МЕЛЬНИЧИХА.
МЕЛЬНИЧИХА.
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
Страсбургъ, 10-го января.
Милая Генріетта!
Твой Фердинандъ.
‘Сынъ Отечества’, No 6, 1852
Мельничиха, Неизвестные Авторы, Год: 1852
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Когда я былъ молодъ, тому назадъ годъ, вкъ — такъ давно это было, и такъ скоро пролетло время! я любилъ рисунки цвтными карандашами. Я въ нихъ находилъ поэзію утра, лазурь восходящаго солнца, свтлые и проходящіе цвта мечтанія, и теперь еще я съ удовольствіемъ останавливаюсь передъ Розальбою или Латуромъ, и нердко самъ карандашемъ передаю бглыя мысли свои бумаг. Смотрите:
На восточной опушк Шампаньи, охотники и пейзажисты часто проходятъ по малой долин Равенейской, славной въ сосдств своими оршниками и водяными мельницами. Кокетливостью своею напоминаетъ она декораціи Комической-оперы. Здсь склонъ холма не разорванъ камнями, не испещренъ песками, на вершин его нтъ развалинъ старинной башни или древняго замка, нтъ ничего дикаго, пустыннаго, здсь не могла бы пріютиться скорбь покинутаго любовника. Возможно ли постоянно горевать среди роскошной природы, которая васъ манитъ къ земнымъ удовольствіямъ, видомъ цвтовъ и плодовъ, оживленною картиною жатвы о собиранія винограда? Равенейская долина такъ щедро надлена небомъ, что въ ней не найдешь ни одного клочка неплодородной земли, самая дорога поросла пахучею и густою травою. Нтъ, печаль была бы здсь неумстна. Можно ли плакать, когда вс тропинки покрыты зеленью, когда изъ каждаго кусточка разсевается пснь и благоуханье? Напрасно искали бы вы здсь образа смерти: везд жизнь, даже на кладбищ, окруженномъ цвтущею изгородью, боле яблонь, нежели надгробныхъ камней. Но что говорю я! печаль повсемстна: она составляетъ для души особый міръ, который скрываетъ настоящій, и чаще представляетъ пустыню, нежели зеленющій оазисъ!
Въ долин Равенейской я былъ свидтелемъ любви, которая глубоко меня тронула. Я постараюсь изобразить ее такъ, какъ она представилась мн въ поэтической юности и въ деревн. Не ожидайте какихъ-либо драматическихъ и страшныхъ сценъ. Прикрасою мн служитъ одна истина.
Въ 1839 г. въ конц мая мсяца, я проходилъ по Равенейской долин, одтой съ неслыханною роскошью, барбарисъ, вишневыя и яблонныя деревья стряхали свои пахучій снгъ на зеленые края дороги, и скрывали ими маргаритки. Я подвигался медленно, среди веселыхъ спутниковъ, юности и поэзіи, когда присоединилась къ нимъ любовь, представившая изумленнымъ взорамъ моимъ нжный образъ, который до-сихъ-поръ ношу я въ сердц. Я прислушивался нсколько минутъ къ пріятному голосу, напвавшему старинную псенку Кино и Люлли, прислушивался съ удовольствіемъ, не столько отъ самаго голоса и псни, сколько отъ мстности, служившей ему театромъ, какъ вдругъ, внизу дороги, я увидлъ прекрасную двушку, лтъ 17-ти, и лниваго осла, котораго она погоняла втвію оршины. Замтивъ меня, она перестала пть и покраснла. Я остановился, прислонясь къ яблон, чтобы лучше разсмотрть красавицу. Вотъ ея портретъ, простой портретъ, сдланный пастелью. Веселое весеннее личико, исполненное улыбокъ и розъ. Какая свжесть, какая невинность и какое веселіе! Зубы блые, какъ молоко, блокурые волосы, нсколько кудрей которыхъ выпали изъ-подъ гребня и маленькаго чепчика. Ни малйшаго украшенія, ни ожерелья, не серегъ, ни даже розы или букета фіалокъ на шпензер! Но довольно.
Я пошелъ но тройник къ мельниц, за осломъ и прекрасной двушкой, пснь которой звучно разносилась по маленькой долин. Молодая мельничиха обогнула прудъ, сбросила рожь у двери, и погнала осла въ конюшню, посл этого она стала очищать колесо отъ набравшейся въ него травы. Я хотлъ заговорить съ ней, но не зналъ съ чего начать. Она, казалось, удивлялась моему молчанію, и удаляясь, вроятно, думала, что я не слишкомъ уменъ. Она остановилась у входа въ маленькій садъ, въ которомъ было боле саладу и рпы, нежели розъ и гіацинтовъ. Въ этотъ разъ, я подошелъ къ ней и попросилъ нсколько фіалокъ, не забывъ похвалить розы, цвтшія на ея щекахъ.
Она мн улыбнулась, покраснла, и наклонилась, чтобы нарвать цвтовъ. Я самъ бы преклонилъ колни, чтобы сорвать розы, о которыхъ я сеи часъ говорилъ. Едва, подала она мн букетъ, какъ раздался громкій голосъ ея матери, звавшей ее. ‘Прощай’ сказалъ я ей, вдыхая запахъ цвтовъ. Она порхнула съ легкостью птички. Я слдовалъ за нею взоромъ влюбленнаго. Запыхавшись, прибжала она къ дому, и я увидалъ тогда красиваго мужчину, который поцаловалъ ее, покручивая свой усъ. Онъ былъ нженъ въ обращеніи съ нею. Съ видомъ удивленія она спросила его:
— Разв ты уже боле не служить?
— Я пріхалъ сюда погостить, чтобы служить одной теб.
Они вошли въ домъ. Я боле ничего не могъ ни видть, ни слышать, и удаляясь, размышлялъ о томъ, что и сердце мельничихи вступаетъ въ службу, и вдыхая ароматъ ея букета:
— Это ея невинность, говорилъ я, улетаетъ въ благоуханіи!
Возвратясь въ долину Равенейскую, въ конц іюля, я не забылъ молодой красавицы. Я отправился къ мельниц. Прудъ былъ почти сухъ, колесо не дйствовало, на берегу крестьяне сушили сно. Я сталъ въ тни кустарниковъ, чтобы незамтно наблюдать. Скоро увидалъ я Генріетту и недалеко отъ нея горожанина, котораго сюртукъ лежалъ въ сторон. Едва примтная тоска подернуло лицо Генріетты, она лниво ворочала сно: эта медленность вызывала улыбку у ея товарища, но на нее ворчала мать.
— Живе, живе! повторяла старая мельничиха. Но любовь одна дйствовала, она выражалась въ страстныхъ взорахъ, сладкихъ рчахъ, надеждахъ, воспоминаніяхъ.
Я слъ на берегу пруда, будто рыбакъ съ удочкой, и посматривалъ украдкой на любовниковъ, восхищаясь прелестью этой сельской картины. Наконецъ переворошили сно.
— За наши труды, тетушка, сказалъ горожанинъ: мы подемъ завтракать на островъ, не правда ли Генріетта?
— Да, да, отвчала та.
— Но намъ нтъ времени, надо доить коровъ, бить масло, сбирать бобы, длать закваску. На островъ здятъ только по воскресеньямъ.
— Тетушка, прервалъ горожанинъ: я пойду собирать бобы, буду длать закваску, но, ради Бога, позволь намъ тамъ только състь нашъ сыръ. Вотъ лодка, которая насъ ждетъ.
Тетка улыбнулась полу-грустною улыбкой, которая меня тронула.
— Что будешь длать, сказала она служанк: надо потшить дтей.
Молодой человкъ и его двоюродная сестра были уже на краю пруда. Генріетта легко спрыгнула въ лодку, онъ отчалилъ толчкомъ ноги: деревянные башмаки двоюродной его сестры служили ему вмсто веселъ, и онъ счастливо добрался до острова.
— Уже! сказала Генріетта. Горожанинъ закрутилъ усы, и какъ онъ зналъ немного мифологіи, то и не преминулъ замтить, что для пути на островъ Цитеры потребно было не боле времени.
— Это не стоило труда, отвчала Генріетта: но возьми же корзину съ сыромъ, разв ты не голоденъ?
Онъ отвчалъ поцалуемъ.
— Послушай, вотъ четыре дня, какъ ты мн ничего не говоришь о нашей сватьб.
— Дитя! мой поцалуй лучше всякаго свадебнаго контракта.
— Садись. Ты не знаешь, что мн снилась война, ты пошелъ въ солдаты, я осталась одна на мельниц. Ахъ, какъ я плакала!
— Глупенькая! разв сражаются нынче иначе, какъ за твои прелести. Спи спокойно. Черезъ три дня, ты будешь моей женой, и мы будемъ такъ счастливы, какъ только бываютъ счастливы въ волшебныхъ сказкахъ.
Генріетта покраснла, и не сказала ни слова.
Это была прекрасная картина, достойная кисти Буше или Фрагонара. Красавецъ и милая мельничиха завтракали на остров, сидя на трав, upu лучахъ заходящаго солнца.
Возвращаясь въ Парижъ въ конц января, я прозжалъ Равенсйскую долину. Увядавъ сквозь обнаженныя деревья трубу мельницы, я отправился черезъ лугъ, по тропинк, ведущей прямо къ пруду. Благодаря продолжительнымъ дождямъ и послдней оттепели, вода изъ пруда выступила, мельница была затоплена. Небо было пасмурно, снжило, втеръ вылъ межъ сосенъ. Внезапная тоска овладла мною. Напрасно искалъ я маленькій садъ, въ которомъ Генріетта сорвала для меня букетъ фіалокъ, сосновый островъ, на которомъ тому назадъ нсколько мсяцевъ она мечтала, и улыбалась своему любовнику: я видлъ только голыя сучья сосенъ. На плотин нашелъ я обломки лодки, въ которой я видлъ горожанина съ деревянными башмаками его прекрасной кузины вмсто веселъ.
— Неужели! говорилъ я про себя, зима здсь такъ ужасна? она оставила свой слдъ на всемъ, не пощадила ничего, ни одного воспоминанія любви!
При этомъ, поднявъ глаза къ небу, я увидлъ дымъ, выходившій блокурыми тучами изъ красной трубы мельницы. Я не могъ удержаться, чтобы не пройдти мимо двери.
— Кто знаетъ, думалъ я: можетъ-быть я увижу кузина и кузину, грющихся у огня, кузина, разсказывающаго забавныя исторіи, кузину, его слушающую, и въ то же время занятую приготовленіемъ супа или тканьемъ льна. Это будетъ послдняя картина, которую надо видть. Я принимаю слишкомъ большое участіе въ счастіи этихъ двухъ любовниковъ, чтобы не быть его свидтелемъ, хотя бы то было лишь въ окна.
Войдя, я увидлъ у огня одну старую мельничиху, которая горько плакала. Встревоженный, я подошелъ къ ней.
— Что съ гобою бабушка?
— О господинъ, вы не поймете моего несчастія: третьяго дня похоронили мою дочь, похоронили, въ углу кладбища!
— Бдное дитя въ могил! повторилъ я въ ужас.
— Да, господинъ мой, заблужденіе, отчаяніе…. Она мн ничего не говорила. Я нашла на груди ея письмо отъ ея жениха. Вотъ оно, сударь, осмлюсь просить васъ, прочесть мн его: оно было смертнымъ ударомъ для нея…
Бдная мать подала смятый лоскутъ бумаги, на которомъ съ трудомъ я прочелъ слдующее:
Теб писать было первымъ дломъ моимъ по прибытіи въ городъ, въ которомъ товарищи встртили меня съ распростертыми объятіями и полными бутылками. О, ты не повришь, сколько здсь хорошенькихъ!
Какъ наше прощанье было трогательно! Сколько слезъ! Если бы я не сталъ курить, мы бы плакали до-сихъ-поръ. Но любовь проходитъ со временемъ. Сноси терпливо нашу разлуку, я, можетъ-быть, поступлю въ полкъ, и возвратясь женюсь на теб при.барабанномъ бо.
PS. Не худо было бы, еслибъ ты прислала мн нчто въ задатокъ твоего приданаго, двнадцать экю, немного боле или мене. Не ищи кошелька, который ты прятала въ стн мельницы, я унесъ его, какъ дорогое воспоминаніе о теб. Пью за твое здоровье!
— Вы понимаете теперь, сказала мн мать, рыдая, отчего дочь моя умерла.
Я оставилъ долину, размышляя о смерти двушки, о красот, увядшей въ первомъ ея развитіи, о любви, горькой, которую я видлъ въ утренней улыбк.
— Персидскій поэтъ правъ, говорилъ я, обращаясь въ послдній разъ къ мельниц: Счастливъ тотъ, кто посл сладкаго сна, просыпается на хладномъ лож смерти!