Неудачный герой, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

НЕУДАЧНЫЙ ГЕРОЙ.

(БЫЛЬ).

ВМСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.

Въ ма 1877 года, какъ разъ въ начал войны, я получилъ отъ моего товарища по гимназіи Николая Кунаева, артиллерійскаго подпоручика, служившаго въ одномъ изъ петербургскихъ военныхъ управленій, два письма, извщавшія, что онъ находится на Кавказ и жаждетъ попасть въ дйствующій отрядъ. Съ тхъ поръ до самаго конца войны о немъ не было ни слуху, ни духу. Въ январ 1878 года, просматривая въ ‘Артиллерійскомъ журнал’ отдлъ приказовъ, я совершенно неожиданно узналъ о его смерти, а въ апрл мсяц мн былъ доставленъ дневникъ покойнаго, веденный имъ въ бытность на Кавказ, съ слдующей припиской сестры Кунаевой: ‘Вы, конечно, уже знаете о смерти моего бднаго брата. Онъ умеръ 29-го сентября въ Таганрог, въ гостинниц, на обратномъ пути въ Петербургъ. Между немногими вещами, оставшимися посл него, отыскалась маленькая тетрадка-дневникъ, которую и посылаю Вамъ, какъ ближайшему и почти единственному другу Николая’.

Такъ какъ названныя письма и дневникъ, вмст взятые, представляютъ, если не довольно связную, то во всякомъ случа довольно правдивую повсть той печальной обстановки, жертвой которой сдлался не одинъ русскій офицеръ въ минувшую войну, то я и ршился опубликовать ихъ съ этой единственной и безпристрастной цлью, заране слагая съ себя всякую отвтственность за ихъ литературныя достоинства.

I.
ПИСЬМА ПОДПОРУЧИКА КУНАЕВА.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

4-го мая 1877 г.

Воображаю твое удивленіе, когда ты получишь мое письмо! Ты, конечно, получилъ письмо матери, въ которомъ она съ прискорбіемъ извщаетъ, что ея милый Колюша совершенно отбился отъ рукъ и изъявилъ твердое намреніе, въ случа объявленія войны, хать на Кавказъ, отъ какового пагубнаго намренія она, мать милаго Колюши, съ Божіею и твоею помощью, думаетъ его отклонить. Узнай же, другъ, что я уже на Кавказ, въ город Тифлис, и не сегодня — завтра ду въ дйствующую армію. Я вижу, ты недоумваешь, какимъ образомъ это могло случиться такъ скоро? Весьма просто. На другой день объявленія войны, начальство вызвало желающихъ хать въ дйствующую армію, а такъ какъ я считалъ всегда мой мундиръ эмблемой войны, а не парадовъ и попоекъ, то и записался однимъ изъ первыхъ, собрался въ одну недлю и, несмотря на слезы матери и увщанія сестры, въ пятницу 22-го апрля покинулъ милый Петербургъ, добродушную Петербургскую сторону, маленькую зелененькую комнатку, гд моя жизнь текла до сихъ поръ тихо и мирно, какъ ручеекъ благословенной Аркадіи. Представляю себ физіономіи Кудрявцова и Виницкаго въ ту минуту, когда они узнаютъ подробности настоящаго письма. Какъ, Кунаевъ? Блднолицый, болзненный Кунаевъ, тотъ самый, котораго такъ часто колотили въ гимназіи и который былъ послднимъ ‘по фронту’ въ военномъ училищ? Колюша Кунаевъ, баловень мамаши, любящій книги и уединеніе и занимающій такое покойное мсто при генерал — онъ, бросаетъ вдругъ родныхъ, книги и выгодную должность и детъ добровольцемъ въ кавказскую армію?! Чего добраго — не поврятъ. Они не знаютъ, какъ мн опротивло это мирное прозябаніе, какъ я порывался въ прошломъ году въ Сербію и съ какимъ восторгомъ вырвался, наконецъ, изъ омута военно-канцелярской службы на встрчу тревогамъ и опасностямъ. Впрочемъ, объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ, а теперь нсколько словъ о моемъ путешествіи.

Отъ Петербурга до Владикавказа я халъ по желзной дорог, отъ Владикавказа до Тифлиса — на почтовыхъ. Что касается первой половины путешествія, то я долженъ признаться, наши желзныя дороги — отличная подготовительная школа для такихъ неискушенныхъ въ опасностяхъ воиновъ, какъ твой покорный слуга. Представь себ, что два раза я чуть не сдлался жертвой крушенія поздовъ и оба раза избжалъ опасности, благодаря простой случайности: одинъ разъ, взявъ по разсянности билетъ прямого сообщенія черезъ Харьковъ, вмсто Воронежа, въ другой разъ — пропустивъ поздъ, шедшій на Таганрогъ. При первой воронежской катастроф жестоко пострадалъ мой сосдъ до Москвы, маленькій прапорщикъ Синеглазокъ, который халъ въ отрядъ Тергукасова, пилъ на каждой станціи морсъ, какъ бы заране прохлаждаясь въ виду предстоящихъ жаровъ, и разсчитывалъ по Фруму, черезъ сколько часовъ, минутъ и секундъ онъ будетъ въ Владикавказ, ужь, конечно, онъ никакъ не разсчитывалъ попасть въ воронежскій военный госпиталь. Какъ видишь, нтъ худа безъ добра, и моя разсянность и безтолковость сослужили мн на этотъ разъ врную службу. Въ Ростов я позволилъ себ сдлать маленькую передышку: безстыдно-вкусно пообдалъ, безсовстно-крпко выспался, а вечеромъ — былъ въ театр, гд давали мою любимую оперетку ‘Птички Пвчія’, вслдствіе чего я всю дорогу до Владикавказа мурлыкалъ себ подъ носъ: ‘я будду смлъ, я будду смлъ, я…’ и т. д. Знакомствъ никакихъ не заводилъ, потому что при моемъ геройскомъ настроеніи, вс эти людишки, занятые своими мелкими разсчетами и длишками, казались мн слишкомъ будничными и недостойными моего вниманія, тмъ боле, что никто изъ нихъ не хотлъ понять, какой я удивительный герой. То есть, что я ду въ дйствующую армію по собственной доброй вол, тогда какъ я могъ бы преспокойно оставаться въ Петербург. Но за то въ Владикавказ я сошелся съ одной веселой лейбъ-шампанской компаніей, состоящей изъ пяти офицеровъ —ой бригады. Они такъ же хали въ дйствующую армію, тоже были артиллеристы и тоже до безобразія молоды, какъ и я. Нечего, слдовательно, удивляться, что черезъ пять минутъ мы были другъ съ другомъ на ‘ты’, пили брудершафтъ и въ заключеніе ршили единодушно хать прямо подъ Карсъ. Можешь теперь себ вообразить, что такое было наше путешествіе до Тифлиса! путешествіе на лихихъ почтовыхъ тройкахъ шести юныхъ саврасовъ, да еще въ такомъ геройски-полупьяномъ состояніи, въ какомъ мы находились! Всю дорогу мы орали ‘Нелюдимо наше море’ и ‘Въ полдневный жаръ въ долин Дагестана’, хохотали до упаду при каждомъ малйшемъ повод, а больше безъ всякаго повода, на станціяхъ, въ случа задержки, требовали жалобную книгу, куда, вмсто формальныхъ заявленій, вписывали любовные стишки, нецензурные экспромты и т. п. На станціи Казбекъ былъ устроенъ генеральный кутежъ: посл приличной закуски, мы заключили между собою братскій союзъ и поклялись первыми взойти на стны Карса, причемъ одинъ изъ насъ выразилъ опасеніе, что насъ, какъ артиллеристовъ, начальство можетъ не допустить къ участію въ штурм, вслдствіе чего всмъ намъ вдругъ сдлалось ужасно грустно.

Я ничего не пишу теб про мрачное Дарьяльское ущелье, поэтическія развалины замка Тамары, про грозный Терекъ, величественныя горы и великолпное небо, потому что все время я находился въ такомъ дурацки-радостномъ состояніи, что на зычныя восклицанія моего спутника, поручика Кобелева: ‘каковъ видище!’ отъ избытка чувствъ только вздыхалъ и блаженно хлопалъ глазами. До-нельзя запыленные и усталые, но вмст съ тмъ до-нельзя веселые и счастливые, пріхали мы въ Тифлисъ и остановились въ гостинниц ‘Вулканъ’, вс шестеро въ одномъ номер. Завтра являемся начальству, а посл-завтра демъ подъ Карсъ…

Боже мой, какъ гордо бьется мое сердце! Прощай, до слдующаго письма.

Твой H. К.

Письмо второе.

Вотъ уже слишкомъ дв недли, какъ ты не получалъ отъ меня письма. Не удивляйся: въ этотъ промежутокъ со мной случилось столько грустнаго, сквернаго и невроятнаго, что просто не знаю, какъ и разсказать. Во-первыхъ, нашъ ‘братскій союзъ’ распался. Начальство не приняло никакихъ доводовъ съ нашей стороны и назначило трехъ изъ моихъ товарищей въ Поти на береговыя батареи, двоихъ въ какой-то складъ неподалеку отъ Сухума, а меня, раба Божія, прикомандировало къ ** подвижному парку {Паркъ — есть военная часть, предназначенная для перевозки на театр войны огнестрльныхъ запасовъ.}, расположенному въ А***, куда я и поспшилъ отправиться, но оказалось, что ** подвижной паркъ еще не формировался, и я нахожусь въ настоящее время, что называется, между небомъ и землей. Можешь себ вообразить, какая пакость теперь у меня на душ! Я даже не знаю, можетъ ли быть что-нибудь нелпе моего положенія: бросилъ семью, выгодное мсто, любимыя занятія, чтобы испытать прелести боевой жизни, и вдругъ, вмсто Карса, очутился въ трехъ рублевомъ клоповник А — ой гостинницы — безъ денегъ, безъ дла и почти безъ всякой надежды когда-нибудь выбраться отсюда! И что за жизнь, что за убійственно регулярная жизнь! Вставъ въ 10 часовъ утра и напившись чаю, отправляюсь, по обыкновенію, въ А — ское управленіе справиться, нтъ ли какихъ распоряженій на счетъ моей особы, но, по обыкновенію, распоряженій никакихъ нтъ, и я начинаю тоскливо метаться по городу, это продолжается до трехъ часовъ по-полудни, то есть вплоть до самаго обда. Вечеромъ иду въ городской садъ отдохнуть отъ дневныхъ трудовъ и завистливо поглазть на гуляющихъ. Посл столь бурно проведеннаго дня, возвращаюсь въ номеръ и до двухъ часовъ ворочаюсь на постели, проклиная свою неудачную звзду. Знакомыхъ никого, развлеченій никакихъ. Не мудрено, что въ послднее время я дошелъ до значительной степени отупнія.

Надняхъ получилъ письмо отъ матери. Та, напротивъ, въ восторг, что я не попалъ въ дйствующій отрядъ: ‘Это самъ Богъ хранитъ тебя, Колюша’, пишетъ она мн. Какъ теб это нравится? Отъ бездлья, скуки и злости думаю начать вести дневникъ. Ужь лучше буду бесдовать съ самимъ собою, чмъ надодать другимъ плаксивыми письмами.

Неудачный герой H. К.

Городъ А***, вторникъ 24-го мая.

II.
ДНЕВНИКЪ КУНАЕВА.

20-го іюня.

Вотъ уже мсяцъ, какъ я пребываю въ А***. А*** — отвратительнйшій въ мір городъ, съ виду даже не городъ, а просто будто наплевано. Дома маленькіе, безобразные, улицы грязныя, узенькія, духота и вонь непомрныя. Достопримчательности: городской садъ, военный клубъ и увеселительное заведеніе ‘Санъ-Суси’. Въ городскомъ саду по воскресеньямъ играетъ оркестръ музыки, состоящій изъ десяти музыкантовъ: шести вчно пьяныхъ и четырехъ изрдка трезвыхъ, публика самая разноцвтная: русскіе, армяне, жиды, грузины, попадаются персы и даже карапапахи.

Военный клубъ, куда я хожу обдать — не что иное, какъ небольшой кривой на одинъ бокъ флигель, содержащій въ себ три комнаты: маленькую, среднюю и большую, въ первой помщается кухня, во второй — столовая, въ третьей — библіотека. Посщается ‘клубъ’ преимущественно пхотными пролетаріями, аристократическая артиллерія обдаетъ въ А — ой крпости, въ двухъ верстахъ отъ города. Но, такъ сказать, сборный пунктъ, гд вы можете встртить вс роды оружія до интендантскаго включительно, это — ‘Санъ-Суси’., хотя, откровенно говоря, нсколько чахлыхъ деревьевъ и кустовъ, отдающихъ ароматомъ водки и капусты, дв, три прогнившія бесдки ‘для любителей уединенія’ и хоръ сиплыхъ нмокъ, поющихъ съ эстрады и давно пропившихъ и свой голосъ, и свою національность, представляютъ не особенно чарующее зрлище. Впрочемъ, скука — не свой братъ, и большинство военной молодежи находитъ нмокъ соблазнительными и щедрою рукою снабжаетъ содержателя этого отраднаго пріюта прогонными, порціонными, суточными и другими казенными капиталами.

Вчера столкнулся здсь съ чрезвычайно любопытнымъ экземпляромъ военной распущенности. Народу было особенно много, такъ какъ праздновался переходъ нашихъ войскъ черезъ Дунай. Сижу я неподалеку отъ эстрады, гд воютъ нмецкіе соловьи, и занимаюсь чаепитіемъ. Вдругъ позади меня раздается звукъ пощечины и чей-то оглушительно-громкій хохотъ. Оборачиваюсь и вижу слдующую картину: передъ армянскимъ мальчуганомъ, прислугой изъ буфета, стоитъ коротенькій артиллерійскій поручикъ въ побдоносной поз, зловще вращая пьяными блками. Мальчуганъ, держась за правое ухо, плаксивымъ голосомъ требуетъ какихъ-то денегъ, которыхъ герой не доплатилъ въ буфет. ‘Къ чорту, а то изувчу!’ разражается поручикъ и грозно потрясаетъ саблей. Мальчуганъ исчезаетъ, герой самодовольно озирается, видитъ меня и съ какой-то восторженной поспшностью направляется къ моему столику.

— Вы артиллеристъ? обращается онъ ко мн сиплымъ, отрывистымъ голосомъ, небрежно раскачиваясь всей своей небольшой кургузой фигуркой.

— Артиллеристъ, отвчаю я, съ недоумніемъ глядя на его расплывшуюся и раскраснвшуюся физіономію.

— Позвольте познакомиться… тоже артиллеристъ! Поручикъ —ой бригады Бревновъ, проговорилъ онъ, захлебываясь, и протянулъ мн потную руку.

Затмъ, онъ крякнулъ и опустился около меня на стулъ съ той развязностью, которая обличаетъ первостатейнаго нахала, желающаго прослыть добрымъ товарищемъ.

— Служите здсь? продолжалъ артиллеристъ уже совершенно тономъ стараго знакомаго.

— Нтъ, я прізжій.

— Вроятно, стремитесь въ дйствующую армію?

Я кивнулъ головой.

— И, конечно, по собственной охот?

— Да, по желанію.

— Совершенно какъ Амосовъ! воскликнулъ онъ съ какимъ-то злораднымъ торжествомъ.

Я ршительно ничего не понималъ.

— Кто такой Амосовъ?

— А это — товарищъ, съ которымъ мы вмст выхали изъ Харькова. Дуракъ, болванъ, идеалистъ, а впрочемъ добрый малый! И откинувшись на спинку стула, поручикъ Бревновъ залился самымъ искреннимъ смхомъ.— Представьте, чудакъ, которому предлагали тепленькое мстечко, съ врными пятью тысячами безгршнаго дохода, а онъ вдругъ отъ него отказался и удралъ въ отрядъ… Ну, разв не оселъ, я васъ спрашиваю? ‘Теб — говоритъ — не понять моихъ чувствъ!’ Скажите, пожалуйста, какія прихоти — ‘чувства’! Паасмшище, право!

— Чеаэкъ, огня!! заоралъ онъ во все горло, хотя человкъ, принесшій мн сдачи, стоялъ передъ самымъ его носомъ.

— Вы, вроятно, имете командировку въ А***? поинтересовался я у Бревнова.

— Да-съ, командировочка! лукаво подмигнулъ онъ.

— И выгодная? не безъ задней мысли добавилъ я.

— Да-съ, есть таки трофеи! Во-первыхъ,— вотъ-съ,— онъ тряхнулъ значительно дорогой цпью:— а вотъ — два-съ — онъ вынулъ массивный серебрянный портъ-сигаръ:— а вотъ-съ и три — онъ вытащилъ изъ бокового кармана туго набитый бумажникъ и торжественно хлопнулъ по немъ: — каково-съ? Ловко? Что вы на меня такъ смотрите? Вы думаете, это — взятки?— Поручикъ вдругъ освирплъ:— наплюю я тому въ глаза, кто сметъ мн сказать, что это — взятки… Взятки взяткамъ — рознь: это взятки честныя, потому что источникъ ихъ — вотъ гд-съ, (онъ указалъ на свой низкій лобъ)! Да-съ! Другому бы и въ голову не пришло, а я ‘имъ’ такую штуку подвелъ… Ха, ха, ха! И, въ восторг отъ своей ‘штуки’, онъ снова разразился оглушительнымъ хохотомъ.— Чеаэкъ, пива! Пива, кавказскій оселъ! пива, азіатъ! пива, армянская бестія!

Я просто обрадовался, когда замтилъ между гуляющими знакомаго мн адъютанта и могъ мирнымъ образомъ отдлаться отъ моего откровеннаго собесдника.

Когда я уходилъ изъ сада, около эстрады пвицъ была огромная толпа: какой-то офицеръ, подъ несомнннымъ покровительствомъ Бахуса, взобрался на эстраду и непремнно хотлъ участвовать въ хор. Нмки визжали, толпа шумла, офицеръ ругался. Подойдя ближе, я узналъ моего недавняго знакомаго, бсноватаго поручика. Я ушелъ изъ сада, не дождавшись конца вечера, слдовательно, самаго интереснаго, такъ какъ въ программ, вывшенной у входа, возвщалось аршинными буквами, что ‘вечеръ заключится общимъ канканомъ, при бенгальскомъ освщеніи всего сада’. Ну, ужь Кавказъ, признаюсь!

1-го іюля.

Узналъ въ управленіи, что надняхъ прідетъ сюда командиръ 2-го отдленія ** парка (куда я назначенъ), и паркъ начнетъ формироваться. Слава Богу, наконецъ-то!

7-го іюля.

Сегодня за обдомъ въ военномъ клуб совершенно неожиданно и довольно оригинальнымъ образомъ познакомился съ моимъ командиромъ, капитаномъ Букинымъ. Народу было мало: нсколько пхотныхъ офицеровъ да штукъ шесть интендантовъ, артиллеристовъ всего двое: я да какой-то длинный, худощавый капитанъ, съ желтымъ, изможденнымъ лицомъ, флегматическимъ взглядомъ и маленькой французской бородкой, по фигур весьма напоминавшій Наполеона III въ послдніе дни его жизни. Старый выцвтшій сюртукъ болтался на немъ, какъ на вшалк. Какъ-то разговорились. Капитанъ говорилъ вяло, не измняя тона и немного гнуся, но, по временамъ, въ глазахъ его свтился юморъ и по угламъ рта являлись дв насмшливыя морщинки. Капитанъ жаловался на свою судьбу: онъ — старшій капитанъ въ —ой бригад и жилъ себ припваючи въ С., никого не трогая, разводя цвты и почитывая Брне (его любимый писатель), какъ вдругъ ‘какому-то дьяволу’ вздумалось назначить его во 2-е отдленіе ** парка.

— Помилуйте, восклицаю я радостно:— я вдь тоже назначенъ во 2-е отдленіе ** парка.

— Очень пріятно.— Онъ пожалъ мн руку.— Человкъ! бутылку кахетинскаго! Надо все-таки ознаменовать.

— Какъ мн ни желательно ваше знакомство, замтилъ я:— но, думаю, тутъ должно быть какое-нибудь недоразумніе, потому что въ отдленіи парка больше одного офицера не полагается.

— Я вдь командиромъ назначенъ, вздохнулъ онъ.

— Вы командиръ ** парка?— Я былъ до крайности озадаченъ.

— Да, вообразите, эдакая непріятность! Во всякомъ случа, позвольте представиться: капитанъ Букинъ!— И все это тономъ полнйшаго равнодушія.

Мы роспили бутылку кахетинскаго и разошлись совершенно довольные другъ другомъ. Впрочемъ, дружба дружбой, а служба службой! Завтра надну форму и явлюсь Букину оффиціальнымъ порядкомъ.

8-го іюля.

Сегодня утромъ облачаюсь въ мундиръ, чтобы явиться капитану Букину, какъ вдругъ отворяется дверь и въ комнату входитъ самъ Букинъ.

— Вы это куда? По начальству? А я къ вамъ: думалъ скоротать время до обда… Вы не въ претензіи?

— Помилуйте, капитанъ, напротивъ.

При слов ‘капитанъ’ Букинъ наморщился.

— Я васъ, можетъ быть, задерживаю?

— Нисколько, но…

— Но что?

— Но я намревался явиться.

— Какому чорту?

— Командиру 2-го отдленія ** летучаго парка, отвчаю я полушутя, полусерьзно.

Букинъ окончательно потемнлъ.

— Я думалъ, что вы товарищъ, а вы… Ну, какого дьявола называете вы меня капитаномъ, когда меня зовутъ еофилъ Григорьевичемъ?

— Виноватъ, еофилъ Григорьевичъ.

— Опять ‘виноватъ!’ Да полноте играть комедію! Снимайте ваши доспхи, давайте чаю и будемте разговаривать… И онъ безъ церемоніи развалился у меня на кровати и началъ свертывать папиросу.

Я снялъ доспхи, распорядился на счетъ самовара, и мы начали бесдовать. Такъ и проболтали до самаго обда. Капитанъ, вопреки своей природной флегм, оказался добрымъ и словоохотливымъ малымъ и разсказалъ за вторымъ стаканомъ чая почти всю свою біографію, обнаруживъ при этомъ случа довольно злую иронію по отношенію къ своей особ.

Воспитывался онъ въ московскомъ университет и думалъ причислить себя впослдствіи къ лику адвокатовъ, но, по причинамъ, лежащимъ на совсти одного изъ профессоровъ, со второго же курса почувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ наук и, бросивъ ученость, поступилъ въ кавалерійское училище, откуда вышелъ затмъ въ гусары, ‘съ спеціальною цлью’, какъ онъ выразился, ‘испытать на собственной персон, что такое значитъ быть отчаяннымъ кутилой’. Этому симпатичному ремеслу онъ служилъ врой и правдой впродолженіи цлыхъ шести лтъ и закончилъ свой опытъ блистательно, спустивъ почти все свое довольно завидное состояніе и разстроивъ окончательно свое далеко незавидное здоровье. Пролечившись три года на Кавказ, онъ перевелся въ артиллерію, поселился въ С., гд у него оставался про запасъ маленькій домишко, и сдлался тмъ, чмъ единственно ему и оставалось сдлаться, не роняя своего достоинства, т. е. философомъ. ‘И все шло бы прекрасно, заключилъ со вздохомъ Букинъ:— еслибъ не война… ‘Жалкій человкъ! Чего онъ хочетъ? Небо ясно, подъ небомъ мста много всмъ’… Такъ нтъ-съ, надо было втюриться въ эту ‘славянщину’… Да-съ, а я только-что получилъ изъ Америки чрезвычайно рдкія смена дикаго георгина и думалъ заняться садоводствомъ, какъ вдругъ навязали на шею этотъ проклятый паркъ’.

— А скоро онъ начнетъ формироваться? полюбопытствовалъ я.

— А шутъ его знаетъ! Нтъ ни людей, ни лошадей, ни матеріаловъ. Ничего не даютъ. Я каждый день хожу ругаться въ управленіе. Третьяго дня поругался съ младшимъ адъютантомъ, вчера со старшимъ.— ‘Да перестаньте жаловаться’, говоритъ онъ мн.— Помилуйте, полковникъ, и собака лаетъ, когда ее обижаютъ, а какъ же мн, разумному существу, не протестовать?— ‘Я бы вамъ совтывалъ выражаться поосторожне’.— Это не я сказалъ, а Брне.— ‘Что такое? Какой Брне? Уходите пожалуйста, у меня много дла по канцеляріи’.— Вотъ вдь не знаетъ даже, кто такой былъ Лудвигъ Брне! Впрочемъ, извините: можетъ быть, вамъ тоже не удавалось познакомиться съ Брне?

— Читалъ кое-что въ журналахъ, совралъ я.

— Заходите посл обда ко мн, я вамъ дамъ почитать. У меня есть полное собраніе его сочиненій. Вамъ непремнно надо изучить Брне. Это — удивительный писатель! И онъ пустился въ описаніе характеристики Брне.

Вотъ ужь никакъ не думалъ, что, вмсто приказовъ по артиллеріи и разныхъ уставовъ объ укладк снарядовъ, придется заняться нмецкой публицистикой.

30-го іюля.

Пользуюсь первымъ досугомъ, чтобы вписать нсколько строкъ. До сихъ поръ положительно было некогда: формировалъ съ Букинымъ паркъ. Дла было пропасть. Говоря по секрету, главнымъ дйствующимъ лицомъ этой каторжной работы былъ я, Букинъ большею частью вздыхалъ, посылалъ къ чорту канцелярскіе порядки, пытался не разъ даже отрицать самую идею войны и, въ конц-концовъ, уходилъ къ себ наверхъ (намъ съ Букинымъ отведены въ верхнемъ этаж казармы дв сырыя конурки) ‘потолковать съ Брне!’.— Удивительный право человкъ этотъ Букинъ! Сердце нжное, какъ у женщины, глубоко честный, возмущающійся малйшею несправедливостью, но въ тоже время совершенно, что называется, ‘не отъ міра сего’ и непонимающій ровно ничего по своей спеціальности. И при всемъ томъ, онъ съ чего-то вбилъ себ въ голову, что командиръ, по отношенію къ солдатамъ, долженъ быть непремнно грубымъ и неумолимо-строгимъ, на томъ будто основаніи: ‘что съ этимъ народомъ иначе нельзя’. Это выходитъ тмъ смшне, что природа беретъ у него всегда верхъ надъ предвзятой теоріей, и ему почти никогда не удаются его драматическія попытки. Напримръ, обходя строй, онъ замчаетъ, что у одного изъ солдатъ не хватаетъ пуговицы на мундир. Тотчасъ въ ходъ драматическій пріемъ. ‘Почему у тебя, скотина, нтъ пуговицы?’ вдругъ закричитъ онъ, тщетно стараясь придать своей физіономіи требуемую свирпость. Обвиненный, молодой новобранецъ, безмолвствуетъ, выпучивъ по мр силъ на начальника испуганныя бльмы. ‘Гд пуговица, дрянь ты эдакая, пуговица гд?’ продолжаетъ неистовствовать Букинъ и вдругъ, вглядвшись пристально въ добродушно-телячье лицо оробвшаго солдатика, оборвется на послднемъ слог и совершенно сконфузится: ‘Что… не вышло?’ шепчетъ онъ мн на ухо.— ‘Не вышло!’ отвчаю я тоже шепотомъ, держа руку подъ козырекъ и едва сдерживаясь отъ смха. Или, напримръ, обрушится онъ вдругъ ни съ того, ни съ другого на своего деньщика Розгу, высоченнаго, косоглазаго парня, съ никогда не мняющимся выраженіемъ рябой физіономіи.

— Розга, мерзавецъ!

— Что прикажете, ваше высокоблагородіе?

— Отчего, подлецъ, отъ тебя всегда такой негодный запахъ?

— По причин сапогъ, ваше высокоблагородіе, отвчаетъ невозмутимо Розга.

Гнвъ капитана моментально проходитъ. ‘Какъ вамъ нравится’, обращается онъ ко мн съ юмористической улыбкой: — ‘этотъ скиъ не лишенъ остроумія!’ Такимъ образомъ, Букинъ обращаетъ боле вниманія на литературныя черты своихъ подчиненныхъ, чмъ на военную выправку, знаніе дла и добросовстное исполненіе обязанностей службы.

Ну, за то ужь и было мн хлопотъ — хоть сколько-нибудь наладить маленькую машину парка. Буквально приходилось создавать нчто ‘изъ ничего’. Выручилъ на этотъ разъ, какъ и всегда, удивительный русскій солдатъ. Началась эта исторія или, какъ ее называетъ Букинъ, ‘катастрофа’ 12-го іюля.

12-го іюля вечеромъ прибыло въ паркъ 100 человкъ, правда ‘слегка обмундированныхъ’, но безъ всякихъ документовъ о личности, а такъ просто, по наслышк: что, дескать, въ такой-то паркъ ждутъ партію людей. Не долго думая, я принялся за составленіе списка.

— Тебя какъ зовутъ? обращаюсь къ одному молоденькому солдатику съ чисто птичьимъ лицомъ.

— Кляковкинъ, ваше благородіе!

— Ты откуда?

— Изъ губерніи пригнали, ваше благородіе!

— Кто же тебя назначилъ въ —ой паркъ?

— Да вотъ земляки гуторятъ, быдто нашего брата требуютъ въ антиллерію.— Солдатикъ оглядывается назадъ, какъ бы ища подтвержденія своихъ словъ.

Изъ толпы выдляется маленькій быстроглазый парень:

— Это точно, ваше благородіе! Потому, какъ насъ предоставили въ городъ, мы все это время находились безъ пищи, а Михайла Чумаковъ и говоритъ (высовывается чья-то черномазая физіономія): ‘Ребята, говоритъ, пойдемъ въ казарму, тамъ, говоритъ, некрутовъ выжидаютъ’. Мы, ваше благородіе, и пришли.

— Ну и ладно, говорю я. Солдаты очевидно довольны.

— Кто изъ васъ, братцы, здсь музыкантъ? спрашиваю я, когда вс люди были переписаны. На сцену появляется черномазая физіономія Михаилы Чумакова.

— Ты умешь трубить?

— Такъ тошно!

Отыскалась гд-то старая, заржавленная труба.

— Труби ‘на молитву!’

Чумаковъ выдуваетъ изо всей мочи установленный сигналъ.

— ‘Шапки долой!’ командую я.

Вс, какъ одинъ человкъ, снимаютъ шапки и начинаютъ ‘Отче нашъ’ стройно, дружно, даже съ нкоторымъ воодушевленіемъ, въ партію попали два татарина: Абдулъ-Керимъ и Насибула-Шайтанъ, смотрю, и т поютъ. Словомъ, паркъ, о существованіи котораго два часа тому назадъ не было и помину, готовъ. По окончаніи молитвы, передъ строемъ показывается изумленная фигура Букина, ничего даже не знавшаго о прибытіи добровольцевъ. Увидя его, я командую громовымъ голосомъ: ‘Смирна-а-а!’, онъ здоровается и слышитъ въ отвтъ оглушительное ‘здравія желаю’. Эффектъ вышелъ необычайный.

А тамъ, глядишь, одинъ солдатъ оказался отличнымъ кузнецомъ, другой искуснымъ плотникомъ, третій опытнымъ кашеваромъ, отыскался даже живописецъ по ‘призванію’, который съ нескрываемымъ восторгомъ принялся за окраску зарядныхъ ящиковъ, и такимъ образомъ, въ какія-нибудь дв-три недли заскрипла и задвигалась маленькая, но сложная машина летучаго парка. Дло бы наладилось еще лучше, еслибы насъ не допекало А—ое управленіе: до сихъ поръ, кром ящиковъ для укладыванія снарядовъ и съ полдюжины шашекъ ‘для дежурныхъ’, ничего не успли добиться. Въ ожиданіи лошадей, снарядовъ и т. п., занимаюсь съ людьми граматой и пшимъ строемъ, и эти занятія, въ особенности первое, такъ увлекли меня, что мои воинственные инстинкты, повидимому, совершенно замолкли.

8-го Августа.

Великое дло — привычка. Дни тянутся вяло, тоскливо, однообразно: сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня. Утромъ ‘пшій строй’, изрдка поздка въ склады для пріемки разныхъ ‘негодныхъ матеріаловъ’ для формируемаго парка, посл обда обученіе солдатъ грамат, вечеромъ помогаю Букину по канцеляріи, которая, за неимніемъ положеннаго по штату чиновника, вся обрушилась на голову командира (т. е. чиновникъ, если хотите, имется, но все равно, будто его не было, такъ какъ управленіе, намренно или нтъ, не берусь судить, презентовало Букину какого-то жирнаго армянина, съ оливковымъ цвтомъ лица и воровскими глазами, умющаго только ругаться по-русски и росписываться въ получк жалованья). Вечеръ заключается обыкновенно чтеніемъ фантасмогорій Гофмана и надовшаго мн до тошноты Брне пополамъ съ скуднымъ ужиномъ, состоящимъ изъ подогртыхъ остатковъ обда и бутылки дешеваго вина.

Мало того, что я помирился съ моимъ гарнизоннымъ жребіемъ, но въ сближеніи съ народомъ начинаю находить положительный интересъ, оживаю умомъ и сердцемъ и каждый разъ узнаю вещи, для меня совершенно новыя. Во-первыхъ, я узналъ, что народъ вовсе не желалъ войны, какъ то сообщалось въ газетахъ, а, напротивъ того, ждетъ не дождется замиренія и о своихъ братьяхъ-славянахъ не иметъ ни малйшаго понятія. Вовторыхъ, изъ разговоровъ солдатъ я впервые наглядно убдился въ томъ безвыходномъ положеніи, въ которое поставленъ нашъ русскій мужикъ, въ особенности теперь, когда открылась война, отозвавъ отъ сохи лучшія силы народа. Для меня, обученнаго опредлять отношенія къ солдату словами: ‘смир-на-а’ и ‘стой-равняйсь’ — все это равнялось открытію Америки. Попадаются между призывными, конечно, и испорченныя натуры, какъ, напримръ, кузнецъ Василій Жбанъ, великій пьяница и грубіянъ, но которому вс его продлки прощаются Букинымъ ради его разительнаго сходства съ Гоголемъ (странное оправданіе, несмотря на замчательно плутоватую физіономію). Но за то встрчаются удивительно привлекательные типы. Два брата Третьяковы, кстати сказать, похожіе другъ на друга, какъ дв капли воды — трогательный примръ взаимной привязанности: нельзя было безъ умиленія смотрть, съ какой нжностью старшій братъ ухаживалъ за младшимъ, когда тотъ заболлъ. А Шматовъ, ‘книжный человкъ’, какъ его величаютъ въ парк, талантливый самоучка, образецъ нравственной чистоты и практической мудрости, разршитель всхъ солдатскихъ споровъ и недоумній: высокій, красивый лобъ, живые блестящіе глаза, орлиный носъ — ну, совершенно апостолъ Маркъ! Слдуетъ отмтить еще замчательно симпатичную личность Самарина. Вчно грустный, задумчивый, съ блднымъ, нжнымъ лицомъ и глубокими меланхолическими глазами, онъ производитъ впечатлніе человка, страдающаго тяжелой душевной разладицей. Солдаты обходятся съ нимъ какъ-то особенно внимательно и называютъ его ‘нутреннимъ человкомъ’. Букинъ отъ него въ восхищеніи, находя въ немъ живое подобіе шекспировскаго Гамлета. Впрочемъ, отчего же, въ самомъ дл, и не быть Гамлету среди простого народа?

Старался подслушать солдатскіе разговоры и скажу одно: вс они на одинъ ладъ. Вчныя стованія о недоимкахъ, объ единственной проданной коров и о предстоящемъ голод — просто ржутъ ухо.

Изъ отряда до меня доходятъ всти объ удачахъ, пораженіяхъ, наградахъ и повышеніяхъ. Что мн за дло? Неужто же завидовать и негодовать на свой скромный жребій, когда столько людей, такъ глупо и жестоко заброшенныхъ въ невдомый край, несутъ еще худшій жребій и не ропщутъ, и не сожалютъ, а какъ-то про себя, просто и незамтно длаютъ великое дло самоотверженія. Право, я даже былъ бы доволенъ моимъ положеніемъ, еслибы не лихорадка, которую я схватилъ въ проклятой казарм. Черезъ каждые два дня она навщаетъ меня съ варварскою аккуратностью. Не мене аккуратно навщаетъ меня также состоящій при А—ой крпости на правахъ доктора, какой-то глупый нмецъ, котораго зовутъ, какъ обыкновенно всхъ никуда негодныхъ докторовъ, ‘Карлъ Иванычемъ’ и который на вс разнообразныя жалобы его больныхъ возражаетъ постоянно ‘это всэ пустяки’, и что ‘всэ это у него нсколько разовъ було’. Онъ увренъ, что сильный пріемъ хинины и его золотыя слова исцлятъ меня окончательно. Букинъ не боленъ, но у него масса канцелярской работы, и, вслдствіе этого, онъ ужасно хандритъ, онъ мн даже покаялся, что, еслибы не его твердая увренность въ скоромъ окончаніи войны, онъ бы давно утопился, вмст съ грудою всхъ этихъ отношеній, рапортовъ и прочихъ чернильныхъ пакостей. Единственное его утшеніе въ настоящемъ гор — отвтить поядовите на запросы и придирки управленія. ‘Я-таки запустилъ имъ шпильку!’ сообщаетъ онъ мн вечеромъ по секрету, видимо довольный своимъ скромнымъ мщеніемъ. Но управленіе или не замчаетъ, или не хочетъ замчать духа сатиры, проникающаго его рапорты, и продолжаетъ немилосердо задерживать ассигновки, предоставляя Букину кормить людей на собственныя средства, что онъ и исполняетъ съ рдкимъ усердіемъ и такимъ невозмутимымъ великодушіемъ, какъ будто онъ тутъ совсмъ не причемъ. Солдаты, видимо, любятъ его, хотя и прозвали ‘чуднымъ’. Я обращаюсь съ Букинымъ на правахъ товарища и зову его просто ‘еофилычемъ’. Самъ же онъ себя окрестилъ ‘командиромъ по невол’, и изъ всхъ трехъ эпитетовъ послдній, конечно, самый удачный.

16-го августа.

Инженерное вдомство до сихъ поръ не выдаетъ предписанія ‘о занятіи казармъ’, вслдствіе чего люди спятъ на двор, на дожд и втру, и болютъ, какъ мухи. За послднюю недлю отправлено въ околодокъ 40 человкъ. Все — холерина, тифозная горячка и изнурительныя лихорадки. Это, конечно — боле серьзно больные, остальные перемогаются, отбывая службу. Моя лихорадка нетолько не прошла, но еще усложнилась легкими припадками холерины. ‘Карлъ Иванычъ’ простодушно увряетъ меня, что ‘это всэ — мерзавскій климатъ’, увы, добрйшій Карлъ Иванычъ, знаніе причины болзни далеко еще не исцляетъ послдней! Кром того, видть равнодушно чужія бдствія тоже не легко, и нервы мои таки порядочно поистрепались за это время. Записываю эти строки нехотя, лниво, злобно. Букинъ пересталъ читать на ночь Брне, я слышу, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ въ сосдней комнат и кого-то ругаетъ, чуть ли не самого себя.

Далеко за полночь… Въ открытое окно глядитъ звздная ночь! Душно, тихо. Молчаніе изрдка нарушается протяжнымъ, заунывнымъ, раздражающимъ нервы лаемъ собакъ. Гд-то кричатъ ‘караулъ’, вроятно, кого-нибудь ржутъ, что здсь ни почемъ. Изъ Санъ-Суси доносятся звуки пошлой музыки, тамъ сегодня веселье, тамъ прокучиваютъ солдатскія денежки разные Бревновы и имъ подобные ‘блаародные офицеры…’

17-го августа, 11 ч. утра.

Сегодня, придя съ ученья, только-что хотлъ приняться за письмо къ матери, какъ входитъ ко мн Букинъ, блдный, разстроенный, въ рукахъ конвертъ съ казенной печатью. Что такое случилось?— ‘Васъ откомандировываютъ отъ меня въ дйствующій отрядъ, не врите — прочтите!’ Читаю — точно: назначенъ въ —ую бригаду, по полученіи прогоновъ хать немедленно!.. Ахъ, какъ вдругъ стало весело, точно живой водой спрыснули! ‘Какъ вы подете, у васъ лихорадка’! уговариваетъ меня Букинъ.— А чортъ съ ней, съ лихорадкой, какое мн до нея дло! Скорй въ дорогу, скорй! И какъ вы думаете, кто выхлопоталъ мн разршеніе хать въ отрядъ? Адъютантъ А—го управленія З. Ужь чего, кажется, хуже станціонныхъ смотрителей и окружныхъ адъютантовъ, а и между ними встрчаются добрые люди!

26-го августа.
Лагерь подъ Башкадыкларомъ.

Вотъ уже нсколько дней, какъ я пребываю въ ‘бездйствующемъ’ отряд кавказской арміи, въ 6-й батаре —ой бригады и уже усплъ нсколько освоиться съ окружающей обсталовкой. Но прежде всего два слова о моемъ отъзд изъ А***. Выхалъ я на другой день вечеромъ посл полученія предписанія, т. е. 18-го августа. Букинъ весь день моего отъзда ходилъ, какъ убитый. Другого офицера ему еще не назначили, и какъ онъ будетъ одинъ справляться съ паркомъ — Богъ всть. Когда наступила минута отъзда, онъ налилъ стаканъ нарочно на этотъ случай припасеннаго шампанскаго и приготовился произнести тостъ: ‘Спасибо вамъ, Николай Егоровичъ, за ваше…. ваше’… и, не кончивъ фразы, поставилъ стаканъ съ досадой на столъ и выругался: ‘Ну, на какого дьявола назначили меня командиромъ!’ Послдовало чоканіе, цлованіе, полились взаимныя пожеланія. Провожать меня Букинъ не вышелъ, ‘чтобы какъ-нибудь не обнаружить передъ солдатами своего волненія’, серьзно замтилъ онъ. Что касается меня — я нетолько не побоялся выдать себя, когда увидлъ всхъ людей парка, собравшихся меня проводить, но даже далеко не двусмысленно заморгалъ глазами, когда въ отвтъ на мое привтствіе поднялся невообразимый гвалтъ: ‘Прощайте, ваше благородіе! дай вамъ Богъ счастья, чиновъ, здоровья! Никогда васъ не забудемъ, ваше благородіе’ и т. п. И все это проникнуто искренностью и теплотой душевнаго порыва. Я ухалъ счастливый, взволнованный.

Прощайте, братцы! Спасибо за хорошія минуты, которыя вы мн доставили, дай вамъ Богъ всего лучшаго и сохрани васъ отъ такихъ командировъ, какъ, напримръ, мое теперешнее начальство: командиръ бригады генералъ-маіоръ Истома-Животинскій и командиръ 6-й батареи полковникъ Скоробогатый. Оба, надо прямо сказать, мудрецы первой руки, но каждый на свой манеръ. Скоробогатый беретъ съ подрядчиковъ, лакомится офицерскими, солдатскими и лошадиными деньгами и придерживается зубодробительной тактики, и длаетъ все это довольно-открыто, даже хвастаясь своей доблестью. Животинскій, повидимому, тоже поклонникъ карманонаполнительнаго направленія, но при этомъ надваетъ на себя личину какого-то радтеля солдатскихъ интересовъ. Скоробогатый иначе не здоровается съ солдатами, какъ: ‘Здорово, канальи!’ и не командуетъ иначе, какъ: ‘Смирна-а, такія-то дти!’ и т. п. И физіономія у него зврская, рябая, съ двумя ‘бльмами’, по выраженію солдатъ. У Истомы-Животинскаго, напротивъ того, лицо гладенькое, глянцовитое, на устахъ ласковая, вкусная улыбочка, и срые глазки смотрятъ до-нельзя сладко. Говоритъ онъ совсмъ медовымъ голосомъ, сопровождая свою рчь кроткими, соболзнующими вздохами. Здоровается съ солдатами или тихо и грустно: ‘Здрав ствуйте, русскія сироты!’ или же нжно, по семейному: ‘Здравствуй, батарейка!’ Съ офицерами деликатенъ до щепетильности и сдержанъ до язвительности. Руку подаетъ всмъ безъ исключенія, отправляя кого-нибудь подъ арестъ, выражается крайне осторожно: ‘Золотой мой, отправьтесь подъ арестъ!’ и всегда справляется о ‘драгоцнномъ здоровь’ наканун оштрафованнаго офицера. Скоробогатый руки не подаетъ и говоритъ всмъ офицерамъ ‘ты’, на томъ простомъ основаніи, что онъ — георгіевскій кавалеръ.

Да и вс офицеры батареи, правду сказать — порядочная галиматья. Старшій офицеръ батареи, капитанъ Бекасовъ, батареей совсмъ не занимается, предпочитая сплетничать, кутить и играть въ карты. Впрочемъ, онъ безобразно толстъ, и это его нсколько извиняетъ. Поручикъ Агамжановъ, можетъ быть, и добрый малый, но какой-то бшеный: въхать верхомъ въ офицерскую столовую, изувчить непокорнаго армянина, напиться до омертвнія наканун сраженія и потомъ совершить въ этомъ же сраженіи какой-нибудь отчаянный подвигъ — для него ни почемъ. ‘Разобью зубы’, ‘расквашу морду’ и т. п.— его употребительнйшія выраженія, какъ это ни странно вяжется съ тонкими чертами его красиваго, южнаго лица. Подпоручикъ гвардейской артиллеріи, Наушкевичъ, явившійся въ дйствующую армію отчасти по чувству патріотизма, отчасти по чувству самосохраненія отъ петербургскихъ кредиторовъ — вполн ничтожная личность. Трусъ онъ порядочный, и наканун каждаго сраженія съ нимъ длаются внезапные припадки холерины. Со всмъ тмъ онъ — ужасный хвастунъ. Я засталъ его съ повязанной головой, и онъ объяснилъ мн, что это — роковыя послдствія контузіи, полученной имъ при Зивин. На дл же оказалось, что онъ нетолько никакой контузіи не получалъ, но и въ отрядъ-то пріхалъ на другой день посл Зивинской катастрофы, страдаетъ же головною болью единственно вслдствіе чрезмрнаго кутежа. Впрочемъ, это не помшало Наушкевичу выпросить у доктора медицинское свидтельство ‘о пораненіи’ и писать домой героическія посланія въ род слдующаго: ‘Золотая мамуля! Пришли мн еще двсти рублей. Моя рана хотя и не опасна, но требуетъ совершенно экстренныхъ расходовъ. Ты знаешь, здсь все — взятки, и безъ денегъ умрешь, какъ собака’. Какъ на грхъ, мн пришлось поселиться въ одной съ нимъ палатк, и я имю счастье ежедневно лицезрть его и быть довреннымъ всхъ его гадостей.

Про солдатъ ничего не пишу, это — ужасно забитыя существа! Чего только они не натерплись въ трудностяхъ похода и подъ благодтельной ферулой Скоробогатаго!

Что сказать еще? Погода становится день ото дня все хуже, болзни въ отряд тоже съ каждымъ днемъ усиливаются, да и вообще, я, какъ неудачный герой, пріхалъ сюда въ самое неудачное время. Посл Зивина вс какъ-то упали духомъ, неудачи 6-го и 15-го августа еще усилили это досадное настроеніе. По поводу нашихъ неудачъ, солдаты не разъ озадачивали меня вопросами въ род слдующаго: ‘почему, ваше благородіе, у турокъ орудіе лучше? почему ихнихъ солдатъ, сказываютъ, важно кормятъ?’ и многое другое… Въ самомъ дл, ‘почему?’

28-го августа.

Лежу въ палатк, больной, разбитый, измученный. Вчера дежурилъ со взводомъ на Караял (укрпленный пунктъ на нашемъ правомъ фланг) и, вроятно, простудился. Припадки холерины и лихорадка усилились. И погода-то вчера выпала на мою долю наисквернйшая: дождь, втеръ, холодъ. Солдатики состроили мн изъ зарядныхъ ящиковъ нчто въ род довольно уютнаго шалашика. Фейерверкеръ Грибъ пожелалъ мн спокойной ночи, общавъ ‘если что’ — разбудить. Но мн не спалось. Я лежалъ, завернувшись въ бурку, и не веселыя мысли бродили въ моей голов. Я сталъ прислушиваться къ солдатскому говору. Темнота, туманъ, едва различаешь фигуры спящихъ.

— Грибъ! слышь, что я содержу въ мысляхъ? отзывается чей-то голосъ.

— Ну?

— Што, ежели бы вдругъ насъ турка захватилъ!

— А дляча?

— А штобъ помереть.

— Братцы, говоритъ Грибъ: — Максимычъ помереть желаетъ!

— А пущай его, ежели чувствуетъ такое расположеніе, остритъ кто-то.

— Скушно мн, братцы!

— Экій, право, забавникъ, резонируетъ Грибъ: — скушно! А ты псни пой!

— Псни пой — въ эдакую-то сырость!

— Да, ужь погода ныныче — чистое бдствіе! отзывается другой голосъ.

Молчаніе. Слышатся оханія и покряхтыванія продрогнувшихъ собесдниковъ. Максимычъ опять начинаетъ жаловаться.

— Грибъ! скажи ты мн, для чего я теперича живу?

— Вотъ присталъ. Встимо, для начальства.

— Для этого-то, для ‘толстомордаго-то’?

— Для него самаго, милый!

Подъ шинелями слышится сдержанное хихиканье. Самъ Максимычъ тоже слышно усмхнулся. А дождь, между тмъ, мороситъ, пронизывая насквозь ветхія солдатскія шинелишки и заплатанные мундиры и рубахи.

6-го сентября.

Надвигается осень съ ея пріятностями. Дождь сетъ почти весь день, втеръ срываетъ палатку, холодъ ужасный, сегодня выпалъ снгъ. Наушкевичъ выпросился въ госпиталь, гд думаетъ, какъ онъ мн признался, выиграть время до окончанія войны. Бекасовъ и Агамжановъ — какъ ни въ чемъ не бывало, только, вмсто чая, начали пить водку. У Скоробогатаго легкая холерина, вслдствіе чего онъ сдлался еще свирпе. Солдатики почти вс переболли: изнурительная лихорадка, диссентерія, горячка и проч. Лекарствъ, несмотря на то, что лагерь отстоитъ всего въ 30 верстахъ отъ А., почти никакихъ, исключая магнезіи, которой начальство разршило пользоваться на правахъ хинины. Солдаты, впрочемъ, изобрли собственное лекарство, универсальное для всхъ болзней: полстакана водки и полстакана пороху. Про себя и говорить нечего — совсмъ развинтился. И трудно сказать, что именно болитъ — просто весь боленъ: голова, желудокъ, грудь, нервы, почти ничего не мъ, да и пища, приготовленная на кизяк (сухой навозъ), не особенно соблазнительна и для здороваго человка. Состоящій при бригад, молодой докторъ изъ Дерпта, протежэ Животинскаго, съ шаршавымъ лицомъ, стеклянными глазами и неизмннымъ анисовымъ запахомъ, за неимніемъ лекарствъ и положительныхъ знаній, лечитъ преимущественно соболзнованіемъ: ‘Плохо, господинъ Кунаевъ, совсмъ плохо!’ утшаетъ онъ меня аккуратно каждое утро. Вообще живется отвратительно. Вдобавокъ, посл внезапнаго нападенія турокъ 13-го августа, начальствомъ овладла какая-то паника, и генералъ *** отдалъ строжайшій приказъ: ‘быть всегда на готов ‘къ смерти’ и спать не раздваясь’. Какъ будто найдется смльчакъ, который ршится раздться въ этакой холодъ? А главное, томительне всего — эти безтолковыя ночныя тревоги. Только что немного согрешься и начинаешь засыпать, а ужь деньщикъ толкаетъ тебя подъ бока: ‘Ваше благородіе, лошадей заамуничиваютъ?’ — ‘Ахъ, чтобъ тебя!’ Вскочишь съ постели, морозъ, зубъ на зубъ не попадаетъ, совершенно безсмысленно взлзаешь на лошадь и присоединяешься къ выстроившейся батаре. На лвомъ фланг слышится ружейная трескотня… Что такое? Оказывается, просто турецкая кавалерія пугнула наши аванпосты. Проморозятъ до утра въ ожиданіи нападенія турокъ, которые, какъ извстно изъ опыта, именно нападаютъ, когда ихъ не ждутъ — и по домамъ. И это повторяется чуть не каждую ночь. Злость просто беретъ!

12-го сентября.

Отказался идти со взводомъ на ночное дежурство. Просто нтъ физическихъ силъ: голова тяжела какъ свинецъ, грудь давитъ, тошно, гадко, до того ослаблъ, что не могу взлзть на лошадь. Кром того, сознаніе своего безсилія, своей полнйшей непригодности угнетаетъ меня нравственно до глухой злобы, до жгучей боли обманутаго честолюбія. Вижу, что здсь въ лагер, гд требуется физическая крпость, я сталъ ‘лишнимъ’. Я, жаждавшій попасть въ сраженіе и удивить міръ какимъ нибудь необыкновеннымъ подвигомъ! Глупыя мечты, поставившія меня въ еще глупйшее положеніе. Просился въ госпиталь, чтобы хоть немного починить себя, не пускаютъ: фон-Фокъ (фамилія бригаднаго доктора) говоритъ: ‘генералъ будетъ сердиться — безъ того мало офицеровъ’. Не знаю, что буду длать завтра, а сегодня проглотилъ послдній пріемъ оставшагося у меня хинина.

17-го сентября.

Вотъ теб разъ! Меня отправляютъ для излеченія на родину, т. е. просто на просто, ‘за негодностью’, обратно въ Петербургъ. Впрочемъ, этого надо было ожидать.

Сегодня утромъ меня навстилъ по обыкновенію достойнйшій фон-Фокъ, посмотрлъ, пощупалъ и объявилъ, что у меня ‘міазматическая лихорадка’.

— Что это за штука? поинтересовался я.

— А это очень серьзно: можно легко умереть.

— Отчего же вы не хотите, чтобъ я ‘здсь’ умеръ?

Фокъ покраснлъ, сконфузился и пренаивно признался, что ‘будетъ много переписки’.

Посл этой несокрушимой нмецкой логики мн больше ничего не оставалось длать, какъ приготовиться къ отъзду. Лошадь мою я сбылъ за половинную цну моему командиру, который на этотъ разъ былъ неузнаваемо-любезенъ, азіатскую шашку подарилъ Агамжанову, желзную складную кровать — Бекасову, деньщикъ Бекасова, Филиппъ Телегеря, получилъ теплую фуфайку и три рубля денегъ, этотъ самый Телегеря ухаживалъ все время за мной, какъ нянька.

И такъ, скорй въ обратный путь! Никто не радовался моему прізду — никто, конечно, не будетъ сожалть о моемъ отъзд. Поспшимъ же избавить господина фон-Фока отъ ‘излишней переписки’!

Тифлисъ. 22-го сентября.

Остановился въ Тифлис, чтобы, такъ сказать, отлежаться. Совсмъ плохо. Думалъ, что живымъ не доду, зда на почтовой костоломк окончательно меня доканала. Растянулся какъ пластъ и только думаю, какъ бы живымъ дохать до дому.

Мать хоть и не пойметъ тхъ ужасныхъ нравственныхъ мукъ, уколовъ самолюбія и смшаннаго чувства злобы и негодованія на самого себя, но все же ‘пожалетъ’. И то слава Богу! ‘Колюша пріхалъ’. Вотъ-то обрадуется! Тотчасъ налетятъ наши добрые знакомые удовлетворить, подъ видомъ состраданія, свое жадное любопытство: — ‘Что вашъ Колюша? куда раненъ? Въ какомъ сраженьи? Вроятно, иметъ Владиміра съ мечами? Ахъ, какъ это интересно!’ — А милый Колюша нетолько не раненъ и не иметъ никакихъ мечей, но даже не былъ ни въ одномъ сраженіи, а такъ себ, ради своего сумасбродства, вояжировалъ по Кавказу. Богъ съ ними, со всми! Не надо мн ихъ сожалній, ни оховъ и ни аховъ. Дохать до дому и умереть — вотъ все чего желаю, то есть выпутаться поскорй изъ своего фальшиваго положенія. Мать пишетъ мн въ послднемъ письм, что мсто при генерал —мъ уже занято другимъ, и генералъ видимо недоволенъ моимъ поведеніемъ. Чего же лучше? Потерялъ мсто, потерялъ здоровье, измучился и изломался нравственно. Словомъ, никуда не годный человкъ. Хорошо еще — если смерть, а ежели придется такъ тянуться всю жизнь, въ тягость себ и другимъ?..

Съ безнадежною грустью открылъ окно и взглянулъ на улицу: погода стоитъ теплая, изъ Александровскаго сада доносится музыка, на Головинскомъ проспект шныряетъ много народу. Вотъ, по той сторон панели, гремитъ палашемъ какой-то высокій, стройный гвардеецъ, съ офицерскимъ Георгіемъ въ петлиц, проходящіе военные любопытно его оглядываютъ, а попадающіяся на встрчу дамы кокетливо ему улыбаются, а онъ идетъ гордо, закинувъ голову, весь до пятъ проникнутый сознаніемъ своего геройства: талія въ рюмочку, усы стрлочкой, а глаза: о, какъ онъ глядитъ, какое восторженное выраженіе! Счастливецъ!

NB. Досадно, что не засталъ въ А*** Букина. Его съ паркомъ угнали куда-то въ горы. Хоть онъ немножко и помшанъ на Брне, но у него доброе сердце, и онъ одинъ въ состояніи понять мою душевную пытку.

Владикавказъ, 25-го сентября.

Остановился въ той самой гостинниц, гд когда-то познакомился съ лейбъ-шампанской компаніей. Гд-то они, и гд и что я? Съ тхъ поръ прошло не боле четырехъ мсяцевъ, а какъ во мн все перемнилось. Мн кажется, въ эти четыре мсяца я испыталъ и пережилъ столько, сколько другой не перечувствуетъ въ десять лтъ. Букинъ, Бревновъ, Скоробогатый и Животинскій, лица и бесды солдатъ — все это смшалось въ моей голов въ какой-то долгій, безсвязный и мучительный сонъ.

Возл меня, за стной, остановился, проздомъ въ отрядъ, молоденькій новоиспеченный прапорщикъ. Къ нему заходятъ товарищи: звонъ стакановъ, шумъ, хохотъ…

Веселитесь, друзья, пока весело, можетъ быть, однихъ изъ васъ убьютъ, другихъ искалчатъ, третьи вернутся счастливые, упоенные славой, увшанные орденами и, можетъ быть, соблазненные примромъ, забудутъ завты юности и пойдутъ по стопамъ Скоробогатыхъ и Животинскихъ. Все можетъ быть на нашей подлой планет! Весьма даже можетъ быть, что черезъ пять дней я буду въ Петербург, по крайней мр, сегодня я сълъ съ аппетитомъ цлую чашку бульону, а это — весьма благопріятный признакъ.

Таганрогъ, гостиница ‘Новый Парижъ’.
28-го сентября, 11ч. вечера.

Вотъ теб и Петербургъ! Лежу, какъ трупъ, въ холодномъ и грязномъ номер таганрогской гостинницы и думаю только о томъ, какъ бы дожить до завтра. Подъзжая къ Р., сдлалось вдругъ такъ скверно, что долженъ былъ остановиться хоть на сутки въ Т.— ‘отдышаться’. На Р—ой станціи со мной случился курьзъ. По странному стеченію обстоятельствъ, въ одномъ со мною позд хала партія больныхъ солдатъ, тоже отправленныхъ ‘для излеченія на родину’. Когда подошелъ нашъ поздъ, на станцію высыпала нарядная толпа Р—скихъ дамъ съ букетами живыхъ цвтовъ и разными сувенирами: думали, что поздъ привезъ ‘раненыхъ’. Разочарованіе было не лицемрно, и многія дамы-патріотки съ нескрываемымъ неудовольствіемъ отворачивались отъ злополучныхъ больныхъ. Ко мн тоже подошла какая-то сострадательная брюнетка съ букетомъ алыхъ піоновъ.

— Vous tes bless? обращается она ко мн, съ участіемъ глядя на мою желтую физіономію.

Мн вдругъ счастливо приходятъ въ голову слова одного наполеоновскаго адъютанта, и я отвчаю ей съ адскою любезностью: ‘Pardon, madame, je suis mort!’ Дама съ негодованіемъ отворачивается.

Ахъ, зачмъ я не раненъ!!

12-ть часовъ.

Что мн пришло на умъ: а какъ вдругъ да моя острота завтра сбудется, и я съострилъ надъ самимъ собою? Впрочемъ, что за мрачныя мысли! Умереть въ незнакомомъ город, въ холодномъ номер провинціальной гостинницы — это было бы ужь слишкомъ! Во-первыхъ, это было бы глупо, а во-вторыхъ, я вовсе теперь не такъ настроенъ! Какъ нарочно, даже лзетъ въ голову одинъ пошлйшій анекдотъ, приключившійся въ А., два года тому назадъ, съ однимъ артиллерійскимъ поручикомъ, нкіимъ Б. Дло въ томъ, что Б. ужасно преслдовалъ А—кій плацъ-адъютантъ за его небрежность въ форм, плацъ-адъютантъ былъ нмецъ и убійственный формалистъ. Вдругъ Б. постигло какое-то несчастіе, и онъ застрливается. Даютъ знать въ комендантское управленіе. Плацъ-адъютантъ летитъ на мсто катастрофы и, увидвъ бездыханный трупъ Б., на этотъ разъ въ галстух и застегнутый на вс пуговицы мундира, восклицаетъ съ непритворною радостью: ‘Слава Богу, все по форм’!

Вотъ ежели завтра я умру, какъ теперь лежу, въ галстух, мундир, въ походныхъ сапогахъ — тоже явится какая нибудь личность и, ежели, по несчастью, языкъ у меня не будетъ высунутъ, тоже найдетъ, что ‘все по форм’! Однако, довольно писать — усталъ. До завтра…

* * *

Здсь дневникъ обрывается. Посл слова ‘завтра’ стоитъ еще какая-то фраза, но которую положительно нельзя разобрать.

Ив. Щегловъ.

‘Отечественныя Записки’, No 9, 1881

НЕУДАЧНЫЙ ГЕРОЙ.

ВМСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.

I.ПИСЬМА ПОДПОРУЧИКА КУНАЕВА.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Письмо второе.

II.ДНЕВНИКЪ КУНАЕВА.

Читайте также:

I.
ПИСЬМА ПОДПОРУЧИКА КУНАЕВА.

II.
ДНЕВНИКЪ КУНАЕВА.