости, съ которой онъ исполняетъ законъ животной природы: живи, наслаждайся, плоди живое и размножай самого себя — и больше ничего. И поэзія человка тоже только это и говоритъ. И пснь какого-нибудь трубадура, ночью, при южной лун въ лодк какой-нибудь съ лебединой кормой, на озер передъ фантастическимъ замкомъ, передъ террасой съ ступенями изъ мрамора, купающимися въ золотистой теплой вод, передъ какой-нибудь принцессой съ пепельными волосами и ангельскимъ лицомъ,— пснь французскаго поэта monsieur Тургенева (котораго гр. Толстой такъ любитъ, а я такъ ненавижу) на скрипк съ пляшущими вокругъ змями, ящерицами, лягушками, съ одуряющими напитками своими дурманами вливающими новую духовную какую-то жизнь въ сонное тло обманомъ и чарами изнасилованной женщины,— эти псни, право, не только не лучше, но гораздо, гораздо хуже псни простаго курскаго или даже нашего кашинскаго соловья. Увряю васъ. У соловья нтъ одуряющихъ напитковъ, ни яда, чтобы отравить соперника, ни змй и никакой другой чертовщины, ни шарманокъ, ни арфы золотой, ни меча, ни шлема, ни шпоръ, ни кринолиновъ, корсетовъ, турнюровъ безобразныхъ, сюртуковъ, штановъ, галстуховъ дурацкихъ… Ахъ, какъ посмотришь разъ въ эти засаленныя нарты — противно становится брать ихъ въ руки!

— Ахъ, это такъ трудно ршить! То, что вы сказали, очень меня поразило, Константинъ Дмитричъ. Тмъ боле, что вы какъ бы назвали словами то чувство, которое давно уже шевелится въ душ и у меня, но которому я, боялся и теперь еще все боюсь врить. Тутъ есть и правда, и большое преувеличеніе, и я еще не могу ихъ какъ слдуетъ различить. Напримръ, вдь, половая любовь не всегда торжествуетъ…

— Ну, что-жь? Тогда пснь ея будетъ пснью тоскующей, но все же любви — половой любви.!. И отдаленная цль ея — все то же торжество любви, торжество половаго подбора.

— Это такъ, но, вдь, у человка есть и другія цли, другія привязанности — другая любовь, кром половой. Разв они не входятъ въ искусство?— Левинъ нахмурился.— Входятъ, конечно, т.-е. могли бы войти, но объ этомъ почти никто пока еще и не думаетъ. А потомъ эти иныя, внличныя цли вс цликомъ и въ наибольшей чистот выражаются не въ искусств, а въ другой, высшей области духа — въ религіозномъ чувств, въ чистой проповди любви. Въ искусств, въ поэзіи особенно, ихъ очень мало. И потому я не могу теперь безъ отвращенія вспомнить про мои одиннадцать томовъ, въ которыхъ такъ много половой любви и такъ мало христіанской…

— Тутъ очень глубокая мысль, Константинъ Дмитричъ, въ этихъ вашихъ словахъ. Но я все еще не могу ее какъ слдуетъ оцнить. Мн это было бы легче, если бы вы согласились разсказать мн отношеніе ваше къ христіанской любви въ вашей молодости. Вдь, гр. Толстой объ этомъ ничего не говорилъ въ своемъ роман…

— Это очень грустная исторія, и мн больно о ней вспоминать. Но вы терпливый слушатель, и я разскажу. Кстати, и Долли еще ея не знаетъ.

— Хотя я былъ крещенъ и воспитанъ въ христіанской вр,— продолжалъ Левинъ,— я никогда, однако, не врилъ серьезно, а имлъ только довріе къ тому, чему меня учили, и тому, что исповдывали передо мной большіе, но довріе это было очень шатко. И потому отпаденіе мое отъ вры произошло во мн очень скоро такъ же, какъ оно происходило и теперь происходитъ въ. большинств людей нашего склада образованія. Люди живутъ такъ, какъ вс живутъ, а вс живутъ на основаніи не только не имющихъ ничего общаго съ вроученіемъ, но большею частью противуположныхъ имъ. Вроученіе не участвуетъ въ жизни, и въ сношеніяхъ съ другими людьми ни когда не приходится сталкиваться и въ собственной жизни никогда самому не приходится справляться съ нимъ. Вроученіе это исповдуется гд-то тамъ, вдали, отъ жизни и независимо отъ нея. Какъ прежде, такъ и теперь вроученіе, принятое по доврію и поддерживаемое вншнимъ давленіемъ, понемногу таетъ подъ вліяніемъ Знаній и опытовъ жизни, противуположныхъ вроученію, и человкъ часто очень долго живетъ, наивно воображая, что въ немъ цло то вроученіе, которое сообщено было ему съ дтства, тогда какъ его давно уже нтъ и слда. Иногда одно случайно услышанное слово насмшки,какъ толченъ пальцемъ въ стну, готовую упасть отъ собственной тяжести, указываетъ человку, что тамъ, гд, онъ думалъ, есть вра, тамъ давно уже пустое мсто. То же самое было со мной. Я съ шестнадцати лтъ пересталъ становиться на молитву и ходить въ церковь.

— Неужели ты совсмъ ни во что не врилъ тогда, даже въ глубин души?— спросила Долли съ безпокойствомъ.

— Не знаю, какъ теб сказать… Я пересталъ врить въ то, что мн было сообщено съ дтства, но я врилъ во что-то, во что я врилъ, я никакъ не могъ бы сказать. Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вра моя — то, что кром животныхъ инстинктовъ двигало моею жизнью- — единственная вра моя въ то время была вра въ совершенствованіе, въ прогрессъ. Но въ чемъ они были, какая была цль ихъ, я бы не могъ сказать. Я старался совершенствовать себя умственно — и учился всему, чему могъ и на что наталкивала меня жизнь. Я старался совершенствовать свою, волю — составлялъ себ правила, которымъ старался слдовать. Совершенствовалъ себя физически, всякими упражненіями изощряя силу я ловкость и всякими лишеніями пріучая себя къ выносливости я терпнію. И все это я считалъ совершенствованіемъ — въ примненіи къ себ. Началомъ всего было, разумется, нравственное совершенствованіе, но скоро оно подмнилось совершенствованіемъ вообще, т.-е. желаніемъ быть лучше не передъ самимъ собою или передъ Богомъ, а желаніемъ быть лучше передъ другими людьми. И очень скоро это стремленіе быть лучше передъ людьми подмнилось желаніемъ быть сильне другихъ… Гадко вспомнить Даже объ этомъ. Но, говоря совсмъ безпристрастно, я не могу обвинять въ этомъ только себя. Напротивъ, у меня я тогда было горячее желаніе добра. Но я былъ молодъ, у меня были страсти, и я оказывался совершенно одинокъ каждый разъ, когда хотлъ уйти отъ страстей и идти къ добру. Люди, которые почти вс безъ исключенія живутъ совсмъ не врой, не идеей добра, а страстями и силой, встрчали меня презрніемъ и насмшкой каждый разъ, когда я, высказывая свои задушевныя желанія, хотлъ стать нравственно чистымъ, и хвалили и поощряли меня всегда, какъ только я предавался страстямъ. Честолюбіе, властолюбіе, корыстолюбіе, любострастіе, гордость, гнвъ, месть,— вс эти проявленія индивидуальной силы уважались людьми, и я, проявляя эти отвратительныя страсти, становился похожъ на другихъ взрослыхъ людей и этимъ вызывалъ въ нихъ одобреніе…

— Я совершенно это понимаю,— вдругъ сказалъ чей-то незнакомый робкій голосъ.— Я боле, нежели согласенъ съ вами.

Левинъ и Долли спокойно обернулись по направленію голоса.

— Иванъ Ивановичъ, это съ почтовымъ вы, врно, пріхали? Какъ это такъ вы тихо подкрались,— сказалъ Левинъ, ласково улыбаясь новому собесднику, и познакомилъ насъ. Я взглянулъ — и ужасно непріятное чувство сначала меня охватило. Ято былъ человкъ лтъ 50, сдой ужь совсмъ, худой очень — кожа и кости, и ужасно безобразный. Казалось, это было воплощеніе всхъ недуговъ и уродствъ человческаго тла. Хромая,— омъ слъ рядомъ со мной, и я съ трудомъ удержался, чтобы не отодвинуться. Онъ, какъ будто угадавъ это, взглянулъ на меня грустными, глубокими глазами — такой красоты выраженія, которая одна искупала все безобразіе остальнаго. Я не могъ оторваться отъ его глазъ, и ужасно вдругъ стыдно стало мн своей низости.

— Я боле, чмъ согласенъ съ вами, Константинъ Дмитричъ,— сказалъ Ивановъ, усаживаясь и морщась.— Меня поражало, какъ люди, думая, что живутъ идеалами христіанской нравственности и любви, въ дйствительности жизнь на началахъ силы, личныхъ, животныхъ, жестокихъ страстей. Я ужасался, видя, что даже лучшіе изъ нихъ, искренно вруя въ ученіе Христа, оставляя его гд-то въ далекомъ идеал, прилагаютъ къ практической жизни нравственность звря, наивно считая свой образъ дйствій воплощеніемъ религіозной чистоты и земной законности. Не ученіе Христа торжествуетъ въ жизни, а ученіе звря — дарвиновская борьба за существованіе и половой подборъ — съ ихъ богомъ, богомъ силы, насилія, козней, убійства, мести, съ ихъ ангелами — властью, оружіемъ, умомъ, красотою, талантомъ, обманомъ. Имъ поклоняются люди, имъ, богамъ эгоизма и злобы, служатъ они въ своей жизни. Ихъ слова объ ихъ культ Христа, Бога любви,— только пустые, безъ смысла повторяемые красивые звуки. Не любовь, а злоба торжествуютъ въ жизни, не-человкъ, а зврь… Когда разъ это увидишь, гадко становится тогда жить на этомъ свт. Когда передъ тобою, отъ свта этой правды, поблднетъ вся красота того, что прежде теб было такъ дорого, когда увидишь отвратительныя черты этого безчеловчнаго звря во всемъ, что было для тебя всегда драгоцнной святыней — въ душ женщины, которую любишь, въ материнской любви, которая прежде такъ высоко восторгала тебя, въ иде народности, съ которой составляешь одно, которая подвигала людей на дла, казавшіяся теб прежде славными и великими, въ государств, которому ты служишь, въ тхъ даже, кого ты привыкъ считать олицетвореніемъ и охранителями человческой справедливости и истины,— не хочешь, не можешь тогда жить дольше на свт. Все существо, вся душа тогда бываетъ отравлена. Все — зло, въ теб и кругомъ. Если бы не стыдно, не противно такъ было наложитъ на себя руки, право, съ наслажденіемъ бы повсился.

Я въ волненіи, ничего не понимая, посмотрлъ на своихъ собесдниковъ. Долли качала головой съ выраженіемъ доброй грустной укоризны. Лицо Левина я не сразу узналъ: такъ она вдругъ поразило меня какимъ-то особеннымъ, незнакомымъ мн сіяніемъ мира и кротости на странно просвтлвшихъ, преображенныхъ чертахъ. Его глаза смотрли на Иванова, съ теплотою спокойной любви, и все его просіявшее лицо дышало желаніемъ мира.

— Костя, какъ долго ты велъ эту жизнь, полную однихъ страстныхъ влеченій?— сказала Долли, не отвчая новому гостю.

— Лтъ десять. Въ то же время я сталъ и писать — изъ тщеславія, корыстолюбія и гордости.

— Костя! какъ ты это можешь говорить! Зачмъ ты самъ всегда наклевещешь на себя? Вдь, вс, кто тебя знаетъ, знаютъ и то, что писалъ ты всегда изъ потребности высказать свои мысли и чувства, совершенно искренней…

— Ты не совсмъ это понимаешь, милая Долли. Побужденіе къ творчеству было у меня дйствительно искреннее,— это ты врно сказала. Но я желалъ также и славы. И нтъ сомннія, что желаніе авторской славы есть желаніе суетное. Значитъ, я тоже писалъ изъ тщеславія, или, по крайней мр, примшивалъ къ своему писанію это мелкое побужденіе. Потомъ — разв я былъ равнодушенъ къ тмъ огромнымъ деньгамъ, которыя мн платили за то только, что я, слдуя своему же побужденію, писалъ безъ всякаго почти напряженія повстушки разныя и романцы? Я даже торговался, я не только поправилъ, но я увеличилъ свое состояніе на эти деньги. И значитъ — я былъ не чуждъ въ этомъ дл и корыстолюбія. Гордость,— ея тутъ всего боле было,— гордость силы, которой я долго не зналъ къ чему примнить, которой ничтожество и глупость долго не признавали и тмъ раздражали меня. Гордость — мой первый грхъ, съ которымъ я долго, очень долго и упорно боролся… Я часто боюсь, не было ли гордости и въ томъ, что я открыто передъ всми приносилъ въ ней покаяніе… Это одно, Долли. А еще ты не знаешь, ты забываешь, что въ писаніяхъ своихъ я длалъ, въ сущности, то же самое, что и въ жизни своей. Какъ въ жизни, слдуя по теченію, я, какъ и большинство, покланялся сил и красот силы, такъ и въ произведеніяхъ своихъ я больше всего воспвалъ вс красивыя проявленія индивидуальной силы. И еще говорилъ, и еще хвастался, что люблю правду. А на дл я любилъ только силу, и когда находилъ ее безъ примси притворства и ничтожества, то принималъ за правду, когда въ дйствительности это было только силой — силой въ чистомъ, безпримсномъ ея состояніи. И въ глубин души я зналъ, что это нравится большинству людей и что это принесетъ мн славу и деньги. И еще глубже лежало предчувствіе, что истина и добро не въ сил, а противъ нея. И, зная это все, я писалъ, стараясь скрывать добро и воспвая красоту человческой силы. Сколько разъ я ухитрялся скрывать въ писаніяхъ своихъ, подъ видомъ равнодушія и даже легкой насмшливости, т затаенныя стремленія мои къ истинной красот добра, такое странное развитіе которыхъ одно составило позже оправданіе и смыслъ моей жизни…

— Это что-то превыше моего женскаго ума. Но неужели и другіе писатели вс такъ же, какъ ты говоришь о себ, относились къ своему длу?— спросила Долли съ недоумніемъ.

— Конечно. Мн было 26 лтъ, когда я пріхалъ посл войны въ Петербургъ и сошелся съ писателями. Меня приняли какъ своего, льстили мн даже. И не усплъ я оглянуться, какъ сословные писательскіе взгляды на жизнь усвоились мною и уже совершенно изгладили во мн вс мои прежнія попытки сдлаться лучше. Взгляды эти подъ распущенность моей жизни подставили теорію, которая ее оправдывала. Теорія утверждала, что жизнь вообще идетъ развиваясь и что въ этомъ развитіи главное участіе принимаемъ мы, люди мысли, а изъ людей мысли главное вліяніе имемъ мы — художники, поэты. Наше призваніе — учить людей, не зная чему: художникъ-де и поэтъ учатъ безсознательно. Я считался чудеснымъ художникомъ и поэтомъ, и потому мн очень естественно было усвоить эту теорію. И вотъ я, художникъ, поэтъ, писалъ и училъ, самъ не зная чему. Мн за это платили деньги, у меня былъ прекрасный столъ, квартира, женщины, общество, у меня была слава: значитъ, то, чему я училъ, было очень хорошо. Теорія эта о развитіи жизни и значеній поэзіи была вра, и я былъ однимъ изъ жрецовъ ея. Быть жрецомъ ея было очень выгодно и пріятно. И я довольно долго жилъ въ этой вр, не сомнваясь въ ея истинности. Но на второй и особенно на третій годъ такой жизни я сталъ сомнваться въ непогршимости этой вры и сталъ ее изслдовать. Первымъ поводомъ къ сомннію было то, что жрецы этой вры не вс были согласны между собою. Одни изъ нихъ говорили: ‘мы — самые хорошіе и полезные учители, мы учимъ тому, что нужно, а другіе учатъ неправильно’. А другіе говорили: ‘нтъ, мы — настоящіе, а вы учите неправильно’. И они спорили, ссорились, бранились, обмазывали, плутовали другъ противъ друга. Много было между нами и не заботящихся о томъ, кто правъ, кто неправъ, а просто достигающихъ своихъ корыстныхъ цлей съ помощью нашей дятельности. Все это заставило меня, усомниться въ истинности самой нашей писательской вры. Усомнившись въ ней, я сталъ внимательне. наблюдать жрецовъ ея и убдился, что почти вс жрецы эти, писатели, были люди безнравственные и въ большинств люди плохіе, ничтожные по характерамъ, много ниже тхъ людей, которыхъ я встрчалъ въ моей прежней разгульной и военной жизни, но самоувренные и совершенно довольные собою. Люди мн опротивли, и самъ я себ опротивлъ, Я понялъ, что въ своемъ самообольщеніи мы не замчали, что ничего не знаемъ, что мы не знаемъ самаго главнаго, что на самый простой и, вмст, единственно важный вопросъ жизни: что хорошо, что дурно — мы не умемъ найти никакого точнаго отвта. И вотъ мы, не зная этого единственно важнаго въ жизни, не зная добра и зла, чему-то кого-то учили, кричали, не слушая другъ друга, иногда потакая другъ другу и восхваляя другъ друга, съ тмъ, чтобы и меня похвалили, иногда же раздражаясь другъ противъ друга — совершенно какъ въ сумасшедшемъ дом. И я, смутно чувствуя ложь эту, не зная, гд истина, страдалъ, но не имлъ духа отречься отъ тщеславнаго чина художника, поэта, учителя,— и гордость моя, и сумасшедшая увренность, что я призванъ учить людей, самъ не зная чему, все боле и боле болзненно развивались. Такъ я жилъ, предаваясь этому безумію, еще шесть лтъ. Въ это время я похалъ за границу. Жизнь въ Европ и сближеніе мое съ передовыми и учеными европейскими людьми утвердили меня еще больше въ той вр совершенствованія вообще, потому что ту же самую вру я нашелъ и у нихъ. Вра эта приняла во мн ту обычную форму, которую она иметъ у большинства образованныхъ людей нашего времени. Вра эта выражалась словомъ: прогрессъ. Только изрдка — не разумъ, а чувство возмущалось противъ этого общаго въ наше время суеврія, которымъ люди заслоняютъ отъ себя свое непониманіе жизни.. Но это были только рдкіе случаи сомнній- въ сущности же, я жилъ, продолжая исповдывать только вру въ прогрессъ… ‘Все развивается, и я тоже развиваюсь, а зачмъ это я развиваюсь вмст со всми — это видно будетъ’. Такъ бы я долженъ былъ тогда формулировать свою вру…

Левинъ всталъ и прошелся -по комнат. Долли сидла, сгорбившись, машинально раскладывая пасьянсъ. Лицо ея вдругъ какъ-то состарлось, и тонкія морщины показались на лбу и у глазъ.

— Костя, а жизнь въ деревн тебя не смягчала?— спросила она.

— Да, если бы не Покровское и потомъ семья, я бы пропалъ… Вернувшись изъ-за границы, я поселился въ деревн и попалъ на занятія крестьянскими школами. Здсь я тоже дйствовалъ во имя прогресса. Но я уже относился критически къ самому прогрессу. Я говорилъ себ, что прогрессъ въ нкоторыхъ явленіяхъ своихъ совершался неправильно и что вотъ надо отнестись въ первобытнымъ людямъ, крестьянскимъ дтямъ, совершенно свободно, предлагая имъ избрать тотъ путь прогресса, который они захотятъ… Въ сущности же, вертлся все около одной и той же неразршимой задачи, состоявшей въ томъ, чтобы учить всхъ тому именно, чего я не зналъ: учить смыслу жизни, который былъ непостижимъ мн, учить добру, котораго самъ я не умлъ отличить отъ зла. Въ высшихъ сферахъ литературной дятельности мн ясна была ложь моего положенія, неразршимость моей задачи, здсь же, съ крестьянскими дтьми, я думалъ, что можно обойти эту трудность тмъ, чтобы предоставить дтямъ учиться тому, чему они сами хотятъ. Инстинктъ говоривъ мн врно: дти, мужики лучше насъ, ученыхъ людей, знали смыслъ жизни, лучше насъ различали добро отъ зла, не мы, а они знали, чему нужно учить людей. Но глупость моя и виляніе мое въ томъ и заключались, что я, все это чувствуй въ глубин души своей, вмсто того, чтобы идти у нихъ учиться, я самъ, ничего не зная, и зная, что ничего не знаю, на ходули становился, чтобы исполнить свою похоть учительства, за границу здилъ школы тамъ изучать, посредникомъ сдлался мировымъ, школу завелъ и журналъ, и важничалъ, и оскорблялся, и всхъ училъ, не зная, чему я учу, не зная того, чему нужно учить…

‘Не зная, что есть въ людяхъ, не зная, чего не дано имъ, не зная главнаго — чмъ люди живы’,— подумалъ я, глядя на Левина.

— Снаружи все гладко выходило какъ будто, но въ душ я чувствовалъ, что я не совсмъ умственно здоровъ. Я заболлъ боле духовно, чмъ физически, бросилъ все и похалъ въ степь къ башкирамъ — дышать воздухомъ, пить кумысъ и жить животною жизнью… Но, все-таки, я бы и тогда еще, можетъ быть, пришелъ къ совершенному отчаянію, еслибъ у меня не было одной стороны жизни, еще не извданной мною и общавшей мн спасеніе: это была семейная жизнь. Вернувшись отъ башкиръ, я женился. Новыя, счастливыя условія семейной жизни уже совершенно отвлекли меня отъ всякаго исканія общаго смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это время въ семь, въ жен, въ дтяхъ и потому въ заботахъ объ увеличеніи средствъ жизни. Стремленіе къ усовершенствованію, подмненное уже прежде стремленіемъ съ усовершенствованію вообще, къ прогрессу, теперь подмнилось стремленіемъ къ тому, чтобы мн съ семьей было какъ можно лучше. Такъ прошло еще пятнадцать лтъ. Несмотря на то, что я считалъ писательство пустяками — тогда, я, все-таки, продолжалъ писать. Я вкусилъ уже отъ соблазна писательства, соблазна огромнаго денежнаго вознагражденія и рукоплесканій за ничтожный трудъ, и предавался ему какъ средству къ улучшенію своего матеріальнаго положенія и заглушенію въ душ всякихъ вопросовъ о смысл жизни моей и общей… И я писалъ, научая тому, что для меня было единой истиной, что надо жить такъ, чтобы самому съ семьей было какъ можно лучше…

— Да, да, именно такъ это у васъ было. Именно такъ я думалъ о васъ, когда читалъ объ васъ у гр. Толстаго. Это — идеализація индивидуализма, теоріи борьбы за существованіе, у которой одно оружіе — сила личная и родовая. Но, все-таки, вы слишкомъ умаляете значеніе другой струи, замтной уже въ первыхъ вашихъ произведеніяхъ и потомъ всегда возраставшей. Все это случилось постепенно. Иначе, вдь, и невозможно,— горячо принялся я возражать Левину, боясь, что берусь за очень рискованное дло и, все-таки, чувствуя неспособность молчать и скрывать свое убжденіе. Брови Левина опять ужасно сдвинулись крпко, и я опять не зналъ, сердится онъ или доволенъ.

Левинъ, не отвчая мн, продолжалъ свой разсказъ съ такимъ видомъ, какъ будто это возраженіе онъ давно слышалъ, обдумалъ и отвергъ.

— Такъ я жилъ, но пять лтъ назадъ со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоразумнія, остановки жизни, какъ будто я не зналъ, какъ мн жить, что мн длать, и я терялся и впадалъ въ уныніе. Но это проходило, и опять я продолжалъ жить по прежнему. Потомъ эти минуты недоумнія стали повторяться чаще и чаще и все въ той же самой форм. Эти остановки жизни выражались всегда одинакими вопросами: зачмъ?… ну, а потомъ?… Сначала мн казалось, что это такъ себ, безцльные, неумстные вопросы. Мн казалось, что все это извстно и что если я захочу заняться ихъ разршеніемъ, то это не будетъ стоить мн никакого труда, что теперь мн некогда только.этимъ заняться, а когда вздумаю, тогда и отвты найду. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельне и настоятельне требовались отвты и, какъ точки, падая все на одно мсто, сплотились эти вопросы, безъ отвтовъ, въ одно черное пятно. Я нашелъ, что это не случайное недомоганіе, а что-то очень важное, и что если повторяются все т же вопросы, то надо отвтить нА нихъ. Но только что я тронулъ ихъ и попытался разршить эти казавшіеся мн дтскими и простыми вопросы, я тотчасъ же убдился, что эти вопросы — самые глубокіе и важные въ жизни вопросы, и что сколько бы я ни думалъ, я не могу разршить ихъ. Прежде чмъ заняться самарскимъ имніемъ, воспитаніемъ сына, писаніемъ книги, надо знать, зачмъ я это буду длать. Пока я не знаю — зачмъ, я не могу ничего длать. Ну, хорошо, у тебя будетъ 6 тысячъ десятинъ, 300 головъ лошадей — а потомъ?… И я совершенно опшивалъ и не зналъ, что думать дальше. Или, начиная думать о томъ, какъ я воспитаю дтей, я говорилъ себ: зачмъ? Или, разсуждая о томъ, какъ народъ можетъ достигнуть благосостоянія, я вдругъ говорилъ себ: а мн что за дло? Или, думая о слав, которую пріобртутъ мн мои сочиненія, я говорилъ себ: ‘Ну, хорошо, ты будешь славне Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всхъ писателей въ мір,— не, и что-жъ?’ И я ничего, ничего не могъ отвтить…

Часы пробили три.

— Ну, завтра разскажу конецъ. Какъ засидлись! Прощай, Долли. Пойдемте, я покажу вамъ ваше ложе.

Мы пошли внизъ.

XXIV.

— Вотъ вамъ постель,— сказалъ Левинъ, обращаясь ко мн,— а вамъ по вашему росту будетъ лучше на этомъ диван, Иванъ Ивановичъ. Я всегда спалъ на немъ, когда былъ холостымъ. Не стсняйтесь, раздньтесь: я посижу еще съ вами минутку. Вы всегда подкупаете меня, Иванъ Ивановичъ, вашею способностью слушать. И мн часто кажется, что что-то есть у насъ общее въ мысляхъ,— сказалъ Левинъ и ласково улыбнулся.

Это ужасно неделикатно просить,— сказалъ Ивановъ, раздваясь,— но если можно, если это не долго, докончите разсказъ объ остановк вашей жизни… Это мн очень интересно теперь.

— Да, именно остановка! Именно остановилась тогда моя жизнь. Я могъ дышать, сть, пить, спать, и не могъ не дышать, не есть, не пить, не спать, но жизни не было, потому что не было такихъ желаній, удовлетвореніе которыхъ я находилъ бы разумнымъ. Если я желалъ чего, я впередъ зналъ, что удовлетворю или не удовлетворю мое желаніе — изъ этого ничего не выйдетъ. Если есть у меня не желанія, но привычки желаній прежнихъ, въ пьяныя минуты, то въ трезвыя минуты я знаю, что это — обманъ, что желать нечего.Какая-то непреодолимая сила, влекла меня къ тому, чтобы какъ-нибудь избавиться отъ жизни. Мысль о самоубійств была такъ соблазнительна, что я долженъ былъ употреблять противъ себя хитрости, чтобы не привести ее слишкомъ скоро въ исполненіе. Я не хотлъ торопиться только потому, что хотлось употребить вс усилія, чтобы распутаться. Если не распутаюсь, то всегда успю, говорилъ я себ… Я это сдлалось со мною тогда, когда я былъ совершенно счастливъ — все у меня было: семья прекрасная, средства большія и все возраставшія, слава, уваженіе ближнихъ, здоровье, вила тлесная и душевная…. кажется, все Что вы улыбаетесь?— спросилъ Левинъ у Ивана Ивановича, вдругъ сконфузившись и прерывая разсказъ.

— Извините, меня поразило совпаденіе моего предчувствія, съ вашимъ признаніемъ сейчасъ. Я такъ, вдь, и думалъ. Мн всегда казалось, что именно полнота индивидуальнаго счастья, (что такъ рдко случается) вызвала пресыщеніе имъ, ускорила въ вашей вчно стремящейся къ развитію, вчно алкающей истины душ обращеніе къ той области, гд живетъ истина — къ вншнему счастью. И еще потому я улыбнулся, что это почему-то подтвердило мн другую мою старую мысль,— что къ тому же результату можно придти абсолютно противуположнымъ путемъ, при условіи, впрочемъ, той же потребности развитія, той же потребности достиженія конечной цли — познанія истины… Это — палка о двухъ концахъ… Это — старое наблюденіе, но его забываютъ. Надо пройти черезъ индивидуальное счастье или несчастье, чтобы постигнуть истину и счастье, внличное, счастье христіанской любви. Мы не виноваты, что мы. люди, что прежде чмъ постигнуть общее, мы должны пережить все индивидуальное, отжить все личное, эгоистическое. Это — какъ корь, который нельзя миновать. И вотъ одинъ бываетъ счастливъ въ личной своей жизни, и, насытившись личнымъ своимъ счастьемъ, отвращается отъ него для того, чтобы всецло предаться общему — общей истин, общему счастью. Другой же, не найдя личнаго счастья, страдаетъ долго и иногда гибнетъ, а иногда, переживъ несчастіе личное, обращается прямо къ общему и вчному. Жизнь — это какъ комната, въ которой дв двери. Есть люди, способные вчно сидть въ этой комнат взаперти. Но есть натуры, въ которыхъ отъ рожденія вложена потребность изслдованія. И вотъ они, узнавъ все, что есть въ отведенной имъ комнат, стремятся узнать все, что бываетъ* за нею — и выходятъ изъ нея: одни въ правую дверь, другіе въ лвую. Черезъ правую идти пріятне, но и лвая выводитъ туда же, куда и правая. И никакъ нельзя сказать, что въ правую выходятъ европейцы, а въ лвую — русскіе. Выборъ двери зависитъ отъ чего-то, что не во власти человка. Врно одно: выходятъ изъ комнаты живыми лишь т, которые ищутъ увидать глубину высокаго свободнаго неба. Т же, которые довольствуются комнатой и неба не ищутъ, т такъ въ комнат до конца жизни и остаются. Сократъ былъ бденъ, Платонъ былъ богатъ и знатенъ, но оба искали истины и оба нашли ее. Также и вс остальные, которые дйствительно любили истину, напр., Спиноза. Если вы пришли къ отреченію отъ индивидуальнаго счастья, то не потому, что вы русскій, а по той простой причин, что вы — человкъ, возлюбившій истину. Потому что истина не въ личномъ счастьи, а въ общемъ. Это не только врно, но и безспорно врно. Очень немногіе отождествляютъ свою жизнь съ служеніемъ общему счастью, немногіе даже поставляютъ себ такое отождествленіе сознательною цлью, но нтъ такого человка, который бы сталъ открыто оспаривать исключительную истинность жизни дли общаго счастья — отреченія отъ счастья индивидуальнаго.

Левинъ задумался и долго молчалъ.

— Да!… я зналъ это,— сказалъ Левинъ, и глаза его наполнились чмъ-то глубокимъ и свтлымъ.— Я зналъ это, но оно не представлялось мн еще такъ конкретно, какъ въ вашихъ словахъ, какъ абсолютная и живая, притомъ, антитеза мн самому…

— Вотъ это и есть наше общее, дорогой Константинъ Дмитричъ. Вы мн дороги вдвойн — непосредственно и теоретически. Извините за проклятую потребность опредленій и формулъ… Мн дорога ваша сосредоточенность исканія правды и мн дорого то, что вы шли къ ней путемъ, противуположнымъ моему…

Левинъ смотрлъ на него и не выходилъ изъ глубокой задумчивости. Глаза его все больше и глубже свтлли.

— Вы тоже, Иванъ Ивановичъ, мн дороги,— сказалъ онъ съ какой-то особенной, серьезною нжностію — тихо.

— Разскажите о вашемъ желаніи смерти,— сказалъ Ивановъ, съ трудомъ подавляя волненіе и глядя на Левина съ странной восторженностью.

— Это было такъ просто. Я уже ничему въ жизни не могъ придать никакого разумнаго смысла. Все это такъ давно всмъ извстно. Не нынче, завтра придутъ болзни и смерть на любимыхъ людей, на меня, и ничего не останется, кром смрада и червей. Дла мои, какія бы они ни были, забудутся вс — раньше или позже — это все равно. И, главное, меня не будетъ. Такъ изъ чего же хлопотать? Прежній обманъ радостей житейскихъ, заглушавшій ужасъ смерти, уже не обманывалъ меня. Сколько ни говорили мн: ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи,— я не могъ уже этого длать, потому что слишкомъ долго длалъ это прежде. Теперь я не могъ не видть дня и ночи, бгущихъ и ведущихъ меня въ смерти… Т дв капли меда, которыя дольше другихъ отводили мн глаза отъ жестокой истины,— любовь къ семь и къ писательству, которое я называлъ искусствомъ,— уже стали не сладки мн. Семья?— говорилъ я себ,— но семья — жена, дти, они-тоже люди. Они тоже должны или жить во лжи, или видть ужасную истину. Зачмъ же имъ жить? Зачмъ мн любить ихъ, беречь, ростить… и блюсти ихъ?…— говорилъ Левинъ, рыдая.— Для того же отчаянія, которое во мн, или для тупоумія? Любя ихъ, я не могу скрывать отъ нихъ истины — всякій шагъ въ познаніи приведетъ ихъ къ истин. А истина — смерть… Искусство, поэзія? Долго подъ вліяніемъ успха, похвалы людской я уврялъ себя, что это дло, которое можно длать, несмотря на то, что придетъ смерть, которая все уничтожитъ — и дла мои, и память о нихъ. Но скоро я увидлъ, что и это — обманъ. Мн ясно было, что искусство есть украшеніе жизни, заманка къ ней. Но жизнь потеряла для меня всю заманчивость,— какъ же я могу заманивать другихъ? Пока я врилъ, что жизнь иметъ смыслъ, хоть я и не умю выразить его,— отраженіе жизни въ искусств доставляло мн радость, мн весело было смотрть на жизнь въ это зеркальце искусства. Но когда я сталъ отыскивать смыслъ жизни, зеркальце это стало мн или мучительно, или ничтожно. Зеркальце теперь говорило, что положеніе мое отчаянно и глупо, этимъ я не могъ утшаться. Хорошо мн было любоваться его отраженіями, когда я врилъ, что жизнь иметъ смыслъ. Тогда эта игра свтовъ — комическаго, трагическаго, прекраснаго, ужаснаго въ жизни — потшала меня. Но когда я узналъ, что жизнь безмысленна и ужасна, игра въ зеркальц не могла уже забавлять меня. Но и этого мало. Еслибъ эта истина всегда была мн извстна, я бы могъ быть спокойнымъ, зная, что это — мой удлъ. Если бы я былъ, какъ человкъ, отъ рожденія безвыходно живущій въ лсу, изъ котораго онъ знаетъ, что выхода нтъ, я бы могъ жить. Но я былъ, какъ человкъ, заблудившійся въ лсу, на котораго нашелъ ужасъ отъ того, что онъ заблудился, и онъ мечется, желая выбраться на дорогу- знаетъ, что всякій шагъ еще больше путаетъ его — и не можетъ не метаться. Это было ужасне всего… И чтобъ избавиться отъ этого ужаса, я хотлъ убить себя. Я испытывалъ ужасъ предъ тмъ, что ожидаетъ меня, зналъ, что этотъ ужасъ ужасне самаго положенія, но не могъ терпливо ждать конца. Какъ ни убдительно было разсужденіе о томъ, что все равно разорвется сосудъ въ сердц или лопнетъ что-нибудь, и все кончится,— я не могъ терпливо ожидать конца. Ужасъ тьмы былъ слишкомъ великъ, и я хотлъ поскоре, поскоре избавиться отъ него петлей или пулей. И вотъ это-то чувство сильне всего вело меня къ самоубійству…

Левинъ былъ блденъ, какъ полотно. Видно было, что онъ недавно переживалъ это, и, вспоминая, онъ чувствовалъ снова весь ужасъ тогдашняго положенія. Ивановъ, слушая Левина, весь былъ вниманіе. Казалось, онъ забывалъ собственное отчаяніе и вс слова Левина переносилъ на себя.

— Скажите, какъ же вы вышли изъ этого ужаса смерти и уцлли?

— Я подумалъ, неужели это состояніе отчаянія нормально, неужели оно свойственно всмъ людямъ? И я сталъ смотрть, какъ другіе люди отвчаютъ на вопросъ, неразршимость котораго привела меня въ такое безвыходное отчаяніе. Сначала я обращался къ людямъ разсуждающимъ и мнящимъ себя быть мудрыми и учеными. Я искалъ сначала во всхъ тхъ знаніяхъ, которыми они гордятся… Я говорилъ уже объ этомъ молодому человку… Спрашивая у одной стороны человческихъ знаній, я получалъ безконечное количество точныхъ отвтовъ о томъ, чего я не спрашивалъ: о химическомъ состав звздъ, о происхожденіи видовъ и человка, о формахъ безконечно малыхъ невсомыхъ частицъ эфира, но отвтъ въ этой области знаній на мой вопросъ: въ чемъ смыслъ моей жизни — былъ одинъ: ты — то, что ты называешь твоей жизнью, ты — временное, случайное сцпленіе частицъ. Взаимное воздйствіе, измненіе этихъ частицъ производитъ въ теб то, что ты называешь твоею жизнью. Сцпленіе это продержится нкоторое время, потомъ взаимнодйствіе этихъ частицъ прекратится — и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и вс твои вопросы. Такъ отвчаетъ ясная сторона знаній, и ничего другаго не можетъ сказать, если только она строго слдуетъ своимъ основамъ.

И отвта на вопросъ нтъ въ ней. Другая сторона знанія, умозрительная, когда она строго держится своихъ основъ, везд и во вс вка отвчаетъ и отвчала одно и то же: міръ есть что-то безконечное и непонятное, жизнь человка есть непостижимая часть этого непостижимаго всего. Это тоже не отвтъ, конечно. Потому что это отвтъ неопредленный. Правда, изъ него можно сдлать практически-опредленный выводъ. И выводъ этотъ будетъ уже не неопредленный, а отрицательный, безусловно отрицательный. Это тотъ выводъ, который сдлали точнйшіе и глубочайшіе умы человчества — Сократъ, Соломонъ, Будда, Шопенгауеръ. ‘Къ чему мы, любящіе истину, стремимся къ жизни? Къ тому, чтобы освободится отъ тла и отъ всего зла, вытекающаго изъ жизни тла. Если такъ, то какъ же намъ не радоваться, когда смерть приходитъ къ намъ? Мы приблизимся къ истин только, насколько мы удалимся отъ жизни,— говорилъ Сократъ, готовясь къ смерти.— Мудрецъ всю жизнь ищетъ смерть и потому смерть не страшна ему’.

— Какъ это прекрасно говорилъ Сократъ! Такъ вотъ за что и всегда любилъ такъ Сократа,— чуть слышно прошепталъ Ивановъ.

— ‘Все въ мір — и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе,— все суета и пустяки. Человкъ умретъ и ничего не останется отъ него. И это глупо’. Такъ думалъ Соломонъ,— продолжалъ голосъ Левина.— А Будда говоритъ, что жить съ сознаніемъ неизбжности страданій, ослабленія, старости и смерти нельзя — надо освободить себя отъ жизни.

А Шопенгауеръ говоритъ, что жизнь есть зло — то, чего не должно бы быть, и переходъ въ ничто есть единственное благо жизни… И это подтверждало мое отчаяніе и указывало, что то, въ чему я пришелъ, не есть плодъ заблужденія или болзненнаго состоянія ума, это подтверждало мн, что я думалъ врно и сошелся съ выводомъ сильнйшихъ умовъ человчества… Обманывать себя нечего. Все — суета. Счастливъ, кто не родился,смерть лучше жизни: надо избавиться отъ нея… Таковъ былъ выводъ, къ которому привело меня познаніе мудрости человческаго разума

Лицо Иванова стало неспокойно и онъ раскрылъ свои большіе грустные глаза.

— Но вы, конечно, не успокоились на выводахъ разсудка? Вдь, Сократъ говорилъ лучше, чмъ Соломонъ, Куда и вашъ Шопенгауеръ? Вдь, Сократъ сердцемъ вынесъ изъ жизни предчувствіе истины и способность познанія ея за предлами смерти. Христосъ же, придя въ міръ и оставивъ его, показалъ людямъ, что истина постижима сердцу человческому и въ жизни. А разсудокъ не зналъ ее тогда и не знаетъ теперь…

— Да, и я окольными тропинками тоже старался выбраться на прямую. Не найдя разъясненія въ знаніи, я сталъ искать этого разъясненія въ жизни, надясь въ людяхъ, окружающихъ меня, найти его, и я сталъ наблюдать людей, такихъ же какъ я, какъ они живутъ вокругъ меня и какъ они относятся къ этому, въ отчаяніе приведшему меня, вопросу. И я нашелъ, что люди, моего круга имютъ четыре выхода изъ общаго намъ съ ними ужаснаго положенія. Первый выходъ есть выходъ невднія. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и безсмыслица. Люди этого разряда — большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди — еще не поняли того вопроса жизни, который представился Соломону,Шопенгауеру, Будд. Отъ нихъ мн нечему научиться: нельзя перестать знать того, что знаешь… Второй выходъ, это — выходъ эпикурейства. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться пока тми благами, какія есть, какъ Соломонъ говорилъ: ‘шь съ веселіемъ хлбъ твой и пей въ радости сердца вино твое… и наслаждайся жизнью съ женщиною, которую любишь, во вс дни суетной жизни твоей, во вс суетные дни твои, потому что это — доля твоя въ жизни и трудахъ твоихъ, какими ты трудишься подъ солнцемъ… Все, что можетъ рука твоя по силамъ длать, длай, потому что въ могил, куда ты пойдешь, нтъ ни работы, ни размышленія, ни знанія, ни мудрости’. Этого втораго выхода придерживается большинство людей нашего круга. Условія, въ которыхъ они находятся, длаютъ то, что благъ соломоновскихъ у нихъ больше, чмъ золъ, а нравственная тупость даетъ имъ забвеніе случайности ихъ положенія — что всмъ нельзя имть 1,000 женщинъ и дворцовъ, какъ Соломонъ, что за каждаго человка съ 1,000 женъ есть 1,000 людей безъ женъ и за каждый дворецъ есть 1,000 людей, въ пот лица строящихъ его, и что эта случайность, которая нынче сдлала меня Соломономъ, завтра можетъ сдлать меня рабомъ Соломона. Тупость же воображенія этихъ людей даетъ имъ возможность забывать про то, что не дало покоя Будд,— про неизбжность болзни, старости и смерти, которыя не нынче, завтра разрушать вс эти удовольствія. И этимъ людямъ я также не могъ подражать: не имя ихъ тупости воображенія, я не могъ ее искусственно въ себ произвести… Третій выходъ состоитъ въ томъ, чтобы, понявъ, что жизнь есть зло и безсмыслица, уничтожить ее. Я хотлъ поступить такъ… Четвертый выходъ есть выходъ слабости. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, понимая зло и безсмысленность жизни, тянуть ее, зная напередъ, что ничего изъ нея выйти не можетъ. Никто не мшаетъ теб съ Шопенгауеромъ отрицать жизнь. Но тогда убей себя — не будешь разсуждать. Не нравится теб жизнь — убей себя. А живешь, не можешь понять смысла жизни, такъ прекрати ее, а не вертись въ этой жизни, разсказывая и расписывая, что ты не понимаешь жизни. Пришелъ въ веселую компанію, всмъ очень хорошо, вс знаютъ, что они длаютъ, а теб скучно и противно, такъ уйди, не носись съ своею глупостью, какъ дуракъ съ писаной торбой. Если я знаю лучшее и оно въ моей власти, почему не отдаться лучшему? Потому что слабъ. И я находился въ этомъ разряд — предпочиталъ жизнь въ положеніи Соломона, Шопенгауера — знать, что жизнь есть злая и глупая шутка и, воя-таки, жить, умываться, обдать, говорить и даже книги писать. Это было для меня отвратительно, мучительно, но я оставался въ этомъ положеніи… Теперь я вижу, что если я не убилъ себя, то причиной тому было какое — до смутное сознаніе несправедливости моихъ мыслей. Какъ ни убдителенъ и несомнненъ казался мн ходъ моихъ мыслей и мыслей мудрецовъ, приведшихъ насъ къ познанію безсмыслицы жизни, во мн оставалось неясное сомнніе въ истинности моего разсужденія… Оно было такое: я, мой разумъ, призналъ, что жизнь неразумна. Если нтъ высшаго разума, то разумъ есть творецъ жизни для меня: не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Какъ же этотъ разумъ отрицаетъ жизнь, онъ самъ творецъ жизни? Или, съ другой стороны, еслибъ не было жизни, не было бы, вдь, и моего разума, стало быть, разумъ есть сынъ жизни. Жизнь есть все. Разумъ есть плодъ жизни, и разумъ этотъ отрицаетъ самую жизнь. Не ладно что-то… Съ тхъ поръ, какъ началась какая-нибудь жизнь людей, у нихъ уже былъ этотъ смыслъ жизни, и они вели эту жизнь, дошедшую до меня. Все, что есть во мн и около меня, все это плодъ ихъ знанія жизни. Т самыя орудія мысли, которыми я обсуждаю эту жизнь и осуждаю ее,— все это не мной, а ими сдлано. Самъ я родился, воспитывался, возросъ благодаря имъ. Они научили другъ друга жить вмст, урядили нашу жизнь, они научили меня думать, говорить. И я-то — ихъ произведеніе, ими вспоенный, вскормленный, ими наученный, ихъ Мыслями и словами — доказалъ имъ, что они — безсмыслица. Опять не ладно. Гд-нибудь я ошибся. Но въ чемъ была ошибка, я никакъ не могъ найти. Въ самомъ ли разсужденіи, въ постановк ли вопроса-я не зналъ. Я чувствовалъ только, что убдительность разумная была совершенная, но что, все-таки, ея было жало. Вс эти доводы не могли убдить меня такъ, чтобы я ‘длалъ то, что вытекало логически изъ моихъ разсужденій, т.-е. чтобы я убилъ себя. И я бы сказалъ неправду, если бы сказалъ, что я разумомъ пришелъ къ тому, къ чему я пришелъ, и не убилъ, себя. Разумъ работалъ, но работало и еще что-то, что я не могу назвать иначе, какъ сознаніемъ жизни. Сила жизненнаго сознанія, жизненнаго чувства вывела меня изъ моего отчаяннаго положенія и совершенно иначе направила мой разумъ. Эта сила заставила, меня обратить вниманіе на то, что я съ сотнями подобныхъ мн людей не есть все человчество, что жизни человчества настоящаго я еще не знаю. Я зналъ только тотъ тсный кружокъ ученыхъ, богатыхъ и досужихъ людей, къ которому я принадлежалъ, и думалъ, что юнъ и составляетъ все человчество, а что т милліарды жившихъ и живыхъ — это такъ, какіе-то скоты, не люди. Какъ ни странно, неимоврно непонятно кажется мн теперь то, что я могъ до такой степени нелпо заблуждаться, чтобы думать, что жизнь моя, жизнь Соломоновъ и Шопенгауеровъ, есть настоящая, нормальная жизнь, а жизнь милліардовъ есть нестоющее вниманія обстоятельство,— какъ ни странно это мн теперь, я вижу, что это было такъ. Въ заблужденіи гордости своего ума, мн такъ казалось несомнннымъ, что мы съ Соломономъ и Шопенгауеромъ поставили вопросъ такъ врно и истинно, что другаго ничего быть не можетъ,— такъ несомннно казалось, что вс эти милліарды принадлежатъ къ тмъ, которые еще не дошли до постиженія всей глубины вопроса, что я искалъ смысла своей жизни и ни разу не подумалъ: ‘да какой же смыслъ придаютъ и придавали вс милліарды, жившіе и живущіе на свт?’ Я долго жилъ въ этомъ сумасшествіи, свойственномъ именно самымъ либеральнымъ и ученымъ людямъ. Но, благодаря какой-то странной физической любви къ настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидть, что онъ не такъ глупъ, какъ мы думаемъ, или благодаря искренности моего убжденія въ томъ, что лучшее, что я могу сдлать — это повситься,— я чуялъ, что, если я хочу жить и понимать смыслъ жизни, то искать этого смысла жизни мн надо не у тхъ, которые потеряли смыслъ жизни и хотятъ убить себя, а у тхъ милліардовъ отжившихъ и живущихъ людей, которые длаютъ и на себ несутъ свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромныя массы отжившихъ и живущихъ простыхъ, неученыхъ и небогатыхъ людей и увидлъ совершенно другое. Я увидлъ* что вс эти милліарды людей не подходятъ къ моему дленію. Признать ихъ непонимающими вопроса я не могу, потому что они сами ставятъ его и съ необыкновенною ясностью отвчаютъ на него. Признать ихъ эпикурейцами тоже не могу, потому что жизнь ихъ слагается больше изъ лишеній и страданій, чмъ наслажденій-признать же ихъ неразумно доживающими безсмысленную жизнь могу еще мене, такъ какъ всякій актъ ихъ жизни и самая смерть объясняются ими. Убивать же себя они считаютъ величайшимъ зломъ. И оказалось, что у всего человчества есть какое-то непризнаваемое и презираемое мною знаніе смысла жизни. Выходило то, что разумное знаніе не даетъ смысла жизни, исключаетъ жизнь, смыслъ же, придаваемый жизни милліардами людей, всмъ человчествомъ, зиждется на какомъ-то презрнномъ, ложномъ знаніи. Разумное знаніе въ лиц ученыхъ и мудрыхъ отрицаетъ смыслъ жизни, а огромныя массы людей, все человчество, признаютъ этотъ смыслъ въ неразумномъ знаніи. И это неразумное знаніе есть вра — та самая, которую я не могъ ее откинуть, какъ нчто совершенно несовмстное съ требованіями моего разума. Положеніе мое было ужасно. Я зналъ, что я ничего не найду на пути разумнаго знанія, кром отрицанія жизни, а тамъ, въ вр,— ничего, кром отрицанія разума, которое еще невозможне, чмъ отрицаніе жизни. По разумному знанію выходило такъ, что жизнь есть зло и люди знаютъ это: отъ людей зависитъ не жить, а они жили и живутъ, и самъ я жилъ, хотя и зналъ уже давно то, что жизнь есть зло и безсмыслица. По вр же выходило, что для того, чтобы понять смыслъ жизни, я долженъ отречься отъ разума, того самаго разума, для котораго нужно знаніе этого смысла. Выходило противорчіе, изъ котораго было только два выхода: или то, что я называлъ разумнымъ, не было такъ разумно, какъ и думалъ, или то, что мн казалось неразумно, не было такъ неразумно, какъ я думалъ.

Левинъ остановился. Онъ, видимо, усталъ отъ своихъ длинныхъ оживленныхъ монологовъ. Ивановъ лежалъ неподвижно. На блдномъ лиц его нсколько разъ показывалась слабая добрая улыбка, прежнее выраженіе болзненнаго безпокойства исчезло и замнилось выраженіемъ спокойной радости. Онъ открылъ глаза и, улыбаясь, тихо сказалъ:

— Я все ждалъ этихъ словъ, Константинъ Дмитричъ. Еще никогда я не слыхалъ, чтобы такъ просто и врно развязывался этотъ старый узелъ, затянутый оторвавшимся отъ жизни разсудкомъ человка такъ туго, что кровообращеніе не можетъ правильно продолжаться, и доступъ къ питающему источнику сердца прекращенъ, такъ что вотъ-вотъ остановится и жизнь. Да, здсь, въ этомъ кажущемся противорчіи, вся сила. Разсудочное знаніе разума дйствительно оказывается неразумнымъ. Но это потому, что оно всегда было только мнимо разумнымъ. Съ другой стороны, считавшееся неразумнымъ знаніе вры потому только могло теперь оказаться разумнымъ, что противупоставленіе вры разуму всегда было ошибкой. Разсудокъ оторвали отъ преданія и его источника — чувства. И выхолощенную силу разсудка въ ослпленіи называли разумомъ. Вру же старались отрывать отъ здраваго смысла. Долго занимались люди этимъ безобразнымъ занятіемъ, называя свое дло, одни — прогрессомъ, другіе — охраненіемъ основъ. Но не было такого зла и преступленія, котораго бы не были готовы причинить другъ другу изъ-за вражды разсудка и сердца. И вотъ, измучившись, на во лоск отъ сумасшествія и самоубійства, хотятъ какъ будто по мириться, но, все-таки, хорошенько еще не понимаютъ другъ друга. И весь смыслъ, вся задача человческаго духа въ настоящее время лежитъ въ этой смутно еще сознаваемой потребности примиренія измученнаго и полузасохшаго въ одиночеств чувства съ раздраженнымъ, горделивымъ, сомнвающимся, страдающимъ отъ безсилія и пустоты одинокимъ разсудкомъ. И вотъ вы первый называете такъ просто, понятно и врно то самое кажущееся противорчіе, въ которомъ и лежитъ не только вопросъ, но также,-по возможности, и его окончательное ршеніе… Мн чрезвычайно интересно, какъ вы его ршите. Потому что чутье говорить мн, что ваше ршеніе — самое простое по существу,— хотя и давалось вамъ путемъ такихъ тяжелыхъ страданій…

— Мн кажется, что для точности выраженія нужно согласиться называть разсудокъ разсудкомъ или логикой, но не разумомъ. Хорошо, что здсь нтъ съ нами никого изъ противнаго лагеря. Иначе онъ непремнно воспользовался бы нашей неточностью въ терминологіи, тмъ боле, что ошибка раціоналистовъ въ томъ заключается, что они назвали разумомъ разсудокъ. Особенно трудно это съ такъ называемыми образованными людьми, которые, считая себя въ прав говорить и судить обо всемъ, въ огромномъ большинств случаевъ незнакомы не только съ исторіей человческаго просвщенія, но даже съ элементарными понятіями логики и особенно психологіи. И если начнешь поправлять ихъ неточности и настаивать — сердятся сейчасъ, говорятъ: что — пустяки, это — споръ о словахъ… Что-жь длать? Уступать здсь нельзя: пусть привыкаютъ. А намъ ужь, во всякомъ случа, надо сговориться и не давать врагамъ оружія въ руки,— говорилъ я съ азартомъ, видимо, непріятно дйствовавшимъ на обоихъ престарлыхъ моихъ собесдниковъ, которыхъ мн, за молодостью лтъ, не приходилось, конечно, брать на себя поучать и судить. ‘Вчно проврешься,— ругалъ я себя въ душ.— Но что-жь длать? По крайней мр, сказалъ, какъ думалъ: пусть ихъ себ тамъ посердятся немножко, а я тмъ временемъ опять помолчу и послушаю’,— подумалъ я и опять, нырнувъ подъ мохнатое мягкое одяло, приготовился слушать дальнйшіе монологи. Но въ эту минуту одна свча, неожиданно догорвъ, пожухла, а другая стала трещать и примриваться, какъ бы и ей тоже погаснуть.

На двор уже чуть-чуть свтало.

— Ну, господа, въ темнот о такихъ страшныхъ вещахъ разговаривать не приходится, лора спать. Ужь завтра докончимъ нашу бесду. Спите спокойно,— сказалъ Левинъ и ласково простился съ нами.

— Я нахожу, что вы оба правы — и Константинъ Дмитричъ, и вы, молодой человкъ. Разумное знаніе не можетъ быть неразумнымъ и неразумная вра не можетъ быть разумною. Это абсурдъ. Но разсудокъ не можетъ быть разумнымъ всегда, потому что онъ только часть разума. И вра не можетъ быть неразумной всегда, потому что она часть разума. Значитъ, все дло въ томъ, чтобы откинуть отъ знанія то, что въ немъ бываетъ, разсудочнаго — по вашему, или неразумнію — по терминологіи нашего хозяина, и откинуть въ вр все то, что въ ней противорчитъ истинному разуму,— все то, что въ ней есть антропоморфическаго и земнаго. Тогда исчезнуть ныншнія глупыя перегородки въ жизни человческаго духа, тогда не будетъ уже дленія его на непримиримыя между собою науку, искусство и религію, будетъ все нераздльнымъ проявленіемъ объединеннаго очищеннаго человческаго сознанія… Въ далекомъ, очень далекомъ будущемъ это возможно,— говорилъ Ивановъ, и тяжело вздохнулъ и задумался.

— Иванъ Ивановичъ, ваша мысль, хотя я и не совсмъ еще ее понимаю, очень симпатична мн. Но если вы возлагаете на будущее такія радостныя надежды, отчего же вы какъ-то мало радуетесь, отчего вы вздыхаете? Извините, что я позволяю себ судить и говорить о васъ, по мн кажется, что какъ, и Константинъ Дмитричъ, также точно и вы живете для истины — для души, для Бога. И если цль вашей жизни представляется вамъ несомннной и достижимой, вы должны быть счастливы…

Лицо Иванова было блдно и строго онъ долго лежалъ молча съ закрытыми глазами. Онъ раскрылъ ротъ, желая сказать что-то, но не могъ и, тихо застонавъ, въ изнеможеніи откинулъ свою исхудалую голову на край подушки. Изъ-подъ блдныхъ опущенныхъ морщинистыхъ вкъ потекли крупныя неудержимыя слезы. Очевидно, я попалъ въ его больное мсто. Проклиная себя за неделикатную неосторожность, я сползъ съ кровати и слъ у изголовья Иванова на кресло и, растерявшись, смотрлъ на болзненныя черты старика, выражавшія глубокое безпомощное состояніе. На лбу, на вискахъ у него мелкими каплями выступилъ потъ. Прежнее возбужденіе мое исчезло, сердце упало, и я тщетно перебиралъ въ голов успокоительныя фразы, чувствуя глупость, неспособность поправить свою ошибку. ‘Вчно проврешься, вчно относясь къ людямъ отвлеченно, легкомысленно задваешь ихъ живыя раны. Пріхалъ о литератур разговаривать — и что надлалъ? Дуракъ!’ И я оглядывался по сторонамъ, какъ будто стны, обои или мебель могли мн чмъ-нибудь, помочь.

— Въ томъ и есть ужасъ моего положенія, что я, какъ Танталъ, стою по колна въ, вод, и только нагнусь, волны отъ меня убгаютъ, и нтъ средствъ утолить возрастающей жажды. Есть теоретически несомннное для меня убжденіе, но нтъ конкретнаго чувства, нтъ отъ этой вры удовлетворенія сердцу. И всего ужасне то, что прежде все это было и вдругъ недавно куда-то непонятно исчезло. Прежде была полнота вры и счастье ею — ‘въ величайшихъ радостяхъ, и въ величайшемъ гор. Но недавно со мной случилось что-то странное, странно-ужасное. Помните, въ сказк Андерсена о Гертруд и Ка, какъ ему въ глазъ попалъ осколокъ дьявольскаго зеркала и какъ вдругъ пересталъ онъ видть доброе въ жизни? Ну, и у меня въ глазу сидитъ такой же осколокъ. Съ тхъ поръ какъ онъ неслышно впился мн въ зрачокъ, я пересталъ видть человка, и въ себ и въ другихъ вижу одного только звря. Я сажусь обдать, и вс аксессуары человческой кухни: ножи, вилки, тарелки, блюда, вс виды кушаній исчезаютъ, и я вижу въ себ и въ другихъ только животное, подающее такихъ же животныхъ, какъ оно само. Я прихожу въ общество — и вс утонченныя формы человческихъ отношеній исчезаютъ для моего взора, остается одно только зрлище вчной вражды, зависти, ‘клеветы друзей’, эгоизмъ, и въ обществ я не вижу теперь ничего, кром стада зврей. Я прихожу въ семью и ужь не вижу прежней любви, вижу только, что это логовище для выведенія новыхъ животныхъ. Святйшія чувства матери, дтей какъ-то обнажились: въ ядр ихъ души я вижу того же звря, ту же тигрицу, тигрятъ, только для разнообразія изрдка надвающихъ ангельскія личины. Женская красота, любовь къ женщин… нтъ границъ омерзнію, которое не он даже, а малйшая тнь намека на нихъ — во мн возбуждаютъ. Языкъ любви, казавшійся мн прежде такимъ поэтическимъ, звучитъ мн теперь чмъ-то невыразимо фальшивымъ, невообразимо отвратительнымъ и безобразнымъ. Сохраненіе рода…. продолженіе вида… половой подборъ! Бррр… мерзость какая!— Начавъ почти съ шепота, постепенно голосъ Иванова крпчалъ, и въ звук его стихало горе и возрастала злоба. Слабости какъ не бывало. Сжавъ зубы, онъ смотрлъ впередъ съ неподвижнымъ выраженіемъ ненависти и отвращенія.

— Подлецъ!— закричалъ онъ вдругъ, вскочивъ блдный, какъ полотно, и весь трясясь отъ гнва.— Подлецъ! какъ смлъ ты обманывать себя, другихъ? Какъ смлъ ты врить и другихъ еще уврять въ возможности счастья, истины, добра? Ты — воплощеніе зла, воплощеніе звря!— кричалъ старикъ, обращаясь, очевидно, къ самому себ и съ отвращеніемъ глядя на свое тощее тло и длинные искривленные члены.

— Иванъ Ивановичъ, вспомните о душ вашей, о Бог…— сказалъ я, собравшись, наконецъ, съ силами.

— О душ? О Бог? Ахъ… я понимаю ихъ только вмст съ мыслью о смерти. Въ жизни душа представляется мн неосуществимымъ идеальнымъ отвлеченіемъ. Разв можетъ быть душа у людей, когда ихъ жизнь построена на тхъ же законахъ борьбы за существованіе, за сохраненіе вида, какъ и у животныхъ? Душа есть любовь, а любви нтъ у людей. Любовь человка бываетъ всегда къ одному на счетъ другихъ… Любишь жену, дтей, друга, чтобы меньше любить остальныхъ людей. Любишь русскихъ, чтобы ненавидть поляковъ, нмцевъ, турокъ, англичанъ. И во всемъ то же самое. Ничего нтъ въ людяхъ, кром эгоизма и ненависти… Ничего не дано людямъ, кром знанія и науки, превосходствомъ которыхъ они только побждаютъ другъ друга и другихъ животныхъ, къ нимъ неспособныхъ. И живы люди на свт только ненавистью своею къ другимъ, только эгоистическою заботою о себ, о сохраненіи рода, только трудомъ и наукой, направленными къ той же эгоистической цли… Нтъ добра и любви на этомъ свт. А если ихъ нтъ, то нтъ и правды. А нтъ правды, любви и добра, значитъ нтъ и души у живущаго на земл человка… И когда это поймешь, тогда и къ Богу чувство твое становится отвлеченнымъ, теоретическимъ, холоднымъ… Да, Богъ есть: теоретически это несомннно для меня. Но практически я не врю въ исполнимость людьми его закона на земл. Люди въ дйствительности живутъ на основаніи другихъ законовъ — законовъ своей животной природы, законовъ борьбы и побды. Словомъ, я признаю, что истина существуетъ, что познаніе ея возможно для человка, но осуществленіе ея въ дйствительности для людей представляется мн недоступнымъ. Когда увидишь все это такъ ясно, какъ я это вижу, не можешь быть счастливъ. Въ одномъ только вижу я счастье — въ смерти. Тамъ только разстанусь я съ источникомъ зла моего — съ моимъ отвратительнымъ тломъ. Тамъ только откроются мн любовь, истина и добро. Тамъ только буду я счастливъ.

Голосъ, постепенно стихая, замолкъ. Морщины расправились. Глаза стали спокойны и свтлы и съ неожиданнымъ выраженіемъ прощенія и любви смотрли куда-то далеко. Какъ будто онъ прислушивался къ звукамъ, раздающимся гд-то далеко, далеко, несущимъ ему оттуда сладкую музыку счастья и миръ, которыхъ онъ не зналъ на земл. Вдругъ что-то мягкое и нжное промелькнуло въ лиц больнаго.

‘Ну, слава Богу, успокоился несчастный,— подумалъ я.— И лакъ это удивительно: Левинъ пришелъ въ ужасъ отъ мысли о смерти, а этого одна мысль о ней длаетъ счастливымъ. странно!’

Успокоившись за Иванова, который лежалъ съ закрытыми глазами и готовился заснуть, я на цыпочкахъ, осторожно пробрался на свою кровать и легъ, чтобы тотъ опять какъ-нибудь не заговорилъ. Я лежалъ и думалъ о несчастномъ Иванов, о счастливомъ Левин. Какъ ни тягостно было впечатлніе разговора съ Ивановымъ, инстинктъ говорилъ мн, что такъ ли, яначе ли, раньше или позже, но этотъ несчастный освободится отъ яда, пропитавшаго все его существо, и найдетъ истину и примиреніе, какъ и Левинъ, только обратнымъ путемъ, и что теперешнее его состояніе есть только послдніе приступы слабющаго уже эгоизма. Въ мысляхъ о Левин и Иванов открывалось мн что-то новое и таинственное: какъ будто сама собой открывалась какая-то тайна, разгадать которую было будто бы издавна моимъ задушевнымъ желаніемъ. ‘Какъ они одновременно близки и далеки другъ къ другу,— думалъ я.— Неужели счастье и несчастье — только ступени, съ двухъ противуположныхъ сторонъ ведущія въ той далекой таинственной вершин, съ которой человку открывается истина?… И по которой изъ двухъ этихъ лстницъ суждено мн взойти на желанную вершину въ моей собственной жизни?’ Я думалъ объ этомъ и не спалъ.

Солнце взошло, и комната ярко освтилась. Старикъ, ровно дыша, спалъ крпко съ спокойнымъ выраженіемъ лица. Что-жь? Неужели спать въ такое прелестное утро, посл всхъ этихъ необыкновенныхъ впечатлній? Я потихоньку одлся и вышелъ. Въ передней старый Петръ подметалъ полъ.

— Дайте мн мою шубу.

Петръ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ.

— Помилуйте, баринъ, вдь, весна на двор. Почитай, градусовъ 15 будетъ на солнц.

— Какъ же такъ? Вдь, я вчера на саняхъ къ вамъ пріхалъ?

— Не могу знать. Только извольте выйти на дворъ посмотрть, какъ вамъ угодно будетъ одться.

Я, ничего не понимая, вышелъ на крыльцо. Уже когда я отворилъ первую дверь, на меня пахнуло свжестью теплаго весенняго утра. Что за чудо? На двор точно была весна. Деревья уже давно распустились. Солнце такъ ласково грло. Птицы щебетали о чемъ-то съ веселымъ сердцемъ. Ничего не понимаю… ахъ, это, вдь, сонъ, это, вдь, все во сн со мной происходитъ… Ну, тогда ничего… И фантастическія представленія сна опять, цпляясь одно за другое, потянулись старою цпью.

XXV.

Возвращаясь за шапкой и палкой, я наткнулся на Левина, который, свжій и веселый, какъ юноша, шелъ въ кабинетъ.

— Какъ спали? Долго еще бесдовали съ моимъ другомъ?

— Да, онъ недавно только заснулъ. Онъ чмъ-то разстроился. Я боюсь, не я ли это какъ-нибудь разбередилъ ему то что, видимо, болитъ у него уже давно.

— Да, ему, бдняг, не повезло въ жизни,— сказалъ Левинъ, грустно и вздохнулъ.— Но вообще онъ ничего, бодрится. Никогда только находитъ на него линія, какъ онъ выражается, и тогда онъ становится тяжелъ для окружающихъ, но не для меня: а мной онъ какъ-то доврчиве и веселе, и мы какъ-то ужъ очень скоро понимаемъ другъ друга. Такъ не будемъ его будить. Пойдемте, я покажу вамъ балконъ.

Мы обошли домъ черезъ калитку сада и взобрались на ка кое-то странное сооруженіе, представлявшее нчто среднее между балкономъ, террасой и колонадой, очень красивое и уютно. Видъ открывался далекій и просторный. Домъ стоялъ на возвышеніи, и за садомъ поля и рощи, спускаясь ступенями къ рк, переходили по ту сторону рки въ большую долину, на гора зонт которой виднлись безконечные лса. Восходящее солнц увеличивало прелесть далекаго вида, который весь какъ будто то бы былъ сдланъ изъ золота, эмали и бархата, весеннихъ цвтовъ и отливовъ и воздуха, чистот и мягкой свжести котораго не было опредленія.

— Какъ хорошо!— сказали мы оба въ одинъ голосъ.

— Пойдемте по саду, пока принесутъ намъ пость,— сказалъ Левинъ.

Мы спустились со старыхъ, съ потрескавшимся цементомъ, каменныхъ ступеней террасы и пошли по нерасчищенному еще саду. Такъ хорошо было, что мы долго молчали, и ни Левину, ни мн не хотлось ни о чемъ говорить.

Мы подошли къ старому наклонившемуся забору, вдоль котораго стояли почему-то вишневыя деревья въ цвту.

— Вдь, какъ хорошо,— сказалъ Левинъ, помолчавъ.— Такъ хорошо, что не хочется думать. Да и не нужно думать,— прибавилъ онъ серьезно.— Думать, анализировать все — ненормально, несвойственно природ. Нужно жить, а не думать. Вотъ предо мною природа, Богъ, смыслъ жизни, свободы, добра. Они передъ нами. Зачмъ подвергать ихъ логическому изслдованію, которое къ нимъ непримнимо? Они не выдерживаютъ анализа, но не потому, чтобы они были ниже, а потому, что они отъ него ускользаютъ. Передъ критикой остаются не добро, не истина, не счастье, познаваемое лишь прямымъ созерцаніемъ природы и общей съ нею жизнью, а наши случайныя понятія о нихъ. И понятія наши, случайныя и несовершенныя, не выдерживаютъ разсудочной критики. Если бы не было такъ ужасно, было бы смшно, съ какою гордостью и самодовольствомъ мы, какъ дти, разбираемъ часы, вынимаемъ пружины, длаемъ изъ нихъ игрушку и потомъ удивляемся, что часы перестали идти… Жизнь не поддается разсудку, его. пониманію, его пониманіе жизни узко и мелко Въ сравненіи съ истиной жизни оно — ничтожество, нуль. И вотъ оно, разсудочное знаніе, начинаетъ судить будто бы жизнь, а на дл само себя, т.-е. нуль, и приходить къ результату, что нуль равенъ нулю… и удивляется! Нечего удивляться: ничего другаго и не могло получиться въ результат! Жизнь, представляющаяся разсудку ничмъ, есть ничто, конечно, но она есть ничто только для разсудка. Отвтъ разсудка есть отвтъ неопредленный. Онъ не можетъ имть значеніи достоврно отрицательнаго, потому что онъ условенъ. Онъ говоритъ: я не понимаю жизни, я не въ силахъ ее объяснить. Безусловность отрицанія несомннна здсь только по вопрошающему разсудку, но не къ вопрошаемой жизни. Разсудокъ говоритъ такъ: мое званіе жизни равно нулю, потомъ спрашиваетъ: что есть нуль? и отвчаетъ: нуль есть нуль… Это похоже на то, что бываетъ въ математик, когда, дума’ ршать уравненіе, ршаемъ тождество. Ходъ размышленія правиленъ, но въ результат получается отвтъ: а=а, или или х=х. Жизнь, представляющаяся нормальному чувству добромъ, есть добро. Жизнь, кажущаяся извращенному чувству зломъ, есть зло. Разсудокъ говоритъ: жизнь есть ничто, чувство говоритъ: жизнь есть добро или зло. Разсудокъ ничего не отвчаетъ, ршаетъ вопросъ и судитъ одно только чувство… Я спрашивалъ: какое внвременное, внпространственное значеніе моей жизни? Разсудокъ не признавалъ такой постановки: онъ не понималъ безконечнаго. И потому разсудокъ отвчалъ на другой вопросъ: какое временное, причинное и пространственное значеніе моей жизни? И отвтъ его былъ: никакого. Понявъ это, я увидлъ, что нельзя было искать въ разсудочномъ знаніи отвта на мой вопросъ, и что отвтъ, даваемый разсудочнымъ знаніемъ, есть только указа віе на то, что отвтъ положительный и опредленный можетъ быть полученъ только при иной постановк вопроса, только тогда, когда въ разсужденіе будетъ введенъ непостижимый разсудку вопросъ отношенія конечнаго къ безконечному. Я понялъ и то, что какъ ни безосновательны съ разсудочной точки зрнія Отвты, даваемые врою, они имютъ то преимущество, что вводятъ въ каждый отвтъ отношеніе конечнаго къ безконечному, безъ котораго не можетъ быть отвта. Вопросъ: какъ жить? Отвтъ: по закону Божію. Что выйдетъ изъ моей жизни? Вчное мученіе или вчное блаженство. Какой неуничтожаемый смертью смыслъ жизни? Соединеніе съ безконечнымъ Богомъ, рай… Такъ что, кром разсудочнаго знанія, которое прежде представлялось мн разумнымъ и единственнымъ, я былъ приведенъ къ необходимости признать, что существуетъ другое знаніе, казавшееся мн прежде неразумнымъ, но которое одно даетъ человчеству отвты на вопросы жизни и вслдствіе того возможность жить,— вра. ‘Разумное’ званіе привело меня къ признанію того, что жизнь безсмысленна, жизнь моя остановилась и я хотлъ уничтожить себя. Оглянувшись на людей, на все человчество, я увидалъ, что люди живутъ и утверждаютъ, что знаютъ смыслъ жизни. Какъ другимъ людямъ, такъ и мн смыслъ жизни и возможность жизни давала вра. Оглянулся дальше, на людей другихъ странъ и временъ — увидалъ то же самое. Гд жизнь, тамъ вра, съ тхъ поръ, какъ есть человчество, даетъ возможность жить, и главныя черты вры везд и всегда одн т же. И я понялъ, что не разсудокъ, а вра есть знаніе смысла человческой жизни, вслдствіе котораго человкъ не уничтожаетъ себя, а живетъ. Вра есть сила жизни. Если человкъ живетъ, то онъ во что-нибудь да вритъ. Еслибъ онъ не врилъ, что для чего-нибудь надо жить, то онъ бы и не жилъ. Если онъ не видитъ, не понимаетъ, что конечное есть призракъ, онъ вритъ въ конечное, если онъ понимаетъ призрачность конечнаго, онъ долженъ врить въ безконечное. Безъ вры нельзя жить… нужно и дорого только разршеніе противорчія конечнаго съ безконечнымъ, отвтъ на вопросъ жизни такой, при которомъ возможна жизнь. И это единственное разршеніе, которое мы находимъ везд, всегда и у всхъ народовъ,— разршеніе, вынесенное изъ временъ еще доисторическихъ, разршеніе столь трудное, что мы новаго, подобнаго ему, сдлать не можемъ, и это-то разршеніе мы легкомысленно разрушаемъ, съ тмъ, чтобы поставить опять тотъ вопросъ, который присущъ всякому и на который у насъ нтъ и не можетъ быть иного отвта. Понятіе безконечнаго Бога, божественности души, связи длъ людскихъ съ Богомъ, понятія нравственнаго добра и зла,— яти понятія выработаны въ скрывающейся отъ разсудка дали доисторической жизни человчества* это т понятія, безъ которыхъ не было бы жизни и меня самого. А я, откинувъ всю эту работу всего человчества, хочу все самъ длать по новому и но своему. И матеріалъ для нея ищу тамъ, гд его не можетъ быть, ищу вн меня, въ разсудк, тогда какъ онъ внутри меня, въ моемъ сердц… Я понималъ, что вс наши разсужденія вертятся въ заколдованномъ круг, какъ колесо, не цпляющееся за шестерню. Сколько бы и какъ бы хорошо мы ни разсуждали, мы не можемъ получить отвта за вопросъ, и всегда будетъ о=о, и что по этому нашъ путь, путь разсужденія, ошибоченъ, Я понималъ, что въ отвтахъ, даваемыхъ врою, хранится глубочайшая мудрость человчества, что я не имлъ нрава отрицать ихъ за основаніи ‘разума’ и, что главное, отвты эти одни отвчаютъ на вопросы жизни. Я понималъ, что скотникъ Николай, старикъ, умершій въ Бог — оканычъ, едоръ подавальщикъ, вотъ эта старушка няня моя Агафья Михайловна, которая въ эту минуту съ такою торжественностью засдаетъ тамъ у самовара на террас и готовитъ намъ чай,— что они — хранители истинной мудрости, и что мы — съ г. Станкевичемъ вашимъ, съ братцемъ моимъ ученымъ Сергемъ Ивановичемъ, съ Катавасовымъ, Песцовымъ и Метровымъ — олицетвореніе невжества и ничтожества въ сравненіи съ этими умными, добрыми, прекрасными людьми…

‘Какъ онъ хорошо говоритъ,— думалъ я, восходя съ Левинымъ по ступенямъ террасы.— И какъ это онъ врно и сразу объяснилъ мн все о г. Станкевич. Удивительно! Г. Станкевичъ, просто, забылъ то, что теперь большинству образованныхъ людей уже неизвстно, но что твердо знаютъ и помнятъ такіе люди, какъ Агафья Михайловна. Такъ вотъ почему онъ такъ смялся надъ ея философіей, которая, очевидно, гораздо, несравненно глубже его неопредленной системы… Только бы Левину не надоло говорить дальше. Тогда бы, можетъ быть, я узналъ и о томъ, почему г. Станкевичъ отнесся съ такимъ ужаснымъ презрніемъ не только къ мнніямъ Агафьи Михайловны, но и къ ней самой, почему онъ такъ неуважительно отзывался о ней, о скотник Никола и т. д. Только бы Левинъ говорилъ — ужь я его теперь не перебью… Какъ бы не забыть только? Вдь, записывать неловко, да и невозможно во сн. Какъ хорошо я сдлалъ, что пріхалъ сюда! Одно нехорошо, это — Ивановъ, больной и озлобленный. Но, вдь, это пройдетъ у него, какъ все проходятъ на свт.

— Здравствуйте, Агафья Михайловна. Пойдите, узнайте у Петра, проснулся ли Иванъ Ивановичъ. Что вы пьете утромъ, чай или кофе? Садитесь сюда,— говорилъ Левинъ, садясь у самовара.

— Такъ вотъ, видите ли,— продолжалъ онъ свой разсказъ,— я все это прекрасно понималъ къ теоріи, но отъ этого мн не было легче. Я видлъ, что знаніе смысла — въ вр, но въ какой вр и какъ понять ее — я не зналъ. И я изучалъ буддизмъ и магометанство по книгамъ, и боле всего христіанство и по книгамъ, и по живымъ людямъ, окружавшимъ меня. Я естественно обратился, прежде всего, къ врующимъ людямъ моего круга. И я ухватился за нихъ и допрашивалъ ихъ о томъ, какъ они врятъ и въ чемъ видятъ смыслъ жизни. Несмотря на то, что я длалъ всевозможныя уступки, избгалъ всякихъ споровъ, я не могъ принять вры этихъ людей, я видлъ, что то, что они выдавали за вру, было не объясненіе, а затемнніе смысла жизни, что сами они утверждали свою вру не для того, чтобы отвтить на тотъ вопросъ жизни, который привелъ меня въ вр, а для какихъ-то другихъ, чуждыхъ мн цлей. Пеня оттолкнуло то, что жизнь этихъ людей была та же, какъ и моя, съ тою только разницею, что она не соотвтствовала тмъ самымъ началамъ, которыя они излагали въ своемъ ученіи. Я чувствовалъ ясно, что они сами себя обманываютъ и что у нихъ, также какъ у меня, нтъ другаго смысла въ жизни, какъ того, чтобы жить, пока живется, и брать все, что можетъ взять рука. Я видлъ это потому, что еслибъ у нихъ былъ тотъ смыслъ, при которомъ уничтожается страхъ лишеній, страданій и смерти, то они бы не боялись ихъ. А они, эти врующіе нашего круга, точно также какъ и я, жили въ избытк, старались увеличить или сохранить его, боялись лишеній, страданій, смерти и жили, удовлетворяя похотямъ, жили также дурно, если не хуже, чмъ неврующіе. И потому никакія разсужденія не могли убдить меня въ истинности ихъ вры. Я понялъ, что вра этихъ людей не та вра, которой я искалъ, что ихъ вра не есть вра, а только одно изъ эпикурейскихъ наслажденій въ жизни. Я понялъ, что эта вра годится, можетъ быть, хоть не для утшенія, а для нкотораго разсянія раскаивающемуся Соломону на смертномъ одр, но она не можетъ годиться для огромнаго большинства человчества, которое призвано не потшаться, а творить жизнь. Для того, чтобы все человчество могло жить, для того, чтобы оно продолжало жизнь, придавая ей смыслъ, у нихъ, у этихъ милліардовъ, должно быть другое, настоящее знаніе вры. Вдь, не то, что мы съ Соломономъ и Шопенгауеромъ не убили себя, не это убдило меня въ существованіи вры, а то, что жили эти милліарды и живутъ и насъ съ Соломономъ вынесли на своихъ волнахъ… Вотъ идетъ нашъ милый нераскаявшійся еще Соломонъ,— сказалъ вдругъ Левинъ, ласково улыбаясь и вставая на встрчу Иванову.

— Какъ вы спали? Какъ чувствуете себя, дорогой Иванъ Ивановичъ?— говорилъ Левинъ, крпко пожимая руку своего друга и съ спокойнымъ вниманіемъ вглядываясь въ выраженіе его лица, слегка освженнаго снопъ.

— Спалъ немного, но крпко. Вотъ, юнош выболталъ всю душу и заснулъ. А вы давно встали? Какъ сегодня

И на изможденномъ лиц старика не видно было вчерашняго озлобленія, а было что-то доброе и благодушное.

— Прошла линія? Ботъ вамъ стаканъ. Пожалуй, и мясо будете сть сегодня?

На сморщившемся вдругъ лиц Ивана Ивановича, сквозь неожиданно веселую улыбку, показалось выраженіе, свойственное человку, когда его хотятъ угостить пріемомъ olei recini.

— Когда Иванъ Ивановичъ подвергается своей линіи,— обратился ко мн Левинъ, поднявъ кверху брови съ хитрымъ и добродушно-веселымъ выраженіемъ,— онъ тогда не сть мяса… на философскомъ основаніи.

— Отчего это, Иванъ Ивановичъ?

Старикъ сконфузился.

— Видите ли… я тогда вспоминаю микроскопъ Тицнера. Вы видали? Помните, какъ тамъ въ кайл воды у васъ на глазахъ рождаются, вздыхаютъ, подаютъ другъ друга тысячи инфузорій? Вотъ и мы, люди, также подаемъ другихъ животныхъ. И когда вспомнишь это живо, не лзетъ кусокъ въ горло и питаешься тогда акридами и дикимъ медомъ — молокомъ, хлбомъ, чмъ-нибудь растительнымъ. А иногда и вовсе ничего не шь,— сказалъ Иванъ Ивановичъ и покраснлъ.

— Да что объ этомъ говорить. Лучше скажите, о чемъ вы тутъ бесдовали съ юношей?

— Es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie immer neu. ли все о томъ же, о вчерашнемъ. Разсказывалъ, какъ я раскаялся.

— Пожалуйста, продолжайте. Я, въ наказаніе за то, что опоздалъ, буду не только слушать и стараться понимать, но еще догадываться о томъ, чего не слыхалъ.

— Да… я началъ говорить, что, не найдя удовлетворенія въ вр людей моего круга, я сталъ^сближаться съ врующими изъ бдныхъ, простыхъ, неученыхъ людей, со странниками, монахами, раскольниками, мужиками. Вроученіе этихъ людей изъ народа было тоже христіанское, какъ вроученіе мнимоврующихъ изъ вашего круга. Но многое въ жизни врующихъ нашего круга было противорчіемъ ихъ вр, а вся жизнь людей врующихъ и трудящихся была подтвержденіемъ’ того смысла жизни, который давало знаніе вры. И я сталь вглядываться въ жизнь и врованіе этихъ людей, и чмъ больше я вглядывался, тмъ больше убждался, что у нихъ была настоящая вра, что вра ихъ необходима для нихъ и одна даетъ имъ смыслъ и возможность жизни. Въ противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишенія и страданія, эти люди принимали болзни и горести безъ всякаго недоумнія и противленія, а съ спокойною и твердою увренностью въ томъ, что все это должно быть и не можетъ быть иначе, что все это — добро. Въ противуположность того, что чмъ мы умне, тмъ мене понимаемъ смыслъ жизни и видимъ какую-то злую насмшку въ томъ, что мы страдаемъ и умираемъ, эти люди живутъ, страдаютъ и приближаются къ смерти съ спокойствіемъ, чаще же всего съ радостью. И я оглянулся шире вокругъ себя. Я вглядлся въ жизнь прошедшихъ и современныхъ огромныхъ массъ людей. И я увидлъ такихъ понявшихъ смыслъ жизни, умющихъ умирать — не двухъ, трехъ, десять, а сотни, тысячи, милліоны. И вс они, безконечно различные по своему нраву, уму, образованію, положенію, вс одинаковы и совершенно противуположно моему невднію знали смыслъ жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишенія и страданія, жили и умирали, видя въ этомъ не суету, а добро. И я полюбилъ этихъ людей…

Слезы выступили на глазахъ Левина, и онъ остановился и долго не могъ справиться съ своимъ волненіемъ. Ивановъ слушалъ его съ такимъ выраженіемъ, какъ будто жизнь его зависла отъ того, что будетъ сказано Левинымъ дальше.

— И чмъ больше я вникалъ въ ихъ жизнь, тмъ больше я любилъ ихъ и тмъ легче мн самому становилось жить,— продолжалъ Левинъ, оправившись. Я жилъ такъ два года, и со мной случился переворотъ, который давно готовился во мн и зачатки котораго всегда во мн были. Жизнь нашего круга не только опротивла мн, но потеряла всякій смыслъ. Вс наши дйствія, разсужденія, наука и искусство,— все это представилось мн однимъ баловствомъ. Я понялъ, что искать смысла жизни въ этомъ нельзя. Дйствія же трудящагося народа, творящаго жизнь, представились мн единымъ настоящимъ дломъ. И я понялъ, что смыслъ, придаваемый этой жизни, есть истина, и принялъ его…

Вдругъ я замтилъ, что Левинъ пристально и сурово смотритъ въ глаза своему другу, а тотъ сидитъ съ выраженіемъ человка, который въ ослпленіи долго длалъ что-то очень дурное и потомъ вдругъ, сразу, неожиданно понялъ, наконецъ, что онъ преступникъ. Я смотрлъ на нихъ и ничего не пони малъ.

— Я вспомнилъ,— говорилъ Левинъ сухимъ и строгимъ тономъ, не спуская глазъ съ Ивана Ивановича,— я вспомнилъ, какъ т же самыя врованія отталкивали меня и казались безсмысленными, когда ихъ исповдывали люди, жившіе противно этимъ врованіямъ, и какъ эти же самыя врованія привлекли меня и показались мн разумными, когда я видлъ, что люди живутъ по нимъ. Я вспомнилъ это и понялъ, почему я тогда откинулъ эти врованія, почему нашелъ ихъ безсмысленными и почему теперь принялъ ихъ и нашелъ полными смысла. Я понялъ, что я заблудился тогда — и какъ я заблудился. Я заблудился не столько отъ того, что неправильно мыслилъ, сколько отъ того, что я жилъ дурно. Я понялъ, что истину закрыло отъ меня не столько заблужденіе моей мысли, сколько самая жизнь моя въ тхъ исключительныхъ условіяхъ эпикурейства, удовлетворенія похотямъ, въ которыхъ я провелъ ее. Я понялъ, что мой вопросъ о томъ, что есть моя жизнь, и отвтъ: зло — былъ совершенно правиленъ. Неправильно было только то, что отвтъ, относящійся только ко мн, я отнесъ къ жизни вообще: я спросилъ себя, что такое моя жизнь, и получилъ отвтъ: зло и безсмыслица. И точно моя жизнь — жизнь потворства, похоти — была безсмысленна и зла, и потому отвтъ: ‘жизнь зла и безсмысленна’ относится только въ моей жизни, а не къ жизни людской вообще. Я жилъ въ избытк, все у меня было, чего можетъ желать человкъ: свобода, независимость, деньги, имніе, здоровье, сила, талантъ, слава и, сверхъ всего этого, семейное счастье. И эта жизнь избытка человческаго счастья не имла уже цли и была потому безсмысленна. Она вся была направлена на мое личное благо (я не говорю о семь, потому что семья моя для меня — тотъ же я) и потому была эгоистична и зла. Она была совершенно также безсмысленна и зла, какъ жизнь тхъ, которые страдаютъ отъ того, что не имютъ славы, независимости, здоровья, денегъ, таланта, отъ того, что не имютъ личнаго счастья, и за свое страданіе ненавидятъ людей и жизнь и считаютъ жизнь человчества зломъ и безсмыслицей, еще находя дерзость уврять другихъ, что вруютъ въ Бога,— говорилъ Левинъ, возвышая голосъ и съ возрастающей суровостью глядя на Иванова.

Каждое слово Левина какъ будто молотомъ огромнымъ било Ивана Ивановича. Онъ вздрагивалъ отъ каждаго слова своего друга. Онъ сидлъ, широко раскрывъ глаза, красня все больше и больше, и закрылъ лицо руками.

Левинъ вдругъ смягчился. Лобъ и брови разгладились, глаза и лицо просвтлли, и онъ, замолчавъ, смотрлъ на своего друга съ любовью и кротостью. И заговорилъ голосомъ тихимъ, какъ будто это не онъ, а голосъ его самъ отъ себя, прямо изъ сердца приносилъ его другу отраду и миръ.

— Я понялъ ту истину,— говорилъ этотъ голосъ,— я понялъ ту истину, что люди боле возлюбили тьму, нежели свтъ, потому что дла ихъ были злы. Ибо всякій, длающій худыя дла, ненавидитъ свтъ и не идетъ къ свту, чтобы не обличались дла его. Я понялъ, что для того, чтобы понять смыслъ жизни и увидть въ ней добро, надо, прежде всего, чтобы твоя собственная жизнь была не безсмысленна и зла, а потомъ уже разумъ, чтобы назвать свое пониманіе словомъ. Если думаешь и говоришь о жизни человческой, то надо говорить и думать о жизни всего человчества, а не о жизни нсколькихъ паразитовъ жизни… Эта истина всегда была истиной, какъ дважды два — четыре, но я не признавалъ ея, потому что, признавъ 2×2 = 4, я тмъ самымъ обязывался признать себя дурнымъ человкомъ, а чувствовать себя хорошимъ для меня было важне, нежели признавать 2×2 = 4. Я полюбилъ хорошихъ людей, возненавидлъ себя и — призналъ истину. И все сразу ясно мн стало… Возненавидть себя, забывать о себ, не думать о себ, любить другихъ,— это одно средство, чтобы жить и понимать жизнь, любить ее я считать добромъ… Птица существуетъ такъ, что она должна летать, собирать пищу, строить гнздо, и когда я вижу, что птица длаетъ это, я радуюсь ея радостью. Коза, заяцъ, волкъ существуютъ такъ, что они должны кормиться, множиться, кормить свои семьи, и когда они длаютъ это, у меня есть твердое сознаніе, что они счастливы и жизнь ихъ разумна. И человкъ точно также долженъ добывать жизнь, какъ и животныя, но съ тою огромною разницей, что онъ погибнетъ, добывая ее одинъ, онъ долженъ добывать ее не для себя, а для всхъ. И когда онъ длаетъ это, у меня есть твердое сознаніе, что онъ счастливъ и жизнь его разумна. Если смыслъ человческой жизни въ томъ, чтобы добывать ее, то какъ же я, проживъ паразитомъ тридцать лтъ сознательной жизни, могъ получить другой отвтъ, какъ тотъ, что жизнь моя есть безсмыслица и зло? Она и была безсмыслица и зло…

Левинъ замолчалъ и задумался. Ивановъ, отнявъ руки отъ мокраго лица и покраснвшихъ глазъ, смотрлъ на Левина съ мольбой и надеждой.

— Константинъ Дмитричъ,— сказалъ онъ голосомъ робкимъ и нетвердымъ,— но зачмъ же эта борьба за существованіе въ мір человка и животныхъ? Зачмъ волкъ подаетъ возу и зайца? Зачмъ мы охотимся на волковъ? Зачмъ ястребъ подаетъ ласточекъ и цыплятъ? Зачмъ мы убиваемъ ястреба и гоняемъ его, чтобы онъ не мшалъ намъ сть цыплятъ съ зеленью и крупой? Зачмъ люди убиваютъ другъ друга? Я готовъ признать, что я — зло и что поэтому я считаю жизнь зломъ. Но какъ же быть въ виду этой, и вн меня столь несомннной истины? Какъ быть въ виду того факта, что міръ въ каждое мгновеніе своего существованія есть поле битвы, гд поминутно одни погибаютъ въ изнеможеніи, другіе побждаютъ и рождаютъ новыхъ существъ, которыя въ слдующій моментъ продлываютъ другъ съ другомъ то же самое? И каждый разъ одно и то же. Перемняются платья, моды, культура, породы людей и животныхъ, а суть все та же и та же. Зачмъ же все это? Неужели это не зло, не безсмыслица?— говорилъ со слезами отчаянія въ голос несчастный старикъ.

Лицо Левина опять потемнло. Опять голосъ его сдлался сухимъ и суровымъ.

— Чтобъ имть надежду понять смыслъ той воли, которая управляетъ жизнью міра, надо, прежде всего, исполнять ее, длать то, чего отъ насъ хотятъ. А если я не буду длать того, чего хотятъ отъ меня, то и не пойму никогда и того, чего хотятъ отъ меня, а ужъ тмъ мене — чего хотятъ отъ всхъ насъ и отъ всего міра… Если голаго, голоднаго, нищаго взяли съ перекрестка, привели въ крытое мсто прекраснаго заведенія, накормили, напоили и заставили двигать вверхъ и внизъ какую-то палку, то очевидно, что, прежде чмъ разбирать, зачмъ его взяли, зачмъ двигать палкой, разумно ли устройство всего заведенія,— нищему, прежде всего, нужно двигать палкой. Если онъ будетъ двигать палкой, тогда онъ пойметъ, что палка эта движетъ насосъ, что насосъ накачиваетъ воду, что вода идетъ по грядкамъ, тогда его выведутъ изъ крытаго колодца и поставятъ на другое дло, и онъ будетъ собирать плоды и войдетъ въ радость господина своего и, переходя отъ низшаго дла въ высшему, все дальше и дальше понимая устройство всего заведенія и участвуя въ немъ, никогда не подумаетъ спрашивать, зачмъ онъ здсь, и ужь никакъ не станетъ упрекать хозяина. Такъ и не упрекаютъ хозяина т, которые длаютъ его волю, люди простые, рабочіе, неученые, а мы вотъ, мудрецы, сть димъ все хозяйское, а длать не длаемъ того, чего хочетъ отъ насъ хозяинъ, и, вмсто того, чтобы длать сли въ кружокъ и разсуждаемъ: ‘Зачмъ это двигать палкой? Вдь, это глупо!’ Вотъ и додумались. Додумались до того, что лишь мы умны, только чувствуемъ, что никуда не годимся и надо ламъ какъ-нибудь самимъ отъ себя избавиться…

Голосъ Левина дрожалъ отъ негодованія, и онъ, почти съ презрніемъ взглянувъ на своего стараго друга, всталъ, потянулся и прошелся по балкону. Ивановъ, сморщивъ лобъ, усиленно думалъ. Меня удивило, что рзкій тонъ и слова Левина не только не сердили его, а какъ будто даже были ему пріятны.

— Пойдемте, господа, пройтись немножко,— связалъ Левинъ.— Вотъ тамъ., за рчкой, есть прелестныя мста.— И онъ, улыбаясь, поводилъ рукой по спин своего сконфуженнаго друга. Мы оба съ удовольствіемъ согласились, тмъ боле, что вс въ дом, судя по шуму и голосамъ, уже проснулись, и дамы съ дтьми каждую минуту могли войти и помшать разговору, который становился все интересне и серьезне. къ тому же, для Иванова, съ его заплаканнымъ лицомъ и жалкимъ видомъ, появленіе новыхъ лицъ могло быть непріятно и въ другомъ отношеніи.

XXVI.

Мы прошли садъ и спустились чрезъ поле, мимо небольшой рощи, къ рк, переправились чрезъ дрожащій мостовъ и пошли къ виднвшемуся вдали большому лсу. Собесдники мои молчали, они полны были мыслями и шли съ серьезными лицами. Но для меня прелестный ландшафтъ былъ ловъ, и весеннее утро въ Россіи, въ деревн, такъ было отрадно, что я ни о чемъ не думалъ и просто радовался тому, что еще существую и еще на родин.

— Я боюсь,— сказалъ Левинъ, наконецъ,— не будетъ ли вамъ далеко идти къ большому лсу, господа? Впрочемъ, мы такъ много разговаривали, что пройтись, какъ слдуетъ, будетъ полезно. Мн очень бы хотлось его увидть, Я давно въ немъ не былъ, а онъ особенно дорогъ мн по воспоминаніямъ о томъ, что мн тамъ открылось въ шум деревьевъ — въ тотъ памятный мн годъ, когда сердце мое непрестанно томилось мучительнымъ чувствомъ, которое я не могу назвать иначе, какъ исканіемъ Нога. Я говорю, что это исканіе было не разсужденіе, а чувство, потому что это исканіе вытекало не изъ мыслей моихъ, а изъ сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужаго и надежды на чью-то помощь. Сердцемъ искалъ Бога, надясь, что найду Его, обращался по старой привычк съ мольбой къ Тому, Кого я искалъ и не находилъ. То я проврялъ въ ум доводы Канта и Шопенгауера о невозможности доказательства бытія Божія,то я начиналъ опровергать ихъ. ‘Причина, говорилъ я себ, не есть такая же категорія мышленія, какъ пространство и время. Если я есмь, то есть на то причина и причина причинъ,’. И я останавливался на этой мысли и старался всмъ существомъ сознать присутствіе этой причины. И какъ только я сознавалъ, что есть сила, во власти которой я’нахожусь, такъ тотчасъ же чувствовалъ возможность жизни. Помню, однажды,— это было ранней весной,— я одинъ былъ въ томъ лсу и прислушивался къ звукамъ лса, говорившимъ что-то задумчиво-торжественное и прекрасное. Я прислушивался къ спокойно-величественной музык звуковъ, а самъ съ тревогой и болью думалъ все объ одномъ, какъ я постоянно все объ одномъ и томъ же думалъ эти послдніе годы, я опять искалъ Бога. И говорилъ себ: ‘Хорошо! Нтъ никакого Бога, нтъ такого, который бы былъ не мое представленіе, но дйствительность, такая же, какъ вся моя жизнь,— нтъ такого. Хорошо! Но понятіе мое о Бог, о томъ, котораго я ищу, понятіе-то это откуда взялось?’ И опять при этой мысли во мн поднялись радостныя волны жизни. Все вокругъ меня ожило, получило смыслъ. Но радость моя продолжалась недолго. Умъ продолжалъ свою работу. ‘Понятіе Бога — не Богъ. Понятіе есть то, что происходитъ во мн, понятіе о Бог есть то, что я могу возбудить и могу не возбудить въ себ. Это не то, чего я ищу. Я ищу того, безъ чего бы не могла быть жизнь’. И опять все стало умирать вокругъ меня и во мн, и мн опять захотлось убить себя… Но тутъ я оглянулся на самого себя, на то, что происходитъ во мн, и я вспомнилъ вс эти, сотни разъ происходившія во мн умиранія и оживленія. Я вспомнилъ, что я жилъ только тогда, когда я врилъ въ Бога. Какъ было прежде, такъ и теперь, сказалъ я себ: стоитъ мн знать о Бог — и я живу’, стоитъ забыть, не врить въ него — и я умираю. Что же такое эти оживанія и умиранія? Вдь, я не живу, когда теряю вру въ существованіе Бога, вдь, я бы давно уже убилъ себя, если бы у меня не было надежды найти Его. Вдь, я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его. И сильне, чмъ когда-нибудь, все освтилось во мн и вокругъ меня, и свтъ этотъ уже не покидалъ меня. И я спасся отъ самоубійства…. Какъ незамтно уничтожилась во мн сила жизни и я пришелъ къ невозможности жить, къ остановк жизни, въ потребности самоубійства, такъ же постепенно и незамтно возвратилась ко мн теперь эта жизненная сила. И странно, что она была не новая, а самая старая — та самая, которая влекла меня на первыхъ порахъ моей жизни. Я вернулся во всемъ къ самому прежнему, дтскому и юношескому. Я вернулся къ вр въ ту волю, которая произвела меня и чего-то хочетъ отъ меня, я вернулся къ тому, что главная и единственная цль моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.-е. жить согласне съ этою волей, я вернулся къ тому, что выраженіе этой воли я могу найти въ томъ, что въ скрывающейся отъ меня дали выработало для руководства своего все человчество, т.-е. я вернулся къ вр въ Бога, въ нравственное совершенствованіе и въ преданіе, передававшее смыслъ жизни. Только та и была разница, что тогда все это принято было безсознательно, теперь же я зналъ, что безъ этого я не могу жить…

Левинъ долго еще говорилъ, но я не слыхалъ почти дальнйшихъ его словъ. Его разсказъ о томъ, какъ онъ вернулся въ вр, ко всму дтскому, такъ запалъ мн въ душу, что я все думалъ о немъ и не слыхалъ продолженія, относившагося къ разнымъ современнымъ проявленіямъ вры въ образованныхъ и достаточныхъ классахъ. Это было очень интересно — то, что онъ говорилъ дальше, но оно касалось возможнаго и желаемаго, но далекаго будущаго, а въ настоящемъ, относясь къ нему заслуженно строго, давало только осужденіе. Впрочемъ, тогда, въ т минуты я и не могъ бы всего себ объяснить. Я чувствовалъ лишь то, что часто случалось со мною, когда я слушалъ хорошую музыку. Слушая музыку или музыкальный голосъ, я, въ качеств профана, пропускаю разныя интродукціи и все то, чего я не могу понять, и жду только тхъ звуковъ мелодія, которые сами придутъ въ мою душу, сами неслышно для меня вынутъ изъ нея ея горе и радость, ея вру и сомннія, ея надежды и отчаяніе и облегчатъ ихъ и помогутъ тому, что въ нихъ есть чистаго, добраго и высокаго, отдлиться отъ зла, мути и низменности, которыя составляю я весь, забыть себя для чего-то лучшаго и возвыситься надъ собою на нсколько счастливыхъ мгновеній. Тогда бываешь счастливъ и слушаешь все тотъ же звукъ, который въ дйствительности давно уже исчезъ въ безконечномъ пространств, давно смнился другимъ, а ты все боишься разстаться съ нимъ и уходишь душою въ тотъ всегда далекій и вдругъ приблизившійся міръ, который былъ вызванъ этимъ сладкимъ, удивительнымъ звукомъ. Тогда неспособенъ слышать того, что дальше поетъ или играетъ великій артистъ. Пусть онъ себ тамъ постъ, что хочетъ, или играетъ, пусть слушаютъ его другіе и рукоплещутъ ему: но теб можно не слышать ихъ дальше, вдь, для тебя цль артиста уже имъ достигнута, вдь, твоя душа полна уже невозвратимой, мучительной болью и сладостью счастья. И разсказъ Левина о томъ, какъ онъ опять сталъ врить, опять въ 50 лтъ сталъ ребенкомъ, какъ онъ исполнилъ завтъ Христа, говорившаго, чтобы вс мы были какъ дти,— былъ для меня почему-то такою же небесною, такою же невозвратно счастливою музыкой. Я вслушивался въ нее, пока она еще отъ меня не ушла, и, слушая ея звуки, вглядывался въ то жесткое и тяжелое, что отъ дйствія ея размягчающихъ, облегчающихъ звуковъ выходило изъ грязнаго, глубокаго, темнаго дна и, уносясь вверхъ, становилось безтлесно-легкимъ, золотисто-свтлымъ и прекраснымъ. Я вспоминалъ все, что прожилъ душой, вс ея невозвратно пропавшія радости, вс ея безцльно разбитыя надежды — и вс они вдругъ получали неожиданное примиреніе и смыслъ. Я вспоминалъ все, чему учился, все, что читалъ, стараясь узнать мысли давно прошедшихъ людей и вковъ — и разрозненное, отрывочное, мучительно-безцльное знаніе получало впервые значеніе и свтъ. Я вспоминалъ ту горечь и раздраженіе, которыя возбуждало во мн зрлище нашего вка — вка вещественнаго прогресса и духовнаго разложенія, казавшагося мн безнадежнымъ — и я начиналъ врить опять, что онъ пройдетъ и настанетъ скоро другой, въ которомъ уже не будетъ убійствъ, сумасшествія и смерти отъ голода и злобы. О! они, наконецъ, перестанутъ убивать другъ друга душою и тломъ. Они перестанутъ презирать и ненавидть любовь и искать красиваго, веселаго зла, перестанутъ вырывать изъ рукъ другъ у друга лишнюю кость, лишнюю корку, хлба. Они перестанутъ отдлять себя отъ природы и Бога, перестанутъ гордиться, болть, сумасшествовать, умирать душою въ своемъ эгоистическомъ одиночеств. Я думалъ объ этомъ и не слыхалъ словъ Левина, хотя они были полны глубокой мысли, глубокаго чувства. Я думалъ — и не замтилъ, сколько времени и какими мстами мы шли. Я очнулся отъ счастливой мечты только въ лсу, гд мы, какъ оказалось, сидли вс трое на старыхъ полусгнившихъ пняхъ давно прорубленной, поросшей молодыми, довольно уже высокими деревьями, проски. Вс молчали. Левинъ сидлъ, поднявъ голову, и вглядывался въ верхушки старыхъ деревьевъ, и на лиц его было что-то такое же тихое, задумчивое и торжественное, какъ въ тхъ звукахъ, которыми тамъ, наверху, переговаривались высокія, важныя сосны. Ихъ голоса тоже были музыка, и музыка ихъ говорила о томъ же мір и счастіи людямъ, которыхъ общаніе слышалось мн въ разсказ стараго Левина. Голоса сосенъ, уносимые втромъ, раздавались далеко, какъ будто он стояли не тутъ, близко такъ надъ нами. Но иногда стихавшій втеръ длалъ слышными ихъ голоса, и тогда он какъ будто говорили: ‘Мы стоимъ здсь давно, когда васъ никого еще не было на свт, но люди были уже, вы умрете, и любовь ваша, и злоба, и слава ваша исчезнетъ, а мы все еще будемъ стоять — и нтъ у насъ ни любви, ни злобы, и есть вковая красота и слава, но пройдутъ вка, и мы упадемъ, и поднимутся вершины нашихъ дтей, и они съ вками тоже падутъ, а вчная душа наша — созидающая насъ вчная природа и Богъ, вчно живущій надъ ней, пребудутъ вчно. И вы, рождаясь на мгновеніе, живите, познавая вчную общую душу природы — вчнаго Бога, и умрите съ врой, что останетесь въ природ и въ Бог. И не старайтесь увидть ихъ умомъ и глазами, потому что слабы глаза ваши и умъ вашъ безсиленъ, но сердцемъ вашимъ всевдущимъ, но душою вашею вчной слушайте наши голоса, голоса всей великой вчной природы — и въ звукахъ ея неумирающей музыки услышите красоту, истину и добро, и утишатся страсти ваши и познаете любовь, и въ ней познаете вчнаго Бога… узнаете Бога… узнаете вчнаго Бога… вчнаго Бога… Бога…’,— умолкая, тихо и торжественно замирая и опять съ усиленіемъ втра переходя въ неразборчивый гулъ, говорили голоса огромнаго, прекраснаго стараго лса… Я слушалъ ихъ, и недавнее чувство боязни потерять преходящее счастье возвышенной мысли исчезало во мн, замняясь чмъ-то еще боле счастливымъ, чуждымъ страха утраты, спокойнымъ и мирнымъ. Несчастный Ивановъ сидлъ, согнувши свое хилое тло, и слезы стояли въ его прекрасныхъ глазахъ. Левинъ тихо и задумчиво улыбался.

— Да, то же самое говорили он, эти сосны, тогда, когда я пришлъ къ нимъ три года назадъ, когда я искалъ еще Бога, и голоса ихъ нечувствительно для меня помогли мн найти Его… Но что же это вы все молчите?— спросилъ Левинъ, обращаясь ко мн.— Положимъ, здсь такъ хорошо, что говорить не хочется, но, вдь, вы постоянно молчите. Вотъ мы съ Иваномъ Ивановичемъ много говоримъ, особенно я, а васъ и не слышно. Что-жь это такъ? Вы разговаривайте, а то мы подумаемъ, что вы самолюбивый и недобрый человкъ, что молчите, или что вы и слушать насъ не хотли,— говорилъ Левинъ, шутливо улыбаясь,— Скажите, что вы думаете обо всемъ, что я разсказывалъ вчера и сегодня? Только искренно и откровенно говорите то, что вы думаете.

— Мн трудно это очень, Константинъ Дмитричъ. И не потому, чтобы я не слыхалъ или былъ невнимателенъ: напротивъ, именно потому, что я слишкомъ вжился въ ваши мысли, въ ваши слова, во всю вашу жизнь. Я такъ сжился съ ними, что я не всегда могу даже различить, гд кончается въ душ моей то, что я пріобрлъ отъ васъ, и гд начинаются мои собственныя мысли. Я.не могу сказать, чтобы я кралъ ваши мысли: нтъ, я принимаю въ нихъ лишь то, что проще, ясне и лучше выражало мое давнее темное, неясное предчувствіе. Но, все-таки, я такъ объединился съ вами душою, что мн не всегда легко стать къ вамъ бокомъ и судить васъ. Это одно. А потомъ, когда я получаю способность относиться къ вамъ критически, тогда со мною случается новая бда. Тогда я слишкомъ страстно, слишкомъ строго отрицаю въ васъ то, чему не сочувствую или что считаю заблужденіемъ. Я бы не сказалъ этого другому. Но вы лучше меня знаете человческое сердце, и вамъ я не боюсь сознаться ни въ чемъ. Вы знаете, конечно, что всегда можно истинно любишь человка, то не только не бываешь къ нему снисходителенъ, но, напротивъ, становишься къ нему строгъ, черезъ-чуръ, непріятно для самого даже себя, придирчивымъ къ нему и требовательно-строгимъ. Когда любишь человка, когда бываешь счастливъ отъ звуковъ его голоса, когда онъ возводитъ тебя за собою на очень высокую высоту, малйшее его отступленіе внизъ оскорбляетъ тебя, и ты, осуждая, становишься небезпристрастенъ и часто не правъ. Я часто замчаю это въ себ по отношенію именно въ тмъ писателямъ, которыхъ я особенно горячо люблю, напр., въ Тургеневу, къ Достоевскому, къ Щедрину, но всего боле къ вамъ, потому что васъ я больше всхъ, я слишкомъ люблю васъ, Константинъ Дмитричъ. И потому, когда я порицаю васъ, я слишкомъ рзко тогда говорю. И объ этомъ вы, прежде всего, должны знать, чтобы, слушая меня, на меня не сердиться, по крайней-мр, не слишкомъ сердиться, потому что эта рзкость выходитъ не изъ злобы, а изъ слишкомъ горячей къ вамъ любви… Большинство людей смотритъ на эти вещи иначе. Оно говоритъ: любовь есть источникъ пристрастныхъ, незаслуженныхъ похвалъ. Это мнніе всегда меня ужасно возмущало. Прежде всего, любовь исходитъ изъ того, что ее заслуживаетъ — изъ того, что прекрасно. За что вс мы любимъ Пушкина, Гоголя, Тургенева? За то, конечно, что творенія ихъ прекрасны, за то, что въ душахъ ихъ, откуда ихъ творенія вышли, жили высокіе, прекрасные звуки. Если бы эти люди жили еще на свт, если бы они были доступны, я тоже приходилъ бы испытывать ихъ, не за имя, а за ихъ чудные звуки, отъ которыхъ душа моя наполнялась восторгомъ и счастьемъ. Я бы тоже приходилъ къ нимъ узнавать, такъ же ли прекрасна и остальная душа ихъ, какъ т ея всмъ слышные, всмъ доступные звуки. И еслибъ я убдился, что душа ихъ достойна ихъ звуковъ, я бы любилъ ихъ въ ихъ цломъ,— ихъ звуки, ихъ душу, ихъ лица, ихъ голосъ, я бы любилъ ихъ живою любовью, какъ живыхъ и самыхъ драгоцнныхъ для меня изъ живущихъ на свт людей. И, радуясь въ душ моей живому сочетанію добра и силы, которое въ человческой природ такъ рдко, я бы опять былъ на мгновеніе счастливъ, опять забывалъ бы ничтожество и злобу, живущія во мн и во всемъ меня окружающемъ. И, привыкая къ истинному и чистому счастью, я бы становился все боле и боле строгимъ къ тмъ, кто давалъ его мн, и съ возрастающею страстностью ненавидлъ бы въ немъ вс т его отдльные звуки, которые сами по себ не прекрасны и не могли бы сдлать меня самого счастливымъ и чистымъ Ахъ, право, любовь есть источникъ совсмъ не пристрастія и попущеній, а, напротивъ, чрезмрной даже, можетъ быть, строгости… И изъ вашихъ печатныхъ созданій ни одно не волновало меня такъ, ни одно не было для меня источникомъ такого высокаго счастья, какъ этотъ вашъ изустный разсказъ, ничто не возбуждало во мн большей къ вамъ строгости, чмъ то, что я слышалъ отъ васъ вчера и сегодня… Прикажете продолжать?— говорилъ я съ удивившимъ меня самого раздраженіемъ.

Левинъ слушалъ внимательно. Брови его были очень нахмурены, но глаза были свтлы и оживленны. Онъ съ достоинствомъ отвчалъ:

— Да, конечно, мн нравится, что вы говорите.

XXVII.

— Я совершенно раздляю ваше мнніе о томъ, что у огромнаго большинства врующихъ людей вра не участвуетъ въ ихъ жизни, а исповдывается гд-то вдали отъ жизни и независимо отъ нея, точно также, какъ и у большинства неврующихъ идеалы, замняющіе вру, стоятъ въ сторон отъ жизни и практическая дятельность ихъ и нравственный тонъ имъ не соотвтствуютъ. Это очень тонкое и очень врное наблюденіе. Если противъ него можно что-либо возразить, такъ разв указаніемъ на то, что въ раздвоенію жизни между идеалами и врой, съ одной стороны, и практической дйствительностью — съ другой, ведетъ не только неискренность, лживость и нецльность людей, но и общее ихъ несовершенство — ихъ неспособность осуществить въ собственной жизни то идеальное начало, которое составляетъ отдаленную цль жизни и развитія всего человчества. Я согласенъ также и съ тмъ еще боле глубокимъ замчаніемъ вашимъ о томъ, что стремленіе къ безусловной чистот жизни часто оставляетъ человка почти одинокимъ среди большинства образованныхъ и достаточныхъ людей, покланяющихся началу, вынесшему ихъ на поверхность теченія, т.-е. сил и случаю, благодаря которымъ они ею овладли, особенно въ томъ круг, жизнь котораго преслдуетъ одну лишь цль — легкаго, веселаго и тонкаго наслажденія. Родившись, воспитавшись, живя среди людей этого круга, вы дйствительно были одиноки съ вашею наклонностью относиться къ нравственнымъ идеаламъ съ безусловною послдовательностью и строгостью. Но вы приходили въ соприкосновеніе съ людьми другихъ круговъ, вы съ дтства уже сталкивались съ трудовыми и хорошими людьми изъ образованныхъ и изъ народа. И это обстоятельство, о которомъ вы забыли въ вашемъ разсказ, лишаетъ силы вашъ аргументъ одиночества, ограничиваетъ его. Вы, еще съ дтства пріучаясь любить простыхъ людей, не искали, а предпочтительно желали сочувствія не отъ нихъ, а отъ тхъ,которые, но вашимъ словамъ, хвалили и поощряли въ васъ страсти и поклоненіе сил и къ вашимъ нравственнымъ стремленіямъ относились съ презрніемъ и насмшкой. Среди этихъ людей вы были одиноки, но не среди всхъ людей. Года вашей молодости были временемъ духовнаго разцвта Россіи. Тогда была много людей, быть можетъ, неумло, во все же горячо и искренно стремившихся къ истин и добру. И потому слова объ одиночеств нехорошо дйствуютъ на слухъ, отзываясь чмъ-то аристократическимъ и капризнымъ. Это тмъ боле странно, что, за исключеніемъ этой мысли, весь вашъ разсказъ представляетъ противуположную крайность — скоре склонность осудить себя въ прошломъ безусловно, чмъ къ какой-либо снисходительности. Потомъ, тутъ есть проявленіе вашей постоянной черты — склонности къ безусловному. Вамъ недостаточно стремленія къ добру: вы требовали отъ другихъ, чтобы и пути къ добру у нихъ были т, но которымъ инстинктивно шли вы сами и которые были, конечно, короче и врне. Поэтому, если я что-нибудь тутъ возражалъ, то боле противъ формы вашего разсказа, касающагося многихъ глубокихъ вопросовъ лишь вскользь, открывая тмъ возможность обвиненіямъ въ парадоксальности, въ большинств случаевъ и въ сущности неврнымъ. Ваши слова о томъ, что ваша молодость, проведенная въ упражненіяхъ индивидуальной силы, въ страстяхъ, бывшая воплощеннымъ противорчіемъ основному принципу христіанской нравственности — началу любви, отреченія отъ личности, и потому бывшая однимъ сплошнымъ преступленіемъ, однако, вызывала къ вамъ уваженіе окружающихъ,— эта мысль трогаетъ меня не только искренностью, но и глубиной своего содержанія. Между тмъ, она выражена у васъ такъ коротко, въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ и такъ мало разъяснена, что у многихъ можетъ вызвать впечатлніе парадокса. Это потому и досадно, что это не парадоксъ, а чрезвычайно глубокая истина, Я очень радъ, что Иванъ Ивановичъ тогда высказалъ все, что я могъ бы прибавить къ этимъ словамъ, но не ршился, боясь, что не въ силахъ буду передать моихъ мыслей. Да, люди въ большинств живутъ не любовью, а силою, не христіанствомъ, а дарвиновской борьбой за существованіе, и въ другихъ сочувствуютъ проявленіямъ началъ, составляющихъ принципъ ихъ жизни — всякимъ проявленіямъ силы. Оскорбленій не прощаютъ, а убиваютъ занихъ, блаженными считаютъ не нищихъ духомъ, а надленныхъ всякими богатствами таланта, славы, денегъ, почестей, власти, счастья, силы. Это все такъ. И никто такъ глубоко этого не понимаетъ, какъ вы. Отчего же объ этомъ, о самомъ главномъ, вы говорили только вскользь? Отчего вы не развили той мысли, которая составляетъ основаніе всмъ остальнымъ, какъ ихъ противуположеніе, какъ воплощеніе зла, противъ котораго вы боретесь своею любовью, своею проповдью любви? Вы говорите: ‘для того, чтобы имть славу и деньги, для которыхъ я писалъ, нужно было скрывать хорошее и высказывать дурное’… Здсь очень, очень глубокая, глубоко печальная по своей врности мысль. Но какъ парадоксально, какъ неясно вы ее сказали! Какъ долго нужно думать, чтобы понять, что она означаетъ! Какъ тщательно и долго нужно сводить ее съ остальными частями вашего разсказа, чтобы постигнуть, что дйствительно и въ литератур, и также въ поэзіи люди восхищаются не тми рдкими проявленіями прощенія, состраданія, любви истинно христіанской, а очарованіемъ и вншнимъ блескомъ вншней красоты, любви половой, любви условной, соединенной съ ненавистью и борьбой посредствомъ силы! Какъ долго нужно напрягать духъ, чтобы понять, что литература, искусство, поэзія, служа отраженіемъ дйствительной жизни, занимаются также лживой идеализаціей и того начала борьбы, на которой эта жизнь до сихъ поръ еще строится огромнымъ большинствомъ людей, несмотря на вншне-громадное распространеніе христіанства!… Это врно, это очень, очень врно.

Но такую глубокую мысль нужно высказывать во всеоружіи ея свта, чтобы голосъ, ее высказывающій, не былъ голосомъ вопіющаго въ пустын, чтобы тупоуміе, ничтожество, эгоизмъ и ‘злоба окружающихъ васъ бездарностей и невждъ не осмливались судить вашей глубокой идеи слегка, чтобы не давать имъ въ руки оружія, которымъ они могли бы осквернить вашу святыню и замедлить принятіе ея всми… И въ такое время, какъ теперь, когда въ ней одной лежитъ спасеніе отъ всеобщей вражды, междоусобій, войнъ, убійствъ, смертей голодныхъ и преступленій!

Точно такой же характеръ глубины, врнаго содержанія и вншней парадоксальности, кажущейся слабости носитъ и все то, что вы говорили о писателяхъ и объ ихъ ‘писательской вр’. Вы хотли сказать, что писатели, поклоняясь иде прогресса, пытались ее проповдывать, но при этомъ не звали самаго главнаго — въ чемъ лежитъ прогрессъ, какая его конечная цль, они не знали, въ чемъ зло и въ чемъ добро, не знали, чему надо учить людей, а, между тмъ, учили, не зная, чему они учатъ и чему надо учить. И вс учили разному. И вы съ ними. И это было сумасшествіе, потому что истина была тутъ рядомъ, а вы ея не замчали. Истина была ученіе Христа. И передъ нею проповдь прогресса была ничтожествомъ и безуміемъ. Опять это очень глубоко, очень врно. И опять вы сказали это такъ странно, какъ будто все, что ясно вамъ самому, должно моментально, безъ всякихъ съ вашей стороны усилій, быть принято всми. А другіе сейчасъ увидятъ крайность — обвиненіе всхъ писателей въ корыстолюбіи и славолюбіи, которыя были свойствомъ все же не безусловно общимъ: были люди чистые, и у другихъ, самыхъ низменныхъ писателей, все же была своя, хотя и несовершенная, но все же чистая для нихъ святыня. И за эту крайность ваши противники уцпятся сразу съ радостью, а глубокой и врной стороны вашей мысли не поймутъ: такъ неясно, отвлеченно, такъ неподкрпленно, эксцентрично она у васъ выражена. И, мало того, она выражена еще съ раздраженіемъ. И не вс поймутъ, что раздраженіе ваше направлено вами противъ себя же — противъ своихъ прежнихъ заблужденій, что это — раздраженіе жаждущаго правды человка противъ всего того, что мшало ему прежде достигнуть земли обтованной. Не вс это поймутъ, и многіе примутъ ваше раздраженіе на свой счетъ. И это, оскорбивъ ихъ, тоже помшаетъ вашей цли, которая, я знаю, одна дорога вамъ… Тоже и разсказъ вашъ о школахъ и журналахъ, о томъ, что вы здили за границу для пріобртена искусства самому ничего не зная учить другихъ. И тутъ опять глубокая, но эксцентрично, неясно выраженная мысль. Вы хотли сказать, что вы не знали конечной цли знанія, а потому и первоначальныя ступени знанія — грамота, педагогія — казались вамъ безцльными и безсмысленными. Вамъ, все-таки, хотлось учить, потому что инстинктъ неугомонно говорилъ, что истина доступна человку. Но вы не знали путей, ведущихъ къ ней, и видли только несовершенство общепринятыхъ и существующихъ, своего же еще не могли изобрсти. ‘И, убдившись, что попали въ безвыходный кругъ, заболли. Это очень просто и понятно. И еще было бы проще, если бы вы прямо сказали, что не знали тогда, ‘чмъ люди живы’, что вы тогда инстинктивно порывались въ христіанству, которое одно для васъ всегда было истиной въ сердц, но еще отклонялись отъ него умомъ, что вся ваша жизнь, все ваше развитіе имло одинъ смыслъ, одну цль — возвращеніи къ христіанству. У гр. Толстаго въ Карениной это сказано о васъ гораздо ясне (а вы еще на него сердитесь!). Въ связи съ. этимъ у васъ есть еще другая важная ошибка. Слушая вашъ разсказъ, можно подумать, что вы жили, жили долгіе годы такъ себ, спустя рукава, и только на 50 году вашей жизни явились у васъ эти вопросы: ‘зачмъ?… ну, а потомъ?’ Извините, это неправда. Эти вопросы всегда жили въ вашей душ. Они часто, постоянно даже выражались во всей вашей дятельности, во всей вашей жизни, которой многочисленные и сложные фазисы, приблизившіеся теперь къ конечной ихъ цли, получаютъ глубокій и истинный смыслъ. И опять это объяснилъ мн графъ Левъ Толстой, которымъ вы такъ несправедливо недовольны. Онъ давно слдилъ за вами, воспроизводилъ васъ подъ разными именами, и я давно уже зналъ о васъ по его сочиненіямъ. Еще когда вы были Колей Иртеньевымъ, когда вамъ было 14 лтъ и вы были влюблены въ горничную Машу, еще тогда вы стали себ задавать эти самые вопросы и получили способность страдать и радоваться отъ мыслей о нихъ. Уже тогда вы, вспоминая иногда о смерти, ожидающей васъ каждую минуту, недоумвали, какъ люди не понимаютъ той простой истины, что въ виду смерти можно быть счастливымъ только въ настоящемъ, только не думая о будущемъ, которое есть смерть,— и вы цлые дни лежали на постели, читая романы, задая ихъ пряниками съ кроновскимъ медомъ и стараясь жить однимъ лишь наслажденіемъ минуты, совершенно какъ маленькій Соломонъ. Уже тогда вы инстинктивно отдавались потребности мечтательнаго скептическаго умствованія, рисовавшаго вамъ, что, кром васъ, ничего другаго не существуетъ въ мір, и вс предметы — только ваше представленіе. Уже тогда, въ 14 лтъ, вы бывали счастливы и мучились надъ ршеніями этихъ вопросовъ, и изъ этого непосильнаго ребенку, неестественно-ранняго, тяжкаго душевнаго труда выносили непропорціональное развитіе анализирующей силы сознанія — мучительную привычку нравственной рефлексіи самоизслдованія, которая болзненно раздражала ваше врожденно глубокое чувство и убивала способность яснаго и спокойно-восторженнаго размышленія. Уже въ ‘юности’ вы болли ‘любовью любви’, желаніемъ счастья, отвращеніемъ къ самому себ и порывами раскаянія, въ которыхъ вы безусловно отрицали все свое прошлое, какъ сегодня. Въ Люцерн, негодуя на лакеевъ, которые издвались надъ нищимъ музыкантомъ, на лордовъ, которые ничего не хотли дать ему изъ своихъ богатствъ, вы возставали противъ эгоизма, написаннаго на знамени цивилизацій, вы еще сильне негодовали на безсильную потребность своего ума къ абсолютнымъ ршеніямъ и — уже тогда непогршимый голосъ всемірнаго духа заглушалъ для васъ шумное, торопливо-суетное движеніе прогресса, уже тогда вы видли, какъ онъ кротко смотрлъ съ своей свтлой неизмримой высоты и радуется на безконечную гармонію, въ которой вс мы движемся съ кажущимся намъ безконечнымъ противорчіемъ. Вы тогда уже вступали душою въ область, безконечнаго. Потомъ въ разсказ Три смерти... Тамъ нтъ никакого вымышленнаго вамъ подобія, но тамъ тоже было отраженіе вашей души въ величавомъ зрлищ міра, приносимаго смертью,— въ томъ яркомъ восковомъ свт, падавшемъ съ высокихъ серебряныхъ подсвчниковъ на блдный лобъ усопшей. Ваша душа отражалась въ строгомъ и величавомъ, холодномъ лб покойницы, которая съ ея твердо сложенными устами, вся олицетворяя вниманіе, не двигаясь, въ торжественномъ молчаніи слушала его слова: ‘Сокроешь лицо Твое — смущаются, возьмешь отъ нихъ духъ — умираютъ и въ прахъ свой возвращаются. Пошлешь духъ Твой — созидаются и обновляютъ лицо земли. Да будетъ Господу слава во вки’. Ваша душа была тутъ, и я тогда первый разъ полюбилъ ее, я тогда первый разъ былъ счастливъ, слушая ея звуки. Потому что она говорила о величіи Бога, и звукъ ея хвалы и славословія былъ чистый и прекрасный. И чистое его отраженіе слышалось также и въ пніи птицъ, которыя, помните, какъ потерянныя, щебетали что-то счастливое,— слышалось въ спокойномъ и радостномъ шепотъ вершинъ, медленно и величаво шевелившихся надъ поникшими мертвымъ срубленнымъ деревомъ. Все это были звуки души, старавшейся услышать и передать гармонію божественной тайны. Да, вы уже тогда ‘искали Бога’. Въ Казакахъ, когда вы были Дмитріемъ Оленинымъ, вы, правда, не искали Бога непосредственно, но и тогда, поклоняясь природ, вы пытались отречься отъ себя и жить для другихъ, т.-е. опять приближались къ той области, гд живетъ сознаніе Бога. А Война и миръ? Князь Андрей и Безухій? Я теперь какъ во сн и не могу хорошенько этого разобрать, но я помню, что на яву я зналъ, что и Болконскій, и Безухій были оба — вы: Болконскій — сухой вы, а Безухій тоже вы, но вы, когда вы бываете добрымъ и открытымъ всему міру. Князь Андрей тоже, какъ вы, переживалъ разныя фазы, и душа его также желала славы, любви къ женщин, къ семь, и отъ нихъ переходила къ истин, къ Божьей любви — и нашла ихъ въ послднія мгновенія его жизни на земл. Пьеръ… онъ тоже искалъ правды и Бога и тоже нашелъ ихъ въ лишеніи, въ страданіяхъ, въ счастьи… Извините, если я говорю такъ странно, но мн кажется, что я былъ тогда съ вами. Да, я былъ тогда съ вами, но вы меня не видали. Я больше всею любилъ васъ въ тотъ вечеръ, когда, помните, вы стояли за паром и, ожидая перевоза, смотрли на красный отблескъ солнца въ синющей вод разлива. Въ эти минуты одна часть вашей души, утомленная отъ раздражающей жажды славы, власти, измученная житейскими разочарованіями,хотла не врить въ счастье истины и добра, а другая, лучшая часть ея, упрекала ее въ эгоизм и говорила ей, что она есть часть огромнаго гармоническаго цлаго, что она не исчезнетъ совсмъ, что надъ нею есть новая жизнь и что въ этомъ мір все же есть правда. На перевязочномъ пункт Бородинскаго поля, когда вы были смертельно ранены осколкомъ гранаты, вамъ было жаль убгающей жизни, потому что вы были полны тогда прощеніемъ и жалостью къ умирающему врагу, вы хотли жить для любви въ ненавидящимъ васъ, для той любви, которой учила васъ ваша сестра и которой вы прежде умомъ не понимали. Въ Мытищахъ, въ промежуткахъ предсмертнаго бреда, вы желали счастья одной лишь души — счастья любви, которая есть самая сущность души и которой ничто не можетъ разрушить, ни даже самая смерть. Вы хотли любить этой новой любовью и ту, которую вы боле всхъ ненавидли, вы желали, чтобъ вамъ было возможно еще разъ одинъ только увидть ее, еще разъ только сказать ей снова о вашей любви. Тогда, въ эти часы страдальческаго уединенія и полубреда, чмъ боле вы вдумывались въ новое открывавшееся вамъ начало вчной любви, тмъ боле вы отрекались тогда отъ жизни земной и тмъ совершенне уничтожали въ себ ту страшную преграду, которая безъ любви стоитъ между жизнью и смертью. Въ Троицкой лавр, когда Наташа сидла около васъ, и вы чувствовали, что снова незамтно вошедшая любовь къ женщин привязала васъ къ жизни, вы плавали о томъ, что истина жизни открылась вамъ для того, чтобы вы жили во. лжи. И въ мысляхъ о Бог, о вчной любви, несмотря на ихъ утшительность, какъ это потомъ повторилось въ сегодняшнемъ вашемъ разсказ, было что-то слишкомъ односторонне-отвлеченное, не было очевидности, были т же безпокойство и неясность. Но вотъ во сн вы увидли образъ приблизившейся смерти и проснулись,— и завса, до тхъ поръ скрывавшая предъ вами невдомое, была приподнята предъ вашимъ душевнымъ взоромъ и вы поняли, что смерть есть пробужденіе — пробужденіе отъ жизни — и съ той минуты вы охладли ко всему земному. Вы умерли просто и спокойно-прекрасно, но душа ваша осталась и устами Наташи и Мари, благоговйно умиленныхъ таинственнымъ зрлищемъ смерти, она говорила, какъ и сегодня, что это — должно быть, что это — хорошо, т.-е. что нужно жить и нужно умереть, и что это — хорошо, что это — добро. Это даже удивительно, что прежде иногда вы говорили буквально тми же словами, что въ сегодняшнемъ, вчерашнемъ вашемъ разсказ. Ботъ и сейчасъ тоже. А когда вы были Пьеромъ Безухимъ и жили отставнымъ камергеромъ въ Москв, такъ вы тогда даже т вопросы задавали себ именно теперешними словами. Вы поминутно съ недоумніемъ спрашивали себя: къ чему? зачмъ? что такое творится на свт? Зачмъ испанцы возсылаютъ мольбы Богу, чрезъ католическое духовенство, о томъ, чтобы имъ 14 іюня побдить французовъ, и зачмъ французы черезъ то же католическое духовенство и тому же Богу молятся о томъ, чтобы 14 іюня имъ удалось побить испанцевъ? Зачмъ эта безсмыслица? Зачмъ эта ложь? Гд&#1123, истина? Какъ распутать этотъ ужасный жизненный узелъ? И какъ, будучи Оленинымъ на Кавказ, вы искали объясненія всему въ отреченіи отъ цивилизованной жизни и сліяніи съ людьми, живущими жизнью естественной и простой — съ жизнью казаковъ, такъ и тогда, будучи Пьеромъ, вы у солдатъ-ополченцевъ учились понимать волю Бога, исполняя ее, и, отрицаясь своего вншняго человка, учились просто сопрягать безконечнаго Бога съ своимъ конечнымъ я, какъ это вы говорили намъ сегодня. Перейдя въ Каратаева, душа ваша, смирясь, постигала цлесообразность добра и зла въ человческомъ мір, возвышалась до познанія этого таинственнаго круга, доступнаго инстинктивному пониманію, но не разсудку человка, не воздйствію его сознательной воли — и вдругъ все и въ глазахъ вашихъ, и въ вашихъ словахъ получало характеръ торжественнаго благообразія — и жизнь ваша, безсмысленная отдльно, получала глубокое значеніе, какъ вы говорили намъ’ вчера и сегодня… Я веду все это къ тому, чтобы вы убдились, что вы всегда искали Бога, съ самаго начала вашей жизни, во всей вашей дятельности, всегда задавали себ этотъ вопросъ: зачмъ)… ну, а потомъ**.— всегда искали ршенія ему въ той почв, которая одна можетъ воспитать для него человка: въ той области, которая была родною для няни вашей матери, Настасьи, для блаженнаго, юродиваго Гриши, для казаковъ, для солдатъ, для мужиковъ, для всхъ этихъ милліоновъ простыхъ трудящихся людей. Только вы, родясь въ другой, худшей области жизни, долго не могли совсмъ плотно срастись съ этой лучшей жизнью — вы срастались съ ней постепенно. Такъ только оно и могло случиться, такъ оно и случилось. Совершенно понятно. Вы родились въ томъ круг, въ томъ вк, которымъ чуждо сознаніе истины, добра и Бога, и вы прожили долгую жизнь, пока инстинктивное влеченіе къ правой жизни породнило васъ съ мыслями и врою людей, живущихъ право. Это совершено, совершенно понятно. Помню, недавно, въ Крыму, купаясь въ мор одинъ во время волненія, я никакъ не могъ добраться до берега, волна била меня о мелкій песокъ и опять уносила. А уже изнемогалъ отъ безплодныхъ усилій, но тутъ палка какая-то билась, я схватилъ ее и, воткнувъ въ песокъ, ухватился за нее и отдохнулъ и потомъ по новымъ сильнйшимъ волнамъ добирался постепенно все дальше, вонзая въ песокъ свою палку исцарапанными, окровавленными руками, и — спасся. Также и вы — носились по житейскому морю далеко отъ желаннаго берега. Вы носились далеко, и долго силы было въ васъ много, и привольно было вамъ на простор. Но инстинктъ тянулъ васъ къ берегу, и волна чувства, инстинктивныхъ предчувствій, расла и расла, и вы, изнемогая, добираясь до цли и снова уносясь отъ нея, достигли, наконецъ, берега и спаслись и лежите теперь еще въ изнеможеніи, и усиленное дыханіе, усиленное біеніе сердца еще мшаютъ вамъ видть весь берегъ, какъ слдуетъ.Но вы, все-таки, уже спасены сами и знаете, что тянете за собою тысячи другихъ, которые бьются, тонутъ, изнемогаютъ, но, все еще надясь, изъ послдняго запаса, отчаянно кричатъ вамъ, чтобы вы поскоре укрпили на берегу и бросили бы имъ веревку… Да, Константинъ Дмитричъ, все это случилось совсмъ не такъ, ex abrupto, какъ вы говорите. Ваше возвращеніе къ вр произошло постепенно, и вся ваша жизнь есть рядъ усилій, преслдовавшихъ одну и ту же цль, наконецъ, вами достигнутую. Я понимаю это чувство, которое заставляетъ васъ относиться къ вашему прошлому съ такимъ отвращеніемъ. О! это чувство такъ знакомо теперь мн и близко, когда все во мн — и прошлое мое, и будущее, и больше всего настоящее — представляются мн чмъ-то безнадежно-безобразнымъ и отвратительнымъ. У васъ оно лучше, изъ лучшаго источника: у васъ оно идетъ отъ любви къ истин, отъ того страстнаго, всеисключающаго благоговнія къ святын открывающейся вамъ правды, которое заставляетъ васъ съ безпощадною страстью относиться ко всему тому въ себ, что прежде мшало вамъ къ ней приблизиться такъ же полно, какъ въ эту минуту. Но вы забываете, что настоящее ваше пониманіе не могло бы явиться, его вовсе бы не было у васъ безъ длиннаго ряда прежнихъ попытокъ. Это заблужденіе — заблужденіе доброе и прекрасное въ себ. Но не вс его поймутъ: многіе увидятъ въ этомъ признакъ легкости мысли, пустоты, ничтожества праздной Фантазіи, неясности и слабости мысли. И потому мн досадно, ужасно досадно. Я. знаю, что нтъ такого мыслителя, котораго глубокія мысли и чувства были бы сразу усвоены всми, но мн. досадно, когда онъ чмъ-нибудь излишнимъ, хотя бы и добрымъ, но все же излишнимъ, самъ ослабляетъ удобовоспріимчивость своихъ великихъ и благотворныхъ идей.

Я былъ въ Москв надняхъ. Тамъ вс объ васъ говорятъ. Ваши мысли, которыя вы намъ высказывали вчера и сегодня, извстны тамъ всмъ. Он передаются изъ устъ въ уста — и меня поразило, какъ вс къ нимъ относятся. Никто не относится къ нимъ равнодушно. Одни ужасно лихорадочно какъ-то восторгаются и въ каждомъ вашемъ слов видятъ олицетвореніе человческой истины, но огромное большинство возмущено вашими мыслями, какъ личнымъ какимъ-то себ оскорбленіемъ. И больше всего — ученые, писатели, вообще люди, мнящіе себя быть служителями и обладателями истины. Философы оскорблены всего больше. Они злобно издваются, какъ надъ чмъ-то невообразимо-безсмысленнымъ. Иные считаютъ васъ сумасшедшимъ и разсуждаютъ такъ: прежде онъ былъ здоровъ, писалъ отличные романы и не врилъ въ Бога, теперь увровалъ въ Бога и пересталъ писать романы — значитъ, сумасшедшій — очень просто. Вообще, ужасно много и ужасно озлобленныхъ порицаній. И меня поражала крайность озлобленія и презрительныхъ насмшекъ, меня приводило въ недоумніе, отчего же вс эти порицатели съ такимъ озлобленіемъ бросаются на то, что сами же считаютъ ничтожествомъ? Разв кто обращаетъ вниманіе на ничтожество? Если это ничтожество, то отчего же вс читаютъ, вс говорятъ, одни съ лихорадочнымъ восторгомъ и совершеннымъ отсутствіемъ критики, а другіе съ озлобленіемъ и чувствомъ личнаго оскорбленія? Я не могъ тогда этого понять. Но теперь, послушавъ васъ, я понимаю, въ чемъ дло. Вы сказали, гд лежитъ истина, которую вс ищутъ теперь съ такимъ ужаснымъ мученіемъ. И т, которые склонны искать ее тамъ же, гд ее увидли вы, пришли въ восторгъ и умиленіе. Большинство же, ищущее ее совсмъ въ другомъ мст, было возмущено, связывало свое дло съ своею личностью, которому вы — олицетворенное осужденіе. Но никто не спокоенъ, вс крайне взволнованы, а никто не испыталъ того мира/который дается словомъ кротости и глубокаго, спокойнаго обладанія правдой. Вы, теперешній вы, ваши теперешнія мысли и чувства не есть еще это обладаніе: они только очень близко приближающееся къ цли исканье ея. И потому никто не можетъ пройти мимо васъ равнодушно, потому что вс теперь заняты ея мучительнымъ исканіемъ. Вы долго искали, вы долго толкались въ дверь истины и просили о ней. Васъ долго и всячески отталкивали отъ двери, часто вы сами отъ нея далеко уходили, но вотъ вы все забыли, все возненавидли, кром одной лишь истины, вы бгомъ добжали до двери, вы, запыхавшись, нетерпливо стучитесь въ нее и, вмст, торжествуете, зная, что вотъ сейчасъ, сію минуту, вы войдете въ нее и увидите то, что такъ долго, такъ искренно желала видть ваша душа. Вы весь одно волненіе — волненіе ожиданія, надежды, послднихъ убгающихъ сомнній, озлобленія на вс свои увлеченія, мшавшія вамъ найти Желанную дверь. И вотъ это ваше волненіе всхъ такъ и волнуетъ. Я знаю, толкаемое отворится для васъ и просимое вами дастся вамъ. Но это — въ будущемъ еще, а теперь мы, судя по словамъ вашимъ, застали васъ еще у двери, еще не отворившимъ ея. И вотъ мы тоже въ волненіи. Вы намъ только сказали, какой вы дорогой бжали, какой путь ведетъ въ истин, вы указали на послднюю дверь, за которой стоитъ уже она одна, эта желанная истина, но дверь все такъ же, какъ прежде, закрыта, и вы — все то же волненіе, радостное и полное трогающаго умиленія и надежды, но все же только волненіе, а не тотъ миръ и спокойствіе, которыхъ такъ мучительно жаждемъ вс мы — мы, сомнвающіеся, страдающіе, сумасшествующіе люди девятнадцатаго вка, мы, безумно, безсмысленно метающіеся. Вы сообщили намъ ваше волненіе — и мы наполнились имъ. Давайте же намъ миръ и отраду, а не только волненіе, укажите намъ не только путь къ истин, но самую истину. Теперь мы отъ васъ не отстанемъ. Мы вримъ вамъ — одному изъ насъ, одному изъ заблудившихся и потомъ свободно и искренно возвратившихся. Мы знаемъ, что вы перестрадали душою все то, чмъ вс мы сами болли и болемъ. Мы услышали, какъ вы выздоравливали отъ общаго нашего смертельнаго недуга, какія цлебныя силы васъ излчили и гд ихъ можно найти, теперь мы ждемъ отъ васъ, чтобы вы показали намъ то, что еще намъ важне — вс подлинные признаки самаго неповреждающагося здоровья. По пока мы еще этого не узнали, не сердитесь, что мы только взволнованы ожиданіемъ скорой радости и еще не торжествуемъ ея. Теперь мы только приходимъ къ вамъ съ мольбою, съ нетерпніемъ и дтской надеждой: разскажите намъ, что вы узнали посл того, какъ опять замолчали? Вдь, людей, которыхъ интересуетъ происшедшій въ васъ переворотъ съ теоретической его стороны, очень немного. Немногихъ можетъ интересовать вопросъ о томъ, какъ вы стали врить, потому что немногіе понимаютъ, что вы — олицетвореніе нашего вка въ его начинающемся поворот отъ неврія, отчаянія и убійствъ въ вр, въ надежд, въ прощенію, въ любви. Это понятно немногимъ. Но, наоборотъ, вс интересуются знать, къ какимъ выводамъ пришли вы, вс хотятъ услышать отъ васъ очищенное любовью ученіе правды. Большинство интересуется не процессомъ этого поворота, а результатомъ его. А въ вашемъ разсказ говорится лишь о внутреннемъ процесс, приведшемъ васъ въ вр, а не о самой вр вашей. И отсюда у всхъ чувство безмрнаго возбужденія, у однихъ — страстнаго восторга, у другихъ — негодованія, но у всхъ одинаково чувство лихорадочнаго ожиданія и неудовлетворенности. Это — главная причина впечатлнія, производимаго вашими мыслями на большинство. У ученыхъ и писателей, конечно, есть еще личныя причины: вы разрушаете ихъ ученіе, которое есть для нихъ все. Вооружаясь противъ васъ, они стоятъ за свою жизнь, потому что не имютъ другой. И вотъ, въ виду этихъ внутреннихъ препятствій въ сочувственному принятію вашихъ идей, необходимо по возможности устранять тмъ боле всякія препятствія вншнія — нелпость выраженія, парадоксальность формъ построенія мысли. Для меня, напримръ, это больно вдвойн. Потому что именно эти-то парадоксальности ваши мн всего боле дороги. Потому что он, я знаю, исходятъ именно изъ самыхъ чистыхъ и искреннихъ порывовъ души, которая такъ мучительно тоскуетъ объ истин, что для нея разсужденія, тмъ боле соображенія о форм, о слов, о фраз,— въ т минуты, когда духъ полонъ однимъ желаніемъ непосредственнаго обладанія истиной, чистаго, безъ мысли, безъ словъ, сліянія съ нею,— такъ же физически невозможны въ эти мгновенія, какъ во всякомъ порыв чувства, котораго полнота и искренность достигли всеисключающей силы самозабвенія. Но мн дорого также, чтобы эта чистота вашего чувства вливалась во всхъ непосредственно: не вс будутъ вникать очень подробно, очень глубоко, для немногихъ ваши слова въ ихъ теперешнемъ вид будутъ безцльно разбросаннымъ бисеромъ. А сказано: не мечите бисера… И вотъ потому-то мн такъ больно и такъ оскорбительно. И это тмъ боле, что перлъ вашего разсказа и есть эта трогательная, младенчески-чистая искренность чувства. Душа раскрывается, и самъ, слушая васъ, чувствуешь то неповторяемое блаженство, какъ въ дтств, бывало, когда, сдлавъ что-нибудь злое, посл тяжелаго злобнаго чувства, на колняхъ у нихъ — у отца или у матери — плачешь слезами раскаянія и вры, что они своею любовью сдлаютъ тебя снова счастливымъ и чистымъ, и за ихъ прощающею любовью чувствуешь себя снова покойнымъ и безопаснымъ, какъ за недоступной всему злому, несокрушимой твердыней. Слушая васъ, опять наполняешься неразсуждающею, счастливою дтскою врою въ Бога и, также какъ вы, ждешь отъ Него помощи противъ горя и зла, ждешь новой надежды, новой вры въ разумность и добро человческой жизни. Это чувство возрождающей, младенчески-чистой, беззавтно-глубокой любви къ Богу — самое прекрасное въ вашемъ разсказ. Разсказъ вашъ, его чистое чувство сдлали дло. Они смягчили намъ сердце, наполнили насъ предчувствіемъ истины, приготовили насъ. Говорите теперь. Говорите уже безъ разсужденій, безъ анализовъ философскихъ, безъ горькихъ воспоминаній о прошломъ, безъ самобичеваній. Раскройте намъ тайны открывающейся вамъ новой, величайшей области прекраснаго. Говорите о Бог, о томъ, какіе законы оставилъ Онъ намъ и какъ ихъ намъ можно исполнить. И пусть вашъ голосъ звучитъ одной только любовью. Мы вс такъ измучились отъ силы и злобы намъ такъ нужно слышать голосъ любви…

— Ваше высокоблагородіе, извольте вставать! Девятый часъ!— говорилъ голосъ гимназическаго сторожа.

Ужасно жаль было просыпаться.

М. Громека.

‘Русская Мысль’, No 11, 1884