ЗАХОЛУСТНЫЕ ОЧЕРКИ.
ЗАХОЛУСТНЫЕ ОЧЕРКИ.
I.
Хозяинъ.
I.
Хозяинъ.
II.
Панфирычъ.
II.
Панфирычъ.
III.
III.
Захолустные очерки, Хлопов Л., Год: 1898
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Поздъ юго-восточной дороги подвигался къ станціи М. Въ одномъ изъ вагоновъ III класса, прислонясь къ стн, полулежалъ молодой человкъ лтъ 22—23, брюнетъ, средняго роста съ маленькой окладистой бородкой, съ довольно энергичнымъ профилемъ смуглаго лица. Одтъ онъ былъ въ крытый чернымъ сукномъ полушубокъ и черную же барашковую шапку.
Противъ него на скамь сидлъ пожилой, довольно полный человкъ, судя по долгополой драповой сибирк съ бархатнымъ воротникомъ и огромному картузу съ блестящимъ козырькомъ — купецъ. Борода его была подкруглена по-купечески и на ногахъ сапоги бутылками въ галошахъ.
— А что, далече, господинъ, изволите хать?— обратился купецъ къ молодому человку.
— Нтъ, только до М—ской станціи, а тамъ могу уступить лавочку въ ваше полное распоряженіе. Вамъ, вроятно, далеко хать?
— Да-съ. До Н.— и купецъ назвалъ конечную станцію этой дороги.— А къ кому въ М. изволите хать?
— Въ имніе князя О—ва ду на службу. Раньше онъ у князей Волховскихъ имніе купилъ, а теперь еще участокъ у купцовъ Даниловыхъ, такъ вотъ на этотъ-то участокъ я и ду.
— Знаю, знаю-съ. Участокъ этотъ намъ хорошо извстенъ. Съ Даниловыми намъ приходилось частенько дла длать. Вдь старикъ-то ихъ померъ-съ.
— Да я слышалъ, что одинъ молодой остался. Такъ вы знаете это мсто,— скажите, пожалуйста, каковъ этотъ участокъ?
— Мста эти, прямо надо говорить, гефсиманскія-съ. Что степь, что кусты, что земля, да я такъ полагаю, другого этакого участка во всей здшней губерніи не сыщешь. Прямо надо говорить, золотое дно. И ужъ какъ этакой участокъ Даниловъ прожить ухитрился — непонятное дло-съ. Живо жалко. Положимъ, старикъ-то, царство ему небесное, характеренъ былъ, крутой человкъ былъ покойникъ, старинной заправки: сказалъ, къ примру, деньги такого-то числа отдамъ — и отдастъ, скажетъ отойди, а то побью, не отойдешь — ужъ это врно битъ будешь. А, вдь, вотъ что чудно: какъ старики ни дуроваты были, а все наживали, а вотъ молодые, смотришь, и потише, и поглаже, будто, а все прожили…
— Да, вдь, время перемнилось, ушла старинка-то,— замтилъ молодой человкъ.
— Это вы, господинъ, правильно! Время точно-что перемнилось: построже стало, что прежде съ рукъ сходило — теперь не сойдетъ-съ. Да, вотъ, хоть бы Михаилъ Федорычъ Даниловъ, у котораго вашъ хозяинъ участокъ-то купилъ. Я вамъ про него поразскажу, какія дла ему сходили. Былъ у него сынъ старшій, Николай Михайловъ, такъ вотъ этотъ самый, Николай Михалычъ и шелъ однова съ гуртомъ изъ низовъ. Да-съ. Вотъ, подходятъ въ одномъ мст къ рчк, къ мосту-съ, поглядли: мостъ надежный и погнали быковъ черезъ. Глядь, съ того бока на встрчу имъ на тройк валитъ кто-то. Подъхала тройка къ мосту, кричатъ изъ тарантаса: ‘окороти быковъ!’
— А ты кто такой?— Николай Михайловъ спрашиваетъ.
— Не видишь разв, становой приставъ? Сгоняй быковъ съ моста!
— Нтъ, баринъ, скотину ломать я не буду, обожди, пройдетъ гуртъ черезъ мостъ и продешь.
Становой распалился, выскочилъ изъ тарантаса да къ нему на мостъ, солдатишко съ нимъ какой-то.
Вотъ, становой-то и кричитъ: ‘Какъ, каналья, въ моемъ стан мн прозду не даешь’?
А Николай Михайловъ (сильный былъ человкъ, да и вся ихъ порода сильная была) ухватилъ его за шиворотъ, да не долго думавши — прямо черезъ перила да въ рчку и швырнулъ его, да еще приговариваетъ: ‘дюже ты, баринъ, распалился — охолонь маленько!’ Да-съ! Вотъ какую штуку откололъ!
— Ну, пригналъ онъ быковъ домой и идетъ, чинъ-чиномъ, къ старику. Помолился Богу, поздоровался, сталъ, по старинному, къ притолк и пошелъ у нихъ разговоръ: какъ покупка, дороги-ли. гд покупалъ, да каковъ товаръ, да какъ корма, благополучно ли шелъ?
— Благополучно — говоритъ. Въ одномъ мст только случай вышелъ.
— Какой-же?— старикъ спрашиваетъ.
— Да станового, батенька, съ мосту въ рчку сбросилъ.
— Какъ-же это? Разскажи!
— Такъ и такъ.
— Ну что же становой-то вылзъ изъ рчки?
— Вылзъ, говоритъ.
Помолчалъ старикъ, погладилъ бороду, да и говоритъ:
— Да! Вотъ какіе люди характерные были-съ!
— Ну и что же,— спросилъ молодой человкъ,— сошло имъ это самодурство съ рукъ?
— Сошло-съ. Помирились съ становымъ, ужъ за сколько — не знаю — не хочу соврать. Денежные люди были, а, вдь, за деньги въ прежнее время все сходило-съ.
Съ другого бока скамьи, на которой сидлъ купецъ, во все время его разсказа внимательно прислушивался высокій блокурый человкъ, одтый въ крытый полушубокъ и халатъ. Видимо, заинтересованный разговоромъ, онъ слушалъ, вставъ однимъ колномъ на свою лавочку и держась рукой за желзную подпорку, на которой укрплены полки для вещей.
Когда купецъ кончилъ разсказъ, человкъ этотъ перешелъ съ своей лавочки и слъ около купца.
— Это, вы, хозяинъ про Михаила Федорыча Данилова разсказывали?
Тонъ этого вопроса довольно развязный, былъ, повидимому, не тотъ, съ которымъ служащіе обращаются къ своимъ хозяевамъ-купцамъ, у которыхъ они служатъ, а самое слово ‘хозяинъ’ было просто титуломъ, вмсто, напримръ, ‘милостивый государь’ или ‘ваше степенство’.
Это обращеніе указывало на то, что говорившій принадлежитъ къ тому разряду мелкихъ служащихъ на хуторахъ, цлыя массы которыхъ съ первыми вешними днями бредутъ по хуторамъ и усадьбамъ. По большей части довольно чистенько одтые въ поддевку, поверхъ которой надтъ длинный халатъ въ дурную или холодную погоду, а если день тепелъ, то халатъ или виситъ на рук, или перекинутъ черезъ плечо, на голов картузъ, на ногахъ длинные сапоги, а въ рукахъ непремнно палка, изрдка кнутъ, и если кнутъ, то непремнно хорошей работы, ‘прокуровскій’, называемый такъ по имени одного села, лежащаго на скотопрогонной дорог, славящагося искусной подлкой этихъ орудій. Хорошій кнутъ у этихъ мелкихъ степняковъ, въ ихъ мелкой жизни служитъ своего рода щегольствомъ и за него иногда платится отъ 2 до 5 рублей.
Приходить такой человкъ на хуторъ и, узнавъ предварительно, гд хозяинъ или старшій приказчикъ подходитъ къ вамъ. Если вы наруж, на двор, онъ, не доходя до васъ шага три, галантно снимаетъ свой картузъ, перегибается нсколько напередъ, руку съ картузомъ вытягиваетъ по шву, а если ужъ очень галантенъ, то даже прячетъ назадъ за спину и обращается къ вамъ съ готовой формулой: ‘человчка по земельной части не требуется-съ?’
Если онъ приходитъ къ вамъ въ комнату, то предварительно снимаетъ картузъ, крестится, здоровается съ вами и потомъ уже предлагаетъ вамъ тотъ-же вопросъ. Если онъ нуженъ, то начинаются вопросы: откуда онъ, у кого служилъ раньше и т. д. и за 8—10 рублей въ мсяцъ онъ поступаетъ къ вамъ по большей части ‘въ лто’.
Эти же злосчастные ‘человчки’ служатъ объектами, на которыхъ изощряется остроуміе ‘хозяевъ’.
— А водку пьешь? спрашиваетъ, напримръ, ‘хозяинъ’.
— Не потребляю-съ.
— Ну такъ ступай, братецъ, съ Богомъ, мн такихъ не надо.
Или иначе:
— А насчетъ хозяйскаго — какъ? Съ прихватинкой? Что подъ руку попадетъ, не спустишь?
‘Человчекъ’ растерянно отвчаетъ: ‘Какъ можно-съ! Помилуйте!’
— Что же, не воруешь?
— Избави Боже! Заслужоное это такъ, а чтобы, къ примру, украсть…
— Не украдешь?
— Сохрани Господь! Въ этомъ замчены не бывали-съ,— начинаетъ оправляться ‘человчекъ’.
— Ну такъ иди! Мн этакихъ не надо! Когда ты себ не радешь, а мн-то ты подавно ничего ‘не произнесешь’.
— Это, братъ, что за человкъ — ни себ ни людямъ, а ты хозяину пользу принеси и себ наживи — вотъ это такъ.
Повидимому, однимъ изъ такихъ ‘человчковъ’ и былъ подсвшій къ разговаривавшимъ.
— Это, вы, хозяинъ про Михаилъ Федорыча Данилова разсказывали?
Купецъ какъ-то бокомъ взглянулъ на спрашивавшаго и не спша, сказалъ:
— Про него.
— Это они правильно-съ!..— обратился ‘человчекъ’ къ молодому человку.— Я у Михаила Федорыча года съ два выжилъ. Карахтерные были, царствіе Божіе, и, кое гд, можно даже сказать, самодурные-съ. На хутор они сами не жили-съ, а назжали только, а постоянно жили они въ город К—, и никогда невзначай не здили къ намъ, а прежде, бывало, напишутъ: такого-то числа буду самъ. Вотъ смотришь и валятъ сами тройкой въ тарантас. Мы вс служащіе и старшіе, и младшіе, у крыльца около дому стоимъ. Само собой, безъ шапокъ вс, и, знали ужъ ихъ, однемся какъ похуже, потому щегольства этого самаго не любили они и на одежу большое вниманіе обращали. Такъ, бывало: придетъ къ нимъ молодецъ наниматься, вотъ они его все доподлинно выспросятъ, а потомъ и говорятъ ему: ‘малый, ты, я вижу недурной, да вотъ горло у тебя блое, а я этого не люблю, а люблю я, чтобы горло у вашей братіи было либо красное, либо пестрое’,— это значитъ, что онъ, къ примру, въ блой рубашк, а не въ кумачной или ситцевой. А то однова такой случай былъ: жилъ у насъ на хутор врод конторщика малый молодой одинъ, ну, вотъ и взяли его съ собой Михаилъ Федорычъ въ городъ: переписать имъ по письменной части что-то требовалось. А малый-то молодой и форсовитый былъ, возьми да и наднь крахмальную рубаху — потому, думаетъ, въ городъ ду. Вотъ, дутъ они съ хозяиномъ и нагоняютъ обозъ,— наши на быкахъ въ городъ хлбъ везли. Хозяинъ и говорятъ малому: ‘ну, ты, теперь слзай да садись за возъ, на быкахъ и прідешь, а то мн съ тобой хать не подходитъ: вишь у тебя рубаха-то какая — подумаютъ, ты хозяинъ-то, а я работникъ.’
— Да, вдь, васъ, Михалъ Федорычъ вся губернія знаетъ.
— Это, ты, говорятъ, хорошо сказалъ — врно, а все-таки слзай!
Такъ и ссадили малаго, такъ и халъ тотъ двое сутокъ до города на быкахъ.
Такъ вотъ, бывало, и подкатываютъ Михалъ Федорычъ. Росту ни были агромаднйшаго-съ и въ плечахъ косая сажень. Вотъ, вылзутъ они изъ тарантаса, мы вс сейчасъ въ одинъ голосъ съ пріздомъ ихъ проздравляемъ: ‘съ пріздомъ, Михалъ Федорычъ, честь имемъ проздравить!’
— Здравствуйте, жилеточники, — скажутъ бывало, — ну, какъ у васъ тутъ? Какъ дла?
— Благодаря Бога, Михалъ Федорычъ,— хорошо!
— Ну, то-то! Отпрягай, Кудряшевъ, лошадей!
Кудряшевъ это у нихъ кучеръ былъ. И такая ужъ заправка была, чтобы тарантасъ отпрягать у дома около крыльца, а въ сарай мы его ужъ на себ отвозили и запрягать, когда узжали, такъ же: сначаіа мы на себ тарантасъ изъ сарая привеземъ къ крыльцу, а потомъ Кудряшъ лошадей сюда же ведетъ, здсь и запрягаетъ.
Ну, поздоровавшись съ нами, въ домъ прямо идутъ и приказчика съ обой зовутъ, главный приказчикъ у насъ Ковыряловъ Федоръ Прохоровъ былъ. Тамъ про дла, про посвы, про уборку, про скотину обтолкуютъ, а по двору или по участку на первый день никуда не пойдутъ-съ.
Вотъ на другой день, утромъ, попивъ чайку, приказываютъ дрожки запречь и въ поле дутъ, ежели время горячее, то молодцы вс въ пол на уборк или на полк, и тутъ намъ полегче, поскорй отъ нихъ отдлаешься, а не дай Богъ прідутъ, когда работъ горячихъ нтъ, замучаютъ-съ.
Когда посвободне время, непремнно требовали, чтобы молодцы за ними верхами, конечно-съ, въ поле хали.
Лошадей Михалъ Федорычъ двухъ сортовъ уважали: верховыя наши лошади — оторви голову были, съ своими гуртами изъ низовъ приходили, а рабочихъ лошадей любили, что ни на есть лнивыхъ: прямо сказать, цпомъ ее погоняй, она и хвостомъ не махнетъ.
— Вамъ, говорятъ, дай добрую-то, вы ее сейчасъ обдерете, а эту, небойсь, не перегонишь.
Прежде Михалъ Федорычъ и верхомъ кое-когда въ поле зжали-съ, а потомъ, какъ постарли и огрузли — бросили-съ, да еще одинъ разъ случай съ ними непріятный вышелъ. Разсказчикъ остановился.
— Что же такое?— спросилъ его молодой человкъ.
— Да вотъ какая оказія случилась. Нанялся на хуторъ къ намъ въ объздчики солдатъ одинъ. Малый шустрый-съ. А лошадей въ ту пору настоящихъ верховыхъ свободныхъ не было, заняты вс были. Вотъ и дали ему лошадь изъ рабочихъ, здоровенный меринъ былъ, Кузькой звали, а лнь непроломная, не токмо что кнутомъ, а его и оглоблей не разгонишь-съ. Ну, а солдатъ-то малый ловкій, иной разъ надо поскоре куда дохать или догнать кого, ну, ужъ тутъ хоть слзай, да самъ догоняй — скорй будетъ, или на полк передъ двками форснуть — прямо хоть плачь.
Вотъ и придумалъ солдатъ средство: взялъ себ въ картузъ въ подкладку и заткнулъ иголку здоровую-прездоровую, какой мшки да веретья шьютъ, цыганскими эти иглы называются. Вотъ отъдетъ солдатъ отъ хутора нсколько, картузъ сниметъ, иголку вытащитъ, да какъ этаго Кузьку кольнетъ иглой разъ другой, и летитъ этотъ Кузька, откуда что берется только. И такъ со временемъ пристроилъ онъ этого Кузьку, что только руку къ картузу подноситъ, такъ этотъ самый Кузька летитъ какъ бшеный, даже уши прижимаетъ-съ.
Вотъ и прізжаютъ, какъ-то, Михалъ Федорычъ на хуторъ и вздумали хать въ поле. Пошли на конюшню сами и говорятъ конюху:
— Ты бы, братъ, подсдлалъ мн лошадку бы какую въ поле прохать, только ты поплотнй какую, а то во мн, вдь, обаполъ десяти пудовъ. Это, вотъ, что за меринъ стоитъ?— на Кузьку-то и показываютъ?
— Это, Михалъ Федорычъ, объздной — солдатъ на немъ здитъ.
— Ну, вотъ и добро. Подсдлай мн его.
Вотъ и подсдлали имъ этого самаго Кузьку. Сли-похали, за ними молодцевъ двое. Прохали на посвъ, взглянули, потомъ на покосы прохали и дутъ дальше къ гуртамъ: гурты на расходахъ ходили. дутъ они дорогой — дорога черезъ расходъ пролегала-съ. Только, глядь, на встрчу имъ тарантасъ тройкой детъ и сидитъ въ этомъ тарантас сосдъ купецъ, тоже богатйшій — Александръ Алексичъ Лягушкинъ-съ. Вотъ подравнивается тарантасъ супротивъ нихъ, Александръ Алексичъ и узнали Михала Федорыча и кланяются имъ. Михалъ Федорычъ мерина остановили и тоже хотли картузъ снять, раскланяться, только они руку къ картузу, какъ этотъ самый анаемекій Кузька, какъ хватить сразу съ мста во всю мочь, Михалъ Федорычъ-то съ него кубаремъ… Вотъ, вдь, какая исторія съ. Ну, конечно, сейчасъ молодцы подлетли, подъ руки подняли ихъ, и Александръ Алексичъ остановились, вышли изъ тарантаса, пособолзновали, съ ними же Михалъ Федорычъ въ тарантасъ сли и до хутора дохали. Серчали только посл долго, что при постороннемъ человк конфузъ такой вышелъ. А солдатъ тутъ же удралъ и жалованья не спросилъ. Такъ вотъ съ затихъ самыхъ поръ и стали они больше въ дрожкахъ въ поле здить.
дутъ они такъ-то тихонечко, лошадь лнь-обломъ, а мы сзади человка три верхами демъ со всей своей присягой: у кого сажень въ торокахъ ввязанъ, у кого крестъ пахоту мрять болтается.
Вотъ и начнутъ Михалъ Федорычъ намъ экзаменъ производить:
— Что-й-то, ребята, вонъ у Сурочьяго озера на курган чернется? Ну-ка, доскачьте — поглядите!— А до этаго озера версты три будетъ и знали мы ихъ обычай: ежели послали — скачи, сколько захватитъ. Вотъ и полосуемъ мы другъ передъ другомъ къ этому озеру и знамъ вс, что ничего тамъ и не чернлось, а захотлось хозяину моціонъ намъ сдлать, ухватку нашу поглядть.
Ну, прискакиваемъ къ кургану — тамъ, извстно, нтъ ничего и летимъ опять назадъ. Вотъ, который скорй оборотилъ и докладываетъ хозяину:
— Ничего не видать, Михалъ Федорычъ, такъ это сурки накопали-съ.
— Ахъ, чертовы дти! Все роютъ?
— Копаютъ-съ. Михаилъ Феодорычъ, и даже очень степь гадятъ-съ.
— Ахъ, дьяволы! Что же намъ съ ними длать?
— Да сурочниковъ пригласить попробовать. Все, можетъ, перебьютъ ихъ нсколько.
— Это ты врно, не забыть Федоръ Прохорову сказать надо. Ну, молодчина!
А который молодецъ ежели отсталъ или замшкался тутъ, они его и начинаютъ пробирать, а пробирали они не просто, не руганью, а вотъ какъ-съ:
— А что, Корявинъ, ской эта межа длинна у насъ?— спрашиваютъ этого самаго отсталого.
— Версты подъ четыре Махалъ Федорычъ надо быть-съ.
— Ну? Наврядъ!? Не должно!
— Такъ думаю, надо быть-съ.
— Сажень-то у васъ есть тутъ у кого?
— Есть-съ.
— Ну-ка, прикинь ее.
И пойдетъ этотъ Корявивъ четыре версты сажнемъ мрять: одной рукой за чумбуръ лошадь ведетъ, а другой мряетъ, а время, извстно, лтнее, какъ отмряетъ четыре версты-то, весь мокрехонекъ вернется.
— Ну что? Сколько?
— Тысяча девятьсотъ двадцать сажень-съ.
— Это что же выходитъ?
— Да, безъ восьмидесяти сажень четыре версты должно-съ.
— Ну вотъ, я такъ и оглядывалъ, что не будетъ четырехъ верстъ.
Бываетъ на этомъ и окоротятся, а ежели который очень ужъ имъ не нравится, такъ еще вотъ что длали: прідутъ на хуторъ и сейчасъ велятъ его къ себ позвать.
— На-ка вотъ теб, Корявинъ, двугривенный, скатай ты въ Салтыки, купи мн тазъ глиняный, а то умыться не надъ чмъ.
А до Салтыковъ тридцать верстъ, вотъ и скачи туда тридцать да оттуда тридцать.
А на другое утро опять бгутъ ‘въ конторку’, гд молодцы помщались.
— Самъ Корявина требуетъ! Скорй!
Прибгаетъ Корявинъ къ самому.
— Что, братъ,— незадача! Разбилъ я тазъ-то твой ночью! Видать, похлопочи еще! На-ка вотъ теб двугривенный. Валяй!
И такъ случалось раза три, а то четыре его подрядъ сгоняютъ. Да и не одного нашего брата такъ проваривали, а и своихъ случалось. Жилъ на нашемъ хутор постоянно молодой хозяинъ, Андрей Михалычъ.
Годовъ пятнадцати прислали его Михалъ Федорычъ на выучку на хуторъ, чтобы, то-есть, къ длу пристроивались. Отчаянные тоже, въ родителя были. Вотъ и присталъ молодой хозяинъ къ приказчику главному: купи да купи ему пару собакъ борзыхъ. Ну, извстно, тоже хозяева,— какъ отказать — купилъ. Вотъ какъ-то прізжаютъ Михалъ Федорычъ на хуторъ и попадись имъ на глаза одна эта борзая, вдь и заперты, спрятаны въ шалаш были, какъ и откуда нелегкая вынесла, кто ее знаетъ.
— Это что за собака?— спрашиваютъ.— Чья?
Ну ужъ тутъ врать сохрани Богъ — говорятъ: Андрея Михалыча.
— А! Такъ вотъ онъ какъ дломъ-то тутъ занимается. Послать сюда Федора Прохорова!— это то-есть главнаго приказчика.
— Вотъ что, Федоръ Прохорычъ: пошли ты сейчасъ малаго — куда знаешь — только чтобы завтра къ утру у тебя были: халатъ новый, портки тяжевые, рубаха холстинная, онучи, лапти и шапка!
— Слушаю, говоритъ, хозяинъ.
Вотъ на другой день утромъ все это приносятъ къ Михалъ Федорычу.
— Позвать сюда Андрея!
Приходятъ Андрей Михалычъ.
— Ну, Андрей Михалычъ, вотъ теб одежа, надвай ее, бери бадикъ (палку) и ступай къ Аверьяну гуртоправу на Сурочій расходъ быковъ стеречь. А то ты, батюшка, себ въ голову барство забралъ — собакъ понавелъ, это не наше, не купецкое дло. Иди-ка, постереги быковъ, лучше узнаешь, какъ ихъ нагуливать.— И такъ случается у гурта недли дв продержатъ иной разъ. Да еще прідутъ на расходъ къ гурту, посмиваются:
— Что это, Андрей Михалычъ, вонъ у косорогаго быка-то никакъ черви? Ты, батюшка, деготькомъ почаще помазывай, а то табакомъ присыпь — они и пройдутъ.
А то такой случай былъ: набдокурили что-то Андрей Михалычъ, вотъ Михалъ Федорычъ и приказываютъ позвать ихъ. Пошелъ кто-то,— говоритъ: пожалуйте къ папаш, Андрей Михалычъ,— требуютъ.
— Не пойду! говорятъ. Такъ и скажите, что не пойду!
Идутъ, говорятъ Михалъ Федорычу, что не хочетъ идти молодой хозяинъ.
— Ахъ онъ такой-сякой! Притащить его сюда! Прямо взять и притащить!
Пошли опять къ молодому хозяину и говорятъ: папаша притащить силомъ васъ велли, Андрей Михалычъ.
Они выхватили кинжалъ да и говорятъ:
— А ну, подходи кому жить надоло! Погляжу я, какъ вы меня притащите!
Ну, извстно, кому охота на ножъ лзть. Пошли опять къ хозяину, говорятъ имъ: не даются Андрей Михалычъ, кинжалъ взяли.
Засмялись Михалъ Федорычъ: ‘Ну вотъ это, говорятъ, молодецъ! Подите скажите ему что ничего ему не будетъ — пусть идетъ сюда’.
Приходятъ Андрей Михалычъ.
— Ты, никакъ, Андрюша, жилеточниковъ-то порзать хотлъ?
— Ла, вдь они, говорятъ, силомъ возьмемъ. Ну я и не дался.
— Ха-ха-ха! Ну вотъ за это молодецъ! Люблю! И никогда не давайся!
— Скажите, пожалуйста,— перебилъ разсказчика молодой человкъ,— ну, а съ мужиками какъ онъ обращался?
— Да тоже-съ какой стихъ на нихъ найдетъ. Ежели злы, то лучше и не подходи, ну а ежели веселы — наградятъ мужика.
Приходитъ, къ примру, къ нимъ мужикъ, само собой шапку долой и кланяется Михалъ Федорычу.
— Ты что, галманина?— спрашиваютъ.
— Къ твоей милости, Михалъ Федорычъ!.. Не оставь… Будь отецъ родной…
— Ты не визжи, а толкомъ говори: чего теб?
— Лошадь, батюшка Михалъ Федорычъ, исхарчилась. Остался не при чемъ… Весна вотъ подходитъ…
— Ну такъ я-то теб что сдлаю?
— Будь отецъ родной… Заставь за себя вчно Бога молить… Нтъ-ли у тебя меренишки какого объ трехъ ногъ?.. Заработаю…
— Ну, такого добра у меня нту. А на вотъ теб четвертной денегъ. Да, гляди, чтобы заработалъ. А то какъ тебя нужда-то прижметъ, какъ ужа вилами, ты что хошь наговоришь, а потомъ семь верстъ мимо будешь хуторъ объзжать…
— Да неужлижъ я?.. Ахъ Господи! Да лопни мои…
— Ну, ну, не причитай! Взялъ и ступай!
Ну, а ежели разстроены чмъ, лучше не подходи — и дать ничего не дадутъ, да еще и по ше попадетъ. На это они просты были. Карактерные были. Черезъ свой карактеръ и конецъ себ получили.
— Какъ такъ?
— Да такъ-съ. Передъ самой Святой дло было. Похали Михалъ Федорычъ съ хутора въ городъ. Путь ужъ послдній былъ,— плохой, надуваться ужъ и рчки, и лощины начали. Ну, мелкія рчки, лощиuи перезжали ничего, лошади-зври были. Подъзжаютъ къ городу, ужъ и городъ видно, а рка подъ городомъ сильно вздулась и окройники мстами отошли. Кудряшъ, этотъ самый, у нихъ кучеромъ былъ и говоритъ хозяину:
— Должно, на мостъ хать надо, хозяинъ, а здсь кабы не уходиться.
— Это пять верстъ-то еще крючить? зжай зимникомъ.
— Воля ваша, Михалъ Федорычъ, а кабъ бы бды не нажить?
— Ну, не твое дло. зжай прямо!
Перекрестился Кудряшъ, тронулъ лошадей. Покупались немного у края, однако выбились на ледъ и похали. Почти и перехали рку, у самаго у того берега сразу вся тройка подъ ледъ ухнула и пропала и Михалъ Федорычъ съ ней. Кудряшъ какими-то судьбами выбился, выкарабкался. А тройки и Михалъ Федорыча такъ и слдъ пропалъ и весной нигд не нашли.
Поздъ пошелъ тише. Послышался сиплый свистокъ. Въ окнахъ замелькали мельницы и избы. Молодой человкъ началъ собираться къ выходу.
— Такъ вы, господинъ, на Даниловскомъ участк жить будете?
— На немъ.
— Служащихъ новыхъ вамъ, можетъ быть, потребуется?
— Очень можетъ быть.
— Такъ дозвольте завернуть къ вамъ на этихъ дняхъ. Можетъ, мн мстечка не будетъ ли.
— Что-же, заверните!
— А ужъ мста эта и народъ намъ вполн извстны.
— Заверните, заверните!
— Заявлюсь на этихъ дняхъ. Безпремнно-съ. Счастливо оставаться!
На небольшомъ взлобк, на берегу узенькаго ручья, почти пересыхавшаго лтомъ, сидла маленькая деревушка Шишовка, ручеекъ, протекавшій подъ ней, назывался тоже Шишовкой. Вотъ, въ этой самой Шишовк и познакомился я съ однимъ любопытнымъ мужикомъ. Звали его Иваномъ Панфирычемъ. Заинтересовали меня разсказы о немъ его односельцевъ, которые иначе не отзывались о немъ, какъ о чудак.
— Изыфервый мужикъ,— хитрый.
Вс такіе разсказы возбуждали во мн желаніе познакомиться поближе съ этимъ ‘изыфернымъ’ мужикомъ. Конечно, познакомиться съ Панфирычемъ можно было всегда, но мн не хотлось дать ему замтить, что я вижу въ немъ что-то любопытное или знакомлюсь съ тмъ, чтобы разузнать его ‘чудныя’ продлки, и потому я предпочелъ ждать случая. Вскор случай мн поблагопріятствовалъ. Познакомился я съ нимъ при такой обстановк, гд мн самому пришлось увидать его ‘изыферность’. халъ я, какъ-то, ранней весной передъ самой Пасхой въ сосднее село Кобылинку. Прозжать мн нужно было черезъ Шишовку. Санный путь былъ уже послдній, такъ что, мстами, по взлобкамъ и деревнями, приходилось съ трудомъ тащиться по совершенно почти голой земл.
Хорошо дышалось чистымъ, холоднымъ вешнимъ воздухомъ. Я бросилъ возжи и шагомъ халъ почернвшей, часто уже ‘просовывавшейся’ дорогой. Дорога почти на аршинъ возвышалась надъ уровнемъ земли, снгъ на ней, покрытый слоемъ навоза, плохо таялъ, а по бокамъ его почти уже не было. Какъ трупы лежали по бокамъ дороги отслужившія свою зимнюю службу и подтаявшія вшки. Вшки эти были разныя: были и соломенныя, и ‘моченцевыя’, т. е. изъ моченой конопли, были и просто сучки, съ навязанными на нихъ пуками соломы, были и камышевыя, и всякія другія. До Шишовки было версты три и она хорошо видлась уже. Отъ нея на встрчу мн халъ кто то на саняхъ. Подъхавъ ближе, я увидалъ, что сани были на половину наполнены старыми вшками, а съ боку шелъ, собирая ихъ по дорог, худощавый человкъ въ халат, въ громадной овчинной шапк и въ лаптяхъ. Поровнявшись съ санями, я поздоровался съ мужикомъ:
— Здорово, старшой!
— Здравствуй, Петровичъ!
— Да ты нешто меня знаешь?
— Какъ же, батюшка, не знать, вдь не за сто верстъ живешь-то!
— Да ты чей самъ-то?
— А, вотъ, Шишовскій.
— Тебя какъ же звать-то?
— Да былъ Иванъ Панфирычъ!
Такъ вотъ онъ Панфирычъ-то, подумалъ я.
— Далеко-ли, Панфирычъ, дешь?— спросилъ я его.
— Да, почесть, никуда! Видишь, вотъ, въ саняхъ-то,— вшки старыя собираю.
— Да на что жъ они теб, Панфирычъ?
— Эка, батюшка! Да нашему брату все годится. На топку. Вотъ высохнутъ, и пожгутъ бабы. А дловъ-то теперь только.
— Да ты прізжай ко мн на хуторъ, я теб лучше соломы дамъ на топку-то.
— На этомъ благодаримъ покорно. Да, вдь, хорошо ты, вотъ, велишь пріхать-то, а то, вдь, ее купить соломку-то надо, да и тебя хоша и возьмешь возокъ другой, такъ вдь надо и тебя чмъ ни на есть отдарить,— курнка какого привести, а эта штука-та, вшки-то, он вдь, все равно, такъ пропадутъ,— никому не нужны,— а я вотъ ихъ соберу. Они годятся.
Посл, когда я прожилъ въ этой мстности нсколько лтъ и ознакомился съ жизнью сосднихъ мужиковъ, Панфирычъ сталъ выясняться мн рельефне, стали понятны мн и его бережливость, и его чудачества.
Ломка всего хозяйственнаго строя мужика, всхъ его прежнихъ взглядовъ и привычекъ глубоко поразила Панфирыча. Пришло время, когда натуральное, хлбное хозяйство должно было уступить свое мсто нахлынувшему совершенно неожиданно денежному. Панфирычъ противился этому нашествію всми своими силами. Воспротивился до того, что и односельцы стали считать его за чудака. Да и въ самомъ дл, противленіе это выражалось въ самыхъ смшныхъ формахъ. Жилъ Панфирычъ чрезвычайно хозяйственно. Рдкій ювелиръ обращается такъ бережно съ своими драгоцнностями, какъ обращался Панфирычъ съ каждымъ зернышкомъ хлба, съ каждой соломинкой. Въ пол онъ уже почти не работалъ. Работали сыновья Иванъ и Морей, и разв только въ самую горячую рабочую пору Панфирычъ приходилъ ‘подсобить ребятамъ’. Зато весь домашній распорядокъ велся имъ. Никто такъ хорошо не вывершивалъ и не крылъ въ деревн ‘одонья’, какъ Панфирычъ.
— Ишь, старый хрнъ, какъ яичко обточилъ!— говорили сосди.
Молоченая рожь у него непремнно въ кадушкахъ или подвшена въ веретьяхъ къ стропиламъ риги.
— На что жъ, ты, Панфирычъ, ржицу-то подвшиваешь? Ты бы ее ссыпалъ гд-нибудь.
— Эка, батюшка, ссыпалъ… Ссыпать-то не хитро, да вдь она растериваться будетъ, мыши тамъ ее бдить будутъ, а ужъ тутъ мышь ее не достигнетъ.
Смотришь, другой разъ, Панфирычъ ходитъ въ пол и собираетъ въ кучи засохшую картофельную ботву.
— На чтой-то ты, Панфирычъ, ботву собираешь?
— Да вотъ копенки свои ей понакрыть хочу. Неравно Господь дожжичку пошлетъ. Все суше будутъ, а возитъ-то ихъ домой, кто ее знаетъ, когда будешь. Ребята-то вонъ все за расходъ у купца ворочаютъ. Охъ ужъ эти расходы, пуще всего удаютъ они нашего брата. Вотъ надо бы свои копнки за ведро, да за сухо прибрать, а ты у купца ворочай. И не снять нельзя — свои какіе были выгонишки подъ самыя гумна подпахали — вотъ и неминуче намъ къ купцу идти снимать, а купецъ-то, онъ вдь видитъ, что податься намъ некуда: какой хочетъ на насъ хомутъ надть — такой и надваетъ. Такая тснота — чистая бда.
Съ поля домой Панфирычъ никогда не придетъ съ пустыми руками, онъ непремнно что-нибудь да несетъ домой: вязаночку травки, нарванной имъ по межамъ, мшечекъ какихъ-нибудь грибовъ, пучки ‘душицы’ или ‘чебора’ — ‘старух въ квасъ’, пучки клубничныхъ листьевъ себ для чая, такъ какъ Панфирычъ въ этомъ случа поддался новшествамъ и любитъ ‘попарить нутро’ горяченькимъ, а чай-то, вдь его купить надо, а онъ и клубничный листъ ‘духовитъ’.
— Вдь ты, Панфирычъ, стнолазовъ-грибовъ-то набралъ,— смется ему кто-нибудь,— ты съ нихъ на стну ползешь.
— Нтъ, батюшка, не ползу. Это печеричка — преотличный грибокъ, сладкій.
Въ рченк Шишовк по котловинкамъ водилась кое-какая мелкая рысенка, а весной заходила порядочная. Панфирычъ постоянно рыбачилъ: кололъ острогой щукъ весной, ставилъ верши, ловилъ и бреднемъ. Всю пойманную мелкую рыбешку онъ непремнно сушилъ, толокъ ее въ ступ въ порошокъ и ссыпалъ въ мшечекъ, а въ постные дни выдавалъ бабамъ по щепотк этого порошка ‘во щи’.
— Вдь этакій хитренный мужикъ,— разсказываетъ про него кто-нибудь,— высушитъ эту рыбу, истолкетъ, да во щи и сыпетъ. Да, вдь ты смотри, щи какія — не ухлебаешься.
Кое-какіе примры ‘хитрости’ Панфирыча приходилось и мн видть. халъ я разъ какъ-то въ Шишовку. Дло было осенью. Подъ самой Шишовкой былъ прежде небольшой выгонъ, выгонъ этотъ былъ сданъ подъ посвъ одному мщанину. Мщанинъ посялъ просо, убралъ его и обмолотилъ тутъ-же на выгон, зерно онъ, конечно свезъ, солому убралъ и самъ ухалъ. Подъзжая къ Шишовк я увидалъ, что на пустомъ уже ‘току’, гд молотили просо, копается Павфирычъ съ желзной скрябкою въ рукахъ. Онъ что-то копалъ и сыпалъ въ мшокъ. Я остановился.
— Здравствуй Панфирычъ! Надъ чмъ это трудишься?
— Здравствуй, Петровичъ! Да такъ себ, пустотой все займаюсь. Она, вдь, не даромъ пословица-то сложена, глупая голова и ногамъ покою не даетъ.
— Да ты разскажи, что длаешь-то?
— Да дла-то тутъ чуть. Просо, вишь, бахчевникъ молотилъ тутъ, а токъ то сыроватъ былъ, его проса-то страсть сколько въ землю вбили колесами да ногами-то. Живо жалко. А у меня куренки есть дома, вотъ я его просцо-то это соскребаю съ землицей да въ мшокъ, да домой ношу, он курочки-то и сыты, да еще, пожалуй, съ просца-то и поправляются. А изъ земли-то он его какъ чисто выбираютъ. И свое какое зернышко цло останется, а этому-то просу все равно пропадать, такъ воробьи расклюютъ.
Самая прозжая, бойкая дорога съ того участка, на которомъ я жилъ, проходила черезъ Шишовку. На моемъ участк была большая раздача снокосовъ. Съ начала февраля до самой полой воды съ этого участка безпрерывно двигались цлые обозы съ сномъ, тутъ Панфирычу была тоже ‘поправка’. Особенно доволенъ онъ бывалъ, если зима снжная, дорога съ раскатами и ухабами, по такой дорог воза съ сномъ безпрестанно раскатывались, ныряли въ ухабы, кувыркались и падали, такъ что безпрестанно приходилось ихъ поправлять, перевязывать и переваливать, отъ этого конечно по дорог терялось много сна, и вотъ Папфирычъ отправлялся по этой дорог съ граблями, если сна было натеряно много, сгребалъ его и приносилъ домой порядочныя вязанки сна ‘овченкамъ’, если же сна было потеряно мало, то Панфирычъ выгонялъ своихъ овецъ и ‘стерегъ’ ихъ по этой дорог цлый день, только пообдать приходилъ смнить его ‘внучонокъ’, и, пообдавши, Панфирычъ немедленно возвращался къ своей паств.
Пасха въ этомъ году была ранняя. Сять до Святой никакъ не начинали и, повидимому, самый свъ долженъ былъ открыться на оминой недл.
На третій или на четвертый день праздника ко мн въ ‘контору’ начали приходить шишовскіе мужики: тотъ земельки подъ яровое, другой кормочку какого нтъ ли, а то лошадей кормить дошло нечмъ, третій насчетъ пахоты потолковать.
Въ конц Святой пришелъ и Панфирычъ. Войдя въ помщеніе ‘конторы’, онъ помолился на образъ.
— Здравствуй, Петровичъ! Живой себ?
— Какъ видишь!
— Ну дай Богъ! А я къ теб насчетъ земельки!
— Что жь, садись — гость будешь!
— И постоимъ, батюшка, ноги-то не отвалятся!
— Садись! Старики сказываютъ, въ ногахъ правды нту.
— Это, батюшка, точно. Особливо, ежели годовъ семьдесятъ поживешь,— и вовсе.
— А теб, Панфирычъ, много годовъ!
— Да какъ бы не соврать? Обаполъ семи десятковъ будетъ, а можетъ и вс семьдесятъ.
На видъ Панфирычу никакъ нельзя было дать боле пятидесяти лтъ. Гладкіе, темные волосы безъ признака сдины, небольшая козлиная борода ‘гвоздемъ’ — тоже безъ сдого волоса, прямой станъ, звучный голосъ, веселые срые глаза, а между тмъ человку семьдесятъ лтъ, да я еще слышалъ какъ-то разговоръ о трехстахъ розогъ или палокъ, полученныхъ за что-то Панфирычемъ во время крпостного права.
— Ну какъ живешь, Панфирычъ?
— Живемъ. Да, вдь, извстное оно наше житье-то. Мотаемся. Все нужды, да нехватки.
— Стаю быть, ты своей жизнью недоволенъ, Панфирычъ?
— Ну, батюшка, на Бога пенять грхъ. Живемъ. Хуже насъ, гршныхъ, есть еще, живутъ, тсно только очень жить-то стало.
— А я, Панфирычъ, все вашей жизни завидую. Самъ ты себ хозяинъ, ни отъ кого ты не зависишь, дло твое чистое,— попахивай землицу, теленочекъ тамъ у тебя, ягненочекъ.
— Это ты, батюшка, правильно. Только вотъ землицы-то этой, что вотъ ты говоришь попахивай-то, нту ее у насъ, я вотъ къ теб за ней пришелъ. Ну и телочекъ, ягночкъ растетъ, это точно, на нихъ радуешься, только-что вотъ водить ихъ негд, не на чмъ, да вотъ какъ становой его ягночка-то съ двора сгоняетъ за подати — такъ жалко его.
— Такъ, вдь, что жь ты, Панфирычъ, сдлаешь? Нынче, вдь, время такое. Года, видишь самъ, подошли какіе. И господа поразорились, и купцы, и вы, мужики. Ну, вотъ ты мужикъ не глупый, кто, вотъ, по твоему правильне, по Божьи живетъ? Баринъ ли, купецъ ли, мужикъ ли?
— Да, вдь, какъ сказать? Везд хорошіе люди есть, везд и плохіе. И господа хорошіе есть, и купцы, и изъ нашего брата съ совстью есть, и плохіе люди везд есть. Только я такъ думаю: лучше и правильнй барской жисти нту, а хуже и гршнй нтъ нашей мужицкой жисти.
— Какъ же это такъ, Панфирычъ? Я что-то въ толкъ не возьму!
— Да такъ я своимъ глупымъ умомъ смекаю, батюшка. Ну, вотъ, хоша бы твоего хозяина взять. Графъ, что ли, какой, ты говоришь, онъ?
— Графъ,
— Ну, вотъ, его хоша бы взять. Я такъ полагаю, онъ два царствія себ получилъ. И тутъ на земл онъ живетъ тихо, спокойно, все-то у него есть, во всемъ у него достатокъ, что ему пожелалось, то и есть. Ну, за что онъ, скажи на милость, обругаетъ кого, или обидитъ, или позавидуетъ кому, или жисть свою клясть будетъ? Ему и согршить то негд. Окром этого — что онъ народу кормитъ, вотъ ты у него живешь кормишься, другой такъ-то, мало ли у него хуторовъ.
— Ну, а возьми ты нашего брата — мужика. Вскочилъ онъ утромъ, лба ему перекстить некогда — надо на работу скорй. Пошелъ лошаденку запрягать — она чуть тащится, онъ ее: идолъ, окаянная, такая-сякая, дугой ее, сталъ запрягать, сбруя-то извстно какая, гужъ оборвался — опять онъ ругается, гршитъ, окаяннаго тшитъ. Сошенка плохая, путемъ не пашетъ,— опять ругатство, грхъ. За что ни возьмись, все плохо, все рвется, чего ни хватись — нту, и себя-то онъ клянетъ, и жисть свою. Вотъ онъ мужикъ-то и тутъ страдаетъ, мается, и на томъ свт за эту ругань добра ему не будетъ. Да и недостатки: смотритъ, смотритъ иной, да и украдетъ, а за это, тоже вдь, ни здсь, ни тамъ насъ не хвалятъ.
— Это, что же по твоему, Панфирычъ, выходитъ-то? Бдный, стало быть самъ за себя гршитъ, а богатый за себя нашего брата гршить нанимаетъ. Такъ ему за это грхъ будетъ — не нанимай!
— Ужъ вотъ этого теб доподлинно не скажу, будетъ ли ему грхъ — нтъ ли. А такъ думаю: вдь онъ тебя осиломъ-то не тянулъ, а поди еще ты у него мста просилъ. А нанялся — продался. Коли не хорошо — не служи. Да, вдь и твое дло такое же. Ты- самъ меня обмрять не будешь, объздного пошлешь, телку мою онъ же загонитъ, ежели я цликомъ гд проду, онъ же мн, свой братъ мужикъ, кнутомъ лытки настегаетъ и опять его мужиковъ грхъ. Да и время все мняется. Тонко надо теперь нашему брату жить. Такъ тонко, такъ тонко,— шагу лишняго не переступи. Прежде и промежду себя какъ-то офчше жили… А теперь, какъ пошло эти деньги — промежду себя-то хуже мы жить стали.
— Какъ деньги, Панфирычъ? Да разв прежде-то ихъ не было, денегъ-то?
— Быть-то он были и тогда, и прежде, да не то, батюшка, дло было. Такъ я теб скажу, на что мн прежде деньги были нужны? Соли ншто купить да мелочь тамъ какую, гвоздей или чего? Вотъ ты возьми: racy этого я не покупалъ — горла у меня лучина, а нтъ лучины, знаешь вонъ въ степи у тебя Акулинка, трава растетъ, ей свтились, racy-то этого не покупали, спичекъ этихъ тоже не покупали, огниво да кремень, да трутъ, бывало, отвчаютъ. Ситцевъ этихъ не носили, свое одяніе все было холстинное. Сапогъ этихъ тоже не покупали, въ лапоткахъ ходили, въ самодльныхъ. Картузовъ этихъ не носили, ходили и зиму, и лто въ шапк. Да все, что ты ни возьми, все свое было, не купленое. Свадьбу, скажемъ, сыграть, теперь надо, ужъ это худо-бдно, пять ведеръ вина взять, или праздникъ престольный, опять вина надо, а прежде-то, бывало, браги свои варивали, пива эти, наливки и все это свое некупленое. А теперь, за что ты не хватись, все купить надо, на все деньги нужны, а гд ихъ, деньги-то, взять? Надо хлбъ свой везти да продавать, скотинку какую бы и не продать — продавать надо, гд бы хомутъ какой на шею не надвать — наднешь.
— Это ты про какой хомутъ, Панфирычъ?
— Да вотъ, батюшка, зимнія-то наемки эти. За полцны наймется, трюшницу какую возьметъ, слдомъ ее и исхарчитъ, да свою работу упуститъ не во время сдлаетъ, она и влзетъ эта трюшница-то далеко. Нтъ, какъ можно, батюшка, сытнй, хлбнй прежде жили. Оно можетъ и посрй, да посытнй. А теперь, что ты ни хвати, все купи, все купи. И чуть ты гд себя на волосокъ повольнй пустилъ — глядь — нехватки. А не хватило — купи. Купить-то бы ничего, да купило — притупило. Купилъ бы вола, да спина гола. Ихъ вотъ однхъ податей, да штраховки, да волостныхъ этихъ конца нту. Сколько на нихъ хлба-то со двора согнать надо? А почемъ онъ хлбъ-то?!
— Отчего же это, Панфирычъ?
— Такъ я, Петровичъ, смекаю все отъ земли.
— Какъ отъ земли?
— Оттого, стало быть, что у насъ, у мужиковъ, земли мало, оттого и хлбъ дешевъ.
— Это я что-то не пойму, Панфирычъ. Вдь, если у васъ земли больше будетъ, такъ и хлба еще больше будетъ и еще онъ дешевле станетъ.
— Н-не скажи. Ты вотъ погляди осенью, кто прежде хлбъ на базаръ везетъ — справный мужикъ или тощій? Самая, что ни на есть, голь перекатная спервоначалу попередъ всхъ везетъ. Потому — не за что ей кром взяться — ни козы, ни овцы. А у средственнаго жителя, глядь, жеребчикъ стоитъ, кормится, свиньи дв-три сидятъ — кормятся, овченки тамъ — ему есть чего и окромя хлба продать. Вотъ онъ, справный-то, овесъ свой и не везетъ на базаръ — жеребчика кормитъ, ржицу за лишнюю онъ тожь на базаръ не везетъ, а свиней ей выкормитъ, да продастъ. Вотъ кабы намъ повольготнй жилось-то, кабы землицы-то было побольше, побольше и скотинки бы было и какой залишній хлбецъ, онъ бы на базаръ-то задаромъ не попадалъ, а своей бы скотинк шелъ. Вотъ замсто тысячи возовъ въ базаръ-то его бы можетъ только сто и вывозили бы. Глядишь и цна-то другая была бы. А теперь: нужны деньги — вези хлбишка послдній. Окром ничего, вдь, нту. Ахъ и легокъ нон народъ сталъ, такъ легокъ, такъ легокъ, потроху-то въ немъ то-есть ничего нту, такъ — обличье одно. Чего жъ, почитай въ каждомъ двор по одной лошаденк осталось. Иной только мужикомъ числится, а онъ баринъ. Право-слово баривъ. Избенка заколочена, а то и вовсе продана, самъ гд-нибудь, хоть вотъ у тебя, за жалованье служитъ,— какъ есть баринъ. А ты вотъ, говоришь: завидую вашей жисти. Не завидуй, соколъ. Чуть завистного-то!..