ОТЪ АНТВЕРПЕНА ДО РОТТЕРДАМА.
ОТЪ АНТВЕРПЕНА ДО РОТТЕРДАМА.
От Антверпена до Роттердама, Неизвестные Авторы, Год: 1875
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Кто побывалъ когда-либо въ Антверпен, тотъ знаетъ, конечно, улицу Мойръ, одну изъ великолпнйшихъ въ Европ, и помнитъ, вроятно, гостинницу ‘Золотой левъ’, пріютившуюся въ ней. Внимательный путешественникъ, всмотрвшійся въ красивыя и оригинальныя зданія этой улицы, помнить, вроятно, что они походятъ на прелестные мансарды тхъ знаменитыхъ испанскихъ графовъ, которые нкогда были губернаторами Антверпена, что же касается лично меня, то въ моей памяти лучше всего сохранились воспоминанія о прекрасныхъ и превкусныхъ лососяхъ, подаваемыхъ тамъ съ особенно-пріятною гарнитурою. Нужно сказать правду, что въ гостинниц ‘Золотомъ льв’ подаются дйствительно отличные обды. Въ одинъ прекрасный день судьб угодно было оставить меня безъ обда, такъ какъ я опоздалъ придти въ гостинницу къ извстному времени. Весь этотъ день и часть вечера я провелъ въ обозрваніи извстной частной картинной галлереи, гд было такое обиліе настоящихъ Гемлинговь и Мерксовъ, что ихъ картины вплотную увшивали вс стны и промежутки между окнами и дверями, а я такъ засмотрлся на этихъ художниковъ Фламандской школы, что вышелъ изъ галлереи превращеннымъ наполовину во Фламандца.
Было уже около восьми часовъ вечера, но такъ какъ дло происходило въ октябр, то это значило, что въ Антверпен наступалъ уже примрно часъ десятый. Ко всему этому погода стояла ужасная. Впрочемъ, виноватъ, гораздо врне можно сказать, что одновременно было нсколько погодъ: снгъ ссорился съ дождемъ, а дождь дрался со снгомъ. Старушка Шельда, забгая въ доки, пристани и резервуары, въ которые ее помстилъ Наполеонъ I, отъ холода сильно кашляла. Втеръ дулъ ужасный и немилосердно трясъ и срывалъ крыши старинныхъ домовъ, построенныхъ еще Карломъ V и герцогомъ Альбой. Извстный художникъ Ванъ-Остаде, вроятно, не преминулъ-бы воспользоваться этимъ хаосомъ въ природ и схватилъ бы на лету темный колоритъ неба, — даже отъ глубины души могу сказать слишкомъ темный для меня, незнакомаго съ Антверпеномъ, такъ какъ по дорог къ ‘Золотому льву’ я то-и-дло задвалъ за вс углы глухихъ и темныхъ улицъ. Вспомнивъ, однако, что то была Фламандская улица, я, изъ уваженія къ Ванъ Остаде и Мернсу, подавилъ въ себ чувство недовольства и не жаловался на получаемые мною толчки.
Добравшись, наконецъ, кое-какъ до знаменитой гостинницы, я первымъ дломъ услся какъ можно ближе къ громадной печк, расположившейся по середин зала, а затмъ, согрвъ свои продрогшіе члены, внимательно осмотрлся. Въ зал только у одного стола помщалось еще довольно многочисленное общество, остальные же боле или мене опустли. Сигары стали показываться то здсь, то тамъ, что вообще означаетъ въ Бельгіи конецъ обда, а съ тмъ вмст и тотъ счастливый моментъ, когда табакъ начинаетъ самовластно управлять людьми Въ это время вс Нидерланды превращаются въ одну огромную курильню. У римлянъ, какъ извстно, опаздывавшихъ къ обду, угощали костями, во Фландріи же ихъ потчуютъ табачнымъ дымомъ.
Я сидлъ нсколько въ сторон отъ того стола, который былъ еще занятъ, — и мн легче было слышать слова, чмъ замчать лица разговаривавшихъ, тмъ боле, что темный колоритъ Ванъ-Остада на славу разгулялся по залу, благодаря густымъ клубамъ дыма, выпускаемымъ бесдующими. Запахъ супа, еще носившійся нкоторое время въ комнат, вскор окончательно смнился гаванною и я едва могъ замчалъ окружающее меня, не смотря на газовые рожки, обильно разливавшіе свтъ почти надъ самой моей головой.
Вслушавшись въ разговоръ, мн не стоило большого труда отгадать, что сосди мои происходили изъ Антверпена, они съ большимъ жаромъ высказывали различныя предположенія о тхъ несчастіяхъ, которыя могли бы постигнуть корабли, стоящіе въ докахъ, и которые бичевались теперь разъяренною бурею, говорилось объ изломанныхъ мачтахъ, о порванныхъ парусахъ, о лодкахъ, разбитыхъ у пристаней, и пр., и пр. Но какъ ни убдительны были разныя соображенія о возможности и вроятности тхъ или другихъ случайностей, и какъ ни велико было сочувствіе и соболзнованіе бесдующихъ о несчастныхъ, дло, однако, не ограничилось однимъ соболзнованіемъ: каждое соображеніе, было ли оно истинно или ошибочно, встрчалось бутылкой Бордо или шампанскимъ. Буря, видимымъ образомъ, оказывала вліяніе на погребъ, поэтому, конечно, антверпенскія бдствія долго будутъ помниться въ Шампаніи.
Около десяти часовъ вечера двери гостинницы быстро отворились, какъ будто ихъ двинуло силою вихря. Въ залу вошелъ какой-то морякъ, встряхнулся, какъ промокшій пудель, и шумно захлопнулъ за собою дверь.
— Ну, что новенькаго, капитанъ? разомъ спросили нсколько голосовъ, когда вошедшій приблизился къ ихъ столу.
— Постойте, господа, дайте опомниться, ничего не вижу, дождь совершенно ослпилъ меня.
— Капитанъ! пей, раздался чей-то громкій голосъ.
— Сейчасъ выпью.
— Вотъ такъ буря!
— Да! У насъ мальчикъ упалъ въ воду съ корабля.
— И утонулъ?
— Нтъ, не совсмъ, я поймалъ его багромъ, какъ кошку.— Дло обошлось только испугомъ и нсколькими царапинами на груди. Вроятно, зацпилъ его какъ нибудь, стараясь вытащить.
— Послушайте, капитанъ, положительно не возможно, чтобы вы ушли завтра въ море.
— Почему это невозможно? уйду хоть бы сто чертей! завтра, ровно съ разсвтомъ… разв только Минерва потонетъ сегодня ночью… а хотя бы даже… И неокончивъ фразы, капитанъ Минервы подтвердилъ свое ршеніе большимъ стаканомъ, въ который влилъ изрядную порцію водки.
— А хотя бы даже… повторилъ онъ, закуривая трубку.
Эта трубка задымила такъ сильно, что кругамъ стола разстилался какъ-бы густой туманъ, почему я никакъ не могъ различить лица капитала. Я замтилъ только его высокій ростъ въ то время, когда онъ входилъ въ залу, но когда онъ, вмст съ собесдниками, скрылся въ тучахъ табачнаго дыма, мн бросилось въ глаза нсколько ясне только мужественное лицо какого то молодаго человка, сидвшаго рядомъ съ капитаномъ Минервы. Его широкій, мыслящій лобъ, чистое лицо, морского цвта глаза, большіе, рыжіе усы, пріятная улыбка, и положительный взглядъ вмст со спокойнымъ и серьезнымъ выраженіемъ, однимъ словомъ, вся характерная фигура молодого человка какъ то рзко выдлялась среди антверпенскихъ типовъ, изъ мрака, происходившаго отъ сигаръ и трубокъ, но вскор, однако, и она скрылась въ общемъ туман.
— Такъ неужели, капитанъ, вы дйствительно ршаетесь уйдти, хотя бы даже пришлось потонуть въ Шельд? раздался чей-то голосъ.
— Видите-ли, мои милые, въ чемъ дло, послышался отвта. Каждый въ жизни всегда найдетъ тысячу поводовъ, чтобы но исполнить долга: надобно только отыскать тысяча первый предлогъ и сдлаешь все какъ подобаетъ. Я обязанъ быть въ Бордо десятаго числа будущаго мсяца.. и буду! А вс эти бури… крушенія… И капитанъ, съ выраженіемъ недоумнія, пожалъ плечами.
— Да разв это не можетъ случиться съ тобою?
— Не скажу нтъ, но…
— А я утверждаю… громко раздался чей-то третій голосъ.
— Ого! ого! милостивый государь! вы, какъ мануфактурный купецъ, можете потерпть крушеніе только на бирж, вмшался четвертый.
— Я вы, какъ адвокатъ, какъ разъ сядете на мель у ршетки суда..
— Господа! я готовъ доказать воскликнулъ кто-то….
— Это еще что! Кондитеръ мшается въ морское дло! Да если вы, сударь, и утонете когда-нибудь въ жизни, то разв только въ малиновомъ сироп.
— Позвольте, господа…
— Не хотимъ слушать! не хотимъ!…
— Однако, господа, я говорю…
— Оставьте насъ, пожалуйста, въ поко!
Въ этомъ мст адвокатъ, купецъ, кондитеръ и нсколько другихъ представителей не мене благородныхъ профессій такъ запутали разговоръ, что когда отозвался чей-то голосъ:
— И такъ, капитанъ… вы сказали, что плыли въ Батавію на корабл ‘Галатея’…. то я догадался, что среди шума потерялъ начало какого-то разсказа, Такъ какъ я не люблю вообще слушать что либо съ половины, то и ршился уйдти изъ зала, но куда? невольно спросилъ я самъ себя. Буря на улиц не переставала, театръ былъ запертъ….
— Ну чтожъ, ‘Когда застрялъ среди… фламандцевъ’, подумалъ я, перифразируя извстную пословицу, то длай то же, что они. И я крикнулъ во весь голосъ:
— Бутылку Бордо и трубку!
— Разсказывайте дальше, обратилось нсколько человкъ къ капитану.
— Ну вотъ, я плылъ тогда въ Батавію. Не могу описать вамъ всей прелести этого плаванія по Индійскому океану. Начиная съ Мадагаскара, каждый тропическій вечеръ казался намъ какъ бы вызваннымъ чудесами волшебника. Правда, я былъ тогда еще очень молодъ, также какъ и вс мои товарищи, а это значитъ, что вс мы сходились во мннія, чувствахъ и привычкахъ… Одинъ только человкъ среди насъ составлялъ исключеніе, то былъ нкто Букетовъ — поручикъ англійскихъ войскъ, возвращавшійся въ Индію изъ Европы посл удачнаго леченія отъ какой-то болзни печени. Букетомъ былъ открытымъ врагомъ всякаго рода идеаловъ, поэтическихъ волненій и мечтаній какого бы то ни было свойства, словомъ, это былъ атеистъ, но атеистъ во всемъ, и передъ нимъ вс другіе его единомышленники могли назваться сильно и глубоко врующими. И удивительная вещь! Этотъ съ виду холодный скептикъ съ такимъ чувствомъ, съ такимъ совершенствомъ игралъ на флейт, что, слушая его, сердце невольно билось какъ-то скоре, а глаза застилались слезою. Этотъ человкъ, оспаривавшій существованіе Бога, свидтельствовалъ о немъ своей игрой на флейт. Флейта какъ бы вровала за него въ Творца. Букетовъ не имлъ души въ сердц, она сказывалась у него въ губахъ.
Мы приближались къ экватору. Въ памятный для меня вечеръ Индійскій океанъ, растилаясь передъ нами во всей невыразимой прелести, отражалъ въ своей прозрачной глубин все великолпіе индійскаго неба: его розовыя облака, огненныя полосы, мильярды звздъ… такъ-что, казалось, будто изъ невидимаго рога Флоры сыпались на воду букеты всевозможныхъ цвтовъ, и красокъ.
— Ну чтожъ, Букстонъ? мы спросили его, — неужели ты, глядя на всю эту роскошь, на эту неизъяснимую красоту, ничего не чувствуешь?
— Чувствую вонь смолы и запахъ моря, — отвчалъ онъ спокойно,— а это не совсмъ-то пріятныя вещи.
— Но посмотри ты на этотъ великолпный закатъ, на это солнце, которое такъ очаровательно укладывается на покой?
— Да, мн теперь было бы очень пріятно находиться на его мст и также, какъ оно, проспать спокойно до завтрашняго утра.
— Взгляни ты на эти брилліантовыя поднимающіяся звзды. Что скажешь, а?
— Скажу вамъ, господа, прежде всего: извините, звзды никогда не подымаются, такъ какъ каждая изъ нихъ неподвижно пригвождена къ одному извстному пункту на неб.
— Посмотри же хотя на эти причудливыя облака… почти умоляющимъ голосомъ проговорилъ одинъ изъ изъ моихъ товарищей.
— Эти причудливыя облака говорятъ и предупреждаютъ, что сегодня ночью будетъ буря — и больше ничего. Вотъ это красивое блдно-желтое облачко означаетъ градъ, лазоревое — громъ и молніи, а вотъ сія наивеликолпнйшая зеленая тучка, предвщаетъ ураганъ, который будетъ кидать насъ по волнамъ, какъ орховую шелуху.
— Никуда, братъ, ты не годишься, произнесъ я, махнувъ рукою, съиграй-ка намъ лучше что нибудь на флейт.
Букстонъ веллъ принести себ флейту и сталъ импровизировать на ней среди вечерней тишины. Онъ хорошо зналъ каждаго изъ насъ: зналъ, что между нами были офицеры ирландцы, природные нмцы, живописцы голландцы, французы, италіянцы и испанцы. Съ удивительнымъ искуствомъ онъ слилъ въ одно цлое вс наши національныя псни, и псни, которыя ничто не можетъ изгнать изъ памяти, и создалъ изъ нихъ одинъ возвышенный очаровательный гимнъ. Звуки его божественной флейты, неуловимые переходы и трели, звонко разносившіеся въ тишин восхитительнаго вечера, наполняли васъ какою-то неизъяснимою радостью, счастіемъ и восторгомъ. Мы въ недоумніи переглядывались между собой, тоска давила наши сердца… а слезы невольно и неудержимо капали изъ глазъ.
Въ разстояніи тысячи миль отъ родины, среди необъятнаго океана, мы какъ бы видли наши поля, наши родныя мста, друзей, сестеръ и тхъ, которыхъ любили боле всего на свт…
Букстонъ длалъ чудеса на своей флейт: онъ плъ, смялся, говорилъ по испански, по италіянски, вздыхалъ, плакалъ, танцовалъ, онъ, казалось, былъ въ одно и то же время и венеціанскимъ гондольеромъ, и каталонскимъ морякомъ, и ирландскимъ пастухомъ и французскимъ воиномъ…. словомъ, онъ былъ истиннымъ, чарующимъ волшебникомъ.
Едва онъ кончилъ играть, какъ вс мы окружили его и, въ одинъ голосъ, спросили:
— А теперь, Букстонъ, вришь ли ты въ любовь, въ самоотверженіе, въ Бога?
— Оставьте меня, пожалуйста, въ поко, возразилъ Букстонъ, вотъ, попотчуйте-ка лучше сигарой.
— Но, ты разбойникъ, закричалъ я, разв не Богъ сотворилъ эти звуки, которыми ты тронулъ насъ до глубины души?
— Совершенная неправда, совсмъ не Богъ… а вотъ что, посмотри.
И онъ развинтилъ флейту, изъ которой вытекло на палубу нсколько капель охладвшаго пара.
— Ахъ, Букстонъ, Букстонъ! Богъ наврно накажетъ тебя когда нибудь, смотри, посл смерчи изъ тебя сдлается шарманка.
Въ это время старшій офицеръ ‘Галатеи’ подошелъ къ намъ и сказалъ:
— Господа, капитанъ приглашаетъ васъ удостоить своимъ присутствіемъ при обряд крещенія его сына.
Сынъ этотъ родился недли дв тому назадъ на открытомъ океан и счастливый отецъ хотлъ освятить религіознымъ торжествомъ нашъ переходъ черезъ экваторъ, который мы теперь проходили.
Супруга капитана взошла на палубу съ новорожденнымъ на рукахъ, а за нею шелъ корабельный священникъ съ молитвенникомъ. Смотритель экипажа привязалъ къ веревк серебряное ведро и бросилъ его въ море, съ цлью зачерпнуть воды, которую священникъ хотлъ освятить.
Въ то же время на главной мачт былъ выкинутъ флагъ и въ честь новорожденнаго отданъ салютъ пушечнымъ выстрломъ, вс открыли головы.
Я не въ состояніи теперь передать вамъ того впечатлнія, которое испытали вс мы, когда смотритель экипажа, вытянувъ на палубу ведро, наполненное водой, вдругъ увидалъ въ ведр… бутылку, обыкновенную стеклянную бутылку.
Дйствительно, очень часто можно найдти на открытомъ океан такую запечатанную бутылку, брошенную какими-либо моряками, желающими извстить, что имъ грозитъ опасность или гибель, но удивительне всего было то обстоятельство, что такая запечатанная бутылка попала въ ведро при зачерпываніи имъ воды для совершенія обряда крещенія.
Бутылку отложили, конечно, въ сторону, такъ какъ до распечатанія ея слдовало первоначально исполнить обрядъ крещенія. Легко, впрочемъ, представить, что торжество святого обряда крещенія умалилось, вслдствіе того любопытства, которое въ каждомъ изъ насъ возбуждала такъ неожиданно вынутая изъ воды бутылка.
Все совершилось, однако, весьма прилично и въ надлежащемъ порядк. Но едва только священникъ усплъ окропить святою водою чело дитяти, какъ интересовавшая всхъ бутылка была уже подана капитану.
— Распечатайте ее, сказалъ мн капитанъ, подавая бутылку.
Я поспшно разрзалъ веревочку, обвязывавшую горло, сорвалъ печать и клеенку, а затмъ, вытащивъ изъ шейки пробку, и опрокинувъ бутылку, досталъ изъ нея маленькую свернутую бумажку. Признаюсь, мои руки сильно дрожали, когда я развертывалъ эту бумажку, исписанную можетъ быть еще только вчера, а можетъ быть и сто лтъ тому назадъ… Я замтилъ на бумажк мелкій почеркъ… бумажка три раза свертывалась у меня въ трубочку, пока я, выпрямлялъ ее, чтобы прочитать. Капитанъ, его супруга, и вс офицеры вплотную окружили меня со всхъ сторонъ и надставили уши, чтобы не проронить ни одного слова, матросы же взобрались на реи, и съ жадностью вслушивались въ каждое слово. Рулевой, въ разсянности, едва держался руками за руль.
Я прочелъ на бумажк слдующее: ‘Я, Елена Робертсъ. погибаю на мор. Умоляю лице, промысломъ Провиднія нашедшаго бутылку и прочитавшаго эти слова, попросить священника совершить молитву за упокой моей души. Я родилась и умираю въ протестантской религіи. Милая мать моя, на вки прощаюсь съ тобой!…’
— Несчастная страдалица! съ чувствомъ глубокаго состраданія воскликнула супруга капитана.
Но экипажъ, повидимому, не особенно взволновался этимъ печальнымъ извстіемъ: моряки такъ часто подвергаются опасностямъ, что одной смертью боле или мене имъ ничего не значитъ, я же былъ сильно взволнованъ. Когда вс разошлись и мы съ Букстономъ остались одни на палуб, то онъ, замтивъ, вроятно, мое волненіе, положилъ руку на мое плечо и проговорилъ.
— Ты, братъ, просто-на-просто съумасшедшій, и притомъ самаго послдняго разряда… съумасшедшій меланхолико-романическій… Ты ужь, кажется, сейчасъ готовъ одть трауръ въ память этой Елены Робертсъ и заказать панихиду за упокой ея души…
— Траура…. положимъ, не надну, но панихиду… какъ только пріду въ Батавію…
— Ну, въ ум ли ты, мой милый?
— Даю теб слово, Букстонъ.
— Слушай,— прервалъ меня Букетовъ, совершенно хладнокровію,— какую-то бабу уже около ста лтъ тому назадъ сглодали въ мор рыбы, а ты будешь, несчастный, горевать объ этомъ казус? Валяй ка лучше бутылку въ воду, а бумажку дай, пожалуй, мн, я закурю ею трубку.
И съ этими словами онъ схватился было за бутылку и бумажку, но я стремительно вырвалъ у него и то и другое. Букстонъ съ сожалніемъ покачалъ головой и, отходя отъ меня, прибавилъ:
— Сущій ты бднякъ! недовольствуясь тмъ, что вруешь въ Бога, ты вришь еще въ женщинъ — и при томъ въ женщинъ, которыя удалились отъ сей юдоли плача и скорбей.
Я остался на палуб одинъ, а когда вокругъ меня не было другихъ свидтелей, кром неба, моря и необъятной тишины, я невольно поднесъ бумажку къ губамъ, и прошепталъ: ‘Елена Робертсъ!’ Я былъ, господа, тогда еще очень молодъ, до такой степени молодъ, что, какъ вы видите, оплакивалъ то, чему трудно… даже невозможно поврить….
Вдругъ свтъ газовыхъ рожковъ въ гостинниц мгновенно погасъ и вс находившіеся въ зал остались въ непроницаемой темнот.
Вс слушавшіе разсказъ капитана разразились неудержимымъ хохотомъ, и стали подыматься, собираясь уходить.
— Уже полночь, господа, крикнулъ служитель, показываясь со свчою въ дверяхъ гостинницы.
— Счастливой дороги, капитанъ, если ты дйствительно думаешь ухать завтра.
— Благодарю васъ, господа.
— Неужели же ты въ самомъ дл думаешь отплыть завтра, спросилъ недоврчиво чей-то голосъ.
— Не только завтра, а черезъ нсколько часовъ.
— А какъ скоро вернетесь?
Ни одинъ голосъ не обратился къ нему съ вопросомъ: ‘а какой же конецъ разсказа?’ или ‘Когда же разскажешь намъ его окончаніе?…’
Я былъ уже на ногахъ, когда на церкви св. Якова ударило шесть часовъ. Поспшно одвшись, я опрометью бросился на пристань. Тамъ всюду господствовало необыкновенное движеніе, такъ какъ въ море выходилъ не одинъ корабль, а разомъ сто-пятьдесятъ, направлявшіеся въ Стокгольмъ, Копенгагенъ, Ригу, Бордо, Тулонъ, Суматру, Ріо-Жанейро, въ Новый-Орлеанъ, и проч., и проч…. Какъ розыскать здсь моего капитана между столькими капитанами? Къ счастію, я хорошо запомнилъ, что корабль называется ‘Минервою’, а капитанъ сообщилъ во время обда, что онъ долженъ плыть въ Бордо. Перебравъ въ голов все извстное мн объ обстоятельствахъ, относящихся къ предмету, занимавшему меня въ настоящее время, и не найдя ничего новаго, я подошелъ къ одному изъ зелено-одтыхъ таможенныхъ, прогуливавшемуся около дока.
— Не можете ли вы мн сказать,— обратился я съ вопросомъ, — который изъ стоящихъ здсь кораблей отправляется въ Бордо?
Едва я усплъ произнести эти слова, какъ таможенный отвтилъ:
— Вс корабли, идущіе въ Бордо, уже отплыли.
— Неужели вс?
— Вс…. Впрочемъ, виноватъ, вотъ тамъ одинъ стоитъ еще въ док.
— Не знаете ли вы капитана этого корабля?
— Къ сожалнію, не знаю.
— Эдакій высокій мущина…
— Да, да! у него еще такое косматое пальто?
— Тотъ самый!… онъ и есть!
— Этотъ капитанъ, — отвтилъ таможенный, — еще не отплылъ.
Я уже хотлъ было броситься бжать со всхъ ногъ къ указанному кораблю, какъ таможенный прибавилъ:
— Да куда вы такъ спшите?
— Туда, куда вы указали мн,— отвтилъ я, едва повернувъ къ нему голову, такъ какъ мн теперь нужно было пользоваться каждою минутою времени.
— На корабл вы не найдете капитана.
— Это почему?
— А потому, что онъ ушелъ въ портовую больницу взять больныхъ людей своего экипажа.
— Врно ли это?
— Онъ только что прошелъ мимо меня со старшимъ офицеромъ и четырьмя людьми, которые несли носилки.
— Если такъ, то бгу въ больницу. Будьте столь добры, скажите мн, гд находится портовая больница?
— А вотъ, потрудитесь идти сначала вдоль этой стны вплоть до магазина сигаръ, потомъ, какъ войдете въ городскія ворота, идите прямо по улиц, и заверните въ третью улицу направо, а тамъ ужъ. если спросите кого-нибудь,— вамъ укажутъ.
Не прошло и пяти минутъ посл этихъ словъ, какъ я стоялъ уже передъ воротами больницы.
Такъ какъ у меня не имлось въ наличности непосредственной и дйствительной причины къ немедленному посщенію зала больныхъ, то я принужденъ былъ прождать съ добрыхъ четверть часа, пока мн представилась возможность добраться до дежурнаго чиновника.
— Смю уврить васъ,— сказалъ мн въ полголоса дежурный чиновникъ, — что капитанъ, о которомъ вы спрашиваете, ушелъ отсюда со своими людьми уже около трехъ четвертей часа тому назадъ, вы, вроятно, разошлись… онъ, можетъ быть, пошёлъ другой дорогой.
— Въ такомъ случа мн нужно вернуться поскоре къ пристани, проговорилъ я, раскланиваясь съ нимъ.
— Я опасаюсь, что вы опоздаете, и очень сожалю.
— О! милостивый государь, я еще боле сожалю!
Я, въ полномъ смысл слова, вылетлъ изъ больницы, возвращаясь по прежней дорог, изъ опасенія, чтобы не заблудиться, я надялся еще, что догоню капитана Минервы. У самыхъ городскихъ воротъ я увидлъ одно изъ лицъ, замченныхъ мною вчера въ трактир, — того блондина, который сидлъ около капитана, во все время, когда тотъ разсказывалъ приключеніе, за развязкой котораго я гонялся теперь съ такимъ воодушевленіемъ. Когда я приблизился къ городскимъ воротамъ, онъ также узналъ меня, мы переглянулись… онъ поклонился… и я снялъ свою шляпу… Онъ приблизился ко мн. Изъ вжливости я долженъ былъ удлить ему нкоторое время и воспользовался этимъ въ своемъ собственномъ интерес.
— Не знаете-ли вы капитана?… спросилъ я.
— Какого капитана?
— Того, который былъ вчера въ гостинниц ‘Золотой Левъ’ и разсказывалъ интересное приключеніе съ бутылкой…
Незнакомецъ бросилъ на меня взглядъ, который я, признаться, не понялъ, и только, спустя нсколько минутъ посл этого, жестоко сожаллъ о томъ, что не понялъ… Незнакомецъ, впрочемъ, отвчалъ:
— Я видлъ его въ первый разъ въ жизни.
— Но неужели вы не жалете, что не могли узнать продолженія и окончанія его интереснаго разсказа?
Какая-то странная улыбка скользнула по губамъ незнакомца. И теперь я не могъ отгадать значенія этой улыбки.
— Но виноватъ, я гонюсь за нимъ.
— За капитаномъ?
— Само собою разумется! отвтилъ я, протягивая руку на прощанье.
— Вроятно, по торговымъ дламъ?
— ‘Вотъ теб и на!— подумалъ я,— какъ разъ попалъ на торговца. Разсказываетъ мн про торговлю, когда тутъ вовсе не до нея’.
— Извините, милостивый государь, — проговорилъ я въ слухъ,— мн было бы весьма пріятно побесдовать съ вами, но мн необходимо спшить, повидаться съ капитаномъ до его отъзда… Имю честь кланяться, до свиданья!…
Мой новый знакомый долженъ былъ принять меня за съумасшедшаго, не столько можетъ быть по безсвязнымъ словамъ, произносимымъ мною, сколько по дрожанію моего голоса, по безпокойнымъ взглядамъ и движеніямъ, которымъ подвержены нервные люди, пораженные электрической искрой какого-либо скоропостижнаго желанія.
Прибгаю на пристань, ищу корабль… ухалъ!… и уже находится на середин рки, ставитъ паруса.
Если бы дло происходило лтомъ, то двадцать лодочниковъ охотно свезли бы меня съ быстротою стрлы на палубу ‘Минервы’, но въ зимнюю пору лодки обыкновенно только гніютъ въ докахъ. Что же длать? ‘Га нич…’ слышится на корабл команда и паруса подымаются!… Все пропало! Корабль удаляется, исчезаетъ… но… но… это что такое? ‘Минерва’ собираетъ паруса… останавливается… спускаетъ шлюпку… шлюпка отходитъ отъ корабля, плыветъ къ Антверпену… я узнаю капитана.. да, да, дйствительно, это онъ!
О! какъ я желалъ бы въ это время знать языкъ ‘телинга’! Ученые утверждаютъ, что ‘телинга’ есть тотъ индійскій языкъ, на которомъ лучше всего можно выразить радость и счастіе. Согласныя телинга танцуютъ, гласныя поютъ, что же касается грамматики всего языка,— то это ничто иное, какъ блестящій балъ! Не зная, однако, этого языка, я ожидалъ молча на берегу того времени, когда подплыветъ шлюпка.
— Капитанъ, сказалъ я, подавая ему руку, въ то время, когда тотъ выходилъ изъ шлюпки, — не случилось ли у васъ чего на корабл?
— Дйствительно, приключился маленькій казусъ, отвтилъ капитанъ. Нашъ гидрографъ забылъ отослать на корабль инструменты, такъ что мы выхали-было въ море безъ буссоли и телескопа.
— Да, это весьма необходимыя вещи… проговорилъ я, и пошолъ рядомъ съ капитаномъ, который спшилъ теперь къ гидрографу.
— Весьма непріятно выйдти въ море безъ буссоли, продолжалъ я, вдь отъ этого могли-бы приключиться ужасныя послдствія, нисколько не уступающія тмъ, какія случились съ вами, когда вы путешествовали въ Индію.
— Въ Индію? удивленно спросилъ капитанъ.
— Да, господинъ капитанъ, въ Индію!
— Но въ Индіи я никогда не былъ, отвтилъ капитанъ.
— Какъ не были?…
— Никогда, говорю вамъ.
— Да разв Батавія не причисляется къ Индіи?
— Положимъ, что причисляется, но что же изъ этого? недоумвая спросилъ меня капитанъ.
— Какъ что? если вы были въ Батавіи, то, слдовательно, были и въ Индіи.
— Но кто же сказалъ вамъ, что я былъ въ Батавіи?
— Вы сами сказали, капитанъ.
— Я?! что съ вами! милостивый государь, полноте!
И капитанъ Минервы посмотрлъ на меня съ такимъ удивленіемъ, въ которомъ трудно было увидть излишнюю вжливость.
— Но, позвольте, милостивый государь,— началъ я, озадаченный его удивленнымъ взглядомъ, — извините, что спрашиваю васъ такъ смло, но, клянусь Богомъ, въ этомъ нтъ ничего дурного.
— Продолжайте, продолжайте… сказалъ простодушно капитанъ, и потомъ прибавилъ.
— Въ чемъ же дло?
— Вдь вы были вчера въ гостинниц ‘Золотой Левъ?
— Былъ.
— Такъ, значитъ, въ этомъ я не ошибся? Врно-ли я говорю?
— Совершенно врно.
Я вздохнулъ свободне.
— Дале. Вдь вы разсказывали нсколькимъ своимъ знакомымъ приключеніе изъ путешествія въ Индію.
— Опять Индія, но даю честное слово…
— Положимъ такъ. Допустимъ, что вы небыли въ Индіи, но, вдь, нашли же вы на мор бутылку…
— Я?… бутылку?…
— И распечатали ее…
— Я?!… распечаталъ?!…
— Въ бутылк была бумажка, исписанная рукой женщины… продолжалъ я.
— Еще что? да что вы? что вы?
— Ау васъ былъ пріятель, который игралъ на флейт…
— У меня? пріятель у меня?
— Надъ дитятей вашего капитана тогда совершалось крещеніе… но разв мн приснилось все это? или я съ ума сошелъ?
— Нтъ, вы не сошли съ ума,— сказалъ капитанъ Минервы, удивленный, что этотъ разсказъ такъ сильно заинтересовалъ меня, — но не я разсказывалъ про приключеніе.
— Не вы?
— Увряю васъ — не я.
— Кто же это разсказывалъ?
— Капитанъ нидерландскихъ войскъ, который служилъ нкогда въ Батавіи.
— Блокурый, у которого длинные рыжіе усы, голубые глаза! перебилъ я.
— Онъ самый и есть, подтвердилъ капитанъ Минервы.
— Вы говорите онъ самый… да я его только что встртилъ вонъ тамъ… подъ воротами, когда бжалъ къ вамъ изъ больницы…
— А правда ли, какая великолпная больница?
— Да, конечно… но, капитанъ! оставимъ, пожалуйста, больницу въ поко.— Такъ это былъ онъ?
— Такъ, это былъ онъ, повторилъ капитанъ нсколько ироническимъ тономъ.
— А-а, теперь понимаю! воскликнулъ я.— Всхъ васъ заслоняла въ гостинниц такая туча дыма, что я легко могъ принять васъ за разскащика. И вы капитанъ, и его звали капитаномъ…. Что за недоразумніе!…
— Ничего это, пройдетъ!— сказалъ капитанъ. А теперь… мы пришли уже къ гидрографу… извините меня, корабль дожидается… Впрочемъ, можетъ у васъ есть какое нибудь порученіе въ Бордо?…
— Одно словечко, капитанъ.
— Къ вашимъ услугамъ, но только, пожалуйста, по скоре.
— Вы хорошо знаете этого капитана нидерландскихъ войскъ?
— Нтъ, не совсмъ, но онъ извстенъ моему пріятелю, мануфактурному торговцу, у котораго онъ часто обдаетъ.
— Но скажите, пожалуйста, гд этотъ торговецъ? будьте столь добры…
— Вотъ его адресъ.
И съ этими словами капитанъ ‘Минервы’ вручилъ мн карточку съ адресомъ. Мы пожали руки, морякъ пошелъ къ гидрографу, а я побжалъ на Зеленую площадь.
Здсь дло обошлось безъ особенныхъ затрудненій. Я вошелъ въ магазинъ и потребовалъ галстукъ. Передо мною выложили на прилавк около тысячи пятисотъ штукъ.
— Я бы желалъ переговорить съ владльцемъ магазина… началъ я, вертя въ рукахъ первый попавшійся галстукъ.
— Къ вашимъ услугамъ, милостивый государь. Это самый чистый шелкъ… что же касается качества, то потрудитесь только посмотрть, взгляните какая доброта.
— Скажите, пожалуйста, вы были вчера на обд въ гостинниц ‘Золотой Левъ’? продолжалъ я, не слушая похвалъ торговца.
— Такъ точно… вотъ этотъ экземпляръ совершенно въ ліонскомъ вкус, и притомъ наилучшаго сорта, отвчалъ владтель магазина, поднося почти къ самому моему носу черный, громадной величины, галстукъ.
— Вы знаете нидерландскаго капитана, который былъ вчера на обд? спросилъ я.
— Я вамъ долженъ замтить, что Ліонъ въ настоящее время падаетъ…
— Да, это правда, дйствительно… Но тотъ нидерландецъ…
— Его отецъ былъ въ дружб съ моимъ… это господинъ Ванъ-Остель… также мануфактурный торговецъ…
— Какъ, торговецъ? онъ капитанъ.
— Извините, сударь, онъ купецъ.
— Сынъ? переспросилъ я.
— Кто сказалъ, что сынъ?
— Я, сударь, я спрашиваю про сына.
— А я имю честь сообщить вамъ, что Ліонъ теперь падаетъ, но за то наши издлія…
— Хорошо…— я возьму эти шесть галстуковъ…. такъ тотъ сынъ? вы говорите…
— Зовется Ванъ Остель, также какъ его отецъ.
— Не можете ли вы сказать, гд живетъ?… здсь въ Антверпен?
— Нтъ, онъ живетъ въ Роттердам.
— Но сегодня утромъ, съ часъ тому назадъ, я встртилъ его около пристани.
— Вроятно, спшилъ на пароходъ, который ежедневно отправляется утромъ въ Роттердамъ.
— Такъ и есть, ухалъ! проговорилъ я съ досадою, предчувствіе не обмануло меня. Роттердамъ!…
И я находился въ совершенномъ отчаяніи.
— Такъ вы берете эти шесть галстуковъ? обратился ко мн содержатель магазина.
— Я готовъ взять цлую дюжину, но только скажите мн…
— У насъ есть также великолпная англійская фланель.. быть можетъ, вы потрудитесь посмотрть…
— Скажите мн, пожалуйста, вы вчера вроятно слышали разсказъ господина Ванъ Остеля?
— Какой разсказъ?
— О бутылк, которую онъ нашелъ на мор… подъ экваторомъ…
— Подъ экваторомъ? не знаю, что вы желаете этимъ сказать, но можетъ быть вы посмотрите нашу фланель…
Издержавъ сто франковъ, я узналъ, по крайней мр, что мой незнакомецъ называется Ванъ Остель и живетъ въ Роттердам.
На слдующій день, ровно въ половин восьмого часа утра, я сидлъ уже на прекраснйшемъ пароход ‘Герцогъ Оранскій’ совершающемъ рейсы между Антверпеномъ и Роттердамомъ.
Лишь только я прибылъ въ Роттердамъ и упомянулъ фамилію Ванъ-Остель, какъ мн тотчасъ указали его домъ, расположенный въ саду, между двумя каналами.
Садъ, вроятно, былъ прекрасенъ, такъ какъ голландцы, какъ извстно, считаются лучшими садовниками въ мір, но, какъ я говорилъ раньше, теперь была уже осень, что въ Голландіи почти равняется нашей зим, поэтому, направляясь по главной дорожк къ дому, я не могъ любоваться великолпіемъ сада Ванъ-Остеля.
Меня ввели въ залу, гд господинъ Ванъ-Остель давалъ служителямъ приказанія, относительно температуры, которую нужно было держать въ теплиц, смежной съ залою, направо и налво тянулись дв длинныя стеклянныя галлереи, въ которыхъ извивались блыя и розовыя ліаны, а возл нихъ возвышались прямыя пальмы, хлбныя деревья, бананы, кокосовыя пальмы съ Мальдивскихъ острововъ, красивыя деревья, прекраснйшіе кусты изъ Полинезіи,— такъ что вся эта тропическая растительность даже и не догадывалась, что она перенесена изъ теплйшаго на земномъ шар климата подъ самое влажное небо во всей Европ.
Ванъ-Остель увидлъ меня при вход въ залу и съ сердечнымъ гостепріимствомъ поздравилъ съ счастливымъ пріздомъ, говоря, что если бы онъ зналъ о моемъ намреніи постить Голландію, то, встртивъ меня въ Антверпен, не преминулъ бы предложить свое гостепріимство, къ которому я прибгнулъ теперь-по собственному влеченію.
Этому искреннему привтствію я придалъ боле скромное значеніе, говоря, что прибылъ къ нему на короткое время и то не безъ повода.
— Тмъ не мене не откажите моей покорнйшей просьб, сказалъ Вапъ-Остель, и останьтесь у меня завтракать.
Я охотно принялъ приглашеніе. Мы услись у столика, сплетеннаго изъ тростника и волоконъ кокосовыхъ листьевъ. Это была по истин растительная мозаика, привезенная изъ Новой Голландіи. Для закрпленія, начинающагося знакомства, Ванъ-Остель налилъ въ высокій шлифованный бокалъ какого-то ликеру, желтаго цвта, я опорожнилъ его залпомъ, потому что въ своихъ путешествіяхъ имю обыкновеніе соблюдать до строгости педантично обычаи той страны, въ которой живу. По той же самой причин я не спросилъ даже, откуда происходитъ черная, громадная сигара, которую онъ подалъ мн. Я подумалъ только, какъ Don Cezar de Baran: что такая сигара не можетъ происходить изъ нечестной руки.
— Теперь я къ вашимъ услугамъ, сказалъ Ванъ-Остель, когда мы закурили сигары.
Я всю дорогу къ Ванъ-Остелю приготовлялся къ длинному вступленію, составлялъ вопросы и отвты — по теперь оставилъ придуманное вступленіе въ поко и сказалъ просто:
— Вы остались на палуб, невольно поднесли бумажку къ губамъ и прошептали: ‘Элена Робертсъ?’…
— Да, проговорилъ Ванъ-Остель, такимъ тономъ, что какъ будто ожидалъ меня въ Голландіи, въ своемъ дом, единственно за тмъ, чтобы услыхать изъ моихъ устъ этотъ вопросъ.
Оригинальный способъ начатаго мною разговора, стоилъ не мене оригинальнаго отвта. Ванъ-Остель оправился въ кресл и началъ:
— До тхъ поръ, пока я одинъ только оставался на палуб ‘Галатеи’, никакое приключеніе не измняло ночной тишины: корабль такъ плавно разрзалъ воду, что шумъ ея напоминалъ звукъ ножницъ, разскающихъ атласъ. Погруженный въ задумчивость, я усиливался воспроизвести воображеніемъ черты лица, возрастъ, умъ Элены Робертсъ. Я убждалъ себя въ томъ, что она была привлекательною красавицей, и что зналъ ее…
Отъ мечтаній до любви не далеко. При свт фонаря, повшеннаго на мачт, я сталъ присматриваться къ почерку письма. Только деликатная ручка милой и молодой особы могла начертать эти изящныя буквы, мелкія, ровныя. Это, конечно, писано не за сто лтъ, думалъ я, углубляясь все боле въ свои собственныя мечты: даже эта гладкая и блая бумага говоритъ въ пользу моихъ предположеній. Ахъ, Елена! шепталъ я, зачмъ ты умерла?… какъ любилъ бы я тебя!… и я свшивался черезъ перила и искалъ на поверхности водъ, посеребренныхъ луной, останковъ Елены Робертсъ. А когда такимъ образомъ стоялъ я съ устремленными въ волны глазами, я замтилъ, что море начало подыматься, какъ будто подземный вулканъ хотлъ гигантскимъ усиліемъ поднять океанъ и бросить зыби его къ небесамъ. Луна покрылась какимъ-то темнымъ щитомъ, какъ это бываетъ во время затмнія. Звзды загорлись на мгновеніе кровавымъ свтомъ, поблднли и изчезли. Волны почернли, небо обволоклось какимъ-то зловщимъ свинцовымъ цвтовъ, паруса тихо щелестили вокругъ мачтъ, что было явнымъ признакомъ утихавшаго втра, и дйствительно онъ утихъ такъ моментально, что мн недоставало воздуха для дыханія, въ ушахъ звенло, голову обдавало холоднымъ потомъ… дежурный матросъ, родомъ малаецъ, быстро пробжалъ мимо меня въ каюту капитана, бормоча про себя:
— Ужасно!… это муссонъ! {Муссонами моряки называютъ періодическіе втры, дующіе на Индійскомъ океан въ продолженіи нсколькихъ мсяцевъ въ одномъ и нсколько мсяцевъ въ противоположномъ направленіи, во время этого періода бываютъ самыя ужасныя бури, которыя поэтому также называются муссонами.}
Онъ хотлъ сказать этимъ, что намъ угрожала такая буря, противъ которой ничтожны человческія усилія
Впродолженіи нкотораго времени господствовала тишина… и вдругъ нсколько вихрей разомъ застонали въ воздух, казалось, вс силы разъяренныхъ стихій ударили на ‘Галатею’. Все живое выбжало на палубу. Этотъ первый взрывъ урагана порвалъ съ разу половину верхнихъ парусовъ, вторую половину нельзя уже было собрать, не смотря на нечеловческія усилія матросовъ, и это было причиною, что корабль сперва поднялся, какъ лошадь, когда становится на дыбы, а потомъ упалъ передомъ въ воду и погрузился до половины. Десять матросовъ изчезли и уже не показывались боле. Остальные, уцпившись за канаты, которые лопались какъ струны на скрипк, смотрли на капитана, въ ожиданіи приказаній.
— Свалить переднюю мачту! закричали’ капитанъ. Живо, брать пилы и топоры… рзать! рубить!
Такъ какъ вы не морякъ, потому я долженъ вамъ пояснить, что къ этому отчаянному средству прибгается въ крайнихъ случаяхъ, а въ особенности когда корабль, подобію тому какъ нашъ, погружается въ воду. Но здсь и это средство не пригодилось ни къ чему: корабль не возвратилъ утраченнаго равновсія.
— Мы тонемъ! закричалъ матросъ, который, выбжавъ изъ трюма корабля, убдился, что вода проникаетъ во внутрь.
— Къ помпамъ! скомандовалъ капитанъ. Срубить большую мачту!
Стали выкачивать,— мачта упала, но, вмсто улучшенія, ухудшила своимъ паденіемъ положеніе корабля. Придерживаемая тысячью канатовъ и веревокъ, бросаемая волнами, эта мачта сдлалась какъ бы тараномъ для стнъ корабля и громила ихъ своими ударами. Помпы не пригодились ни къ чему, выкачивали одно ведро воды, а двадцать на его мсто наплывало вновь во внутрь корабля.
Вдругъ, но особенному капризу бури, черное пятно, покрывавшее луну, отодвинулось и открыло половину ея щита, озаривъ свтомъ страшную картину ужаса.
Въ это самое время градъ, блый какъ алебастръ, посыпалъ изъ тучъ въ косвенномъ направленіи и добивалъ насъ окончательно… а корабль все боле и боле погружался въ мрачную пучину. Въ жизни моей я не видлъ ничего ужасне. Мы кинулись вс на кормовую часть корабля, торчавшую еще надъ водой. Здсь-то разразились теперь отчаяніе и ужасъ, предвстники близкой катастрофы. Супруга капитана выбжала изъ каюты, неся ребенка на рукахъ и ища спасенія подъ защитой мужа, который, увы! не могъ уже удлить никому спасенія. Онъ усадилъ ее возл своихъ ногъ, чтобы втеръ не дулъ такъ сильно на нее, и обратилъ снова все свое вниманіе на корабль, на людей, у которыхъ былъ теперь единственнымъ опекуномъ и отцемъ.