ОНА ВЕРНЕТСЯ.
ОНА ВЕРНЕТСЯ.
I.
II.
III.
——
——
——
——
——
——
IV.
V.
VI.
——
——
——
——
——
——
——
——
VII.
А. Каневская.
‘Русская Мысль’, кн. VIII, 1885
Она вернется, Каневская А. П., Год: 1885
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Луна заливала яркимъ блымъ свтомъ спящій городъ, пустынныя улицы, церкви, колокольни, сады, дома, окаймленные мстами узкою черною рамкою короткихъ тней,— все тонуло и сливалось въ серебряномъ сіяніи глубокой ночи.
Порою изъ центра города неслись неясные звуки, послдніе отголоски минувшаго дня, стукъ запоздалаго экипажа, замирающіе аккорды послдняго марша, которымъ заканчивался концертъ гд-то въ саду, но эти звуки почти не доходили до широкой улицы на конц города, обставленной маленькими, чистенькими домиками.
Ни одно слово, ни одно движеніе и образъ жизни не смущали тамъ тихаго торжества ночи, пока луна, поднимаясь выше и выше по небу, не озарила другой стороны улицы, бывшей сначала въ тни. Тогда въ открытомъ окн одного домика, выступая ясне и ясне изъ тьмы, обрисовался силуэтъ прелестной молодой женщины. Ея почти дтское лицо, съ тонкими чертами, изящнымъ греческимъ профилемъ, было страшно блдно,— быть можетъ, отъ свта луны, быть можетъ, отъ контраста съ большими черными глазами, которые съ невыразимой тоской, тревогой, почти ужасомъ смотрли неподвижно на улицу.
Если бы луна, продолжая свой тихій путь, опустилась ниже и глубже заглянула въ комнату, она бы освтила другую фигуру, сидвшую у другаго окна, мощную фигуру красиваго мужчины, но пока онъ остается въ тни и пристально слдитъ за молодой женщиной.
Онъ видитъ ея блдное лицо и думаетъ, что она такъ блдна именно отъ слишкомъ яркаго луннаго освщенія, да она и нездорова, это ясно видно по ея лихорадочному взгляду, онъ просто страшенъ теперь при лучахъ мсяца, которые точно плавятся въ ея горящихъ глазахъ. Да, въ самомъ дл, вотъ лучи эти сплавились, свернулись и сверкающими каплями западали на подоконникъ.
Молодая женщина припала головой къ стн и зарыдала сдавленно, глухо, жалко, какъ рыдаютъ отъ страшной физической боли, побдившей, посл долгой борьбы съ нею, послднія силы и волю страдающаго.
Онъ всталъ и тихо подошелъ къ ней. Теперь луна освтила его всего, высокаго, стройнаго, его скорбное, доброе лицо, свтлые, полные грусти глаза.
— Что съ тобою, голубка моя?
— Не подходи, о, не подходи ко мн… и не могу, не могу больше… это должно кончиться!…
Онъ стоялъ и слушалъ ея рыданья, отъ которыхъ вздрагивало и качалось ея безпомощное, слабое тло, онъ стоялъ и вспоминалъ: что-то такое уже давно было, что-то по его предположеніямъ должно было случиться, но что именно — онъ не могъ понять и невыразимо страдалъ отъ такого непониманія. Теперь оно какъ будто ближе, немного ясне, точно двигается и наступаетъ изъ страшной, далекой глубины, и само такое страшное, черное, вотъ оно поднимается, краемъ задваетъ за мозгъ, за сердце и отъ него ветъ смертельнымъ холодомъ.
— Пойми, что я не могу больше… я должна уйти, я уйду… уду…
Теперь что-то подступавшее, охватывавшее его ушло и совсмъ утонуло въ глубокой пропасти и самую пропасть затянуло непроницаемымъ туманомъ, сквозь который мысль не могла ничего открыть и увидть.
— Что-жь, голубка моя? Позжай. Зачмъ же ты плачешь и мучаешь себя? Позжай, ты разсешься, поправишься и вернешься спокойною, здоровою…
— Я не вернусь, никогда не вернусь, пойми это! Пора теб знать правду! Три года я тебя обманывала, три года я сама мучилась, и силъ моихъ не хватаетъ больше на это! Я пошла за тебя съ отчаянія, я любила другаго, я страшно, страшно обманула тебя! Теперь онъ вернулся и зоветъ меня! Убей меня, прости меня, но я не могу больше… уйду…
Теперь туманъ исчезъ, растаялъ сразу, мгновенно, и онъ увидлъ ясно, отчетливо безконечную, страшную пропасть, на дно которой ушли передъ тмъ его неясныя тревоги.
Но онъ не отшатнулся и смотрлъ въ открывшуюся бездну, онъ видлъ теперь на далекомъ дн ея уже не что-то безобразное, пугающее, гнетущее, а живаго человка, поверженнаго, раздавленнаго, уничтоженнаго, едва сознающаго всю силу удара, поразившаго его. Рядомъ, въ той же темной глубин, онъ видлъ другое существо, слабое, рыдающее, дрожащее въ пыткахъ невыразимыхъ страданій. Онъ отвелъ свои глаза отъ перваго и, минуя его, подошелъ къ этому немощному, задыхающемуся въ мученіяхъ существу.
Онъ прижалъ его къ своему разбитому, облитому кровью сердцу, поцловалъ пылающую голову и тихо заговорилъ:
— Слушай, моя радость, все мое прошедшее, настоящее и будущее, жизнь моя! Я бралъ тебя и клялся сдлать все для твоего счастья… Не моя вина, если я не усплъ въ этомъ, но что умлъ, я все длалъ. И если это счастье для тебя, узжай, голубка моя. Если это даже только призракъ счастья, мечта о немъ, надежда на него,— узжай, о, узжай, я благословлю путь твой, узжай, не смущайся ничмъ, не думай ни о чемъ. Я… тутъ… самъ справлюсь какъ-нибудь…
Онъ говорилъ тихо, спокойно, но страшно усталъ отъ своихъ словъ, какъ будто вносилъ огромную тяжесть на очень крутую и высокую гору. Она слушала его молча и продолжая вздрагивать отъ слезъ, его слова не удивляли ее, не волновали, она слушала ихъ какъ что-то старое, давнишнее, совершенно понятное и неизбжное.
— Да, узжай. Я тебя не связываю никакими условіями и обязательствами. Будь свободна, какъ птичка, лети, моя голубка, за счастьемъ и найди его, только найди, это будетъ одна моя мольба въ разлук съ тобою!
Онъ смолкъ на минуту, точно желая еще разъ отдохнуть. Сердце его билось въ эту минуту тихо, ровно, и онъ съ свтлою радостью слышалъ, что оно вторило словамъ его.
— Да, истинно, одна мольба будетъ о счастьи твоемъ. Пусть заря новой свтлой жизни откроется передъ тобою. Пусть подъ лучами ея заживутъ въ твоемъ сердечк т раны, которыя я противъ воли и сознанія три года растравлялъ въ немъ. Я думалъ… но я ошибался, клянусь теб, только ошибался… Я бы страшно солгалъ, если бы сказалъ теб, что мн легко разстаться съ тобою. Но это ничего, это, можетъ быть, пройдетъ понемногу… перестань, не плачь, отдохни… бдная моя… Если это теб меня жалко и ты бы хотла облегчить мою душу, дай мн одно только общаніе, одно слово: если когда-нибудь, хоть не скоро, счастье твое померкнетъ, или тебя обманетъ, если ты останешься одна и хоть не любви, а утшенія, успокоенія теб нужно будетъ,— позволь мн врить и надяться, что ты вернешься ко мн. Ни одна вещь въ твоей комнат не будетъ тронута безъ тебя.
Она дрогнула у него въ объятіяхъ и тихо освободила свои руки изъ его рукъ.
— Никогда, о, никогда! И дай клятву не разыскивать меня, никогда ничего не узнавать обо мн.
Онъ не сразу отвтилъ, ему опять показалось, что онъ несетъ что-то тяжелое на гору, но уже не чувствуетъ ни утомленія, ни усталости, а поднимается вяло, безжизненно, совершенно механически.
— Хорошо, даю въ этомъ слово, конечно. Но, вроятно, ты временами пожелаешь узнать что-нибудь о крошк, какъ она растетъ, учится…
— Крошка со мной удетъ.
— Да, и крошку ты возьмешь… Правда, мн съ ней было бы трудно, я бы не могъ… не умлъ бы ходить за нею, вдь, ей только два года.
Онъ умолкъ и больше ничего не говорилъ, теперь онъ дошелъ до самой вершины, голой, пустой, безплодной, на которой и вокругъ которой даже свтъ наступившаго дня ничего не озарилъ для него.
Утромъ онъ самъ пошелъ въ контору экипажей и взялъ два билета въ почтовой карет до ближайшаго города, къ которому подходила желзная дорога. Вернувшись, онъ отобралъ ея любимыя книги, принесъ къ ней въ комнату и сталъ помогать ей собираться, вдь, надо было торопиться,— карета уходила въ два часа дня.
Самъ, своими руками онъ подавалъ ей и укладывалъ въ чемоданъ маленькія блыя рубашечки и платьица крошки. Онъ длалъ все это тихо, печально, но спокойно, ему вспомнились только съ необыкновенною ясностью давнія, давнія похороны маленькаго брата, когда и самъ онъ былъ еще мальчикомъ, вдом было такъ же странно, тихо и пусто, какъ теперь въ этой обнаженной, обобранной комнат, еще недавно такой веселой и уютной, вс, въ томъ числ и онъ, въ черной рубашк съ блыми тесемками, ходили осторожно, изрдка переговариваясь боязливымъ шепотомъ, точно боясь кого-то потревожить.
Когда все почти было уложено, она подошла къ стн, гд вислъ ея большой портретъ, и сняла его. Онъ вздрогнулъ, увидя ея движеніе, въ черной тьм, окутавшей его душу, вспыхнулъ какой-то отблескъ, и онъ ждалъ… но она положила портретъ свой въ чемоданъ.
Теперь, въ первый разъ со вчерашней ночи, страшная, ясная, палящая мука хлынула изъ его сердца и волнами заходила въ немъ, не поднимаясь съ мста, онъ потянулся въ ней и, почти рыдая, молилъ:
— Портретъ… портретъ… хоть что-нибудь оставь!…
Но это былъ одинъ взрывъ, странный и быстрый, какъ взрывъ молніи во время ночной грозы, и черезъ мгновенье онъ, молча, покорно опустивъ голову, слушалъ ея отвтъ, который она едва проговорила, склоняясь надъ чемоданомъ.
— Зачмъ?… Я не могу тебя еще обманывать… Если можешь, съ корнемъ вырви все, все прошлое… теб тогда легче будетъ… Если можешь, не провожай меня до кареты.
Онъ встрепенулся и забезпокоился.
— Нтъ, моя родная, нельзя, я, вдь, самъ бралъ билеты, тебя тамъ не знаютъ, ну… и надо посадить тебя, уложить вещи, присмотрть… Ты не тревожься, мы простимся покойно, никто не пойметъ, зачмъ имъ знать?… Вотъ и экипажи привели… вотъ… теперь подемъ…
Опять онъ самъ уложилъ въ одинъ фаэтонъ вещи, усадилъ туда няньку съ крошкой, въ другой самъ слъ съ нею.
Передъ тмъ, какъ ссть въ фаэтонъ, она припала въ рук его и едва прошептала:
— Прости… прости меня за все прошлое и за все будущее… но иначе невозможно… клянусь, невозможно.
Но и этотъ послдній, подавленный вопль ея не вызвалъ въ немъ новаго прилива горя и муки, только безпокойство его продолжало расти и расти по мр того, какъ экипажъ двигался по улицамъ. Лошади бжали бойко, но ему казалось, что он подвигаются очень тихо, черезъ какія-то безконечныя пространства, среди которыхъ громадныя волны времени смываютъ и разрушаютъ одинъ за другимъ годы прошлаго и, уходя, открываютъ за собою безконечную мертвую пустыню вчности.
Вотъ, наступая слдомъ за ихъ фаэтономъ, ужасныя волны подкатываются и къ виднющейся впереди, ожидающей ихъ карет и унесутъ съ собой и ее, этотъ послдній, послдній обломокъ отъ всего, что было, къ которому припала, прильнула его изнемогшая душа.
Сквозь грохотъ колесъ ему слышится, какъ кто-то спрашиваетъ и на вопросъ отвчаетъ:
— Можетъ быть, хоть когда-нибудь!…
— Подумай самъ, возможно ли это?… Тогда бы не было и всего настоящаго…
Кондукторъ торопитъ, пора хать. Но это невозможно, онъ долженъ еще на минуту зайти въ контору, надо еще поврить, вс ли вещи, хорошо ли ихъ увязали. Онъ держится за дверцу и спрашиваетъ, надежны ли лошади, исправна ли сбруя?
— Ладно все, баринъ, не бойтесь, додемъ,— отвчаетъ ямщикъ, привставъ и разбирая возжи.
— Хорошо ли завинчены гайки и чеки? Вдь, колесо можетъ соскочить…
— Все есть, все, будьте покойны,— говоритъ кондукторъ, вскакивая на подножку, и, вынувъ рожокъ, подаетъ сигналъ къ отъзду.
Странные, пронзительные звуки рожка покрываютъ тоже странный, хриплый крикъ, почти вопль:
— А тормазъ, тормазъ? Тутъ спускъ…
Его что-то толкнуло въ сторону, что-то вырвалось изъ рукъ, и онъ увидлъ передъ собою черный квадратъ, который, колыхаясь и покачиваясь, удалялся отъ него въ облакахъ блой пыли.
Онъ тихо пошелъ слдомъ за каретой.
Онъ шелъ и видлъ, какъ черный квадратъ двигался по свтлой лент шоссе, длался все меньше и меньше, какъ онъ порою исчезалъ за поворотомъ или деревомъ и опять показывался и вновь пропадалъ за пригоркомъ. Онъ взошелъ самъ на пригорокъ и еще разъ увидлъ далеко впереди черную точку, которая скоро и вовсе пропала изъ глазъ. Онъ шелъ все дальше и думалъ, какъ все ему знакомо на этой дорог. Вотъ дача городскаго доктора, онъ былъ здсь въ гостяхъ въ прошломъ году, какъ тополи разрослись, ихъ тогда еще только сажали, это огороды, за ними родникъ, куда онъ приходилъ весною собирать растенія съ своимъ классомъ.
Вонъ, впереди, на горк, большнй дубъ, кажется, единственный въ окрестностяхъ города, онъ на девятой верст, подъ тнью его устраиваютъ пикники, теперь подъ нимъ пусто, никого нтъ.
Онъ свернулъ съ дороги, подошелъ къ дереву и тяжело опустился на землю.
Минуты и часы шли, въ лицо ему дулъ сырой восточный втеръ, срывая и кружа красные листья дуба, мимо тянулись по небу низкія осеннія тучи, то толпясь и цпляясь другъ за друга безобразными, изодранными клочьями, то сливаясь въ тоскливыя, однообразныя срыя полосы. День печально кончался, смеркалось и темнло, на шоссе, показалась повозка съ людьми, прохала мимо и утонула во тьм, съ повозки чуть донесся плачъ маленькаго ребенка.
— Какъ холодно, темно и пусто… страшно пусто… Боже мой, Боже мой…
Онъ задрожалъ, упалъ на землю и зарыдалъ удушливо, судорожно, жалко.
— О, если бы тьма вчности сама поглотила искру жизни моей, какъ тьма этой проклятой ночи покрыла мое жалкое тло съ его муками! Зачмъ и тутъ, посл насилія, этихъ истязаній, нужно еще одно насиліе, къ которому я никогда не приготовлялся? О, лгутъ, когда говорятъ, что отъ мукъ разрывается само сердце и человкъ умираетъ.
— Я никогда не боялся смерти. Меня, помню, въ дтств поразило начало одной псни, которое говоритъ, что ‘жизни тотъ одинъ достоинъ, кто на смерть всегда готовъ’, и потомъ, съ годами, я всмъ сердцемъ увровалъ въ эту истину. Но самоубійство всегда, вс тридцать лтъ моей жизни казалось мн невозможнымъ, неправдивымъ и ненужнымъ, и я не привыкъ къ мысли о немъ… А вотъ теперь ночь пройдетъ, и я привыкну…
— Думалъ ли я, о, думалъ ли когда-нибудь упасть подъ такой ношею? Когда жизнь шла мн на встрчу, озаренная жаркими лучами моей собственной молодости, я зналъ и видлъ, что она не арена одного сладкаго успха и наслажденія. Я понималъ, что борьба можетъ быть лучшею стороной ея, а пораженіе святымъ внцомъ, и я всегда былъ готовъ съ безтрепетнымъ поцлуемъ принять его на свою побжденную голову… Но пасть такъ безцльно, безсильно, безполезно, какъ я палъ здсь, съ моими никому ненужными муками у этого холоднаго дерева!…
— Зачмъ пытка не убиваетъ мысли? Зачмъ мысль, сквозь тьму этой мертвой ночи, освщаетъ такимъ позорнымъ свтомъ погибель мою? А я, думая когда-то о страданіяхъ и готовясь къ нимъ, мечталъ, страдая, пріобщиться къ страданіямъ человчества!
— Какъ невроятно давно это было! Кажется, будто на этомъ громадномъ пространств, между страстными клятвами молодости и настоящею ночью, улеглась цлая исторія человчества съ ея вками и народами. И какія то были клятвы жаркія, истинныя, до сихъ поръ, до настоящаго мгновенья ненарушенныя! Гд же теперь ихъ истина и кому нужны он?
Около него посвтлло и потеплло немного, точно тяжелый мракъ ночи прорзало чье-то тихое, теплое дыханіе. Въ его воспаленныхъ глазахъ стояла чья-то тнь, знакомая, близкая, будто только что вышедшая изъ ндръ души его, и такой же знакомый, почти собственный голосъ говорилъ ему:
— Да, ты безбоязненно клялся пріобщиться къ страданіямъ человчества, когда это нужно будетъ. Почему же теперь не нужны твои клятвы?
— Да, но къ какимъ страданіямъ?
— Ты не торговался съ своей молодостью ни за качество, ни за количество ихъ. И разв что-нибудь измнилось съ настоящей минуты? Разв ударъ, попавшій въ тебя, убилъ съ тобою всю жизнь на земл? Или страданія человчества окончились съ концомъ твоего собственнаго счастья? Или ты думаешь, что ты одинъ на земл лежишь теперь разбитый, измученный, готовый погибнуть и никому, кром тебя, не нужны помощь и утшеніе?… Или ты уже исполнилъ лучшій обтъ свой, лучшую клятву свою — отдать все, что земля и жизнь дали теб, честно расплатиться за все, что получила душа твоя отъ того же страдающаго человчества, и ты расплатился уже?
— О, нтъ, думаю, что не расплатился…
— Или уже нельзя ‘въ предлахъ возможнаго длать возможное добро’, какъ ты давалъ обтъ, и ты не можешь боле продолжать выбранный путь и идти имъ, уступая, покорясь, терпя, пока хоть единое зерно правды можно будетъ выбросить и оставить за собою? И ты выбросилъ это послднее зерно?… Можетъ быть, ни одно изъ зеренъ твоего посва не взошло, и ты думаешь, что больше сять не нужно? И ты не нуженъ больше этимъ блокурымъ и чернымъ лохматымъ головкамъ, которыя такъ любятъ тебя и такъ врятъ теб?
— Помоги, о, помоги мн, все это еще нужно, кажется…
— Я теб помогу, и мы вмст вернемся назадъ, уйдемъ отсюда въ самыя трудныя минуты я приду въ теб и поддержу тебя. Пусть твое будущее будетъ такъ же тихо и печально, какъ этотъ грустный разсвтъ наступающаго дня, но въ теб будетъ жить мысль, что ты не измнилъ, не обманулъ, не продалъ клятвъ своихъ. И она поддержитъ твою душу, какъ солнце, хотя и закрытое этими мрачными облаками, теперь невидимо свтитъ земл.
— О, позволь только, чтобы съ нею жила во мн и другая мысль, вра, что она вернется ко мн! Клянусь теб, это не условіе съ моей стороны, не цна возвращенія моего, но такъ я дольше и лучше буду длать мое дло.
Онъ едва поднялся съ земли, слабый, больной, какъ будто проболлъ и пролежалъ здсь нсколько дней. Поворотъ въ его мысляхъ, ршимость остаться жить, не воскресила и не обновила его, и онъ съ большимъ трудомъ, едва двигаясь, пошелъ по направленію къ городу.
Теперь скорбь не рвала на части его душу, но весь міръ съ землею, солнцами и звздами былъ покрытъ мрачною, тяжелою тнью и только на самомъ краю этого необъятнаго міроваго пространства едва мелькала передъ нимъ чуть замтная блдная точка.
— Можетъ быть, она когда-нибудь вернется.
Въ этотъ день онъ зашелъ въ городскую школу, гд былъ учителемъ, на одну минуту. Мальчуганы въ самыхъ разнородныхъ костюмахъ, отъ нанковаго кафтана съ отцовскихъ плечъ до куртки, передланной изъ женской кацавейки, шумно бросились къ нему.
— А мы думали, что вы и вовсе не придете, Дмитрій Николаевичъ.
— Да, дти, я пришелъ только на минуту, я очень болнъ, и мы сегодня не будемъ учиться и разсказывать. А завтра я врно буду здоровъ и приду. Теперь прощайте и идите домой.
Завтра онъ дйствительно пришелъ въ школу. Едва ли онъ былъ совершенно здоровъ: такъ глубоко впали его глаза, такъ онъ осунулся, похудлъ и поблднлъ, но его взглядъ былъ, попрежнему, добрый и ясный и только новая тнь печали нсколько мняла его.
Мальчуганы, какъ всегда, встртили его у двери, но уже не съ обычными шумными привтствіями: они видли, какъ измнилось его лицо, и робко смотрли ему въ глаза.
— Ну, дти, пойдемте по мстамъ,— сказалъ онъ.— Сегодня мы будемъ толковать про нашу землю, на которой мы съ вами живемъ, про то, какія на ней мста и люди есть, и какъ живутъ они, и отчего въ разныхъ мстахъ и людямъ разно живется…
У него сегодня былъ урокъ географіи, первый въ этомъ году и въ этомъ класс, и онъ имлъ всегда обыкновеніе начинать новый предметъ живымъ разсказомъ, который сначала же далъ бы дтямъ ясное понятіе, что это за наука, чему она учитъ и какія вещи они будутъ узнавать изъ нея и впередъ.
Онъ началъ разсказывать имъ про Африку, эту громадную землю съ громадными рками и пустынями, вчно облитую палящими лучами солнца, про ту необыкновенную жизнь, которую огненные лучи поднимаютъ и вызываютъ изъ ндръ согртой ими земли, изъ таинственной глубины необъятныхъ водъ, про ея неизмримые лса, необыкновенные деревья и цвты, то прекрасные, какъ радуга, то необыкновенные по своимъ страннымъ формамъ и величин, про чудныхъ птицъ, которыя сами, какъ блестящіе цвты, украшаютъ втви деревъ, и про такихъ, что высокія, какъ лошадь, и бгающія быстре ея, живутъ среди песковъ и камней и предоставляютъ солнцу высиживать свои громадныя яйца, про страшныхъ змй, про водяныхъ чудищъ, что могутъ задушить человка и проглотить его, про громадныхъ ростомъ и страшныхъ силою зврей, которымъ нипочемъ раздробить зубами лодку, вырвать съ корнемъ дерево, развалить и разметать жилье человка, наконецъ, про человка, рожденнаго этою необыкновенною землею, чернаго, точно опаленнаго, голаго, подавленнаго могучей природой его знойной родины и борющагося всю жизнь съ ея грозными силами, живущаго почти какъ зврь, но все же умющаго любить, страдать и наслаждаться.
Потомъ онъ сказалъ, что не одн только такія неизвстныя имъ страны есть на свт Божьемъ, и сталъ разсказывать про сверный край родной земли,— про край, забытый солнцемъ, девять мсяцевъ лежащій подъ глубокимъ снгомъ, скованный лютыми морозами, про то, какъ трудно и тяжко человку живется въ этихъ мстахъ, съ какою мукою достается ему тамъ хлбъ и какъ, несмотря на это, онъ любитъ свою бдную, холодную, обиженную родину, съ какимъ благоговніемъ и радостью встрчаетъ первый весенній лучъ, первую зеленую травку, прилетвшую на лтнюю побывку птичку.
— И много еще есть разныхъ мстъ на земл у насъ, много разныхъ народовъ и языковъ, и про все это я буду весь годъ разсказывать вамъ. Вотъ это, дти, и есть самая географія…
Вечеромъ этого дня, въ далекихъ закоулкахъ города, въ хатенкахъ и лачужкахъ рабочаго люда, мастеровыхъ, извощиковъ, водовозовъ, за раннимъ семейнымъ ужиномъ, на завалинкахъ у калитокъ, на перекресткахъ улицъ шли восторженные разсказы про невиданныя земли. Съ горящими глазами мальчуганы толковали про водяную лошадь, что вовсе и на лошадь не похожа, а больше на бочку, которой нипочемъ раскусить человка, про змя, настоящаго, живаго, длиною въ пять саженъ, про слона — звря съ зубами въ два аршина и носомъ до самой земли, которымъ онъ, какъ рукою, и ягоду малую на земл сорветъ, и дерево съ добрую оглоблю — какъ перержетъ — переломитъ, про черныхъ, какъ смола, и совсмъ голыхъ людей, не знающихъ Бога, дящихъ сырье, которыхъ, какъ зврей, ловятъ и продаютъ на работы въ чужія земли.
Старики слушали эти разсказы и покачивали головою.
— А не врешь ты, малый?
— Ей-Богу, не вру. Дмитрій Николаевичъ сегодня слово въ слово разсказывалъ.
— Ну, коли Дмитрій Николаевичъ говорилъ, значитъ правда. Чудны дла твои, Господи!
Дмитрія Николаевича знали въ этихъ домикахъ и лачужкахъ хорошо и старые, и малые, въ рдкомъ изъ нихъ не бывалъ онъ то по личнымъ дламъ своихъ мальчугановъ, то по дламъ ихъ семейныхъ, и уже пятый годъ былъ онъ тутъ не бариномъ, а желаннымъ гостемъ и своимъ душевнымъ человкомъ.
Поздно этимъ же вечеромъ онъ одиноко сидлъ на скамейк у своей калитки, смотрлъ въ темную даль по пустынной улиц, въ ту сторону, куда она ухала, и думалъ, думалъ…
‘Гд она, гд въ настоящую минуту? Она похала къ другому, она похала за другой любовью… О, сохрани ее, Господи, въ этомъ страшномъ путешествіи! Помоги ей узнать и поврить, что конецъ ему всегда можетъ быть на груди моей, какими бы путями она ни шла, какія бури и испытанія ни сокрушили бы ея слабую душу. Только бы она сама захотла этого!’
Онъ думалъ, о сегодняшнемъ дн, о своей ршимости остаться и служить избранному длу, о дтяхъ, которыя не сводили гіазъ своихъ сегодня съ него, ловили каждое слово его, боялись шевельнуться, пока шелъ его живой разсказъ, и которыя отлично поняли, что такое географія, и сразу полюбили эту науку съ такимъ чуднымъ, чуждымъ для нихъ названіемъ.
— Да, это все еще нужно, и я отдамъ имъ душу мою, не оставлю ихъ, а самъ буду жить съ своимъ горемъ. Все же оно, хотя черное и великое, насквозь прошито золотой нитью… Можетъ быть, она когда-нибудь вернется…
Онъ раздлилъ свою жизнь пополамъ, вс свои силы и время онъ отдалъ школ и жилъ съ дтьми, поорежнему, не измнивъ ни своей любви, ни программ, съ которыми онъ приступилъ къ длу въ первый же годъ своей дятельности.
Какъ и прежде, въ каждую дтскую душу онъ заглядывалъ порознь, помогалъ ей и жить, и учиться, умлою и любящею рукою расчищалъ тотъ хламъ и соръ, которыми жизнь такъ часто заглушаетъ въ молодомъ сердечк робкіе листки добра и правды, и не было того дтскаго сердечка, гд онъ не разыскалъ бы заботливо этихъ листочковъ и ростковъ.
Зимою, весною и лтомъ, когда позволяло время, онъ уходилъ съ дтьми за городъ, подсматривать съ ними, какъ спитъ природа, откапывать лягушекъ и ящерицъ, чтобы показать, какъ они проводятъ зиму и какъ оживаютъ, если ихъ отогрть, отыскивалъ и подстерегалъ птицъ, зимующихъ или прикочевывающихъ сюда на зиму, и разсказывалъ, почему эти птицы могутъ здсь жить зимою, а другія не могутъ и улетаютъ.
Лтомъ, въ Ивановъ день, онъ самъ проводилъ съ дтьми ночи на опушк лса и стерегъ разцвтъ папоротника, который, разумется, ни разу не разцвталъ, а поутру объяснялъ имъ, какъ папоротникъ даетъ смена безъ всякихъ цвтовъ, и находилъ имъ эти смена, заставлялъ собирать ихъ и сять гд-нибудь и смотрть, какъ изъ нихъ выйдутъ молодые папоротники.
Вс же свои мечты, надежды и ожиданія онъ отдалъ ей, одной ей. Каждый вечеръ, когда совсмъ темнло, онъ выходилъ на улицу, садился у калитки подъ навсомъ воротъ, смотрлъ въ ту сторону, куда она ухала, и думалъ о ней. Этого часа онъ ожидалъ съ тою покойною увренностью въ его необходимость и неизбжность, съ какою люди ждутъ восхода солнца утромъ, заката вечеромъ, и никакая погода, ни холодъ, ни дождь, ни втеръ, не прогоняли его съ улицы до самой глубокой ночи.
Безъ всякихъ разсужденій, безъ какихъ-нибудь выводовъ и причинъ въ немъ незамтно сложилась глубокая увренность, что если она вернется, то непремнно поздно вечеромъ, и онъ каждый вечеръ выходилъ ожидать ее.
Къ городу, гд онъ жилъ, стала подходить желзная дорога. Постройка ея очень взволновала его, дорога шла оттуда, куда она ухала, и ей теперь гораздо удобне и легче будетъ вернуться, конечно, она прідетъ не иначе, какъ по желзной дорог, къ тому же, и пассажирскіе позды приходятъ въ половин одиннадцатаго вечеромъ.
Съ открытіемъ дороги, къ его долгимъ грустнымъ и тяжелымъ вечернимъ думамъ примшалась новая струя тревоги и безпокойства. Иногда, хотя очень рдко, фаэтоны съ пассажирами прозжали съ вокзала по той улиц, гд онъ ожидалъ ее. И вотъ, когда въ конц этой улицы слышался шумъ колесъ и показывались два огонька, въ душ его вставала широкая и могучая волна и напоръ ея мгновенно разлучалъ его съ сознаньемъ и волею, тяжелая сть, сплетенная изъ ужаса и надежды, падала на его мозгъ и онъ съ трудомъ приходилъ въ себя, когда шумъ экипажа и бгущіе съ нимъ огоньки замирали на другомъ конц улицы.
Но понемногу онъ привыкъ къ этимъ огонькамъ и хотя вс они пробгали мимо, оттого не тускнла вра, съ какою онъ тихо говорилъ, провожая ихъ глазами:
— Это ничего, она, все-таки, можетъ быть, вернется…
Такъ прошло слишкомъ три года, три долгихъ, одинокихъ года, и ихъ тяжелые шаги не стерли той золотой нити, которою была вышита надежда по его великому черному горю, также какъ не стерлись и слды, наложенные на его лицо тяжкою ночью подъ старымъ дубомъ. Даже теперь, при неполномъ свт лампы, когда онъ сидитъ надъ книгою, длая замтки для завтрашняго урока, видно, какъ онъ измнился и постарлъ за это время, какъ лицо его похудло и осунулось, и когда онъ, поднимая отъ книги утомленную голову, взглядываетъ на часы, замтно, что глаза его ушли еще глубже и темныя кольца, окаймившія ихъ въ ту памятную ночь, раздвинулись еще шире.
Онъ закрываетъ книгу, потому что и сегодня, какъ вчера, какъ во вс минувшіе дни этихъ трехъ лтъ, ему пора идти на улицу, думать о ней и ждать ее. Сегодня на двор особенно хорошо и тихо, хотя небо затянуто тучами, но отъ падавшаго весь день пушистаго снга на улиц очень свтло, снгъ и теперь продолжаетъ рдко и тихо падать и его звздочки и хлопья, мягко кружась въ воздух, скоро покрываютъ блою кружевною сткою его черную фигуру, закутанную въ длинный плащъ. Но онъ не замчаетъ этого, потому что. его мысли, такіе тихо кружась и двигаясь, ведутъ его далеко отсюда и отыскиваютъ въ невдомыхъ пространствахъ жизни дорогой, до сихъ поръ не померкшій, не поблднвшій образъ.
— Если бы я только хоть зналъ, гд искать ее душою! Это время не было бы такъ тяжело для меня и мн легче было бы оглядываться на пустыню, пройденную мною безъ нея. Но вотъ уже четвертый годъ какъ я ничего о ней не знаю…
— Куда занесъ ее неизмримый потокъ жизни? Мчитъ ли онъ ее и теперь въ своемъ шумномъ водоворот, осыпая серебряными брызгами счастья, нашла ли душа ея миръ и успокоеніе у тихаго берега, или мутная волна обмана и разочарованія захлеснула ее… она теперь брошенная измученная, усталая и одинокая?… Это такъ возможно и такъ было бы ужасно… О, тогда она знаетъ, куда идти ей, я такъ молилъ ее объ этомъ!
— Кто знаетъ, можетъ, за это время наши пути, невдомо для насъ обоихъ, начали сближаться, хотя издалека, только издалека… И, можетъ, довольно еще одного года, чтобы они сошлись и опять слились въ одну тропинку… И я думаю, что тогда она уже не раздвоилась бы больше.
— Что мы скажемъ другъ другу, когда она вернется? Сколько новыхъ страницъ вписала жизнь за минувшіе три года въ душ ея и откроетъ ли она мн прочесть ихъ? О, я скажу ей: вписанное туда — свято для меня, и если ей больно переворачивать т листки, никогда рука моя не коснется ихъ.
— Вернется ли съ нею крошка? Вдь, ей теперь шестой годъ и она все говоритъ уже. И о ней я до сихъ поръ ничего не знаю.
О, знай, моя благословенная, что придетъ ко мн съ тобою, будетъ мн такъ же дорого, какъ сама ты. Клянусь теб въ этомъ!
— Какъ наша улица разраслась и обстроилась съ тхъ поръ, какъ она ухала. Я думаю, она съ трудомъ найдетъ нашъ домикъ, особенно вечеромъ… разв липу нашу узнаетъ, она одна на всей улиц. Помнитъ ли она ее?
— Какъ хорошо, что горе и малодушіе совсмъ не раздавили меня въ ту тяжкую ночь. Теперь бы я не сидлъ здсь и не ожидалъ бы ее, а я такъ могу еще быть нуженъ ей, быть можетъ, такъ же, какъ и вамъ, мои дорогія дти, ради кого я остался и кому, я думаю, не измнилъ ни разу за это грустное время, хотя врядъ ли я былъ бы въ силахъ дать вамъ все то, что даю и что думаю отдавать до послдней минуты, если бы не ожидалъ, что она вернется!
Въ тяжеломъ зимнемъ воздух пронесся долгій, густой свистокъ паровоза. На конц улицы задвигались экипажи и замелькали фонари, проносясь отъ вокзала въ городъ. Вотъ одинъ экипажъ сворачиваетъ въ улицу и два огонька двигаются къ нему.
Что-жь? По этой улиц часто теперь прозжаютъ въ новую гостинницу на углу площади, вроятно, за глубокимъ снгомъ фаэтонъ детъ такъ тихо и держится ближе къ одной сторон, вотъ онъ остановился на минуту, кто-то выглянулъ и спрятался, фаэтонъ шагомъ похалъ дальше и черезъ нсколько домовъ опять остановился, изъ-подъ низко спущеннаго верха выглянула женская голова и пристально разсматриваетъ дома.
Онъ страшно вздрогнулъ, покачнулся и всталъ, но долженъ былъ схватиться за ручку калитки, чтобы не упасть. Тяжелый, почти беззвучный стонъ откуда-то прошелъ по его душ, сдавилъ ему грудь и горло и, поднявшись въ голову, разсыпался тамъ частыми звонкими ударами, сквозь стукъ и боль которыхъ до него донесся женскій голосъ:
— Да нтъ, вовсе не тутъ… я говорила теб, у большихъ деревьевъ…
— Нтъ… разумется, нтъ, не она… Какое безуміе!… Я знаю, что не она… но кого-то ищутъ… я, можетъ, знаю… я могъ бы показать… здсь… сейчасъ деревья…
Фаэтонъ остановился въ двухъ шагахъ отъ него, въ упоръ на него выглянула молодая незнакомая женщина и, откинувшись съ нахальнымъ хохотомъ назадъ, въ темную яму фаэтона, закричала:
— Ты, дуракъ, ошибся улицей. Позжай назадъ!
Извощикъ ворча сталъ поворачивать лошадей, а онъ, скользя плечомъ и рукой по калитк, тихо опустился передъ нею на снгъ.
Онъ заболлъ посл того вечера тяжко и надолго. Болзнь, вроятно, давно таившаяся въ немъ, посл испытаннаго потрясенія точно освободилась и открыто завладла его слабымъ тломъ. Онъ не могъ ни выходить, ни вставать съ постели и страшно томился и тосковалъ. Больше всего его мучила мысль, что теперь, если она вернется, онъ не встртитъ ее, и онъ приказывалъ до глубокой ночи держать свтъ на всхъ окнахъ, выходящихъ на улицу. Потомъ его очень безпокоила школа, за его болзнью должны были пріостановиться занятія по географіи и естественной исторіи во второмъ и третьемъ классахъ, такъ какъ замстить его было некмъ. Когда ему длалось лучше, онъ пытался направить какъ-нибудь занятія безъ себя, призывая боле способныхъ мальчиковъ и указывая, что они должны прочитывать, хотя безъ него, по книг, просилъ товарищей урывать какъ-нибудь время отъ собственныхъ занятій и помогать классамъ въ тхъ случаяхъ, когда занятія не могли идти дальше безъ необходимыхъ объясненій. Но онъ сознавалъ, какъ все это слабо и недостаточно, и потому очень горевалъ.
Зима шла къ концу, солнце работало надъ землею, гнало съ нея ледъ и снгъ и звало жизнь изъ ея оттаивающей груди. И въ его груди работала болзнь, производя тамъ страшное опустошеніе, работала усиленно и торопливо, точно боясь, что идущіе лучи свта и тепла помшаютъ окончить ея черную работу.
Разъ, въ конц весны, онъ проснулся утромъ посл недолгаго сна. Въ этотъ день онъ чувствовалъ себя очень дурно, холодный потъ выступалъ на его груди и лбу и невыносимая тоска его томила. Но мысль о смерти была далеко отъ него, ему только страшно хотлось видть около себя людей, слышать отъ нніъ что-нибудь, видть ихъ движеніе. Онъ вспомнилъ, что черезъ дв недли должны начаться въ школ экзамены, а онъ собирался непремнно увидать передъ тмъ дтей и поговорить съ ними. Онъ послалъ сказать въ школу, чтобы второй и третій классы зашли къ нему посл урока.
Посл полудня комнату его стала наполнять толпа дтей. Они робко, съ сдержаннымъ топотомъ, неловко держа въ рукахъ фуражки, подходили къ постели и широко раскрытыми, испуганными глазами смотрли на его искаженное, изглоданное болзнью лицо.
Онъ слабо шевельнулъ головою на подушк.
— Здравствуйте, дти… Давно мы не видались. Видите, какъ я расхворался, но это ничего, пройдетъ… Подойдите ближе… мн трудно говорить…
Передніе ряды слегка подвинулись въ его кровати.
— Ну, что-жь, черезъ дв недли у васъ экзамены, что-жь, вы молодцами будете?… а? Не боитесь?
— Нтъ, не боимся,— прошептало нсколько голосовъ.
— Ну, смотрите, я врно поправлюсь къ тому времени и самъ приду… А вы все прочитывали, что я передавалъ вамъ?
— Все прочитывали, Дмитрій Николаевичъ, все,— заговорили дти въ нсколько голосовъ и увренне.
— Только вотъ про камни еще не прочли…
— Да еще карту Сибири не рисовали. Иванъ Петровичу недосугъ былъ листы выдать, завтра общался…
— Ну, какъ же вы безъ меня поживаете!.. Вс здсь?
— Васи Никифоровыхъ нтъ, его недли съ дв со двора не отпускаютъ. Отецъ ногу зарубилъ, такъ съ хозяйствомъ некому управляться. У нихъ лошади, теперь глину возятъ, а работника нтъ…
— Намедни, Дмитрій Николаевичъ, мы на огород своемъ были,— заговорилъ одинъ мальчуганъ, нершительно подвигаясь въ кровати,— такъ грецкая оршина, что вы сажали въ позапрошломъ год, листъ пустила. И кукушку я видлъ тамъ… такъ долго куковала. Стало быть, вс ужь птицы къ намъ прилетли… она послдняя самая…
— Да… послдняя…
Онъ остановился, тяжелое хрипніе прервало его на полуслов. Мальчики съ ужасомъ смотрли, какъ тускнли его глаза, руки слабо двигались по груди и едва разслышали его слова, которыя съ разстановкою, задыхаясь, онъ выговаривалъ:
— Ну, дти… теперь прощайте… мн надо заснуть… я очень усталъ… Идите да скажите… тамъ… чтобы меня разбудили, если она вернется…