Последние произведения гр. Л. Н. Толстого, Громека Михаил Степанович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

Послднія произведенія гр. Л. Н. Толстого.
(Посвящается памяти С. С. Громеки.)

‘Анна Каренина’.

‘Анна Каренина’ имла странную участь въ нашей литератур и публик,— еще боле странную, чмъ прежнія произведенія ея автора. Не то странно, что романъ во многихъ вызвалъ осужденія. Это бываетъ всегда съ самыми великими произведеніями поэзіи. Долгіе годы должны пройти, пока за созданіемъ художника установится опредленное мнніе, пока это мнніе сдлается общимъ и непререкаемымъ достояніемъ. Странно другое,— странно, что осужденіе направлено на то, чему осуждающіе, еслибъ они были послдовательны, должны бы, напротивъ, сочувствовать. Тенденціозные критики осуждали романъ за его безцльное будто бы творчество, за отсутствіе тенденціи, не видя, что вс, такія поэтически-чудныя, страницы ‘Анны Карениной’ перенизаны очень рзко звучащей разсудочною тенденціей. Другіе же, не любящіе тенденцій, искали въ роман общественной или другой какой-нибудь идеи и нападали на него за его невсегда удачныя тенденціи, проглядвъ, изъ-за раздраженія споромъ, его истинную и глубокую идею, за которую могли бы простить автору вс второстепенные недостатки. И т и другіе равно остались недовольны.

Можетъ-быть, отъ нашей современной критики, бдность которой ни для кого не составляетъ тайны, и нельзя было, при появленіи произведенія истинно замчательнаго, ожидать ничего’ кром ‘печальнаго недоразумнія’. Дйствительно, перечитывая теперь, пять лтъ спустя, отзывы важнйшихъ органовъ печати о роман гр. Толстого, выносишь до крайности дисгармоническое впечатлніе.

Но вдь за критикой и литературой стояло все читающее общество, котораго мнніе, хотя бы и не выраженное, всегда вытекаетъ изъ источника боле глубокаго и прозрачнаго, нежели литературныя направленія всякой данной и тмъ боле нашей, уже разлагающейся, литературной эпохи. А въ отношеніи общества къ ‘Анн Карениной’ также не было полноты сочувствія, и, несмотря на очарованіе ея поэтическихъ картинъ, въ глазахъ большинства ‘Война и миръ’ остается первымъ и высшимъ произведеніемъ гр. Толстого.

За тмъ общественнымъ слоемъ, который питается газетными мнніями, былъ еще другой, гораздо боле многочисленный, не имющій опредленной системы мнній. Онъ просто принималъ то, что было дйствительно хорошо въ роман, и просто игнорировалъ то, чему не могъ въ немъ сочувствовать.

Все это произошло, во-первыхъ, потому, что въ роман дйствительно не было художественной цльности, соразмрности и единства. Его quasi-антиобщественная тенденція, проведенная иногда съ замтнымъ раздраженіемъ и утрировкой, нарушала художественную цлостность впечатлнія и, за непріятно отвлекающимъ тономъ полемики, скрывала глубокую и врную идею произведенія такъ далеко, что эта идея для большинства осталась незамченной. А множество отдльныхъ, по всему роману разбросанныхъ, картинокъ, безъ ясной связи съ его основною мыслью,— картинокъ, гд художникъ, казалось, отдавался одной своей страсти къ живописи деталей, еще помогало впечатлнію безцльнаго творчества, въ сущности совершенно ошибочному. Такое нестройное соединеніе истинной поэзіи, глубокой, по самой своей возвышенности и оригинальности, не всмъ доступной идеи, отрывочныхъ увлеченій однимъ мастерствомъ и, наконецъ, сильно импонирующей тенденціи разсудочнаго свойства,— производило дисгармоническое впечатлніе и вызывало разнообразныя обвиненія, большею частью одновременно и врныя, и неврныя.

Но была еще и другая, гораздо боле общая, причина, поведшая со стороны публики и литературы къ нападкамъ на романъ гр. Толстого. Дло въ томъ, что основныя точки зрнія, духъ, направленіе художника оказались слишкомъ далеко отошедшими отъ воззрній и умственнаго склада большинства его читателей. Художникъ творилъ въ направленіи, реакціонномъ господствующему. Онъ пошелъ дальше и врне, и потому его созданіе не могло быть понятно вполн, не могло не вызвать въ большинств осужденія и несочувствія. Читающее общество и литература у насъ, какъ и на Запад, все еще питаются старой раціоналистическою почвой, а поэзія гр. Л. Толстого, его идеи и задушевныя симпатіи вс вышли изъ источника совсмъ иного — изъ области непосредственнаго чувства. Раціоналистическая критика и поэтическій проповдникъ непосредственнаго начала, цльнаго воззрнія на людей, природу и Божество, не могли понять другъ друга: они какъ бы жили въ двухъ частяхъ свта и встртиться не могли. Отсюда — осужденіе критики, отсюда также раздражительный тонъ и утрировка самого автора и отсюда — его разсудочная тенденція, потому что и онъ все же не могъ безусловно, вполн, отршиться отъ духа окружающей и, несмотря на носимые ею элементы внутренняго разложенія, все еще фактически господствующей атмосферы. Критика, равно тенденціозная и не тенденціозная, отправлялась отъ одинакихъ точекъ зрнія, дйствовала на одной разсудочной почв и потому, отвергнувъ мелкія тенденціи гр. Толстого, не замтила его крупной идеи вовсе. Критика заявила, что романъ гр. Л. Толстого не иметъ никакого общественнаго содержанія, никакой общественной и потому никакой художественной идеи, наполненъ безцльными психологическими изысканіями и не иметъ никакого другого значенія, кром отрывковъ изъ записной книжки диллетанта-психолога, и притомъ еще въ аристократическомъ тон. И потому критика не поняла, что въ своемъ роман гр. Л. Толстой, въ противоположность разсудочной иде современной литературы, выражалъ съ глубокимъ убжденіемъ и замчательнымъ художественнымъ ясновидніемъ идею непосредственнаго и цльнаго міросозерцанія, и что эта идея и есть общественная идея романа, а потому и его истинное художественное содержаніе.

Не тамъ только общественная идея, гд говорится объ исправникахъ, о министерствахъ, земствахъ, о газетахъ, о соціалистахъ, обо всхъ текущихъ формахъ общественной жизни, но и тамъ также, гд выводится умственный складъ общества, кругъ его нравственныхъ понятій и духовнаго содержанія, изъ котораго выходятъ вс эти формы, какъ вншнее его выраженіе. И еще боле общественной идеи тамъ, гд на мсто прежней, обветшавшей, но все еще господствующей, идеи жизни предлагается другая, новая, т.-е. въ сущности старая, но давно забытая и потому опять новая, боле глубокая и совершенная, которая можетъ исцлить и обновить и самыя общественныя формы. Здсь надо искать идеи^ точекъ зрнія, а потому и общественнаго значенія романа гр. Толстого, и на этомъ пол его судить. Но до сихъ поръ его судили и критиковали со всхъ точекъ зрнія, кром его собственной. Даже г. Евгеній Марковъ, ближе всхъ подходившій къ истинному критерію созданій гр. Л. Толстого, не могъ овладть имъ и примнить-его вполн, потому что самъ этотъ талантливый рецензентъ все же для этого слишкомъ большой раціоналистъ, и разсудочная мрка, несмотря на большое художественное чутье и блестящія описанія деталей, и тутъ, какъ и всегда въ его статьяхъ, помшала ему понять главную идею произведенія.

Былъ еще одинъ отзывъ, который также довольно близко указывалъ на направленіе романа, но также далеко оставался отъ истинной оцнки его значенія. Этотъ отзывъ былъ помщенъ въ газет Голосъ за 1876, кажется, годъ и подписанъ буквою Z. Въ немъ говорилось, что романъ гр. Толстого враждебенъ духу господствующаго раціонализма, что въ немъ много романтизма, борьбы темнаго чувства съ торжествующею ясностью ума. Тутъ было признаніе, что побдное шествіе свтлаго умомъ раціонализма разрушаетъ многія нжныя, святыя и поэтическія стороны человческой природы, но въ утшеніе говорилось, что нтъ надобности теперь много думать о томъ, хорошо это или дурно,— будущее, дескать, покажетъ это само собою,— теперь надо радоваться успхамъ днесь господствующаго начала и сожалть о томъ, что борьба темныхъ романтическихъ силъ съ солнцемъ безсмертнымъ ума облекается въ такія очаровательно-поэтическія, благоуханно-прекрасныя формы, какъ ‘Анна Каренина’ гр. Л. II. Толстого. Тутъ краткое и ясное повтореніе мыслей г. Евгенія Маркова.

Да, съ этимъ мы согласны. Мы тоже думаемъ, что сущность художественной дятельности гр. Л. Толстого есть проповдь враждебнаго раціонализму непосредственнаго воззрнія на жизнь. о мы не можемъ согласиться съ оцнкой значенія этой проповди. Мы убждены, что если къ цльному направленію гр. Л. Толстого можно примнить, опредленіе реакціоннаго, то лишь въ смысл не регрессивной реакціи, а прогрессивнаго воздйствія хотя и старыхъ, но законныхъ и истинныхъ началъ.

Люди долго шли въ направленіи имъ противоположномъ, увлеченные врой въ логическій разумъ, удаляясь отъ цлостной связи съ жизнью природы и ея идеей Божества. Они шли по этой дорог очень долго, съ тхъ поръ еще, какъ схоластики впервые оторвали разсудочную силу отъ непосредственнаго чувства и поставили ее надъ послднимъ какъ безапелляціоннаго судрю. Людямъ нужно было пройти очень длинный путь увлеченія своимъ новымъ идоломъ, отчаянныхъ жертвъ въ честь своего новаго бога, потомъ тоски, разочарованія внутреннею пустотой и разложеніемъ. И теперь, когда большинство все еще самодовольно наслаждается своей поверхностной и легкою мудростью, боле глубокія натуры опередили ихъ и раньше увидли то, что есть конечный и неизбжный результатъ этого quasi-побднаго раціонализма, они снова дали непосредственному началу чувства его старое и законное мсто въ познаніи истины и, вооруженные имъ, снова увидали ея неизмнныя, вчныя формы.

Если прослдить одно за другимъ вс произведенія гр. Л. Толстого, то станетъ несомнннымъ, что они выражаютъ рядъ фазисовъ именно такой исторіи души ихъ автора. И если посмотрть безпристрастно на настроеніе умовъ и въ западной литератур, и въ нашей, то необходимо будетъ признать, что, несмотря на увлеченіе большинства новыми формами раціонализма, позитивизмомъ всхъ его сортовъ,— количество людей, идущихъ дале его одностороннихъ результатовъ и врующихъ непосредственно и цльно, все возрастаетъ. Гартманъ у нмцевъ, Вл. Соловьевъ у насъ — еще очень одиночныя, но уже очень характерныя и знаменательныя явленія. Ихъ спиритуалистическая философія не есть лишь простое выраженіе ихъ личныхъ взглядовъ, она есть выраженіе невольнаго и еще затаеннаго недовольства эпохи ея разсудочнымъ міросозерцаніемъ. Поэтическія произведенія гр. Л. Н. Толстого выражаютъ именно этотъ моментъ исторіи духа, и это выраженіе есть ихъ высокая, оригинальная и истинная идея, и идея не только философская, но и общественная, потому что, она обнимаетъ ту духовную сущность, которая составляетъ основаніе и содержаніе всхъ вншнихъ формъ Современной общественной жизни, потому что явленія гражданской, политической и частной жизни — лишь единичныя выраженія наступившаго момента въ исторіи общественной души, а въ ея исторіи отношеніе къ общимъ вопросамъ жизни играетъ неизмримо-важнйшую роль, чмъ это теперь принято у насъ думать. Способы ршенія этихъ вопросовъ отражаются на нравственныхъ мркахъ, на ближайшихъ идеалахъ, на средствахъ къ ихъ достиженію. Они даютъ тонъ всему остальному, и этотъ тонъ длаетъ музыку, теперь такую печальную, кажущуюся безнадежной.

Вотъ въ этомъ именно смысл мы, противно общепринятому мннію, осмливаемся утверждать, что романъ гр. Л. Н. Толстого иметъ идею, и не только идею, но идею возвышенную, и истинную не только въ философскомъ значеніи, но имющую также и глубокое современное общественное значеніе,— идею общественную.

Въ оцнк отдльныхъ лицъ романа и особенно двухъ главныхъ — Левина и Анны — мы постараемся доказать это ясне, насколько вещи этого рода доступны доказательству вообще и насколько такія, доказательства доступны нашимъ средствамъ. И такъ какъ мы убждены, что идея гр. Л. Толстого открывается не только въ его произведеніи, по, можетъ-быть, еще ясне въ томъ, какъ отнеслась къ нему наша литературная критика, то мы постараемся въ этой попытк разбора представить и самый романъ, и нкоторыя самыя характерныя изъ вызванныхъ имъ мнній — такъ, чтобъ они взаимно другъ друга объясняли.

Мы совсмъ не надемся на успхъ нашей попытки и потому, что сомнваемся въ нашей способности выразить и доказать мысль, критерій которой лежитъ въ такой ультра-субъективной области, какъ непосредственное чувство, доступное передач, но не доказательству, и еще потому, что по самой сущности ея мы не можемъ разсчитывать на сочувствіе къ ней большинства, имющаго другія симпатіи, другую вру. Но все же мы ршаемся ее выразить — изъ человческой потребности говоритъ вслухъ то, что думаешь и во что вришь.

II.

Графъ Толстой не пишетъ длинныхъ біографическихъ введеній къ образамъ своихъ главныхъ дйствующихъ лицъ,— онъ не иметъ этой слабости, свойственной даже такимъ талантамъ, какъ Тургеневъ. Гр. Толстой сразу, безъ предисловій, безъ всякихъ декоративныхъ машинъ, сразу вводитъ насъ въ свой чарующій міръ. Между этимъ міромъ и впечатлніемъ читателя нтъ никакихъ посредствующихъ приспособленій. Какъ будто мгновенно поднявшаяся занавсь открываетъ полную жизненности и красоты картину, поражающую своею неожиданностью правды.

Первый разъ мы видимъ Анну въ вагон, когда ее случайно встрчаетъ Вронскій,— видимъ всего на нсколько минутъ,— но образъ ея такъ полонъ типической красоты, онъ такъ одушевленъ, что быстрота впечатлнія не можетъ ослабить его жизненности и силы. Ея индивидуальныя черты выступаютъ такъ быстро и сразу, какъ въ темной комнат на полотн мгновенныя фигуры волшебнаго фонаря. Въ это краткое мгновеніе мы видимъ на лиц Анны оживленнымъ ея характерное выраженіе,— выраженіе той красоты, ищущей и раздающей счастье, которую потомъ уловилъ въ ней художникъ Михайловъ и передалъ въ портрет, восхитившемъ Левина.

Но теперь не портретъ, а живая Анна взглянула на Вронскаго.

Да, эта черта жажды счастья и способности ее возбуждать въ другихъ была основаніемъ характера Анны. Оживленная и облагороженная красотою страсть была главнымъ ея свойствомъ Де долгъ, не идея, не сложные интересы высокаго чувства, не тревожные порывы пытливаго ума,— не это лежало въ основаніи нравственнаго склада Анны. Анна вся была страсть, облеченная въ чарующія формы классически изваянной, строго совершенной тлесной красоты,— страсть, смягченная русскою задушевностью и прямотой, врожденною честностью натуры и тою чуткостью воспріимчивой души, которая длала ее способной вбирать въ себя лучшее отвсюду, даже изъ того насквозь разложеннаго свтскаго круга, къ которому она вншнимъ образомъ примыкала по своему происхожденію и общественному положенію мужа. Она взяла оттуда тонкую простоту и изящество формъ, свободу и достоинство привычекъ — и осталась чужда внутренней пустот и нравственной гнилости аристократическаго типа. Но надъ этимъ сложнымъ, привлекательнымъ соединеніемъ пластической красоты, симпатіи, задушевной искренности и изящества природы — надъ нимъ преобладала страстность темперамента на эстетически-чувственной основ.

Чего-чего только у насъ не говорили объ этомъ прелестномъ, полномъ жизненной правды, созданіи гр. Толстого! Одни, утрируя его мысль, возводили Анну на совсмъ несвойственный ей героическій пьедесталъ идеальной русской женщины. Другіе впадали въ противоположную крайность, низводя характеръ Анны до понятія обыденной развратной женщины. Третьи держались безличной середины и считали ее просто взбалмошной и вздорной дамой, самаго обыкновеннаго свойства особой съ растрепанными чувствами. Въ дйствительности же Анна не была ни тмъ, ни другимъ, ни третьимъ. Она просто была страстная женщина, жившая для одной лишь любви и ей принесшая въ жертву семью, общественное положеніе и, наконецъ, самую жизнь. Она была послдовательна и цльна, въ своемъ основномъ стремленіи она шла до конца и въ этомъ была ея главная сила. Но страстность натуры была въ то же время и ея слабостью, источникомъ непрочности ея жизни. И она погибла жертвой собственной страсти, безсознательно нарушившей непреложные законы человческаго общежитія и нравственности. Очень молодою двушкой она вышла замужъ по разсчету, за человка стараго и совсмъ несоотвтствовавшаго ея характеру. Тогда она пренебрегла любовью, не зная, что создана для одной лишь любви,— ни зная, что когда страсть въ ней проснется, она разобьетъ ея непрочную и лживую семью и съ нею унесетъ также и ея счастье и ея жизнь. Завязка ея трагическаго романа лежала не въ случайной встрч съ Вронскимъ, а раньше, въ ея замужств съ человкомъ ей внутренно чуждымъ, не могшимъ дать ей того, что ей было нужно — живой и страстной любви живого и страстнаго человка. Каренинъ былъ типъ теоретика-бюрократа, онъ былъ прекрасный человкъ, но совсмъ не для Анны. И вотъ, посл нсколькихъ лтъ спокойной и безцвтной жизни по разсчету, когда изъ молодой двушки Анна сдлалась женщиной въ цвт лтъ, пренебреженное раньше страстное стремленіе къ той пылкой и полной любви, для которой она была рождена, въ ней созрло и, не удовлетворенное, сдержанное, но не подавленное, придавало всему ея существу ту неотразимую привлекательность, съ какою она является передъ нами впервые въ роман. Она тогда привезла съ собою въ Москву инстинктивную жажду настоящаго счастья, и безсознательная красота оживленнаго желанія любви играла на ея лиц, ‘порхала между блестящими глазами и чуть замтной улыбкой, изгибавшей ея румяныя губы’. Она въ тотъ моментъ была вся притаившееся желаніе, и избытокъ его ‘такъ переполнялъ ея существо, что мимо воли выражался то въ блеск взгляда, то въ улыбк’. И неясное инстинктивное предчувствіе, что ея красота и бьющая черезъ край жизненность дадутъ осуществленіе ея желанію счастья, это предчувствіе, придавая ей еще большее оживленіе и привлекательность, вносило въ выраженіе ея миловиднаго лица, когда она прошла мимо Вронскаго, что-то особенно ласковое и нжное. Когда же глаза ея случайно упали на этого красиваго, молодого и полнаго чувственной жизни человка, таинственный подборъ мгновенно совершился, маленькое зернышко чувства быстро упало на влажную и теплую почву и мгновенно пустило ростокъ. Когда Вронскій, повинуясь очарованію ея нжнаго выраженія, оглянулся, ея глаза дружелюбно, внимательно остановились на мгновеніе на его лиц, ‘какъ будто признавая его’. Ласковая улыбка не оставляла Анны во все время краткой встрчи ея съ Вронскимъ, когда она обмнялась немногими словами съ нимъ и его матерью. Неожиданный случай несчастья со сторожемъ обнаружилъ зародившуюся власть Анны надъ Вронскимъ. Взволнованнаго и недоумвающаго шепота, которымъ Анна спросила, нельзя ли помочь вдов раздавленнаго сторожа, было достаточно, чтобы Вронскій тотчасъ же передалъ вдов двсти рублей черезъ начальника станціи, очевидно не столько изъ состраданія къ несчастной, сколько изъ инстинктивной потребности сдлать угодное Анн. И Анна, хотя Вронскій словами не сказалъ ничего и даже скрылъ свой поступокъ, поняла его. Когда Анна садилась въ карету, и братъ, съ удивленіемъ видя, что губы ея дрожатъ и она съ трудомъ удерживаетъ слезы, спросилъ, что съ ней такое, она искренно можетъ-быть отвтила, что такъ, ничего, дурное предзнаменованіе. Но въ волненіи Анны участвовало впечатлніе Вронскаго. Она сейчасъ же спросила брата, давно ли тотъ знакомъ съ Вронскимъ, и услышавъ, что Китти выходитъ за него замужъ, выразила тихое удивленіе, она встряхнула головой, какъ будто хотла этимъ помочь внутреннему усилію и изгнать мшавшую ея обычному спокойствію путаницу невольныхъ мыслей, о Вронскомъ.

Несмотря на то, что Анна весь этотъ день занималась самымъ грустнымъ дломъ, мирила своего неврнаго брата съ его измучившейся насдкой — Долли, она не выходила изъ своего состоянія оживленія. Все удавалось Анн въ ея возбужденно-поэтическомъ настроеніи, источника котораго она сама ясно не сознавала, и ей было очень легко успокоить Долли и примирить ее съ мужемъ. Никто не могъ избжать очарованія при вид Анны, и не только Китти, но даже дти Долли чувствовали къ ней восторженное влеченіе.

Болтая съ Китти о Вронскомъ, Анна говорила ей все то хорошее, что слышала о немъ, но не сказала о деньгахъ, данныхъ имъ на станціи.

Хваля Вронскаго Китти, которая была въ него влюблена и мечтала вдлаться его невстой, Анна какъ бы выражала сочувствіе Китти и одобреніе ея мечт- но она не могла сказать Китти про эти двсти рублей,— ей непріятно было вспоминать объ этомъ. ‘Она чувствовала, что въ этомъ было что-то касающееся до нея, и такое, чего не должно было быть’. Анна перемнила разговоръ и встала, какъ показалось Китти, чмъ-то недовольная. Она сердилась на тотъ микроскопическій еще зародышъ чувства къ Вронскому, который противъ ея воли и полубезсознательно для нея шевелился въ ея душ. Когда въ тотъ же вечеръ она мелькомъ увидла Вронскаго на лстниц, зародышъ задвигался сильне ‘и странное чувство удовольствія и вмст страха чего-то шевельнулось у нея въ сердц’. Въ его выраженіи она замтила что-то пристыженное и испуганное, и его странный пріздъ, удивившій всхъ, всего боле страннымъ и нехорошимъ показался Анн.

Черезъ нсколько дней былъ балъ, и Анна, стоя въ углу залы, торжествовала надъ всми своей изваянною красотой. Неясное чувство недовольства собою и Вронскимъ сказалось въ ней, когда она не отвтила на поклонъ подходившаго Вронскаго, умышленно его не замчая, но скоро, очень скоро оно замнилась восторженнымъ чувствомъ полнаго успха. Она танцевала съ Вронскимъ въ кадрили, и въ ея блистающихъ глазахъ, счастливой улыбк и точности граціозныхъ движеній сказывалось увлеченіе Вронскимъ и его восхищеннымъ поклоненіемъ ей. Они говорили о ничтожныхъ предметахъ, но безсодержательныя бальныя слова звучали для ихъ восхищеннаго слуха поэзіей первыхъ мгновеній пробуждавшейся страсти. Но опьяняющая музыка ихъ словъ и взглядовъ передавала торжество одной лишь Анны: одна Анна была полна счастьемъ,— не она была покорена, а Вронскій. На ея лиц было написано счастье успха, а на немъ не было видно ничего, кром покорности и страха.

Но все это было еще инстинктивнымъ и еще не достигало сознанія, иначе Анна не подозвала бы къ себ Китти во время мазурки,— ей стало-бъ жаль ея. Но тогда она не сознавала, тогда сна безсознательно слдовала жестокому инстинкту женскаго самолюбія и призвала Китти какъ бы для того, чтобы Китти лицомъ къ лицу увидла свое пораженіе и торжество Анны.

Но на другой день сознаніе проникло въ ея новое чувство, и Анна, недовольная собой и разстроенная, старалась подавить въ себ неопредленную неловкость совсти въ усиленныхъ заботахъ и приготовленіяхъ къ отъзду. Она ршила ухать раньше, чмъ думала прежде, и узжала потому именно, что замтила, какъ сильно ей хотлось остаться, чтобы подольше видть Вронскаго, и потому она хотла убжать отъ своего желанія и боле съ Вронскимъ не встрчаться.

Совсть неопредленно ее упрекала, и она почувствовала потребность сдлать признаніе Долли, въ которомъ однако также инстинктивно старалась себя оправдать. Анна говорила Долли про свои skeletons, ‘и неожиданно, посл слезъ, хитрая, смтливая улыбка сморщила ея губы’. Перевсъ все же оставался на сторон влеченія, а не сознанія и совсти. ‘Но право, право, я не виновата, или виновата немножко’ — сказала она тонкимъ голосомъ, протянувъ слово ‘немножко’. Долли замтила, что Анна сказала это совсмъ какъ Стива, тмъ полу покорнымъ, полухитрымъ тономъ, который какъ бы говорилъ, что хотя увлеченіе и не хорошо, но все же характеръ, полный молодыхъ силъ, долженъ имть свободу для своихъ влеченій. Сравненіе со Стивой оскорбило Анну, и она съ негодованіемъ отвтила Долли. Но, еще не договоривъ отвта, она почувствовала, что онъ несправедливъ: мысль о Вронскомъ приводила ее въ волненіе. Она не могла его преодолть, но не могла и отказаться отъ сознательной потребности его побороть. Въ дорог она все боролась и колебалась между этими противорчивыми чувствами. Сначала она пробовала читать англійскій романъ, но ей было непріятно читать, ей слишкомъ хотлось самой жить, и, читая, она переносила на себя вс дйствія лицъ въ роман. И вдругъ ее охватилъ безпричинный стыдъ, слагавшійся въ неясную ассоціацію съ чтеніемъ романа. Но желаніе жизни было такъ полно, что перебиравшее свои воспоминанія сознаніе не могло отыскать опредленнаго объясненія чувству стыда, и стыдъ этотъ непонятно для Анны соединялся съ такимъ горячимъ возбужденіемъ жизни, что она ‘чуть вслухъ не засмялась отъ радости, вдругъ безпричинно овладвшей ею’. Нервное возбужденіе окрашивало вс притекавшія извн впечатлнія въ свой веселый и фантастическій цвтъ. Поздъ подошелъ къ станціи, и — Анна вышла изъ вагона. Она отворила дверь, и метель и втеръ, рванувшійся ей на встрчу, были полны тмъ самымъ возбужденнымъ весельемъ, которое было у Анны. И все, и даже снжный, морозный воздухъ, который она вдыхала въ себя полною грудью, и онъ весь былъ сдланъ изъ оживленнаго ожиданія жизни и любви, переполнившаго сердце у Анны. Буря бушевала, люди весело бгали по платформ — все въ томъ же тон возбужденія Анны. Какая-то фигура, подойдя, заслонила Анн свтъ фонаря, и Анна въ ту же минуту узнала Вронскаго. Не отвчая ему, она вглядывалась въ его лицо и узнала прежнее его выраженіе почтительнаго восхищенія. Противорчиво ея мыслямъ, но совершенно послдовательно ея настроенію, радостная гордость охватила Анну,— она угадала, что привело сюда Вронскаго. И Вронскій сказалъ ей то самое, чего желала ея душа, но чего- она боялась разсудкомъ. Неудержимая радость и оживленіе сіяли на ея лиц, которому она безсильна была придать строгое выраженіе. Войдя въ вагонъ, она не вспоминала ихъ разговора, но чувство говорило ей, что онъ сблизилъ ихъ, и это одновременно пугало ее и длало счастливой. И ее снова и сильне охватили прежнее радостное напряженіе и жгучія грезы. Но къ утру Анна задремала, и когда проснулась, поздъ подходилъ къ Петербургу, и мысли о дом, о муж и сын, заботы обыденныя — заняли ее и отвлекли.

Чувственная подкладка ея увлеченія Вронскимъ сейчасъ же однако сказалась. Черты лица ея мужа физически непріятно ее поразили — прежде всего, особенно уши и упорное выраженіе его усталыхъ глазъ. Тяжеле всего было недовольство собой, охватившее Анну при встрч съ мужемъ,— недовольство тмъ чувствомъ притворства въ отношеніяхъ къ мужу, которое она испытывала и прежде, но не такъ сильно, и не сознавала.

Московскія впечатлнія Анны были такъ сильны, что дома даже любимый единственный сынъ вызвалъ въ ней чувство похожее на разочарованіе. Теперь между ея чувствомъ и сыномъ стоялъ Вронскій и ей теперь показалось, что прежде она воображала сына лучшимъ, чмъ онъ былъ въ дйствительности. Она не знала, что не сынъ, а ея собственное къ нему чувство прежде было лучше, потому что было исключительне.

Привычная обстановка и старыя условія жизни подйствовали на нее успокоительно, чувство безпричиннаго стыда и волненіе исчезли и она снова почувствовала себя твердой и безупречной и съ удивленіемъ вспоминала свое недавнее настроеніе, показавшееся ей до того незначительнымъ, что она ршила даже не разсказывать о немъ мужу. Вечеромъ она съ удовольствіемъ слушала привычные разговоры мужа, находя, что ‘все-таки онъ хорошій человкъ, правдивый, добрый и замчательный въ своей сфер’. Анна какъ бы въ сознаніи защищала мужа передъ своимъ безсознательнымъ стремленіемъ чувства, которое обвиняло мужа и говорило, что его нельзя любить. Но инстинктъ былъ сильне сознанія, и какъ ни послдовательны были разсужденія Анны, а все же уши мужа поражали ее странно своими размрами, и когда Анна передъ сномъ вошла въ спальню, огонь ея улыбки и глазъ былъ спрятанъ и казался потушеннымъ: она шла къ мужу безъ оживленія.

Внутренняя перемна Анны повела за собою перемну въ ея отношеніяхъ къ свту и тмъ тремъ главнымъ ярусамъ его, въ которыхъ она бывала прежде. Кругъ исключительно оффиціальный совсмъ утратилъ для Анны интересъ. Другой кружокъ, черезъ который ея мужъ сдлалъ карьеру,— кружокъ старыхъ, некрасивыхъ, добродтельныхъ женщинъ и умныхъ, ученыхъ и честолюбивыхъ мужчинъ,— сталъ невыносимъ Анн. Это былъ кружокъ ея мужа и потому, въ связи съ ея настроеніемъ, онъ ей опостыллъ. Третій кругъ — собственно свтъ, ‘державшійся одною рукой за Дворъ, чтобы не спуститься до полусвта, который члены этого кружка думали что презирали, но съ которымъ вкусы у него были не только сходные, но одни и т же. Связь ея съ этимъ кругомъ держалась черезъ княгиню Бетси Тверскую, жену ея двоюроднаго брата’ и кузину Вронскаго. Сначала Анна не любила этого свтскаго круга, но теперь она избгала остальные и здила къ Бетси и ей подобной, гд могла встртить Вронскаго. Она здила туда не потому, чтобы любила большой свтъ,— нтъ, она оставалась ему внутренно чужда- но ея страсть къ Вронскому разрушила ея связь съ кружками мужа и она бывала только тамъ, гд бывалъ Вронскій. Ей казалось, что Вронскій преслдуетъ ее, и она не замчала, что она сама его ищетъ, какъ сама и увлекла его при первой же встрч. Ей казалось, что она не подаетъ ему повода, что она недовольна его преслдованіемъ, но она увидла скоро, что его преслдованіе не только не непріятно ей, но что оно одно составляетъ весь интересъ ея жизни.

Мы встрчаемъ ее слдующій разъ за чайнымъ столикомъ въ гостиной у Бетси, гд посл оперы сидлъ весь большой свтъ, въ той глав, гд съ такимъ неподражаемымъ совершенствомъ гр. Толстой изобразилъ весь несложный, но глубоко безнравственный міръ интересовъ большого свта, не выходящій за предлы комфорта, злословія и чувственнаго разврата,— тотъ міръ, въ которомъ пустота, условность!! ложь достигли того, что случайно услышанное слово правдивой простоты и серьезнаго ума кажется ему, дикостью и неприличіемъ послднихъ предловъ. Грустно встрчать милую, честную Анну среди этой омерзительной атмосферы. Но она и туда входила, держась прямо, своимъ быстрымъ, твердымъ и легкимъ шагомъ, съ тмъ выраженіемъ прямоты, искренности и честности, которое такъ отличало ее отъ сидвшихъ здсь женщинъ свта и которое, въ отвтъ на низкую и безсердечную зависть злословія, съ которой он говорили о ней за нсколько минутъ раньше, говорило имъ прямо и твердо: да, я — тоже неврная жена, какъ и вы вс, тутъ сидящія, но я честна и въ своемъ преступленіи, я пришла сюда для своей любви, и для нея, если будетъ нужно, отдамъ не только васъ и ваше мнніе обо мн, но и все мое счастье и всю мою жизнь- и потому среди васъ я держу голову прямо и гордо.

Анна пріхала сказать Вронскому, чтобъ онъ пересталъ ее преслдовать и вернулся къ Китти. ‘Я никогда ни передъ кмъ не краснла, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною въ чемъ-то’, сказала она Вронскому, который смотрлъ на нее, пораженный новою духовной красотой ея лица. Но это были ея послднія отчаянныя усилія противостать ея страсти.

Теперь уже не она торжествовала, а Вронскій. ‘Если вы любите меня, какъ вы говорите,— прошептала она,— то сдлайте, чтобъ я была спокойна’. Но въ этой граціозной и трогательной мольб Вронскій былъ способенъ схватить лишь ноту отчаянія ея воли, безсильной передъ страстью. Онъ не былъ тронутъ напротивъ, лицо его просіяло и онъ не съ жалостью, а съ восторгомъ сказалъ ей, что можетъ дать ей не спокойствіе, котораго не видитъ впереди ни для нея, ни для себя, а лишь несчастье или счастье.

Хотя Вронскій говорилъ однми губами, но Анна его услышала, и на его настойчиво-восторженный шепотъ, отвергшій ея послднюю мольбу, отвтила тмъ же экстазомъ любви. И съ этого мгновенія она жила одною волей Вронскаго и принадлежала ему безвозвратно.

Анна и Вронскій слишкомъ долго и естественно разговаривали вдали отъ другихъ гостей, и гости сочли это неприличнымъ,— ихъ это стсняло. Алексй Александровичъ замтилъ общее впечатлніе и счелъ себя обязаннымъ сдлать Анн замчаніе. Придумавъ для него слова, Каренинъ сталъ говорить ей, и она, отвчая ему, сама удивлялась непроницаемости той брони лжи, въ. которую чувствовала себя одтою. Она упорно не хотла понять мужа, и тотъ понялъ, что душа Анны закрылась для него навсегда. Но нкоторое время все наружно оставалось по-прежнему. Анна часто здила къ Бетси, встрчалась везд съ Вронскимъ, Алексй Александровичъ видлъ это, но не могъ прекратить, и жилъ въ инстинктивномъ ожиданіи послдняго удара.

Когда онъ, наконецъ разразился, то обрушился прежде всего на самую Анну. Чувственная страсть ея на мгновеніе была удовлетворена, и когда она изъ-за исполненнаго желанія услышала голосъ, сказавшій ей, куда она шла, стыдъ передъ своей духовной наготой овладлъ ею. Съ страннымъ для Вронскаго выраженіемъ холоднаго отчаянія она разсталась съ нимъ. ‘Она чувствовала, чтобъ эту минуту не могла выразить словами чувства стыда, радости и ужаса передъ этимъ вступленіемъ въ новую жизнь’. Но и посл она не находила ни словъ для. этого сложнаго чувства, ни яснаго сознанія, своего новаго положенія. Она думала, что пойметъ все, когда успокоится. Но это спокойствіе уже никогда не наступало. Каждый разъ при воспоминаніи о случившемся на нее находилъ ужасъ, и она отгоняла, отъ себя эти мысли. Но во сн, когда она не имла надъ ними власти, он осаждали и давили ее, и положеніе ея между любовникомъ и мужемъ представлялось ей во всей своей безобразной нагот.

Теперь, когда Анна окончательно связала съ Вронскимъ свою судьбу, намъ надо взглянуть на него, чтобъ узнать, что онъ. былъ и что въ немъ полюбила Анна.

III.

Вронскій былъ невысокій, плотно сложенный брюнетъ, съ добродушно-красивымъ и твердымъ лицомъ. Эта твердость и ровность характера въ немъ особенно поражала другихъ и производила тмъ боле сильное впечатлніе, что непроницаемая и изящная оболочка твердости скрывала отъ другихъ очень успшно весь кругъ его дйствительныхъ, незначительныхъ чувствъ. Онъ производилъ впечатлніе человка, который твердо знаетъ, чего хочетъ, и не ошибается въ средствахъ для своей цли, и про него говорили, что онъ далеко пойдетъ. Твердость его была врожденнымъ свойствомъ его характера:, она много объяснялась чрезвычайною точностью его воззрній, а эта точность вытекала изъ ихъ узкости и условности. На все у него были правила, они были очень относительны и нравственно-ограниченны, но тмъ тверже прилагалъ онъ ихъ къ своей жизни. Уже первое впечатлніе Вронскаго непріятно — его изящно-безнравственное отношеніе къ Китти, гд мы впервые видимъ проявленіе его основного правила — жить для влеченій и отдаваться имъ не задумываясь и не разбирая послдствій. Онъ жилъ для влеченій своего сильнаго, чувственнаго тла, и былъ твердо убжденъ, что въ этомъ онъ правъ. Когда онъ, увлекшись Анной, слъ въ вагонъ, чтобы преслдовать ее, онъ ‘чувствовалъ, что вс его досел распущенныя, разбросанныя силы были собраны въ одно и съ страшной энергіей были направлены къ одной блаженной цли. И онъ былъ счастливъ этимъ’. Это совсмъ гармонировало съ его нравственными принципами, по которымъ нужно быть только ‘элегантнымъ, великодушнымъ, смлымъ, веселымъ, отдаваться каждой страсти не красня и надъ всмъ остальнымъ смяться,— смяться надъ тми, кто вритъ, что одному мужу надо жить съ одной женой,— что двушк надо быть невинною, женщин стыдливою,— что надо зарабатывать свой хлбъ, платить долги и разныя тому подобныя глупости’. Въ его увлеченіи Анной сначала было не столько любви, не столько даже чувственной страсти, сколько упрямаго стремленія холодной воли — сдлать Анну своею любовницей.

Посл описаннаго разговора съ Анной у Бетси, когда Анна такъ ясно сказала ему свою любовь, въ его чувств счастья было не столько нжной радости взаимной любви, сколько самолюбиваго торжества, что цль, которую онъ, какъ охотникъ, преслдующій дичь, преслдовалъ съ такимъ долгимъ упорствомъ, наконецъ сама идетъ ему въ руки — въ тотъ самый моментъ, когда онъ думалъ, что ‘не будетъ конца’. Когда въ тотъ же памятный вечеръ, прощаясь, Анна сказала Вронскому, что потому не любитъ слышать въ его устахъ слова о любви, что для. нея любовь значитъ гораздо, гораздо больше, чмъ даже онъ можетъ подумать, она говорила правду. Любовь къ Анн была для него не любовь, а то же, что опасная охота, трудная скачка, и онъ такъ волновался отъ напряженія ею, что для успокоенія отвлекалъ свои силы на другую — простую лошадиную скачку. Тотъ же характеръ страстной охоты на крупнаго звря, волненіемъ его сильнаго: организма удовлетворявшей его склонность къ сильнымъ ощущеніямъ, носила и третья его скачка — скачка честолюбія. У него не было никакихъ политическихъ и общественныхъ идеаловъ, служеніе которымъ могло бы давать энергію, смыслъ и цль его дятельности и желанію власти. Власть была для него не средствомъ, а цлью, и даже не самая власть, обычная цль честолюбцевъ,— не она его привлекала,—самый процессъ ея достиженія, упорное стремленіе къ ней, возбужденное и выдержанное напряженіе всхъ чувствъ. Самый процессъ возбужденія и выдержки энергіи привлекалъ его: онъ искалъ не приза, а самой скачки. Онъ отказался отъ почетнаго назначенія лишь для того, чтобы набить себ цну, какъ на четырехверстной скачк съ препятствіями онъ сначала далъ Малотину обогнать себя, чтобы тмъ врне потомъ опередить, его и прійти къ столбу первымъ. Такова же была и любовь его къ Анн. Тутъ было то же наслажденіе охотника на крупнаго звря, для котораго главная прелесть заключается не въ туш убитаго животнаго, а въ процесс подавленія волей инстинкта опасности и вызываніи волею же хладнокровія въ моментъ напряженнйшаго волненія. Не душа Анны его привлекала,— любовь къ ней не была для него источникомъ идеальныхъ влеченій и внутренняго роста,— но красота ея и полнота ея чувственной страсти сильно его волновали, и онъ любилъ въ ней не душу ея, а источникъ сильныхъ волненій, удесятеренныхъ опасностью интриги и остротой честолюбиваго чувства борьбы съ мнніемъ свта. Это былъ человкъ безъ идеаловъ, но съ сильнымъ организмомъ и волей. Когда нтъ идеаловъ, то надо наполнять жизнь волненіями, какъ карты наполняютъ время бездльнаго человка, и Вронскій жилъ только для этихъ волненій. И въ Анн, онъ любилъ не что иное, какъ свои же волненія, которыхъ красота и страсть Анны требовали въ избытк. Но съ нимъ случилось то же, что съ гастрономомъ, который стъ не для того, чтобы быть сытымъ, а для наслажденія процессомъ ды: поваръ, доставлявшій ему очень острыя блюда, скоро ему надолъ и онъ его оставилъ. Онъ взялъ отъ Анны вс волненія, какія она могла ему дать, пресытился ими и отвернулся отъ нихъ. Такова была сущность его характера. Ей нисколько не мшали т галантныя формы, въ которыя она облекалась для свта, и то вншнее добродушіе здороваго, богатаго и удовлетвореннаго въ своихъ потребностяхъ человка, которое располагало къ нему товарищей и знакомыхъ. Внутри онъ оставался тмъ, чмъ самъ, въ рдкія минуты полнаго самосознанія, себя признавалъ. Приставленный къ иностранному принцу, пріхавшему въ Петербургъ узнать русскія національныя удовольствія — битье посуды и шампанское, Вронскій противъ воли находилъ въ немъ собственныя черты. Принцъ этотъ ‘былъ очень глупый и очень самоувренный, очень здоровый и очень чистоплотный человкъ’- больше въ немъ ничего не было, кром вншнихъ привычекъ джентльмена. ‘Глупая говядина!… Неужели я такой?’ — думалъ Вронскій, вглядываясь въ свое непріятное зеркало. И зеркало говорило ему совершенную правду.

Въ драматизм положенія Анны была та особенность, что ей былъ нуженъ именно такой человкъ, какъ Вронскій, съ такимъ именно характеромъ и даже съ такимъ именно тономъ отношенія къ ней и ея чувству. Неудовлетворенная въ ранней молодости природа ея утратила равновсіе, поздно проснувшаяся потребность страсти явилась въ слишкомъ исключительной форм. Цлостность ея чувства, несмотря на сохранившуюся цльность характера, была разрушена навсегда. Тотъ естественный ростъ чувства, въ которомъ равно соединенные элементы страсти и духовныхъ влеченій созидаютъ прочную привязанность къ мужчин и гармонирующую ей любовь къ его дтямъ, былъ извращенъ въ ней съ самаго начала ея раннимъ и противуестественнымъ бракомъ съ Каренинымъ, котораго она не любила и не могла любить. Тотъ міръ интересовъ отвлеченнаго разсудка и материнской любви, въ который ввелъ ее Каренинъ, поглотилъ весь имвшійся у нея запасъ духовнаго начала- онъ былъ израсходованъ весь и для новой области чувства Анна его уже не имла. Но въ этомъ мір отношеній въ Каренину главная пружина ея души — чувственное начало страсти — удовлетворено не было, а было только раздражено. Раздраженное и изолированное страстное влеченіе постепенно росло, и когда созрло, то обратилось на того, кто какъ разъ къ нему подходилъ,— на Вронскаго. Все то, чего не было въ ея муж, все это было въ избытк у Вронскаго, и не только въ избытк, но въ исключительности, и потому ея исключительная, отдленная отъ всего духовнаго страсть на него и обратилась.

Такъ просто, такъ печально просто совершилось въ душ Анны это роковое для нея событіе. Уже по своей сущности, уже по одной главной его черт — по его исключительной чувственности, оно должно было кончиться несчастьемъ. Но неизбжность такого исхода была усугублена разъдающимъ вліяніемъ несчастія первой семьи и безсильной борьбы съ мнніемъ свта. И отъ такой двойной неизбжности разбилась жизнь этого прелестнаго, жалкаго въ своей неотразимой прелести, существа, и умерла милая Анна, къ которой такъ хорошо идутъ слова романса:

‘Не называй ея небесной

И отъ земли не отнимай:

Въ ней міръ иной, но міръ прелестный’… и т. д.

Таковы были столкновеніе однхъ и разладъ другихъ силъ, приведшихъ Анну къ катастроф. Они такъ характерны, что, можетъ-быть, не нужно было бы слдить за подробностями развязки, еслибы художникъ не облекъ ихъ такою высокою поэзіей и такимъ неподражаемымъ духовнымъ ясновидніемъ. Къ тому же интересъ романа Анны не исчерпывается предлами ея собственнаго внутренняго міра. Ея драматическая исторія развиваетъ очень глубокую и врную общую идею, обнажаетъ законъ человческой природы, который Анна тщетно хотла обойти.

Несмотря на всю осторожность Вронскаго и Анны, ихъ отношенія тотчасъ же стали извстны всему городу. И тотчасъ общество наложило свою тяжелую и грязную руку на ихъ чувства, тотчасъ же стало травить его своимъ ядомъ.

Весь свтъ, мать, братъ — вс были недовольны, а выраженіе ихъ недовольства своимъ вмшательствомъ во внутреннюю жизнь Вронскаго оскорбляло его и вызывало въ немъ злобу, отравлявшую его счастье. Инстинктъ не обманывалъ его, подсказывая, что еслибъ его отношенія съ Анной были простою пошлою связью, его вс бы оставили въ поко,— что именно серьезность этой связи всмъ непріятна. Дйствительно, легкій, веселый развратъ былъ мелкою монетой, ходившею по рукамъ свободно въ томъ круг, къ которому Вронскій принадлежалъ и который не принималъ у себя къ уплат крупной. Страсть, хотя бы и преступная, но искренняя и полная, не подходила подъ тотъ оригинальный кодексъ приличія, замняющій нравственность, по которому дурное осуждается не за то, что оно дурно, и даже не за то, что оно на глазахъ у всхъ, а за то, что оно сопровождается влеченіемъ искреннимъ и исключительнымъ. Ничто не должно быть искреннимъ до самозабвенія среди этого круга, живущаго однимъ лишь легкимъ наслажденіемъ, чувство котораго нарушалось зрлищемъ истинной страсти, съ ея неподдльнымъ счастьемъ, съ ея трагизмомъ въ семь, съ ея горемъ и безвыходнымъ бдствіемъ,— со всми переходами ея слишкомъ яркаго блеска и слишкомъ мрачной тни. Но Вронскій, угадывая этотъ именно тонъ осужденія, не зналъ, врне — забылъ, что осужденіе сохраняло нкоторое подобіе права, нкоторое условное право. Членъ клуба, разъ обязавшись исполнять его правила, не долженъ претендовать на учрежденіе, когда несоблюденіемъ его устава вооружаетъ противъ себя остальныхъ сочленовъ. Вронскій былъ человкъ свта и, увлекшись страстью, долженъ былъ приготовиться испытать отношеніе къ тому свта, или же оставить этотъ свтъ вовсе.

Такъ онъ и сдлалъ впослдствіи: но теперь онъ только чувствовалъ оскорбленіе вмшательства и осужденія, и горечь этого чувства ложилась на его любовь къ Анн. Теперь онъ переживалъ лишь первые мсяцы своей страсти, красота Анны и привлекательная новизна обладанія ею еще легко изгоняли тяжелыя впечатлнія. Потомъ они ложились незамтными слоями все больше и больше, пока медленно наросшая тяжесть ихъ не придавила и самое, чувство.

Кром тяжести мннія свта, еще необходимость и трудность обмана, скрытности и притворства оскорбляли и Вронскаго, и Анну, вызывая въ нихъ мучительное чувство стыда.

Но не одинъ свтъ, съ его безнравственнымъ и лживымъ осужденіемъ, и не одна неизбжность непривычной лжи нарушали полноту ихъ счастья. За ними скрывались еще боле опасные, еще боле непреодолимые подводные камни — отношенія къ несчастному сыну Анны и его отцу, особенно къ сыну, потому что Анн онъ очень былъ дорогъ, а у Вронскаго онъ чаще былъ на глазахъ, чмъ самъ Каренинъ, и объ этомъ несчастномъ мальчик имъ трудне было забыть, даже въ горячк ихъ страсти, чмъ о жалкомъ, обманутомъ муж. Самое мучительное было то, что мальчикъ инстинктивно чувствовалъ, что ихъ отношенія разрушали семью, которою онъ дышалъ и жилъ,— недоумвая, какъ въ то же время мать этимъ ужаснымъ положеніемъ можетъ быть довольна и счастлива. Страдальческое недоумніе ребенка выражалось въ его робкомъ, испытующе-вопросительномъ, непріязненномъ взгляд, и этотъ невинный взглядъ говорилъ влюбленнымъ боле ужасныя вещи, чмъ осужденіе свта и чувство вншняго стыда отъ вншняго обмана. Онъ вызывалъ, особенно во Вронскомъ, то казавшееся ему непонятнымъ и безпричиннымъ чувство омерзнія, которое исходило отъ неяснаго голоса совсти, протестующей противъ неестественной смси любви съ преступленіемъ нравственнаго убійства. Убивалась чистота старой семьи и святыня младенческаго міра Сережи — и инстинктъ совсти, предъ этимъ духовнымъ уродствомъ, наполнялся чувствомъ омерзительно-безобразнаго, которое восторженная поэзія первой страсти могла мгновеніями заслонять, но не уничтожить.

Вся эта сложная, сильно волнующая путаница чувствъ, гд такъ странно мшались восхищеніе и любовь со стыдомъ и горечью, особенно ярко выступаетъ въ сцен свиданія передъ скачками на дач. Съ представленіемъ объ этой сцен такъ живо рисуется въ воображеніи фигура Вронскаго, придерживающаго саблю, осторожно шагающаго по дорожк сада къ террас, думающаго лишь объ одномъ, что вотъ сейчасъ онъ увидитъ Анну, и, изъ-за счастья увидть ее живую, забывшаго вс горькія и злобой его волновавшія мысли объ отношеніи родныхъ и свта къ его любви. При слов объ этой сцен, кажется, такъ и видишь Вронскаго, слышишь ускоренный стукъ его сердца, бьющагося волненіемъ восторга и ожиданіемъ счастья. И за этимъ сейчасъ же, кажется, видишь Анну живою, какъ она, одтая въ блое платье, сидла, не слыша его, за цвтами въ углу террасы и, склонивъ свою чудную голову, прижала лобъ къ холодной лейк и обими своими изваянными руками обнимала лейку. Намъ кажется, что не Вронскій, а мы остановились и съ восхищеніемъ смотримъ на ея неспособную приглядться красоту. Мы слышимъ, какъ Анна, почувствовавъ приближеніе Вронскаго, оттолкнула лейку и повернула къ нему свое разгоряченное лицо,— намъ кажется, что мы это не читали, что мы это видли сами, что это теперь совершается въ нашихъ глазахъ, и не хотимъ врить, что есть зло, обманъ и несчастіе въ этой чудной картин,— намъ жаль думать, что есть хоть что-нибудь дурное въ этой благоухающей предъ нами поэзіи красоты и любви.

Передъ тмъ, какъ Анна повернула голову къ Вронскому, она думала все одну и ту же свою постоянную думу: она думала о своемъ счастіи и о своемъ несчастій, теперь, когда она почувствовала въ себ зарожденіе новой жизни, вступившихъ въ еще боле твердыя и сложныя формы. Увидвъ Вронскаго и глядя на его счастливое, спокойное лицо, она не сразу ршилась сказать ему свою тайну, сознавая, что не проститъ ему, если онъ. не пойметъ всего ея значенія, и чувствовала, какъ рука ея, игравшая сорваннымъ листомъ, дрожала все сильне и больше. Она сказала наконецъ, и Вронскій, услышавъ ея два маленькихъ слова, ‘поблднлъ, хотлъ что-то сказать, но остановился, выпустилъ ея руку и опустилъ голову. Да, онъ понялъ все значеніе этого событія, подумала она, и благодарно пожала ему руку’. Но она ошиблась, полагая, что онъ понялъ извстіе такъ, какъ она его понимала. Его только охватило сильне то знакомое чувство страннаго омерзнія, и онъ понялъ, что скрывать ихъ связь отъ мужа больше нельзя и надо выйти изъ этого неестественнаго положенія. Онъ ршительно высказалъ, что необходимо кончить ложь ихъ положенія,— ей оставить мужа, объявивъ ему все, и соединить свою жизнь съ Вронскимъ навсегда. Онъ былъ твердо увренъ, что теперь это неизбжно, и былъ пораженъ, услышавъ отъ Анны въ отвтъ одни слова недоумнія и недоврія. Онъ предлагалъ ей бжать съ нимъ, но она со злобой отвергла эту мысль о бгств, которое должно было поставить ее открыто въ положеніе его любовницы и — съ возможностью чего, она еще не могла примириться — погубить ея сына. Она не могла даже сказать этого Вронскому: инстинктъ говорилъ ей, что между сыномъ и Вронскимъ есть что-то исключающее другъ друга, что она не можетъ сказать Вронскому прямо, что не бжитъ съ нимъ только изъ-за сына, какъ сыну не могла разсказать о своей любви къ Вронскому. Она не могла отказаться ни отъ того, ни отъ другого. Она знала въ глубин души, что это несогласимо, но она боялась думать о мгновеніи, когда ужасный выборъ изъ ожиданія сдлается фактомъ. Она хотла забыться и продлить неопредленное положеніе. Она удивляла Вронскаго злобой, проявлявшейся въ ея голос, когда онъ предлагалъ ей ршеніе, клонившееся къ оставленію сына, и она становилась нжна и задушевна, чтобъ удержать при себ Вронскаго. Въ его любви она видла еще пока съ избыткомъ вознаграждающее возмездіе за всю низость и ужасъ ея положенія.

Изъ-за восторга любви они забыли о своемъ положеніи. На жизнь ихъ не забыла, и ея теченіе скоро разбило въ прахъ ихъ шаткій компромиссъ и приблизило для Анны трагическую развязку ея дилеммы. Еще въ тотъ же вечеръ, на скачкахъ, описаніе которыхъ принадлежитъ къ тмъ перламъ романа, въ оцнк которыхъ сходятся вс,— еще въ тотъ самый вечеръ одна неожиданное, совсмъ въ сущности ничтожное происшествіе сняло маску съ Анны и заставило ее объясниться съ мужемъ. Вронскій упалъ съ лошади, сломавъ ей спину неловкимъ движеніемъ, и Анн, съ ея мста, показалось, что Вронскій убитъ. Ея лицо, блдное и строгое еще тогда, когда она видла Вронскаго скачущимъ, было безсильно скрыть теперь ея отчаяніе. Она совершенно потерялась и стала биться, какъ пойманная птица, и когда узнала, что ея отчаяніе было напрасно и Вронскій живъ и невредимъ, силы ея оставили и она не могла удержать рыданій, подымавшихъ ея грудь. Пришло простое человческое чувство къ искренней Анн — страхъ за жизнь любимаго человка — и мгновенно разбилась личина, которую она носила передъ свтомъ и ненавистнымъ ей мужемъ. Притворство было раскрыто, и длить доле обманъ, по крайней мр передъ мужемъ, видвшимъ всю эту сцену, было невозможно. Но не только невозможно — и сама Анна была въ тотъ моментъ къ тому неспособна. Она вся полна была заботой о Вронскомъ, а видъ мужа въ карет, его неискренній голосъ и замчаніе о неприличіи — все это ее перемогло, и она сама объявила ему о любви и отношеніяхъ своихъ къ Вронскому: несмотря на весь страхъ, она чувствовала неодолимую потребность признанія и прекращенія лжи.

Одна изъ самыхъ симпатичныхъ сторонъ таланта гр. Толстого — это та, что люди, ихъ чувства и поступки выходятъ изъ-подъ его пера въ той самой пропорціи свта и тни, изъ которой слагается дйствительная жизнь. И теперь, раскрывая намъ душу Анны, когда она на другой день посл скачекъ, проснувшись, подпадаетъ впервые отчаянію при мысли объ ожидающемъ ее позор, когда ей кажется, что уже вс о немъ узнали, что сейчасъ придутъ выгонять ее изъ дома и ей некуда будетъ приклонить голову, и она боится взглянуть въ глаза сыну и даже прислуг,— гр. Толстой поражаетъ жизненностью своего правдиваго разсказа, чуждаго всякой ложной идеализаціи. Чувство униженія охватило Анну при мысли о томъ, чтобы предложить себя Вронскому, и она отвергла ее съ отвращеніемъ. Почва совсмъ исчеза подъ ея ногами, и она первый разъ въ жизни почувствовала, что внутренняя опора правоты и мрило добра и зла ее оставили. Она не знала сама, чего она боится и чего желаетъ. Не имя духа наказать провинившагося сына, она вышла на террассу, чтобы скрыть отъ него свои слезы, и тамъ, въ холодномъ и ясномъ осеннемъ воздух, въ холодномъ солнц, сквозившемъ сквозь обмытые, блистающіе листья, колебавшихся отъ втра осинъ, она поняла, что люди, также какъ эта холодная и чистая природа, не простятъ ей ея преступленія. И опять въ душ ея внутренній ужасъ поколебалъ сознаніе и ршимость на то, что теперь можно еще сдлать, чтобы спасти себя. Оставить мужа и Вронскаго, ухать съ сыномъ — одно это, она чувствовала, ей оставалось. Но неожиданное требованіе мужа, чтобы все наружно оставалось по-прежнему, разрушило и эту послднюю опору. Думая объ этомъ, Анна неподвижно сидла и плакала: мечта ея объ опредленіи своего положенія казалась ей разрушенной навсегда. Она думала теперь, что все останется не только по-прежнему, но даже хуже прежняго. Она сознавала, что ея положеніе въ свт ей дорого и она не будетъ въ силахъ промнять его на позорное положеніе женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся съ любовникомъ, что она никогда не испытаетъ свободной любви и навсегда останется преступной женой. Она потомъ переступила черезъ эти казавшіяся ей теперь непреодолимыми преграды для свободной любви, но внутренно инстинктъ ее не обманывалъ, и внутренно она не выходила изъ положенія любовницы и ею погибла.

Вронскій тоже не былъ въ то время расположенъ къ энергическому выходу изъ ихъ тягостнаго положенія. Чаша униженія и первой страсти еще не была допита до конца, и послдняго толчка, который бы заставилъ ихъ забыть все кругомъ и убжать для одной любви,—этого толчка вншняя жизнь еще не давала, а внутри себя они его еще не находили. И Анна, и Вронскій — оба не могли сразу покончить съ тми привычными интересами жизни, которые лежали въ сторон отъ ихъ любви и удаляли ихъ другъ отъ друга. Анна еще не собралась съ духомъ оставить для Вронскаго свое положеніе въ свт, а Вронскій, въ свою очередь, еще не настолько глубоко привязался къ Анн, чтобы, пожертвовавъ для нея всей своей карьерой., оставить Петербургъ и выйти изъ полка. Изображеніе всхъ ступеней послдовательнаго развитія страсти, которая преодолла и это внутреннее препятствіе, есть новая заслуга гр. Толстого, новое проявленіе его глубокаго знанія человческой души. Люди рдко знаютъ законы своей душевной природы, они всегда склонны думать, что все въ ихъ душ такъ же гладко и условно-просто, какъ въ ихъ ум: люди сходятся, влюбляются въ другихъ, расходятся съ прежними и соединяются съ новыми привязанностями, коротко-де и ясно. Но глубокій психологъ говоритъ имъ: неправда, чувство выростаетъ не сразу, оно долго борется со множествомъ сложныхъ враждебныхъ ему силъ и не сразу переходитъ въ дйствіе.

У Анны и Вронскаго этотъ моментъ еще не наступилъ, и потому ихъ объясненіе въ саду Вреде ничмъ не кончилось. Третье лицо, заинтересованное въ ихъ отношеніяхъ, тоже не желало никакой вншней перемны. Это былъ несчастный мужъ Анны, Алексй Александровичъ. Онъ все надялся, что страсть Анны пройдетъ, какъ все проходитъ на свт, и въ сохраненіи вншней обстановки жизни Анны желалъ оставить ей золотой мостъ для будущаго внутренняго возвращенія въ семью мужа. Онъ требовалъ пока одного — сохраненія приличій и чтобы Вронскій не бывалъ въ его дом. Но мы до сихъ поръ еще ничего о самомъ Каренин не говорили, и теперь необходимо на него взглянуть, чтобъ опредлить его мсто въ роман Анны.

IV.

Можетъ-быть, для критики характеръ Каренина и значеніе его личности есть самое трудное мсто во всемъ роман гр. Толстого. Прежде всего потому, что сочувствіе читателя такъ явно на сторон Анны, что образъ ненавистнаго ей мужа невольно рисуется ему въ несимпатичномъ тон, и ему трудно не только быть справедливымъ, но и понять т глубокія тайны человческаго сердца, которыя раскрылъ авторъ въ этомъ лиц, составляющемъ художественное созданіе еще боле высокой цнности, чмъ сама Анна. Но не только симпатіи читателя, все вниманіе его направлено исключительно на Анну и лишь бгло скользитъ по кажущемуся безцвтнымъ и ничтожнымъ лицу ея мужа. Къ тому же читатель-человкъ, и, какъ человкъ, онъ носитъ въ себ ту самую склонность холоднаго, презрительнаго и враждебнаго отношенія къ несчастью вншняго униженія и позора, которую такъ глубоко, такъ безпощадно-врно представилъ гр. Толстой въ людяхъ, окружавшихъ Каренина,— и онъ также склоненъ осудить Каренина за его несчастье. Наконецъ, самая глубина авторскаго таланта мшаетъ отчасти читателю понять его созданіе: какъ это ни странно, но это правда. Графъ Толстой слишкомъ глубоко проникъ во внутренній міръ этого лица, и его разнородныя черты, каждая отдльно, представлены такъ_: ярко, что съ перваго взгляда не можешь разглядть ихъ глубокой связи. Также мшаетъ и самый хронологическій порядокъ, въ которомъ развертывается предъ нами этотъ характеръ. Когда сначала увидишь оборотную сторону медали, то потомъ по лицевой скользишь глазами небрежно — и не увидишь ни ея достоинствъ, ни ея связи съ другой стороной. Есть какая то тайная связь между любовью и знаніемъ, и того, чего мы не любимъ, мы часто не желаемъ знать и потому не знаемъ.

Какъ ни странно думать, чтобы между молодою, красивой, полною страсти, жизни и искренности Анной и некрасивымъ, холоднымъ, безжизненнымъ и дланнымъ Каренинымъ могло быть какое-нибудь сходство,— тмъ не мене несомннно, что между ними была боле глубокая параллель, чмъ какую имъ могли дать вншнія узы ихъ брака и совмстной жизни. Оба они чмъ-то пренебрегли въ своей жизни, и оба, въ неизбжное за то наказаніе, погибли. Оба они долгое время не знали самихъ себя и въ этомъ незнаніи совершили такія дйствія, которыя были неисправимы и потомъ привели ихъ къ гибели. Оба они увидли свою ошибку только тогда, когда для одной полная смерть, а для другого нравственная — были неизбжны. Оба они нарушили одинъ и тотъ же законъ человческой природы, близоруко и самоувренно его незамтивъ, и навлекли на себя бдствіе тхъ отрицательныхъ силъ, которыми этотъ законъ караетъ людей за каждое отъ него уклоненіе. Оба они, хотя и изъ разныхъ побужденій, пренебрегли чувствомъ и любовью, которая одна есть истинный источникъ жизни и жизнь, и потому не нашли себ въ ней мста и были ею отвергнуты.

Каренинъ, человкъ одного: честолюбія, отвлеченной мысли, человкъ голой воли и голаго разсудка, по принципу своей натуры пренебрегалъ чувствомъ, котораго у него и отъ природы было такъ мало. Онъ былъ сухъ отъ природы, но его раннее сиротство, отсутствіе друзей и жизнь въ одной бюрократической сфер, жизнь одними интересами честолюбія, изсушили его еще больше. Онъ, для идеи отвлеченнаго долга, такъ систематически подавлялъ въ себ всякое проявленіе чувства, что даже случайное и невольное его выраженіе считалъ недостойною слабостью.:

Можетъ-быть воспитаніе и служба, можетъ-быть природный флегматическій, холодный темпераментъ играли тутъ первую, роль

въ образованіи такого характера — мы не знаемъ. Но въ роман онъ является уже сразу тмъ типическимъ обращикомъ петербургскаго бюрократа чистой крови,— человкомъ, у котораго все разсчитано по часамъ, и, несмотря на честность, благородство, образованіе, любознательность и серьезное отношеніе къ государственной дятельности, человкомъ, у котораго нтъ мста ни живой мысли, ни живому чувству и самая способность которыхъ въ немъ атрофирована. Это былъ человкъ съ большой волей и съ большимъ умомъ, но совсмъ безъ чувства, какъ его сухопарое и хрящеватое тло съ большими костями и жилами, но безъ мускуловъ и крови, какъ его большіе глаза съ ихъ упорнымъ, но усталымъ и безжизненнымъ выраженіемъ. Онъ жилъ въ своемъ воображаемомъ бумажномъ мір и, самъ теряя свой небольшой запасъ чувства, постепенно утратилъ способность понимать это чувство въ другихъ и потому все удалялся отъ настоящей жизни.

Онъ до сихъ поръ не признавалъ главнаго двигателя дйствительной жизни — чувства, и когда онъ неожиданно столкнулся съ его требованіями, онъ былъ застигнутъ врасплохъ и навсегда потерялъ равновсіе. И теперь, желая предостеречь Анну, онъ находилъ однако, что вопросы о ея чувствахъ — не его дло, а касаются одной ея совсти и потому не входятъ въ составъ ихъ общихъ семейныхъ интересовъ, а принадлежатъ вдомству религіи,— и сейчасъ же почувствовалъ облегченіе при сознаніи, что найденъ тотъ пунктъ узаконеній, которому подлежало возникшее обстоятельство. Онъ не находилъ въ себ въ этотъ моментъ усиленнаго прилива чувства, которое одно могло бы удержать и спасти Анну: онъ только составилъ отвлеченную теорію логическихъ аргументацій, которыя не могли оказать на Анну никакого живого дйствія. Когда онъ, развивая ей свои доказательства, случайно сказалъ: ‘я мужъ твой и люблю тебя’,— Анна подумала, что ея мужъ не можетъ любить и не знаетъ, что такое любовь,— и это было самымъ сильнымъ опроверженіемъ всей его искуственной аргументаціи.

По мр сближенія Анны съ Вронскимъ, Каренинъ начиналъ понимать, и что только добротой и нжностью, т. е. только проявленіемъ и вліяніемъ чувства, можно ее, спасти, но каждая попытка его въ этомъ род кончалась неудачей въ самомъ начал, потому что онъ не находилъ въ себ ни самаго чувства, ни умнья его выразить.

Анна отдалась Вронскому, и Каренинъ инстинктомъ чувствовалъ, что жены у него нтъ боле. Но умомъ онъ не хотлъ признавать того, потому что оно было слишкомъ страшно. ‘И онъ въ душ своей закрылъ, заперъ и запечаталъ тотъ ящикъ, въ которомъ находились его чувства къ семь, т. е. къ жен и сыну. Эти чувства и мысли о нихъ становились тмъ страшне, чмъ дольше они тамъ лежали. Онъ не позволялъ себ думать о поведеніи жены, и не думалъ- но вмст съ тмъ онъ, въ глубин своей души, никогда не высказывая этого самому себ и не имя на то никакихъ не только доказательствъ, но и подозрній, зналъ несомннно, что онъ былъ обманутый мужъ, и былъ отъ того глубоко несчастливъ’. Именно потому, что онъ былъ раздавленъ,— онъ, когда его спрашивали о жен, имлъ въ выраженіи рта что-то гордое и строгое. Пріхавъ къ жен на дачу и слушая ея неискренне-простой тонъ, Алексй Александровичъ теперь не приписывалъ ея тону никакого значенія. ‘Онъ слышалъ только ея слова и придавалъ имъ только тотъ прямой смыслъ, который они имли’.

Услышавъ отъ плачущей Анны о ея неврности, Каренинъ долго молчалъ, съ выраженіемъ на лиц торжественной неподвижности мертваго, и только подъзжая къ дому, онъ сказалъ Анн, что требуетъ соблюденія вншнихъ условіи приличія до тхъ поръ, пока онъ приметъ и сообщитъ ей мры, обезпечивающія его честь.

Еслибъ Алексй Александровичъ обладалъ хоть малйшею способностью чувства или любилъ бы Анну живою любовью, а не простою привычкою продолжительныхъ отношеній, онъ бы убилъ Анну или Вронскаго, или что-нибудь другое сдлалъ бы, разошелся бы съ женой, вызвалъ бы ея любовника на дуэль, но никакъ не то, что онъ сдлалъ въ дйствительности. Онъ только разсуждалъ, и эти разсужденія его поражаютъ своимъ безчувствіемъ и эгоизмомъ. Для всякаго человка въ положеніи Каренина нтъ выхода, т. е. выхода хорошаго. Но одинъ чувствуетъ отчаяніе разбитой любви, или ревности, и заботится о томъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ мученіемъ чувства, и здсь ищетъ выхода- другой же, какъ Каренинъ, страдаетъ боле вншнимъ самолюбіемъ и думаетъ лишь о томъ, какъ соблюсти свои выгоды, чтобы не потерять вншняго своего положенія. И потому Каренинъ не могъ остановиться ни на одномъ изъ представлявшихся ему радикальныхъ выходовъ изъ его положенія. Онъ отвергъ дуэль, потому что боялся быть убитымъ или раненымъ,— онъ былъ способенъ бояться за свою жизнь и здоровье въ этомъ положеніи. Онъ отказался и отъ мысли о развод, сопряженномъ со скандаломъ, который неизбжно поколебалъ бы его высокое положеніе въ свт и государств: онъ былъ способенъ предпочесть вншній почетъ своего положенія внутреннему своему достоинству. И онъ остановился на сохраненіи вншняго statu quo, подъ условіемъ прекращенія для Анны отношеній съ любовникомъ, причемъ удовлетворялось единственное живо — злобное, но все-таки живое — желаніе мести жен, желаніе, чтобъ она, лишивъ мужа его спокойствія и чести, сама пострадала и не воспользовалась плодами своего преступленія. Въ отношеніи Алекся Александровича къ этому длу не было ничего религіознаго, но мысль, что, не отпуская преступную жену, онъ тмъ поступаетъ религіозно, якобы давая ей возможность исправленія, была для него очень пріятна, и эта неискренняя, выдуманная санкція давала ему успокоеніе и удовлетвореніе. ‘Ему радостно было думать, что и въ столь важномъ жизненномъ дл никто не въ состояніи будетъ сказать, что онъ не поступилъ сообразно съ правилами той религіи, которой знамя онъ всегда держалъ высоко среди общаго охлажденія и равнодушія-‘. Онъ нашелъ статью циркуляра и облекъ ее въ красивую фразу. И онъ написалъ жен гладкое французское письмо, гд не говорилось о дйствительныхъ его, такихъ мелкихъ, побужденіяхъ, но были красивыя слова о невозможности разрыва узъ, связанныхъ властью свыше, и говорилось о раскаяніи и деньгахъ. И онъ отдалъ письмо, довольный и слогомъ его, и ршеніемъ своимъ, и употребленіемъ своихъ хорошо устроенныхъ письменныхъ принадлежностей, и сталъ думать о государственныхъ длахъ.

Но стоило Алексю Александровичу увидть Анну, чтобъ его искуственная высота и напускное равнодушіе разлетлись какъ дымъ, и чтобы сознаніе того, что онъ въ конецъ раздавленъ, охватило его снова.

Положеніе, придуманное Каренинымъ и молчаливо принятое Анной и Вронскимъ, было однако слишкомъ искуственно, и они скоро вс трое это почувствовали и вс, но каждый изъ различныхъ побужденій, стали стремиться изъ него выйти. Та стрлка часовъ, которая тогда, во время свиданія въ саду Вреде, еще не дошла до своего мста, теперь придвинулась, и часы стали бить. Анна забыла о свт и отдалась Вронскому вся. Вронскій забылъ о своемъ честолюбіи и, увлекаясь увлеченіемъ Анны, привязывался къ ней все сильне и глубже. Каренинъ, тщетно стараясь зарыться въ служебныхъ занятіяхъ, все глубже чувствовалъ свое несчастье и терялъ способность удовлетворяться своимъ дланнымъ величіемъ. Вс трое страдали и инстинктивно ждали перваго вншняго толчка, который бы расторгъ ихъ неестественную связь. Толчкомъ этимъ оказалась случайная встрча Вронскаго съ Каренинымъ въ его дом, когда Вронскій шелъ къ Анн, больной и несчастной отъ недли разлуки съ нимъ. Анна недлю не видала Вронскаго, тосковала по немъ и ревновала его къ той непонятной для нея жизни, которую онъ велъ отдльно отъ нея.

‘Эти припадки ревности, въ послднее время все чаще и чаще находившіе на нее, ужасали его и, какъ онъ ни старался скрывать это, охлаждали его къ ней, несмотря на то, что онъ зналъ, что причина ревности была любовь къ нему. Сколько разъ онъ говорилъ себ, что ея любовь была счастье, и вотъ она любила его, какъ можетъ любить женщина, для которой любовь перевсила вс блага въ жизни, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастья, чмъ когда онъ похалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди, теперь же онъ чувствовалъ, что лучшее счастье было уже назади. Она была совсмъ не та, какою онъ видлъ ее первое время,— и нравственно, и физически она измнилась къ худшему… Онъ смотрлъ на нее, какъ смотритъ человкъ на сорванный имъ и завядшій цвтокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ красоту, за которую онъ сорвалъ и погубилъ его. И, несмотря на то, онъ чувствовалъ, что тогда, когда любовь его была сильне, онъ могъ, еслибы сильно захотлъ этого, вырвать эту любовь изъ своего сердца, но теперь, когда, какъ въ эту минуту, ему казалось, что онъ не чувствовалъ любви къ ней, онъ зналъ, что связь его съ ней не можетъ быть разорвана’.

Страстность въ чувств Вронскаго къ Анн ослабвала, но нравственная связь его съ нею возросла. И оба они сильно чувствовали потребность полнаго соединенія. А Каренинъ, думая, что сердится на Анну за нарушеніе ею его требованія — не принимать любовника въ дом мужа, въ дйствительности радовался случаю, чтобы покончить съ Анной и воспользоваться поводомъ къ разводу. Въ той отвратительно-правдивой сцен, когда Каренинъ объявилъ о томъ жен, оба они глубоко чувствовали свое обоюдное униженіе. Чаша униженія переполнилась, и они должны были разстаться. Но когда къ этому сдланъ былъ, казалось, послдній шагъ, дло неожиданно вдругъ и совершенно-измнилось. Алексй Александровичъ уже поручилъ дло адвокату и былъ въ Москв, чтобы боле не возвращаться въ домъ, жены, какъ вдругъ все перевернулось. Анна лежала при смерти въ родильной горячк и звала къ себ мужа, умоляя его опрощеніи.

Сцена между Каренинымъ, Вронскимъ и Анной, лежащей въ горячечномъ бреду, быть-можетъ, самая лучшая во всемъ роман. Но она такъ неожиданна, ея идея такъ глубока и возвышенна, что возбудила въ критик смшанное впечатлніе. Никто не могъ пройти мимо этой сцены равнодушно, вс чувствовали инстинктивно, что здсь есть что-то превышающее обыденный тонъ, и испытали строгое впечатлніе возвышенности и душевнаго умиленія. Но именно потому, что въ ней неожиданно выступали лучшія, драгоцннйшія, рдкія по высот движенія человческаго сердца, они, неотразимо волнуя всхъ, немогли удовлетворить у каждаго его отвлеченныхъ требованій разсудка. И это совершенно понятно.

Мы вс — и религіозные, и не религіозные люди — мы вс очень много толкуемъ о христіанств, о человческомъ достоинств, а въ глубин души мы вс одинакіе матеріалисты. Зврь еще. слишкомъ крпко сидитъ въ насъ, и мы, употребляя идеальные термины, какъ монету, назначенную для службы нашимъ ежедневнымъ потребностямъ,— въ глубин души не расположены придавать нашимъ идеаламъ значенія безусловнаго и не вримъ въ конечное ихъ торжество надъ отрицательною стороной человческой природы. И когда случайно встртимъ это всегда новое для насъ зрлище безусловнаго торжества добра надъ зломъ, мы бываемъ поражены и долго стоимъ передъ нимъ въ недоумніи и недовріи, чувствуя какую-то неловкость — неловкость послдовательности его тому, что мы привыкли видть каждый день и на каждомъ мст.

Также и здсь. До сихъ поръ мы шагъ за шагомъ слдили съ невольнымъ сочувствіемъ, какъ въ Анн развивалась и возростала любовь къ Вронскому и съ нею одновременно ненависть къ мужу. И вдругъ мы видимъ, какъ глаза Анны смотрятъ на мужа съ такой умиленной и восторженною нжностью, какой мы за ней не знали, и вдругъ мы видимъ, какъ она, обнимая плшивую голову мужа, съ вызывающею гордостью поднимаетъ вверхъ свои сіяющіе взглядомъ глаза, и хотя мы потрясены и взволнованы, но мы говоримъ, что это невозможно. Мы привыкли видть Алекся Александровича человкомъ черствымъ, бездушнымъ, безсердечнымъ, наше чувство къ нему послдовательно смняло антипатію, брезгливость и отвращеніе. И вдругъ мы видимъ его полнымъ радостнаго чувства любви и прощенія къ врагамъ, видимъ рыдающимъ отъ этого новаго, никогда имъ не испытаннаго, высшаго счастья души. Мы неожиданно., но явственно слышимъ тихій отъ полнаго чувства голосъ Каренина, когда онъ говоритъ Вронскому, что счастье прощенія открыло ему его обязанность, что хотя бы его затоптали въ грязь и сдлали посмшищемъ свта, онъ не оставитъ Анны и словомъ не упрекнетъ своего врага. И насъ трогаютъ слезы Каренина, взглядъ его глазъ, прежде всегда упорно холодныхъ и тусклыхъ, теперь свтлыхъ отъ полнаго, высшаго покоя души, вызываетъ въ насъ высокое и строгое чувство. Мы глубоко тронуты, но это слишкомъ противорчитъ нашему привычному чувству, и мы не сразу хотимъ врить, не сразу можемъ понять. Намъ кажется, что авторъ произвольно приписалъ своимъ лицамъ чувства совсмъ имъ несвойственныя, недоступныя ихъ и также нашему міровоззрнію.

Въ дйствительности же это — глубочайшая правда, такая правда, что еслибъ ея не было, то и человку совсмъ не стоило бы жить на свт. Еслибъ онъ не могъ хотя бы порою, хоть на мгновеніе подниматься на высоту истиннаго добра, съ которой можно смотрть на жизнь съ безусловной и цльною врой, его повседневное рабство инстинктамъ своей чувственной природы и тому жалкому компромиссу, который мы называемъ житейскою нравственностью,— длало бы жизнь слишкомъ невыносимо ничтожной. И если ни Каренинъ, ни Анна и никто другой не могли и не могутъ удержаться на такой высот навсегда, то все же она существуетъ, и ея присутствіе хотя бы на кратчайшее мгновеніе и хотя бы въ одномъ человк непосредственно даетъ намъ всмъ абсолютный критерій и абсолютную цль.

Если внимательно прослдить исторію Анны до этого смертельнаго кризиса, то окажется, что инстинктивное чувство правоты мужа,— той особенной правоты, которая не зависла ни отъ его недостатковъ или достоинствъ, ни отъ его характера, ни даже отъ его отношенія къ Анн,— правоты, заключавшейся въ томъ, что онъ былъ человкъ, изъ какихъ побужденій — все равно, но отдавшій ей въ руки безвозвратно свою честь и душевный покой,— это неясное, но несомннное Анн чувство такой правоты ея мужа вполн никогда ее не покидало.

Оно сказывалось давно, еще въ томъ неясномъ для Анны чувств виновности, за которое отвтственность она взводила на Вронскаго и которое исходило изъ нея самой. Оно проявлялось въ той возбужденной способности лжи и напускной натуральности, въ которую она инстинктивно рядилась, чтобъ успшно обманывать мужа. Сознаніе правоты мужа, какъ мужа, говорило въ ней ясно для нашего слуха, когда она, во время свиданія съ Вронскимъ на дач передъ скачками, вспоминала Алекся Александровича ‘со всми подробностями его фигуры, манеры говорить, и въ вину ставя ему все, что только она могла найти въ немъ нехорошаго, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которой она была передъ нимъ виновата’. Но сильне всего возвышался голосъ этого сознанія въ Анн тогда, когда она, негодуя на терпимость мужа, признавалась себ и даже Вронскому, что еслибы мужъ убилъ ее или ихъ обоихъ, она бы перенесла не сопротивляясь и все бы простила. ‘О!— говорила Анна,— еслибъ я была на его мст, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, какъ я’. И именно за то, что мужъ не убивалъ ее, не пользовался этимъ правомъ, которое будто бы имлъ, по мннію Анны,—, за то, что онъ, наоборотъ, говорилъ ей: ты, ma chere, Анна,— за это именно она всего сильне ненавидла мужа. Она ненавидла,, его всего больше за то, что она передъ нимъ была неправа,—,за то, что онъ не поступаетъ съ ней согласно тому праву, какимъ, она думала, она его облекла,— за то, что онъ былъ правъ передъ него другимъ, лучшимъ нравомъ, которое она чувствовала себя безсильной у него отнять.

Пока Анна была здорова, ея страсть къ Вронскому царила въ ней надъ всмъ и мшала ей прислушаться къ неясному голосу этого инстинктивнаго сознанія. Но когда она умирала, и тло ея лежало безсильнымъ, душа ея, въ виду смерти, смягчилась, и тотъ прежде неопредленный голосъ вышелъ изъ своей глубины и заговорилъ съ такою силой и красотой, что она перенесла ихъ на прежде ненавистный ей образъ мужа, и въ эти мгновенія любила его тою высокой и чистою любовью, какую могла найти только въ предсмертномъ идеальномъ, порыв. И свтъ этого чистаго порыва растопилъ прежде сухое и долго ожесточавшееся сердце Каренина, и онъ стоялъ передъ ней на колняхъ и рыдалъ какъ дитя, чувствуя неожиданно смягченною душой, ‘что то самое, что было источникомъ его страданій, стало источникомъ его духовной радости,— то, что казалось неразршимымъ, когда онъ осуждалъ, упрекалъ и ненавидлъ, стало просто и легко, когда онъ прощалъ и любилъ’.

Чувство, поднявшее Анну и мужа ея на такую высоту, тмъ самымъ должно было унизить Вронскаго до послднихъ предловъ. Состояніе человка, вдругъ низвергнутаго съ своего лживаго пьедестала, потерявшаго подъ собою послднюю почву, тяжко страдавшаго и близкаго къ умопомшательству и самоубійству,— передано гр. Толстымъ неподражаемо.

Но навсегда остаться на такой высот нравственнаго чувства человку невозможно. Еслибы даже онъ самъ всей душой желалъ сохранить ее, то ему помшаютъ другіе и насильственно ее уничтожатъ. Прежде всего ее оставила Анна. Какъ только прошло въ ней размягченіе, созданное близостью смерти, вс прежнія чувства къ ней возвратились, она снова стала стремиться къ Вронскому, снова стала тяготиться мужемъ, бояться его и ненавидть. Почему же все это къ ней возвратилось? Не потому ли, что она мене кого-либо по натур своей была характеромъ духовнымъ,— не потому ли, что, когда это прелестное существо снова вернулось къ земл, отнять его отъ земли стало опять невозможно?

Но и Алексй Александровичъ также не могъ долго оставаться на высот исключительно духовнаго чувства. Онъ проводилъ часы и дни надъ чужимъ ему, безпомощнымъ ребенкомъ, и чувство состраданія и любви къ этой заброшенной, слабенькой двочк, когда онъ смотрлъ на ея спящее лицо, впервые наполняло его душу прежде ему невдомымъ міромъ. Онъ не зналъ, что уже извн собралась и давно стоитъ наготов та грубая сила, которая противъ его воли, безъ жалости, со злобой и смхомъ, разрушитъ его новое счастье. Бетси и все это свтское отребье человческой породы- смотрло на его положеніе совершенно иначе. Ему не было дла до души, до прощенія, до духовнаго счастья- оно смотрло такъ же, какъ тотъ красавецъ лакей княгини Тверской, оно испытывало неудержимую радость отъ новой забавы его праздному и ничтожному вниманію,— отъ того, казавшагося ему послднею степенью ridicul зрлища, что министръ Россіи няньчитъ на своихъ рукахъ ребенка, завдомо ему рожденнаго женой отъ ея любовника. И съ подлою радостью оно ворвалось въ святилище простившаго оскорбленіе мужа, и уничтожило его, и надругалось надъ нимъ.

Какъ прежде Вронскому, такъ теперь обманутому имъ мужу оно говорило: ты нашъ,— не смй любить, прощать и подниматься душой на невдомую намъ высоту,— будь такимъ, какъ княгиня Тверская и ея лакей.

Но такова была животворная сила истиннаго чувства въ этомъ несчастномъ человк, что даже разлагавшій духъ окружавшей его атмосферы не могъ сразу ее-побдить. Она долго боролась и долго Каренинъ въ полнот любви былъ готовъ принять на себя весь позоръ и униженіе развода лишь для того, чтобы дать Анн свободу. И Анна понимала это и цнила, какъ ни постылымъ былъ ей этотъ великодушный человкъ. Она отказалась наотрзъ отъ развода. Но и съ мужемъ она не осталась. Благородная Бетси свела ее съ Вронскимъ и они, въ восторг свиданья, напряженномъ сильне отъ ужаса ихъ положенія, забыли все кругомъ и ухали туда, гд, они думали, это страстное забвеніе жизни будетъ продолжаться всегда.

И вотъ они, наконецъ, очутились на свобод. Оставивъ позади мужа, свтъ, все, что отравляло ихъ чувство, они, въ самой поэтической обстановк, въ Италіи, въ классической стран любви и страсти, были наедин съ тмъ, что куплено было ими такою дорогою цной. Но достигли ли они и теперь своей главной цли, были ли они счастливы?

Анна первое время дйствительно была вполн и безусловно счастлива. Полное и свободное обладаніе Вронскимъ давало ей чувство непростительнаго счастья и жизненной радости, за которымъ она не могла помнить зла, причиненнаго мужу, и горя разлуки съ своимъ милымъ сыномъ. Утопая, она оттолкнула вцпившагося въ нее человка и тмъ погубила его. Но страшная и отвратительная его смерть была ея спасеніемъ и она старалась подавить въ своей памяти эту ужасную картину, чтобъ имть силы радоваться тому, что сама она живетъ еще на свт. Къ тому же мысль, что она, отказавшись добровольно отъ развода, сама лишила себя имени и сына, сама наложила на себя возмездіе позора и разлуки, какъ бы утоляла ея инстинктъ справедливости. Дочь была съ нею и разлука съ сыномъ была сначала легка. Одно было пятнышко на ея безоблачномъ неб: эта напряженность вниманія къ ней Вронскаго, эта атмосфера заботъ, которою онъ окружалъ ее, своею исключительностью ее иногда тяготили. Но все же Анна была счастлива.

Если Анна, женщина, отдавшая все своей любви, чувствовала легкое стсненіе отъ ея исключительности для свободы другихъ ея потребностей жизни, забытыхъ на время, то Вронскій, мужчина, съ боле активными стремленіями, испытывалъ это стсненіе своей мужской свободы гораздо сильне: онъ страдалъ отъ него. И это мшало его счастью съ Анной.

Въ душ Вронскаго поднялась тоска — неудовлетворенное желаніе желаній. И онъ инстинктивно хватался за каждый случайный капризъ, картины, книги, политику, принимая ихъ за цль для своей жажды дятельности.

И вотъ снова сомкнулся надъ ними тотъ заколдованный кругъ, который они, казалось, только-что раздвинули отчаяннымъ усиліемъ бгства. Они убжали туда, въ Италію, для свободы любви и, дйствительно, сначала какъ будто нашли ее. Но, найдя ее, они потеряли другую свободу — свободу остальной жизни. Итакъ какъ они хотя и пламенно любили другъ друга, но все же оставались людьми и, какъ люди, нуждались въ дятельности, обществ, родин, то они не могли удовлетвориться исключительностью своей любви, стали скучать и вернулись на родину. Имъ надоло плавать на маленькомъ искуственномъ озер, но когда они вернулись въ родную стихію, то тамъ холодныя волны общественной вражды и бури созданнаго ими несчастья другимъ и стсненія собственной свободы размыли ихъ чувство и унесли съ собою послднія цли ихъ жизни,— и не только ихъ, но И того несчастнаго человка, интересы котораго были имъ главнымъ препятствіемъ. И еще одно существо они загубили — сына, Сережу, разрушивъ и осквернивъ его нжный младенческій міръ.

Алексй Александровичъ ‘никакъ не могъ примирить свое недавнее прощеніе, свое умиленіе, свою любовь къ больной жен и чужому ребенку, съ тмъ…. что, какъ бы въ награду за все это, онъ теперь очутился одинъ, опозоренный, осмянный, никому ненужный и всми презираемый. Онъ чувствовалъ, что не можетъ отвратить отъ себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходитъ не отъ того, что онъ былъ дуренъ (тогда бы онъ могъ стараться быть лучше), но отъ того, что онъ постыдно и отвратительно несчастливъ. Онъ зналъ, что за это, за то самое, что сердце его истерзано, они будутъ безжалостны къ нему. Онъ чувствовалъ, что люди уничтожатъ его, какъ собаки задушатъ истерзанную, визжащую отъ боли собаку. Онъ зналъ, что единственное спасеніе отъ людей — скрыть- свои раны, и онъ это безсознательно пытался длать, но почувствовалъ себя не въ силахъ продолжать эту неровную борьбу. Отчаяніе его еще усиливалось сознаніемъ, что онъ былъ совершенно одинокъ съ своимъ горемъ’. У него много было людей, связанныхъ съ нимъ служебными интересами, но личныхъ друзей у него не было. У него не было утшенія въ дружб, которою онъ такъ же, какъ и всею областью чувства, не надлежаще пренебрегъ. Онъ самъ этимъ лишилъ себя твердой почвы въ прочныхъ привязанностяхъ и ихъ опоры въ несчастій и гор. Теперь онъ жаллъ объ этомъ, но ужь было поздно, и попытки его завязать съ людьми подобныя дружескимъ сношенія были безуспшны. Онъ могъ сойтись только съ восторженною и мечтательною Лидіей Ивановной, и она увлекла его въ свой мистическій міръ — жалкую фешенебельную пародію истиннаго христіанства. Но успокоеніе, которое онъ находилъ въ мистицизм, лучше всего доказывало, что это были уже развалины человка, которымъ уже не суждено было собраться и возродиться. Алексй Александровичъ не застрлился, не сошелъ съ ума, онъ продолжалъ жить, но внутренняя его жизнь прекратилась: нравственно онъ умеръ, и это прежде всего отразилось въ той области, ради которой онъ приносилъ всегда въ жертву свои душевные интересы,— прекратилось его служебное движеніе.

Страшно видть смерть человка, но еще страшне видть нравственную смерть,— ту смерть, когда тло такъ отвратительно продолжаетъ ходить, двигаться и вести свою механическую жизнь, а души уже нтъ въ этомъ безжизненно-живомъ, никому ненужномъ боле существ. Но несравненно ужасне всякой смерти отношеніе другихъ живыхъ людей къ тому безвыходному несчастью, которое создаетъ нравственную смерть. Это отношеніе показываетъ всю глубину зла въ человческой природ и ясно рисуетъ, что тысячелтія исторіи, культуры и религіи не искоренили въ ней звря. За рдкими исключеніями люди склонны сочувствовать тлеснымъ страданіямъ другъ друга гораздо чаще, чмъ душевнымъ. Душевное горе, особенно душевное пораженіе несчастьемъ, они не прощаютъ никому. Въ. ихъ натур гораздо боле не помочь, не вылчить душевную рану, а добить израненнаго въ конецъ, придушить, чтобъ онъ. не стоналъ тутъ передъ ихъ глазами. Они поступаютъ такъ же, какъ Наполеонъ во время бгства, изъ Москвы поступалъ съ больными русскими плнными. Люди также бгутъ отъ жизненнаго зла, лежащаго внутри ихъ самихъ, видъ страдающаго человка, который мшаетъ имъ бжать, выводитъ ихъ изъ себя, возбуждаетъ послднюю злобу и желаніе добить его окончательно. Люди, голодные счастьемъ, какъ голодные волки, радуются и торжествуютъ при вид ослабвшаго товарища и съ злобною радостью и презрніемъ къ человческому достоинству кидаются на него, чтобы растерзать его въ куски.

Говорятъ {‘Война и миръ’, гр. Толстого.}, что солдаты во время сраженія отворачиваются отъ раненыхъ и со злобой ругаютъ тхъ, въ комъ видятъ состраданіе, боясь, чтобы съ появленіемъ жалости не ослабла въ нихъ самихъ способность забывать собственную опасность, совершать то зврское дло, для котораго они призваны. Такъ бываетъ на войн, но и въ обыденной жизни происходитъ все та же война всхъ противъ всхъ, та же старая борьба за существованіе. Цль этой войны все еще есть личное счастье, а орудія ея — по-прежнему вс проявленія силы. И достоинство человка все еще цнится по тому, насколько онъ достигъ этой цли, насколько велики для нея его средства. Кто силенъ и счастливъ, того окружаютъ уваженіемъ, любятъ, боятся, кланяются и еще ему же усердно помогаютъ. Ослабшаго же въ борьб и теряющаго послднія силы закидываютъ презрніемъ, ненавидятъ, отказываютъ въ помощи и, отнимая послднія силы, торопятъ дойти скоре до нравственной смерти. Имущему прибавится, у неимущаго отнимется и послднее.

Какъ тсно связано всегда зло и/добро въ душ человка? И съ этимъ ядомъ послдняго зврства такъ странно и такъ неизбжно переплетаются безчисленныя и сложныя, естественныя, простыя и добрыя побужденія. Могли ли бы мы прожить хотя мгновеніе, еслибы нашему состраданію были доступны вс раны, вс язвы всхъ людей? Могли ли бы тогда устоять противъ безъисходнаго отчаянія и неврія въ конечное торжество добра? И вотъ мы отворачиваемся, проходя мимо горя, которому помочь мы не въ силахъ и смотрть на которое мы боимся, чтобы не потерять души, не извриться въ добро, не идти къ горю и злу. Счастливое и милое лицо какого-нибудь мальчугана, льющаго растопленный воскъ въ чашку со снгомъ или жгущаго апельсинную корку на свчк, такъ невыразимо-отрадно насъ освжаетъ. Всякому пріятно видть счастье въ другомъ, всякій благодаренъ за это впечатлніе, потому что всякій несчастенъ. Среди зла человческой природы есть какая-то непостижимая экономія, берегущая совсть человчества, чтобъ она не погибла, изврившись, чтобъ отъ отдльныхъ впечатлній горя и зла она шла все впередъ, туда, гд, она все еще вритъ, нтъ зла и есть одно добро.

За то мы и любимъ талантъ, который эти глубокія, строгія и простыя тайны души человческой выноситъ оттуда и съ такою поражающей ясностью красоты и безобразія, добра и зла, раскрываетъ предъ нашимъ взоромъ. И ясне всего онъ показалъ ихъ у постели умирающей Анны и въ кабинет покинутаго потомъ Анною мужа.

Вронскій и Анна возвратились въ Россію, и тотчасъ же свобода ихъ жизни, а потому и обоюдной любви, была отравлена вліяніемъ свта и отношеніями Анны къ первому сыну. Свтъ не хотлъ признать этой связи. Благородная Бетси, сама прежде сводившая Вронскаго съ Анной, теперь не хотла принять Анну у себя. Также и родные Вронскаго, и весь остальной свтъ. Это раздражало обоихъ, но для Анны еще тяжеле было быть въ одномъ город съ сыномъ и не видть его. Она, мать своего сына, должна была хитрить и лукавить, чтобъ увидть его на нсколько минутъ. Сцену свиданія Анны съ Сережой нельзя читать иначе, какъ съ глубоко потрясенной душой.

Мальчика увряли, что его мать умерла, но онъ не врилъ и все ждалъ ея возвращенія, глубиной своей дтской вры въ мать будучи убжденнымъ, что она не оставитъ его навсегда, и по цлымъ днямъ мечталъ о ней. Любимыя мечты о матери мшали ему слушать учителя, засыпая, онъ молился, чтобы пришла къ нему мать, слышалъ и чувствовалъ ее, какъ она стояла надъ нимъ и ласкала его любовнымъ взглядомъ. Въ смерть любимой матери онъ совсмъ не врилъ, и это у него такъ уморительно-трогательно соединялось съ библейскимъ преданіемъ объ Енох, взятомъ живымъ на небо. Еще меньше онъ могъ врить, что она дурная. И когда мать дйствительно пришла къ нему, онъ не удивился и счелъ это совершенно натуральнымъ. Онъ даже не проснулся, какъ слдуетъ, когда она обняла его: ему отрадно было не просыпаться въ ея рукахъ, и онъ двигался подъ ея руками, чтобы разными мстами тла касаться ея рукъ, и обдавалъ ее тмъ дтскимъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, и терся лицомъ объ ея шею и плечи. Что должна была чувствовать эта несчастная женщина, видя, съ какимъ безусловнымъ довріемъ и лаской лежалъ въ ея объятіяхъ сынъ, и думая, что сейчасъ, черезъ пять минутъ, она отравитъ его сладкую вру, наполнитъ его тоской, невріемъ въ любовь и добро, которыя изсушатъ его сердце? Она должна была чувствовать это даже за мучительной радостью свиданья, за горькимъ отчаяніемъ немедленной разлуки. Инстинктивное чувство должно было говорить ей, что она — преступница. Его восхищеніе при вид нжности няни къ матери, его сіяющіе глаза, когда онъ, держась за нихъ обоихъ, топоталъ ножками отъ восторга, его невріе, чтобы мать была въ чемъ-нибудь виновата, его молчаливый вопросъ объ отц, его жалость къ страданію матери и отчаяніе, съ которымъ онъ закричалъ, что лучше ея для него нтъ никого, и съ какимъ онъ прижималъ ее къ себ дрожащими отъ напряженія руками, когда она должна была уйти,— они говорили ей несомннно, что относительно этого прелестнаго, несчастнаго ребенка она совершаетъ не только преступленіе, но и послдней степени жестокость.

Сынъ былъ погубленъ въ жизни и потерянъ для Анны. Но выгодно ли это было для чувства Анны къ тому человку, ради котораго она пожертвовала сыномъ? И тутъ гр. Толстой провелъ новое глубокое наблюденіе, недоступное пониманію тхъ, кто къ труднйшему вопросу о свобод чувства относится съ тми же пріемами ршенія, какъ къ ариметической задач. Анна инстинктивно негодовала на того, кто былъ вншнею цлью ея жертвы, негодовала тмъ боле, что знала, что Вронскій никогда всей цны этой жертвы не пойметъ. Она негодовала, и къ любви ея примшалась новая жестокая черта озлобленнаго разочарованія въ самыхъ дорогихъ надеждахъ. Но негодованіе не уменьшало въ ней любви къ Вронскому. Напротивъ, ея утверждавшееся въ исключительности чувство- къ нему стало еще напряженне, оно все стало тою страстною и горькою нжностью, съ какою мы обыкновенно любимъ тхъ, кто насъ не понимаетъ и, мы знаемъ, никогда не пойметъ.

Но съ еще боле поразительнымъ ясновидніемъ прослдилъ гр. Толстой то неуловимое вліяніе, какое имло на Анну отношеніе свта къ ея связи. Свтъ холодно и грубо отвергъ ее, и Анна изъ упрямства, оскорбленія и ненависти выставила свою связь открыто, бросая перчатку мннію свта, и свое положеніе любовницы возвела такъ сказать въ принципъ, съ вншнею гордостью и внутреннимъ отчаяніемъ выставивъ всмъ свое единственное, посл утраты достоинства женственности, оружіе — свою неотразимую, теперь такую жестокую красоту.

Но эта исключительность, эта невознаградимая горечь нжности, эта жестокость, и нагота знамени любовницы должна была охлаждать къ ней любовь во Вронскомъ, и самая исключительность и напряженность средствъ исключала возможность достиженія единственной оставшейся ей цли — сохраненія любви къ себ Вронскаго. Она потеряла сына, порвала со свтомъ и вся отдалась. Вронскому, но именно потому она не была его женой, а только любовницей. Жена не надостъ, но даже лучшей любовниц есть срокъ, и этотъ срокъ тмъ короче, чмъ она страстне.

Проклятіе, тяготвшее надъ этими людьми, поставившими себя въ жизненно-ложное положеніе, преслдовало ихъ везд. Они никуда не могли отъ него убжать. За границей имъ было скучно. Въ Петербург, въ свт, имъ было невыносимо холодно и душно. И вотъ они похали въ деревню къ Вронскому.

Боле удобныхъ условій ужь, кажется, нельзя было найти для ихъ счастья. Они были на собственной земл, ихъ окружалъ маленькій дворъ преданныхъ имъ людей, они видли того, кого хотли видть, у нихъ были средства, они были молоды и здоровы, у Вронскаго были увлекавшія его хозяйство и общественная дятельность, у нихъ была дочь, кажется — все. Но были ли они счастливы? Былъ ли счастливъ Вронскій въ своемъ мнимомъ величіи ландлорда, въ своей, для всякаго посторонняго взгляда завидной, участи обладанія прелестнйшей и любимой женщиной? Была ли, несмотря на свое несомннное вншнее счастье, была ли Анна внутренно, душевно, счастлива, тверда и покойна въ своемъ положеніи?— Нтъ.

И здсь Анна не была ни признаннымъ членомъ общества, ни хозяйкой, ни женой. Какъ прежде, она оставалась только любовницей.

Домъ былъ полонъ гостей, а общества все-таки не было. Былъ какой-то странный холостой кружокъ — Свіяжскаго, Beсловскаго, придворныхъ, была какая-то холостая княжна Варвара. Даже англичанки для двочки Анна не могла найти порядочной. Были гости, былъ шумъ, была роскошь и порядокъ, но уютности не было, потому что все-таки не было ни общества, ни дома, ни семьи. И какъ ни искусно играли вс свою роль, обманывая самихъ себя и другъ друга, но со, стороны свжему человку неудачная поддлка подъ семью была очевидна,— и не только очевидна, но и лишала возможности присоединиться къ этому кругу и чувствовать себя естественно и просто въ этой натянутой атмосфер. Бдная Долли, о которой Вронскій думалъ, что она excessivement terre terre и которая въ дйствительности была во сто разъ идеальне и выше, чмъ не только Вронскій, но и самая Анна, и даже Китти,— Долли увидла все это сразу и не могла выжить у нихъ двухъ дней.. Тонъ былъ не то что дурной, но какой-то безсемейный, напряженный отъ непрочности, и хорошіе семейные люди не могли войти въ простое, естественное и ровное отношеніе къ такому дому. И потому этотъ домъ долженъ былъ оставаться всегда вн настоящаго общества, а съ нимъ и сама Анна.

Анна не была также и хозяйкой въ этомъ дом, казалось бы, именно для нея устроенномъ. Все длалъ самъ Вронскій. Анна слдила за всми его занятіями, изучала пособія, но никакъ не могла сдлаться истинною не только хозяйкою дома, но даже помощницей хозяина. Даже въ дтской своей маленькой двочки она была чужая.

И все это потому, что Анна не была женой, а была только любовницей. Она жила однимъ желаніемъ любви къ ней Вронскаго, желаніемъ поддержать его приблизившееся къ началу охлажденія чувство своей красотой и страстью. Она занималась туалетомъ и лицомъ и дтей не хотла. Она прибгала даже къ искуственнымъ средствамъ — къ возбужденію ревности и кокетничала съ гостями. И она понимала, что средства эти послднія, отчаянныя, что они только ускоряютъ будущее охлажденіе. Она чувствовала, что скоро всему будетъ конецъ, но ужасъ его побуждалъ ее искуственно не думать о немъ — щуриться на свое настоящее и будущее.

Но почему же она, сознавая свое положеніе, не старалась изъ него выйти и все глубже въ него входила? Почему она не становилась женой Вронскаго?— По той простой причин, что это было невозможно. Не потому только это было невозможно, что ее ее согласились бы обвнчать съ Вронскимъ, но и по двумъ другимъ, въ конц концовъ равносильнымъ, причинамъ. Она не могла получить общественнаго признанія ни въ какомъ случа. Но еслибы даже она пріобрла его разводомъ съ первымъ мужемъ и замужствомъ съ Вронскимъ, то она все же теряла сына, а безъ него ей ничего не было нужно. Бракъ съ Вронскимъ былъ невозможенъ. Просить человка, передъ которымъ виновата, чтобъ онъ добровольно принялъ на себя послднее униженіе, было невозможно. Но это было еще и безполезно, потому что и самый разводъ не разршалъ дилеммы между сыномъ и любимымъ человкомъ, которая была бы для Анны несравненно трудне, нежели выборъ между любовью и свтомъ.

Но и безъ развода и брака жить съ Вронскимъ тоже было невозможно. Положеніе, въ которомъ ея любовь связывала руки Вронскому для всякой дятельности, раздражало Вронскаго и возбуждало въ немъ охлажденіе. Положеніе Анны, въ которомъ она не могла быть ни другомъ, ни помощникомъ, ни связующимъ общественнымъ звномъ, ни матерью и женой,— положеніе, въ которомъ Анна ни въ своемъ чувств, ни въ самомъ принцип своей жизни, въ своемъ raison d’tre, не имла твердой почвы и прибгала къ искуственнымъ мрамъ кокетства, чтобъ удержать убгающую почву,— такое положеніе должно было разрушать въ душ Вронскаго не только чувство любви къ Анн, но даже простое къ ней уваженіе. Наконецъ, постоянная ревность, вспышки и т. д. должны были утомлять Вронскаго и наскучать ему, а требованіе, чтобъ онъ вчно торчалъ около ея юпки, раздражало его потребность свободы и дятельности. И все это разрушало послднюю цпь любви — силу привычки, которая немогла создаться отъ такой мрачной, лишающей свободы, исключительной и скучной своею страстностью любви — любви совсмъ ужь terre terre.

Любовь, которая не связывала, а разрывала Вронскаго съ обществомъ, любовь, которая не могла сростись съ его домомъ, съ дтьми, со всею его жизнью, любовь, которая никогда не могла сдлаться семьею, а между тмъ мучительно и безплодно къ тому порывалась,— которая не могла удовлетворить духовнымъ потребностямъ даже такого невзыскательнаго въ области идеаловъ человка, какъ Вронскій,— такая любовь не могла быть прочна. Самыя достоинства обоихъ были послднимъ и ршительнымъ препятствіемъ ихъ покою и счастью въ ихъ положеніи.

Есть люди, которые могутъ жить годы, иногда всю жизнь, въ отношеніяхъ любовника и любовницы, вн семьи. Другіе живутъ съ кухарками, лакеями, публичными женщинами. Третьи, лишенные чутья души, устраиваются такъ же просто, какъ герои извстнаго авдевскаго ‘Подводнаго камня’. Ко всмъ такимъ особамъ примняется фраза Левина: ‘покорнйше благодаримъ за удовольствіе — вотъ и все: какая же тутъ драма?’

Но ни Анна, ни даже Вронскій не были такими. Они не могли удовлетвориться авдевскими принципами и чувствами,— у нихъ была душа. Они хотли создать изъ своей любви семью, но они искали ее на ложной почв, нарушивъ законы человческой природы, и нарушивъ ихъ, они не примирились съ созданнымъ ими зломъ и — оба погибли. Но это еще впереди, а теперь чаша еще не была допита. Еще оставалось нсколько мутныхъ капель съ острой горечью осадка.

Оба чувствовали неестественность и невозможность своего положенія. Вронскому вопросъ о Сереж былъ недоступенъ, и онъ все еще надялся, что разводъ ихъ устроитъ.

Но Анна не имла и этого призрачнаго утшенія. Инстинктомъ она знала, какой будетъ конецъ, она знала, что этотъ конецъ уже недалекъ, и, закрывъ глаза и забывшись, она допивала по каплямъ мучительно-сладкую отраву, не считая, сколько ихъ еще на дн оставалось, зная, что отъ послдней капли ей уже не проснуться.

Но когда уже почти тамъ ничего не осталось, она вдругъ оторвала уста и стала порываться снова искуственно составить прежній напитокъ и снова наполнить имъ чашу. Она вдругъ уцпилась за мысль о развод, въ которую въ глубин души сама не врила. Утопающій не вритъ, что соломенка можетъ его спасти, но онъ все же за нее хватается. И посл печальной, глубоко-художественной сцены ожиданія и возвращенія Вронскаго изъ губернскаго города съ выборовъ, Анна ухала съ Вронскимъ въ Москву, гд поселилась съ нимъ супружески вмст.

Въ Москв, конечно, вс неблагопріятныя стороны ихъ положенія должны были выступить еще ясне и обострить зарождавшуюся враждебную ноту въ ихъ отношеніяхъ еще рзче. Развода все еще не было, и Анна томилась, не вызжала и не принимала у себя дамъ, стараясь забыть натянутость, скуку и раздраженіе на свободнаго Вронскаго въ разныхъ искуственныхъ отвлеченіяхъ — въ воспитаніи англичанки-двочки (когда у нея была собственная дочь), въ писаніи дтскаго романа и т. п. Но это ей не всегда удавалось, и случайныя вспышки досады, ревности и отчаянія, что Вронскій не можетъ насытить естественное для нея въ ея положеніи, но неисполнимое съ его стороны желаніе Анны, чтобы все время, вс силы его души принадлежали ей безраздльно,— эти вспышки охлаждали и даже вооружали Вронскаго. У ней же все возростала неутолимая жажда невозможной, исключительной любви, и собственное безправіе и безпомощность возмущали ея чувство справедливости при вид полноты правъ Вронскаго. И вотъ въ ней самой, въ ея такой, казалась бы, исключительной, страстной и нжной любви выростало другое страстное чувство — ненависти и мести къ любимому человку. И въ этой борьб любви и вражды, въ отчаяніи безправіемъ и нравственною зависимостью она инстинктивно искала опоры извн… И у нея не было другой силы, кром красоты, кром того, для чего она пожертвовала всею своею жизнью — кром страсти. И вотъ она инстинктивно, какъ бы примриваясь къ другимъ окружавшимъ ее и даже случайно встрчавшимся, какъ Левинъ, мужчинамъ, пробуя надъ ними степень власти сохранившейся красоты своей и симпатіи,— искала помощи и поддержки себ въ сознаніи этой единственной оставшейся у ней силы, въ сознаніи возможности приложенія ея къ другимъ. Такъ утончаетъ гр. Толстой прежде непроницаемую завсу надъ возможнымъ будущимъ Анны,— тмъ будущимъ, которое было бы и вроятнымъ, еслибы только Анна не была Анной, еслибъ у нея не было ея задушевной искренности и совстливаго чувства правоты,— еслибы не было конца, выведеннаго въ роман.

Прошло еще полгода, и обоюдное раздраженіе все росло и росло.

‘Раздраженіе, раздлившее ихъ, не имло никакой вншней причины, и вс попытки объясненія не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздраженіе внутреннее, имвшее для нея основаніемъ уменьшеніе его любви, для него — раскаяніе въ томъ, что онъ^поставилъ себя ради ея въ тяжелое положеніе, которое она, вмсто того, чтобъ облегчить, длаетъ еще боле тяжелымъ.

Для нея весь онъ, со всми его привычками, мыслями, желаніями, со всмъ его душевнымъ и физическимъ складомъ, было одно — любовь къ женщинамъ, и эта любовь, по ея чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной. Любовь эта уменьшилась- слдовательно, по ея разсужденію, онъ долженъ былъ часть любви перенести на другихъ, или на другую женщину,— и она ревновала. Она ревновала его не къ какой-нибудь женщин, а къ уменьшенію его любви. Не имя еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малйшему намеку она переносила свою ревность съ одного предмета на другой…

И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всемъ поводы къ негодованію. Во всемъ, что было тяжелаго въ ея положеніи, она обвиняла его. Мучительное состояніе ожиданія, которое она, между небомъ и землею, прожила въ Москв, медленность и нершительность Алекся Александровича, свое уединеніе — она все приписывала ему. Еслибъ онъ любилъ, онъ понималъ бы всю тяжесть ея положенія и вывелъ бы ее изъ него. Въ томъ, что она жила въ Москв, а не въ деревн, онъ же былъ виноватъ. Онъ не могъ жить, зарывшись въ деревн, какъ она того хотла. Ему необходимо было общество, и онъ поставилъ ее въ это ужасное положеніе, тяжесть котораго онъ не хотлъ понимать. И опять онъ же былъ виноватъ въ томъ, что она навки разлучена съ сыномъ.

Даже т рдкія минуты нжности, которыя наступали между ними, не успокоивали ея: и въ нжности его она видла теперь оттнокъ спокойствія, увренности, которыхъ не было прежде и которыя раздражали ее’.

И они постоянно ссорились. Разъ — изъ-за англичанки, которую Анна, какъ упрекалъ ее Вронскій, любила боле, нежели ихъ дочь. Другой разъ — изъ-за учительницы плаванья шведской королевы. Анна, сама наговоривъ и выслушавъ слова, полныя раздраженія, холода и ненависти, ушла къ себ съ мыслью, что все кончено и Вронскій ее ненавидитъ. Сидя и думая, что ей теперь длать, Анна изъ-за разныхъ мыслей объ этомъ и изъ-за чувства растерянности не сразу сознала мысль, сначала неясно, но которая одна теперь ее интересовала. Это была мысль о смерти, которая одна разршала все..’Да, умереть’, думала Анна.

‘И стыдъ, и позоръ Алекся Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыдъ — все спасается смертью. Умереть — и онъ будетъ раскаиваться, будетъ жалть, будетъ любить, будетъ страдать за меня… Съ остановившеюся улыбкой состраданія къ себ, она сидла на кресл, снимая и надвая кольца съ лвой руки, живо съ разныхъ сторонъ представляя его чувства посл смерти.

Приближающіеся шаги, его шаги, развлекли ее. Какъ бы занятая укладываніемъ колецъ, она не обратилась даже къ нему.

Онъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руку, тихо сказалъ:

— Анна, подемъ послзавтра, если хочешь: я на все согласенъ.

Она молчала.

— Что же?— спросилъ онъ.

— Ты самъ знаешь,— сказала она, и въ туже минуту, не въ силахъ удержаться боле, она зарыдала.

— Брось меня, брось!— выговаривала она между рыданіями.— Я, уду завтра… Я больше сдлаю. Кто я?— развратная женщина, камень на твоей ше. Я не хочу мучить тебя. Ты не любишь меня, ты любишь другую!

Вронскій умолялъ ее успокоиться и уврялъ, что нтъ признака, основанія ея ревности, что онъ никогда не переставалъ и не перестанетъ любить ее, что онъ любитъ больше, чмъ прежде.

— Анна, за что такъ мучить себя и меня?— говорилъ онъ, цлуя ея руки. Въ лиц его теперь выражалась нжность, и ей казалось, что она слышала ухомъ звукъ слезъ въ его голос и на рук своей чувствовала ихъ влагу. И, мгновенно, отчаянная ревность Анны перешла въ отчаянную, страстную нжность- она обнимала его, покрывала поцлуями его голову, шею и руки’.

Примиреніе было полное, но непрочное. Равновсіе было потеряно и возстановить его было уже невозможно. Во Вронскомъ, въ его нжности, было только состраданіе, а не было любви, не было того, что одно было нужно Анн и что она сама въ немъ разрушила. И потому малйшій предлогъ долженъ былъ вызвать новую, уже послднюю ссору,— послднюю потому, что Анной вс средства были истощены: она вызывала въ немъ то жалость, то страхъ, они уже утратили силу, и для новаго примиренія ихъ уже не нашлось въ душ Вронскаго, которому это уже наскучило и опротивло. Такъ и случилось. Они опять поссорились, изъ-за ничего, но уже окончательно. Пріхалъ Яшвинъ и при немъ они не говорили другъ съ другомъ. Когда Вронскій уходилъ отъ Анны, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдругъ дрогнуло отъ состраданія къ ней.

‘Онъ и хотлъ остановиться и сказать ей утшительное слово, но ноги вынесли его изъ комнаты прежде, чмъ онъ придумалъ что сказать’.

Состраданіе въ немъ еще не вполн исчезло отъ борьбы, но оно было такъ мало теперь, что не могло побдить простой инерціи его двигавшихся ногъ. А Анна, которая знала, что своею ревностью и местью она губитъ сама себя, но не могла ихъ побдить въ себ,— Анна чувствовала, что жизнь ея разбита. Внутренно съ этого мгновенія она перестала жить, и начался ея потрясающій предсмертный бредъ.

И въ этомъ бреду она колебалась еще между желаніемъ мести, между мыслью о смерти, какъ наказаніемъ Вронскому, и странными остатками прежней къ нему нжности,— желаніемъ, чтобы смерть ея возвратила въ немъ любовь къ ней. Вдругъ ясное сознаніе близости къ смерти поразило ее страхомъ. На мгновеніе она вернулась къ жизни и вошла къ нему въ кабинетъ. Освтивъ его спящее лицо, она долго на него смотрла, и снова лились ея слезы нжности и любви къ нему, но страхъ его холоднаго взгляда, еслибъ онъ проснулся, и предчувствіе собственнаго къ нему за то раздраженія заставили ее уйти.

На другой день они видли другъ друга только нсколько мгновеній, только для того, чтобъ обмняться новыми, еще боле холодными и озлобленными словами вражды и обоюднаго раздраженія. Вронскій ухалъ на цлый день къ своей матери.

Анна осталась одна, и враждебное впечатлніе его отъзда, сливаясь съ воспоминаніями ночнаго бреда, холоднымъ ужасомъ наполняло ея сердце. Она послала Вронскому записку, гд сознавалась въ своей вин, просила его успокоить ее и вернуться. Она ходила безпріютная, полная отчаянія и ужаса. Она начала играть съ двочкой, но звонкій смхъ ребенка и его движенія бровью такъ живо ей напомнили Вронскаго, что, удерживая рыданія, она вышла изъ дтской. Она считала минуты, когда Вронскій можетъ вернуться, она не знала, одта ли она и причесана, и, глядя въ зеркало, не узнавала своего воспаленнаго лица, своихъ странно, испуганно блестящихъ глазъ. Ея записка не застала Вронскаго. Анна послала ему телеграмму, а сама похала проститься съ Долли.

Когда она, сидя въ покойной коляск, хала къ Долли, быстро смнявшіяся впечатлнія домовъ, вывсокъ и людей развлекли ее. Она была утомлена, и за утомленіемъ мысль о смерти казалась ей теперь не такъ ясна, страшна и неизбжна.

И чувство униженія и утраты прежней чистоты ее охватило. Посщеніе Долли и тамъ встрча съ Китти прибавили еще чувство отчужденія отъ счастливыхъ и чистыхъ людей и ненависть къ нимъ за ихъ чистоту и счастье.

И снова начался холодный, безнадежный, безжалостный бредъ. Умеръ источникъ любви, закрылось для ея взора все доброе въ. людяхъ и въ ней, и странный, новый свтъ ненависти освтилъ ясно въ ея, полной холоднаго, неподвижнаго отчаянія, душ одно зло человческой природы. Надежда людей на счастье и правду казалась ей теперь такой ничтожной, жалкой и глупой иллюзіей. Вра, церковь, звонъ вечерняго благовста представлялись ей неудачною ложью, блыми нитками, безсильными скрыть единую истину жизни — вчную вражду, борьбу и ненависть людей.

Дома Анна нашла телеграмму, что Вронскій не прідетъ раньше 10 часовъ вечера. И распространившаяся на всхъ, на жизнь ненависть Анны и месть,— месть за оскорбленіе обмана въ желаніи добра, счастья и любви,— снова собравшись въ ней, направились всею силой на прежній предметъ — на Вронскаго. И Анна ухала, чтобъ отомстить ему и наказать его, чтобъ уйти изъ этого ненавистнаго дома, гд все — прислуга, вещи, стны вызывали и давили ее отвращеніемъ и злобой. Она хотла высказать ему все и потомъ остаться въ первомъ город по дорог за Москвой. Она сла въ коляску, чтобъ хать на станцію, и снова ее охватили старыя впечатлнія и мысли, медленно и торжественно-ужасно проходившія предъ ея сознаніемъ. И передъ этимъ яркимъ и холоднымъ свтомъ, который теперь освщалъ, ей жизнь, она впервые увидла свои отношенія къ Вронскому въ ихъ цломъ и вполн. Она поняла теперь, что въ его первой любви къ ней было больше тщеславія успхомъ и страсти, чмъ истиннаго чувства. Она поняла также и смыслъ своего собственнаго къ нему отношенія.

‘Моя любовь все длается страстне и себялюбиве, а его все гаснетъ и гаснетъ,— вотъ отчего мы расходимся… И помочь этому нельзя. У меня все въ немъ одномъ, и я требую, чтобъ онъ больше и больше отдавался мн. А онъ все больше и больше хочетъ уйти отъ меня. Мы именно шли навстрчу до связи, а потомъ неудержимо расходимся въ разныя стороны. И измнить этого нельзя… Еслибъ я могла быть чмъ-нибудь кром, любовницы, страстно любящей одн его ласки, но я не могу быть ничмъ другимъ. И я этимъ желаніемъ возбуждаю въ немъ отвращеніе, а онъ во мн — злобу, и это не можетъ быть иначе…’

Анна увидла, что Вронскій давно уже ее не любитъ и что поэтому и разводъ, и замужство не имютъ смысла: новой любви они имъ уже не дадутъ. Безполезно также и соединеніе съ Сережей: онъ не перестанетъ думать о двухъ мужьяхъ своей матери. И при мысли о сын, о томъ, что она промняла его на любовь къ Вронскому, казавшуюся ей теперь такою низменной и ничтожной,— при мысли о первомъ муж, объ ея неестественныхъ къ нему отношеніяхъ, тоже носившихъ ненавистное ей имя любви,— она чувствовала отвращеніе къ себ и къ своему чувству любви. И холодный свтъ, такъ ослпительно-ярко свтившій на тотъ ложный міръ, который она прожила въ своей жизни, вызывалъ въ ней послднюю степень отчаянія — радость отчаянья, за которой она чувствовала смерть — его естественный конецъ и избавленіе. На станціи и въ вагон Анна, съ своимъ разрывавшимся и страшно бьющимся сердцемъ, сначала, изъ-за охватившаго ее отвращенія къ встрчающимся людямъ, не могла вернуться къ своимъ прежнимъ, такимъ важнымъ и ршительнымъ, мыслямъ. Но вотъ вагонъ, тронувшись, ‘прокатился мимо платформы, каменной стны, диска, мимо другихъ вагоновъ, колеса плавне и масляне, съ легкимъ звономъ зазвучали по рельсамъ, окно освтилось яркимъ вечернимъ солнцемъ, и втерокъ заигралъ занавской. Анна забыла о своихъ сосдяхъ въ вагон и, на легкой качк зды, вдыхая въ себя свжій воздухъ, опять стала думать…’ о томъ, что одно теперь ей оставалось. ‘И на то данъ разумъ, чтобъ избавиться, стало-быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свчу, когда смотрть больше не на что, когда гадко смотрть на все это?… Все неправда, все ложь, все обманъ, все зло’, думала Анна. Поздъ остановился, и Анна, сторонясь отъ другихъ пассажировъ, какъ отъ прокаженныхъ, остановилась на платформ, не зная, что ей длать,— не помня, для чего она здсь. Ей подали записку, она распечатала, и сердце ея сжалось раньше, чмъ она ее прочитала. Тамъ стояли холодныя слова и небрежныя буквы. Анна отпустила своего человка голосомъ тихимъ отъ быстраго біенія сердца, мшавшаго ей дышать. Не помня ничего отъ внутренней боли, она думала лишь о томъ, какъ бы лишить всхъ свободы мучить ее, и съ неопредленною угрозой въ душ пошла по платформ мимо станціи… Видъ людей тяготилъ ее невозможно, и она шла отъ нихъ, сама не зная куда, и остановилась на краю платформы…

И вотъ умерла несчастная Анна,— умерла потому, что больше ничего ей не оставалось. Для страсти къ Вронскому она отдала все — сына, семью, положеніе въ обществ и свт, свое имя и женское достоинство, свою совсть, т. е. всю свою душу. И когда она потеряла послднее,— то, за что она пожертвовала всмъ,— то у ней ничего уже не осталось. Ни смысла, ни цли, ни силы жить уже не было, и вести доле жизнь стало невыносимо. Анна умерла.

Но когда она уже умерла для себя, она еще долго жила въ воспоминаніи близкихъ и въ тхъ слдахъ разрушенія, которое было произведено въ нихъ ея жизнью и ея самоубійствомъ. Она промелькнула въ отчаянныхъ, но скоро забытыхъ рыданіяхъ Стивы надъ ея изуродованнымъ трупомъ. Она осталась навсегда въ душ безнадежно разбитаго Вронскаго, съ тмъ застывшимъ, жалкимъ и ужаснымъ выраженіемъ, которымъ она торжествовала исполненную угрозу его неизгладимаго раскаянія. Она доживала въ неподвижной мертвенности и жалкомъ величіи мужа. Она жила долго въ дтяхъ, которыя никогда не узнали лучшихъ движеній человческаго сердца, сохранили къ ней враждебную память и это охлаждающее преданіе передали, можетъ-быть, дальнйшимъ своимъ поколніямъ. Она доживала въ безсердечныхъ словахъ матери Вронскаго, въ изящныхъ разговорахъ, мнимомъ сожалніи и подломъ инстинкт торжества Бетси и ей подобныхъ,— торжества о томъ, что наказано отступленіе Анны отъ чувствъ и понятій круга, въ которомъ эти вещи длаются прилично, спокойно и для всхъ безвредно, какъ выпить чашку шеколада или холодной воды.

Но вотъ все уже кончено и вс эти образы прошли предъ нами и скрылись изъ глазъ. И мы, закрывъ книгу, которая такъ глубоко и долго насъ волновала и трогала живыми страницами любви, ненависти, высокихъ движеній, нжности, зла и смерти,— остались наедин съ ея сложнымъ, строгимъ и возвышающимъ чувствомъ. При свт этого законченнаго впечатлнія намъ легче теперь окинуть однимъ взглядомъ весь путь, пройденный этими несчастными людьми. Они сначала пренебрегли чистымъ и искреннимъ чувствомъ и вступили въ искуственный и лживый союзъ вншняго разсчета. Создалась семья, разрушившаяся при первомъ прикосновеніи чувства. Но позднее чувство не могло создать новой семьи. Невозможность его признанія обществомъ, несчастье мужа и сына, на которомъ оно было построено, его чувственный характеръ и чрезмрность обоюдной жертвы сдлали его исключительно страстнымъ, непрочнымъ, неспособнымъ обратиться въ органическую связь ни внутри ихъ обоюдныхъ отношеній, ни вн ихъ — съ обществомъ, со всею ихъ жизнью. Старая семья разрушилась, а новая не создалась. Оставались цною всей жертвы одни страстныя отношенія,— то, что въ любви всего скоротечне,— и это непрочное начало, лишивъ ихъ обоихъ свободы для всего остального, стало имъ ненавистно. И съ утратой послдняго разбилась связь, которую вншнія спайки — разводъ и т. д.— связать уже не могли, не потому, чтобъ ихъ вовсе нельзя было устроить, а потому, что он внутренно были безполезны.

И все это, такъ просто, ясно и неизбжно, что сомнніямъ нтъ уже мста. Та смутная и суетная вра въ достоинство и прочность произвольной смны человческихъ страстей, которыя называются приложеніемъ принципа свободы къ области чувства, любви,— эта quasi-либеральная вра въ роман Анны получаетъ смертельную рану. Художникъ доказалъ намъ, что въ этой области нтъ безусловной свободы, а есть законы, и отъ воли человка зависитъ Согласоваться съ ними и быть счастливымъ, или преступать ихъ и быть несчастнымъ. Нтъ здсь свободы близоруко и преждевременно торжествующему въ наше время свою ложную побду человческому разсудку, думающему, что онъ можетъ измнить законы человческаго духа, игнорируя ихъ силу, и преобразовать ихъ согласно своимъ отвлеченнымъ концепціямъ. Нельзя разрушить семью, не создавъ ей несчастья, и на этомъ старомъ несчастьи нельзя построить новаго счастья. Нельзя игнорировать общественное мнніе вовсе, потому что, будь оно даже неврно, оно все же есть неустранимое условіе спокойствія и свободы, и открытая съ нимъ война отравитъ, изъязвитъ и охладитъ самое пылкое чувство. Бракъ все же есть единственная форма любви, въ которой чувство спокойно, естественно и безпрепятственно образуетъ прочныя связи между людьми и обществомъ, сохраняя свободу для дятельности, давая силы для нея и побужденіе, создавая чистый дтскій міръ, создавая почву, источникъ и орудія жизни. Но это чистое семейное начало можетъ созидаться лишь на прочномъ основаніи истиннаго чувства. На вншнемъ разсчет построено оно быть не можетъ. И позднее увлеченіе страстью, какъ естественное послдствіе старой лжи, разрушивъ ее, не исправитъ тмъ ничего и приведетъ лишь къ окончательной гибели, потому что… ‘Мн отмщеніе и Азъ воздамъ’.

М. Громека.

(Продолженіе слдуетъ.)

‘Русская Мысль’, No 2, 1883

Послднія произведенія гр. Л. Н. Толстого.(Посвящается памяти С. С. Громеки.)

‘Анна Каренина’.

Читайте также:

Послднія произведенія гр. Л. Н. Толстого.
(Посвящается памяти С. С. Громеки.)