Между прочимъ.
Сборникъ разсказовъ..
Изданіе книжнаго магазина журнала
‘Артистъ’
въ Москв.
НЕСКРОМНОЕ ПРИЗНАНІЕ.
НЕСКРОМНОЕ ПРИЗНАНІЕ.
Иванъ Щегловъ.
Нескромное признание, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 1894
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Это было десять лтъ тому назадъ…
Да, ровно десять лтъ тому назадъ, въ такой же теплый и солнечный день, какъ сегодня, въ окнахъ книжныхъ магазиновъ, среди самой разночинной книжной пестроты, выглянула на свтъ Божій маленькая, совсмъ маленькая книжица, въ срой будничной обложк, съ неуклюже оттиснутымъ красной краской заголовкомъ: ‘Изнанка войны’. Повсть Степана Загуменнаго.
Одновременно съ появленіемъ сренькой книжицы, передъ витринами книжныхъ магазиновъ сталъ каждодневно показываться молодой и щеголеватый поручикъ, съ выбивавшимися изъ подъ надтой на бекрень фуражки блокурыми кудрями, съ улыбающимися карими глазами, съ орденской ленточкой въ петличк свжесшитаго сюртука. Жизнерадостный поручикъ по получасу застаивался передъ витринами и, казалось, чего-то все ждалъ, тревожно озираясь по сторонамъ. Съ перваго взгляда можно было подумать, что франтоватый юноша являлся на условленное свиданіе и нетерпливо поджидалъ своей возлюбленной… Но дло обстояло нсколько иначе: юно. ша, дйствительно, являлся на свиданіе… съ ‘сренькой книжицей’, выставленной въ витринахъ и принадлежавшей его перу — и, ежели чего-то поджидалъ, поминутно оглядываясь,— то, разумется, поджидалъ… авторской славы, капризно медлившей своимъ прибытіемъ!..
И, наконецъ, она пришла, эта увертливая и своенравная двченка, называемая ‘славой’ — пришла безъ шума, безъ треска, безъ тхъ крикливо звонкихъ бубенцовъ, которые доносятся до слуха еще задолго до прибытія праздничной тройки — просто, можно сказать, тихонько подкралась сзади, когда уже никто ее не ожидалъ… О, эта блаженная минута до гробовой доски не изгладится изъ моей памяти!..
Надо сказать, что съ появленія въ витринахъ завтной книжки, прошелъ мсяцъ слишкомъ, и обложка ея, подъ вліяніемъ апрльскаго солнца, успла достаточно пожелтть, а въ отдл газетной библіографіи — этомъ единственномъ отдл на земл, привлекавшемъ тогда мое вниманіе — не было объ ней ни звука… Между тмъ, мои авторскіе планы, ежели и были нсколько наивны, то, по крайней мр, совершенно опредленны: схватить славу за хвостъ, выйти въ отставку и всецло посвятить себя литератур, если же поймать славы за хвостъ не удастся,— перевестись изъ Петербурга, гд я былъ временно причисленъ къ —му Управленію, въ провинцію и преуспть на военномъ поприщ.— И, такъ какъ авторская извстность, очевидно, отъ меня ускользала, я въ одинъ прекрасный день ршительно облекся въ полную парадную форму и направился по начальству просить о перевод. Я въ то время еще не былъ отравленъ писательскимъ тщеславіемъ и оба ршенія представлялись мн столь же простыми и ясными, какъ сама жизнь.
Но вотъ тутъ-то, т.-е. на пути къ начальству, со мной какъ разъ приключилось одно совсмъ непредвиднное обстоятельство. Всякое объясненіе съ начальствомъ дло, разумется, нелегкое и потому по дорог я завернулъ въ нмецкую кондитерскую (на углу Вознесенскаго просп. и Офицерской, нын не существующую), чтобы подкрпить себя чашкой шоколада — невинная слабость, унаслдованная отъ безпечальныхъ временъ юнкерства.
Кондитерская была тсная, низенькая, и въ задней комнат, гд я помстился, оклеенной фисташковыми обоями и выходившей окномъ на панель, не было никого. Какъ теперь помню — на одной сторон висло круглое зеркало, причудливо отражавшее въ себ изъ сосдней комнаты рядъ тарелокъ съ пирожнымъ и часть шеи и корсажа стоявшей за буфетомъ дебелой нмки, а на другой — красовалась вылинявшая олеографія, изображавшая свадьбу какихъ-то дикихъ людей, съ очень веселымъ и совершенно голымъ шаферомъ впереди процессіи, который стоялъ на одной ног и дудилъ что есть мочи въ длинную тростниковую дудку. На подоконник помщался горшокъ съ уродливой головкой кактуса и валялись нмецкія иллюстраціи и старые нумера ‘Голоса’.
Чистенькій нмчикъ съ миндальными глазками и въ зеленомъ передник, подалъ мн на поднос чашку горячаго шоколада, горку бисквитовъ и такую маленькую салфеточку, которой едва можно было утереть носъ новорожденнаго, но отнюдь не губы взрослаго. Отъ нечего длать, я взялъ первую попавшуюся мн подъ руку иллюстрацію и сталъ просматривать картинки. Какъ разъ мн попалось на глаза изображеніе празднества какого-то артистическаго ферейна въ г. Магдебург и мн почему-то подумалось: ‘Вотъ, въ Магдебург меня бы непремнно оцнили!’ Я недружелюбно покосился на неблагодарныя русскія газеты и совершенно машинально протянулъ руку къ одной изъ нихъ, лежавшей сверху. На первый взглядъ нумеръ былъ какъ нумеръ: передовая статья, по обыкновенію, предупреждала читателя, что ‘на запад’ собираются тучи, въ ‘хроник’ описывался въ поэтическихъ краскахъ балъ польской колоніи, а въ отдл библіографіи, на который я еще такъ недавно возлагалъ самыя жаркія упованія, злорадно развнчивалась ученая брошюра: ‘О развитіи нервныхъ узловъ у цыпленка’. Я уже собирался швырнуть газету обратно на подоконникъ и, расплатившись съ миндальнымъ нмчикомъ, отправиться по начальству, когда глаза мои случайно остановились внизу, на заголовк фельетона: ‘Литературная надежда’. Непостижимое, настойчивое предчувствіе вдругъ стснило мн грудь… Мертвыя газетныя буквы въ этомъ мст точно ожили, зашевелились и освтились тмъ внутреннимъ свтомъ, который несомннно въ нихъ таился… Предчувствіе меня не обмануло!
Литературная надежда — это былъ я и фельетонъ, посвященный ‘Степану Загуменному’, относился не къ кому иному, какъ къ поручику Степану Никушкину, благоразумно укрывшемуся подъ означеннымъ псевдонимомъ. Цлый газетный фельетонъ, въ добрыхъ пятьсотъ строкъ! И какихъ строкъ! Гд меня называли ‘отраднымъ явленіемъ’, ‘литературнымъ видніемъ’, ‘художественнымъ утшеніемъ’ и т. д.— Въ первую минуту мн показалось, что я помшался. Я прочелъ фельетонъ разъ, прочелъ два — и потребовалъ стаканъ воды со льдомъ. Выпивъ стаканъ залпомъ, я переслъ со стула на подоконникъ, чтобы быть ближе къ свту и, едва вря своимъ глазамъ, перечелъ фельетонъ въ третій разъ. Но буквы, слова, строки были все т же и относились несомннно къ одному и тому же лицу. Тогда я потребовалъ вторую чашку шоколада и, разстегнувъ воротникъ мундира, осмотрлся. Дйствительно, происходило что-то странное! Въ кругломъ зеркал отражалась теперь не только шея кондиторши, но еще какая-то красная кабанья голова, необыкновенно привтливо мн кивавшая, а голый шаферъ съ дудкой, на картин изображавшій свадьбу дикихъ, плутовато мн подмигивалъ и откалывалъ совершенно невроятный танецъ…
Но вотъ чистенькій нмчикъ расположилъ передъ моимъ носомъ вторую чашку шоколада, новую горку бисквитовъ и неизмнную салфетку для новорожденнаго. Я схватилъ чашку, обжегъ губы и тутъ только понялъ, что все происходящее со мной происходитъ въ несомннной дйствительности. И, когда я это понялъ, мн стало вдругъ ясно, что я неблагодарное животное и совершенно забываю о главномъ — объ автор великолпнаго фельетона… Но, увы, полной подписи не было!..
Внизу статьи стояло просто ‘Г’ — буква Г, ровно ничего незначущая… Это могло быть: ‘господинъ’, ‘городовой’, ‘гуманитеръ’… даже, пожалуй, ‘гоголь-моголь’! Въ голову вдругъ ползъ такой вздоръ, что оставаться доле въ душной комнат становилось до нкоторой степени рискованнымъ… Я машинально сунулъ нумеръ газеты въ карманъ пальто, всталъ и поспшилъ выйти на воздухъ…
— Господинъ официръ!— раздался слдомъ за мной сдавленный вопль — и, обернувшись, я увидлъ передъ собой почтительно испуганную физіономію миндальнаго нмчика. Къ стыду моему, я позабылъ расплатиться за шоколадъ — и, чтобы достойнйшимъ образомъ возстановить теперь свою офицерскую честь, поторопился высыпать лакею на цлый рубль серебра.
Но чудесный фельетонъ такъ и остался у меня въ карман, остался съ тмъ, чтобы никогда боле со мной не разставаться — и, въ настоящую минуту, когда я пишу эти строки, онъ набожно хранится въ секретномъ отдленіи моего письменнаго стола, какъ самое дорогое и несравненное воспоминаніе. Съ моей стороны это былъ единственный случай покражи во всю мою жизнь и, полагаю, достаточно оправдываемый:— для нмецкаго кондитера цна этому нумеру была грошъ, а для меня онъ равнялся выигрышу въ двсти тысячъ. По крайней мр, ощущеніе, вызванное ‘гоголь моголевскимъ’ фельетономъ, имло остроту такой неизъяснимой сладости, точно я вкусилъ какой-то еще никмъ неизвданный божественный фруктъ — и, очутившись на улиц, я ни о чемъ не разсуждалъ и не строилъ никакихъ плановъ, а лишь весь до самозабвенія отдался смакованію этого сладчайшаго въ мір фрукта… Глаза мои застилалъ розовый туманъ и, не взирая на дождливую погоду, вс предметы мелькали передо мной нжными силуэтами, какъ въ фееріи. Не помню, какимъ образомъ, но вскор я очутился у Казанскаго собора и, исполненный признательности къ Провиднію, прошелъ въ храмъ. Я купилъ двадцати-копечную свчу и умиленно поставилъ ее передъ ближайшей иконой, втайн молясь за неизвстнаго ‘Гоголь-Моголя’, прославившаго мое имя. Обдня уже окончилась и у одного изъ придловъ ветхозавтная купеческая семья служила панихиду по ‘раб Божіей Конкордіи’. За одно ужъ, я помолился и за ‘Конкордію’, внутренно желая всякаго добра всмъ живымъ и умершимъ.
Выйдя изъ Казанскаго собора, я перешелъ Невскій и совершенно неисповдимымъ путемъ очутился въ ресторан Доминика. Совершенно безъ всякой надобности, я потребовалъ у буфетчика рюмку коньяку и бутербродъ съ зеленымъ сыромъ. Какъ разъ возл меня очутился какой то голодный столичный фертъ,— съ шафраннымъ лицомъ, въ модномъ галстук и затасканной сорочк, — который, протягиваясь къ тарелк съ бутербродами, довольно неделикатно меня толкнулъ. Но я не только не разсердился, но на извинительную фертовскую гримасу, пробормоталъ великодушнйшимъ образомъ: ‘Сдлайте ваше такое одолженіе!’ Я вынужденъ былъ быть снисходительнымъ, потому что было очевидно, что онъ еще ничего не зналъ!.. И затмъ, выйдя на Невскій и вмшавшись въ толпу, я уже ни мало не удивлялся, что меня толкали направо и налво самымъ безцеремоннйшимъ способомъ: Они тоже еще ничего не знали!!.
Дойдя до пассажа, я свернулъ въ Александринскій театръ и взялъ кресло перваго ряда на вечерній спектакль. Шла пьеса, которую я уже видлъ два раза, но теперь выходило, какъ-будто я ее совсмъ не видлъ, потому что я былъ теперь уже не я, а точно кто-то другой — тотъ же я, только въ род какъ бы освщенный электричествомъ.
Но, по выход изъ театра, меня охватилъ вдругъ страхъ:— мн почему-то почудилось, что все происшедшее со мной просто была игра воображенія — и что я не заходилъ ни въ какую кондитерскую и не кралъ никакой газеты. Дрожащей рукой ощупалъ я боковой карманъ моего пальто и облегченно вздохнулъ — завтный номеръ былъ тутъ. Тогда мн представилось другое:— что вс буквы, составлявшія мое блаженство, убжали со своего фельетоннаго поста и на мсто нихъ стали совсмъ другія — и статья уже называется не ‘Литературная надежда’, а какъ нибудь совсмъ иначе: ‘О польз поземельнаго кредита’ или ‘О вред иностранной валюты’ и т. п. Я завернулъ въ Толмазовъ переулокъ, вошелъ въ первыя попавшіяся ворота и развернулъ газету…
О, радость!.. Буквы и не думали бгать, статья по прежнему называлась ‘Литературная надежда’ и кончалась все тми же зажигательными строками: ‘Желаемъ прекрасной книг Степана Загуменнаго, отъ всей души, самаго шумнаго успха!’
Я поднялъ газету высоко надъ своей головой и, не взирая на сосдство подметавшаго дворника, ликующе возопилъ:
— Да здравствуетъ Гоголь-Моголь!!.
Боже, какой восторгъ киплъ тогда въ моей груди, какія ослпительныя грезы туманили мозгъ, какимъ свтлымъ призракомъ мерещилась впереди жизнь!!.
Увы, такъ было десять лтъ тому назадъ…
Ну, а теперь, черезъ десять лтъ — теперь… гмм?!