Домовой, Неизвестные Авторы, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

0x01 graphic

Домовой.

(разсказъ).

Иванъ Петровичъ Бутыревъ, помщикъ села ‘Густохлебова’, собрался въ губернскій городъ, на дворянскіе выборы.

Ну-съ, выборы дло не легкое — могутъ позатянуться пожалуй на мсяцъ времени, а то и побольше. Барын, Настась Яковлевн, скучать такъ долго въ деревн, одной, безъ мужа, не приходилось, а въ город предполагались разныя увеселенія, по случаю създа дворянъ, со всхъ своихъ родныхъ гнздъ и пепелищъ, балъ у губернатора, балъ у предводителя, обдъ съ дамами, при открытіи, обдъ при закрытіи, раутъ у городскаго головы — и много разныхъ заманчивыхъ явленій и удовольствій… Какъ тутъ пустить одного Ивана Петровича? вотъ и ршено было — хать въ городъ всею фамиліею, въ двухъ каретахъ и тарантас, а подводы со всмъ необходимымъ были отправлены ране.

И опустлъ барскій домъ въ сел Густохлебов, легко такъ вздохнулось всему люду дворовому, всмъ кто только отъ поздки городской былъ уволенъ.

При хозяйств Ивана Петровича, между прочимъ, маленькій былъ заводикъ конскій: матки въ отдльной пустоши, при хутор паслись, а два племенныхъ жеребца ‘Разгоняй’ съ ‘Догоняемъ’ — въ особомъ денник содержались… Дорого хозяину эти жеребцы стоили, и берегъ онъ ихъ пуще глаза, а не беречь, не глядть за ними въ оба — нельзя было, потому въ ихъ сторон пошаливали.

— Вотъ что, братцы… говорилъ, по барскому приказанію, старшій кучеръ Данило конюхамъ Прошк и Мирошк, передъ самымъ отъздомъ.— Вотъ что, ребятки: ежели-чего, оборони Господи… вдь запоретъ васъ, живьемъ състъ, такъ-то…

— Извстно, Данило Іонычъ! поскребъ за спиною конюхъ Прошка.

— Встимо дло, почесалъ свой широкій затылокъ Мирошка.

— То-то, приглядывайте, подтвердилъ кучеръ Данило, затягивая кушакъ, передъ тмъ какъ ему на козлы передней кареты садиться.

— Не сумлвайся! ужъ мы, значитъ, все въ акурат, доглядимъ! сказали разомъ Прошка съ Мирошкою, и оба при этомъ на дверь денника поглядли пристально.

— Днемъ, чтобы одинъ безотлучно при своемъ мст находился, а ночью оба спать въ сара, шарика съ жучкою при себ держите… поняли?..

— Извстно, съ собакою лучше, что человкъ не дослышитъ,— песъ завсегда, потому онъ зврь, тварь божья…

— Опять, чужаго человка оберегайтесь… гони въ шею, когда ежели шляться близко будетъ… Черномазыхъ этихъ, цыганъ значитъ, и въ село не пущайте, не то что къ барскому двору… Отъ нихъ завсегда всякой пакости ждать можно.

— Насчетъ вина вотъ тоже… Боже сохрани!.. Пьяный человкъ, что ребенокъ малый, либо добро барское испакоститъ, либо того хуже, такъ насчетъ вина энтаго, значитъ, шабашъ!.. ни-чтобы-маковой росинки — поняли?

— Поняли! снова заскребли затылки Прошка съ Мирошкою, а сами промежъ себя думаютъ: чтожъ, много нельзя, а по малости ничего, вреда нту…

— Чистка утромъ, чистка ночью, пойло какъ часы заведенные, въ одно время, черезъ день прогулъ легонькій… все чтобы въ порядк… На то васъ двое олуховъ остается, чтобы дло поспвало… смекаете?..

— Да ужъ что-тутъ, не сумлвайся, все какъ слдуетъ…

— А пока что, прощайте, ребята! Вонъ, вишь, дворецкій платкомъ машетъ,— подавать значитъ…

— Прощенья просимъ, Данило Іонычъ… благополучно назадъ вернуться, дорога скатерью!.

— Поправь шлею… такъ… Ишь, черти, завозжали какъ подурацкому — поправь! Ну, пущай!… эй вы, голубчики!..

— Сторонись!..

Подали экипажи. Услся баринъ съ барынею въ переднюю карету, гувернантка съ дтьми во вторую, горничная съ лакеемъ въ тарантасъ… Тронулись.

Вся дворня провожать выбжала, и все вслдъ глядли, пока пылью не заволокло весь поздъ, пока не скрылся онъ за Дмитровскимъ пригоркомъ, въ Качаловскомъ березник.

— ‘Цыганъ гони въ зашей, жучку съ шарикомъ на цпь… водки — ни-ни’… провряли про себя Прошка съ Мирошкою — данныя имъ инструкціи, огрли по затылку другъ друга, для прочности, а больше для удовольствія… и пошли оба вмст на свой постъ, къ деннику, гд Разгоняй съ Догоняемъ, жеребцы барскіе, стояли да овесъ въ колодахъ дожевывали.

——

На широкой полянк, въ этомъ самомъ Качаловскомъ березник расположился маленькій обозикъ стоянкою.

Чудное мсто прозжіе люди для своего отдыха выбрали,— полянка пригорочкомъ выходила, съ одной стороны къ ней вплотную черный боръ, дремучій: сосны все столтнія, въ четыре обхвата, словно столбы красные на темной синев лса виднются, золотомъ горятъ на солнц втвистыя вершины, а по низу темь стоить, сырою прохладою веть, и смолой въ воздух попахиваетъ.

Съ другой стороны полянки подходить березникъ мелкій, частый, блые стволики, словно серебряные, въ яркой, дробной листв рисуются, густая сочная трава лсная по низу цвтистымъ ковромъ раскинулась… Что грибовъ засло въ этой трав, подъ корнями да пнями!.. Широко-листый оршникъ заростилъ всю правую сторону, тамъ оврагъ крутымъ обрывомъ къ рчк спускается, а за ркою — стелятся поля крестьянскія, золотятся полосы ржи доспвающей, словно бархатъ зеленыя овсы тянутся… За полями опять густымъ лсомъ садъ господскій виднется, все липы да клены развсистые… изъ-за нихъ тонкій шпицъ торчитъ церковный, а самой церкви за садомъ не видно съ поляны, за то домъ господскій съ мезониномъ, съ балконами, съ бельведеромъ ршетчатымъ какъ на ладони… А влво опять пригорки пошли, полями исполосованныя, и въ самомъ конц ихъ, длинными рядами, коньки крестьянскихъ избъ вытянулись.. это и есть самое село Густохлебово…

Синею, туманною полосою безконечная даль всю эту благодать охватываетъ, и въ этой дали, верстъ за двадцать — блыя точки дальнихъ церквей, приходовъ, словно искры огненныя блестятъ на солнышк своими главами и крестами золочеными.

Тихо всегда такъ было на этой полянк, въ Качаловскомъ березник, а теперь за версту и больше — несетъ втромъ… смхъ, псни да говоръ по лсу, — балалайка потренькиваетъ, бубенъ гудитъ, стучитъ молотъ кузнечный и дымкомъ костровымъ попахиваетъ…

По самой средин дв тлеги стоятъ, большія, крытыя,— оглобли кверху подняты, и на ихъ концахъ раскинутъ широкій блый шатеръ — пологомъ, рваный весь, заплатанный, много на своемъ вку бурь да не погодъ выдержавшій… Всторон, поодаль еще тлега стоитъ поменьше, около нея маленькая походная кузница приспособлена, у тлеги четыре лошади стоятъ привязанныя, отъ комаровъ да оводовъ лсныхъ отмахиваются!..

Кони все разномастные, да разно-рослые, у котораго нога доколна отъ щиколотки тряпкою обвернута, у котораго заволоки на ше виднются, мухами облпленныя…

Всторон, у опушки еще лошади, штуки три, бродятъ, на вол пасутся, собаки въ ростяжку лежатъ, на солнц грются,— голые ребята, черномазые съ ними заигрываютъ, межь собою возятся…

Высокій мужикъ, черный, курчавый, зубы словно волчьи — подкову на наковальн выправляетъ, молотомъ постукиваетъ, другой примочку какую-то изъ бутыли въ бутыль переливаетъ, встряхиваетъ да на солнце сквозь стекло посматриваетъ… Изъ тлеги еще мужскія ноги торчатъ, въ смазныхъ сапогахъ съ подковами… Краснощекая двка, въ ярко-красномъ платк, бродитъ по полян, простоволосая, на ребятъ покрикиваетъ, другая котелъ къ огню на треног прилаживаетъ, третья по березнику гуляетъ, грибы собираетъ, да въ подолъ складываетъ…

Старая старуха, ну совсмъ на вдьму похожая, подъ навсомъ садить, а другая старуха чинитъ ветошь какую-то, а ногою люльку качаетъ съ маленькимъ, къ оглоблямъ подвшенную…

Солнце поднялось высоко, на полдень, надъ самыми головами стало — тни легли самыя короткія, и въ лсу по низу золотистыя полоски забгали, даже туда пробрались сквозь листву лучи солнечные и засверкали перистые папоротники, закраснлись притаившіяся во мху ягодки….

Стали вс на полян подъ навсъ прятаться, звота одолла, сонъ полуденный… Притихли даже ребята малые, двки голосистыя, залегъ кузнецъ черноволосый подъ свою тлегу,— и затихло все снова на полян, въ Качаловскомъ березник, только кони неугомонные все своими бубенцами да уздечками наборными побрякивали…

Каждый день такъ въ полдень поляна стихаетъ, а къ вечеру, когда прохладою поветъ, ниже за лсъ солнышко спустится, вплоть до тлегъ длинныя тни протянутся, — тогда снова подымется въ стан — шумъ и говоръ обычный, снова бродячій народъ за свою работу принимается.

Вотъ уже седьмыя сутки стоитъ здсь таборъ цыганскій. На другой день, посл того какъ баринъ Густохлебовскій, съ семьею своею, въ городъ выхалъ,— прибылъ сюда этотъ таборъ, знать мсто имъ больно понравилось, что надолго такъ отдыхать расположились, а впрочемъ спшить тоже этому народу и некуда, да и незачмъ.

——

— А хороши жеребцы у барина Кутырева, у помщика! тряхнулъ одинъ цыганъ головою своею косматою, потянулъ изъ трубочки и сплюнулъ на сторону.

— Кони минковые {Минкъ — тысяча, минковые, на цыганскомъ жаргон значітъ — тысячные.}, согласился другой,— заторбанить {Получить.} — чудесно-бы было.

— Ходилъ я туда, глядлъ, какъ ихъ на проводку вели — зври не лошади — просто глаза разгорлись… Такіе-то животы!..

— Мнять не станутъ?… не спрашивалъ?

— Заводскіе, племенники, какая тутъ мна!.. Вчера опять весь день бродилъ вкругъ усадьбы, все высмотрлъ… подступу нтъ ни откуда, крпко!

— Хорошо стерегутъ, ‘по сту чертей съ чертенятами имъ въ душу!’

— Зорко! Тамъ и заночевалъ, въ крапив, за огородомъ, опять ходилъ глядть — двое спятъ у дверей, а съ другаго боку лаялки на веревкахъ сидятъ, тоже ‘не подходи-зври’ сразу почуяли.

— Плохо!…

— Скажи кто мн — ‘слушай, другъ, хочешь руку по локоть отску теб за такую пару?…’ Ну, скажу, валяй, на доброе здоровье!— не задумаюсь.

— Сердитъ народъ?

— Въ деревн ничего, а во двор — бда! Наши двки ходили гадать, такъ за полверсты ихъ оттуда по шеямъ провожали, Майд глазъ подшибли, Туя — курицу сторбанила, такъ ее чуть до полу-смерти не убили…

— Хорошо, — поплатятся, тоже даромъ имъ не пройдетъ это, сиволапымъ!

— Спасибо, что хоть отсюда не гонятъ. Безъ тебя лсникъ приходилъ сюда, ну, такъ дали два ‘кругляна’ (цлковикъ) онъ и ушелъ…

— Васьки нту что-то. Давно подъхать долженъ бы былъ, онъ бы придумалъ подходъ, онъ и не такія дла обдлывалъ — ‘глазъ у него зорокъ, да носъ дологъ…’

— И безъ него обойдемся — ‘у самихъ голова на плечахъ не лукошко…’

— Кто,— ты?

— Да хоть-бы я.— Моя голова, мои кони, за помогу съ рубля четвертакъ, за поимку выручка: я не изъ вашего табора, вы мн чужіе…. Самъ помщикъ нескоро въ деревню вернется — говорили въ трактир — на мсяцъ ухалъ.

‘Эхъ ты моя молодка…

‘Широкая глотка…

‘Торбанъ-тузлукъ-дала-гой-гага!

‘Широкая глотка.

Заплъ цыганъ во все горло…

— Майда, пойдемъ грибы собирать. Идемъ что ли?

Майда, встала, потянулась,— и, улыбаясь, пошла на зовъ, черезъ поляну, къ березнику.

— Ау!.. чуть слышалось въ лсу за оврагомъ.

— Ау!.. еще тише доносилось — откуда-то слва.

— Мамка… сть хочу!.. бжалъ къ старух, подъ навсъ, чумазый цыганенокъ и кулаками по своему голому животу постукивалъ.

——

Подъ вечеръ, по дорог черезъ село Густохлебово, а оттуда мимо двора барскаго, мимо садовой ршетки, какъ разъ мимо конюшень господскихъ брелъ сдой старикъ, сгорбленный… Загорло, сморщилось лицо у старика, мощи мощами, выглядываетъ, какъ лунь борода блая въ полгруди свсилась… Чуть чуть ногами въ лаптяхъ переступаетъ ддушко и на палку съ клюкою опирается.

За плечами котомка на полотенц виситъ, подъ рубахою вериги желзныя побрякиваютъ, на груди образъ, складень мдный, на цпи болтается, а въ рукахъ у старика книжечка маленькая, и на книжечк той желтою, потертою тесемкою восьмиконечный крестикъ выложенъ.

Идетъ старикъ тихо, въ полголоса псни священныя напваетъ, бормочетъ, притомился сердечный, прислъ на травку, не вдалек отъ конюшни, и краюшку хлба изъ котомки вытащилъ…

— Хлбъ соль, ддушка! поклонился конюхъ Прошка.

— Хлбъ соль! выглянулъ въ окошечко конюхъ Мирошка.

— Спасибо, дтки божьи, прошамкалъ старый, — хлба кушать милости просимъ…

— Откуда Богъ несетъ?

— Издалека… Охъ охъ! издалека…

— Изъ города что ли?

— Таперъ вотъ изъ города, а въ городъ съ другаго града велелпнаго пришелъ, а въ томъ град, богоспасаемомъ, святымъ угодникамъ сподобился поклониться, устами своими нечестивыми къ пречистымъ мощамъ коснуться… Помилуй меня Боже,— раба гршнаго Акима…

— Ишь-ты какой! шепнулъ вполголоса Прошк Мирошка.

— Дре….евной… шепнулъ Мирошка Прошк.

И подошли оба къ Божьему страннику, старцу Акиму многогршному.

— Чтожъ на сел не остановился, ддушка, сюда пришелъ? спросилъ Прошка.

— Отъ міру дальше, соблазна и грха меньше, зашамкалъ старикъ, потупившись въ землю.— Благодать въ пустын, благодать въ пол, въ лсу божьемъ птички теб чирикаютъ, Творца небеснаго славословятъ, уточки на рк крякаютъ, голуби курныкаютъ, зайчики зври милые, безобидные бгаютъ, — старца Акима не пугаются… Помилуй Господи, помилуй Господи, помилу…

— Блаженный, шепнулъ опять Прошк Мирошка.

— Надо полагать такъ, шепнулъ Мирошка Прошк.

— Испить, водици нтъ-ли — подайте, Христа ради,— голубчики, божьи работнички!

— Квасу не хочешь ли, ддушка?.. У насъ важный, съ мятою…

— Не во чрево свое жить долженъ человкъ,— токмо во славу Божью… Вода питіе отъ Господа данное, и за ту благодать благодареніе создателю…

— Подъ, принеси, въ ковшикъ, вонъ виситъ на крючк, сказалъ Прошка Мирошк…

— Далеко-ли, братцы, до монастыря Саввы преподобнаго — считается?.. полюбопытствалъ странникъ, оснивъ себя при имени святаго крестнымъ знаменіемъ.

— А ты туда, что-ли?..

— Туда пока, по общанію, облобызать землю, что стопою своею попиралъ онъ, — нашъ милостивецъ, заступничекъ, — потомъ своимъ оросилъ праведнымъ.

Тучка стала выползать изъ-за лса, солнце за нее спряталось, блеснула зарница на горизонт, за ней другая, а тамъ и третья… Шире и шире расползалась эта тучка, вотъ уже полнеба охватила… втромъ холоднымъ потянула, и глухо зашумти вершины липъ и кленовъ господскаго сада.

— Къ ночи ливень будетъ… вишь ты какъ заволакиваетъ, замтилъ конюхъ Мирошка,— хорошо коли бабы сно убрать догадались, поспли… подмочить…

— Ты бы, ддушка, къ намъ въ сарай ночевать зашелъ, что здсь на дожд-то мокнуть, заходи, родимый, что-ли…

— Охо-хо-хо! заохалъ Акимъ старецъ:— ребята вы добрые, ласковые, пріютить хотите странника. Да пошлетъ вамъ Господь за доброту вашу много милостей! Гд у васъ сарай-то? я что-то плоховато вижу къ ночи-то.

— Ступай сюда, ддушка… Иди за нами — куриная слпота чай?..

— Отъ старости, родной, отъ древности, сто восьмой пошелъ съ Николы майскаго, во сколько!

— Ишь ты! держись за рукавъ, шагай смле…

— Миръ дому сему, миръ дому сему, миръ дому сему! трижды произнесъ ддушка, шагая черезъ порогъ въ заборной калитк.

И зашли вс трое подъ навсъ,— а оттуда въ сарай, гд такъ и пахнуло тепломъ, за день накопленнымъ свжимъ сномъ, да заново-смазанными хомутами, въ порядк на колкахъ развшанными…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только успли убраться подъ крышу, разыгралась, расходилась непогода надъ селомъ Густохлебовымъ

Разговорились наши конюхи съ захожимъ старцемъ… Человкъ бывалый, много видалый… Про что ужъ онъ имъ не разсказывалъ!.. Любо-дорого слушать, спасибо разговорился старый. И нтъ имъ дла до грозы и ливня. Подъ крышею не промокаетъ, втромъ не дуетъ, на сн мягко, тепло, а рчи идутъ плавно такъ, степенно, словно рчка журчитъ по камешкамъ…

— И всякая звзда, значитъ, на неб что-либо свое означачаетъ? любопытствовалъ Прошка,— таперича, къ примру ‘Большая Медвдица’, какъ вотъ баринъ сказывалъ?

— И всякая звзда — планида Господня,— глазъ ангела Божья… разсказывалъ старикъ,— Млечный путь, дорога Матери Божьей, по ней вс мы, вс пойдемъ, Божіи странники.— вс, кто вры праведной, а нечестивые по другому пути, Оріонъ нарекаемому, тамъ зло, и гады, и тернія, и сила вся нечистая…

— Такъ, такъ… Лшій это, таперича, значитъ лсовикъ, онъ какъ же будетъ по твоему,— съ родни чорту, али такъ, самъ по себ?

— Лшій — сила нечистая… Въ водахъ — тоже сила нечистая, двы соблазна полныя… Въ дому — хозяинъ…

— Это домовой-то?

— Домовой: то будетъ теб духъ добрый, зла отъ него не жди большаго, а добра ожидай вволю… Только длу его не перечь, значитъ не препятствуй.

— А ты, ддушка, видалъ кого изъ нихъ?

— Много злаго и добраго очеса мои гршные видли, много видли…

— Разскажи ддушка… Да что это у тебя въ котомк брякнуло — ровно будто посудина?

— Гд это, сынокъ?

— Въ котомк-то, эво!..

— Ахти-хти! и впрямь посудина! И позабылъ-то я про нее совсмъ… Кабатчикъ, вишь, должно быть подалъ… Прохожу это я по улиц, а онъ говоритъ: ‘зайди, ддушка, выпей’. А я говорю: ‘не потреблялъ въ молодости, и на старости устъ сквернить не подобаетъ’… Сунулъ онъ мн что-то въ мшокъ, должно это самое… говоритъ: ‘коли еже.тисамъ не пьешь, можетъ кому промняешь на что подходящее’…

— Никакъ штофъ цльный? вишь — оттопырился…

— Мры той не знаю, родимый, не вдаю.

— Такъ! покосился Прошку на Мирошку и рукавомъ рубахи ротъ вытеръ.

— Вишь ты! подмигнулъ Мирошка Прошк и тоже утерся, знать на губахъ мокроту почувствовалъ.

Вытащилъ старикъ посудину, поставилъ… подчивать не подчуетъ, а такъ будто изъ предосторожности, на время, чтобъ не разбилась какъ-нибудь въ котомк.

— Соблазнилъ меня одного раза духъ нечестивый, заговорилъ помолчавъ минуту Акимъ многогршный.— Соблазнилъ, да я не поддался… и чудное дло вышло такое!.. Да разсказывать ли, можетъ некода?..

— Раскажи, родимый!

— Чай занятно!.. Разсказывай, ладно!.. Эхъ, кабы закуски!.. сбгай, Мирошка.

— Ншто съ огорода огурцовъ нарвать, да лучку повыдергать?

— А что же, дтки Божьи, кушайте на доброе здоровье, мн не жалко.

— Ншто по стаканчику? осклабился Прошка.

— По парочк ничего, присмокнулъ Мирошка, инда на сн заерзалъ.

Раздобылъ Прошка рюмочку съ донцемъ отбитымъ, раскупорилъ, налилъ, перво на перво ддушк поднесъ.

Потрясъ головою старикъ и рукою отстранилъ отъ себя поднесенное.

Нечего длать, выпилъ самъ Прошка, налилъ Мирошк,— выпилъ и тотъ.

— Погоди, ддушка, говоритъ,— безъ меня не разсказывай, я мигомъ на огородъ смахаю,— у насъ тутъ не далеко, а хлбца у себя розыщемъ…

Скоро вернулся конюхъ, приволокъ огурцовъ десятокъ, луку охапку,— выпили еще по стаканчику — закусили, фонарикъ засвтили на всякъ случай, прокашлялись, почесались подъ рубахами, глаза на дда уставили… Ждутъ.

— Шелъ эво я. одного лта, лсомъ Брынскимъ, начатъ Акимъ-многогршный. Далеко этотъ лсъ дремучій отсюдова… Идетъ онъ въ ширину на триста верстовъ, а въ длину и того больше… Ну, иду это я тихонько дорогою, псни пою священныя, о смерти помышляю, грхи вспоминаю, каюсь значить. А съ боковъ-то сосны во какія! гудятъ ровно живыя, поскрипываютъ…

— Важно! прошепталъ Прошка.

— Страшно, прошепталъ Мирошка, къ посудин потянулся, налилъ себ и другу-товарищу, выпили, жевать принялись… все слушаютъ.

— Стемнло, братцы мои, на неб, а въ низахъ-то чернота чернотою, словно въ котл, подъ крышкою,— ничего не видно, темь. Иду это я, знай пою… Вдругъ, что за диво! явственно такъ слышу… другой поетъ кто-то… и слышится псня та не со стороны, не сзади, не спереди — съ самаго то есть низу…

— Съ низу… откедова же это?

— Изъ-подъ земли, братцы мои, изъ-подъ земли… будто кто подъ землею идетъ, меня провожаетъ… Изрекъ я сейчасъ что слдуетъ стихло… Дальше иду, думаю: что это за гласы такіе снизу мн слышались? Гляжу — огонь слва забгалъ, синій такой, ровно языкъ съ виду,— такъ т съ сучка на сучокъ и перепрыгиваетъ: скокъ да скокъ, скокъ да скокъ… На самую вершину забрался, сгинулъ… Дальше иду, какъ гаркнетъ кто-то сзади меня: ‘караулъ, ржутъ!’, какъ загогочутъ смхомъ дьявольскимъ!.. и это опять по всмъ деревьямъ огни алые, языки длинные забгали…

— То есть я бы ни въ жисть не стерплъ того страху! проговорилъ Прошка.

— Помереть можно… это какъ разъ, согласился Мирошка.

И выпили еще по стаканчику, для бодрости.

— Сотворилъ я, гршный, крестное знаменіе, всталъ, дальше иду… И диковинное дло приключилось тутъ: иду я ровно дорогою, а подъ ноги все трава высокая попадается, путаетъ, словно это я сбился съ дороги-то и цлиною шествую.. Пошарилъ посохомъ: ладно… колею нащупалъ колесную — иду дальше… А на встрчу мн дуетъ тройка… такъ и мчатъ кони, бубенцы брякаютъ, колоколъ заливается, ямщикъ посвистываетъ, индо по уху ржетъ отъ его свисту… ‘Сторонись!’ оретъ: ‘кто тамъ впереди на дорог толчется!’..

— Я въ сторону,— чуть отбёгъ, пробжала это мимо меня тройка, колеса прогромыхали, да тутъ же и сгинули, не слыхать ни свисту ямщичьяго, ни колокола поддужнаго, словно сквозь землю провалилось все это… Сталъ я опять искать дорогу посохомъ, все въ яму да на пни натыкаюсь, не найду дороги… Сроблъ маленько, а какъ сроблъ, такъ и начало меня валять со стороны на сторону, ‘не туда, ддушка!’ оретъ слва, ‘держи праве’! оретъ справа, ‘влво, человкъ Божій!’ гаркаетъ спереди, а сзади, братцы мои, словно кто въ зашей наяриваетъ…

— Слава т Господи, память моя воротилась, знать не совсмъ я еще прогнвалъ Господа своими грхами окаянными, вспомнилъ это я молитву, на сей случай преподобнымъ Иракліемъ данную,— изрекъ… И стихло все, бжала сила нечистая…

— Это все отъ лшаго… его дло, ддушка! со знатьемъ сказалъ конюхъ Прошка, хотлъ опять къ бутыли потянуться, да не дотянулся, спасибо Мирошка-товарищъ выручилъ.

— Лшій, братцы мои, лшій… Проволандалъ онъ меня отъ дороги-то верстъ за восемь, заночевалъ я тутъ, подъ соснами… Гляжу утромъ, какъ свтать начало: крутой оврагъ подо мною, бурелому что навалено, дикое мсто, только медвдю косолапому и впору… Ишь вдь куда затащилъ!..

— Отъ него жди…

— Злой духъ это — лсовикъ, не чета домовому… Тотъ добрый, и человку зла задаромъ длать не станетъ… что, у васъ не слыхать про него?

— Про домоваго-то? нтъ, не слыхать, за ркою вотъ, у отца дьякона, хозяйку его по ночамъ душитъ, сказывали, а у насъ не слыхать… слава т Господи!

— Просты вы, я вижу, ребятки!.. Домоваго нту — добра нту… домъ безъ хозяина! Вотъ что скажу я вамъ… Это вы значитъ не удостоились его посщенія… А вы ‘слава т Господи!’

— Что же отъ него добра-то?

— Много есть… Перво на перво сторожъ для дома первый… Коли есть домовой, вору въ тотъ домъ не дорога,— онъ его первый скрутитъ, изведетъ такъ, что не выжить… станетъ лихой человкъ сохнуть съ этого разу, такъ и истаетъ весь, ровно свчка, такъ-то…

— А вдь это-то врно, согласился Прошка.

— Говорятъ, онъ коней портитъ, замтилъ Мирошка.— У цловальника сосдскаго пгій меринъ, говорятъ, подохъ отъ домоваго.

— Ежели конь не ко двору, али вотъ масть не люба хозяину — точно, а ежели по сердцу прійдется — первый сортъ! безъ корма толстетъ скотина, да здоровья набирается,— въ силу приходитъ… Одно только отъ него худо…

— Что такое, ддушка?

— А вотъ что, дтки:— коли домовой облюбитъ коней, станетъ ихъ перво на перво пробовать, здить на нихъ ночью, въ стойл… Въ эту пору ему не перечь, не мшай… Боже тебя сохрани!..

— А что?

— А то, что какъ ты на него взглянешь, хоть бы не нарокомъ, такъ глаза у тебя наружу и вылзутъ, полопаются, а то сведетъ всего въ дугу, горбъ на спин выростетъ, ноги колесомъ станутъ… вотъ что!

— Ишь ты, страсти какія!

— На первое время только, а потомъ ничего, потомъ онъ смотрть на себя позволяетъ, не гнвается…

Яркая молнія такъ и блеснула прямо въ глаза собесдниковъ. Вс щели сарая загорлись, какъ огненныя, свтло какъ днемъ стало. Не успю стемнть, какъ ударъ грома оглушительно раздался надъ самыми головами… Забились, затоптались жеребцы въ денник.

— Съ нами крестная сила! затрясся Мирошка.

— Ну, гроза! Это… во… какъ… трахххъ… та-ра-рахъ!.. Ма-алина! замололъ коснющимъ языкомъ Мирошка, хотлъ было перекреститься, да забылъ, которою рукою надо…

— Никакъ собака завыла? сталъ прислушиваться Прошка…

Послышалось что-то похожее на собачій вой, да разомъ смолкнуло. Въ денник что-то стукнуло…

— Мохнатый, зубы какъ у волка, хвостъ страшенный, сталъ разсказывать старикъ. Сядетъ на лошадь, посидитъ, на другую пересядетъ, а то начнетъ гривы имъ да хвосты заплетать, путать… А глаза въ ту пору у него горятъ словно уголья… Тс!.. ‘Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его’!..

— Что ты, ддушка?.. попыталъ Мирошка.

А у самаго зубъ на зубъ не попадаетъ, такой вдругъ страхъ на него напалъ сразу, какъ только старикъ молитву читать началъ.

— Ба-а-атюшки! замололъ языкомъ конюхъ Прошка.

— Берегись… Онъ самый!..

Въ денник совершенно явственно послышался стукъ копытъ и грохотъ обвалившагося бревна, потомъ опять завозилось что-то и стихло…

— Ложись вс ничкомъ,— тверди ‘да воскреснетъ’! страшнымъ такимъ голосомъ проговорилъ старикъ и самъ первый сунулся носомъ въ сно…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Солнышко всходить начало — очнулись Прошка съ Мирошкою… Какъ упали они ничкомъ въ ту нору, такъ до утра и проспали… Глядитъ парни другъ на друга осоловлыми глазами, и ничего взять въ толкъ не могутъ.

— Гд же ддушка? смекаютъ.— Что за диво такое ночью сталося?..

Никого, окромя ихъ двоихъ, нту въ сара… Все въ порядк, сно примято, валяется пустая посудина, огрызки огуречные, краюха хлба закушенная, стаканчикъ. Дверь у денника въ порядк, замокъ виситъ на мст, ключъ на пояс Мирошкиномъ болтается…

— Ну, слава т Господи! думаютъ парни, и пошли дверь отпирать, коней убирать, чистить въ акурат, да къ водопою вести, какъ имъ было наказано.

Отперли, смотрятъ и рты поразвали… Что за диковинка?!.

Свтло такъ въ денник, стнка цлая бревенчатая съ другой стороны выбрана, бревна тутъ же валяются, — стоила оба пусты, а сквозь проломъ об собаки, Шарикъ съ Жучкою, оскаливши зубы, на боку валяются.

Ужъ и окоченть об успли.

Завыли навзрыдъ мужики и пошли прямо за возжами, чтобы въ томъ самомъ сара, на перекладин повситься,— да спасибо люди добрые поспли, помшали загубить имъ души свои христіанскія.

Ну и дралъ же ихъ баринъ, когда домой изъ города вернулся, не будутъ впередъ домоваго бояться.

Такая-то оказія приключилась въ сел Густохлебов и про эту оказію по сіе время помнятъ Прошка съ Мирошкою.

Они то мн это все и разсказывали.

‘Нива’, NoNo 23—24, 1875

Домовой.

Читайте также: