ПОСЛ ЭКЗАМЕНА.
ПОСЛ ЭКЗАМЕНА.
(Подлинный разсказъ одного молодого человка).
I.
——
II.
III.
IV.
П. К. Торосъ.
‘Сверный Встникъ’, No 4, 1890
После экзамена, Торос П. К., Год: 1890
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Это, господа, случилось давно, началъ разсказчикъ: съ тхъ поръ прошло цлыхъ восемь лтъ, а восемь лтъ, въ тотъ періодъ жизни, когда человкъ ростетъ, развивается, когда у него формируется характеръ,— значатъ очень много. За эти восемь лтъ я совершенно переродился. Теперь вы видите меня здоровымъ и бодрымъ, тогда я былъ иной. Не смотря на то, что мн было только семнадцать лтъ, я походилъ на какое-то чахлое растеньице. Я былъ высокъ ростомъ и несоразмрно худъ — настоящая ‘цапля’, какъ меня прозвали товарищи. Лицо мое было блдно, подъ глазами синія пятна. И эти глаза… они смотрли обыкновенно такъ уныло, болзненно, такъ рдко зажигался въ нихъ живой огонекъ… Въ моихъ губахъ не было ни кровинки, сердце билось неправильно въ груди. Доктора говорили, что это происходило отъ разстройства нервовъ, и прописывали мн бромъ… Рдкую ночь я проводилъ въ нормальномъ сн: часто со мною бывали кошмары… Да! печально прошла моя юность! Въ эту золотую пору человческой жизни я былъ боленъ физическимъ и нравственнымъ худосочіемъ. Вс жизненные процессы происходили во мн вяло. Я не принималъ почти участія въ молодыхъ играхъ своихъ товарищей. Жизнь меня какъ-то мало интересовала. Рдко что нибудь могло меня затронуть, всего, цликомъ… Я не умлъ ни веселиться, ни даже глубоко чувствовать горе. Я не жилъ и не спшилъ жить. Во мн никогда не было жажды дятельности и я не умлъ цнить времени. Я любилъ far niente, лнивое, вялое и мечтательное ‘ничегонедланье’. Часто вмсто того, чтобы работать, я ложился на кровать и мечталъ. Самыя нелпыя, самыя фантастическія вещи приходили мн въ голову, когда я лежалъ на боку, подложивъ руки подъ голову и, полузакрывъ глаза, смотрлъ на рисунокъ обоевъ.
О чемъ я мечталъ! куда залетала моя фантазія? На это трудно было бы отвтить потому, что въ моихъ мечтаніяхъ не было ни смысла, ни послдовательности: одни образы сами собою связывались съ другими, я переносился изъ одного міра въ другой.
Конечно, центромъ всего являлся я, и ‘я’ въ самыхъ разнообразныхъ видахъ и положеніяхъ: то я былъ рыцаремъ и сражался на турнир, то героемъ, побждавшимъ народы, то удивительнйшимъ изъ всхъ удивительныхъ шутовъ, то глубоко страждущимъ, не понятымъ, но великимъ человкомъ, то Неистовымъ Орландомъ, то даже самимъ Люциферомъ, принявшимъ человческій образъ и блуждающимъ по земл… Вс эти картины рисовались въ моемъ воображеніи отчетливо и ясно. Бывало, въ голов моей складывались цлыя рчи, цлые монологи, я отдлывалъ ихъ, стараясь всегда придать имъ блестящую форму…
О, я ужъ очень любилъ представлять себя героемъ… Я помню, напримръ, мн часто рисовалась такая картина: я стою на эстрад предъ огромной толпой и пою какую-то чудную псню. Я вкладываю въ эти звуки всю свою душу… слезы стоятъ на моихъ глазахъ, слезы дрожатъ въ моемъ голос, и слезы льются изъ глазъ слушателей… Я кончилъ… Послдній звукъ замеръ въ воздух… Толпа стоитъ какъ очарованная, я медленно удаляюсь… Вдругъ, залъ оживаетъ, оглушительные апплодисменты потрясаютъ воздухъ, все дрожитъ отъ криковъ восторга… Я продолжаю торжественно удаляться, толпа врывается на сцену, меня окружаютъ, подхватываютъ и несутъ куда-то среди всеобщихъ восторженныхъ криковъ…
Замтьте, что я никогда не могъ выучить самаго простого мотива, у меня совершенно не было ни голоса, ни музыкальной памяти, ни слуха… Мои мечты при этихъ условіяхъ были совсмъ безумны, но я не могъ сдержать тщеславный полетъ своего воображенія, болзненная фантазія пожирала меня… Цломудренный до щепетильности, краснющій при всякомъ игривомъ намек, я, лежа на своей кровати, рисовалъ себ соблазнительныхъ гурій въ самой заманчивой обстановк. Порой я пытался прогнать эти образы, но воля была слаба, и они всецло овладвали мною. Мое воспаленное воображеніе рисовало ихъ все отчетливе и отчетливе, и я сладострастно слдилъ за ними. Он влекли меня, и трепетъ какой-то призрачной, болзненной страстности пробгалъ по моему тлу.
Да! я не былъ похожъ на остальныхъ людей, живущихъ настоящею жизнью. Никогда мое увлеченіе не поднималось до страсти. Я часто за многое брался и, обыкновенно, охладвъ, бросалъ на середин. Мечтательность отдлила меня отъ жизни и увлекла въ область нездоровыхъ фантомовъ.
Не смотря на какое-то инстинктивное честолюбіе, которое сказывалось въ болзненныхъ мечтахъ моихъ, не смотря на то, что я никогда не смшивалъ себя съ толпой, а считалъ себя чмъ-то выше средняго уровня,— тмъ не мене рядомъ съ этимъ тщеславіемъ жило во мн недовріе къ себ, къ своимъ силамъ. Часто являлось болзненное и мучительное сознаніе своего ничтожества, часто мн казалось, что я что-то маленькое, какой-то слабый, безсильный, даже отвратительный слизнякъ. Это чувство являлось ко мн не рдко и особенно посл какой-нибудь неудачи или во время нервной усталости.
Неудачи я всегда чувствовалъ преувеличенно, он убивали меня, я начиналъ казнить себя за нихъ и въ себ самомъ отыскивалъ причины даже вншнихъ случайностей.
Я очень любилъ копаться въ себ самомъ… Мое ‘я’, мои чувства и ощущенія были тмъ міромъ, куда я любилъ зарываться… Это было мучительно до слезъ, но въ то же время въ этомъ заключалось что-то затягивавшее болзненно, привлекательное…
Всякій пустякъ, который на другого не произвелъ бы ни малйшаго впечатлнія, служилъ мн поводомъ для экскурсій въ міръ рефлексовъ и самобичеванія. Я былъ очень чутокъ къ обид, но очень рдко обижался на другихъ, какъ это длаютъ обыкновенные люди. Я не обижался на другихъ не потому, что въ моемъ сердц было много любви и всепрощенія, о, нтъ… я глубоко чувствовалъ обиду и мстилъ за нее, но мстилъ самому себ… У меня не было вры въ свою правоту, я начиналъ рыться въ себ самомъ и всегда находилъ виноватымъ себя, а не того, кто меня обидлъ.
Словомъ восемь лтъ тому назадъ я представлялъ собою худосочное, дряхлое существо, несмотря на мои семнадцать лтъ… Горько теперь вспоминать объ этомъ прошломъ… Мало оставила мн моя юность здоровыхъ хорошихъ, свтлыхъ воспоминаній… Не знаю, что вышло бы изъ меня, если бы не произошелъ довольно неожиданный случай, посл котораго все пошло иначе… Объ этомъ-то случа я и разскажу вамъ теперь.
Событіе о которомъ я разскажу вамъ, произошло въ Одесс, въ первыхъ числахъ іюня. Я хорошо помню эти роковые дни. Ярко свтило іюньское солнце и жгло немилосердно. На залитомъ свтомъ сине-фіолетовомъ неб не было ни одного облачка, воздухъ неподвиженъ, отъ стнъ домовъ и гранита мостовой такъ и пышетъ зноемъ. Уныло, безжизненно стоятъ разросшіяся по обимъ сторонамъ улицъ, акаціи, листья не шолохнутся: запыленные пожелтвшіе,— висятъ они, обжигаемые палящими лучами солнца, среди ихъ блдной зелени печально отцвтаютъ послднія кисти блыхъ цвтовъ, на утрамбованной мелкимъ щебнемъ земл тротуара цлыми сорными кучами лежатъ увядшіе и осыпавшіеся лепестки. Воздухъ пропитанъ ихъ удушливымъ прянымъ запахомъ…
Я вышелъ изъ гимназіи убитый, подавленный, съ тяжелымъ, горькимъ чувствомъ. Мн часъ тому назадъ объявили, что я ‘срзался’ и не буду переведенъ въ слдующій, седьмой классъ. Это обстоятельство меня очень поразило, хотя въ сущности его легко было предвидть. Въ голов моей былъ какой-то сумбуръ: я ни на чемъ не могъ остановиться, обрывки мыслей мелькали предо мною, вытсняя другъ друга.
А тутъ еще эта утомляющая, разслабляющая жара! Жара всегда какъ-то разваривала меня, отнимала энергію, я становился еще боле вялъ и терялъ надъ собою всякую власть.
Я шелъ медленно и лниво. Вдругъ мн показалось, что кто-то назвалъ меня. Я не обернулся, сдлалъ видъ, что не слышалъ, мн ужасно не хотлось встртиться съ кмъ нибудь изъ знакомыхъ, мн казалось, что всмъ уже извстенъ мой позоръ, что вс относятся ко мн насмшливо. Я торчалъ въ гимназіи цлый часъ посл того, какъ мн объявили, что я не переведенъ, не ршаясь выйти на улицу: мн казалось, что, какъ только я выйду изъ гимназіи, сейчасъ же мн встртятся вс знакомые и станутъ говорить о гимназическихъ длахъ и о томъ, что со мною случилось.
Даже въ простомъ, искреннемъ тон товарищей мн слышалось какое-то торжество надо мной, какая-то презрительная насмшка, мн было мучительно больно, когда меня спрашивали: переведенъ-ли я, или нтъ.
Меня позвали еще разъ и я услышалъ за собою твердые шаги, быстро меня нагонявшіе. Я обернулся. Меня догонялъ знакомый гимназистъ — Вася Павловъ. Съ нимъ я никогда не былъ особенно друженъ… Впрочемъ, въ то время я вообще ни съ кмъ не былъ особенно друженъ…
Вася былъ славный, добрый товарищъ… Онъ былъ моихъ лтъ, но совершенно не похожъ на меня. Здоровый, краснощекій юноша съ смлымъ взглядомъ, полнымъ жизни, онъ умлъ смяться и веселиться, какъ никто. Его задорный звонкій смхъ часто раздавался въ гимназіи и невольно заражалъ всхъ, кром надзирателей, конечно, которые то и дло оставляли его безъ обда за его веселыя продлки… Но Васю невозможно было унять: товарищи прозвали его ‘радостью бытія’ и лучшаго прозвища для него нельзя было и придумать. Дйствительно, стихійная ‘радость бытія’ была написана въ каждой черточк его оживленнаго лица. Вс любили Васю за его веселый и добродушный нравъ. Это былъ неисчерпаемый источникъ остроумія и веселости. Вася былъ всегда очень любознателенъ, быстро соображалъ и обладалъ блестящими способностями, но съ перваго же класса онъ почувствовалъ отвращеніе къ гимназическимъ наукамъ и никакими средствами, его нельзя было заставить заниматься. Онъ очень критически относился къ учителямъ и учебникамъ, сочинялъ довольно мткія эпиграммы, давалъ смшныя прозвища и никогда не готовилъ уроковъ. Вслдствіе этого онъ нсколько разъ оставался въ томъ же класс, и лишь кое-какъ дошелъ до 5-го.
Такъ вотъ, этотъ самый Вася подошелъ ко мн. Его загорлое лицо улыбалось.
— Здравствуй!
— Здравствуй! нехотя протянулъ я. недовольный тмъ, что онъ подошелъ ко мн.
— Ну, какъ твои дла? спросилъ онъ.
— Я срзался — проговорилъ я, не смотря на него, и про себя подумалъ: ‘Господи, какое ему до меня дло’!
— Передержку дали? спросилъ онъ такимъ равнодушнымъ тономъ, точно дло шло о совершенныхъ пустякахъ.
— Нтъ… я срзался по двумъ предметамъ… оставили на второй годъ… пробормоталъ я.
— Вотъ дьяволы! Ну, братъ, теб еще ничего, вдь ты въ первый разъ остаешься. А меня вотъ не только оставили, да еще и отставили! сказалъ онъ шутя.
— Какъ отставили? не понялъ я.
— Да такъ! вдь я-же второй годъ сидлъ въ пятомъ класс. Намъ, говорятъ, такихъ не нужно. А все Калихася нагадила.
‘Калихася’ — такъ прозвалъ Вася учителя греческаго языка. Хотя между почтеннымъ гомеровскимъ жрецомъ и нашимъ чехомъ не было ничего общаго, тмъ не мене это прозвище — не Калхасъ, а ‘Калихася’, которое Вася умлъ произносить какъ-то особенно комично, навсегда осталось за бднымъ чехомъ.
— Впрочемъ, я Калихас очень благодаренъ — прибавилъ Вася.
— Какъ, почему-же ты благодаренъ?
— Право! очень благодаренъ! уволили, ну, я и очень радъ! Что, я безъ ихъ гимназіи и свта не найду? Очень нужны мн вс эти Калихаси! Нтъ, теперь кончено… и, отчего, право, они меня давно не увольняли? Кончено! Пойду въ мореходное! Отецъ не соглашался отдать: хотлъ, чтобы изъ меня коновалъ вышелъ. Я ему давно говорилъ, что не съ моимъ характеромъ всякую ерунду зубрить, что все равно выгонятъ — ну, такъ и вышло!
— А почему-же ты думаешь, что теперь отецъ позволитъ теб поступить въ моряки? спросилъ я, хотя мн вовсе не было интересно знать, позволитъ ему отецъ или нтъ. Вася еще до экзаменовъ говорилъ всмъ, что пойдетъ въ моряки.
— Почему? какъ почему? удивился онъ: а чт-о-же теперь онъ со мною станетъ длать? Нтъ, братъ, теперь въ моряки! я ему уже дв недли голову морочу,— вдь я уже зналъ, что меня уволятъ, ну онъ примирился. Колька! давай братъ, вмст въ моряки пойдемъ! съ живостью обратился онъ ко мн. Брось ты эту анафемскую гимназію, ну, ее къ дьяволамъ! Пойдемъ въ моряки. Вотъ, братъ, жизнь! весь міръ изъздимъ… Есть у меня знакомый морякъ, капитанъ, братъ!.. На пароход Добровольнаго флота, знаешь, на ‘Марс’, двухъ-трубный пароходъ, большущій такой?.. Ну, да гд теб знать! Такъ вотъ капитанъ этотъ ужасно хвалитъ морскую жизнь. Его сынъ тоже въ моряки идетъ. Люблю я, братъ, моряковъ! вотъ народъ, такъ народъ! Здоровый, живой, смлый, у! Эхъ, Колька, пойдемъ въ моряки! восторженно закончилъ онъ и хлопнулъ меня по плечу.
— Нтъ… я не пойду въ моряки, угрюмо отвтилъ я.
— Эхъ ты! Да ты и не годишься, куда теб! Тамъ, братъ, сила нужна, а ты щепка, цапля! Тебя чуть качка — сейчасъ тошнить будетъ.
Онъ укоризненно посмотрлъ на мою фигуру, потомъ заглянулъ мн въ лицо и сказалъ тономъ сожалнія:
— Эхъ, ты! цапля ты, цапля! и чего ты нюни распустилъ, носъ повсилъ? Плюнь ты на нихъ, вотъ и все! Эхъ, Колька, отчего бы и теб не попробовать поступить въ моряки?
Мы дошли до Пушкинской улицы. Онъ остановился на углу.
— Ну, мн направо, до свиданія! Онъ такъ крпко пожалъ мн на прощанье руку, что я невольно вскрикнулъ:
— Ай, не дави такъ!
— Эхъ, цапля ты, цапля! укоризненно проговорилъ онъ и зашагалъ по Пушкинской.
Я на минуту остановился и посмотрлъ ему въ слдъ, на его крупную, здоровую фигуру, шагавшую большими твердыми шагами.
— Да! теб, конечно, хоть въ моряки… подумалъ я: ты свое возьмешь, не то что я…
Я почувствовалъ себя въ эту минуту разбитымъ и слабымъ. А тутъ еще это жаркое солнце такъ и било въ голову. Среди этой духоты было трудно дышать, во рту все пересыхало…
Я машинально побрелъ по Пушкинской, хотя мн нужно было идти совершенно въ другую сторону. Я ни о чемъ не думалъ, на сердц была какая-то тупая тоска, какая-то горечь. Мн не хотлось идти домой: тамъ еще не знали о томъ, что я ‘срзался…’ Какъ-то невольно хотлось отдалить минуту неизбжнаго извщенія родныхъ.
Дойдя до большой Арнаутской улицы, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя я увидлъ вагонъ конно-желзной дороги, онъ шелъ на Малый Фонтанъ — такъ называется прекрасный дачный уголокъ у самаго моря, это самое живописное мсто въ Одесс.
Я побжалъ за вагономъ и вскочилъ въ него, точно я, именно, за тмъ и шелъ, чтобы ссть въ конку и похать на Малый Фонтанъ: меня какъ-то сразу потянуло изъ города.
Въ вагон было много народу: вс хали на дачи.
Скоро по обимъ сторонамъ дороги потянулись сады, хорошенькіе домики потонули въ зелени. Въ воздух стало свже, какъ-то вольне дышалось. Я разсянно смотрлъ на давно знакомыя мста, но ничто не развлекало меня, во мн была какая-то пустота.
На одной изъ станцій вагонъ ожидало нсколько человкъ. Мною овладло самое непріятное ощущеніе, когда между ними я увидлъ одного господина, который иногда бывалъ у насъ въ дом. Мн очень не хотлось, чтобы онъ замтилъ меня, и я сталъ смотрть въ другую сторону.
‘Къ счастью вс мста въ вагон заняты, ему придется стоять на площадк’, промелькнуло въ моей голов, хотя это было еще хуже: вагонъ былъ открытый.
Какъ на зло, знакомый господинъ сталъ на передней площадк около кучера. Я мелькомъ взглянулъ на него и почувствовалъ, что онъ меня непремнно увидитъ и, конечно, раскланяется, потомъ вступитъ въ разговоръ, станетъ разспрашивать, пожалуй, соболзновать… Я чувствовалъ, что это непремнно такъ будетъ и что никоимъ образомъ нельзя уклониться отъ этихъ ужасныхъ разспросовъ.
Онъ стоялъ спиною къ лошадямъ. Я старался не замчать его и смотрть въ сторону. Конечно, ничего ужаснаго не было-бы, еслибъ онъ и увидалъ меня, онъ, можетъ быть, вовсе ни о чемъ и не сталъ-бы разспрашивать, но я такъ ужъ себя настроилъ и сидлъ какъ на иголкахъ.
Онъ спокойно стоялъ, прикрывшись щегольскимъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей солнца, курилъ сигару и смотрлъ куда-то въ сторону. Отъ всей его фигуры — отъ его лтняго моднаго костюма, отъ этого цвтного галстучка, отъ этихъ жиденькихъ рыжеватыхъ бакенбардъ l’Anglais, отъ этого румянца на сытыхъ щекахъ, отъ его разсянно смотрящихъ глазъ — словомъ, отъ каждой его черточки вяло сытымъ спокойнымъ довольствомъ. Я никогда не любилъ его, а въ эту минуту презиралъ и, странно сказать — боялся. Не смотря на то, что я напряженно смотрлъ въ другую сторону,— казалось, меня связывала съ нимъ какая-то невидимая связь.
‘Самодовольство и ограниченность!’ подумалъ я со злостью: ну, отчего-же ты не замчаешь меня, отчего? ну, смотри сюда, отчего-же ты не смотришь?
Вагонъ остановился. Нсколько человкъ сошло съ него и мой знакомый поспшилъ занять освободившееся мсто, при этомъ онъ нечаянно взглянулъ на меня. Моя ршимость исчезла… я какъ-то съежился и почувствовалъ себя провинившимся школьникомъ.
— А! вы на дачу? Здравствуйте! гд вы сли, что я васъ не видлъ? любезно обратился онъ ко мн.
— Здравствуйте, проговорилъ я смущенно.
— Что, дома вс здоровы?
— Слава Богу…
— Кланяйтесь мам, я давно ее не видлъ, вашего батюшку я, конечно, видаю почти каждый день… Жарко!
Я ничего не отвтилъ, онъ слъ на освободившееся мсто за дв скамьи впереди меня и я могъ въ волю разсматривать его спину.
— Куда онъ детъ? спросилъ я себя: вроятно на Малый Фонтанъ… впрочемъ, врядъ-ли: въ это время туда не здятъ… Гм… Вотъ ты-же похалъ? А! только такіе дураки, какъ я и могутъ хать на Фонтанъ въ такое время.— Жарко… И въ самомъ дл… Зачмъ я похалъ сюда? Глупо, ужасно глупо! Поду обратно… да! ‘ршилъ я: сейчасъ-же встану и на первомъ-же обратномъ вагон поду обратно… въ городъ…’ Я нсколько разъ собирался встать и сойти съ вагона, но все продолжалъ сидть, точно приросъ къ своему мсту.
— Глупо здсь вставать, это удобне сдлать на разъзд, успокоилъ я себя и сталъ ждать разъзда.
Чрезъ нсколько минутъ вагонъ остановился, обратный уже ждалъ насъ.
Вагоны разъхались, а я продолжалъ сидть на мст.
— Отчего-же ты не перешелъ на тотъ вагонъ? спросилъ я себя съ злобнымъ презрніемъ: Трусъ, цапля, тряпка! не человкъ, а цапля, цапля! бормоталъ я про себя глотая слезы и сжимая кулаки, а вагонъ шелъ все дальше и дальше.
На ближайшей станціи знакомый господинъ сошелъ съ вагона, вжливо поклонился мн, приподнявъ свою щегольскую шляпу, и ушелъ на какую-то дачу.
Чрезъ нсколько минутъ я былъ на Маломъ Фонтан. Я прошелъ садикъ ресторана, устроеннаго на самомъ берегу, свернулъ вправо и пошелъ по обрывистому берегу.
Солнце немилосердно жгло, но дышалось вольне этимъ морскимъ воздухомъ. Вокругъ было тихо и пустынно, только на самомъ берегу два рыбака возились около своей лодки, да какой-то художникъ сидлъ подъ зонтомъ, согнувшись надъ своимъ полотномъ, куда онъ пытался перенести дивные тоны южнаго моря и южнаго неба… Море спокойно и величаво разстилалось предо мною, темное, сине-фіолетовое у горизонта,— ближе къ берегу оно принимало причудливые изумрудные тоны и посылало къ берегу свои мирныя, прозрачныя волны, волны пнясь и шумя набгали на камни…
Я смотрлъ равнодушно на море, смотрлъ на художника. Палящіе лучи солнца жгли меня, нигд но близости не было тни, я чувствовалъ одну подавляющую усталость.
— И зачмъ я пришелъ сюда? спрашивалъ я себя: зачмъ? Какъ глупо, какъ все это непроходимо глупо!..
Постоявъ съ минуту, я пошелъ обратно къ станціи конно-желзной дороги и отправился домой. Мн хотлось казаться спокойнымъ и равнодушнымъ къ тому, что случилось…
Дома первая мн встртилась мать. Она сидла въ нашей маленькой гостиной, уставленной мебелью и тропическими растеніями, за которыми матушка очень любила ухаживать. Въ комнат былъ нжащій полусвтъ: шторы были спущены, въ воздух носился смолистый запахъ сосноваго лса, было уютно, прохладно, изящно и хорошо.
Когда я вошелъ въ гостиную, матушка полулежала на диван и читала книгу, услышавъ мои шаги она подняла голову, внимательно на меня посмотрла и отложила книгу въ сторону. Я поздоровался съ ней и направился было въ свою комнату, но она позвала меня.
— Какъ наши дла, Коля?
— ‘Срзался…’ проговорилъ я. Я собирался произнести это слово просто и спокойно, но когда я раскрылъ ротъ, чтобы произнести его, что-то стснило мое горло и тонъ моего голоса вышелъ глухой и печальный.
Она ничего не отвтила, я подошелъ къ большому фикусу и сталъ отщипывать одинъ изъ его большихъ листьевъ.
— По какому же предмету ты срзался? спросила матушка посл неловкаго для меня молчанія.
— По латыни и по исторіи, отвтилъ я, не глядя на нее и продолжая ощипывать листъ.
— Да? удивилась она: по исторіи? Этого я никакъ не ожидала: ты вдь всегда занимался исторіей, читалъ… не ожидала…
Я молчалъ.
— Ты былъ у отца въ контор, Коля? спросила она.
— Нтъ, отвтилъ я угрюмо.
— Я думала, что ты къ нему пошелъ. Вдь, васъ, вроятно, рано сегодня отпустили изъ гимназіи?
— Я былъ на Маломъ Фонтан.
— Да? Теперь, вроятно, тамъ очень хорошо. Право, я рада, что окончились, наконецъ, занятія въ вашей гимназіи: мн ужасно надолъ городъ съ его духотой. Теперь подемъ въ Крымъ… Да, подойди сюда, Коля! позвала она меня: подойди сюда, перестань портить фикусъ.
Я молча подошелъ къ ней. Она ласково посмотрла на меня и улыбнулась.
— Ахъ ты, мужчина, мужчина! да, посмотри ты на меня! Ну, улыбнись! И чего, спрашивается ты нюни распустилъ? Ну, посидишь еще годъ въ шестомъ класс. Смшно, право, на тебя смотрть, Коля. Да улыбнись же ты, брось хныкать! у тебя видъ такой, точно ты уже стрляться собираешься! Эхъ, ты!
Я посмотрлъ на нее. Доброе, красивое лицо матери улыбалось ласково и укоризненно.
‘И въ самомъ дл, пронеслось въ моей голов: вдь пустяки же все это’.
— Зачмъ стрляться? изъ за такихъ пустяковъ не стрляются, мама! отвтилъ я и чуть-чуть улыбнулся.
— Конечно, все это пустяки. Только, Богъ васъ знаетъ, какіе теперь люди пошли. Вы изъ пустяковъ способны себ цлую каторгу сочинить… Сумасшедшіе вы какіе-то, психопаты. Эхъ, молодежь, молодежь! скли васъ мало…
Все это вырвалось у нея невольно. Видно она много объ этомъ передумала. Ея слова меня укололи… ‘Стрляться’… Какъ она поняла это? Я вспомнилъ, что нсколько часовъ назадъ, когда мн объявили о томъ, что я ‘срзался’, мн мелькнула именно мысль о самоубійств, но я не остановился на ней: я былъ такъ разбитъ, что не могъ ни на чемъ остановиться.
‘Да… все это пустяки’, подумалъ я, и мн стало тяжело сознаться въ томъ, что эти ‘пустяки’ такъ глубоко меня поразили. ‘Дйствительно, психопаты… не человкъ, а цапля!’ съ горечью подумалъ я и направился было въ свою комнату.
Матушка остановила меня.
— Коля, голубчикъ, ты ради бога, успокойся. Я не могу тебя такимъ видть. Вотъ, чрезъ нсколько дней мы подемъ въ Крымъ, ты отдохнешь, а то за послднее время ты совсмъ разстроился. Эти проклятые экзамены… Я не знаю, это было какое-то сумасшествіе. Эти послднія дв недли тебя нужно было лечить, а не пускать на экзамены. Ну, брось теперь думать объ этой чепух и, главное, пожалуйста безъ ‘міровой скорби’. Пустяки все это и терзаться изъ за этого глупо.
Я ушелъ въ свою комнату.
Матушка не спроста сказала про ‘міровую скорбь’: она знала мой сосредоточенный, необщительный характеръ, склонный къ пессимизму и къ ‘психологіи’ — это тоже ея выраженіе и теперь по моему виду поняла мое пастроеніо. Что въ послдніе дв недли я былъ въ нервной лихорадк, и что меня нужно было лечить, это была тоже правда: въ послднее время мн пришлось усиленно готовиться къ экзаменамъ въ это жаркое душное время года.
Я говорилъ уже, что жара дйствовала на меня самымъ подавляющимъ и обезсиливающимъ образомъ. Мн было очень трудно заниматься, а приходилось повторить цлую массу, чтобы выдержать переходные экзамены изъ шестого класса въ седьмой. Я очень скоро уставалъ, но отдыхать не было времени. Я напрягалъ свои силы. Часто я проводилъ съ товарищемъ, съ которымъ готовился къ экзаменамъ, часовъ по пяти, не вставая со стула, доказывая и передоказывая какія-нибудь теоремы или зубря одинъ изъ тхъ многочисленныхъ предметовъ, которые приходится брать исключительно памятью. Цлые дни мы проводили полураздтые въ моей комнат, уча и уча безъ конца. Товарищу часто приходилось ночевать у меня, чтобы на другой день съ восходомъ солнца приняться за работу. Съ каждымъ днемъ я уставалъ больше и больше, посл нсколькихъ часовъ работы голова горла, приходилось по нскольку разъ прочитывать какую-нибудь фразу, чтобы уразумть ея смыслъ… Память съ каждымъ днемъ слабла, и то, что сегодня усвоивалось съ невроятными усиліями — завтра исчезало изъ памяти.
А силъ становилось все меньше. Часто, сидя одинъ за книгой, я закрывалъ глаза, продолжая думать о прочитанномъ, и незамтно для себя засыпалъ.
Мой сонъ былъ непрерывнымъ продолженіемъ умственной работы: я и во сн думалъ о тхъ же Цезаряхъ и Карлахъ, училъ т же вокабулы… На утро я обыкновенно просыпался съ головной болью, усталый и разбитый.
Послднія дв недли были особенно мучительны: все путалось въ моей голов, я потерялъ надъ собою всякую власть и не могъ заставить себя припомнить, сообразить что-либо. Я старался пополнить трудомъ это отупніе мыслительныхъ способностей и работалъ еще усиленне… Эти дв недли я былъ точно въ чаду…
Нужно было остановиться и бросить это глупое, безрезультатное самоутомленіе. Но бросить было невозможно: оставалось два экзамена. Я держалъ ихъ и — срзался.
Чрезъ нсколько минутъ посл моего прихода пришелъ отецъ и меня позвали обдать.
Я сидлъ за столомъ печально опустивъ голову. Отецъ посмотрлъ на меня.
— Срзался? спросилъ онъ.
— Срзался… тихо отвтилъ я и мелькомъ взглянулъ на стоявшаго въ сторон лакея: мн показалось, что онъ смотритъ на меня съ насмшкой.
— Да, васъ теперь поприжали. Говорятъ въ вашемъ класс около половины порзалось, спокойно проговорилъ отецъ и, побранивъ гимназическое начальство, перешелъ къ городскимъ новостямъ.
Онъ сказалъ между прочимъ, что въ шесть часовъ надо хать на дачу,— у насъ была хорошенькая приморская дача-особнякъ, куда онъ пригласилъ на чай нсколько знакомыхъ. Мать взяла съ меня слово, что я пріду туда, хотя мн было это крайне непріятно.
Посл обда я ушелъ въ свою комнату, раздлся и бросился на кровать.
Ставни у меня были закрыты, было прохладно и тихо, только какая-то большая муха жужжа летала по комнат.
Голова моя была тяжела, во всемъ тл чувствовалась такая усталость, точно мн перебили вс суставы. Я закрылъ глаза. Въ ушахъ стоялъ шумъ, въ голов мелькали то обрывки мыслей, то смутные образы. Я задремалъ и погрузился въ какой-то темный міръ, наполненный хаотическимъ шумомъ, въ міръ неопредленныхъ, безконтурныхъ видній.
Не помню, что именно случилось со мною во сн, это было что-то тяжелое и удушливое, только я вскочилъ съ постели, слъ на кровать и открылъ глаза. Сердце сильно и неправильно билось, я съ трудомъ переводилъ дыханіе.
‘Кошмаръ!’ проговорилъ я, приложивъ руку къ сердцу, всталъ, подошелъ къ столу, налилъ въ стаканъ изъ сифона сельтерской воды, выпилъ, прошелся по комнат и снова бросился на кровать. И опять я лежалъ съ закрытыми глазами и дремалъ.
Дверь отворилась и вошла матушка. Думая, что я сплю, она на цыпочкахъ подошла къ окну, опустила занавски, чтобы свтъ не проходилъ въ комнату чрезъ щели ставень, подошла къ кровати, нжно посмотрла на меня, отогнала усвшуюся на моемъ лбу муху и погладила меня рукой по голов. Я глядлъ на нее, полуоткрывъ глаза.
— Спи, Коля, сказала она: какъ у тебя голова горитъ! спи, отдохни.
Она поцловала мою горячую голову и тихо вышла изъ комнаты.
Я уснулъ и проспалъ часа два..
Проснувшись, приказалъ подать свжей воды умыться.
— Мама ушла? спросилъ я вошедшую съ кувшиномъ воды горничную.
— Барыня ухали, отвтила она и вышла.
Я сталъ одваться, но не окончивъ своего туалета, задумался и принялся ходить но комнат.
‘Ухали на дачу… тамъ будутъ Юндуковы… Господи! неужели же мн нужно хать туда?! И нужно же было давать слово! подумалъ я съ досадой… Ахъ, какая тоска!’
Я подошелъ къ столу. Тамъ лежали еще не убранные учебники, по которымъ я дня два тому назадъ такъ усердно училъ эту проклятую ‘исторію’.
Машинально раскрылъ я учебникъ Иловайскаго и нашелъ то мсто, на которомъ я ‘срзался’ на экзамен.
‘Да, да! думалъ я, уныло качая головой и скрививъ губы въ какую-то презрительную полуулыбку: — да! все это такъ: я перепуталъ, такъ глупо перепуталъ и имена, и годы…’
Ихъ такъ много было въ моей голов этихъ именъ и годовъ. Вс эти безконечные Карлы, Людовики, Генрихи… И все это опять встало въ моей памяти, опять втянуло въ тотъ міръ, въ т чувства, которыя давили меня и отъ которыхъ я не могъ отдлаться. Опять эта гимназія, эти лица учителей, серьезныя, важныя и глупыя, злыя и презрительныя… опять въ моихъ ушахъ прозвучали эти насмшливо поучающія слова, что нельзя-де не работать и переходить изъ класса въ классъ, что нужно трудиться, а не философствовать и т. д., и т. д., и т. д.
Я сталъ вновь припоминать все это, опустившись на стулъ около стола и склонивъ на руки свою тяжелую голову. Это было горько и мучительно, но я старался вспомнить все, до послдней черты, боясь пропустить что-нибудь… Было что-то сладостное въ этомъ горькомъ, мучительномъ припоминанія.
‘Вы срзались… вамъ и думать нечего о седьмомъ класс’ — были слова инспектора. Въ тон слышалось мн ядовитое злорадство. И я теперь повторялъ себ эти слова тмъ же тономъ, точно желая себя уязвить ими.
‘Срзался по исторіи… а вдь я всегда считалъ себя историкомъ… Ха! ха! историкъ… историкъ! повторялъ я, перебирая листики растрепаннаго учебника и съ горькимъ чувствомъ смотря на нихъ. Спуталъ… не выдержалъ… въ такихъ пустякахъ… спуталъ какъ самый послдній мальчишка! а! да разв я не глупый мальчишка, глупый,ни на что не годный, слабый, безхарактерный… Цапля… не человкъ, а цапля… да, да, вс они правы: цапля!’ повторялъ я со злостью на самого себя, желая себя принизить и уничтожить за свою слабость и негодность.
‘Безсильное ничтожество’, шепталъ я и слезы начали подступать къ горлу…
‘Безсильное ничтожество! и это въ мои годы! старое, дряхлое тло!..’
Я оголилъ руку до плеча.
‘Кости… одн кости…’ съ презрительной и горькой усмшкой произнесъ я, съ отвращеніемъ разсматривая свои блдныя, худыя руки, по которымъ тянулись синія вены.
Я посмотрлъ на себя въ зеркало.
‘Это худое, скверное лицо, эти синія пятна подъ глазами… да, да! полное безсиліе, худосочіе… А грудь?! впалая, старческая!..’
Я презиралъ себя въ эту минуту и чувствовалъ къ себ безграничное отвращеніе. ‘И для чего живетъ такой человкъ?’ промелькнула въ моей голов знакомая фраза. Я опять взглянулъ въ зеркало. ‘Нтъ, нтъ, такъ жить нельзя! для жизни нужны силы, а у меня ихъ нтъ! да и какая тамъ жизнь?! глупая, безсмысленная канитель! Скверно… а мн только семнадцать лтъ… Худосочіе’! проговорилъ я, глотая непоказавшіяся еще на глаза слезы. Я всталъ, взялъ себя за голову и принялся ходить изъ угла въ уголъ.
Моя мысль опять стала вращаться около экзаменовъ.
‘Сколько труда, сколько труда! повторялъ я про себя: и какъ все это непроходимо глупо… Въ моей голов все время былъ этотъ сумбуръ… Вотъ хотя бы Лишиновъ, съ которымъ я занимался… какъ ему все это давалось, какъ у него все укладывалось въ голов, какъ онъ все зналъ и выдержалъ, а между тмъ, вдь онъ непроходимо глупъ и не развитъ! Разв онъ, несмотря на свое здоровье и свжесть, могъ мыслить, какъ я, могъ во всемъ улавливать существенное и отдлять его отъ несущественнаго, какъ я это всегда длалъ? Какъ же этотъ Лишиновъ выдержалъ, а я срзался?’
Мн стало обидно, мн показалось, что здсь какая-то несправедливость, что это сдлали они нарочно. Фигура инспектора опять стала предо мною, и опять пронеслись въ моихъ ушахъ его язвительныя слова.
‘Лишиновъ выдержалъ… а вотъ ты, ты, который умешь и соображать и отдлять существенное отъ несущественнаго, ты разумникъ, ты философъ спуталъ, спуталъ, какъ идіотъ… О, скверный пустоцвтъ, гадкое самомнящее ничтожество… Самъ виноватъ, самъ, самъ… подлая цапля!..’
И я опять показался себ гадкимъ и ничтожнымъ, и опять захотлось обидть себя еще сильне, за всю свою мелкоту, за все свое безсиліе.
Мн казалось, что я охваченъ безсиліемъ и дряблостью, что он какъ гнойныя язвы изъли мое тло и мою душу, что он такъ сильно охватили меня, что мн никогда уже не осилить ихъ…
— Что же, что же? я не хочу такъ! шепталъ я. А иначе не будетъ, всегда будетъ это слабое, безсильное существованіе! Не хочу я такого существованія, не хочу, не хочу…
Впереди все было темно, и я ничего не могъ разглядть въ будущемъ кром того-же безсилія и дряблости, я былъ увренъ, что тамъ нтъ ничего другого, да и быть не можетъ…
— А! покончить со всей этой канителью… пронеслось въ моей голов. Да, покончить разъ навсегда, умереть, нтъ другого исхода, нтъ, нтъ… шепталъ я, и слезы лились изъ моихъ глазъ, я не останавливалъ ихъ, мн стало жаль себя.
Я слъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ моемъ воображеніи обрисовалась стна отцовскаго кабинета, на ней висло оружіе. Я стою предъ однимъ шестиствольнымъ револьверомъ, тмъ самымъ, у котораго такое длинное дуло… Я хорошо зналъ его и ясно представлялъ себ каждый его винтикъ. Вотъ, я протягиваю руку, снимаю револьверъ съ гвоздя, держу его въ рукахъ. Револьверъ заряженъ… Я взвожу курокъ и слышу при этомъ легкое ‘щелкъ’. Я разстегиваю рубаху, прикладываю дуло къ груди, къ тому самому мсту, гд бьется сердце, и ощущаю при этомъ холодное прикосновеніе металла… Теперь нужно спустить курокъ… Я дергаю собачку — выстрлъ… я ощущаю, какъ пуля пробила сердце и проходитъ чрезъ легкія… Кровь… я падаю и умираю… Родные плачутъ надо мной, къ моему гробу пришли товарищи… вс угрюмы и печальны, всмъ жаль бднаго, большаго Колю, котораго они не цнили при жизни… теперь только поняли они, какой онъ былъ способный, славный… Представляя себ это, я плакалъ.
Меня положили въ гробъ, покрытый дорогой серебряной парчой, на мою грудь мама кладетъ букетъ изъ блыхъ розъ и ландышей, и капли слезъ одна за другой надаютъ на мой блдный холодный лобъ. Меня хоронятъ. На могил моей говорятъ рчь, хорошую, теплую рчь… Я сталъ было сочинять рчь, которую тамъ произносятъ…
Злая, насмшливая улыбка скривила мои губы.
— Ясно? все ясно умешь себ изобразить, скверный пустоцвтъ?!. вотъ, только ничего довести до конца не умешь, язвительно произнесъ я: ты оттого все это такъ ясно и представляешь себ, что никогда этого не сдлаешь, подлая цапля!..
— Сдлаю! отвтилъ я ршительно самому себ.
Въ моемъ воображеніи опять пронеслась картина самоубійства.
— Конечно, не сдлаешь… трусъ… вдь, ты никогда ничего не умлъ довести до конца!
Я всталъ и прошелся по комнат. По тлу пробгала нервная дрожь — меня потянуло въ отцовскій кабинетъ. Я вышелъ изъ комнаты, прошелъ гостиную и вошелъ въ кабинетъ.
Револьверъ вислъ, именно, на томъ самомъ мст, гд я представлялъ его себ — около большой серпообразной, турецкой сабли и грузинскаго кинжала.
Я машинально подошелъ къ стн.
— Взять или нтъ? спросилъ я себя.
— Ну, гд-же! конечно ты не возьмешь…
Я взялъ револьверъ рукой и снялъ его съ гвоздя. Я вынулъ его изъ футляра… Револьверъ былъ въ моихъ рукахъ, онъ былъ заряженъ, блестящіе конусы смотрли изъ отверстій барабана.
Дрожь пробжала по моему тлу, но револьвера я не повсилъ обратно и понесъ его въ свою комнату.
Сердце замирало.
— Попробовать? спросилъ я себя.
Мн ужасно захотлось продлать все то, что только-что рисовалось моему уму.
— Застрлиться — это слово овладло теперь моимъ сознаніемъ, но оно потеряло для меня всякій внутренній смыслъ. Я въ душ ни на одно мгновеніе не врилъ, что застрлюсь настоящимъ образомъ и что умру: все это было чмъ-то вздорнымъ. Меня завлекъ процессъ самоубійства, мн понравилась та картина, которую раскрыло предо мною мое воображеніе. Я ршительно упустилъ изъ виду одно простое и важное обстоятельство, а именно, что въ томъ самоубійств, которое мн рисовалось, я не умеръ, а наблюдалъ какъ умеръ кто-то другой и не живой человкъ, а мечта, я забылъ что теперь я уже буду не наблюдателемъ, а умру самымъ настоящимъ образомъ… Да! какъ только револьверъ очутился въ моихъ рукахъ, представленіе о смерти исчезло, я произносилъ слова: ‘застрлиться’, ‘умереть’! но это были пустые звуки, въ которые я вставлялъ другое, обманчивое содержаніе. Я взвелъ курокъ — онъ щелкнулъ. Я обнажилъ грудь, приложилъ дуло къ сердцу и почувствовалъ холодное прикосновеніе металла…
— Дернуть собачку?
Я замеръ… меня тянуло сдлать это и я сдлалъ…
Толчекъ, огонь, что-то ужасное, и я потерялъ сознаніе.
Какъ видите, я не умеръ. Вроятно, рука дрогнула, и пуля не задла сердца. Ну, меня, конечно, лчили, возили заграницу, потомъ я два года прожилъ въ нашей усадьб здоровой деревенской жизнью, научился косить и пахать… Пошла другая жизнь: посл того роковаго дня во мн произошелъ переломъ… и — ‘опять воротилась ко мн моя юность’… юность свжая и хорошая. Я возродился тлесно и нравственно и понялъ то, что называется ‘радостью бытія’… Произошло это какъ-то само собой, по рецепту Мефистофеля — помните:
Безъ вдьмъ и докторовъ
Безъ всякихъ денегъ на расплату!
Ступай ты въ поле, будь готовъ
Тамъ взять топоръ или лопату,
Воздерживай себя и тломъ и умомъ.
Я отдохнулъ и будто весь расправился, я чувствовалъ, что ко мн приливаютъ силы, что мн весело жить, что кругомъ все такъ хорошо, я чувствовалъ, даже не безъ удивленія, что во время этого перерыва, по мр того, какъ я удаляюсь отъ своего гимназическаго зубренія, въ моей засоренной голов будто свтлетъ, и само собой, безъ усилій, встаетъ въ памяти многое, что я старался, бывало, втиснуть и удержать въ голов съ такимъ тяжелымъ и безуспшнымъ напряженіемъ. Когда, посл этого я опять взялся за свои гимназическія науки,— то просто удивлялся,— какъ это, въ сущности легко.
Посл этого я всегда уже легко справлялся со своими экзаменами. Этимъ лтомъ случилось мн быть въ Неапол. Я писалъ письмо, когда ко мн въ номеръ постучались. Я поднялся со стула и пошелъ отворить.
На порог стоялъ молодой человкъ, статный, плотный, съ румянымъ лицомъ обросшимъ русой бородой, его глаза смялись. Это лицо показалось мн очень знакомымъ…
— Ахъ ты, цапля! Да какъ-же ты поздоровла! Не узналъ? проговорилъ онъ весело.
— Васька!
— Онъ и есть!
Мы расцловались. Это былъ Павловъ, ‘Радость бытія’.
Пошли разспросы и т. д. словомъ, все, что происходитъ при встрч двухъ пріятелей въ чужомъ краю, и мы сразу стали въ отношенія школьныхъ товарищей.
— Ты во флот? спросилъ я его.
Онъ разсмялся.
— Въ какомъ флот? въ этомъ году я окончилъ Московскій университетъ!
Я удивился.
— Да, братъ! Какой тамъ флотъ! ‘я химикъ, я ботаникъ’!
— Какъ же это произошло? Помнится, ты не отличался особеннымъ пристрастіемъ къ наукамъ.
Онъ весело засмялся.
— Да, братъ! Бываютъ такія ошибки! Мы думаемъ иногда, что терпть не можемъ извстнаго блюда, а въ сущности намъ не нравится лишь соусъ, подъ которымъ оно подается. Въ то самое лто, когда мы съ тобой такъ неудачно держали экзамены, мн довелось побывать съ сестрой на Кавказ. Тамъ встртилъ я одного достопримчательнаго человка. Онъ былъ домашнимъ учителемъ у князя Б. и изучалъ фауну окрестностей Кисловодска. Человкъ очень талантливый и, главное, живой. Онъ раскрылъ мн глаза. Мы собирали коллекціи, я заинтересовался и самъ не замтилъ, какъ все лто проработалъ точно каторжный надъ коллекціями и книгами по естествознанію. И вотъ,— я убдился, что въ сущности истинное мое призваніе — это ‘познаніе натуры’, каковое и выполняю не безъ нкотораго успха. Теперь состою въ ученой командировк. Однако, и ты перемнился. Вотъ такъ ‘цапля’. Нтъ, теперь ужъ не цапля! Еслибы не фамилія твоя на доск отеля — ни за что не узналъ-бы тебя, право.
Мы провели съ нимъ нсколько хорошихъ дней въ Неапол, потомъ разстались: я похалъ въ Россію, а онъ въ Лейпцигъ спеціализироваться по химіи.