Поручик Поспелов, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

И. Л. Леонтьев (Щеглов)

Поручик Поспелов

Из записной книжки молодого офицера<

Источник текста: Спутники Чехова. Под ред. В. Б. Катаева. М., Изд-во Моск. ун-та, 1982.

Город Т. праздновал взятие Ардагана. Городской сад пестрел флагами, цветными фонарями и транспаранами. Над воротами, у главного входа, красовалась размалеванная декорация, представлявшая маленького кривоногого солдатика в угрожающей и непристойной позе и перед ним на коленях огромного толстого турка, умоляющего о пощаде, около этой патриотической картины стояла кучка восточных зевак и что-то сплетничала на своем гортанном наречии. Сад был битком набит: говор, суетня, давка, в беседке, напротив ресторана, визжал оркестр струнной музыки, под навесом, у буфета, за маленькими столиками шумела разноязычная толпа русских, грузин, армян и жидов, единодушно праздновавших победу нашего оружия, о чем красноречиво свидетельствовали раскрасневшиеся физиономии и бессвязные речи. От нечего делать я поместился за одним из столиков, потребовал бутылку пива и тоже начал ‘праздновать’. Несмотря, однако, на видимое ликование, я находился в наисквернейшем расположении духа, что иначе и быть не могло при тех печальных обстоятельствах, в которых меня застало помянутое 21 мая 1877 года. Назначенный в действующий отряд, я должен был получить из Т-ого окружного управления предписание о дальнейшем следовании, жалованье и прогоны, прошло две с лишком недели, а я все сидел в Т., не получая ни предписания, ни денег, прозябая в долг в вонючем нумере провинциальной гостиницы и испытывая все приятности пыльного и грязного захолустья. История знакомая, впрочем, не мне одному в то смутное время. Праздничное настроение толпы, весьма уместное во всякую другую минуту, теперь только досадно раздражало мои нервы.

Я уже допивал последний стакан и готовился расплатиться, когда позади себя услышал шум пододвигаемых стульев и отрывок беседы, невольно остановивший мое внимание: кто-то горячо и в довольно резких выражениях передавал своему собеседнику историю, совершенно подобную той, которая случилась со мною, с тем, однако, счастливым различием, что интересный незнакомец сидел в Т. уже целый месяц. Заживо затронутый всем услышанным, я немного отодвинулся и поместился так, чтобы мне было видно разговаривающих, не давая в то же время нескромного повода заподозрить себя в подслушивании. Напротив юного и франтоватого капитана ‘из штабных’, с бледным усталым лицом, тусклым, равнодушным взглядом и жидкими, но щегольски расчесанными бакенбардами, сидел скромный артиллерийский поручик, среднего роста, в коротеньком потертом пальто и фуражке с порыжелым бархатом. На вид ему было лет двадцать пять — двадцать семь. Мне сразу бросилось в глаза его смуглое, честное лицо, большие жилистые рабочие руки и вдумчивый, пристальный взгляд его карих глаз. Говорил он глухо, но с какой-то приятной, если так можно выразиться, задушевной сипотой и постоянно пощипывал свою маленькую темно-русую бородку.

— Нет, вы представьте мое положение,— говорил, волнуясь, артиллерийский поручик,— целый месяц сижу в этом проклятом городе, что называется, без гроша денег, заложил все, что мог… Вы только поймите, зачем я после этого бросил бригаду: там у меня было все-таки какое-нибудь дето, а здесь влачишь какое-то бесцельное существование и, что всего хуже, не знаешь даже, когда оно кончится… Послушайте, неужто же нет никакой возможности уломать К. отпустить меня в отряд?

Адъютант скептически чмокнул губами.

— Пусть в таком случае выдадут мне вперед жалованье,— не унимался поручик.— Не пойду же я просить Христа ради, рассудите вы на милость!

— Попросите, чтобы вас прикомандировали к арсеналу,— процедил утомленно адъютант, он говорил небрежно, точно швырял словами.

Поручик окончательно разгорячился.

— Нет-с, покорно благодарю. Я дал зарок больше не показываться в управление. Помилуйте, каждый раз одно и то же: ‘Не будете ли любезны сообщить, куда меня наконец назначат?’ — Вероятно, в подвижной парк.— ‘Какой парк?’ — Он еще не формировался.— ‘Когда же он будет формироваться?’ — Неизвестно.— ‘Кто командир?’ — Неизвестно.— ‘Долго ли мне придется еще прожить в Т.?’ — Неизвестно.— Одним словом, никому и ничего неизвестно!

— Не вы один! — адъютант полунасмешливо подмигнул в мою сторону и подлил себе из стоявшей перед ним бутылки кахетинского. Тот с любопытством оглянулся. Собеседники шепотом обменялись несколькими словами, после чего разговор продолжался уже в более покойном тоне Поручик жаловался на скуку, которая его начинает одолевать. Адъютант тоном житейского мудреца советовал ‘не напускать на себя’, развлекаться и не сетовать на всемогущего К.

— Почем знать,— добавил он, слабо улыбаясь,— может быть провидение хочет избавить вас от безвременной смерти!

Наконец адъютант встал, расплатился, закурил папироску, небрежно сунул руку поручику и, пуская изящные кольца дыму, направился к выходу. По уходе адъютанта поручик поглядел внимательно в мою сторону, встал и решительно подошел ко мне признаться, я только этого и хотел.

— Вы меня простите,— начал он,— что я к вам так прямо подошел. Мы в одинаковых с вами обстоятельствах, и это должно нас немножко сблизить… Поручик Поспелов.

Я назвал себя, подал руку и почувствовал энергическое, хорошее пожатие. Я думаю, никогда так легко не знакомятся и так близко не сходятся, как во время войны и в особенности молодые артиллерийские офицеры. Поэтому нет ничего удивительного, что не прошло и четверти часа, как мы беседовали уже без всякого стеснения. Поспелов сообщил мне, что когда от ***-ой артиллерийской бригады потребовали офицера в действующую кавказскую армию, он, находившийся не в ладах с батарейным командиром, вызвался ехать и попал, что называется, из огня да в полымя. Я в свою очередь рассказал ему о себе. Оказалось, что мы одного выпуска, только из разных училищ, нашлись некоторые общие знакомые, наконец, нас связывали одинакие симпатии к генералу К. Все это сделало то, что за второй бутылкой пива мы уже чувствовали себя наполовину друзьями.

Что особенно поражало в Поспелове — это безыскусственность манеры, с которой он обращал к вам свою речь, чуть ли не с первых же слов он начал мне говорить ‘голубчик’, и в его устах это скороспелое признание не только не отзывалось нахальством или пошлостью, но было так тепло и просто, как будто бы иначе и быть не могло, кроме того, отсутствие фразы и своеобразная простота языка придавали его речи необыкновенную силу убежденности. Все это вместе производило прочное и оригинальное впечатление.

— Вы знакомы с С-ским? — он назвал франтоватого капитана.

Я отвечал ему, что теперь вспоминаю, что я однажды с ним встретился в канцелярии управления и что он произвел на меня далеко не благоприятное впечатление своим покровительственным тоном и пошловатою внешностью.

— Молодчик, нечего сказать! — усмехнулся Поспелов.— Ведь он мой товарищ по училищу, как же-с, всего лишь годом раньше выпущен. Юнкером был славный малый, хотя, признаться, фатоват маленько, а теперь полюбуйтесь, как себя обработал — и на человека непохож стал… В глазах как по писаному прочесть можно: ‘У меня казенная квартира, казенное отопление и освещение, и мне до вас, господа, дела нет!’ И ведь, пари держу, взятки берет, не деньгами, конечно, а как истый джентльмен — лошадьми… Безобразно!!

Подошел слуга: мы расплатились, но покидать своих мест и не думали.

— Удивительный, право, нынче народ,— продолжал Поспелов,— или хищник, или уж наверное ‘делец’. Например, у нас в бригаде — защищать не буду — все по большей части ‘хищники’, а ежели и есть кто подобропорядочнее — прослужит год в строю и уж непременно полезет в академию.

— Вы что-то уж очень враждебно настроены против академии,— я не мог не улыбнуться.— По-моему, это самый естественный исход.

— То есть, что вы подразумеваете под естественным исходом?

— А то, что строевая служба не может долго удовлетворять развитой ум: человек начинает скучать, искать дела и натурально стремится в академию, в Петербург.

— Где, по окончании курса и находит ‘дело’, то есть получает теплое местечко, заводится казенной квартирой, обеспеченной женой и живет себе в свое удовольствие. Совершенно естественный исход!

— Да, за неимением лучшего. Я сам думаю впоследствии пристроиться в академию. Потому что, действительно, какое же ‘дело’ может быть в бригаде!

По губам Поспелова скользнула ирония:

— Как нет-с дела, помилуйте!

— Я хотел сказать: серьезного, общечеловеческого дела.

— Есть и такое дело, и не только серьезное — государственное-с дело.

— Например?

— А например-с, школа, батарейная солдатская школа?!

— Ну, ей у нас не придают особенного значения!

— Вот-с то-то и жалко, что не придают. А по-моему, она стоит всех ваших академий… Нет, вы мне только скажите,— перебил он меня, видя, что я намеревался протестовать,— что по-вашему важнее: приготовить ли себе теплый угол, вольготное житье — будем говорить прямо — ‘сделать карьеру’ или же приготовить сотню-другую образованных солдат, которые, возвратясь к себе на родину, внесут в свои деревни свежую струю света, и, таким образом, подвинуть дело народного просвещения… Я вижу, вы мне хотите возразить: а специальное образование, а кто же будет разрабатывать ежегодно усложняющиеся вопросы военного дела, но ведь это меньшинство-с, на это нужны люди более или менее талантливые, разрешать хитрый вопрос, как лучше и дешевле истреблять людей,— на это то-же-с надо призвание, как и на более полезный труд, как быть химиком, ботаником или медиком. Нет, а вы представьте себе молодого, честного и неглупого офицера, но без особенного призвания ведать тайны военной науки: пробыв года два в строю, он непременно начнет ‘искать дела’ — теперь ведь это у нас в моде… Дело, кажется, перед самым носом, а он его не видит, пожирает в газетах фельетонную болтовню о ‘народной школе’, а в свою собственную школу даже и не заглянет, а ежели и заглянет, так или спустя рукава, или не с той стороны, откуда следует заглядывать… Вы, голубчик, только поймите, какое бы громадное значение получила рекрутская школа, если бы каждый офицер иначе взглянул на свои обязанности. Так нет — куда: этой деятельности нам, видите, мало, поднимай выше, а это пресловутое ‘выше’ обыкновенно далее выгодного местечка нейдет — ей-богу так!.. Смеются над немцами, что будто они ужасные педанты, что у них какой-нибудь жалкий почтмейстер корчит из себя персону, воображает, что он делает нечто важное. Над этим смеются, а по-моему, право, тут есть чему поучиться.

— Чему же поучиться?

— А поучиться делать честно и скромно свое маленькое прямое дело и не ловить журавля в небе.

Я был очень заинтересован. То, что проповедовал Поспелов, было так просто и в то же время так здраво и ново, что я не мог не пожелать познакомиться с этим взглядом пообстоятельнее. Все это я высказал Поспелову.

— Вот за это спасибо,— обрадовался он,— охотно расскажу. Вы искренни, и я вижу, вас это серьезно интересует. —Он стиснул мне крепко руку и весь оживился. Видно было, что я затронул его заветные мысли.— Только пойдемте,— добавил он, порывисто вставая со стула,— здесь тесно и шумно!

Мы вышли в сад, с трудом протиснулись сквозь толпу и углубились в темную липовую аллею. Поспелов шел около меня широким порывистым шагом, с маленькой, чуть-чуть заметной развалкой, пощипывая свою реденькую бородку.

— Я не знаю: удастся ли мне попасть в отряд, и если удастся, вернусь ли я опять к своей бригаде,— знаю одно, что воспоминание о школе, об отрадных днях, проведенных среди простодушной семьи моих взрослых школьников, останется навсегда самым лучшим, самым дорогим и самым честным воспоминанием всей моей жизни… Ах, хорошее было время!..— По лицу Поспелова пробежал светлый луч счастливого воспоминания, глаза его разгорелись, он даже похорошел, как это часто бывает с человеком, когда вдруг ударят по самым нежным струнам его сердца.— Вы, может быть, будете смеяться надо мной,— продолжал он немного погодя,— если я вам скажу, что когда я в первый раз вошел в школу, я робел, волновался, не мог долго совладать с собой от воодушевлявшего меня высокого чувства’ Увидев молодые и открытые лица солдат, душевно и доверчиво встретивших меня, я мысленно сказал себе: ‘Тебе вручена судьба этой горсточки русского народа, и ты обязан образовать их, быть их другом и советником и отпустить их домой зрелыми и честными — это твой гражданский, человеческий долг!’ И, могу сказать, принялся я за это дело горячо: тщательно готовился к каждому уроку, повыписывал разных популярных книжонок, изучил до мелочей характер каждого ученика, ну, словом сказать, привязался всей душой к моим школьникам — и что же? В какие-нибудь полгода, и того меньше, они у меня научились не только толково читать, четко писать, начатки арифметики и географии прошли, мало того-с: ‘мыслить’ научились… Смело могу сказать, что ежели и не сто, а уж тридцать, сорок человек сделал ‘людьми’, а разве это не дело-с? Да ежели б каждый офицер положил себе за правило образовать десять человек — я говорю ‘образовать’ не в смысле шагистики, разумеется,— да ведь тогда бы народное образование наполовину подвинулось. Оно, конечно-с, невесело получать за ваше самоотвержение какие-нибудь тридцать рублей, жить в захолустье и возиться с каким-нибудь вонючим Лихопаем или объяснять букву П по звуковому методу Федору Бородавке, в Петербурге, в академии дебатировать о разных вопросах несравненно веселее. Но зато, ежели б вы знали, какое золотое сердце у этого Лихопая и каким сердечным спасибо отплатит вам за вашу добросовестность Федор Бородавка, вы бросили бы ваш Петербург, и вашу академию, и ваши своекорыстные мечты, и все непрочные и мишурные блага и пошли бы в темную глушь, к этим бедным и простодушным детям… И ведь что это за народ — любо посмотреть! Был, например, у меня в школе один малоросс — Андрей Свеченко: из себя славный такой, правдивый, а какая сметка во всем, просто удивительно: поверите ли, в один месяц выучился грамоте… Да как читал-с: с чувством-с, со всеми необходимыми интонациями — в классической гимназии так красиво не декламируют! А Батрак, а Шемякин, а Иван Клименко? Сколько пытливости, сколько здравого смыслу, сколько теплоты и тонкости чувства — и ведь обо всем толкуют, всем интересуются, газеты почитывают-с… Теперь, дорогой мой, и солдат уж не тот,— реформы сделали свое дело!— прежнего николаевского солдата и след простыл. Новый солдат и говорит свободнее, и смотрит смелее, и мыслить умеет! Только надо понять его, знать, как подойти к нему, чтобы он вам поверил, а поверит — полюбит, а полюбит — так вы с ним великие дела совершите… Ну, а не поверит, так будет грубить и пьянствовать, и дурным и тупым вам покажется. Нынешний солдат — совсем другая статья, и уже не в ласковом слове дело-с теперь, а чтобы он в вас действительно признал честного работника, такого же, как он сам, в поте лица трудящегося, только на другой ниве…— Поспелов перевел дух.— Я вам не надоел с моей школой? — добавил он, добродушно улыбаясь.

— Помилуйте, совсем напротив… Мне только одно странно… отчего вы не посвятили себя…

— Более широкой деятельности, хотите вы сказать?

— Да, вы угадали.

— А просто оттого-с, что способности мои неважные: как раз в аккурат для этой деятельности, а не для какой другой — ни больше, ни меньше. Надо, голубчик, иметь настолько мужества, чтобы сказать себе искренно: вот, дескать, есть у тебя такие-то способности, пригодные на такую-то вот именно работу — не больше того, в этом самопознании или, если хотите, самосознании, вся загадка… Как я исполнил мой долг — не мне судить: скажу одно, что когда я уезжал в отряд, все бывшие мои школьники пришли меня проводить… Ежели б только видели, с какой неподдельной грустью они со мной расставались: ‘Останьтесь с нами, ваше благородие… а то возьмите нас с собой… нам такого не найти’. Я не выдержал и расплакался, как ребенок. Вдруг стало так жутко, точно семью родную покидал. Какого-здбудь Батрака или Трофима Шепидьку во сне потом видел ей-богу. Недавно от них письмо благодарственное получил — когда-нибудь покажу вам,— так верите ли, читал его, перечитывал, глядел, не мог наглядеться, целовал как святыню это теплое, душевное письмо… Скажу без лести — я награжден свыше моих ожиданий… Да-с, школа — великая вещь! Она знакомит и сближает нас с народом, она будит в нас гражданское чувство и облагораживает наше грубое и печальное ремесло военного! — он увлекся, и я его не останавливал, покоренный его восторженной речью. Уже совсем стемнело, сад опустел, а мы продолжали ходить по аллее и говорить о значении школы, о народе, о братстве и любви. Голос Поспелова звучал сильно и страстно, его душа переливалась в мою, и я уже чувствовал в своей груди звеневшие струны нарождавшейся дружбы.

Было далеко за полночь, когда мы расстались, давши друг другу обещание видеться как можно чаще. Я торопливо пробирался по узким переулкам к гостинице, взволнованный, осаженный, счастливый, что мое офицерское бытье, казавшееся мне всегда таким бесцельным и бессодержательным, вдруг получило содержание, вес, цену, новое и прекрасное значение.

Вернувшись в нумер, я никак не мог заснуть. Я открыл окно и долго сидел задумчиво, всматриваясь в мерцающее небо. Я уже теперь не негодовал, что меня задержали в Т., и даже хотел пробыть в нем как можно дольше, чтобы теснее сблизиться с поручиком Поспеловым.

Рано утром меня разбудил необычайный стук в дверь. Явился писарь из управления и с очаровательной улыбкой вручил мне так давно ожидаемое предписание о немедленном отправлении к действующему отряду, Рассчитывавший на добрый полтинник, он был крайне удивлен, когда я чуть не вытолкал его из нумера… О странное, непонятное поведение судьбы, думалось мне, не я ли умолял ее помочь мне поскорее выбраться из Т., и теперь, когда она смиловалась, сам первый проклинаю ее неожиданное покровительство?! Я поспешно оделся и отправился по всем мытарствам: в комендантское управление, в казначейство, в интендантство и проч. Возвратившись в гостиницу, я распорядился приготовить к вечеру лошадей, наскоро пообедал и отправился навестить Поспелова. Он жил на краю города, в глухом и грязном переулке, у какой-то Анны Ивановны. Анна Ивановна, владетельница двухэтажного кривого домика, оказалась толстой, приземистой старухой с жидовским лицом, армянским носом и хищными, заплывшими глазками. Она сидела на скамейке у ворот и что-то сосредоточенно жевала, на мой вопрос: ‘Здесь ли живет поручик Поспелов?’ она ткнула жирным пальцем в соседнюю калитку, не прекращая ни на минуту своего благородного занятия. На лестнице меня встретил сам Поспелов, видимо обрадовавшийся моему приходу. ‘Милости просим в мою конурку’,— пригласил он меня, когда мы по христианско-артиллерийскому обычаю поцеловались. Мы поднялись наверх в низенький, узкий коридор, где царствовала кромешная тьма, что-то неприятно скрипнуло, и я очутился в комнате Поспелова. Действительно, это была конурка: крошечная, темненькая, с полинявшими обоями и слабым просветом узенького оконца, перед окном стоял небольшой столик с книгами и бумагами, у стены складная походная кровать, в углу чемодан, два стула, словом, обычный комфорт русского армейского офицера. На столике я заметил пузырек чернил и мелко исписанный лист бумаги.

— Вы занимались? Я, кажется, вам помешал?

— Помилуйте, нисколько, я так рад! — Он засуетился, бросился к чемодану и вытащил сверток с чаем и две серебряные ложечки,— Простите, я сейчас только распоряжусь насчет самовара.— Он поспешно вышел из комнаты.

Я заглянул в лежавшую передо мной рукопись и прочел следующее:

‘Мысль об издании солдатской газеты.

Беру смелость высказать одну мысль, современность и необходимость которой очевидна. Я говорю об издании солдатской газеты. Реформы последнего царствования, так глубоко повлиявшие на наш общественный строй, не могли не отразиться и на нашем солдате, которого они поставили в условия, как нельзя более благоприятные для образования, и тем сообщили ему совершенно новый склад, более или менее согласный с теми идеями гуманности и всесословного равенства, которые реформы проповедовали. Новая обстановка, новый солдат, новые потребности. Вот об одной-то из них, громко заявившей себя в последнее время, я и хочу высказаться. Это все более и более усиливающаяся потребность принимать посильное участие в общественных делах, потребность постоянно знакомиться со всем, что происходит вокруг, другими словами — потребность читать газету, потребность эта дает себя чувствовать на каждом шагу — о чем, я думаю, могут, засвидетельствовать в последнее время все образованные офицеры. Но вместе с тем дает себя чувствовать и неприменимость такого материала чтения, как наши газеты: материал такого рода, предоставленный умственному питанию солдата, только спутывает понятия, ослабляет жажду просвещения и, если хотите, некоторым образом даже закармливает его, одним словом, приносит вред, а не желательную пользу. Сами солдаты не раз выражали мне желание иметь газету ‘попроще’… Это доказывает необходимость…’. Но тут вошел Поспелов, и я должен был прекратить мое чтение. Он поспешно прибрал со стола, а убирая в ящик рукопись, прибавил:

— Это, помните, я, кажется, вам вчера говорил, о солдатской газете… набросал вот начерно… думаю послать в какой-нибудь военный журнальчик… да ведь вот горе-то — не примут…— Он вздохнул.

— Отчего же вы так думаете?

— Опытом научен. В прошлом году послал было одну статеечку: ‘Маленькое слово по поводу громадного значения рекрутской школы’, ну, и вернули: иллюзии, мол, проповедуете!.. Ну, да об этом после, скажите, что вы? Нет ли чего новенького?

Я объяснил ему быструю перемену, происшедшую в моем положении. Лицо Поспелова заметно потемнело…

— Досадно, право,— забормотал он взволнованно,— вот нашел человека, который наконец понял меня, мог бы продолжать дело, залучить еще кого-нибудь, а тут вдруг гонят на эту глупую войну…

— Помилуйте, Поспелов, да разве можно не сочувствовать вашим идеям?

— Значит можно, когда батарейный командир мне прямо заявлял, что школа вещь не суть важная, бросьте, мол, займитесь лучше обливкой снарядов, а школу предоставьте господам прапорщикам! А товарищи, вы думаете, не подсмеивались надо мной?.. Чудаком прозвали, чего, дескать, возится со своей школой, точно с писаной торбой!.. Да, да — было всего… А вы? — добавил он, поднимая на меня свои светлые глаза, как будто бы совестясь своей вчерашней откровенности.— Вы ведь не смеетесь надо мной, не правда ли?

Я поспешил ответить горячим рукопожатием.

В комнату ввалилась хромая, грязная девчонка с кипящим самоваром. Поспелов начал хлопотать около самовара. ‘Жаль, жаль, о многом бы хотелось столковаться!’ — изредка повторял он, прерывая наступившее молчание. Разговор как-то не вязался. Каждый чувствовал, что ввиду скорой и, может быть, вечной разлуки беседа наша утратила свой прежний сближающий смысл.

Я решился напомнить Поспелову его обещание, показать мне письмо, присланное ему его бывшими ‘школьниками’. Поспелов покраснел. ‘Ах, да, то письмо,— забормотал он смущенно,— да стоит ли показывать… Впрочем, вот — прочтите, если хотите’. Порывшись в ящике, он достал тщательно завернутый в бумагу небольшой серый конверт. Я принялся с жадностью поглощать интересные строки, а Поспелов, откинувшись на спину стула, погрузился в грустную, сосредоточенную задумчивость…

Письмо начиналось обычными многочисленными пожеланиями русского человека, затем сообщались некоторые новости дня: что их батарея переведена из города ‘в очень скучливое место’, что Трофим Шепидька произведен в фейерверкеры и что у них теперь новый взводный, ‘очень жалеем об вас, ваше благородие,— некому нам дать почитать газету, а уж не поминая об иллюстрации, которую вы были столь добродушны предоставлять нам: наш новый поручик не выписует никаких ведомостей, и мы в настоящее время ничего не знаем’. Далее следовал ряд детски наивных вопросов вроде: ‘Очень ли свирепы турки?’, ‘Правда ли, что англичан идет на нас?’, ‘Не слышно ли миру, ваше благородие?’ и т. п. Заканчивалось письмо особенно трогательно: ‘Все школьники, ваше благородие, сочувствуют вам свою искреннюю привязанность, каждодневно просят бога о вашем здравии и благодарят душевно за ваше человеколюбие, за вашу прошлую дорогую к нам улыбку, за все, чему вы нас от чистого сердца обучали, за что желаем вам всего лучшего в жизни и повышение вашего чина. Прощайте, ваше благородие!’

Следовали подписи солдат взвода, которым командовал Поспелов.

Я молча передал письмо Поспелову. Он тотчас заметил глубокое впечатление, произведенное на меня чтением письма.

— Вы теперь меня понимаете? — обрадовался он.

Я протянул ему руку.

— И не забудете нашего разговора?

— Никогда.

— Верю… Спасибо вам!

Мц помолчали. Поспелов опять нахмурился и задумчиво смотрел в окно, а я медленно и нехотя прихлебывал остывший чай.

— Как вы думаете,— нерешительно вдруг заговорил Поспелов,— скоро мне удастся выбраться из Т.?

У меня не хватило духу его разочаровывать.

— Дай-то бог! А то, чего доброго, одуреешь, сидя на одном месте в пошлом бездействии. И потом эти вечные бестолковые жертвы, это преждевременное ликование и повальное воровство сведут хоть кого с ума… Вы слыхали историю с П.?

— Знаю. Возмутительно!

— Нет, вы только подумайте, голубчик: молодежь начала воровать. Ведь это что ж такое?!

Начался обычный в то время разговор о различных случаях взяточничества, которые в ***-ой армии приняли гомерические размеры.

Наконец мы встали: мне было пора ехать. Поспелов захотел непременно меня проводить. Мы дошли молча до гостиницы. Офицерские сборы невелики: маленький чемодан, бурка, азиатская шашка, если у кого таковая имеется,— вот и все. Перед отъездом распили неизменную в таких случаях бутылку ‘донского’. Решено было, что ввиду различных затруднений переписываться мы не будем, но Поспелов оставит свой адрес Анне Ивановне, а я по окончании войны заеду в Т. Вошел слуга и доложил, что лошади готовы. Я хотел было проститься, но Поспелов настоял, чтоб и проводить меня за город, и сел со мною в почтовую тележку. Когда город остался далеко за нами, Поспелов уныло оглянулся и, обняв меня три раза крепко-накрепко, глубоко вздохнул. ‘Дай бог тебе всего хорошего’,— тихо и отрывисто произнес он, в его голосе дрожала слеза. Он вылез из тележки и взглянул на меня в последний раз своими влажными глазами.

— Прощай, голубчик!

— Прощай, Поспелов!

Ямщик взмахнул плеткой, тряхнул вожжами, и тележка запрыгала по кочкам и ухабам… Я обернулся — вдали, на завороте дороги, кто-то усиленно махал платком. Я снял фуражку и поднял ее высоко над головой…

——

Война окончилась. Я должен был ехать обратно в Б. к своей бригаде. Остановившись в Т., я первым делом бросился в знакомый переулок, к Анне Ивановне. Анна Ивановна сидела на своем обычном месте и по-прежнему что-то жевала, она меня встретила несколько удивленно и на мой вопрос о Поспелове отрицательно закачала головой: ‘Нэт Поспелов, умерла Поспелов!..’ Как умер? Когда? Где? Отчего? Я был как громом поражен.

— Зад иохтур — ничего не знаю! — отрезала старуха.

Я бросился в Т-кое управление, в военный клуб, всюду, где мог что-нибудь узнать о Поспелове. Известие оказалось верным. Незадолго до окончания войны Поспелов был назначен в парк, формировавшийся в Александрополе. Как раз в то время там свирепствовал тиф. Поспелов сделался одной из его бесчисленных жертв. В ‘Инвалиде’ объяснялось это так: ‘Исключается из списков: умерший в александропольском военном госпитале такого-то летучего полка поручик Поспелов’. И только — больше ничего нельзя было узнать… Я вернулся в гостиницу, заперся в нумере и дал волю моим слезам. Только теперь, когда его не стало, я понял вдруг всю силу привязанности к этому человеку. В тот же вечер я уехал из Т.

Но эта случайная и недолгая встреча определила всю мою жизнь: я отказался от честолюбивых замыслов на академический значок и горячо принялся за образование солдата, которого я всегда любил, а во время войны научился и уважать.

И теперь, сидя в Б-ском захолустье, поглощенный скромной и кропотливой деятельностью офицера и педагога, в тяжелые минуты тоски, разочарования и завистливых сожалений я бужу в себе недавние воспоминания, и тогда передо мной возникает живым упреком дорогой и светлый образ поручика Поспелова.

Статьи и комментарии

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Архивохранилища

ГБЛ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей (Москва).

ГПБ — Государственная публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина. Отдел рукописей (Ленинград).

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Рукописный отдел (Ленинград).

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).

Печатные источники

Вокруг Чехова — Чехов М. П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления, изд. 4-е. М., 1964.

Лейкин — Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке. Спб., 1907.

ЛН — Чехов. Литературное наследство, т. 68. М., 1960.

Письма Ал. Чехова — Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. Подготовка текста писем к печати, вступит. статья и коммент. И. С. Ежова. М., 1939 (Всес. б-ка им. В. И. Ленина).

Чехов в воспоминаниях — А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1947.

Иван Леонтьевич Леонтьев (Щеглов)

(1856—1911)

Имя беллетриста и драматурга Ивана Щеглова (псевдоним И. Л. Леонтьева) сейчас известно в основном лишь по чеховской переписке, где в конце 80-х годов оно встречается особенно часто. А в свое время, после появления его первых повестей в журналах и выхода первых книг, Щеглова называли ‘учеником Гоголя’, ‘вторым Гаршиным’, ‘русским Джеромом’ (см. Шах-Паронианц Л. М. К двадцатипятилетию литературной деятельности Ивана Леонтьевича Щеглова, с. 33—34). В литературу Леонтьев (Щеглов) стремительно вошел своими повестями из армейской жизни и сразу завоевал симпатии читателей и внимание критики. Чехов ставил его рядом с Короленко, его портрет рисовал Репин, критика середины 80-х годов не отделяла Щеглова от Чехова. Однако забвение наступило еще при жизни.

На смерть писателя в 1911 году откликнулись журнал ‘Разведчик’ статьей о военных рассказах Щеглова, ‘Ежегодник Императорских театров’ да А. Измайлов написал статью ‘Трагедия тоскующего юмориста’. С тех пор произведения Леонтьева (Щеглоза), кроме его воспоминаний о Чехове, не переиздавались, и имя его займет постоянное место лишь в комментариях к чеховской биографии.

Между тем среди писателей, пришедших в русскую литературу в 80-е годы, Леонтьев (Щеглов} выделялся своим несомненным талантом и по праву занимает одно из видных мест в ‘артели восьмидесятников’. Ему было что сказать в литературе, его биография и жизненный опыт дали ему темы, которых Чехов не знал.

Следует отвергнуть легенду, связанную с взаимоотношениями Чехова и Леонтьева (Щеглова), легенду о тайном завистничестве и недоброжелательности Леонтьева по отношению к Чехову. Таким мнимым другом, только после смерти Чехова признавшим его величие, а при жизни писателя клеветавшим на него в своем дневнике и открыто злобствовавшим, предстает Леонтьев (Щеглов) во вступительной заметке Н. Г. Розенблюма к публикации его дневниковых записей (ЛН, с. 479). О том же писал К. И. Чуковский, ссылаясь на запись в дневнике Владимира Тихонова (Чуковский К. О Чехове. М., 1967, с. 83—84, в книге Чуковского — ошибка: эту запись он датирует 1896 годом вместо 1890).

Щеглов — этот ‘бравый капитан’, ‘милый Альба’, ‘милая Жанушка’ чеховских писем — завистник? тайный недруг? Непомерным честолюбием он не обладал. Свой литературный псевдоним никому не известный офицер-артиллерист Леонтьев выбрал из басни Крылова:

Пой лучше хорошо щегленком,

Чем худо соловьем

(Щеглов И. Наивные вопросы. Спб., 1903, с. 182).

Что Чехов — первый среди современных писателей, Леонтьев (Щеглов) признал сразу и окончательно. ‘В одном маленьком рассказе Чехова больше чувствуется Россия, чем во всех романах Боборыкина. […] Повесть ‘Дуэль’ талантливее, художественнее всех этих Потапенок и КR…’ (ЛН, с. 481—482) — это дневниковые записи Леонтьева (Щеглова) конца 80 — начала 90-х годов. В этих оценках художником художника тонут отдельные, приводимые там же расхожие мнения о том, что у Чехова нет ‘общей идеи’, ‘бога в душе’. Зато как высоко, вопреки почти общему приговору, Леонтьев оценил ‘Мою жизнь’, как возмущался он сплетнями о Чехове различных ‘литературных Яго’, как тонко он почувствовал новаторство чеховской ‘Чайки’!

В 1902 году, еще при жизни Чехова, Леонтьев (Щеглов) опубликовал адресованное ему чеховское письмо от 22 февраля 1888 года (публикация этого письма, кстати, должна быть добавлена к списку прижизненных публикаций чеховских писем, приведенному в статье Н. И. Гитович ‘О судьбе эпистолярного наследия Чехова’ — П 1, с. 295—298). Это письмо, в котором Чехов, делая разбор произведений Леонтьева (Щеглова), не только говорит о привлекательных чертах его таланта (‘Вы писака sui generis [своеобразный — лат.] и самостоятельны, как орел в поднебесье’), но и откровенно критикует его слабости (‘Вы субъективны до чертиков’, ‘Вы, как и Помяловский, тяготеете к идеализации серенькой мещанской среды и ее счастья’, в повести ‘Идиллия’ ‘язык щедро попорчен’ провинциализмами и т.д.). Давая для публикации это письмо, Леонтьев (Щеглов) говорил, что хранит его как ‘самый драгоценный документ’.

Все это находится в явном противоречии с версией о завистничестве и тайной недоброжелательности Леонтьева (Щеглова), будто бы продолжавшейся до самой смерти Чехова. Два-три действительно ревнивых замечания в леонтьевских дневниках связаны с конкретными поводами, например с успехом чеховского водевиля ‘Трагик поневоле’, в котором Леонтьев (Щеглов) увидел подражание теме ‘дачного мужа’, он считал ее своей после шумного успеха фельетона ‘Дачный муж…’ и одноименного водевиля. Замечание Чехова в письме к Леонтьеву: ‘Температуру наших отношений Вы понизили искусственно, вопреки законам метеорологии’ (П 5, с. 304),— относится к этому непродолжительному периоду леонтьевской ревности, от которой он отказался задолго до смерти своего великого друга. А болезнь Чехова вызывает у него тоскливое предчувствие и печальные размышления о судьбе русских писателей, среди которых Чехов — ‘наш номер первый’ (ЛН, с. 485). Мнимую недоброжелательность Леонтьева (Щеглова) нужно локализовать, чтобы отделить ‘милую Жанушку’ от тех действительных ‘литературных Яго’ в чеховском окружении, о которых он сам писал с негодованием в своем дневнике.

В русскую литературу 80-х годов Леонтьев (Щеглов) вступил с военной темой вслед за Гаршиным: единодушное одобрение критики вызвал его рассказ ‘Первое сражение’ (1881). У писателя был опыт личного участия в недавней войне — после окончания Павловского военного училища Леонтьев служит в Крыму, в 1877 году переводится в действующую армию на Кавказе, участвует в двух сражениях. Затем он учится в военной академии и в 1883 году в звании капитана выходит в отставку, чтобы всецело заняться литературной деятельностью.

В отличие от Гаршина, Леонтьев (Щеглов) в своих военных рассказах не затрагивает темы ‘народ и война’. И все же в этих рассказах по-своему продолжена толстовская традиция: война предстает в них без прикрас, армейские будни, ужасы боя воспроизводятся не вообще, а преломленными через сознание героев, близких автору,— чаще всего молодых офицеров. Чехов высоко оценил роман Щеглова ‘Гордиев узел’ и рассказ ‘Поручик Поспелов’, хотя и считал, что Леонтьев напрасно ‘специализируется’ на поручиках и прапорщиках.

Следующей темой Леонтьева (Щеглова) стала тема театра, актеров-любителей. Чехов приветствовал ‘Кожаного актера’ — этот ‘теплый, ласковый рассказ’ (П 3, 267). После успеха его комедии ‘В горах Кавказа’ Леонтьев (Щеглов) пишет множество пьес, по преимуществу водевилей. В увлечении Леонтьева (Щеглова) театром Чехов увидел опасность. Во многих письмах Чехов призывает его не изменять своему таланту прозаика в погоне за славой драматурга, охладеть ‘к Мельпомене’ и вернуться ‘в родное лоно беллетристики’ (П 3, 238).

Дело заключалось не только в том, что театральные волнения отравляли ‘нежную и нервную натуру’ Леонтьева (‘… хватит ли у Вас сил? Нужно много нервной энергии и устойчивости, чтобы нести бремя российского драмописца’ — П 2,282). И не только в том, что, как писал Чехов в 1888 году, ‘современный театр — это мир бестолочи, Карповых, тупости и пустозвонства’ (П 2,66). В пьесах Леонтьева (Щеглова), за исключением веселой и непритязательной комедии-водевиля ‘В горах Кавказа’, особенно обнаружилась его авторская субъективность. Так, критику Чехова вызвал водевиль Леонтьева (Щеглова) ‘Дачный муж’, в котором ‘автор уличает и казнит за то, над чем следует только смеяться’ (П 3, 8). В нелепом сочетании насмешки над женскими модами с ‘дешевенькой моралью’ Чехов видел нарушение самой основы жанра водевиля, который самого его так привлекал в эти годы. ‘Но это не помогло,— вспоминал позднее И. Н. Потапенко,— Щеглов пережил Чехова, но от театральной отравы не вылечился. […] Тут уж было роковое непонимание, с которым ничего нельзя было поделать’ (Чехов в воспоминаниях, с. 264).

В 90-е годы запас леонтьевских тем оказался исчерпанным. Иссякли военная и театральная, а также дачная и курортная темы. Оставалась еще одна сфера жизни, известная Леонтьеву,— жизнь литературной среды. Обращение к ней сгубило репутацию Леонтьева-писателя. Когда Леонтьев (Щеглов) начал желчно-сатирически изображать нравы писателей, членов литературно-театрального комитета, издателей (‘Мир праху’, ‘Около истины’, ‘Затерянный мудрец’), он скатился к клевете — и был единодушно отлучен от литературы, большинство журналов отвернулось от него. Чехов, понимая, что во многом виной разгулявшиеся ‘щеглиные нервы’, все же резко откликнулся на повесть Леонтьева (Щеглова) ‘Около истины’, в пасквильной манере изображавшей толстовцев и издательство ‘Посредник’: ‘дикая, изуверская повесть’, ‘мракобесие 84 пробы’, ‘Вы заиграли на чужом инструменте’ (П 5, 41, 52, 123).

Чехов пытался убедить Леонтьева не изменять своему таланту: ‘Милый Жан, обличения, желчь, сердитость, так называемая ‘независимость’, т.е. критика на либералов и новых людей — это совсем не Ваше амплуа. […] Будьте объективны, взгляните на все оком доброго человека, т.е. Вашим собственным оком,— и засядьте писать…’ (П 9, 39). Но попытка была безнадежной. Леонтьев уже не мог вернуться к творческому разнообразию и богатству 80-х годов. Статьи о народном театре, компилятивные работы о Гоголе и Пушкине и мемуары — вот что еще он смог написать. Единственное, что пережило его,— воспоминания о Чехове.

Сочинения

Первое сражение.— ‘Новое обозрение’, 1881, No 3.

Первое сражение [и другие повести и рассказы]. Спб., 1887.

Гордиев узел. Роман.— ‘Новь’, 1886, No 6—11 (отд. изд: Спб., 1887).

Дачный муж, его похождения, наблюдения и разочарования. В горах Кавказа. Спб., 1888.

Корделия [и другие повести и рассказы]. Спб., 1891, 2-е изд.— 1897.

Наивные вопросы. Спб., 1903, 2-е изд.— 1904.

Из воспоминаний об Антоне Чехове.— ‘Ежемесячные литературные приложения к ‘Ниве’, 1905, No 6, 7.

Из дневника И. Л. Щеглова (Леонтьева). Публикация Н. Г. Розенблюма.— В кн.: Литературное наследство, т. 68. М., 1960.

Литература

Арсеньев К. Беллетристы последнего времени. А. П. Чехов, К. С. Баранцевич, Ив. Щеглов.— ‘Вестник Европы’, 1887, No 12.

А — т [Петерсен В. К.]. Критические наброски. Плоды мгновенных впечатлений. Иван Щеглов. Первое сражение. Ан. П. Чехов. В сумерках.— ‘Санкт-Петербургские ведомости’, 1887, No 306.

Горленко В. П. Иван Щеглов.— ‘Русское обозрение’, 1895, No 1.

Шах-Паронианц Л. М. К двадцатипятилетию литературной деятельности Ивана Леонтьевича Щеглова. Крондштадт, 1902.

Апушкин Вл. Война 1877—1878 гг. в корреспонденции и романе.— ‘Военный сборник’, 1903, No 2.

Кривцов Е. Памяти военного писателя (И. Щеглова-Леонтьева).— ‘Разведчик’, 1911, No 1083.

Измайлов А. Трагедия тоскующего юмориста.— В кн.: Щеглов И. Народ и театр. Спб., 1912, с. III—XXII.

Модзалевский Б. Л. [Предисловие к публикации писем Чехова к Леонтьеву (Щеглову)] — В кн.: Чехов А. П. Новые письма (из собраний Пушкинского Дома). Пг., 1922, с. 11 — 16.

Бялый Г. А. В. М. Гаршин и литературная борьба 80-х годов. М.—Л., 1937, с. 51—56.

Громов Л, П. Чехов и ‘артель’ восьмидесятников.— В кн.: Литературный музей А. П. Чехова. Таганрог. Сборник статей и материалов, вып. 1. Ростов н/Д, 1959, с. 115—126:

Джером Д. К. Письма к И. Л. Щеглову (Леонтьеву). Публикация Е. В. Свиясова.— Ежегодник рукописного отделения Пушкинского Дома’ на 1974 г. Л., 1976, с. 200—214.

ПОРУЧИК ПОСПЕЛОВ

(Из записной книжки молодого офицера)

Впервые — ‘Вестник Европы’, 1881, No 4, подпись: Иван Щеглов. Печатается по тексту журнала.

22 февраля 1888 года Чехов писал Леонтьеву (Щеглову), оценивая его произведения: ‘За ‘[Гордиевым] Узлом’ по достоинству следует ‘Поспелов’. Лицо новое и оригинально задуманное. Во всей повестушке чувствуется тургеневский пошиб, и я не знаю, почему критики прозевали и не обвинили Вас в подражании Тургеневу. Поспелов трогателен, он идеальный человек и герой. Но, к сожалению. Вы субъективны до чертиков. Вам не следовало бы описывать себя. Право, было бы лучше, если бы Вы подсунули ему на дороге женщину и свои чувства вложили в нее…’ (П 2, 205).

В одной из критических статей указывалось на тургеневские мотивы в образах главных героев повестей Леонтьева (Щеглова) ‘Неудачный герой’ и ‘Поручик Поспелов’: ‘…они могли бы воскликнуть, как Чулкатурин в ‘Дневнике лишнего человека’: ‘Но умереть глухо, глупо…’ Единственными неприятелями, с которыми им пришлось бороться, были наши доморощенные враги: нерасторопность, бесцеремонность, халатность, усложняемые, от времени до времени, грубым или утонченным казнокрадством. Справиться с этими неприятелями гораздо труднее, чем с турком, исход борьбы был предрешен заранее и для Поспелова, и для неудачного героя» (Арсеньев К. К. Беллетристы последнего времени, с. 779). В другой статье, появившейся после смерти Леонтьева (Щеглова), говорилось: ‘После ‘Записок рядового Иванова’ Гаршина Ив. Щеглов является в беллетристике, рисующей быт армии, наиболее талантливым, если не единственным автором, коснувшимся любопытного явления нашей военной жизни 80-х годов — народничества, выразившегося в стремлении офицера стать просветителем темной солдатской среды, хотя бы только в смысле простого обучения грамоте. […} Поручик Поспелов — тип Дон Кихота’ (Кривцов Е. Памяти военного писателя (И. Щеглова-Леонтьева), с. 483).

…письма, присланные ему бывшими ‘школьниками’…— Подобное письмо к самому Леонтьеву (Щеглову) от солдата М. Красильникова он, по его словам, хранил вместе с письмом Чехова от 22 февраля 1888 года как самые ценные документы (Шах-Паронианц Л. М. Чествование 25-летия литературной деятельности Ивана Леонтьевича Щеглова.

‘Котлин’ (газета, Крондштадт), 1902, No 265.

Поручик Поспелов

Из записной книжки молодого офицера<

Читайте также: