Порт-Тараскон, Доде Альфонс, Год: 1890

Необычайные приключения Тартарена из Тараскона
Время на прочтение: 117 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОРТЪ-TAPАСКОНЪ.

(Послднія приключенія знаменитаго Тартарена).

Альфонса Доде.

Это было въ сентябр, и было это въ Прованс, въ разгаръ сбора винограда, лтъ пять или шесть назадъ.
Большой брикъ, запряженный парой камарговъ, мчалъ насъ, поэта Мистраля, старшаго изъ моихъ сыновей и меня, къ станціи Тарасконъ на скорый поздъ ‘Парижъ-Ліонъ-Марсель’. Восхитительнымъ казался намъ конецъ этого томительнаго знойнаго дня, матовый вечерній свтъ, точно усталый, лихорадочный, страстный, какъ прелестное лицо женщины того края.
Ни малйшаго движенія въ воздух, несмотря на быстроту нашей зды. По краямъ дороги пестрютъ длинные, прямые листья испанскаго тростника, по всмъ дорогамъ, блымъ, какъ снгъ, фантастически блымъ, неподвижная пыль скрипитъ подъ колесами нескончаемыхъ вереницъ возовъ, нагруженныхъ чернымъ виноградомъ,— исключительно только чернымъ. За возами идутъ группы юношей и двушекъ, вс они рослые, статные, вс черноглазые.
Гроздья чернаго винограда и черныхъ глазъ — только ихъ и видно въ чанахъ, въ плетеныхъ корзинахъ, подъ широкополыми шляпами мужчинъ, подъ платочками женщинъ, захватившихъ зубами концы этого простаго головнаго убора. Тамъ и сямъ, гд сходятся два поля, вырзывается на свтломъ неб большой крестъ, и на каждомъ его конц по тяжелой кисти винограда, повшеннаго въ вид жертвеннаго приношенія.
‘Глядь!’ — простонароднымъ говоромъ восклицаетъ Мистраль и растроганнымъ жестомъ, съ гордою, почти материнскою улыбкой, указываетъ на эти выраженія наивно-языческаго усердія столь дорогаго его сердцу провансальскаго народа. И затмъ опять продолжаетъ на мгновеніе прерванный разсказъ, какую-нибудь чудную сказку, яркую, какъ это южное небо, пропитанную ароматомъ береговъ Роны. Не скупясь сыплетъ ихъ провансальскій Гёте, разбрасываетъ всегда неистощимо полными руками, въ которыхъ цвты поэзіи дивно сплетаются съ дйствительностью.
О, диво словъ, волшебное сочетаніе угасающаго дня, очаровательной мстности и захватывающей народной легенды, передаваемой поэтомъ на узкой дорог, бгущей между оливковыми полями и виноградниками!… Хорошо какъ было, и жизнь представлялась мн такою свтлою, легкою!’
Вдругъ глаза мои затуманились, тревога сжала сердце. ‘Какъ ты блденъ, отецъ!’ — сказалъ мой сынъ. Я указалъ ему на замокъ короля Рене, съ его четырьмя башнями, угрюмо смотрвшими на меня, и едва осилилъ прошептать: ‘Вотъ Тарасконъ!’
Дло въ томъ, что мн предстояло еще свести страшные счеты съ тарасконцами. Я зналъ, насколько они возбуждены противъ меня, какую мрачную злобу таятъ за мои шутливыя отношенія къ ихъ городу и къ его великому человку, знаменитому, восхитительному Тартарену. Письма, анонимныя угрозы часто предупреждали меня: ‘Если когда-нибудь попадешь въ Тарасконъ, плохо теб будетъ!’ Другіе потрясали надъ моею головой страхомъ мести самого героя: ‘Трепещи! У стараго льва остры еще и клювъ, и когти!’
Левъ — и съ клювомъ, какъ не затрепетать!
А что еще важне: командиръ мстныхъ жандармовъ передавалъ мн, какъ одинъ купеческій прикащикъ изъ Парижа, по странному ли совпаденію, или потхи ради, записалъ въ книг отеля свое имя ‘Альфонсъ Додэ’, и какъ у дверей одной кофейной его окружила цлая толпа съ угрозами бросить въ Рону, по старин и преданію:
D brin о d bran
Cabussaran
Don fenestroun
De Tarascoun
Dedins lou Rone *).
*) Добромъ или силой-зломъ, прыгнуть имъ придется изъ оконца-Тараскона въ Рону.
Этотъ старый куплетъ 93 года до сихъ поръ поется тамъ съ мрачными поясненіями относительно кровавыхъ событій, свидтельницами которыхъ были башни короля Рене во времена революціи. Ну, а такъ какъ мн совсмъ нежелательно было прыгать тычмя головой изъ оконца-Тараскона, то я въ моихъ путешествіяхъ по югу Франціи всегда объзжалъ сторонкой этотъ богоспасаемый городъ. И вотъ на этотъ разъ злая судьба, желаніе обнять моего дорогаго Мистраля, невозможность попасть на скорый поздъ иначе, какъ въ Тараскон, привели меня прямехонько въ пасти льва съ острымъ клювомъ.
Еще туда-сюда, если бы мн предстояло имть дло только съ Тартареномъ, меня не испугала бы дуэль въ тни деревьевъ городскаго круга, не сроблъ бы я передъ поединкомъ на стрлахъ, отравленныхъ ядомъ. Но гнвъ цлаго народа и Рона, широкая Рона!
А! смю васъ заврить, не однми розами усыпанъ жизненный путь романиста…
Странное дло, по мр того, какъ мы приближались къ городу, людей становилось все меньше, возы съ виноградомъ попадались все рже. Скоро передъ нами потянулась лишь ровная, блая дорога, а кругомъ лежала безмолвная пустыня.
— Диковина!— сказалъ Мистраль тихо и нсколько тревожно,— точно воскресенье сегодня.
— Если бы было воскресенье, мы слышали бы звонъ колоколовъ,— замтилъ мой сынъ, тоже не совсмъ спокойнымъ тономъ, такъ какъ въ этой тишин, охватившей городъ и его окрестности, чувствовалось что-то зловщее. Ни звука, ни звона, ни крика, ни я даже стука молотковъ, обыкновенно раздающихся такъ гулко въ чистомъ, отзывчивомъ воздух Юга.
По сторонамъ дороги возвышались уже дома предмстья, масло, бойня, заново выкрашенный домикъ заставы. Недоумніе наше достигло крайнихъ предловъ, когда мы очутились на длинной улиц, покинутой обывателями, двери и окна заперты, не видно ни собаки, ни кошки, ни дтей, ни куръ, ни души живой, у закопченнаго входа въ кузницу не стоятъ уже два колеса на своихъ обычныхъ мстахъ, убраны, исчезли большіе занавсы изъ рднины, защищающіе тарасконскія жилища отъ мухъ, исчезли и сами мухи, нтъ и чудеснаго аромата супа съ чеснокомъ, который въ этотъ часъ доженъ былъ бы разноситься изъ каждой доброй кухни.
Тарасконъ не пахнетъ чеснокомъ — мыслимое ли это дло?!
Мы съ Мистралемъ въ ужас смотрли другъ на друга, да сказать по правд, и было отъ чего придти въ ужасъ. Ждать воплей разъяреннаго населенія и очутиться среди мертваго безмолвія Помпеи! Эта тишина и полное безлюдье производили тмъ боле потрясающее впечатлніе, что мы поименно могли назвать обитателей каждаго дома, владльца каждой лавочки, извстныхъ намъ съ самаго дтства. Заперта аптека Безюке на площади, закрыта лавка оружейника Костекальда, а также кондитерская Ребюфа, подъ фирмой ‘Слава карамельки’. Нтъ боле герба на контор нотаріуса Камбалалета, ни росписной на полотн вывски Мари-Жозефа-Спиридіона Экскурбанье, фабриканта арльскихъ колбасъ. Извстно, что ‘арльская’ колбаса съ незапамятныхъ временъ приготовляется въ Тараскон, и я отмчаю здсь, мимоходомъ, этотъ важный фактъ увковченной несправедливости.
Что же, однако, сталось съ тарасконцами?
Нашъ экипажъ катился подъ тнью стройныхъ платановъ, гд неслышно было ни одного кузнечика. И кузнечики улетли! И передъ домомъ Тартарена, унылымъ съ своими закрытыми ставнями и нмымъ, какъ его сосди, и у низкой стнки знаменитаго садика нтъ ни одного сигарнаго ящика, ни мальцовъ-чистильщиковъ сапогъ, бойко покрикивавшихъ бывало: ‘Поваксить, муссю?’
Кто-то изъ насъ сказалъ: ‘Ужь не холера ли здсь?’
Въ Тараскон, на самомъ дл, какъ только появится эпидемія, обыватель собираетъ свои пожитки и перебирается на житье въ палатки, подальше отъ города, до тхъ поръ, пока не сойдетъ ‘дурной воздухъ’.
При слов ‘холера’, наводящемъ паническій страхъ на каждаго провансальца, нашъ кучеръ погналъ лошадей вскачь, и черезъ нсколько минутъ мы остановились у лстницы, ведущей къ станціи, расположенной на самомъ верху віадука, возвышающагося надъ городомъ.
Здсь опять мы увидали живыхъ людей, услыхали человческіе голоса. По скрещивающимся рельсамъ позда пробгали одинъ за другимъ, останавливались, высаживали и принимали пассажировъ, хлопали дверцами вагоновъ и мчались дальше.
‘Тарасконъ, поздъ стоитъ пять минутъ… пересадка на Нимъ, Монпелье, Сеттъ!…’
Мистраль разыскалъ тотчасъ же начальника станціи, стараго служаку, живущаго здсь тридцать пять лтъ.
— Э! а… господинъ Пикаръ… А тарасконцы-то? Гд они? Куда вы ихъ двали?
Тотъ въ свою очередь удивился нашему недоумнію:
— Какъ! вы не знаете? Да гд же вы были? Вы, стало быть, ничего не читаете… Они довольно-таки рекламировали свой островъ Портъ-Тарасконъ. Да, мой дорогой, такъ-то,— ухали наши тарансковцы… ухали колонію основывать подъ предводительствомъ знаменитаго Тартарена… ухали и вс пожитки забрали, и даже Тараска увезли съ собой!
Онъ отошелъ отдать какія-то приказанія, осмотрть путь, а мы смотрли на раскинувшійся у нашихъ ногъ покинутый городъ, на его башни и колокольни, на старинныя стны, позолоченныя заходящимъ солнцемъ, придававшимъ имъ тоны хорошо выпеченнаго тста, что длало ихъ точь-въ-точь похожими на паштетъ изъ бекасовъ, отъ котораго осталась одна корка безъ начинки.
— Скажите, мосье Пикаръ,— обратился Мистраль къ вернувшемуся начальнику станціи, добродушно улыбавшемуся и нисколько не озабоченному тмъ, есть на свт Тарасконъ или нтъ его.— Скажите, давно они ухали?
— Мсяцевъ шесть.
— А извстія есть отъ нихъ?
— Никакихъ.
Вотъ такъ дла!
Впослдствіи мы получили извстія, очень обстоятельныя и точныя, вполн достаточныя для того, чтобы я могъ позволить себ разсказать вамъ объ ‘исход’ изъ родной страны этого маленькаго народа вслдъ за своимъ героемъ и о тяжелыхъ несчастьяхъ, обрушившихся на него.

——

Паскаль сказалъ: ‘Необходимо пріятное и реальное, но надо, чтобы само пріятное было взято изъ дйствительности’. Въ разсказ о Портъ-Тараскон я старался держаться указанія, преподаннаго Паскалемъ.
Мое повствованіе взято изъ дйствительности, основано на письмахъ самихъ эмигрантовъ, на ‘меморіал’ молодаго секретаря Тартарена, на показаніяхъ, заимствованныхъ изъ Gazette des Tribunaux, и если вамъ что-либо покажется слишкомъ несодянною тарасконадой, то забодай меня бда, коли я хоть что-нибудь выдумалъ!

—-

Проврить можно по газетамъ, лтъ за двнадцать назадъ, печатавшимъ отчетъ о процесс, возникшемъ изъ-за Новой Франціи и колоніи Портъ-Бретонъ, а также по любопытной книг, изданной у Дрейфуса докторомъ Бодуэнъ (Baudouin), врачомъ экспедиціи.
Въ то время не малаго шума надлалъ процессъ о мошеннической продлк, взманившей нсколько тысячъ человкъ на переселеніе въ Портъ-Бретонъ, гд они чуть не вс погибли отъ голода и болзней на пустынномъ, безплодномъ берегу моря.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Жалобы Тараскона на ‘порядокъ вещей’.— Быки и монахи.— Тарасконецъ въ раю.— Осада и сдача аббатства Памперигустъ.

— Франкебальмъ, дорогой мой, я недоволенъ Франціей!… Наши правители длаютъ съ нами невозможныя вещи!
Эти достопамятныя слова, произнесенныя однажды вечеромъ въ клуб у камина Тартареномъ, съ свойственнымъ ему жестомъ и такимъ тономъ, который, легко себ представить, достаточно выражаетъ то, что думалось и говорилось въ Тараскон-на-Рон за два или три мсяца до эмиграціи. Тарасконецъ, вообще, не занимается политикой, безпечный по природ, равнодушный ко всему, что не затрогиваетъ его непосредственно, на мст, онъ стоитъ за установленный порядокъ вещей, по его выраженію. Тмъ не мене, съ нкотораго времени возникли недовольства противъ множества вещей, происходившихъ при установленномъ порядк&#1123, вещей.
— Наши правители длаютъ съ нами невозможныя вещи!— говорилъ Тартаренъ.
Въ ряду этихъ ‘невозможныхъ вещей’ первое мсто занимало запрещеніе боя быковъ.
Вамъ извстна, конечно, исторія нкоего тарасконца, очень плохаго христіанина и отъявленнаго негодяя, невзначай пробравшагося въ рай и не хотвшаго уходить оттуда, несмотря ни на какіе доводы и убжденія. Что тутъ было длать? Послали вереницу ангеловъ выкрикивать какъ можно громче: ‘Те!… те! быки… Те! те! быки!’ — обычный крикъ при тарасконскихъ бояхъ быковъ. Заслышавши это, негодяй даже въ лиц измнился:
— А у васъ тутъ и бои бываютъ?
— Бои?… Еще бы, и великолпные!
— Гд же это? Гд у васъ бой?
— А вотъ близехонько… Мста довольно.
Не долго раздумывая, тараскопецъ бросился вонъ посмотрть, и двери захлопываются за нимъ навсегда.
Если я напомнилъ здсь эту легенду, такую же старую, какъ скамьи на городскомъ круг, то лишь для того, чтобы отмтить страсть обывателей Тараскона къ боямъ быковъ и объяснить все негодованіе, которое въ нихъ возбудило запрещеніе этихъ зрлищъ.
Затмъ послдовало распоряженіе объ изгнаніи Отцовъ-Блыхъ и объ упраздненіи ихъ хорошенькаго монастыря Памперигустъ, расположеннаго на холмик, сплошь срющемъ чаберомъ и лавандой. Много вковъ стоитъ онъ мирно вблизи города, откуда сквозь сосны видны его кружевныя колоколенки, позванивающія раннимъ утромъ, вмст съ пніемъ жаворонковъ, и въ вечернихъ сумеркахъ подъ меланхолическіе крики караваекъ.
Тарасконцы очень любили своихъ Отцовъ-Блыхъ, добродушныхъ, кроткихъ, безобидныхъ и мастерски приготовлявшихъ превосходный ликеръ изъ душистыхъ травъ, покрывавшихъ ихъ горку. Они любили монаховъ еще за ихъ паштеты изъ ласточекъ и за необыкновенно вкусные ‘хлбцы-груши’ {Pains-poires — по мстному провансальскому говору: panperi, вкусно, вкусный — gousto, отчего — panperi-gousto, и затмъ наименованіе монастыря Pamperigouste.},— плоды айвы, запеченные въ нжное золотистое тсто, отъ чего произошло и само названіе аббатства — Памперигустъ.
И вотъ, когда монахамъ былъ формально объявленъ приказъ, покинуть монастырь и они отказались уходить, отъ полутора до двухъ тысячъ тарасконцевъ изъ простонародья — носильщики, чистильщики, судорабочіе съ Роны, все, что мы называемъ ‘босою командой’,— отправилось въ Памперигустъ и въ немъ засло вмст съ добрыми отцами.
Тарасконская буржуазія, члены клуба, съ Тартареномъ во глав, намревались также поддержать святое дло. Никакихъ колебаній ни на минуту не было. Но нельзя же браться за такое предпріятіе безъ всякихъ приготовленій. Это ‘босякамъ’ только пристало дйствовать, очертя голову.
Прежде всего, нужны костюмы. Ихъ и заказали,— превосходные костюмы средневковаго покроя: длинныя черныя полукафтанья съ большимъ блымъ крестомъ на груди и съ нашитыми везд, спереди и сзади, эмблемами смерти. На шитье ихъ и на вышиванье въ особенности ушло много времени.
Когда все было готово, монастырь оказался уже окруженнымъ войскомъ, которое охватило его тройнымъ кольцомъ, расположившись лагеремъ на поляхъ и на каменистыхъ склонахъ холма.
Красные панталоны на блдной зелени чабера и лаванды казались издали купами внезапно расцвтшаго мака. По дорогамъ безпрестанно встрчались патрули кавалеристовъ, съ карабинами у бедръ, съ побрякивающими саблями и съ револьверными кобурами на поясахъ.
Но никакое развитіе вооруженныхъ силъ не могло остановить доблестнаго Тартарена, ршившагося проникнуть въ осажденный монастырь вмст съ отрядомъ членовъ клуба.
По-индйски, ползкомъ на рукахъ и колнахъ, со всми ухищреніями краснокожихъ Фенимора Купера, они проскользнули-таки сквозь линіи осаждающихъ, пробираясь мимо рядовъ сонныхъ палатокъ, таясь отъ часовыхъ и патрулей, давая знать другъ другу объ опасныхъ мстахъ условнымъ подражаніемъ птичьему крику.
Много храбрости надо было имть, чтобы отважиться на такое дло въ т яркія, почти какъ день, свтлыя ночи! Впрочемъ, если говорить правду, то осаждающимъ былъ полный разсчетъ пропустить какъ можно больше народа. Имъ много желательне было голодомъ принудить аббатство къ сдач, чмъ брать его силой. А потому солдаты охотно отворачивались въ сторону при вид этихъ бродячихъ тней подъ яснымъ блескомъ луны и звздъ. Кое-кто изъ офицеровъ, пившихъ въ клуб абсентъ съ знаменитымъ истребителемъ львовъ, издали узнавалъ его, несмотря на переряживаніе, и по-пріятельски кричалъ:
— Добраго здоровья, мосье Тартаренъ!
Пробравшись въ крпость, Тартаренъ принялся за организацію защиты.
Этотъ необыкновенный человкъ перечиталъ вс книги о всхъ осадахъ и блокадахъ. Онъ распредлилъ тарасконцевъ на отряды, подъ главнымъ начальствомъ храбраго командира Бравиды, и, полный воспоминаніями о Севастопол и Плевн, заставилъ ихъ копать землю, много, очень много копать,— окружилъ аббатство рвами и валами, всевозможными укрпленіями, кругъ которыхъ, мало-по-малу съуживаясь, дошелъ до того, что осажденнымъ повернуться уже негд было, и они оказались какъ бы замурованными въ своихъ собственныхъ оборонительныхъ сооруженіяхъ, что весьма было на-руку осаждающимъ.
Въ монастыр, превращенномъ въ крпость, были введены вс военные порядки. Иначе и быть не должно, разъ объявлено осадное положеніе. Все длалось по барабанному бою и по сигналамъ горнистовъ.
Съ разсвтомъ на зар барабанъ трещалъ во дворахъ, въ корридорахъ и подъ аркадами аббатства. Трубили съ утра до ночи, на молитву — тара-та, отца казначея вызывали — тара-тата, отца эконома — тара-та-та-та, рзко, звонко, отрывисто. Трубили въ заутрени, къ вечерни, трижды въ день къ Angelus. Какъ только не стыдно было осаждающей арміи, производившей у себя на простор не въ примръ меньше шума, тогда какъ на вершин холма, за легкими зубцами аббатства, трубы и барабаны такъ и заливались, заодно съ трезвономъ колоколовъ, и разносили вмст съ нимъ на вс стороны бодрящіе побдные звуки, полу воинственные, полусвященные.
Дрянь-дло было въ томъ, что осаждающіе, сидя покойно въ своемъ лагер, безъ малйшаго затрудненія получали всякіе припасы и пировали каждый день. Провансъ — благодатная страна, изобильно производитъ расчудеснйшія вещи. Прозрачныя, золотистыя вина, арльскія колбасы и сосиски, нжныя дыни, сочные арбузы, орховыя нуга Монтелимара,— все было у войска правительства, и ни кусочка, ни капельки не попадало въ блокированное аббатство.
А потому, съ одной стороны, солдаты, не видавшіе во всю жизнь свою такого праздника, отъдались до того, что мундиры на нихъ лопались, лошади разжирли, глянцемъ лоснились, тогда какъ съ другой стороны — бды сущія! Несчастные тарасконцы, особливо босяки, принужденные вставать рано, ложиться поздно, копать и таскать землю днемъ и ночью, подъ жгучимъ солнцемъ и при свт факеловъ, измученные работой и службой, худли и сохли такъ, что смотрть было жаль.
Къ тому же, истощались и запасы добрыхъ монаховъ, подходилъ конецъ паштетамъ изъ ласточекъ и хлбцамъ-грушамъ.
Долго ли можно еще продержаться? Вопросъ этотъ обсуждался каждый день на валахъ и насыпяхъ, потрескавшихся отъ засухи.
— Трусы-то не нападаютъ!— говорили тарасконцы, показывая кулаки красноштанникамъ, валявшимся въ трав подъ тнью сосенъ.
Но никому и въ голову не приходила мысль напасть самимъ,— настолько проникнутъ этотъ честный народъ консервативнымъ чувствомъ уваженія ко всякимъ формамъ и обрядамъ.
Разъ только Экскурбанье, крайній, заговорилъ о томъ, чтобы сдлать вылазку всею массой, съ монахами впереди, и опрокинуть этихъ наемниковъ.
Тартаренъ пожалъ своими широкими плечами и отвтилъ лишь однимъ словомъ:
— Ребенокъ!
Потомъ, взявши за руку пылкаго Экскурбанье, онъ привелъ его на вершину контръ-эскарпа, широкимъ жестомъ указалъ ему на непріятельскія линіи, на часовыхъ, разставленныхъ по всмъ тропинкамъ, и сказалъ:
— Кто кого осаждаетъ? Они насъ или мы ихъ?… Наша ли обязанность идти на приступъ?
Вокругъ нихъ послышались одобрительные возгласы:
— Очевидное дло… Истинная правда… Они осаждаютъ, такъ они и начинай…
И еще разъ всмъ ясно стало, что никому законы войны не извстны такъ хорошо, какъ Тартарену.
Какъ бы то ни было, однако, а надо было на что-нибудь ршаться.
Однажды совтъ собрался въ большой зал Капитула, освщенной высокими окнами, отдланной рзнымъ деревомъ, и отецъ экономъ прочелъ свой докладъ о положеніи провіантской части въ осажденномъ монастыр. Отцы-Блые слушали, молча, съ своихъ формъ, хитро устроенныхъ мстъ, на которыхъ можно сидть, имя такой видъ, будто стоишь {Такія мста называются въ католическихъ монастыряхъ misricodres, въ православныхъ ихъ называютъ формами.}.
Плачевный докладъ читалъ отецъ экономъ! Сколько съли они всего, эти тарасконцы, за время осады! Ласточьихъ паштетовъ — столько-то сотъ, хлбцевъ-грушъ — столько то тысячъ, и того столько-то, и этого — еще больше! И всего, что перечислялъ докладчикъ и что припасено было въ такомъ изобиліи, оставалось такъ мало, такъ мало, что о подобныхъ остаткахъ и говорить не стоило.
Преподобные смотрли другъ на друга съ вытянутыми лицами и про себя соображали, что передъ непріятелемъ, не желавшимъ доводить дла до послдней крайности, можно было бы продержаться цлые годы съ такими запасами, ни въ чемъ не нуждаясь, если бы никто не пришелъ на помощь монастырю. Отецъ экономъ еще читалъ монотонными, унылымъ голосомъ, когда снаружи послышались крики.
Дверь залы шумно растворилась и вошелъ Тартаренъ, взволнованный, трагическій Тартаренъ, съ багровымъ лицомъ, съ взъерошенною бородой надъ блымъ крестомъ расшитаго полукафтанья. Онъ шпагой салютовалъ настоятелю, точно окаменвшему въ своей ‘форм’, потомъ всмъ отцамъ по-очередно и затмъ важно проговорилъ:
— Господинъ настоятель, я не могу доле сдерживать моихъ людей… Мои люди мрутъ съ голоду… Въ цистернахъ ни капли воды. Настало время сдать крпость или погибнуть подъ его развалинами.
Не договаривалъ онъ одного, что имло, однако, тоже немаловажное значеніе,— что въ теченіе уже двухъ недль онъ былъ лишенъ своего утренняго шоколада, что и во сн онъ ему снился, жирный, дымящійся, маслянистый, рядышкомъ съ стаканомъ свжей воды, чистой, какъ кристаллъ, совсмъ не такой, какъ солоноватая вода цистернъ, которую приходилось пить теперь.
Тотчасъ же отцы поднялись съ своихъ мстъ, шумно заговорили вс разомъ и единогласно ршили: ‘Сдать крпость… необходимо сдать!’… Только отецъ Баталье, человкъ крайній, предложилъ взорвать монастырь на воздухъ имющимся въ наличности порохомъ и вызвался запалить его самолично.
Его не стали слушать и съ наступленіемъ ночи, оставивши ключи у дверей, монахи и ополченіе, а за ними Экскурбанье, Бравида и Тартаренъ съ своимъ отрядомъ членовъ клуба, вс защитники Памперигуста вышли изъ монастыря и, на этотъ разъ, уже безъ трубъ и барабановъ, тихохонько потянулись внизъ съ холма, точно процессія привидній, подъ яркимъ блескомъ луны и благосклонными взорами непріятельскихъ часовыхъ.
Эта достопамятная защита аббатства принесла большую честь Тартарену, но захватъ войсками монастыря Отцовъ-Блыхъ заронилъ въ сердца тарасконцевъ мрачное недовольство.

II.
Аптека Безюке.— Появленіе свернаго человка.— Такъ хочетъ Богъ, господинъ герцогъ!— Земной рай за-моремъ.

Спустя нкоторое время посл закрытія монастыря аптекарь Безюке сидлъ вечеромъ передъ аптекой съ ученикомъ своимъ Паскалономъ и досточтимымъ отцомъ Баталье.
Здсь слдуетъ отмтить, что изгнанные и разсяные монахи нашли себ пріютъ въ семействахъ тарасконцевъ. Каждое пожелало имть своего Отца-Благо, люди достаточные, лавочники, домовладльцы имли по одному, исключительно собственному патеру, что же касается ремесленниковъ, то нсколько семей устраивали складчину и сообща содержали одного изъ гонимыхъ.
Во всхъ лавочкахъ бллось по ряс: у оружейника Костекальда, среди ружей, карабиновъ и охотничьихъ ножей, за прилавкомъ галантерейщика Бомвьеля, между рядами катушекъ шелка,— всюду виднлась одна и та же фигура, напоминавшая большую блую птицу врод прирученнаго пеликана. И присутствіе отцовъ было для каждой семьи истиннымъ счастьемъ. Благовоспитанные, кроткіе, веселые, скромные, они никого собою не стсняли, никому не мшали въ дом и, вмст съ тмъ, вносили въ него тихое благодушіе и непривычную сдержанность.
Точно миръ вошелъ съ ними въ семьи: мужчины воздерживались отъ ругательствъ и непристойныхъ словъ, женщины перестали лгать, то-есть почти перестали, дти присмирли и прямо сидли за столомъ на своихъ высокихъ стульяхъ.
Утромъ и вечеромъ, въ часы молитвы и ды, широкіе блые рукава, точно охраняющія крылья, раскрывались надъ собравшеюся семьей, и подъ этими постоянными благословеніями надъ головами тарасконцамъ оставалось только жить въ благочестіи и добродтели.
Каждый гордился своимъ досточтимымъ отцомъ, восхвалялъ его и имъ похвалялся, въ особенности аптекарь Безюке, которому выпала счастливая доля пріютитъ у себя отца Баталье.
Энергичный и пламенный, этотъ почтенный отецъ Баталье былъ одаренъ настоящимъ краснорчіемъ народнаго проповдника и славился умньемъ разсказывать притчи и легенды. Это былъ крпкій, сильно сложенный малый съ очень смуглымъ лицомъ, съ горящими глазами, съ головой чистокровнаго испанца. Въ длинной одежд, ложившейся тяжелыми складками, онъ имлъ видъ очень представительный, несмотря на то, что одно плечо у него было выше другаго и что ходилъ онъ немного бокомъ.
Но никто не замчалъ этихъ маленькихъ недостатковъ, когда онъ сходилъ съ каедры, посл проповди, и шелъ черезъ толпу, поднявши свой крупный носъ, спша добраться до ризницы, самъ еще взволнованный и возбужденный собственнымъ краснорчіемъ. Охваченныя восторгомъ женщины отрзывали въ это время ножницами кусочки его блой рясы. За это его прозвали ‘отецъ фестонный’, и одежда его такъ бывала изрзана, такъ скоро уничтожалась, что монастырь не зналъ, какъ на него рясъ наготовиться.
И такъ, Безюке сидлъ у аптеки съ Паскалономъ, а противъ нихъ отецъ Баталье — верхомъ на стул. Они мирно благодушествовали въ сладкомъ сознаніи полной ненарушимости ихъ покоя, такъ какъ въ это время дня кліентовъ для Безюке не существовало, такъ точно, какъ ночью: больные могутъ корчиться и корежиться, сколько ихъ душеньк угодно, почтенный аптекарь ни за что въ мір не потревожится,— не тотъ часъ, чтобы быть больнымъ.
Онъ и Паскалонъ слушали одно изъ тхъ повствованій, которыя такъ мастерски разсказывалъ Баталье. А вдали, за городомъ, слышались звуки военной зари въ трепетномъ блеск чуднаго лтняго заката.
Вдругъ аптекарскій ученикъ поднялся съ мста, покраснлъ, заволновался и, указывая пальцемъ на противуположную сторону площадки, проговорилъ, запинаясь:
— Идетъ господинъ Tap…тар…таренъ!
Извстно, какое исключительное и чисто-личное благоговніе питалъ въ своей душ Паскалонъ въ великому человку, жестикулирующій силуэтъ котораго вырисовывался тамъ, въ свтлыхъ сумеркахъ яснаго вечера. Рядомъ съ нимъ шелъ какой-то господинъ въ срыхъ перчаткахъ, изящно одтый, и, казалось, слушалъ его молча, спокойно-важно.
Кто-нибудь съ Свера,— это не трудно было угадать. На Юг легко отличить свернаго человка, по его спокойному виду, по краткости его неторопливой рчи, такъ же точно, какъ южанинъ сразу выдаетъ себя на Свер чрезмрностью жестикуляціи и говора.
Тарасконцы привыкли часто видть Тартарена въ обществ незнакомыхъ, чужихъ людей,— знали, что никто не продетъ черезъ ихъ городъ, не побывавши у интересующаго всхъ истребителя львовъ, знаменитаго альпиниста, современнаго Вобана, которому осада Памперигуста доставила новую, громкую извстность.
Слдствіемъ такого усиленнаго притока постителей было наступленіе эры благоденствія, дотол невдомаго. Содержатели гостиницъ наживались, книгопродавцы бойко торговали біографіями великаго человка, вс витрины были переполнены его портретами въ вид ‘истребителя’, въ вид ‘восходителя’ на горы, въ костюм крестоносца, во всхъ видахъ и во всхъ положеніяхъ его героической жизни.
На этотъ разъ, шедшій съ Тартареномъ поститель былъ не изъ заурядныхъ, не — такъ себ какой-нибудь прозжій.
Пройдя площадку, герой величественнымъ движеніемъ руки указалъ на своего спутника и проговорилъ:
— Любезный Безюке, уважаемый отецъ Баталье! за честь считаю представить васъ господину герцогу де-Монсъ…
Герцогъ!… Фу-фу у!
Такихъ въ Тараскон еще никогда не бывало. Видали тамъ верблюда, видали боабабъ гигантскій, львиную шкуру, коллекціи отравленныхъ стрлъ и почетныхъ альпенштоковъ… герцога — не видали!
Безюке всталъ, кланялся, немного смущенный тмъ, что очутился такъ вдругъ, не предупрежденный ране, передъ столь высокою особой. Онъ бормоталъ только:
— Господинъ герцогъ… господинъ герцогъ…
Тартаренъ перебилъ его:
— Войдемте, господа. Намъ надо переговорить о важныхъ длахъ.
Онъ прошелъ первымъ, съ таинственнымъ видомъ, значительно сгорбивши спину, и ввелъ всхъ въ маленькую гостиную аптеки съ окномъ на площадь, служившимъ витриной для банокъ съ зародышами, для сдланныхъ изъ нитокъ длинныхъ солитеровъ и для пачекъ сигаретъ съ камфорой.
Дверь была наглухо затворена, точно собрались заговорщики. Паскалонъ одинъ остался въ аптек, съ наказомъ Безюке спроваживать кліентовъ и никого, ни подъ какимъ предлогомъ, не подпускать близко въ гостиной.
Ученикъ, заинтересованный происходящимъ за дверью, выравнивалъ на полк склянки съ лепешками отъ кашля, съ syrupus gummi и другими снадобьями. Въ отрывочно доходившемъ до него шум голосовъ онъ различалъ только густой голосъ Тартарена, какія-то странныя слова: ‘Полинезія… земной рай… сахарный тростникъ, винокуреніе… свободная колонія’. Возгласъ отца Баталье: ‘Браво! я съ вами’. Что же касается свернаго человка, то онъ говорилъ такъ тихо, что нельзя было ничего разслышать, какъ ни крпко прижималъ Паскалонъ ухо къ замочной скважин.
Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась, manu militari, подъ энергическою рукой пылкаго монаха, и ученикъ кубаремъ покатился въ противуположный уголъ аптеки. Вс были настолько возбуждены, что не обратили на это никакого вниманія.
Тартаренъ, стоя на порог, поднявши указательный палецъ къ пучкамъ мака, сушившагося подъ потолкомъ, съ вдохновеннымъ жестомъ вождя, потрясающаго мечомъ, воскликнулъ:
— Такъ хочетъ Богъ, господинъ герцогъ! Мы совершимъ великое дло!
Въ общемъ увлеченіи руки протягивались, встрчались, перепутывались, соединялись въ энергическихъ пожатіяхъ, какъ бы для того, чтобы навки скрпить ненарушимыя обязательства. Весь пламенющій отъ этихъ послднихъ изліяній, Тартаренъ выпрямился во весь свой ростъ, точно выросъ, и удалился изъ аптеки съ герцогомъ де-Монсъ продолжать свой обходъ города.
Черезъ два дня Форумъ и Галюбе, дв тарасконскихъ газеты, были переполнены статьями и рекламами относительно колоссальнаго предпріятія. Въ заголовк напечатано крупными буквами: Свободная колонія Портъ-Тарасконъ. Объявленія ошеломляющія:
‘Продается земля по 5 франковъ за гектаръ, приноситъ дохода нсколько тысячъ франковъ въ годъ… Возможность быстро и врно составить состояніе… Приглашаются колонисты’.
Дале слдовалъ историческій очеркъ острова, гд должна быть основана проектируемая колонія. Этотъ островъ купилъ у короля Негонко герцогъ де-Монсъ во время своего путешествія, островъ окруженъ, къ тому же, другими территоріями, которыя можно пріобрсти впослдствіи для предстоящаго развитія колоніи.
Климатъ райскій, температура — океаническая, необычайно умренная, несмотря на близость экватора, колеблющаяся на 2—3, градуса, отъ 25 до 28, лса — волшебные, орошеніе — дивное, почва — замчательно плодородная, отъ самаго берега идетъ быстрымъ уклономъ вверхъ, что даетъ возможность каждому выбрать для себя высоту, наиболе соотвтствующую его темпераменту. Изобиліе во всемъ, необходимомъ для жизни, вс деревья осыпаны фруктами, множество самой разнообразной дичи, рыб въ ркахъ счета нтъ. Для торговли и навигаціи — великолпный рейдъ, въ которомъ можетъ помститься цлый флотъ, безопасный портъ, защищенный молами, бассейнъ для доковъ, набережныя, дебаркадеры, маякъ, семафоръ, паровые краны,— недостатка ни въ чемъ не будетъ.
Работы уже начаты партіями китайцевъ и канаковъ подъ наблюденіемъ и по планамъ самыхъ искусныхъ инженеровъ и лучшихъ архитекторовъ. Прибывающіе колонисты найдутъ готовыми очень удобныя помщенія, и даже, благодаря нкоторымъ особенно удачнымъ соображеніямъ, съ приплатой 50 франковъ, дома могутъ быть приспособлены къ желаніямъ и потребностямъ каждаго.
Можно себ представить, какъ заработали тарасконскія воображенія при чтеніи такихъ чудесъ. Въ каждой семь строились свои планы. Тотъ мечталъ о зеленыхъ ставняхъ, другой о хорошенькомъ крылечк, кто желалъ имть домъ кирпичный, кто — изъ благо камня. Везд чертили, раскрашивали, прибавляли одну деталь къ другой: красиво было бы пристроить голубятню, не дурно бы поставить флюгеръ.
— О, папа, веранду!
— Ну, что-жь, дтки и веранду можно,— не дорогаго стоитъ!
Въ то время, какъ благополучные обыватели Тараскона, не стсняясь, фантазировали объ идеальномъ устройств своихъ будущихъ жилищъ, статьи Форумъ и Галюбе были перепечатаны всми газетами юга Франціи, города и деревни — засыпаны объявленіями съ виньетками пальмъ, кокосовъ, банановъ, латаній и цлой экзотической фауны. Неистовая пропаганда захватила весь Провансъ.
По пыльнымъ дорогамъ округи Тараскона крупною рысью мышея кабріолетъ Тартарена, которымъ онъ самъ правилъ, сидя впереди рядомъ съ отцомъ Баталье, тсно сдвинувшись, чтобы собой защитить сколько-нибудь герцога де-Монсъ, закутаннаго зеленымъ вуалемъ и изъденнаго комарами. Жужжащими вереницами они накидывались на него со всхъ сторонъ и нещадно кусали, упиваясь кровью свернаго человка.
Поистин, сверный человкъ, настоящій сверный! Никакихъ жестовъ, мало словъ, а ужь хладнокровенъ!… Этотъ не увлечется, на все смотритъ прямо, видитъ вещи такими, каковы он въ дйствительности. Объ этомъ нечего ужь безпокоиться.
И на площадяхъ, затненныхъ платанами, въ старинныхъ бургахъ, въ кабакахъ, переполненныхъ мухами, въ танцовальныхъ залахъ,— всюду раздавались рчи, проповди, цлыя лекціи.
Герцогъ де-Монсъ въ ясныхъ и сжатыхъ словахъ, простыхъ, какъ сама голая правда, объяснялъ вс прелести Портъ-Тараскона и выгодность предпріятія. Пламенные призывы монаха къ эмиграціи звучали отголоскомъ проповди Петра Пустынника. Тартаренъ, весь въ пыли отъ дороги, точно посл сраженія, бросалъ своимъ звучнымъ голосомъ нсколько трескучихъ фразъ: ‘побда, завоеваніе, новое отечество’, и подкрплялъ ихъ энергическимъ жестомъ надъ головами слушателей.
Иной разъ происходили собесдованія, гд все разбиралось въ вопросахъ и отвтахъ.
— Есть тамъ ядовитыя животныя?
— Никакихъ. Ни одной зми, ни даже комаровъ. Хищныхъ зврей въ завод нтъ.
— Говорятъ, что въ Океаніи есть людоды?
— Ни Боже мой! Вс вегетаріанцы…
— Правда ли, что вс дикіе ходятъ голые?
— Вотъ это отчасти правда, только не вс. Къ тому же, мы ихъ однемъ.
Статьи, лекціи,— все имло безумный успхъ. Боны на земли разбирались сотнями и тысячами, эмигранты быстро набирались и не изъ Тараскона только, а со всего Юга. Являлись даже изъ Бокера. Но ужь это шалости! Высоко залетаютъ господа изъ Бокера,— разсуждалъ Тарасконъ.
Съ незапамятныхъ временъ между сосдними городами, раздленными только Роной, существуетъ глухая вражда, которой и конца не предвидится. Если вы станете доискиваться причины, то вамъ съ обихъ сторонъ отвтятъ словами, ровно ничего необъясняющими:
— Знаемъ мы ихъ, тарасконцевъ-то!— говорятъ жители Бовера таинственнымъ тономъ.
А тарасконцы, съ своей стороны, хитро подмигиваютъ и заявляютъ:
— Цна-то имъ извстная, господамъ бокерцамъ!
Сношенія одного города съ другимъ самыя ничтожныя, и построенный между ними мостъ ршительно ни на что не нуженъ. По немъ никто никогда не ходитъ: первымъ дломъ — вслдствіе взаимной вражды, во-вторыхъ — потому, что порывистый втеръ и ширина рки въ этомъ мст длаютъ такой переходъ очень опаснымъ.
Но хотя и не допускались колонисты изъ Бокера, за то деньги, чьи бы он ни были, принимались весьма охотно. Прославленные гектары по 5 франковъ (съ доходомъ въ нсколько тысячъ франковъ ежегодно) распродавались массами. А также отовсюду получались пожертвованія натурой, присылавшіяся на нужды колоній сочувствовавшими этому длу. Газета Форумъ печатала списки пожертвованныхъ предметовъ, между которыми попадались самыя необычайныя вещи:
Отъ неизвстнаго: ящикъ благо бисера.
‘ ‘ газета Форумъ за годъ. ‘
‘ г. Бекуле: сорокъ пять головныхъ стокъ изъ синели cо стеклярусомъ для индйскихъ женщинъ.
‘ г-жи Дурлядуръ: шесть платковъ и шесть ножей для церковнаго дома.
‘ неизвстнаго: вышитое знамя для музыкальнаго общества.
‘ Андуза, изъ Магелоны: чучело фламинго.
‘ семейства Маргъ: шесть дюжинъ собачьихъ ошейниковъ.
‘ неизвстнаго: жилетъ, выложенный шнуркомъ.
‘ благочестивой дамы изъ Марсели: облаченіе и кадильница.
‘ нея же: коллекція наскомыхъ подъ стекломъ.
И аккуратно, въ каждомъ списк значился даръ мадемуазель Турнатуаръ: ‘полный костюмъ, чтобы одть дикаря’. Этимъ неотступно была озабочена добрая старая двица.
Вс эти странныя, необыкновенныя пожертвованія, въ которыхъ проглядывала иногда насмшливая фантазія южанъ, направлялись цлыми ящиками въ доки, на склады Свободной колоніи, устроенный въ Марсели. Тамъ былъ центръ операцій герцога де-Монсъ.
Изъ своей великолпно обставленной конторы онъ широко разводилъ дла, учреждалъ общества сахарныхъ заводовъ или эксплуатаціи трепанга {Трепангъ — съдобная голотурія, морское животное.}, молюска, составляющаго лакомое блюдо тайцевъ и покупаемаго ими по очень дорогой цн, какъ говорилось въ рекламахъ. Каждый день въ голов неутомимаго герцога возникала новая идея, складывалось новое предпріятіе и пускалось въ ходъ тмъ же вечеромъ.
Между дломъ онъ организовалъ комитетъ марсельскихъ акціонеровъ подъ предсдательствомъ греческаго банкира Багараспаки, и фонды были внесены въ турецкую контору Паменіяй-бенъ-Кага, торговый домъ первоклассной солидности.
Въ это время Тартаренъ только и длалъ, что перезжалъ изъ Тараскона въ Марсель и изъ Марсели въ Тарасконъ. Онъ подогрвалъ воодушевленіе своихъ согражданъ, продолжалъ пропаганду на мст и вдругъ мчался съ скорымъ поздомъ на какое-нибудь совщаніе или на общее собраніе акціонеровъ. Восхищеніе герцогомъ росло въ немъ съ каждымъ днемъ.
Всмъ онъ ставилъ въ образецъ хладнокровіе герцога де-Монсъ, во всемъ ссылался на него:
— Съ этимъ-то уже нечего опасаться какихъ-то преувеличеній. Съ нимъ невозможны увлекающіе миражи, которыми насъ такъ допекалъ Додэ!
За то герцогъ показывался въ публик очень мало, постоянно закутанный своимъ газовымъ вуалемъ отъ комаровъ, а говорилъ еще меньше. Сверный человкъ уступалъ мсто человку Юга, его выдвигалъ впередъ и предоставлялъ его неистощимой находчивости все, что касалось разъясненій, общаній и всякихъ обязательствъ. Самъ же герцогъ говорилъ только:
— Одинъ мосье Тартаренъ знаетъ въ точности вс мои мысли.
Судите сами о гордости Тартарена!

III.
Газета Портъ-Тарасконъ.— Изъ колоніи добрыя всти.— Въ Полигамиліи.— Тарасконъ готовится сняться съ якоря.— ‘Не узжайте, ради Бога, не узжайте!’

Въ одно прекрасное утро на всхъ углахъ Тараскона красовались такія афиши:
‘Фарандола, парусный корабль въ тысячу двсти тоннъ груза, отплылъ на разсвт изъ Марсели. На немъ, вмст съ судьбами цлаго народа, отправлена партія мелочнаго товара для дикарей и цлый складъ земледльческихъ орудій. На борт находится восемьсотъ эмигрантовъ, вс тарасконцы, въ томъ числ Бонпаръ, временный губернаторъ колоніи, Безюке, врачъ-фармацевтъ, его преподобіе отецъ Везоль, нотаріусъ Камбалалетъ, директоръ кадастра. Я лично проводилъ ихъ въ море. Все идетъ превосходно. Герцогъ сіяетъ. Распорядитесь напечатать’.

‘Тартаренъ изъ Тараскона’.

Эта телеграмма, расклеенная по всему городу Паскалономъ, на имя котораго она была адресована, привела въ восторгъ все населеніе. Улицы приняли совершенно праздничный видъ, вс обыватели высыпали наружу, у каждой афиши, воспроизводившей радостную телеграмму, тснились толпы, всюду повторялись: ‘Восемьсотъ эмигрантовъ на борт… Герцогъ сіяетъ’. И во всемъ город не было ни одного тарасконца, который не сіялъ бы, какъ герцогъ.
Мсяцъ спустя посл отправленія первой партіи переселенцевъ такъ же точно была снаряжена вторая на пароход Люциферъ и препровождена въ обтованную землю Тартареномъ, носившимъ уже титулъ и сопряженныя съ нимъ важныя обязанности губернатора Портъ-Тараскона. И на этотъ разъ такая же депеша, тотъ же энтузіазмъ и такъ же сіялъ герцогъ. Къ сожалнію, Люциферъ не дошелъ до Суэцкаго канала. Вслдствіе поломки винтоваго вала, этотъ старый пароходъ, купленный по случаю, вынужденъ былъ остановиться и выжидать на подмогу возвращавшуюся Ферандолу.
Такой случай могъ бы показаться дурнымъ предзнаменованіемъ, онъ, однако же, нисколько не расхолодилъ колонизаціоннаго пыла тарасконцевъ. Правда и то, что на этомъ корабл была отправлена исключительно ‘босая команда’, простонародье, та чернь, которую всегда отправляютъ передомъ въ авангард.
На Фарандол отплыли тоже босяки и лишь немногія слишкомъ горячія головы, какъ нотаріусъ Камбалалетъ, директоръ кадастра колоніи.
Аптекарь Безюке, человкъ тихій и мирный, несмотря на свои огромные усы, любящій покой, боящійся жара и холода, не охотникъ до далекихъ экскурсій и опасныхъ приключеній, долго сопротивлялся, прежде чмъ согласился пуститься въ путь.
Повліять на его ршимость могъ только дипломъ врача, котораго онъ добивался всю свою жизнь, и такой дипломъ былъ выдавъ ему на этотъ разъ губернаторомъ Портъ-Тараскона, по его личному усмотрнію.
И не то еще длалъ этотъ губернаторъ, раздавалъ и не такіе дипломы, патенты и должности, производилъ въ директоры, въ вице-директоры, въ секретари и въ коммиссары, въ гранды перваго класса и въ гранды втораго класса, что давало ему возможность удовлетворять стремленія своихъ соотечественниковъ къ всевозможнымъ титуламъ, почестямъ, отличіямъ, костюмамъ и вышивкамъ.
Для отправленія отца Везаля не понадобилось ничего подобнаго. Благодушный, покладистый онъ шелъ, куда пошлютъ, всмъ былъ доволенъ, говорилъ: ‘Слава Господу Богу!’ — что бы ни происходило.— Слава Господу Богу!— когда выгнали его изъ монастыря.— Слава Господу!— когда его запрятали въ парусный корабль, свалили въ одну кучу съ босяками, съ судьбами народа и мелочнымъ товаромъ для дикарей.
По отправленіи двухъ транспортовъ, въ Тараскон остались лишь дворянство и буржуазія. Этимъ торопиться было не зачмъ, они выжидали времени, когда передовые будутъ на мст и извстить обо всемъ, чтобы знать наврное, какъ и что длать.
Такъ же точно и Тартаренъ, въ качеств губернатора, организатора и врнаго хранителя всхъ мыслей герцога де-Монсъ, не могъ покинуть Францію иначе, какъ съ послднимъ транспортомъ. А въ ожиданіи этого, столь желаннаго дня, онъ проявлялъ ту же неистощимую энергію и тотъ же пылъ сердца, которыми всхъ повергалъ, въ изумленіе при всхъ своихъ дяніяхъ.
Мыкаясь безпрерывно между Тараскономъ и Марселью, онъ былъ неуловимъ, какъ метеоръ, уносимый непреодолимою силой, появлялся то здсь, то тамъ, лишь за тмъ, чтобы улетть тотчасъ же опять.
— Вы слишкомъ… утомляетесь, до-до-рогой!— заикался Паскалонъ въ т вечера, когда великій человкъ зазжалъ въ аптеку, усталый и сгорбленный.
Тартаренъ выпрямлялся:
— Тамъ отдохнемъ. Дло, Паскалонъ, дло надо длать!
На ученик, завдывавшемъ аптекой со времени отъзда Безюке, лежало еще не мало отвтственныхъ и важныхъ обязанностей.
Чтобы поддерживать столь удачно начатую пропаганду, Тартаренъ основалъ собственный органъ — газету Портъ-Тарасконъ, которую составлялъ съ первой до послдней строчки одинъ Паскалонъ, по указаніямъ и подъ главнымъ руководительствомъ губернатора.
Это обстоятельство вредило нсколько интересамъ аптеки. Писаніе статей, чтеніе корректуръ, бганіе въ типографію отнимая много времени отъ занятій въ лабораторіи, но важне всего и прежде всего — Портъ-Тарасконъ!
Газета ежедневно сообщала обывателямъ метрополіи извстія изъ колоніи. Статьи были посвящены описанію богатствъ и красотъ страны и ея блестящей будущности, затмъ слдовали мелкія извстія о происшествіяхъ, дале — смсь, повствованія на вс вкусы: о путешествіяхъ и объ открытіяхъ новыхъ острововъ, о битвахъ съ дикарями — для любителей баталическихъ приключеній, для дворянъ-помщиковъ — разсказы объ охотахъ въ лсахъ и объ удивительныхъ рыбныхъ ловляхъ на ркахъ, кишащихъ рыбой, съ подробнымъ описаніемъ пріемовъ и снарядовъ, употребляемыхъ туземцами края.
Люди боле мирные, лавочники, спокойные граждане услаждались описаніями какого-нибудь хорошенькаго пикника на берегу ручья съ водопадомъ, въ тни огромныхъ тропическихъ деревьевъ, мысленно они были уже тамъ, лакомо облизывались отъ сочныхъ плодовъ, манговыхъ ягодъ, ананасовъ и банановъ.
‘И совсмъ нтъ мухъ!’ — говорила газета въ виду того, что мухи, какъ извстно, способны отбить всякую охоту къ загороднымъ поздкамъ на земляхъ Тараскона.
Газета печатала даже романъ: Тарасконская красавица — юная дочь колониста, похищенная сыномъ короля папуасовъ. Драматическія перипетіи этой любви открывали воображенію молодыхъ людей безгранично-заманчивыя перспективы. Въ финансовомъ отдл публиковались цны на колоніальныя произведенія, объявленія о выпуск билетовъ (боновъ) на землю и акцій сахарныхъ и винокуренныхъ заводовъ, равно какъ имена подписавшихся и списки пожертвованій, которыя продолжали поступать, причемъ неизмнно фигурировалъ ‘полный костюмъ для дикаря’ двицы Турнатуаръ.
Для столь безостановочной поставки почтенная двица чуть ли не завела у себя цлую портняжную мастерскую. Впрочемъ, предстоящее переселеніе на отдаленные и никому невдомые острова не одну ее повергало въ необычную тревогу.
Однажды Тартаренъ спокойно сидлъ дома, отдыхалъ въ мягкихъ туфляхъ на ногахъ, завернувшись въ свой широкій халатъ. Сидлъ онъ, впрочемъ, не безъ дла, такъ какъ на стол передъ нимъ были разбросаны книги и бумаги: путешествія Бугенвиля и Дюмонъ-Дюрвиля, сочиненія по вопросамъ колонизаціи, руководства къ культур разнообразныхъ растеній. Среди своего арсенала отравленныхъ стрлъ, въ виду тни боабаба гигантскаго, трепетавшей крошечнымъ пятномъ на спущенной занавск окна, онъ изучалъ ‘свою колонію’ и набивалъ себ голову свдніями, почерпаемыe изъ книгъ. И, за одно, тутъ же онъ подписывалъ патенты, производилъ въ гранды перваго класса или создавалъ на бумаг съ бланкомъ новую должность, чтобы, по возможности, ублажить безумный бредъ честолюбія своихъ согражданъ.
Такъ онъ работалъ, вращая широко-раскрытыми глазами и сосредоточенно раздувая щеки, когда ему доложили, что его спрашиваетъ дама, закутанная чернымъ вуалемъ и не желающая сказать своего имени. Она не захотла даже войти и дожидалась въ саду. Тартаренъ стремительно бросился туда въ туфляхъ и въ халат.
Наступилъ вечеръ, въ сумеркахъ уже неясно различались предметы, но, несмотря на темноту и густую вуалетку, по одному блеску огненныхъ глазъ, Тартаренъ сразу узналъ гостью:
— Мадамъ Экскурбанье!
— Мосье Тартаренъ, передъ вами очень несчастная женщина. Ея голосъ дрожалъ, въ немъ слышались слезы. Это такъ тронуло его добрую душу, что онъ проговорилъ отеческимъ тономъ:
— Бдная моя Эвелина, что съ вами? Скажите…
Тартаренъ называлъ такъ коротко, по имени, почти всхъ дамъ въ город, онъ зналъ ихъ дтьми, потомъ, въ качеств муниципальнаго чиновника, скрплялъ ихъ браки въ меріи, оставался ихъ другомъ, совтникомъ, почти дядюшкой.
Онъ взялъ руку Эвелины и повелъ ее вокругъ маленькаго бассейна съ красными рыбками. Она повряла ему свои горести, свои супружескія треволненія.
Съ тхъ поръ, какъ возникъ вопросъ объ отъзд въ далекія страны, Экскурбанье потшался тмъ, что при всякомъ удобномъ случа говорилъ ей тономъ шутливой угрозы:
— Погоди, погоди, вотъ какъ прідемъ туда, въ Полигамилію…
Очень ревнивая, къ тому же, наивная и даже немного глуповатая, она въ серьезъ принимала эту шутку.
— Правда ли это, мосье Тартаренъ, дйствительно ли въ той ужасной стран мужчины могутъ жениться нсколько разъ?
Онъ тихо ее успокоивалъ:
— Нтъ, дорогая моя Эвелина, вы ошибаетесь. Вс дикари нашихъ острововъ имютъ только по одной жен. Чистота нравовъ тамъ совершеннйшая, и при духовномъ руководительств нашихъ Отцовъ-Блыхъ съ этой стороны бояться нечего.
— Однако, самое названіе-то страны?… Полигамилія!…
Тогда только онъ понялъ, какою штукой забавляется этотъ отчаянный шутникъ Экскурбанье, и самъ весело разсмялся.!
— Вашъ мужъ шутитъ съ вами, моя милочка. Страна эта называется не Полигамиліей, а Полинезіей, что означаетъ группу острововъ, и не заключаетъ въ себ ничего, могущаго васъ безпокоить.
По этому поводу въ тарасконскомъ обществ долго смялись.

——

Между тмъ, проходили недли, а писемъ отъ эмигрантовъ все не было, получались лишь телеграммы, передававшіяся герцогомъ изъ Марсели,— короткія телеграммы, торопливо отправленныя изт Адена или Сиднея, изъ разныхъ портовъ, куда заходилъ корабль.
Во всякомъ случа, особенно удивляться было нечему, если принять въ разсчетъ лнивую безпечность провансальскаго народа.
Изъ-за чего стали бы они писать? Совершенно достаточно телеграммъ. Къ тому же, полученныя и аккуратно опубликованныя въ Газет депеши приносили только добрыя всти:
‘Перездъ восхитительный, море зеркальное, вс здоровы’.
Ничего другаго и не требовалось для поддержанія энтузіазма.
Наконецъ, однажды на первомъ мст въ Газет подвилась нижеслдующая телеграмма, переданная тоже изъ Марсели:
‘Прибыли въ Портъ-Тарасконъ. Торжественный въздъ. Дружба съ туземцами, встртившими на мол. Флагъ Тараскона разввается на ратуш. Молебствіе въ собор. Все готово, прізжайте скоре’.
За телеграммой слдовала диирамбическая статья, продиктованная Тартареномъ, о счастливомъ водвореніи въ новомъ отечеств, о возникшемъ юномъ город, о видимомъ покровительств Провиднія, о знамени цивилизаціи, водруженномъ на двственной земл, о будущности, открытой для всхъ.
Сразу прекратились послднія колебанія. Новый выпускъ билетовъ по сту франковъ за гектаръ былъ расхваченъ, какъ маленькія булки.
Разночинцы, духовенство, дворянство, весь Тарасконъ поднялся хать. Точно лихорадка, какое-то неистовство эмиграціи охватило цлый городъ. И угрюмо-несговорчивые, какъ Костекальдъ, и осторожные или подозрительно-недоврчивые оказывались теперь самыми рьяными колонизаторами далекихъ странъ.
Всюду съ утра до ночи шли спшныя приготовленія къ отъзду. Ящики заколачивались даже на улицахъ, засыпанныхъ соломой, немъ, молотки такъ и трещали.
Мужчины работали безъ сюртуковъ, вс были въ отличномъ строеніи, пли, свистали, сосди длились съ сосдями инструментами и обмнивались веселыми шутками. Женщины укладывали свои наряды, монахи — свою утварь, дти — свои игрушки.
Для высшаго общества Тараскона былъ зафрахтованъ корабль, прозванный Туту-панпанъ (народное названіе тарасконскаго тамбурина), огромный желзный пароходъ, подъ командой Скрапушина, булонскаго капитана дальняго плаванія. Отплыть ршено было изъ самаго Тараскона.
Вода въ Рон стояла высоко, пароходъ же имлъ небольшую осадку, а потому его можно было подвести къ городу и причалить къ набережной. На нагрузку и укладку груза ушло больше мсяца.
Въ то время, какъ матросы размщали въ трюм безчисленные ящики, будущіе пассажиры заране устраивали себ помщенія въ каютахъ. И съ какимъ увлеченіемъ это длалось, съ какою обоюдною любезностью! Каждый старался услужить другимъ, сдлать что-либо пріятное.
— Не удобне ли вамъ будетъ здсь? Да, разумется!
— Эта каюта вамъ больше нравится? Берите ее, берите!
Тарасконское дворянство, всегда очень спсивое, — вс эти Огебулиды, д’Эскюделли, смотрвшіе обыкновенно на всхъ сверху внизъ и задиравшіе свои большіе носы,— браталось теперь съ буржуазіей.
Въ разгаръ сутолоки сборовъ, было, разъ утромъ, получено сьмо отъ отца Везоля — первый почтовый пакетъ съ помтой ‘Портъ-Тарасконъ’.
‘Слава Господу Богу!— писалъ отецъ Безоль.— Мы прибыли. Терпимъ недостатки во множеств кое-какихъ мелочей. Но, какъ бы ни было, все же слава Господу Богу!’
Не было въ этомъ письм восторговъ, да и подробностей никакихъ тоже не было.
Добрый монахъ говорилъ только о корол Ногуко и о Лики-Рики, дочк короля, милой двочк, которой онъ подарилъ головную стку со стеклярусомъ. Дале онъ просилъ о присылк нкоторыхъ предметовъ, боле практичныхъ, чмъ обычныя пожертвованія доброхотныхъ дарителей. Вотъ и все.
Про гавань, про городъ, про житье-бытье колонистовъ — ни слова. Отецъ Баталье сердился и ворчалъ:
— Я нахожу, что плоховатъ вашъ отецъ Безо ль. Доберусь до него и встряхну по-своему!
Наa самомъ дл, письмо было слишкомъ холодно, въ особенности для такого благодушнаго человка, какъ отецъ Везоль. И неблагопріятное впечатлніе, которое оно могло произвести, затерялось въ хлопотахъ о размщеніи пассажировъ на пароход, въ оглушительномъ шум сборовъ въ путь цлаго города.
Губернаторъ,— Тартарена иначе уже не называли,— проводилъ цлые дни на палуб Туту-паипана. Заложивши руки за спину, онъ расхаживалъ взадъ и впередъ, улыбаясь, среди нагроможденныхъ вороховъ всякой всячины, корзинъ, шкафовъ, грлокъ, неразмщенныхъ еще въ трюм, и убждалъ патріархальнымъ тономъ:
— Слишкомъ много вы забираете съ собой, дтки. Все, что нужно, вы и тамъ найдете.
И самъ онъ оставлялъ все — и стрлы, и свой боабабъ, и своихъ красныхъ рыбокъ, везъ съ собой только американскій карабинъ о тридцати-двухъ выстрлахъ и запасъ фланели.
И какъ онъ наблюдалъ за всмъ, какъ поспвалъ всюду распоражаться, не только на корабл, но и на твердой земл, то на репетиціяхъ музыкальнаго общества, то на ученіи милиціонеровъ.
Это тарасконское ополченіе, уцлвшее съ осады Памперигуста получило большее развитіе, въ виду защиты колоніи и завоеваній которыя предполагалось сдлать для расширенія ея территоріи. И Тартаренъ, восхищенный воинственнымъ видомъ милиціонеровъ часто въ дневныхъ приказахъ выражалъ имъ свое удовольствіе, а также ихъ командиру Бравид.
Тмъ не мене, морщина скрытой тревоги порою вырзывалась на лбу губернатора.
За два дня до отплытія Барафоръ, рыбакъ съ Роны, нашелъ въ прибрежномъ ивняк пустую, герметически закупоренную бутылку настолько еще прозрачную, что внутри ея можно было разсмотрть нчто врод свернутой въ трубку бумаги.
Всякій рыбакъ знаетъ, что такая находка должна быть передана мстной власти, и Барафоръ принесъ губернатору Тартарену таинственную бутылку, въ которой оказалось слдующее странное письмо:
Тартарену.

Тарасконъ.

Въ Европ.

Ужасающая катастрофа въ Портъ-Тараскон. Островъ, городъ, портъ — все уничтожено, исчезло. Бонпаръ поразителенъ, какъ всегда, и, какъ всегда, умеръ жертвою собственнаго самоотверженія. Не узжайте, ради Бога, никого не отпускайте!
Такая находка казалась продлкой какого-нибудь шутника. Какъ умудрилась эта бутылка изъ глубины Австраліи, перебираясь съ волны на волну, доплыть прямехонько до Тараскона?
Въ тому же, это — ‘умеръ, какъ всегда’, ясно звучало мистифнаціей. И, все-таки, странное посланіе омрачало торжество Таргарена.

IV.
Нагрузка Тараски.— Въ ходъ машина.— Пчелы покидаютъ улей.— Запахъ Индіи и запахъ Тараскона.— Тартаренъ учится папуасскому языку.— Развлеченія во время плаванія.

Вы имете понятіе о томъ, что значитъ слово ‘живописное’.
Если бы вы видли палубу Туту-панпана въ знаменитое майское утро 1881 года,— вотъ гд насмотрлись бы на живописное! Вс директора въ полной парадной форм: Турнатуаръ, генералъ-директоръ, Костекальдъ, директоръ земледлія, Бравида, главнокомандующій милиціей, и двадцать другихъ представляли взорамъ смсь разнообразныхъ костюмовъ, расшитыхъ золотомъ и серебромъ. Кром того, на многихъ были мантіи грандовъ перваго класса, красныя, обложенныя золотымъ галуномъ. Среди этой блестящей толпы выдлялся блымъ пятномъ отецъ Баталье, великій священникъ-милостинораздаватель колоніи и капелланъ губернатора.
Въ особенности ярко сверкала милиція. Большая часть простыхъ милиціонеровъ была уже отправлена на другихъ корабляхъ, а тутъ были почти только одни офицеры. Опершись на сабли, съ револьверами у поясовъ, откинувшись назадъ и вытягивая груди кодъ красивыми доломанами съ шнурами и аксельбантами, они особенно щеголяли великолпными, зеркально-глянцовитыми сапогами..
Между мундирами и костюмами мелькали туалеты дамъ, яркіе, свтлые, веселые, съ лентами и шарфами, разввающимися по втру, тамъ и сямъ проскальзывали тарасконскіе чепцы служанокъ. И надо всмъ, надъ кораблемъ, блествшимъ мдью и поднимавшимъ къ небу стройныя мачты, представьте себ яркое солнце, настоящее праздничное, внизу — широкій просторъ Роны, подернутой, какъ море, рябью, нагоняемою южнымъ втромъ,— и вы получите нкоторое понятіе о Туту-панпан, готовомъ пуститься въ далекое плаваніе.
Герцогъ де-Монсъ не могъ присутствовать при отплытіи, будучи задержанъ въ Лондон выпускомъ новыхъ фондовъ. Много, очень много требовалось денегъ на уплату за корабли, на содержаніе ихъ экипажей, инженеровъ, на вс издержки по эмиграціи. Герцогъ тмъ же утромъ еще извстилъ телеграммой о высылк денегъ. И вс были восхищены дловою практичностью свернаго человка.
— Каковъ примръ для насъ, господа!— восклицалъ Tapтaренъ и неизмнно добавлялъ:— Ему надо подражать… Прочь увлеченія!
И, надо правду сказать, самъ онъ держался очень спокойно, одтъ былъ совершенно просто, безъ всякихъ ‘цацъ’, среди толпы своихъ подчиненныхъ въ пестрыхъ костюмахъ. По сверхъ чернаго сюртука была только надта черезъ плечо лента Ордена первой степени..
Съ палубы Туту-панпана видно было, какъ издали подходили группами колонисты, появлялись на поворотахъ улицы, приближались къ набережной. Ихъ узнавали, называли по именамъ:
— А вотъ и Рокетальядъ!
— Те, мосье Франкебальмъ!
Поднимались крики, раздавались восторженныя ‘браво!’ Въ числ другихъ шумно привтствовали престарлую, чуть ли не столтнюю графиню д’Эгебулидъ, когда она бодро взошла на палубу въ своей шелковой пюсовой тальм, потряхивая головой и таща въ одной рук грлку, въ другой — чучело своего стараго попугая.
Городъ пустлъ съ минуты на минуту, улицы какъ будто стали шире между запертыми домами, закрытыми лавками, спущенными жалузи и затворенными ставнями.
Когда вс уже были на палуб, наступила минута общаго затишья, вс присмирли, и торжественное молчаніе нарушалось только шипніемъ пара подъ высокимъ давленіемъ. Сотни глазъ обращались къ капитану, стоявшему на мостик и готовому отдать приказъ къ отплытію. Вдругъ кто-то крикнулъ:
— А Тараскъ!…
Вы, конечно, слыхали про Тараска, миическое животное, давшее свое имя городу Тараскону. Чтобы напомнить вкратц его исторію, я скажу, что этотъ Тараскъ, страшное чудовище, во времена очень древнія опустошалъ устье Роны. Святая Мара, переселившаяся въ Провансъ, пошла въ блой одежд, разыскала звря среди болотъ и привела его въ городъ привязаннымъ только на голубую ленту, но укрощеннымъ, побжденнымъ невинностью и благочестіемъ святой {Легенда эта подробно приведена въ Nouveau Dictionaire encyclopdique… (sous la direction) de Jules Trousset. Tome V, p. 409.}.
Съ тхъ поръ тарасконцы устраиваютъ черезъ каждыя десять лтъ празднество, во время котораго возятъ по улицамъ чудовище, сдланное изъ дерева и картона, нчто среднее между черепахой, змей и крокодиломъ, это грубое и уродливое изображеніе легендарнаго Тараска пользуется въ город большимъ почетомъ, занимаетъ казенное помщеніе и во всемъ кра извстно подъ названіемъ ‘la m&egrave,re-grand!’
Ухать безъ этой ‘la m&egrave,re-grand’ представлялось немыслимымъ. Нсколько молодыхъ людей побжали за ней и скоро доставили на пристань.
Послдовалъ настоящій взрывъ слезъ, восторженныхъ криковъ, точно будто душа города, сама родина, жила въ этомъ картонномъ чудищ, нагрузка котораго оказалась дломъ довольно мудренымъ.
Слишкомъ громоздкій для того, чтобы помститься внутри корабля, Тараскъ былъ привязанъ на палуб у кормы. И тамъ, огромный и неуклюжій, какъ чудовище изъ фееріи, съ холщевымъ туловищемъ и раскрашенною чешуей, съ головой, торчащей надъ бортомъ, онъ дополнялъ живописную и странную картину, напоминая собою одну изъ тхъ химеръ, рзанныхъ изъ дерева, которымъ древніе ввряли судьбу своихъ плаваній. Толпа почтительно окружала его, одни обращались къ нему съ рчами, другіе нжно его гладили.
При вид такого волненія, Тартаренъ испугался, какъ бы оно не возбудило въ сердцахъ сожалній о покидаемой родин, и, по его знаку, капитанъ Скрапушина громко скомандовалъ:
— Машина въ ходъ!
Тотчасъ раздались звуки трубъ, свистъ пара, шипніе воды подъ винтомъ, и все это покрылъ вопль Экскурбанье: ‘Fen d brut... давайте шумть!’ Берегъ сразу точно отбжалъ прочь, городъ, башни короля Рене отодвигались все дальше и дальше, становились все меньше и какъ бы тонули въ играющихъ лучахъ солнца, отраженныхъ Роной.
Вс, стоя у бортовъ, спокойно улыбались, равнодушно смотрли на удаляющуюся и исчезающую изъ глазъ родину. Никто уже не волновался, съ ними былъ теперь ихъ добрый Тараскъ. Такъ гудящій рой пчелъ покидаетъ родной улей, такъ осеннею порой беззаботная стая скворцовъ несется въ теплые края.
И на самомъ дл, ихъ Тараскъ принесъ имъ счастье. Погода стояла чудная, море было великолпно, ни одной бури, ни зловщаго облачка, никогда перездъ не былъ настолько удачнымъ.
Тяжеленько было въ Суэцкомъ канал подъ палящими лучами солнца, несмотря на колоніальный головной уборъ, введенный въ употребленіе Тартареномъ: пробковый шлемъ, обтянутый блый полотномъ и прикрытый зеленою вуалью. Тарасконцы не особенно страдали, впрочемъ, отъ этой печной температуры, къ ней они достаточно притерплись и подъ небомъ Прованса.
Миновавши Портъ-Саидъ и Суэцъ, пройдя Красное море и Аденъ Туту-панпанъ понесся ровнымъ и быстрымъ ходомъ черезъ Индйскій океанъ, подъ яснымъ небомъ, молочнымъ и мягкимъ, какъ та чесночно-сметанная мазня, которую путешественники аппетитно ли за каждою своею трапезой.
Сколько чесноку истреблялось на пароход! Съ собою былъ взятъ громадный запасъ этого лакомства, и его восхитительшй букетъ оставлялъ въ воздух далекій слдъ корабля, примшивая ароматъ Тараскона къ ароматамъ Индіи.
Путь лежалъ мимо острововъ, похожихъ на плавающія въ мор корзины дивныхъ цвтовъ, среди которыхъ порхали птицы, точно изукрашенныя драгоцнными камнями. Ночи тихія, прозрачныя, засыпанныя миріадами звздъ, казалось, трепетали смутными оъ голосками далекой музыки и туманными отраженіями пляски баядерокъ.
Чудныя стоянки можно бы сдлать у Молдивскихъ острововъ, на Цейлон, въ Сингапур, но тарасконки, съ Эвелиной Экскурбанье во глав, не позволяли мужьямъ сходить на берегъ.
Чувство жестокой ревности держало ихъ всхъ на-сторож въ этомъ опасномъ климат Индіи, подъ его нжащимъ дыханіемъ, проносившимся даже надъ палубой Туту-панпана. Тамъ каждый вечеръ можно было видть, какъ робкій Паскалонъ не отходитъ отъ Клоринды дез-Эспазетъ, высокой, красивой двушки, обворожившей его своею аристократическою прелестью.
Добродушный Тартаренъ втихомолку улыбался, глядя на нихъ издали и уже мечтая заране о предстоящей свадьб, по прибыти на мсто.
Впрочемъ, съ самаго начала пути, губернаторъ ко всмъ относился необыкновенно мягко и снисходительно, въ совершенную противуположность съ рзкимъ и угрюмымъ капитаномъ Скрапушина, настоящимъ деспотомъ на борт, выходившимъ изъ себя по поводу всякаго пустяка, говорившимъ на каждомъ шагу, что ‘прикажетъ васъ разстрлять, какъ зеленую обезьяну’. Тартаренъ терпливо и разумно подчинялся своенравію капитана, старался даже оправдать его и предупредить вспышки гнва своихъ милиціонеровъ. На себ самомъ онъ подавалъ имъ примръ неутомимости въ занятіяхъ.
Утро было имъ посвящено изученію папуасскаго языка подъ руководствомъ капеллана, отца Баталье, бывшаго миссіонера, знавшаго этотъ языкъ и многіе другіе.
Днемъ Тартаренъ собиралъ все общество на палуб или въ салон и читалъ лекціи, выкладывалъ свои знанія, совершенно свженькія, о разведеніи сахарнаго тростника и о ловл трепанговъ.
Два раза въ недлю читался курсъ охоты, такъ какъ тамъ, въ колоніи, найдется дичь, это уже не то, что въ Тараскон, гд приходилось довольствоваться охотой по фуражкамъ, бросаемымъ въ воздухъ.
— Вы стрляете хорошо, дтки, но стрляете слишкомъ торопливо,— говорилъ Тартаренъ.
Кровь у нихъ горяченька, надо привыкать къ выдержк.
И онъ давалъ имъ превосходные совты, точно объяснялъ, сколько времени слдуетъ выжидать съ выстрломъ, сообразно съ родомъ дичи, отсчитывая методически, какъ метрономъ.
— По перепелк — счетъ три. Разъ, два, три… пафъ!… готова… По куропатк,— поднявши руку, онъ изображалъ пальцами полетъ куропатки,— по куропатк считайте только до двухъ. Разъ, два… памъ!… Получайте,— убита.
Такъ коротались часы монотоннаго плаванія. А тмъ временемъ каждый оборотъ винта приближалъ къ осуществленію мечтаній всхъ этихъ милыхъ людей, убаюкивавшихъ себя во всю дорогу чудесными проектами, фантастическими представленіями о томъ, что ждетъ ихъ тамъ, какъ они устроятся, какъ примутся за дло и за украшеніе своихъ будущихъ владній.
Воскресенье бывало днемъ отдыха. По-праздничному, отецъ Баталье справлялъ мессу съ большою помпой, трубили въ трубы и барабаны били ‘походъ’, когда священникъ возносилъ святые дары. Посл богослуженія онъ говорилъ какую-нибудь притчу, на что былъ большимъ мастеромъ,— не столько проповдь, сколько пламенную поэтическую импровизацію, проникнутую жгучею врой южанина.
Повствованія его были наивны, какъ старинная живопись на стекл въ окнахъ уцлвшей отъ давно минувшихъ вковъ деревенской церкви. Но, чтобы понять все ихъ очарованіе, надо представить себ только что вымытую падубу, блестящую мдью, полукругъ дамъ, губернатора на своемъ гнутомъ кресл, окруженнаго директорами въ парадныхъ мундирахъ, два ряда милиціонеровъ и матросовъ на выбленкахъ. Вс тихо, внимательно слушаютъ, не спуская глазъ съ проповдника. Удары винта мрно вторятъ его голосу. На ясномъ, безпредльномъ неб прямою, расширяющеюся полосой тянется дымъ стимера, дельфины весело кувыркаются надъ водой, морскія птицы, чайки и альбатросы съ крикомъ несутся вслдъ кораблю… И самъ блый священникъ, съ разввающимися при каждомъ движеніи рукавами, иметъ видъ какой-то огромной птицы, взмахивающей крыльями и готовой унестись въ поднебесье…
Въ одно изъ воскресеній отецъ Баталье не кончилъ еще своей увлекательной рчи, когда съ мостика парохода Туту-панпала раздался громкій голосъ капитана Скрапушина:
— Виднъ островъ Портъ-Тарасконъ, господинъ губернаторъ. Черезъ часъ мы будемъ на рейд.
Тотчасъ вс поднялись съ мстъ, произошла настоящая суматоха.

V.
Прибытіе въ Портъ-Тарасконъ.— Никого.— Высадка милиціи.— Pharma… Bzu…— Бравида входитъ въ сообщеніе.— Страшная катастрофа.— Татуированный аптекарь.

— Что за дьявольщина?!… Никто не встрчаетъ,— проговорилъ Тартаренъ, какъ только немного стихли крики радости.
По всей вроятности, корабль не былъ еще замченъ съ острова.
Надо было дать знать о себ. Три пушечныхъ выстрла загремли вдоль двухъ острововъ, покрытыхъ жирною растительностью болотно-ревматическаго климата. Корабль вошелъ въ проливъ.
Вс взоры были устремлены на ближайшій берегъ, на узкую полосу песка, шириной всего въ нсколько метровъ. За нею поднимались крутые скаты, сплошь поросшіе темною зеленью, уступами сбгавшею съ вершины къ самому морю.
Когда смолкли раскаты эхо отъ пушечныхъ выстрловъ, мертвая тишина вновь охватила эти острова, очень зловщаго вида. И, все-таки, никто не показывался. Всего же непостижиме то, что не было видно ни порта, ни форта, ни города, ни моловъ, ни доковъ… ничего.
Тартаренъ обратился къ Скрапушина, отдававшему уже приказаніе отдать якорь.
— Вполн ли вы уврены, капитанъ?…
Раздражительный капитанъ дальняго плаванія отвтилъ цлымъ залпомъ ругательствъ.
Увренъ ли онъ, чортъ возьми!… Свое дло онъ знаетъ, полагать надо, разрази громомъ!… Не учиться корабль вести!…
— Паскалонъ, принесите карту острова,— сказалъ Тартаренъ очень сдержанно.
Къ счастью, у него была карта колоніи, сдланная въ очень большомъ масштаб, на которой тщательно были нанесены мысы, заливы, рки, горы и даже обозначены мста главнйшихъ зданій города.
Карта была тотчасъ же развернута, и Тартаренъ, окруженный всми, принялся внимательно разбирать ее, водя по ней пальцами.
Все такъ: тутъ островъ Портъ-Тарасконъ… насупротивъ другой островъ, вотъ онъ… тутъ гора, какъ тамъ ее… отлично. Влво коралловые рифы… превосходно. А потомъ? Гд же городъ, портъ, обыватели? Куда все двалось?
Робко, слегка заикаясь, Паскалонъ замтилъ, что, быть можетъ, тутъ кроется какая-нибудь штука Бонпара, извстнаго въ Тараскон своими шуточными продлками.
— Бонпаръ… да, отъ него станется,— согласился Тартаренъ.— А Безюке, человкъ въ высшей степени положительный и серьезный… Къ тому же, какія не шути шутки, все-таки, не спрячешь цлаго города съ портомъ и доками.
Въ подзорную трубу, правда, виднлось на берегу нчто врод барака, но коралловые рифы не давали возможности приблизиться къ острову, а на такомъ разстояніи все терялось въ темной зелени густыхъ зарослей.
Вс тревожно всматривались, уже готовые въ высадк, съ пожитками въ рукахъ, старуха графиня д’Эгебулидъ съ своею грлкой, когда въ затишь общаго недоумнія раздались слова самого губернатора, сказанныя въ полголоса:
— На самомъ дл, это необыкновенно странно!…
Вдругъ онъ выпрямился.
— Капитанъ, прикажите спустить большую шлюпку. Командиръ Бравида, трубите сборъ.
Пока дудлъ горнистъ и Бравида длалъ перекличку, Тартаренъ очень развязно успокоивалъ дамъ:
— Не тревожьтесь. Все разъяснится, непремнно…
И, обращаясь къ мужчинамъ, остававшимся на корабл, онъ, прибавилъ:,
— Черезъ часъ мы вернемся. Ждите насъ здсь, и — чтобы никто ни съ мста.!
Никто, разумется, и не порывался съ мста, вс окружили его, повторяли за нимъ:
— Да, да, господинъ губернаторъ… все разъяснится, непремнно…
Въ эту минуту Тартаренъ представлялся имъ недосягаемымъ.
Онъ сошелъ въ шлюпку въ сопровожденіи своего секретаря, Паскалона, капеллана, отца Баталье, Бравиды, Турнатуара, Экскурбанье и милиціонеровъ. Вс были вооружены съ головы до ногъ, обвшаны саблями, топорами, револьверами и винтовками, прячемъ не забытъ, конечно, былъ и знаменитый ‘винчестеръ’ о тридцати-двухъ выстрлахъ.
По мр того, какъ они приближались въ совершенно пустынному, молчаливому берегу, можно было различить старую лодочную пристань на сваяхъ съ досчатымъ помостомъ, изъденнымъ плсенью въ стоячей, гнилой вод. Представлялось совершенно неправдоподобнымъ, чтобы это-то и былъ тотъ самый молъ, на которомъ туземцы встрчали пассажировъ Фарандолы. Немного дальше виднлся какой то баракъ съ закрытыми желзными ставнями, выкрашенными сурикомъ въ красный цвтъ, отражавшійся кровавыми пятнами въ неподвижной вод. Досчатая кровля была вся въ трещинахъ и дырахъ.
Высадившись на берегъ, тотчасъ же побжали къ строенію. Совершенная развалина внутри, какъ и снаружи. Сквозь крышу просвчивали два большихъ клочка неба, перекоробленный полъ разсыпался въ гнилушки, огромныя ящерицы скрывались въ трещины, какіе-то черные гады такъ и кишли по стнамъ, отвратительныя жабы прятались по угламъ. Тартаренъ вошелъ первый и чуть не наступилъ на змю толщиной въ руку. Повсюду запахъ плсени и гнили, противный, омерзительный до тошноты.
По обломкамъ уцлвшихъ еще кое-гд перегородокъ очевиднымъ становилось, что баракъ былъ раздленъ на отдльныя тсныя помщенія, врод каютъ или стойлъ конюшни. На одной изъ досокъ виднлась надпись полуаршинными буквами: Pharma… Bzu… Остальныя буквы исчезли подъ плсенью. Не требовалось большой учености, чтобы угадать полный текстъ: ‘Pharmacie Bzuquet’.
— А, понимаю, въ чемъ дло,— сказалъ Тартаренъ,— этотъ склонъ острова — нездоровая мстность, и, не основавшись здсь, они устроились по ту сторону.
Потомъ, ршительнымъ тономъ, онъ приказалъ командиру Бравид отправиться съ милиціей на рекогносцировку: онъ продвинется до вершины горы, оттуда ознакомится съ страной и, наврное, увидимъ дымъ надъ кровлями города.
— Какъ только войдете въ сообщеніе, извстите выстрлами.
Самъ же онъ останется внизу, въ главной квартир, съ своимъ секретаремъ, съ капелланомъ и нсколькими другими.
Бравида и второй командиръ Экскурбанье построили свой отрядъ и двинулись впередъ. Милиціонеры шли стройною колонной. Но крутой подъемъ, покрытый сырымъ и скользкимъ мохомъ, оказался очень труднымъ, и ряды скоро разбились.
У переправы черезъ небольшой ручей были найдены слды мостковъ для мытья блья и забытый валекъ, позеленвшіе отъ всюду расползающейся, всезахватывающей плсени, попадавшейся на каждомъ шагу. Немного дале замтны были остатки какого-то строенія, служившаго, повидимому, блокгаузомъ.
Всякое подобіе военнаго строя исчезло, когда встртились сотни ямъ, вырытыхъ очень близко одна отъ другой и предательски закрытыхъ разросшимся терновникомъ и ліанами.
Милиціонеры падали въ нихъ, гремя оружіемъ и выпугивая такихъ же большихъ ящерицъ, какъ въ покинутомъ барак. Ямы были неглубоки и расположены рядами.
— Похоже на старинное кладбище,— замтилъ Экскурбанье.
На эту мысль навели его смутныя подобія крестовъ, сдланныхъ изъ втвей, снова давшихъ листья и побги и напоминавшихъ лозы задичавшаго винограда. Во всякомъ случа, если это и было кладбище, то покойники съ него куда-то исчезли, такъ какъ слдовъ ихъ костей не осталось.
Посл труднаго подъема сквозь густую заросль отрядъ добрался до вершины. Воздухъ былъ тутъ чище, здорове, его освжалъ втерокъ, чувствовался запахъ моря. Вдаль тянулось большое пространство невоздланной земли, за которою почва незамтнымъ склономъ спускалась опять къ морю. Городъ долженъ былъ находиться въ этой сторон.
Одинъ изъ милиціонеровъ показалъ рукою на далекій дымокъ, въ то время, какъ Экскурбанье радостно крикнулъ:
— Слушайте… тамбурины… Фарандола!
Сомннія быть не могло, до нихъ доносился плясовой мотивъ, похожій на фарандолу. Портъ-Тарасконъ шелъ ихъ встрчать.
Показались и городскіе обыватели, подвигаясь толпой изъ-за пригорка на краю высокаго плато.
— Стой!— сказалъ вдругъ Бравида,— ужь не дикари ли?
Во глав толпы, впереди тамбуриновъ, плясалъ высокій черный человкъ, худой, въ вязаной матросской фуфайк, въ синихъ очкахъ, съ поднятымъ томагавкомъ въ рук.
Об толпы остановились, издали вглядывались одна въ другую. Вдругъ Бравида расхохотался.
— Вотъ такъ штука!… Ахъ, потшникъ…— и, вложивши саблю въ ножны, онъ пустился бгомъ впередъ.
— Командиръ!… командиръ!— пытались вернуть его товарищи.
Онъ и слушать ихъ не хотлъ, бжалъ дальше и, воображая, что обращается къ Бонпару, кричалъ плясуну:
— Знаемъ, другъ, знаемъ… совсмъ дикарь… настоящій…
Тотъ продолжалъ плясать, размахивая своимъ оружіемъ, и когда несчастный Бравида разобралъ, наконецъ, что передъ нимъ и вправду настоящій канакъ, то было уже поздно уклониться отъ страшнаго удара топора, разскшаго пробковый шлемъ и бдный крошечный мозгъ командира милиціи.
Въ ту же минуту разразился цлый ураганъ воплей, стрлъ и пуль. Видя смерть командира, милиціонеры инстинктивно дали залпъ изъ ружей и пустились бжать безъ оглядки, не подозрвая, что дикари убгали еще скоре ихъ.
Тартаренъ услыхалъ выстрлы и весело сказалъ:
— Вошли въ сообщеніе.
Но его радость смнилась остолбенніемъ, когда онъ увидалъ свою маленькую армію, бгущую назадъ въ страшномъ безпорядк, прыгающую черезъ кусты, растерявшую шлемы и башмаки, вопящую ужасающее слово: ‘Дикіе!… дикіе!’…
Наступилъ моментъ невообразимой паники. Шлюпки какъ не бывало,— она утекала на всхъ веслахъ. Губернаторъ бгалъ по берегу и оралъ:
— Хладнокровія!… хладнокровія!— но такимъ отчаяннымъ голосомъ гибнущей чайки, что только увеличивалъ общее смятеніе.,
Суматоха охватившаго всхъ ужаса длилась нсколько минутъ на узкой, песчаной полос берега, но такъ какъ никто не зналъ, въ какую сторону бжать, то кончилось тмъ, что вс собрались опять вмст. Къ тому же, ни одинъ дикарь не показывался, навилась возможность осмотрться, опомниться.
— А командиръ гд?
— Убитъ.
Когда Экскурбанье разсказалъ про несчастную ошибку Бравиды, Тартаренъ воскликнулъ:
— Бдняга Пласидъ!… И какая неосторожность… въ непріятельской стран… Онъ, стало быть, шелъ, не высылая развдчиковъ!
Онъ тотчасъ же распорядился выставить пикеты. Отобранные на это люди медленно разошлись по-парно, твердо ршившись держаться поближе къ своимъ. Потомъ собрался военный совтъ въ то время, какъ Турнатуаръ перевязывалъ рану, нанесенную отравленною стрлой одному изъ милиціонеровъ, начинавшему уже страшно пухнуть.
Тартаренъ заговорилъ:
— Прежде всего, избгать кровопролитія.
И онъ предложилъ отправить отца Баталье съ пальмовою втвью, которою онъ станетъ махать издали, чтобы разузнать, по возможности, что длается въ непріятельской стран и что сталось съ первыми, занявшими островъ.
Отецъ Баталье воскликнулъ:
— А? вай… Какія тамъ пальмы!… Я предпочелъ бы вашъ тридцати-двухъ-ударный винчестеръ.
— Ге! хорошо. Если вы не хотите, такъ пойду я,— возразилъ губернаторъ.— Только вы будете сопровождать меня, господинъ капелланъ, такъ какъ я недостаточно знаю папуасскій языкъ.
— А я совсмъ его не знаю.
— Какъ, чортъ возьми!… Чему же вы меня учите три мсяца? Уроки, что вы мн давали во время плаванія,— это что же за языкъ былъ?
Отецъ Баталье вывернулся, какъ и надлежитъ восхитительнйшему тарасконцу, сказавши, что онъ не знаетъ папуасскаго по-здшнему, а знаетъ — по-тамошнему.
Во время пререканій произошла новая паника, раздались выстрлы въ сторон пикетовъ, а изъ чащи лса послышался отчаянный голосъ, кричавшій съ тарасконскимъ акцентомъ:
— Не стрляйте… говорятъ же вамъ, не стрляйте!
Черезъ минуту изъ кустовъ выпрыгнуло странное существо, отвратительное, покрытое красною и черною татуировкой, придававшею ему видъ клоуна, обтянутаго съ головы до ногъ въ пестрое трико. Это былъ Безюке.
— Те!… Безюке!!
— Э! какъ поживаешь?!
— Какими судьбами?…
— А гд же остальные?
— А городъ, гавань, доки?
— Городъ,— отвтилъ аптекарь, указывая на разваливающійся баракъ,— вотъ что осталось отъ города, отъ его обывателей — вотъ это,— и онъ указалъ на себя.— Но, прежде всего, дайте мн накинуть что-нибудь на себя, прикрыть гадости, которыми расписали меня эти мерзавцы.
И на самомъ дл, все, что можетъ только создать отвратительнаго воображеніе безумствующаго дикаря, было изображено на его тл шиломъ и красками.
Экскурбанье далъ ему свою мантію гранда перваго класса, и, подкрпившись добрымъ глоткомъ водки, несчастный Безюке началъ обычнымъ, незабытымъ еще, тарасконскимъ говоромъ:
— Если вы были скорбно поражены сегодня утромъ, увидавши, что городъ Портъ-Тарасконъ существуетъ только на карт, то подумайте, какъ же мы, прибывшіе на Фарандол и на Люцифер…
— Извините, что перебиваю,— сказалъ Тартаренъ, замтивши тревожные знаки часовыхъ у опушки лса.— Я думаю, благоразумне было бы прослушать вашъ разсказъ на корабл. Здсь могутъ подкрасться къ намъ людоды.
— Никогда… Ваши выстрлы разогнали ихъ. Они вс покинули островъ, и я этимъ воспользовался и бжалъ отъ нихъ.
Тартаренъ настаивалъ. Онъ предпочиталъ слушать повствованіе Безюке на корабл въ присутствіи полнаго собранія великаго совта. Положеніе было слишкомъ серьезно.
Кое-какъ дозвались шлюпки, предательски державшейся далеко отъ берега съ самаго начала суматохи, и вернулись на пароходъ, гд вс тревожно ожидали результатовъ первой рекогносцировки.

VI.
Продолжайте, Безюке…— Плутъ или нтъ герцогъ де-Монсъ?— Адвокатъ Франкебальмъ.— ‘Verum enim vero’.— Плебисцитъ.— ‘Туту-панпанъ’ исчезаетъ изъ вида.

Мрачна до ужаса одиссея первыхъ поселенцевъ Портъ-Тараскона, разсказанная Безюке передъ совтомъ, въ которомъ засдали главари: губернаторъ, директоры, гранды перваго и втораго класса, капитанъ Скрапушина и его офицеры, въ то время, какъ на палуб пассажиры, изнывая отъ нетерпнія и любопытства, улавввали только неясные звуки гудящаго баса аптекаря и рзкіе возгласы его слушателей.
Прежде всего, по окончаніи нагрузки, едва только вышла Фарандола изъ Марсели, какъ Бонпаръ, временный губернаторъ и ачальникъ экспедиціи, заболлъ внезапно какою-то странною болзнью,— заразительною, по его словамъ,— приказалъ свезти себя на берегъ и передалъ свои полномочія Безюке… Счастливецъ Бонаръ! Онъ точно предчувствовалъ ожидавшія ихъ здсь бды.
Въ Суэц дожидался Люциферъ, въ такомъ плохомъ состоніи, что не могъ идти дальше. Онъ передалъ грузъ на Фарандолу, безъ того набитую биткомъ.
Что только выстрадали они отъ жары на этомъ проклятомъ судн! Наверху — заживо жарило солнце, внизу — дышать нечмъ отъ тсноты.
Тяжело было настолько, что, добравшись до Портъ-Тараскона, несмотря на разочарованія, несмотря на то, что не оказалось ни города, ни порта, ни какой-либо постройки, вс были довольны, рады высадк на этотъ пустынный островъ. Такъ велика была потребность вздохнуть свободно, расправить, размять онмвшее тло. Нотаріусъ Камбалалетъ, директоръ кадастра, развеселилъ даже всхъ забавною псейкой о заморскомъ кадастр. Приходилось, однако, и серьезно подумать.
— Тогда мы ршили,— говорилъ Безюке,— отправить корабль въ Сидней за строительными матеріалами и послали извстную вамъ отчаянную депешу.
Со всхъ сторонъ поднялись возгласы:
— Отчаянную депешу?
— Какую депешу?
— Мы никакой не получали.
Голосъ Тартарена покрылъ шумъ:
— Любезный Безюке, что касается депешъ, то мы получили лишь ту, въ которой вы извщали о блестящемъ пріем, оказаніемъ вамъ туземцами, и о молебствіи, совершенномъ въ собор.
Аптекарь вытаращилъ глаза отъ удивленія.
— Молебствіе… въ собор?! Въ какомъ собор?
— Это разъяснится… Продолжайте, Безюке,— сказалъ Тарифенъ.
— Я продолжаю…— отвтилъ Безюке, и разсказъ его становился все мрачне.
Колонисты бодро принялись за дло. Имвшимися налицо земледльческими орудіями они принялись пахать землю. Почва оказалась никуда негодною, ничто не росло. Затмъ пошли дожди.
Крики слушателей еще разъ прервали разскащика:
— Бываютъ, стало быть, дожди?
— И какіе!… Сильне, чмъ въ Ліон… больше, чмъ и Швейцаріи… Льетъ десять мсяцевъ въ году.
Вс головы опустились. Взоры обратились въ полупортикамъ въ которые виднъ былъ густой туманъ, клубами стоявшій над темною зеленью, надъ ревматическою сыростью густо заросшаго берега.
— Продолжайте, Фердинандъ,— сказалъ Тартаренъ.
Безюке продолжалъ:
По милости безпрерывныхъ дождей, болотъ, лихорадокъ, малярій, пришлось скоро обновить кладбище. Къ болзнямъ присоединилась скука, тома. Самые бодрые утрачивали способность къ работ,— такъ изнемогало тло въ этомъ теплично-сыромъ климат.
Питались консервами, а также ящерицами и змями, которыхъ приносили папуасы съ той стороны острова. Подъ предлогомъ продажи добытаго охотой и рыбной ловлей дикари предательски пробирались въ колонію, не возбуждая ни въ комъ подозрній.
Кончилось тмъ, что въ одну прекрасную ночь они ворвались въ баракъ, лзли, точно черти, въ двери, въ окна, черезъ проломанную крышу, захватили оружіе, перебили тхъ, кто попробовалъ было сопротивляться, и увели остальныхъ въ свой лагерь.
Цлый мсяцъ длилось непрерывно ужасающее пированіе. Плнныхъ, поочередно, убивали топорами, жарили на раскаленныхъ камняхъ въ земл, какъ поросятъ, и подали.
Крикъ ужаса, вырвавшійся у всхъ участвовавшихъ въ совт, разнесъ тревогу страха даже по палуб. Губернаторъ едва могъ прошептать еще разъ:
— Продолжайте, Фердинандъ.
Аптекарь видлъ, какъ погибли одинъ за другимъ вс его товарищи: кроткій отецъ Везоль, улыбающійся и покорный, до конца повторялъ: ‘Слава Господу Богу!’, нотаріусъ Камбалалетъ, веселый директоръ кадастра, не переставалъ шутить даже передъ вертеломъ.
— И чудовища заставили меня сть бднягу Камбалатета,— прибавилъ Безюке, весь охваченный дрожью при такомъ воспоминаніи.
Среди послдовавшаго затмъ молчанія желчный Костекальдъ, съ лицомъ, искаженнымъ бшенствомъ, обратился въ губернатору:
— Тмъ не мене, вы насъ увряли, вы писали и приказывали писать, что здсь нтъ людодовъ!
Губернаторъ потерянно опустилъ голову. Безюке отвчалъ:
— Нтъ людодовъ!… Да они вс людоды. Для нихъ нтъ лучшаго лакомства, чмъ человческое мясо, въ особенности наше — блыхъ изъ Тараскона, такъ что, съвши живыхъ, они добрались и до мертвыхъ. Видли старое кладбище? Ничего тамъ не осталось, ни косточки. Они все выскребли, все вычистили, какъ у насъ тарелки, когда супъ вкусенъ или когда подаютъ жареную говядину подъ чесночнымъ соусомъ.
— А вы-то, Безюке?— спросилъ одинъ грандъ перваго класса.— Почему васъ пощадили?
Аптекарь полагалъ, что отъ долгаго пребыванія среди лкарствъ, ‘въ духу’ фармацевтическихъ средствъ, мяты, арники, эпекакуаны его тло пропиталось запахомъ травъ, который оказался имъ, вроятно, не по вкусу, хотя, съ другой стороны, возможно, что,— наоборотъ,— поэтому-то, именно, его и приберегали на закуску.
— И такъ, что же длать теперь?— сказалъ маркизъ дезъ-Эспазетъ, когда разсказъ былъ конченъ.
— Какъ, что длать?— своимъ обычнымъ сердитымъ тономъ оговорилъ Скрапушина.— Во всякомъ случа, не здсь оставаться, я полагаю?
Со всхъ сторонъ раздались возгласы:
— О, нтъ. Ни за что…
— Хотя мн заплачено лишь за перевозку васъ сюда,— продолжалъ капитанъ,— я готовъ доставить обратно на родину тхъ, кто пожелаетъ.
Въ эту минуту ему были прощены вс недостатки его характера. Забыто было, что вс присутствующіе были для него лишь ‘зелеными обезьянами’, которыхъ ничего не стоитъ разстрлять. Его окружили, восхваляли, протягивали ему руки. Среди общаго шума раздался вдругъ голосъ Тартарена, прозвучавшій серьезнымъ достоинствомъ:
— Вы можете поступать, какъ вамъ угодно, господа, я остаюсь. На мн лежатъ обязанности губернатора, я ихъ исполню.
Скрапушина завопилъ:
— Губернатора — чего? Какія обязанности, когда ничего нтъ?
Съ нимъ соглашались:
— Капитанъ правъ… ничего нтъ…
Тартаренъ возразилъ:
— Есть, господа, мое слово, данное герцогу де-Монсъ.
— Мошенникъ онъ, вашъ герцогъ де-Монсъ,— сказалъ Безюке.— Я всегда подозрвалъ это, прежде даже, чмъ получилъ доказательства.
— Гд они, эти доказательства?
— Не въ моемъ карман, разумется!— и аптекарь стыдливымъ жестомъ крпче запахнулъ мантію гранда перваго класса, прикрывавшую его татуированное тло.— Достоврно одно, что умирающій Бонпаръ сказалъ мн, покидая Фарандолу: ‘Остерегайтесь бельгійца,— онъ лгунъ’. Если бы онъ могъ говорить, высказать больше… но, больной, онъ былъ уже не въ силахъ.
Да и какого лучшаго доказательства надо было еще, когда на лицо былъ самый островъ, негодный для культуры, съ нездоровымъ климатомъ, куда герцогъ отправилъ ихъ устраивать колонію и раздлывать землю? Чего нужно было еще, посл подложныхъ депешъ?…
Сильное возбужденіе охватило все собраніе. Вс говорили разомъ, соглашались съ Безюке, осыпали герцога ругательствами:
— Мошенникъ… лгунъ… негодный бельгіецъ!
Тартаренъ одинъ, геройски, стоялъ противъ всхъ:
— Пока не доказано противное, я не измню моего мннія о господин де-Монсъ…
— Наше мнніе составлено… воръ онъ!
— Онъ могъ поступить неосторожно, могъ быть самъ введенъ въ заблужденіе…
— Не защищайте его… на каторгу стоитъ его…
— Что меня касается, я имъ назначенъ губернаторомъ Портъ-Тараскона и остаюсь въ Портъ-Тараскон.
— Такъ одни и оставайтесь.
— Одинъ останусь, если вы меня покинете. Пусть мн дадутъ орудія земледлія…
— Да говорю же я вамъ, не ростетъ здсь ничего,— крикнулъ ему Безюке.
— Вы не такъ взялись за дло, Фердинандъ.
Капитанъ Скрапушина изъ себя вышелъ и ударилъ кулакомъ по столу совта.
— Онъ сумасшедшій!… Я думаю, что просто заберу его силой и, если станетъ сопротивляться, разстрляю, какъ зеленую обезьяну.
— Попробуйте, чортъ возьми!
Пылающій гнвомъ, съ угрожающимъ жестомъ, отецъ Баталье сталъ на сторону Тартарена. Послдовалъ обмнъ рзкостей, совершенно по-тарасконски, въ такомъ род:
— Вы сами не понимаете, что говорите… Вы заговариваетесь… Такихъ вещей не говорятъ.
Богъ знаетъ, чмъ бы это кончилось, если бы не вступился адвокатъ Франкебальмъ, директоръ отдла юстиціи.
Этотъ Франкебальмъ, адвокатъ отмнно рчистый, уснащалъ свои доводы всякими хотя и тмъ не мене, принимая во вниманіе съ одной стороны, нельзя, не признать съ другой стороны, городилъ свои рчи безъ связи и цемента, по-римски, прочно, какъ знаменитый Гардскій водопроводъ въ Ним. Настоящій латинскій юсъ, начиненный цицероновскою логикой и краснорчіемъ, строившій свои выводы на verum enim verо,— а посему, такъ какъ потому, что…— онъ воспользовался первымъ мгновеніемъ затишья, началъ свою рчь и въ длинныхъ, закругленныхъ фразахъ, нанизываемыхъ безъ конца одна на другую, предложилъ ршить дло плебисцитомъ.
Пассажиры должны подавать голоса простыми: да и нтъ. Съ одной стороны, желающіе остаться — останутся, съ другой стороны, желающіе ухать — удутъ на корабл посл того, какъ имющіеся налицо плотники перестроятъ большой домъ и блокгаузъ.
Предложеніе Франкебальма устраняло всякій поводъ къ спорамъ, оно было принято, и, не откладывая вдаль, эмигранты приступили къ голосованію.
Сильное волненіе началось на палуб и въ каютахъ, какъ только вс узнали, въ чемъ дло. Всюду слышались жалобы и стоны. Бдные люди затратили все, что имли, на покупку знаменитыхъ гектаровъ, неужели же все должно пропасть, неужели приходится отказаться отъ земли, на которую ушли ихъ деньги, и отъ всхъ радужныхъ надеждъ? Денежные разсчеты побуждали остаться, но тотчасъ же взглядъ на унылый островъ вызывалъ большія колебанія. Разваливающійся баракъ, темная и сырая зелень, за которою воображеніе рисовало пустыню и людодовъ, перспектива быть съденными, какъ Камбалалетъ,— все это представлялось далеко не заманчивымъ и вс стремленія обращались къ благодатному Провансу, покинутому столь легкомысленно.
Корабль съ толпами взволнованныхъ эмигрантовъ походилъ на растревоженный муравейникъ. Старая графиня д’Эгебулидъ бродила по палуб, не выпуская изъ рукъ своей грлки и чучелы попугая.
Среди общаго говора и шумныхъ споровъ, предшествовавшихъ голосованію, раздавались ругательства противъ бельгійца, подлаго мошенника… Не существовало уже господина герцога де-Монсъ… негодный бельгіецъ онъ… Говорилось это сквозь стиснутые зубы, съ сжатыми кулаками.
Несмотря ни на что, изъ тысячи, приблизительно, тарасконцевъ полтораста высказались за то, чтобы оставаться съ Тартареномъ. Слдуетъ замтить, что оставались по большей части должностныя лица и что губернаторъ общалъ сохранить за ними ихъ должности и титулы.
Новые споры поднялись изъ-за длежа припасовъ между отъзжающими и остающимися.
— Вы можете запастись въ Сидне,— говорили островные корабельнымъ.
— Вы можете охотиться и ловить рыбу, — отвчали съ противной стороны,— на что вамъ столько консервовъ?
Вопросъ о Тараск подалъ поводъ къ страшнымъ препирательствамъ. Вернется ли онъ въ Тарасконъ? Останется ли въ колоніи?
Слишкомъ пылкій споръ принималъ такой оборотъ, что капитанъ Скрапушина нсколько разъ грозилъ разстрлять отца Баталье.
Чтобы водворить миръ, адвокатъ Франкебальмъ долженъ былъ опять пустить въ ходъ вс средства своей мудрости Нестора и еще разъ прибгнуть къ убдительности своихъ юридическихъ verum enim verо. Но большаго труда ему стоило успокоивать умы, изподтишка возбуждаемые лицемромъ Экскурбанье, старавшимся только о томъ, чтобы поддерживать раздоры.
Волосатый, лохматый, крикливый, съ вчнымъ девизомъ: ‘Fen d brut... давайте шумть!‘ — второй командиръ милиціи былъ настолько южаниномъ, что его можно назвать чуть не негромъ, и не за одну только темную его кожу и плотно курчавые волосы, но также за черноту его души, за желаніе ко всмъ поддлываться, за вытанцовываніе передъ сильнымъ,— передъ капитаномъ Скрупушина, окруженнымъ своимъ экипажемъ, когда они на корабл, передъ Тартареномъ, съ его милиціей, когда они съзжали на землю. Каждому изъ нихъ онъ различно объяснялъ причины, побудившія его высказаться за Портъ-Тарасконъ. Капитану онъ говорилъ:
— Остаюсь потому, что жен скоро родить. Если бы не это…
Тартарена уврялъ:
— Ни за что въ мір не поду я еще разъ съ этимъ грубымъ остроготомъ.
Наконецъ, посл многихъ треволненій все было подлено такъ и иначе. Тараскъ остался за корабельными, въ обмнъ на каронаду и шлюпку.
Тартаренъ выторговывалъ, вытягивалъ штуку за штукой оружіе, припасы, инструменты.
Въ теченіе нсколькихъ дней сновали между кораблемъ и берегомъ лодки, нагруженныя всевозможными предметами, ружьями, консервами, ящиками маринованнаго тона и сардинокъ, сухарями, запасомъ паштетовъ изъ ласточекъ и хлбцевъ-грушъ.
Въ то же время, топоры усиленно работали въ лсахъ, рубили деревья на поправку большаго дома и блокгауза. Звуки трубы мшались съ ударами топоровъ и стукомъ молотковъ. Днемъ вооруженные милиціонеры охраняли рабочихъ на случай нападенія дикарей, ночью они располагались вокругъ бивуаковъ на берегу.
— Надо пріучать ихъ къ боевой служб,— говорилъ Тартаренъ.
Когда все было готово, разстающіеся простились холодновато, отъзжавшіе завидовали остающимся, что не мшало имъ говорить полунасмшливымъ тономъ:
— Если дло пойдетъ, пишите намъ, тогда мы опять вернемся…
Съ своей стороны, многіе колонисты хотя и бодрились, а, все-таки, въ глубин души предпочли бы быть на корабл.
Выволокли якорь на пароход, прогремли прощальные выстрлы пушекъ. Съ берега имъ отвтила каронада, съ которою управлялся отецъ Баталье. Экскурбанье игралъ на своемъ кларнет: Счастливый путь, другъ Дюмоле…
Дло сдлано! Туту-панпанъ тихо обогнулъ островъ и скрылся. На многихъ глазахъ проступали слезы. Рейдъ Портъ-Тараскона сталъ вдругъ огромнымъ пустыремъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Меморіалъ Портъ-Тараскона.

Дневникъ, веденный секретаремъ Паскалономъ.

Записки о томъ, что говорилось и длалось въ свободной колоніи подъ управленіемъ губернатора Тартарена.

20 сентября 1881 года. Я намреваюсь изложить въ этихъ запискахъ важнйшія событія, совершавшіяся въ колоніи.
Трудно это будетъ при всхъ лежащихъ на мн обязанностяхъ. По должности директора секретаріата, я заваленъ административною перепиской, а какъ только выдастся свободная минута, я спшу наскоро набросать какое-нибудь провансальское стихотвореніе: вдь, не хочется, чтобы служебныя обязанности убили во мн поэта.
Какъ бы то ни было, я берусь за мой дневникъ. Современемъ любопытно будетъ прочесть это начало исторіи великаго народа. Я никому не говорилъ о предпринимаемомъ мною труд, ни даже самому губернатору.
Прежде всего надо отмтить, что за эту недлю, съ тхъ поръ, какъ ушелъ Туту-панпанъ, дла приняли очень хорошій оборотъ. Мы устраиваемся. Флагъ Портъ-Тараскона, — французскій флагъ съ изображеніемъ Тараска,— разввается надъ блокгаузомъ.
Тутъ расположилось правительство, то-есть нашъ Тартаренъ, директоры и канцеляріи. Неженатые директоры, какъ я, г. Турнатуаръ, директоръ народнаго здравія, и отецъ Баталье, главноначальствующій надъ артиллеріей и флотомъ, живутъ въ помщеніи правительства и столъ имютъ у Тартарена. Г. Костекальдъ и г. Экскурбанье, семейные, живутъ въ город.
Мы говоримъ: въ город — про живущихъ въ большомъ дом, перестроенномъ плотниками Туту-панпана. Вокругъ него разбито нчто врод бульвара и мы важно называемъ его ‘городскимъ кругомъ’, какъ въ Тараскон. У насъ уже вошло въ привычку говорить: ‘Пойдемте вечеромъ въ городъ… Были ли вы сегодня въ город?… Не пойти ли намъ въ городъ?…’ И это представляется вполн естественнымъ.
Блокгаузъ отдленъ отъ города ручьемъ, который мы называемъ Малою Роной. Изъ моей канцеляріи, когда открыто окно, я слышу удары вальковъ женщинъ, моющихъ блье на мосткахъ, слышу, какъ он перекликаются на красивомъ, бойкомъ провансальскомъ нарчіи, и мн иногда кажется, будто я все еще на родин.
Одна вещь портитъ мн житье въ дом правительства: это — пороховой складъ. Намъ оставили большой запасъ пороха и убрали его въ погребъ, вмст съ разною провизіей: чеснокомъ, консервами, виномъ, оружіемъ и всякими инструментами. Все это тщательно запаковано. Тмъ не мене, ужасъ беретъ, особливо ночью, какъ подумаешь, сколько тутъ, подъ ногами, горючихъ и взрывчатыхъ веществъ.
25 сентября. Вчера г-жа Экскурбанье благополучно разршилась отъ бремени здоровенькимъ мальчикомъ. Въ городскую книгу Портъ-Тараскона записанъ первый его гражданинъ-уроженецъ. Его окрестили очень парадно у святой Марты-подъ-Латаніями, въ нашей маленькой, временной церкви, построенной изъ бамбука и покрытой широкими листьями.
Я имлъ счастье быть крестнымъ отцомъ и стать кумомъ мадемуазель Клоринды дез’Эспазетъ. По моему росту она великонька немножко, но какъ хороша, какъ привлекательна подъ лучами свта, прорывавшагося сквозь бамбуковыя стны и неплотно наложенные листья кровли!
Весь городъ былъ налицо. Нашъ милый губернаторъ произнесъ прекрасную рчь, очень насъ всхъ растрогавшую, а отецъ Баталье разсказалъ одну изъ лучшихъ своихъ легендъ.
Работы были везд пріостановлены, какъ въ праздникъ. По окончаніи церемоніи — гулянье на городскомъ кругу. Вс были въ радостномъ настроеніи, казалось, что новорожденный принесъ свтлыя надежды и счастье колоніи. Правительство распорядилось раздать двойныя порціи тона и хлбцевъ-грушъ, и вечеромъ на каждомъ стол красовалось лишнее блюдо. Для себя мы приказали изжарить дикаго кабана, убитаго маркизомъ, первымъ стрлкомъ острова посл Тартарена.
Посл обда, когда я остался наедин съ моимъ добрымъ начальникомъ, меня такъ тронула его привтливость, его отеческій тонъ со мною, что я признался ему въ моей любви къ мадемуазель Клоринд. Онъ улыбался, онъ уже зналъ это и общалъ помочь мн, очень ободрилъ меня.
На мое несчастье, маркиза, урожденная д’Эскюдель де-Ламбекъ, необыкновенно гордится своимъ родомъ, я же — человкъ безъ имени. Конечно, и я изъ хорошей семьи, вполн безупречной, но принадлежащей, все-таки, въ буржуазіи. Вредятъ мн еще моя робость и небольшое заиканіе. Къ тому же, тамъ, въ высшемъ кругу, на меня уже начинаютъ косо посматривать… Оно и понятно, въ мои-то годы и вдругъ — директоръ секретаріата!…
Ахъ, если бы только все зависло отъ маркиза! Ему только бы озаботиться… Онъ совсмъ не то, что маркиза съ своими родословными. Чтобы дать вамъ понятіе о гордости этой особы, я приведу вамъ примръ. Въ город по вечерамъ вс собираются въ общей зал. Дамы занимаются своимъ вязаніемъ, мужчины играютъ въ висть. Выходитъ очень мило. Одна мадамъ дез’Эспазетъ изъ гордости остается съ дочерьми въ своей каморк, настолько тсной, что эти дамы могутъ переодваться въ ней только по очереди, одна посл другой. Такъ вотъ маркиза предпочитаетъ сидть тамъ и принимать у себя, угощать приглашенныхъ, не знающихъ, гд сесть, настоемъ липоваго цвта или ромашки,— чмъ быть въ обществ ‘Богъ знаетъ съ кмъ’. Вотъ она какова!
Однако, несмотря ни на что, я не теряю надежды.
29 сентября. Вчера, губернаторъ былъ въ город. Онъ общалъ поговорить о моемъ дл и обнадежилъ, что сообщитъ мн кое-что, вернувшись. Можете себ представить, съ какимъ нетерпніемъ я ждалъ его. Но, возвратившись, онъ не сказалъ мн ни одного слова.
За завтракомъ онъ показался мн разстроеннымъ. Въ разговор съ капелланомъ у него вырвалась такая фраза:
— Все-таки, маловато босоногихъ у насъ въ Портъ-Тараскон…
А такъ какъ мадамъ дез’Эспазетъ де-Ламбекъ безпрестанно повторяетъ это презрительное слово, то я и подумалъ, что онъ видлся съ нею и что мое предложеніе отвергнуто, но правды я узнать не могъ, такъ какъ губернаторъ тотчасъ же заговорилъ о донесеніи директора земледлія Костекальда.
Убійственное это донесеніе. Вс попытки оказались тщетными: ни кукуруза, ни колосовые хлба, ни картофель, ни морковь, ничто не ростетъ. Земля негодная, солнца нтъ, воды слишкомъ много, подпочва непроницаемая, вс смена размокаютъ и гибнутъ. Словомъ, подтверждается то, что сообщалъ Безюке, и получается даже нчто еще боле мрачное.
Надо замтить, что директоръ земледлія, быть можетъ, нарочно сводитъ дла въ худшему концу, представляя ихъ въ самомъ неблагопріятномъ свт. Пренепріятный человкъ этотъ Костекальдъ! Вчно онъ завидуетъ слав Тартарена и втайн одушевленъ противъ него предательскою ненавистью.
Почтенный отецъ Баталье не любитъ никакихъ вывертовъ и прямо требовалъ удаленія директора отъ должности. Но губернаторъ отвтилъ ему съ присущею ему высшею мудростью и съ обычнымъ спокойствіемъ:
— Безъ увлеченій…
Затмъ, посл обда, онъ вошелъ въ кабинетъ Костекальда и такъ же спокойно, необыкновенно сдержанно сказалъ:
— Такъ какъ же ваше земледліе, господинъ директоръ?
Тотъ, не трогаясь съ мста, дко отвтилъ:
— Я препроводилъ мое донесеніе господину губернатору.
— Ну, полно, полно, Костекадьдъ, немного крпконько ваше донесеніе!
Костекальдъ совсмъ пожелтлъ.
— Каково ужь есть, не передлаешь, и если вамъ не нравится…
Его голосъ звучалъ дерзко, но Тартаренъ сдержался при свидтеляхъ.
— Костекальдъ,— сказалъ онъ, сверкнувши маленькими срыми глазами,— я поговорю съ вами, когда мы будемъ одни.
И такъ это было страшно, что меня въ холодный потъ бросило…
30 сентября. Случилось то, чего я опасался: въ рук Клоринды мн отказали. Я слишкомъ низкаго происхожденія. Мн разршено бывать попрежнему, но запрещено разсчитывать…
На что же сами-то они, однако, разсчитываютъ?… Кром нихъ нтъ дворянъ въ колоніи. За кого же они думаютъ отдать дочь замужъ?… А, господинъ маркизъ, очень дурно вы поступаете со мной…
Что длать? На что ршиться?… Клоринда любитъ меня, я это знаю, но она слишкомъ скромная двушка для того, чтобы похититься съ молодымъ человкомъ и бжать обвнчаться въ чужихъ краяхъ… Къ тому же, и возможности нтъ никакой, такъ какъ мы на остров и лишены всякихъ средствъ сообщенія съ какими бы то ни было краями.
Я бы еще понялъ ихъ отказъ, если бы я былъ только аптекарскимъ ученикомъ. А теперь, при моемъ положеніи, при моей будущности….
Многія, очень многія, за счастье сочли бы!… Да вотъ, недалеко ходить, хотя бы премиленькая Франкебальмъ, хорошая музыкантша, играетъ на фортепіано и учитъ сестеръ,— ея родители были бы въ восторг, если бы я только пальцемъ поманилъ!
О! Клоринда, Клоринда!… Конецъ счастливымъ днямъ!… И какъ бы для того, чтобы совсмъ прикончить меня, съ самаго утра льетъ дождь, безпрерывно льетъ, безпросвтно, все затопляетъ, все заволакиваетъ унылою срою завсой.
Не солгалъ Безюке. Бываетъ дождь въ Портъ-Тараскон, да, бываетъ… Эта слякоть охватываетъ со всхъ сторонъ, точно въ ршетчатую, тсную клтку засаживаетъ. Не видать ничего, только дождь, дождь и дождь. Онъ заливаетъ землю, такъ и прыгаетъ по морю, на которомъ къ падающему сверху дождю присоединяется поднимающійся снизу дождь брызгъ и водяной пыли…
3 октября. Правъ былъ губернаторъ, сказавши, что мало у васъ босяковъ! Поменьше бы родовитыхъ господъ, поменьше бы высшихъ должностныхъ лицъ и побольше кровельщиковъ, каменщиковъ, плотниковъ, и все пошло бы много лучше въ колоніи.
Ныншнею ночью, по милости безпрерывнаго дождя, цлыхъ сокрушительныхъ потоковъ воды, крыша большаго дома дала трещину и въ город произошло наводненіе. Все утро поступали одна жалоба за другою, то и дло сновали люди изъ города въ резиденцію правительства и обратно.
Канцеляріи сваливали отвтственность одна на другую. Въ главномъ управленіи земледлія говорили, что распорядиться обязанъ секретаріатъ, секретаріатъ уврялъ, что вопросъ касается народнаго здравія, а тамъ отсылали жалующихся въ морское вдомство, такъ какъ дло идетъ о плотничныхъ работахъ.
Въ город обвиняли во всемъ ‘порядокъ вещей’ и свирпствовали.
Тмъ временемъ трещина въ крыш все увеличивалась, и вода лила цлымъ каскадомъ. Во всхъ каморкахъ только и видны были раскрытые зонты. Измокшіе, обозленные обыватели ссорились, кричали, доходили до драки, ругали правительство.
Къ счастью еще, у насъ не было недостатка въ зонтхъ. Въ ворох предметовъ для мновой торговли съ дикарями ихъ припасено много, почти столько же, сколько собачьихъ ошейниковъ.
Дло съ наводненіемъ кончилось тмъ, что двушка, по имени Альрикъ, служанка мадемуазель Турпатуаръ, залзла на крышу и на щель прибила листъ цинка, взятаго изъ склада. Губернаторъ поручилъ мн написать ей благодарственное письмо.
Я заношу это событіе въ мои записки потому, что оно ясно показало мн слабость колоніи.
Администрація — превосходная, ревностная, даже сложная и, какъ нельзя боле, французская, но для колонизаціи не хватаетъ силъ: бумагъ больше, чмъ рукъ.
Меня удивляетъ еще одно обстоятельство, а именно, что на долю каждаго изъ нашихъ заправилъ выпало такое дло, къ которому онъ наимене способенъ и подготовленъ. Такъ, оружейникъ Костекальдъ, всю жизнь возившійся съ пистолетами, ружьями и всякими охотничьими снаряженіями, состоитъ директоромъ земледлія. Экскурбанье не имлъ равнаго себ въ изготовленіи арльской колбасы, а теперь, посл несчастья, постигшаго Бравиду, его сдлали директоромъ военной части и начальникомъ милиціи. Отецъ Баталье взялъ на себя управленіе артиллеріей и морскимъ вдомствомъ потому, что нравъ у него воинственный, на самомъ же дл, если онъ и уметъ что-нибудь порядочно длать, такъ разв только справлять мессу и разсказывать разныя исторіи.
Въ город — то же самое. У насъ тамъ много хорошихъ людей, привыкшихъ жить рентой съ небольшаго капитальца, торговцевъ ситцами, бакалейщиковъ, хлбниковъ, накупившихъ здшнихъ гектаровъ и не знающихъ, что съ ними длать, такъ какъ объ обработк земли они понятія не имютъ.
Я вижу, что здсь только одинъ губернаторъ дйствительно знаетъ свое дло. О, этотъ все знаетъ, все видлъ, все прочелъ и, въ особенности, обо всемъ иметъ удивительно живое представленіе!… На бду, онъ слишкомъ добръ и никогда не хочетъ врить ничему дурному. Онъ, напримръ, до сихъ поръ еще вритъ бельгійцу, этому негодяю, мошеннику герцогу де-Монсъ,— все еще надется, что тотъ явится сюда съ колонистами и новыми припасами. Каждый день, когда я вхожу въ комнату губернатора, онъ первымъ дломъ предлагаетъ вопросъ:
— Не видно ли корабля въ мор, Паскалонъ?
И подумать только, что у такого-то добрйшаго человка, у такого превосходнйшаго губернатора есть враги! Да, у него уже есть враги. Онъ знаетъ это и надъ этимъ только смется.
— Это очень естественно, что мною недовольны,— говоритъ онъ мн иногда,— такъ какъ я — Порядокъ вещей.
10 октября. Маркизъ дез’Эспазетъ и нкоторые другіе хорошіе стрлки, за невозможностью охотиться въ такой дождь, придумали устроить себ цли изъ старыхъ жестянокъ изъ-подъ маринованнаго тона, сардинъ и хлбцевъ-грушъ, и цлый день стрляли въ нихъ изъ оконъ.
Такимъ образомъ, наши бывшіе охотники по фуражкамъ стали теперь охотниками по консервнымъ жестянкамъ, въ виду затруднительности полученія новыхъ фуражекъ и пробковыхъ шлемовъ. Само по себ, это — прекрасное занятіе. Но Костекальдъ уврилъ губернатора, что оно ведетъ къ слишкомъ большой и безполезной истрат пороха, вслдствіе чего изданъ декретъ, воспрещающій стрльбу въ коробки. Охотники по жестянкамъ изъ себя выходятъ, дворянство дуется, и только Костекальдъ и его шайка потираютъ руки.
Въ сущности же, что можно поставить въ упрекъ нашему бдняжк губернатору? Негодяй бельгіецъ обманулъ его такъ же, какъ кхъ насъ. Не губернаторъ же виноватъ въ томъ, что дождь льеть, не переставая, и что нельзя устроить боя быковъ въ такую погоду….
Точно злой рокъ какой тяготетъ надъ несчастными боями быуовъ. Наши тарасконцы такъ довольны были тмъ, что бои устроятся и здсь. Для этого нарочно привезены нсколько коровъ и гамаргскій быкъ, Римлянинъ, прославившійся на избирательныхъ създахъ юга Франціи.
Дожди не дозволяли выпускать ихъ на пастбище, ихъ держали въ стойлахъ. И вдругъ, неизвстно какимъ образомъ, Римлянинъ вырвался на волю. Меня нисколько не удивитъ, если окажется, что дло и тутъ не обошлось безъ Костекальда.
Теперь быкъ бродитъ по лсу, одичалъ, превратился въ настоящаго бизона. И не за нимъ уже гоняются, а онъ гоняется за людьми, вмсто боя быковъ, боятся, какъ бы не убилъ кого-нибудь быкъ.
Неужели и въ этомъ виноватъ нашъ Тартаренъ?

II.
Бой быковъ въ Портъ-Тараскон.— Экспедиція и битвы.— Прибытіе короля Негонко и его дочери Ликирики.— Тартаренъ третъ носомъ носъ короля.— Великій дипломатъ.

День за день, страница за страницей, безъ перерыва, какъ срыя полосы дождя, монотонно, какъ его унылый и наводящій тоску плескъ на рейд, Меморіалъ, лежащій передъ нами, продолжаетъ хронику колоніи. Боясь утомить читателя, мы въ сокращенномъ разсказ передадимъ содержаніе дневника нашего друга Паскалона.
Отношенія между городомъ и правительствомъ становились все боле и боле натянутыми. Пытаясь возстановить свою популярность, Тартаренъ ршилъ, наконецъ, устроить бой быковъ,— не съ Римляниномъ, разумется, упорно державшимся въ лсной чащ, а съ оставшимися тремя коровами.
Очень плохи, очень худы были эти три несчастныя уроженки Камарга, привыкшія къ простору и горячему солнцу и запертыя въ сырыя и темныя стойла чуть не съ самаго прибытія въ Портъ-Тарасконъ. Не бда, все же лучше хоть что нибудь, чмъ ничего
Мсто было приготовлено заране: на Песчаномъ морскомъ берегу, гд происходили обыкновенно ученія милиціи, устроена эстрада, кругъ, обтянутый веревкой на кольяхъ, изображалъ изъ себя циркъ.
Воспользовались первымъ проблескомъ ясной погоды, ‘Порядокъ вещей’, во всемъ своемъ великолпіи, окруженный своими сановниками въ парадныхъ мундирахъ, занялъ мсто на эстрад въ то время, какъ колонисты, милиціонеры, съ своими дамами, двицами и служанками, тснились вокругъ веревки, а дти бгали по кругу и кричали: ‘Тэ, тэ, быки!…’
Позабылось въ эту минуту мрачное настроеніе долгихъ дождливыхъ дней, позабылась и злоба противъ бельгійца, мерзкаго бельгійца.!
— Тэ, тэ, быки!…— эти крики опьяняли всхъ восторгомъ.
Вдругъ загремли барабаны.
То былъ сигналъ. Арена цирка мгновенно опустла, и на ней появилось одно изъ животныхъ, при оглушительныхъ вопляхъ зрителей.
Ничего страшнаго, впрочемъ, не оказывалось. Несчастная заморенная корова растерянно осматривалась кругомъ унылыми глазами, давно отвыкшими отъ свта. Она остановилась посередин цирка и не двинулась съ мста, протяжно и жалобно мычала, грустно поводя головой съ пучкомъ лентъ между рогами, до тхъ поръ, пока негодующая толпа не прогнала ее со сцены палками.
Со второю коровой дло совсмъ не поладилось. Ничто не могло заставить ее выйти изъ хлва. Сколько ее ни толкали, какъ ни тащили за хвостъ и рога, какъ ни кололи въ морду остріемъ трезубца, она за дверь не переступила.
Принялись за третью. Про эту говорили, что она пресердитая и очень раздражительная. И на самомъ дл, на арену она вылетла галопомъ, начала рыть песокъ копытами, хлопая себя хвостомъ по бокамъ и грозно вскидывая головой направо и налво. Наконецъ-то состоится хорошій бой!… Ничуть небывало. Корова разбжалась, перепрыгнула черезъ веревку, отогнала толпу своими опущенными рогами и прямехонько бросилась въ море.
Вошла она въ воду по колно, потомъ по шею и все подвигалась, все подвигалась впередъ. Скоро надъ морскою гладью виднлись только ея морда и рога. Такъ она и простояла до вечера, мрачная, молчаливая. Съ берега вся колонія ругала ее, швыряла въ нее камнями, позорила свистками и гиканьемъ, не малая часть которыхъ пришлась на долю злополучнаго ‘Порядка вещей’, сошедшаго съ своей эстрады.
Посл неудачи съ боемъ быковъ необходимо было чмъ-нибудь разсять дурное настроеніе общества. Лучшимъ для того средствомъ представлялась война, экспедиція противъ короля Негонко. Этотъ уродъ, тотчасъ посл смерти Бравиды, Камбалалета, отца Везоля и столькихъ другихъ добрыхъ тарасконцевъ, бжалъ съ своими папуасами, и съ тхъ поръ не было о немъ никакого слуха. Говорили, что онъ перебрался на одинъ изъ сосднихъ острововъ, смутныя очертанія котораго можно было различить миляхъ въ двухъ или трехъ, при ясной погод,по большей же части его совсмъ не было видно подъ завсой дождей и тумановъ, заволакивавшей горизонтъ. Тартаренъ, человкъ нрава миролюбиваго, долго отклонялъ мысль объ экспедиціи, но на этотъ разъ вынужденъ былъ ршиться, по соображеніямъ внутренней политики.
Шлюпка починена, приведена въ исправность, снабжена припасами, на ея носу поставлена пушка, подъ управленіемъ отца Баталье и его причетника Галофра, и экспедиціонный отрядъ изъ двадцати хорошо вооруженныхъ милиціонеровъ, подъ командой Экскурбанье и маркиза дез’Эспазетъ, пустился въ море.
Ихъ отсутствіе длилось трое сутокъ, показавшихся колоніи необычайно долгими. Наконецъ, къ вечеру третьяго дня грянувшій вдалек пушечный выстрлъ вызвалъ всхъ на берегъ. На всхъ парусахъ, съ приподнятымъ носомъ, шлюпка неслась такъ быстро, точно ее мчалъ втеръ побдъ.
Не успла она еще подойти къ берегу, какъ радостные крики бывшихъ на ней и ‘fen d brut — давайте шумть!’ Экскурбанье возвстили о полной удач экспедиціи.
Грозная месть обрушилась на людодовъ: сожжено множество селеній, убиты, по словамъ каждаго, тысячи папуасовъ. Цифры не сходились, но оставались, все-таки, громадными, разсказы тоже были не одинаковы. Достоврно было только то, что привезено пять или шесть важныхъ плнниковъ и между ними самъ король Негонко и его дочь Ликирики. Ихъ препроводили въ зданіе, занимаемое правительствомъ, при восторженныхъ оваціяхъ, которыми толпа привтствовала побдителей.
Милиціонеры стройно маршировали и, какъ солдаты Христофора Колумба, возвратившіеся посл открытія Новаго Свта, несли множество самыхъ странныхъ предметовъ, яркихъ цвтныхъ перьевъ, звриныхъ шкуръ, оружія и всякой рухляди дикарей.
Въ особенности же вс тснились взглянуть на плнниковъ. Добрые тарасконцы разсматривали ихъ съ злобнымъ любопытствомъ. Отецъ Баталье приказалъ укрыть ихъ смуглую наготу одялами, въ которыя они завернулись до половины. Глядя на них въ такомъ наряд и вспоминая, что они съли отца Везоля, нотаріуса Камбалалета и многихъ, многихъ другихъ, каждый чувствовалъ такой же трепетъ отвращенія, какой невольно охватывает при вид удава, переваривающаго пищу въ клтк звринца.
Впереди всхъ шелъ король Негонко, высокій черный старикъ, съ большимъ животомъ, выпяченнымъ, какъ у груднаго ребенка, съ курчавыми сдыми волосами, покрывавшими его голову, точно лохматая блая шапка, на его лвой рук висла привязанна шнуркомъ марсельская трубка изъ красной глины. Рядомъ съ нимъ шла маленькая Ликирики, востроглазая, какъ чертенокъ, обвшанная коралловыми ожерельями и браслетами изъ розовыхъ раковинъ. За ними — высокіе черные уроды съ обезьяньими мордами, с длинными руками и остроконечными зубами, сверкающими изъ-за омерзительныхъ улыбокъ.
Въ толп зрителей послышалось было вначал нсколько шутливыхъ замчаній: ‘Вотъ и работа для мадемуазель Турнатуаръ’. И добрая старая двица, поддаваясь своей завтной иде, уже раздумывала о томъ, какъ бы поскоре одть дикарей, когда любопытство смнилось яростью при воспоминаніи о соотечественникахъ, поденныхъ этими чудовищами.
Раздались криви:
— Перебить ихъ!… на смерть!… зу, зу!…
Чтобы щегольнуть своею воинственностью, Экскурбанье повторялъ фразу капитана Скрапушина и оралъ:
— Разстрлять ихъ всхъ, какъ зеленыхъ обезьянъ!
Тартаренъ обратился къ нему и, жестомъ останавливая его неистовство, сказалъ:
— Спиридіонъ, мы должны уважать законы войны.
Не приходите въ чрезмрный восторгъ: эти прекрасныя слова маскировали собою политическія соображенія.
Пылкій защитникъ герцога де-Монса, Тартаренъ въ глубин души своей таилъ, все-таки, нкоторое сомнніе. А что, если и вправду онъ иметъ дло съ мошенникомъ? Тогда договоръ о покупк острова, заключенный, по увреніямъ де-Монса, съ королемъ Негонко, окажется такимъ же враньемъ, какъ и все остальное, территорія окажется непринадлежащею имъ, боны на землю станутъ бумагами, не имющими ни значенія, ни цны.
А потому губернаторъ, не допуская даже мысли о томъ, чтобы разстрлять плнниковъ, какъ ‘зеленыхъ обезьянъ’, принялъ короля папуасовъ очень торжественно.
Тартаренъ отлично зналъ, какъ это надо длать, недаромъ прочелъ онъ вс разсказы путешественниковъ и чуть не дословно помнилъ произведенія Кука, Бугенвиля, д’Антрекасто.
Онъ подошелъ къ королю и носомъ потеръ его носъ. Плнный дикарь былъ этимъ сильно удивленъ, такъ какъ давно уже не существовало такого обычая у туземныхъ населеній. Тмъ не мене, король безпрекословно подставилъ свой носъ, предполагая, разумется, что такъ слдуетъ по тарасконскимъ преданіямъ. Видя это, ту же церемонію пожелали продлать съ Тартареномъ и другіе плнники, даже маленькая Ликирики, съ своимъ крошечнымъ кошачьимъ носикомъ, врне, почти совсмъ безъ всякаго носика.
Потершись какъ слдуетъ носами, надо было вступить въ словесное общеніе съ этими животными. Отецъ Баталье заговорилъ съ ними на своемъ папуасскомъ язык ‘по-тамошнему’, но такъ какъ онъ не зналъ папуасскаго ‘по-здшнему’, то естественное дло, что никто и не понялъ ни слова. Цицеронъ-Франкебальмъ, знавшій приблизительно по-англійски, попробовалъ было объясниться на этомъ язык, Экскурбанье пробормоталъ нсколько словъ по-испански. Старанія обоихъ одинаково оказались безуспшными.
— Давайте ихъ, все-таки, покормимъ, — сказалъ тогда Тартаренъ.
Было вскрыто нсколько коробокъ тона. На этотъ разъ дикари поняли, накинулись на консервы и жадно уничтожили ихъ, выскребая жестянки до дна пальцами, съ которыхъ ручьями текло масло. Потомъ, запивши ду обильными возліяніями водки,— они, повидимому, особенно любили ее,— король, къ величайшему изумленію Тартарена и всхъ присутствующихъ, завопилъ дикимъ голосомъ:
‘D brin о d bran
Cabussaran
Don fenestroun
De Tarascoun
Ddies lou Rone’.
Эта тарасконская псня, выкрикиваемая толстогубымъ дикаремъ, съ черными отъ бетеля зубами, звучала какъ-то особенно фантастично и свирпо. Но какимъ чудомъ знаетъ Негонко по-тарасконски?
Посл минутнаго недоумнія все разъяснилось.
Въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ сосдства съ несчастными пассажирами Фарандолы и Люцифера папуасы выучились говорить на язык береговъ Роны. Конечно, они его нсколько коверкали, но при помощи дополнительныхъ жестовъ оказалось, все-таки, возможнымъ столковаться.
И они столковались.
На вопросы о герцог де-Монсъ дикарь объявилъ, что никогда въ жизни не слыхивалъ объ этомъ бломъ, ни о какомъ-либо другомъ въ этомъ род, а равно, что островъ никогда не былъ проданъ, а равно, что никакого договора никогда заключено не было.
Не было договора!… Тартаренъ, ни мало не смущаясь, распорядился тотчасъ написать договоръ. Ученый Франкебальмъ принялъ самое дятельное участіе въ обстоятельномъ и строгомъ редактированіи этого документа. Онъ пустилъ въ ходъ все свое знаніе законовъ, привелъ многочисленныя ‘принимая во вниманіе’… и, воздвигая на своемъ римскомъ цемент, соорудилъ очень прочный и компактный трактатъ.
Король Негонко уступалъ свои права на островъ Портъ-Тарасконъ за боченокъ рома, десять фунтовъ табаку, два ластиковыхъ зонта и дюжину собачьихъ ошейниковъ.
Дополнительною статьей трактата дозволялось королю Негонко, его дочери и спутникамъ проживать на западномъ берегу острова, въ той его части, куда никто не заходилъ по случаю пребыванія тамъ Римлянина, знаменитаго быка, превратившагося въ бизона,— единственное опасное животное колоніи.
Все было сдлано въ секретной конференціи и покончено въ нсколько часовъ.
Такимъ образомъ, благодаря дипломатической ловкости Тартарена, боны на земли оказались дйствительными и, на самомъ дл, представляющими собою нкоторую цнность, чего съ ними никогда не бывало.

III.
Дождь все идетъ.— Появленіе болзней.— Чесночный супъ.— Приказъ губернатора.— Чеснокъ на исход.— Въ чеснок недостатка не будетъ.— Крещеніе Ликирики.

Слякоть все продолжалась, небо было сро и дождь лилъ, лилъ постоянно… По утрамъ въ город открывались окна, высовывались наружу руки, слышались возгласы:
— Опять дождь?
— Дождь!
Лило такъ, какъ разсказывалъ Безюке.
Бдняга Безюке! Несмотря на вс бдствія, испытанныя вмст съ пассажирами Фарандолы и Люцифера, онъ остался въ Портъ-Тараскон, не смя вернуться въ христіанскую землю,— такъ обработали его дикари татуировкой. Сдлавшись опять аптекаремъ и помощникомъ Турнатуара, то-есть особою очень неважною, бывшій временный губернаторъ предпочиталъ даже такое положеніе выставк на показъ въ цивилизованной стран своего изуродованнаго лица и расписанныхъ рукъ. Онъ только вымещалъ свои несчастія на товарищахъ самыми мрачными пророчествами. Если они жаловались на дождь, грязь и плсень, онъ пожималъ плечами и говорилъ:
— Подождите немного… еще и не то увидите!
И онъ не ошибался. Отъ жизни въ такой сырости, при отсутствіи, къ тому же, свжей говядины, многіе стали заболвать.
Коровы были давно съдены. Никто уже не разсчитывалъ на охотниковъ, хотя между ними были очень хорошіе стрлки, какъ маркизъ дез’Эспазетъ, и хотя вс они твердо помнили правила, преподанныя Тартареномъ: считать два на перепелку, три на куропатку.
Вся бда въ томъ, что не было ни перепелки, ни куропатки, ничего подобнаго, ни даже чайки или рыболовки, ни одна птица не залетала на эту часть острова.
Охотники видали, да и то крайне рдко, нсколькихъ дикихъ кабановъ или кенгуру, стрлять которыхъ чрезвычайно трудно при ихъ неравномрныхъ прыжкахъ.
Тартаренъ не могъ наврное сказать, сколько надо считать для кенгуру. Разъ, на вопросъ объ этомъ маркиза, онъ отвтилъ нсколько наудачу:
— Считайте до шести, господинъ маркизъ…
Дез’Эспазетъ считалъ до шести и не принесъ домой ничего, кром сильнйшаго насморка, полученнаго подъ проливнымъ дождемъ.
— Надо мн самому пойти,— говорилъ Тартаренъ, но съ мста не трогался по случаю дурной погоды.
А говядина становилась все рже. Конечно, недурны были большія ящерицы, но очень уже, до отвращенія, прідалось ихъ блое, приторное мясо, изъ котораго пирожникъ Буфартигь приготовлялъ консервы по рецепту Отцовъ-Блыхъ.
Къ этому лишенію присоединилось и отсутствіе всякаго движенія. Длать было нечего на воздух подъ безпрерывнымъ дождемъ въ окружавшихъ колонистовъ лужахъ и болотахъ.
Городской кругъ залитъ и размытъ!
Кое-кто изъ колонистовъ,— смльчаки находились,— отправлялись, не обращая вниманія на ливень, копать землю, раздлывать свои гектары, въ надежд хоть что-нибудь получить отъ своихъ плантацій. Получались же произведенія совсмъ необыкновенныя: въ теплой и сырой, парниковой атмосфер, на размякшей земл, сельдерей превращался въ одну ночь въ огромныя деревья поразительной твердости. Капуста выростала тоже феноменальная, только шла вся въ кочерыжку на подобіе стволовъ пальмъ. Что же касается картофеля и моркови, то отъ нихъ пришлось совсмъ отказаться.
Безюке правду говорилъ: ничто не ростетъ или ростетъ уже слишкомъ.
Къ этимъ многимъ причинамъ упадка духа прибавьте еще скуку, тоску по далекой родин, горькія воспоминанія о теплыхъ тарасконскихъ закутахъ отъ втра вдоль старыхъ стнъ, позолоченныхъ яркимъ солнцемъ, и вы не удивитесь тому, что число больныхъ увеличивалось съ каждымъ днемъ.
Къ ихъ счастью, директоръ народнаго здравія Турнатуаръ не врилъ въ фармакопею, не давалъ лкарствъ, не пичкалъ снадобьями, какъ Безюке, а предписывалъ больнымъ ‘хорошенькій супецъ чесночный’.
И, надо отдать ему справедливость, вылечивалъ безъ промаха. Бывало, опухнетъ весь человкъ, лежитъ безгласенъ и бездыханенъ, проситъ позвать священника и нотаріуса. Является супецъ чесночный, всего три луковки въ маленькомъ горшечк, три ложечки добраго оливковаго маслица съ кусочкомъ жаркаго, и люди, не имвшіе силъ языкомъ пошевелить, начинали съ того, что выговаривали:
— Outre!… хорошо пахнетъ…
Одинъ запахъ уже подбадривалъ ихъ.
Съдали они одну тарелку, съдали другую, третью, и — глядь, на ногахъ, опухоль опала, голосъ вернулся, а вечеромъ въ общей зал уже и въ вистъ играютъ. Надо, впрочемъ, и то сказать,— вс они были тарасконцы.
Одна только больная, и, притомъ, изъ важныхъ, сіятельная маржа дез’Эспазетъ, урожденная д’Эскудель де-Ламбекъ, отказалась отъ лкарства Турнатуара. Босякамъ къ лицу чесночный супъ, а не тмъ, чьи предки крестовые походы длали!… Объ этомъ суп она также точно слышать не хотла, какъ о брак Клоринды съ Паскалономъ. А была несчастная дама въ положеніи самомъ плачевномъ. Да, прихватила ее хворь въ крпкую. Подъ этимъ неопредленнымъ словомъ надо разумть странную болзнь, ‘болотницу’, обрушившуюся на эту колонію южанъ. Пораженные недугомъ быстро становились очень безобразными, глаза слезились, животъ и ноги опухали…
Несчастную маркизу всю вздуло, по выраженію Паскалона въ его Меморіал, и каждый вечеръ, когда тихій и доведенный до отчаянія Паскалонъ приходилъ въ городъ, онъ находилъ больную въ постели, подъ синимъ ластиковымъ зонтомъ, привязаннымъ къ изголовью, охающею и упорно отказывающеюся отъ чесночнаго супа. Высокая, прекрасная Клоринда хлопотала у кофейника съ липовымъ цвтомъ, а маркизъ въ углу невозмутимо набивалъ свои патроны для весьма проблематической охоты на завтрашній день.
Въ сосднихъ каморкахъ вода струилась съ раскрытыхъ зонтовъ, визжали и пищали дти. Изъ общей залы раздавался шумъ голосовъ, крики политическихъ споровъ. А дождь все хлесталъ по стекламъ оконъ, по цинковой крыш, журчалъ каскадами изъ водосточныхъ трубъ.
Тмъ временемъ Костекальдъ продолжалъ вести свои темные подкопы,— днемъ въ своемъ директорскомъ кабинет главноуправляющаго земледліемъ, вечеромъ въ город, въ общемъ зал, заодно съ врными сообщниками, Барбаномъ и Ружимабо, помогавшими ему распускать самые зловщіе слухи, врод того, между прочимъ, что ‘чеснокъ на исход!’
Каковъ же былъ ужасъ подумать только, что близокъ день, когда, быть можетъ, не станетъ больше чеснока, спасительнаго, цлебнаго чеснока, этого дивнаго средства противъ скорбей, сохраняемаго въ магазинахъ правительства, которому Костекальдъ ставилъ въ вину и то, что оно весь чеснокъ захватило въ свои руки.
Экскурбанье поддерживалъ клевету директора земледлія, и съ какою еще двуличностью! Есть старая тарасконская пословица: ‘пизанскіе воры днемъ между собою дерутся, а ночью вмст воруютъ’. Вотъ такъ же точно поступалъ и двоедушный Экскурбанье: при Тартарен, въ резиденціи правительства, онъ былъ противникомъ Костекальда, тогда какъ вечеромъ, въ город, дйствовалъ заодно съ злйшими врагами губернатора.
Тартаренъ, неизмнно терпливый и добрый, хорошо зналъ объ этихъ нападкахъ. По вечерамъ, когда онъ курилъ трубку у открытаго окна, сквозь ночной шумъ Малой Роны и журчаніе ручьевъ, образовавшихся отъ дождей, онъ различалъ взрывы далекихъ споровъ, отголоски яростныхъ криковъ, онъ видлъ сквозь мглистую стку дождя трепетныя тни, перебгающія въ освщенныхъ окнахъ большаго дома. При мысли, что всю эту тревогу устроиваетъ Костекальдъ, рука губернатора судорожно сжималась на подоконник, его глаза вспыхивали гнвнымъ пламенемъ въ ночномъ сумрак. Но въ виду того, что подобныя волненія, да еще при такой сырости, могли дурно повліять на его здоровье, онъ сдерживался, закрывалъ окно и мирно укладывался въ постель.
Дла, однако же, обострились настолько, что губернаторъ ршился на очень важную мру: онъ отршилъ отъ должности Костекальда и его двухъ сообщниковъ, лишилъ даже ех-директора мантіи гранда перваго класса и назначилъ на его мсто Бомвьеля, бывшаго часовщика, не боле свдущаго въ земледліи, быть можетъ, чмъ его предшественникъ, но, несомннно, очень честнаго человка. Ему были даны превосходнйшіе помощники: Лабранкъ, бывшій фабрикантъ клеенки, и Ребюфа, кондитеръ подъ фирмой ‘Слава карамельки’, смнившіе въ должности вице-директоровъ Ружимабо и Барбана.
Декретъ былъ обнародованъ очень рано утромъ и вывшенъ у двери большаго дома, такъ что для Костекальда, направлявшагося было въ свою канцелярію, ударъ этотъ былъ ошеломляющею неожидаццостью. И тутъ-то выяснилось, на сколько правъ былъ Тартаренъ, поступая такъ энергично.
Въ теченіе часа или двухъ составилась толпа недовольныхъ, человкъ, примрно, въ двадцать, вооруженныхъ съ головы до ногъ, к двинулась къ резиденціи съ криками:
— Долой губернатора!… Смерть ему!… Въ Рону!… Зу! Зу! Прочь его, долой!
Позади толпы шелъ и господинъ Экскурбанье, вопя громче всхъ:
— Прочь его!… Fen d brut!… Долой!
На бду, шелъ дождь, и проливной, что и вынудило каждаго инсургента держать одною рукой ружье, другою — раскрытый зонтъ. Правительство приняло, впрочемъ, свои мры.
Перебравшись черезъ Малую Рону, бунтовщики подошли въ блокгаузу и вотъ что они увидали:
Въ первомъ этаж, у настежъ открытаго окна, Тартаренъ, съ винчестеромъ о тридцати двухъ выстрлахъ въ рук, за нимъ — то врные охотники по фуражкамъ и консервнымъ жестянкамъ, маркизъ дез’Эспазетъ впереди другихъ, изъ которыхъ любой, сосчитавши до четырехъ, засаживалъ въ трехстахъ шагахъ пулю въ маленькій кружокъ на этикетк коробочки изъ-подъ хлбца-груши.
Внизу, подъ навсомъ двери, отецъ Баталье у своей каронады, готовый открыть огонь по первому знаку губернатора.
Такъ грозенъ и неожиданъ былъ видъ этой артиллеріи съ зажженнымъ фитилемъ, что бунтовщики попятились назадъ, а Экскуранье, съ обычною ему быстротой переметчика, принялся отчаянно отплясывать подъ окномъ Тартарена и орать, не жаля легкихъ:
— Виватъ губернатору!… Да здравствуетъ ‘Порядокъ вещей’! Давайте шумть! А-га-га-га!…
Тартаренъ, съ высоты своего положенія и не выпуская изъ рукъ винчестера, провозгласилъ громкимъ, отчетливымъ голосомъ:
— Отправляйтесь по домамъ, господа недовольные. Дождь такъ и хлещетъ, и, опасаясь за ваше здоровье, я не желалъ бы удерживать васъ долго подъ такимъ ливнемъ. Завтрашній день мы созовемъ нашъ добрый народъ въ комиціи и у націи спросимъ, угодны ли мы ей. А до тхъ поръ держать себя смирно, не то плохо будетъ!
На слдующій день состоялось голосованіе, и прежній ‘Порядокъ вещей’ одобренъ подавляющимъ большинствомъ.
Нсколько дней спустя, какъ бы для контраста съ пережитыми тревогами, происходило крещеніе юной Ликирики, маленькой папусской принцессы, дочери короля Негонко, приготовленной къ принятію христіанства досточтимымъ отцомъ Баталье, довершившимъ дло обращенія, начатое отцомъ Везолемъ,— ‘Слава Господу Богу!’
Маленькая желтокожая принцесса, наряженная въ полосатое, блое съ голубымъ платье, сшитое двицей Турнатуаръ, разукрашенная коралловыми ожерельями, была, поистин, восхитительною, прелестною обезьянкой, кругленькою, полненькою, хорошо сложенною и удивительно гибкою.
Крестнымъ отцомъ былъ губернаторъ, крестною матерью мадамъ Франкебальмъ.
При крещеніи ей дано имя Марта-Марія-Тартарена. Только по случаю отвратительной погоды въ этотъ день, такой же, впрочемъ, какъ и наканун, и какъ въ слдующіе дни, крещеніе не могло быть совершено въ церкви св. Марты-подъ-Латаніями, залитой водою, давно размывшею ея листвяную крышу.
Церемонія происходила въ зал большаго дома. И вы можете себ представить, какія воспоминанія вызвала она въ нжномъ сердц Паскалона, такъ недавно еще стоявшаго передъ алтаремъ рядомъ съ Клориндой!
Въ этомъ мст его дневника, содержаніе котораго мы лишь пересказываемъ, остался слдъ слезъ и полусмытыхъ ими словъ: ‘Бдный, бдный я, и бдняжка она!’
И какъ разъ на другой день посл крещенія Ликирики случилась ужасающая катастрофа… Но событія становятся настолько важными, что мы считаемъ нужнымъ вернуться къ Меморіалу.

IV.
Продолженіе Меморіала Паскалона.

4 декабря. Сегодня, во второе воскресенье рождественский поста, причетникъ Галофръ, инспекторъ флота, по долгу службь осматривавшій ежедневно нашу шлюпку, не нашелъ ея на обычною мст.
Кольцо съ цпью вырвано, лодка исчезла.
Въ первую минуту инспекторъ заподозрилъ было новую штуку Негонко и его шайки, которымъ мы, попрежнему, не довряемъ. Но въ гнзд, оставшемся отъ выдернутаго кольца, оказался мокрый и запачканный грязью свертокъ, адресованный на имя губернатора.
Въ свертокъ были вложены карточки Костекальда, Барбана и Ружимабо, на карточк Барбана были еще написаны имена четырехъ милиціонеровъ: Кессарга, Буильярга, Трюфена и Рокетальяда.
За нсколько дней передъ тмъ шлюпка была снаряжена и снабжена провизіей въ виду новой экспедиціи, затянной отцомъ Баталье. Негодяи воспользовались такимъ благопріятнымъ случаемъ и бжали, захвативши съ собою свои ружья и даже компасъ.
И надо замтить, что первые трое, семейные люди, побросали женъ и цлую кучу дтей! Еще куда бы ни шло покинуть такъ жену, а то — дтей!…
Общее впечатлніе, произведенное этимъ событіемъ на колонію, было подавляющее. До тхъ поръ, пока имлась въ распоряженіи шлюпка, оставалась и надежда достигнуть континента, пробираясь отъ острова къ острову, и вра въ возможность послать за помощью. Теперь же выходило такъ, что отрзано всякое сообщеніе со всмъ остальнымъ міромъ.
Отецъ Баталье пришелъ въ страшную ярость и призывалъ громы небесные на головы этихъ разбойниковъ, воровъ, дезертировъ и еще того хуже. Экскурбанье метался и оралъ повсюду, что ихъ слдовало еще раньше разстрлять, какъ зеленыхъ обезьянъ, а теперь, въ отместку, надо разстрлять ихъ женъ и дтей.
Одинъ только губернаторъ сохранилъ полное самообладаніе и, говорилъ:
— Не увлекайтесь. Какъ бы то ни было, они, все-таки, тарасконцы. Пожалемъ ихъ, подумаемъ объ опасностяхъ, которымъ они подвергнутся. Изъ нихъ одинъ лишь Труфенъ уметъ кое-какъ управляться съ парусомъ.
Затмъ ему пришла прекрасная мысль взять покинутыхъ дтей на попеченіе колоніи.
Въ сущности, мн сдается, будто онъ очень доволенъ, что избавился отъ своего смертельнаго врага и его соумышленниковъ.
Днемъ его превосходительство продиктовалъ мн нижеслдующій дневной приказъ, тотчасъ же обнародованный въ город:

Приказъ.

Мы, Тартаренъ, губернаторъ острова Портъ-Тарасконъ, кавалеръ ордена первой степени и проч., и проч.
Призываемъ населеніе къ полнйшему спокойствію.
Виновные подвергнутся дятельному преслдованію и будутъ наказаны по всей строгости законовъ.
Приведеніе въ исполненіе настоящаго декрета возложено нами на директора артиллеріи и флота.
Чтобы опровергнуть извстные тревожные слухи, губернаторъ приказалъ мн прибавить еще одну фразу:
Въ чеснок недостатка не будетъ.
6 декабря. Декретъ губернатора произвелъ наилучшее впечатлніе въ город.
Конечно, возможны были и такія разсужденія: преслдовать виновныхъ? Какъ? гд? на чемъ? Недаромъ говорится у насъ пословица: ‘человкъ словами, а быкъ рогами’. Тарасконцы такъ податливы на громкія фразы, что никто не сталъ раздумывать надъ словами губернатора.
Къ-тому же, проглянулъ лучъ солнца, и вс въ восторг, на городскомъ кругу танцы и веселье. О, милый народъ! Поистин, какъ имъ легко управлять!
10 декабря. Я удостоенъ необычайной чести: я возведенъ въ достоинство гранда перваго класса.
Патентъ оказался сегодня за завтракомъ подъ моею тарелкой. Губернаторъ былъ очень доволенъ тмъ, что могъ пожаловать мн столь высокое отличіе. Франкебальмъ, Бомвьель, отецъ Баталье были, повидимому, такъ же рады, какъ я самъ, полученію мною сана, равняющаго меня съ ними.
Вечеромъ былъ у маркизы дез’Эспазетъ, гд уже знали эту новость. Маркизъ обнялъ меня при Клоринд, раскраснвшейся отъ радости. Одна маркиза остается, кажется, совершенно равнодушною къ выпадающимъ на мою долю почестямъ. Для нея эта мантія гранда все еще не покрываетъ незнатности моего происхожденія. Чего же ей нужно еще?… Грандъ перваго класса! Въ мои-то годы!…
14 декабря. Въ резиденціи происходитъ нчто странное и настолько необычайное, что я едва осмливаюсь занести это въ мои записки.
Губернаторъ неравнодушенъ!
И къ кому? Не угадать этого ни за какія деньги. Къ своей маленькой крестниц, принцесс Ликирики!
Онъ, Тартаренъ, нашъ великій Тартаренъ, отказавшійся отъ столькихъ блестящихъ партій, не желавшій имть иной супруги, кром славы, влюбленъ въ обезьяныша! Въ обезьяныша королевской крови, это, положимъ, врно, и возрожденнаго водою крещенія,— это тоже правда. Но, все-таки, въ душ она осталась дикаркой, какъ была, лживою, жадною, вороватою, съ невозможными понятіями и привычками. Платья на ней вчно въ лохмотьяхъ, чуть прояснится, она такъ и живетъ на какой-нибудь кокосовой пальм и забавляется тмъ, что бросаетъ сверху на лысыя головы нашихъ стариковъ орхи, твердые, какъ камни. Такимъ-то образомъ она чуть не убила до смерти всми уважаемаго Мьежевиля.
И, кром того, какова же разница лтъ. Тартарену, наврное, уже есть шестьдесять, волоса сдютъ, толстть началъ по-стариковски. А ей лтъ двнадцать, самое большее пятнадцать, какъ разъ возрастъ маленькой Флёрансъ, про которую у насъ въ псни поется:
‘L prise si jeunette
Ne sait se ceinturer’ *).
*) ‘Взялъ ее такой молоденькой, не уметъ подпоясаться’.
И такая-то двчонка, такая дикарка станетъ нашею государыней!
Давно уже я замчалъ кое-какіе признаки. Такъ, нашъ губераторъ былъ слишкомъ снисходителенъ къ родителю, старому разбойнику Негонко, котораго часто приглашалъ къ нашему столу, не-смотря на неопрятность этого мерзкаго гориллы, вшаго пальцами, напивавшагося водкой до безчувствія.
Тартаренъ видлъ въ этомъ лишь ‘милую, веселую простоту’, и если маленькая принцесса, по примру папаши, продлывала какое-нибудь безобразіе, отъ котораго у всхъ насъ пробгалъ морозъ по кож, то нашъ добрый начальникъ только улыбался и любовно смотрлъ на нее отеческимъ взглядомъ, точно извинялся за нее и хотлъ сказать: ‘она, вдь, еще совсмъ ребенокъ’.
Какъ бы то ни было, вопреки этимъ признакамъ и другимъ, еще боле явнымъ, я не хотлъ ничему врить. Теперь же не можетъ уже быть никакого сомннія.
18 декабря. Ныншнимъ утромъ въ совт губернаторъ объявилъ намъ о своемъ намреніи жениться на маленькой принцесс.
Онъ ставилъ на видъ политическія соображенія, говорилъ о брак по разсчету ради интересовъ колоніи. Портъ-Тарасконъ изолированъ, затерянъ въ океан, безъ союзниковъ. Женитьба на дочери короля папуасовъ дастъ ему возможность привести намъ цлую армію, цлый флотъ.
Въ совт никто не возражалъ ему.
Экскурбанье вскочилъ первый, запрыгалъ отъ восторга и завопилъ:
— Браво!… Превосходно!… Когда свадьба?… А-га-га-га!…
А вечеромъ въ город, наврное, начнетъ болтать разныя гадости.
Цицеронъ-Франкебальмъ, по привычк, развелъ свои безконечныя разсужденія ‘за’ и ‘противъ’: ‘Принимая во вниманіе одной съ стороны колонію… нельзя не признать съ другой стороны… тмъ не мене, однако же, и такъ какъ… verum епіm vero’...— и, въ конц-концовъ, высказался въ пользу проекта-губернатора.
Бомвьель и Турнатуаръ согласились съ нимъ. Что же касается отца Баталье, то онъ, повидимому, зналъ обо всемъ раньше и не противорчилъ.
Комизмъ заключался въ томъ, что вс мы длали такія лица, будто на самомъ дл вримъ доводамъ Тартарена, касающимся колоніальныхъ интересовъ.
Вдругъ въ его глазахъ блеснули радостныя слезы, и онъ сказалъ намъ очень мягко:
— Къ тому же, видите ли, друзья мои, дло не въ этомъ только… люблю я эту двочку.
Это было такъ просто, такъ трогательно, что всхъ насъ за сердце схватило.
— И въ добрый часъ, господинъ губернаторъ, въ добрый часъ!— вс его окружили, вс жали ему руки.
20 декабря. Въ город много толковъ о намреніи губернатора, но мене недоброжелательныхъ, чмъ того можно было ожидать. Мужчины говорятъ о немъ весело, по-тарасконски, съ тмъ легкимъ остроуміемъ, съ какимъ у насъ относятся всегда къ сердечнымъ дламъ.
Женщины, вообще, настроены враждебне, въ особенности въ кружк мадемуазель Турнатуаръ. Если пришла охота жениться, то почему не выбралъ невсты изъ своихъ? Многія, разсуждая такъ, думаютъ о себ самихъ или о своихъ дочеряхъ.
Экскурбанье, вернувшись вечеромъ въ городъ, сталъ на сторону дамъ и началъ указывать на неудобства такого брака: тесть — звроподобіе, пьяница, людодъ, да и сама-то невста, по всей вроятности, кушала тарасконскаго мясца. Объ этомъ не мшало бы Тартарену посерьезне подумать.
Слушая разговоры этого предателя, я страшно разсердился и поспшилъ уйти изъ залы,— такъ я боялся, что вотъ-вотъ залплю ему пластырь на морду. Въ Тараскон кровь пылкая, outre!
Оттуда я прошелъ къ маркиз дез’Эспазетъ. Бдная маркиза очень слаба, не встаетъ съ постели и, все-таки, отказывается отъ чесночнаго супа Турнатуара. Она встртила меня словами:
— Такъ какъ же, господинъ камергеръ, будутъ придворныя дамы при новой королев?
Она шутила, разумется. Но я тотчасъ же сообразилъ, что это можетъ быть намъ очень на руку.
Въ должности ли фрейлины, или статсъ-дамы, Клоринд придется жить въ резиденціи, и намъ можно будетъ видаться во всякое время… Возможно ли такое счастье!…
Когда я вернулся, губернаторъ былъ уже въ постели, но я не могъ утерпть до завтра и передалъ ему мои соображенія. Онъ нашелъ ихъ очень дльными. До поздней ночи просидлъ я у его кровати, разговаривая о его любви и о моей.
25 декабря. Вчера, въ канунъ Рождества, вся колонія собралась въ большой зал, губернаторъ, сановники и вс вмст справили нашъ прекрасный тарасконскій праздникъ въ пяти тысячахъ льё отъ родины.
Отецъ Баталье прочелъ полуночную мессу. Потомъ устроили cache-feu: старшій изъ присутствующихъ беретъ полно дровъ, обноситъ его вокругъ залы и бросаетъ въ огонь, поливая блымъ виномъ.
Принцесса Ликирики присутствовала на праздник, осталась очень довольна церемоніей и пряниками, сладкими пирожками и всякими лакомствами, которыми пирожникъ Буфартигъ изукрасилъ столъ.
Пли старинную рождественскую псню:
‘Voici le roi Maure,
Avec ses yeux tout trvirs,
L’enfant Jsus pleure,
Le roi n’ose plus entrer’.
Эти псни, пирожки, яркій огонь въ камин, живыя бесды,— все напоминало отчизну, несмотря на шумъ дождя и раскрытые зонты, которыми укрывались тамъ, гд протекала вода сквозь трещины.
Вдругъ отецъ Баталье заигралъ на гармоніум чудную псню Фредерика Мистраля: Жанъ изъ Тараскона, захваченный корсарами. Это исторія одного тарасконца, попавшаго въ плнъ въ туркамъ, безстыдно перешедшаго въ магометанство и уже вступающаго въ бракъ съ дочерью паши. Въ эту минуту онъ слышитъ провансальскую псню, которую поютъ матросы одного тарасконскаго судна. Тогда,—
Какъ брызжетъ вода подъ весломъ, такъ прорывается потокъ слезъ изъ его зачерствлаго сердца, вспоминаетъ изгнанникъ отчизну, и отчаянье душу терзаетъ, что съ турками жить обреченъ…
При стих: какъ брызжетъ вода подъ весломъ,— у всхъ подступило къ горлу рыданіе. Самъ губернаторъ не въ силахъ былъ сдержать слезъ и откинулъ голову на спинку кресла. Видно было, какъ высоко поднимается орденская лента на его богатырской груди.
Очень многое измнится, быть можетъ, благодаря только этой псн дивнаго Мистраля.
29 декабря. Сегодня, въ девять часовъ утра, происходило бракосочетаніе его превосходительства Тартарена, губернатора Портъ-Тараскона, съ ея королевскимъ высочествомъ принцессой Негонко.
Брачный контрактъ подписали: его величество Негонко, поставившій крестъ, по неумнію грамот, господа директора и высшіе сановники колоніи. Потомъ отслужена месса въ большомъ зал.
Церемонія совершилась очень просто, хотя и торжественно, милиціонеры стояли въ боевомъ строю, вс присутствующіе были въ полной парадной форм. Только Негонко выдавался непріятнымъ пятномъ. Онъ держалъ себя вполн непристойно для короля и отца новобрачной.
Про молодую принцессу нельзя сказать ничего дурнаго, она очень мила въ своемъ бломъ плать и въ коралловыхъ украшеніяхъ.
Вечеромъ — большой банкетъ, двойныя порціи провіанта, пушечные выстрлы, залпы нашихъ охотниковъ по консервнымъ жестянкамъ, виваты, псни, общее ликованіе…
А дождь такъ и льетъ!… Откуда только берется!…

V.
Появленіе герцога де-Монса.— Бомбы.— Это не герцогъ де-Монсъ.— Спустите флагъ, чортъ возьми!— Тарасконцы должны очистить островъ въ двадцать четыре часа безъ лодки.— За столомъ Тартарена вс клянутся послдовать въ плнъ за губернаторомъ.

— Вэ!… вэ!… Корабль!… Корабль на рейд!— раздался однажды утромъ крикъ милиціонера, разыскивавшаго черепашьи яйца подъ проливнымъ дождемъ.
Обыватели Портъ-Тараскона появились у всхъ отверстій своего затопленнаго жилища и на тысячу голосовъ повторяли крикъ милиціонера: ‘Корабль! Вэ, вэ! корабль!’ Изъ оконъ и дверей прыгали, кубаремъ выкатывались люди, какъ въ англійской пантомим, толпою мчались къ берегу съ неистовымъ ревомъ морскихъ тюленей.
Тотчасъ же явился и губернаторъ, на ходу застегивая свою жакетку и радостно сіяя среди своего врнаго народа подъ дождевыми зонтами.
— Вотъ, дти мои, говорилъ я вамъ, что онъ явится!… Это герцогъ!
— Герцогъ?
— А кто же, какъ не онъ? Ге! да, нашъ благородный герцогъ де-Монсъ является снабдить свjю колонію припасами, везетъ намъ оружія, инструментовъ и рабочую силу босяковъ, чего я не переставалъ требовать отъ него.
Въ эту минуту надо было посмотрть на лица тхъ, кто особенно сильно позорилъ ‘негоднаго бельгійца’, такъ какъ у немногихъ хватало наглости Экскурбанье, скакавшаго по берегу и вопившаго:
— Да здравствуетъ герцогъ де-Монсъ! А-га-га-га!… Да здравствуетъ нашъ благодтель!
Тмъ временемъ большой пароходъ, высоко сидящій надъ водой, вида самаго внушительнаго, тихо подвигался впередъ. Раздался свистокъ, шумъ выпускаемаго пара, грохотъ якорной цпи, и корабль сталъ, но очень далеко отъ берега изъ опасенія коралловыхъ рифовъ. Рейдъ затихъ подъ сумракомъ ненастья, на корабл — ни звука, ни движенія.
Колонистовъ начинало удивлять, что прибывшіе нисколько не торопятся отвчать съ корабля на ихъ шумныя привтствія и размахиванія зонтами и шляпами. Слишкомъхолодно-сдержаннымъ казался имъ благородный герцогъ.
— Онъ, можетъ быть, не увренъ въ томъ, что это мы.
— Или сердится на насъ за то, что о немъ говорили дурно.
— Дурно говорили? Никогда я не говорилъ дурно.
— Ни я, конечно.
— А ужь тмъ мене я…
Тартрренъ не потерялся среди общаго смущенія. Онъ приказалъ поднять флагъ надъ резиденціей и удостоврить его цвта пушечнымъ выстрломъ.
Выстрлъ грянулъ, и знамя Тараскона развилось по воздуху.
Въ ту же минуту страшный грохотъ пронесся по рейду, тяжеіый клубъ дыма окуталъ корабль, вслдъ затмъ нчто врод черной птицы пронеслось съ рзкимъ свистомъ надъ головами таіасконцевъ и обрушилось на крышу склада, отбило у нея цлый уголъ.
Въ первое мгновеніе вс остолбенли.
— Да они въ насъ стр…стр… ляютъ!— выкрикнулъ Паскалонъ.
По примру губернатора, вся колонія растянулась ничкомъ на берегу.
— Такъ, стало быть, это не герцогъ,— прошепталъ Тартаренъ Цицерону-Франкебальму, лежавшему рядомъ съ нимъ въ грязи.
Тотъ счелъ вполн своевременнымъ начать обстоятельную рчь о томъ, что, ‘если, съ одной стороны, возможно предположеніе… то, съ другой стороны, нельзя не признать’…
Его разсужденіе было прервано гуломъ новаго артиллерійскаго снаряда.
На этотъ разъ отецъ Баталье такъ и подпрыгнулъ, громовымъ голосомъ позвалъ причетника Галофра, своего канонира, и объявилъ, что съ нимъ вдвоемъ будетъ отстрливаться изъ каронады.
— Не смйте! Я вамъ запрещаю!— крикнулъ Тартаренъ.— Это безразсудство!… Держите его, вы тамъ… не выпускайте изъ рукъ…
Одинъ изъ милиціонеровъ и самъ же Галофръ взяли преподобнаго за руки и силой уложили на землю въ рядъ со всми, когда съ корабля грянулъ третій выстрлъ, и опять по направленію тарасконскаго флага. Ясно было, что они добираются до національныхъ цвтовъ.
Тартаренъ понялъ это, сообразилъ и то, что, разъ исчезнетъ знамя, прекратится и пальба, и взревлъ во всю силу своихъ могучихъ легкихъ:
— Спустите флагъ, чортъ возьми!
Тотчасъ же вс принялись за нимъ вопить:
— Спускайте флагъ!… Да спускайте же скоре!…
Но никто не спускалъ,— ни колонисты, ни милиціонеры не вы называли ни малйшаго желанія лзть на вышину за такимъ опаснымъ дломъ.
И на этотъ разъ выручила двица Альрикъ: она вскарабкалась на крышу и сняла злополучный флагъ.
Тогда только пароходъ прекратилъ пальбу.
Черезъ нсколько минутъ отдлились отъ корабля дв шлюпки съ солдатами и направились въ берегу подъ мрные взмахи длинныхъ веселъ правительственнаго флота.
По мр ихъ приближенія все ясне становились англійскіе цвта флаговъ, разввавшихся позади лодокъ надъ ихъ пнистымъ слдомъ.
Разстояніе было велико, и Тартаренъ усплъ встать, очистить комки грязи съ платья и даже спосылать за орденскою лентой, которую наскоро надлъ поверхъ травянисто-зеленой жакетки.
Видъ у него былъ довольно губернаторскій, когда шлюпки пристали къ берегу.
Первымъ выпрыгнулъ на землю англійскій офицеръ, надменный, въ горделиво, по-военному, надтой шляп, за нимъ выстроились матросы, въ флотскихъ фуражкахъ съ надписями Tomahawk, и, кром того, взводъ армейскаго дессанта.
Тартаренъ ждалъ съ большимъ достоинствомъ, оттопыривши губу, какъ всегда длалъ въ торжественныя минуты, съ правой стороны около него стоялъ отецъ Баталье, съ лвой — Франкебальмъ.
Что же касается Экскурбанье, то онъ, вмсто того, чтобы оставаться около нихъ, бросился на встрчу англичанамъ и уже готовъ былъ выплясывать передъ побдителемъ.
Но офицеръ ея британскаго величества, не обращая вниманія на этого шута, подошелъ прямо въ Тартарену и спросилъ поанглійски:
— Какая нація?
Франкебальмъ отвтилъ на томъ же язык:
— Тарасконцы.
У офицера глаза сдлались круглыми, какъ тарелки, при такомъ имени народа, какого онъ никогда еще не видывалъ ни на одной морской карт. Онъ спросилъ еще заносчиве:
— Что вы длаете на этомъ остров? По какому праву занимаете его?
Франкебальмъ перевелъ вопросы Тартарену. Тотъ приказалъ отвтить:
— Скажите, что островъ принадлежитъ намъ, Цицеронъ, что онъ уступленъ намъ королемъ Негонко, на что у насъ имется надлежащій трактатъ.
Франкебальму не пришлось доле исполнять роль переводчика. Англичанинъ обратился къ губернатору и сказалъ на прекрасномъ французскомъ язык:
— Негонко?… Не знаю… Нтъ такого короля.
Тотчасъ же Тартаренъ приказалъ разыскать своего внценоснаго тестя и привести его, а тмъ временемъ предложилъ англійскому офицеру пройти въ резиденцію, гд ему будутъ предъявлены подлинные акты.
Офицеръ согласился и пошелъ съ губернаторомъ, оставивши у шлюпокъ своихъ солдатъ въ строю, съ ружьями у ноги, съ примкнутыми штыками. И съ какими штыками!— такими блестящими, такими острыми, что посмотрть на нихъ страшно.
— Спокойствіе, дти мои! Спокойствіе!— тихо говорилъ Тартаренъ, проходя мимо своихъ тарасконцевъ.
Воззваніе совершенно излишнее для всхъ, кром отца Баталье, продолжавшаго кипятиться. Но за нимъ строго присматривали.
— Не будете держать себя смирно, преподобный, я васъ свяжу!— говорилъ обезумвшій отъ страха Экскурбанье.
Долго искали и безуспшно звали Негонко, пока одинъ милиціонеръ не нашелъ его въ склад храпящимъ между двумя боченками, мертво пьянаго отъ чесноку, ламповаго масла и спирта.
Притащили его въ такомъ безобразномъ и безчувственномъ вид, что отъ него не было возможности добиться ни одного слова.
Тогда Тартаренъ прочелъ вслухъ договоръ, показалъ крестъ, замнявшій подпись его величества, печать правительства, скрпы высшихъ сановниковъ колоніи.
Этимъ подлиннымъ документомъ неопровержимо доказывались права тарасконцевъ на островъ, или ихъ уже ничмъ нельзя доказать.
Офицеръ пожалъ плечами и сказалъ:
— Этотъ дикарь простой мошенникъ, pick-pocket… Онъ продалъ вамъ то, что ему не принадлежало. Островъ давнымъ-давно состоитъ въ англійскомъ владніи.
Въ виду такого заявленія, которому пушки Томагавка и штыки солдатъ придавали довольно солидный всъ, Тартаренъ счелъ всякія пререканія безполезными и ограничился тмъ, что сдлалъ страшную сцену своему недостойному тестю:
— Старый ты плутъ!… Какъ же ты говорилъ, что твой это островъ?… Какъ позволилъ ты себ продать его намъ?… Не стыдно ли теб, что ты обманулъ честныхъ людей?
Негонко оставался нмъ и недвижимъ,— пары алкоголя совершенно затуманили его тупую папуасскую голову.
— Унесите его вонъ!— приказалъ Тартаренъ милиціонерамъ и затмъ, обращаясь къ офицеру, невозмутимому и безстрастному свидтелю этой семейной сцены, проговорилъ:
— Во всякомъ-случа, мосье, моя добросовстность вн всякаго сомннія.
— Англійскіе суды разберутъ,— отвчалъ тотъ съ высоты британской гордости.— Съ этой минуты вы мой плнникъ. Что же насается здшнихъ жителей, то они должны очистить островъ въ двадцать четыре часа, въ противномъ случа будутъ разстрляны.
— Outre!… Разстрляны!— воскликнулъ Тартаренъ.— Какъ же, однако, они его очистятъ, когда у насъ нтъ ни одной лодки? Разв только вплавь пустятся…
Въ конц-концовъ, удалось кое-какъ уговорить англичанина, и онъ согласился доставить колонистовъ на своемъ корабл до Гибралтара, но съ тмъ, чтобы ему было выдано все оружіе, даже охотничьи ружья, револьверы и винчестеръ о тридцати двухъ выстрлахъ.
Англичанинъ отправился завтракать на свой фрегатъ, оставивши губернатора подъ карауломъ вооруженнаго поста.
Въ тотъ же часъ садились за столъ и въ резиденціи. На этотъ разъ не оказалось принцессы, и, посл тщетныхъ розысковъ по всмъ латаніямъ и пальмамъ, пришлось ссть безъ нея, оставивши свободнымъ ея мсто.
Вс были настолько взволнованы, что отецъ Баталье забылъ даже прочесть молитву.
Нсколько минутъ они кушали молча, уткнувши носы въ тарелки, когда вдругъ всталъ Паскалонъ и, поднимая стаканъ, заговорилъ:
— Господа, нашъ губ…губернаторъ теперь вое…военно-плнный. Поклянемтесь же послдовать за нимъ въ нев…нев…нево…
Не дожидаясь конца, вс вскочили съ мстъ, подняли стаканы, восторженно кричали:
— Несомннно!
— Громъ и молонья! за нимъ всюду!…
— Еще бы!… За нимъ на эшафотъ!…
— А-га-га-га!… Да здравствуетъ Тартаренъ!— вопилъ Экскурбанье.
Часъ спустя вс, кром Паскалона, покинули губернатора, иступились отъ него,— вс, даже маленькая принцесса Ликирики, разысканная какимъ-то чудомъ на крыш резиденціи. Она забралась туда при первомъ пушечномъ выстрл, совершенно не сознавая, что подвергается наверху самой большой опасности, и до того обезумла отъ страха, что ея придворныя дамы съ трудомъ могли убдить ее спуститься внизъ, показывая ей издали раскрытую коробку сардинъ, какъ подманиваютъ сахаромъ вырвавшагося изъ клтки попугая.
— Дорогое мое дитя,— сказалъ ей Тартаренъ, когда ее привели къ нему,— я военно-плнный. Что вы предпочитаете? Со мною отправиться, илиже остаться на остров? Я думаю, что англичане согласятся васъ оставить, но, въ такомъ случа, вы уже никогда меня не увидите.
Безъ малйшаго колебанія и не опуская глазъ, она отвтила своимъ яснымъ, полудтскимъ лепетомъ:
— Я остался островъ зить.
— Хорошо, вы, свободны, — проговорилъ Тартаренъ покорно, тогда какъ сердце его разрывалось на части.
Вечеромъ, въ опуствшей резиденціи, покинутый женою, своими сановниками, съ глазу-на-глазъ съ однимъ только оставшимся при немъ Паскалономъ, онъ долго сидлъ, задумавшись, у открытаго окна.
Вдалек мелькали огоньки города, слышны были раздраженные голоса, псни англичанъ, расположившихся бивуакомъ на берегу, и шумъ Малой Роны, вздувшейся отъ дождей.
Съ тяжелымъ вздохомъ закрылъ Тартаренъ окно, обвязалъ на ночь голову большимъ фуляровымъ платкомъ съ горошками и сказалъ своему врному секретарю:
— Когда вс меня покинули, это не очень меня удивило и не особенно огорчило… Но эта малютка… по правд сказать, я думалъ найти въ ней большую привязанность.
Добрякъ Паскалонъ попытался его утшить. Какъ бы то ни было, эта дикая принцесса оказалась бы весьма страннымъ багажомъ при возвращеніи въ Тарасконъ,— въ конц концовъ, вдь, все-таки, придется вернуться въ Тарасконъ,— и когда Тартаренъ заживетъ тамъ опять по-старому, его папуасская супруга можетъ стснить его, поставить въ неловкое положеніе.
— Припомните, дорогой учитель, какъ, при возвращеніи изъ Африки, стснялъ васъ вер…вер…верблюдъ…
Паскалонъ запнулся и сильно покраснлъ… Пришло же ему въ голову приравнять къ верблюду принцессу королевской крови! И, чтобы сгладить неуважительность сопоставленія, онъ обратилъ вниманіе Тартарена на сходство его положенія съ положеніемъ Наполеона, захваченнаго также англичанами и также покинутаго Маріей-Луизой.
— Это такъ, на самомъ дл,— сказалъ Тартаренъ, гордо сознавая всю правильность такого сближенія.
Благодаря очевидному тождеству его судьбы съ участью великаго Наполеона, онъ провелъ ночь превосходно.
На слдующій день Портъ-Тарасконъ былъ очищенъ къ величайшему удовольствію колонистовъ.
Потеря денегъ, фантастическіе гектары, диковинная банковая операція обобравшаго ихъ ‘негоднаго бельгійца’,— все это представилось имъ ничтожнымъ въ сравненіи съ тою радостью, какую они испытывали, выбравшись, наконецъ, изъ этой мокрой ямы.
Ихъ первыми перевезли на корабль во избжаніе всякаго конфликта съ ‘Порядкомъ вещей’, на который они взваливали всю отвтственность за постигшую ихъ горькую участь.
Въ то время, какъ ихъ вели къ шлюпкамъ, Тартаренъ показался было у окна, но вынужденъ былъ тотчасъ же скрыться передъ воплями негодованія и угрожающими жестами толпы.
При хорошей погод, подъ яркимъ солнцемъ, тарасконцы оказались бы, наврное, боле снисходительными, но посадка на корабль происходила подъ проливнымъ дождемъ, несчастные вязли въ грязи, уносили на своей обуви чуть не пуды этой проклятой земли, а зонты едва прикрывали скудный багажъ, который держалъ въ рукахъ каждый изъ нихъ.
Когда вс колонисты были свезены съ острова, наступила очередь Тартарена.
Паскалонъ хлопоталъ съ самаго ранняго утра, собираясь въ путь, увязывая въ кипы архивы колоніи.
Въ послднюю минуту ему пришла геніальная мысль. Онъ спросилъ у Тартарена, не слдуетъ ли ему надть мантію гранда перваго класса.
— Наднь, на нихъ это произведетъ впечатлніе,— отвтилъ губернаторъ.
Самъ онъ надлъ орденскую ленту черезъ плечо.
Внизу громыхнули объ полъ приклады ружей конвоя, послышался грубый голосъ офицера:
— Мосье Тартаренъ! Идите же, господинъ губернаторъ!
Тартаренъ въ послдній разъ окинулъ взглядомъ эту комнату, этотъ домъ, гд онъ любилъ, гд страдалъ, гд пережилъ вс треволненія власти.
Замтивши, что директоръ секретаріата прячетъ подъ мантіей какую-то тетрадь, онъ спросилъ, что это такое, пожелалъ взглянуть, и Паскалонъ вынужденъ былъ признаться дорогому учителю въ томъ, что ведетъ Меморіалъ.
— Продолжай, дитя мое,— нжно проговорилъ Тартаренъ и слегка ущипнулъ его за ухо, какъ это длалъ Наполеонъ съ своими гренадерами,— ты будешь моимъ маленькимъ Лассъ-Казомъ.
Поразительное сходство его положенія съ судьбою Наполеона не выходило у него изъ головы со вчерашняго дня. Да, какъ разъ то же самое… Англичане, Марія-Луиза, Лассъ-Казъ… Полная аналогія обстоятельствъ и типовъ… И оба — южане, чортъ возьми!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Какъ англичане приняли Тартарена на Томагавк.— ‘Послднее прости’ острову Портъ-Тарасконъ.— Бесда губернатора съ его Лассъ-Казомъ.— Костекальдъ нашелся.— Жена командира корабля.— Тартаренъ стрляетъ въ кита.

Достоинство, съ какимъ держалъ себя Тартаренъ, вступая на палубу Томагавка, сильно подйствовало на англичанъ, въ особенности его орденская лента, розовая съ вышитымъ изображеніемъ Тараска, а также красная съ чернымъ мантія гранда перваго класса, въ которую былъ закутанъ Паскалонъ съ головы до ногъ.
Англичане, на самомъ дл, выше всего ставятъ почтеніе ко всякой іерархіи, къ должностному формализму и къ мабулизму (отъ арабскаго слова мабуль — наивно, благодушно помшанный)
У трапа корабля встртилъ Тартарена вахтенный офицеръ и почтительно провелъ его въ отдльную каюту. За нимъ слдовая Паскалонъ, по заслугамъ вознагражденный за свою преданность тмъ, что ему отвели комнатку рядомъ съ помщеніемъ губернатора, тогда какъ остальныхъ тарасконцевъ запрятали внизъ, точно жалкую толпу эмигрантовъ, согнавши всхъ въ одну кучу — простыхъ колонистовъ и бывшихъ членовъ правительства острова, наказанныхъ такимъ образомъ за ихъ слабость и предательство.
Между каютами Тартарена и его врнаго секретаря былъ маленькій салонъ, хорошо меблированный, украшенный экзотическими растеніями, и, кром того, въ ихъ же распоряженіи была отдльная столовая, гд положенные въ угловыхъ вазахъ куски льда постоянно поддерживали прохладу.
Для услугъ его превосходительству были даны метръ-д’отель и двое или трое слугъ. Вс эти знаки уваженія онъ принималъ съ величественнымъ спокойствіемъ и на проявленіе всякой новой предупредительности отвчалъ: ‘Прекрасно’, — тономъ государя привыкшаго ко всяческимъ почестямъ и величайшимъ заботая объ его особ.
Когда стали поднимать якорь, Тартаренъ вышелъ на палубу несмотря на дождь, чтобы еще разъ сказать ‘послднее прости’ своему острову.
Его смутныя очертанія сквозь завсу дождя представлялись однако же, достаточно ясными въ срой мгл для того, чтобы можно было разобрать, какъ король Негонко и его разбойники грабятъ городъ и резиденцію и задаютъ отчаянную выпляску на берегу.
Вс наставленные въ вр отцомъ Баталье, съ отъздомъ миссіонера и вооруженной силы, вернулись къ своимъ дикимъ инстинктамъ и повадкамъ.
Паскалону показалось даже, будто въ пляшущей толп мелькаетъ граціозная фигурка Ликирики. Но онъ ни слова не проровилъ объ этомъ изъ боязни огорчить своего добраго начальника, казавшагося, впрочемъ, совершенно равнодушнымъ ко всему.
Необычайно спокойный, заложивши руки за спину, въ исторической и монументальной поз, тарасконскій герой вперилъ взоръ въ пространство, ничего не видя, все боле и боле занятый своимъ необыкновеннымъ сходствомъ съ Наполеономъ. Съ удивленіемъ онъ открывалъ въ себ тысячи общихъ чертъ съ великимъ человкомъ, даже общихъ слабостей, въ чемъ и сознавался съ замчательною простотой.
— Хотя бы, вотъ,— говорилъ онъ своему маленькому Лассъ-Казу,— у Наполеона бывали страшныя вспышки гнва, у меня — тоже, особенно въ молодости… Разъ, напримръ, заспоривши въ кофейной съ Костекальдомъ, я такъ ударилъ кулакомъ по столу, что и моя чашка, и его разлетлись въ мелкія дребезги…
— Бонапартъ въ Леобен! {Городокъ въ Штиріи, въ немъ подписанъ Бонапартомъ предварительный догоюръ съ Австріей въ 1797 г., послужившій основаніемъ для мира, заключеннаго въ Кампо-Форміо.} — робко замтилъ Паскалонъ.
— Точь въ-точь, дитя мое,— сказалъ Тартаренъ, добродушно улыбаясь.
Въ результат выходило, что императоръ и онъ всего боле похожи другъ на друга пылкостью ихъ южнаго воображенія. У Наполеона оно было грандіозно, непомрно, доказательства — его походъ въ Египетъ, его мыканія по пустын на верблюд,— тождество поразительное даже и въ этомъ, и въ верблюд!— его походъ въ Россію, его мечты о завоеваніи Индіи.
А онъ, Тартаренъ… да вся жизнь-то его — разв это не мечта баснословная?… Львы, нигилисты, Юнгфрау, управленіе этимъ островомъ за пять тысячъ миль отъ Франціи! Онъ, разумется, не отрицалъ превосходства императора, съ извстной точки зрнія, но за то онъ, по крайней мр, никогда не проливалъ крови, ркъ крови!— не приводилъ міръ въ ужасъ, какъ тотъ…
Островъ исчезалъ вдалек, а Тартаренъ, опершись на бортовую стку, продолжалъ говорить громко, въ разсчет на слушателей,— на матросовъ, подметавшихъ палубу, и на подошедшихъ ближе молодыхъ офицеровъ.
Въ большихъ дозахъ онъ становился надодливымъ. Паскалонъ попросилъ у него позволенія пойти на носовую часть корабля къ тарасконцамъ, чтобы поразузнать, — какъ онъ говорилъ, — ихъ мннія о губернатор, на самомъ же дл затмъ, чтобы шепнуть своей дорогой Клоринд нсколько словъ ободренія и утшенія.
Вернувшись назадъ черезъ часъ, онъ нашелъ Тартарена въ фланелевой фуфайк, съ головой, обвязанной фуляромъ, сидящимъ на диван маленькаго салона, какъ у себя дома въ Тараскон, покуривающимъ трубочку передъ стаканомъ превосходнаго горячаго хереса.
Губернаторъ былъ въ восхитительномъ настроеніи духа.
— Ну, что тамъ говорятъ обо мн добрые люди?— спросилъ онъ.
Паскалонъ не скрылъ отъ него, что они показались ему ‘сильно возбужденными’.
Забитые въ страшную тсноту, на плохихъ кормахъ, при скверномъ обращеніи англичанъ, они винили губернатора во всхъ своихъ несчастіяхъ.
Тартаренъ пожалъ плечами, онъ, разумется, хорошо зналъ свой народъ: все это высохнетъ въ первое же солнечное утро.
— Врно, что они не злопамятны,— отвтилъ Паскалонъ,— но ихъ возбуждаетъ дрянной негодяй Костекальдъ.
— Какъ такъ Костекальдъ?… При чемъ тутъ Костекальдъ?…
Тартаренъ встревожился, услыхавши это зловщее имя.
Паскалонъ разсказалъ ему, какъ англійскій корабль взялъ на бортъ ихъ врага, встрченнаго въ мор умирающимъ отъ голода и жажды въ украденной имъ лодк, какъ онъ измннически выдалъ существованіе провансальской колоніи на англійской территоріи и провелъ корабль на рейдъ Портъ-Тараскона.
Глаза губернатора сверкнули.
— А, негодяй!… А, пиратъ!…
Онъ успокоился, когда Паскалонъ передалъ ему о страшный злоключеніяхъ бывшаго директора и его сообщниковъ.
— Трюфёнъ утонулъ! Три другихъ милиціонера сошли на берегъ запастись прсною водой и захвачены людодами!… Барбанъ найденъ мертвымъ отъ истощенія на дн лодки… Рюжимабо съденъ акулой.
— Ah, va, акула!… Не Костекальдъ ли?
— Но что всего поразительне, господинъ губер… губернаторъ такъ это то, что Костекальдъ увряетъ, будто встртилъ въ открытою мор во время бури и узналъ при блеск молніи, угадайте, кого?
— Какого я чорта стану теб отгадывать?
— Тараска… la m&egrave,re-grand!
— Экое вранье!…
А, впрочемъ, кто знаетъ?… Туту-панпанъ могъ потерпть кораблекрушеніе, въ бурю морской валъ могъ сорвать Тараска, привязаннаго на палуб…
Въ каюту вошелъ баталеръ {Баталеръ — унтеръ-офицеръ, завдующій провіантскою частью на военномъ корабл.} представить господину губернатору обденную карточку. Черезъ нсколько минутъ Тартаренъ и его секретарь сидли за столомъ и кушали превосходный обдъ, за которымъ подавалась превосходная семга, розовый, на диво изжаренный ростбифъ, шампанское и на дессертъ великолпный пуддин. Тартаренъ пришелъ отъ него въ такой восторгъ, что послалъ добрую часть его отцу Баталье и Франкебальму. Паскалонъ сдлалъ нсколько сандвичей изъ семги и отложилъ въ сторону,— нужно ли говорить для кого?
Со втораго дня плаванія, какъ только скрылся изъ вида островъ, наступила прекрасная погода,— точно среди этихъ архипелаговъ онъ одинъ сосредоточилъ на себ вс туманы и дожди.
Каждое утро, посл завтрака, Тартаренъ выходилъ на палубу и садился всегда на одно и то же мсто побесдовать съ Паскалономъ.
Такъ и у Наполеона на Нортумберланд было любимое мсто около пушки, на которую онъ опирался и которую называли ‘пушкой императора’.
Думалъ ли объ этомъ великій Тартаренъ? Было ли преднамреннымъ такое совпаденіе? Можетъ быть, но это не должна нисколько умалять его въ нашихъ глазахъ. Разв Наполеонъ, отдаваясь англичанамъ, не думалъ о емистокл, не скрывая даже этого? ‘Я прихожу, какъ емистоклъ’… И кто знаетъ, самъ-то емистоклъ, уходя къ персамъ… Человчество такъ старо, вс пути такъ избиты, такъ истоптаны! Куда ни ступи, всюду попадешь въ чей-нибудь слдъ…
Впрочемъ, разсказы Тартарена его маленькому Лассъ-Казу нисколько не напоминали жизни Наполеона, вс подробности имли чисто-индивидуальный характеръ, собственный его, Тартарена изъ Тараскона.
Онъ говорилъ о своемъ дтств, проведенномъ на городскомъ кругу, о раннихъ приключеніяхъ при возвращеніяхъ ночью изъ клуба. Еще ребенкомъ онъ увлекался оружіемъ, охотами на крупныхъ хищныхъ зврей, но никогда, при самыхъ безумныхъ продлкахъ, не покидала его разсудительность латинской расы,— внутренній голосъ всегда подсказывалъ ему: ‘Возвращайся пораньше… не простудись’.
Давно это было, въ раннемъ дтств, во время одной изъ прогулокъ къ Гардскому мосту, старуха цыганка, посмотрвши его руку, сказала: ‘Ты будешь королемъ’. Тогда ему было лть десять, и вы можете себ представить, какъ насмшило всхъ такое предсказаніе! Ему суждено было исполниться, однако…
Тутъ великій человкъ прервалъ свое повствованіе:
— Я передаю вамъ все это въ разбросъ, такъ сказать, какъ попало, что вспомнится. Но для Меморіала, я думаю, вамъ это можетъ пригодиться…
— Несомннно!— воскликнулъ Паскалонъ, упиваясь словами своего героя въ то время, какъ съ полдюжины корабельныхъ юнгъ, собравшихся вокругъ Тартарена, разинувши рты, слушали его разсказы.
Самою же внимательною слушательницей была жена командира корабля, очень молоденькая, грустная, нжная креолка, блдная, какъ магнолія, съ большими черными глазами, кроткими, глубокими, задумчивыми… Полулежа въ небрежно-лнивой поз на бамбуковой кушетк, она доходила до настоящаго опьяненія отъ исторій Тартарена.
Необыкновенно польщенный такимъ страстнымъ вниманіемъ къ разсказамъ своего дорогаго учителя, Паскалонъ старался еще больше возвеличить его, разспрашивалъ о наиболе славныхъ его подвигахъ, объ охотахъ на львовъ, о восхожденіи на Юнгфрау, о защит Панперигуста. И герой, съ обычнымъ добродушіемъ, охотно шелъ на такія кумовскія штуки, развертывался во всю, давалъ перелистывать себя, какъ книгу,— какъ занимательную книгу съ картинками, рисуемыми его выразительными тарасконскими жестами и — памъ! пафъ! его охотничьихъ приключеній.
Креолка, зябко укутанная на своей кушетк, вздрагивала при каждомъ выкрик, ея волненія сказывались въ нжныхъ оттнкахъ, въ мимолетныхъ вспышкахъ блдно-розоваго румянца на еі точно акварелью нарисованномъ личик.
Когда мужъ, командиръ корабля, въ своемъ род Гудзонъ Лоу, съ мордой злой куницы, приходилъ звать ее въ каюту, она умолила: ‘Нтъ, нтъ… подождите!’ — и взоръ ея обращался къ великому человку Тараскона, давно уже обратившему на нее вниманіе, для нея повышавшему голосъ и старавшемуся придать наибольшее благородство его выраженію и своей осанк.
Иногда, возвращаясь въ каюту посл одного изъ такихъ сеансовъ, онъ небрежно спрашивалъ Паскалона:
— Что говорила вамъ жена командира? Мн показалось, будто рчь шла обо мн, хэ!
— Это такъ и было. Она говоритъ, что много слыхала про васъ.
— Меня это не удивляетъ,— спокойно отвчалъ Тартаренъ,— я очень популяренъ въ Англіи.
И въ этомъ опять аналогія съ Наполеономъ.
Однажды утромъ, выйдя рано на палубу, онъ былъ очень удивленъ тмъ, что его креолки нтъ на ея обычномъ мст. По всей вроятности, дурная погода, свжій воздухъ, брызги, залетавшія на палубу, не позволяли выйти изъ каюты этой слабенькой здоровьемъ, нервно-впечатлительной женщин.
Волненіе моря сказывалось даже на палуб и, повидимому, отражалось на матросахъ.
Вахтенные замтили кита,— случай довольно рдкій въ этихъ водахъ. Онъ не выбрасывалъ фонтановъ, почему матросы предположили, что это должна быть самка, другіе говорили, будто это отъ особенной разновидности. Завязался споръ.
Китъ былъ на пути корабля, не скрывался. Посланный отъ корабельныхъ учениковъ пошелъ спросить у командира позволенія устроить охоту на кита. Капитанъ, по своему собачьему обыкновенію, отказалъ подъ тмъ предлогомъ, что не можетъ терять времени, и далъ только разршеніе сдлать въ кита нсколько выстрловъ.
Животное было метрахъ въ двухстахъ пятидесяти или въ трехстахъ и то появлялось на поверхности воды, то скрывалось, сообразно движеніямъ моря, подернутаго бляками тяжелой зыби, что сильно затрудняло стрльбу.
Посл нсколькихъ выстрловъ, о результатахъ которыхъ выкрикивали марсовые матросы съ выбленокъ, китъ оказался невредимымъ, такъ какъ продолжалъ играть на гребняхъ волнъ. Всхъ это заинтересовало, даже тарасконцевъ, дрожавшихъ на носу, измокшихъ подъ дождемъ брызгъ, которыя почти не долетали до джентльменовъ кормовой части корабля.
Стоя среди молодыхъ офицеровъ, Тартаренъ высказывалъ свое мнніе о выстрлахъ:
— Слишкомъ далеко взяли!… Слишкомъ близко!…
— Вы бы, вы… выстрлили,— промямлилъ Паскалонъ.
Тотчасъ же быстрымъ юношескимъ движеніемъ одинъ изъ гардемариновъ обратился къ Тартарену:
— Не угодно ли, господинъ губернаторъ?
Онъ предложилъ ему свою винтовку, и надо было видть, какъ Тартаренъ взялъ ружье, взвсилъ его въ рук, приложилъ къ плечу. Паскалонъ, гордясь и робя за своего учителя, спросилъ:
— Сколько вы считаете на кита?
— Мн не часто доводилось стрлять по такой дичи,— отвтилъ герой,— но полагаю, что надо считать до десяти.
Онъ приложился, счелъ до десяти, выстрлилъ и отдалъ винтовку молодому человку.
— Кажется, ему влетло,— сказалъ гардемаринъ.
— Ур-ра!— кричали матросы.
— Меня не удивляетъ,— проговорилъ Тартаренъ скромно.
Въ эту минуту раздались ужасающіе вопли, поднялась невообразимая суматоха, заставившая выбжать наверхъ командира, вообразившаго, что на его корабль напала шайка пиратовъ. Тарасконцы носовой части изъ себя выходили, жестикулировали, голосили вс разомъ подъ шумъ втра и плескъ волнъ.
— Тараскъ… Онъ стрлялъ въ Тараска… въ m&egrave,re-grand выстрлилъ!…
— Outre! Что такое?— спросилъ Тартаренъ, блдня.
Всего въ десяти уже метрахъ отъ корабля плылъ тарасконскій Тараскъ, чудовищный идолъ, выставивши изъ зеленоватыхъ волнъ свою чешуйчатую спину, химерическую голову съ свирпою улыбкой на красныхъ губахъ, съ налитыми кровью глазами.
Сдланный изъ очень твердаго дерева, крпко сколоченный, онъ держался на вод съ того дня, какъ порывомъ втра его сорвало съ палубы капитана Скрапушина, о чемъ узналось впослдствіи. Тараскъ носился по вол морскихъ теченій, блестящій, облпленный водорослями и раковинами, и безъ аваріи, невредимый, неразрушимый, спасся отъ самыхъ страшныхъ штормовъ. И первую, единственную рану нанесъ ему Тартаренъ изъ Тараскона.
Онъ! ему — Тараску!
Свжая рана зіяла среди лба несчастной m&egrave,re-grand.
Одинъ англійскій офицеръ воскликнулъ:
— Смотрите, лейтенантъ Шиппъ, что это за чудище?
— Это — Тараскъ, молодой человкъ, — сказалъ Тартаренъ торжественно.— Это — предокъ, чтимый родоначальникъ каждаго добраго тарасконца.
Офицеръ сталъ въ совершеннйшій тупикъ, — и было отъ чего, — услыхавши, что это диковинное чудовище было родоначальникомъ страннаго племени, смуглаго и усастаго, забраннаго на корабль съ дикаго острова, затеряннаго въ далекихъ моряхъ.
Говоря это, Тартаренъ благоговйно снялъ шляпу. Но ‘предокъ’ былъ уже далеко, уносимый теченіемъ Тихаго океана, гд онъ обреченъ еще долго скитаться, давая путешественникамъ поводъ разсказывать про встрченное то здсь, то тамъ чудовище, называемое одними гигантскимъ спрутомъ, другими — морскою змей, къ великому ужасу экипажей китобойныхъ судовъ.
До тхъ поръ, пока его можно было видть, герой, молча, слдилъ за нимъ взоромъ. Когда же Тараскъ превратился въ маленькую черную точку, едва замтную на горизонт въ блыхъ гребняхъ волнъ, тогда только прошепталъ Тартаренъ слабымъ голосомъ:
— Паскалонъ, попомните мои слава, этотъ выстрлъ принесетъ мн несчастье!
И во весь день онъ оставался разстроеннымъ, удрученнымъ раскаяніемъ и священнымъ ужасомъ.

II.
Обдъ у командира.— Тартаренъ показываетъ, какъ пляшется фарандола.— Что такое тарасконецъ, по мннію лейтенанта Шиппа.— Въ виду Гибралтара.— Месть.

Плаваніе продолжалось уже съ недлю. Приближались благоухающіе берега Индіи подъ тмъ же молочнымъ небомъ и на такомъ же зеркальномъ, спокойномъ мор, какъ и въ первое путешествіе. Знойнымъ, яркимъ днемъ, Тартаренъ мирно дремалъ посл завтрака въ своей кают, въ одномъ бль, обвязавши голову фуляромъ съ горошками, слишкомъ длинные концы котораго топырились, какъ смиренныя уши смиреннаго двухкопытнаго.
Вдругъ Паскалонъ вбжалъ въ каюту.
— А!… Что такое? Что случилось?— спросилъ великій человкъ недовольнымъ тономъ, срывая съ головы платокъ.
Онъ не любилъ, когда его заставали въ такомъ вид.
— Кажется, ей влетло!
— Кому?… Тараску?… Э, чортъ возьми, знаю я это достаточно хорошо.
— Нтъ, — сказалъ Паскалонъ едва слышнымъ шепотомъ,— жен командира…
— Pcaire! бдняжка! и эта тоже!… Но почему вы думаете?
Вмсто отвта, Паскалонъ подалъ картонную карточку, на которой было напечатано, что лордъ-командиръ и леди Вильямъ Плантагенетъ просятъ его превосходительство губернатора Тартарена и г. Паскалона, директора секретаріата, пожаловать къ обду въ этотъ же вечеръ.
— О, женщины, женщины!…— воскликнулъ Тартаренъ.
Очевидно было, что приглашеніе исходитъ отъ жены командира, такая мысль не могла придти мужу,— голова у него не на приглашенія настроена.
Потомъ, разсуждая самъ съ собою, Тартаренъ проговорилъ:
— Принимать ли приглашеніе?… Мое положеніе военно-плннаго…
Паскалонъ, почитавшій-таки кое-что, напомнилъ, что Наполеонъ на Нортумберланд кушалъ за столомъ адмирала.
— Это устраняетъ всякія колебанія,— ршилъ тотчасъ же губернаторъ.
— Только императоръ удалялся съ дамами, какъ только приносили вина,— прибавилъ Паскалонъ.
— Превосходно. Это побуждаетъ меня еще боле согласиться. Отвтьте отъ третьяго лица, что мы принимаемъ приглашеніе.
— Во фракахъ, конечно?
— Разумется.
Паскалону хотлось такъ же надть и мантію гранда перваго класса, но Тартаренъ былъ на этотъ счетъ иного мннія и сказалъ, что самъ не наднетъ ленты.
— Приглашаютъ не губернатора,— пояснилъ онъ секретарю,— а Тартарена. Тутъ есть тонкое различіе.
Этотъ удивительный человкъ понималъ вс тонкости.
Обдъ, поистин, княжескій, былъ сервированъ въ большой столовой, блестящей, богато обставленной мебелью изъ туйи и клена, съ такимъ же паркетомъ, съ переборками прекрасной англійской работы, такой тонкой и изящной, что можно было залюбоваться легкими фанерами въ артистически сдланныхъ ранахъ.
Тартаренъ сидлъ на почетномъ мст, по правую руку леди Вильямъ. Приглашенныхъ было не много, только лейтенантъ Шиппъ и карабельный врачъ, оба говорившіе по-французски. За каждымъ изъ присутствующихъ стоялъ лакей, чопорный и важный, въ лтней нанковой ливре. Трудно представить себ что-либо богаче сервиза для винъ, массивнаго серебра съ гербами Плантагенетовъ и великолпнаго surtout, съ рдкостнйшими орхидеями, посередин стола.
Паскалонъ сильно терялся среди такой роскоши и тмъ больше заикался, что всякій разъ, когда къ нему обращались съ рчью, его ротъ былъ биткомъ набитъ кушаньемъ. Онъ восхищался спокойною непринужденностью Тартарена въ обращеніи съ командиромъ корабля, похожимъ на злобнаго тигра. Смлый охотникъ на крупныхъ хищниковъ не очень-то смущался передъ тиграми и ухаживалъ за леди Плантагенетъ такъ же усердно и ловко, какъ если бы мужъ былъ миль за сто отъ нихъ. Съ своей стороны леди Вильямъ не скрывала своихъ симпатій къ герою и смотрла на него нжными глазами, какими-то совсмъ особенными.
‘Несчастные! мужъ сейчасъ все замтитъ’,— ужасался про себя Паскалонъ каждую минуту.
Ничуть не бывало, мужъ ничего не замчалъ и, повидимому, тоже съ особеннымъ удовольствіемъ слушалъ разсказы великаго тарасконца.
По просьб леди Вильямъ, Тартаренъ разсказалъ исторію Тараска, святой Марты и ея голубой ленты. Онъ говорилъ о своемъ народ, называемомъ тарасконскимъ племенемъ, о его преданіяхъ, объ ‘исход’ его на поискъ обтованной земли, потомъ онъ перешелъ къ повствованію о своемъ правленіи, о своихъ проектахъ и реформахъ, о новомъ кодекс, надъ которымъ онъ работалъ. Про многое слыхалъ Паскалонъ, ну, а ужь про кодексъ-то даже ему довелось узнать здсь впервые. Есть ли, впрочемъ, какая-нибудь возможность угадать все то, что занимаетъ обширные умы вождей народовъ?!
Онъ былъ то глубокомысленъ, то беззаботно веселъ, плъ тарасконскія псни, про Jean de Tarascon, захваченнаго корсарами, про любовь къ нему дочери султана.
Слегка наклонившись въ сторону леди Вильямъ, съ какою жгучею страстью проплъ онъ въ полголоса куплетъ:
Говорятъ, что онъ былъ генераломъ-вождемъ,— говорятъ, голова его лавромъ внчалась,— а дочь короля молода и прекрасна,— полюбила его и сказала однажды…
Томная креолка, всегда блдная, такъ и вспыхнула отъ этого легкимъ румянцемъ.
Когда псня была спта, она пожелала узнать, что за танецъ фарандола, о которой постоянно говорятъ тарасконцы.
— О, это такъ просто, я вамъ покажу сейчасъ…— сказалъ добрякъ Тартаренъ.
И, желая произвести надлежащій эффектъ въ одиночку и безраздльно, онъ проговорилъ, обратившись къ своему секретарю:
— Вы, Паскалонъ, сидите.
Санъ же онъ всталъ и, подпвая на мотивъ фарандолы: ре-па-та-плане, па-та-тенъ, па-та-танъ…. сдлалъ первое па. На бду, корабль слегка покачивало, и танцоръ покатился на полъ, но тотчасъ же всталъ, все такой же веселый, и самъ же первый смялся надъ своею неудачей.
Несмотря на англійскую чопорность и выдержку, вс громко хохотали и находили губернатора восхитительнымъ.
Вдругъ появились вина. Тотчасъ же леди Вильямъ оставила залу, и Тартаренъ, бросивъ салфетку, вышелъ вонъ, не поклонившись, не извинившись, согласно съ наполеоновскою легендой.
Англичане удивленно переглянулись, обмнялись тихо нсколькими словами.
— Его превосходительство никогда не пьетъ вина, — сказалъ Паскалонъ, считая своимъ долгомъ объяснить выходку своего начальника и замнить его въ разговорахъ.
Онъ тарасконствовалъ тоже очень занимательно, пилъ кларетъ, не отставая отъ англичанъ, и потшалъ ихъ, расшевеливалъ своими забавными увлеченіями и горячею мимикой.
Потомъ, когда встали изъ-за стола, предполагая, что Тартаренъ ушелъ на палубу за леди Плантагенетъ, онъ коварно предложилъ командиру, большому любителю шахматъ, сыграть съ нимъ партію.
Двое другихъ собесдниковъ разговаривали и курили около нихъ. Лейтенантъ Шиппъ, между прочимъ, прошепталъ что-то доктору и разсмшилъ его. Командиръ поднялъ голову и спросилъ:
— Что тамъ говоритъ Шиппъ?
Лейтенантъ повторилъ свою фразу, и вс разсмялись еще сильне. Только Паскалонъ не могъ разобрать, въ чемъ дло.
Тмъ временемъ на палуб, въ ароматномъ дыханіи замирающаго втерка, въ ослпительномъ отблеск отъ моря заходящаго солнца, залившаго багрянцемъ вс снасти, Тартаренъ опирался о кресло леди Вильямъ, разсказывалъ ей свой романъ съ принцессой Ликирики, окончившійся душу раздирающею разлукой. Герой зналъ, что женщины любятъ утшать и что пощеголять страданіями израненнаго сердца есть лучшее средство добиться у нихъ успха.
О! какъ поразительна сцена прощанія между юною принцессой и имъ, переданная Тартареномъ едва внятнымъ шепотомъ въ таинственномъ сумрак вечера! Кто этого не слыхалъ, тотъ не слыхалъ ничего.
Я не стану утверждать, что повствованіе было безусловно точно, что сцена нисколько не была прикращена, но, во всякомъ случа, было все такъ, какъ бы онъ желалъ, чтобы было въ дйствительности: страстная, пламенная Ликирики, несчастная принцесса, въ драматической борьб между чувствами привязанности къ семь и любви къ мужу, отчаянно цпляется за героя своими хилыми ручками: ‘Возьми меня! увези меня!’
Онъ, съ разбитымъ сердцемъ, отталкиваетъ ее, вырывается изъ ея объятій: ‘Нтъ, дитя мое, нельзя этого. Оставайся съ старикомъ отцомъ, ты одна у него’…
Разсказывая такія вещи, Тартаренъ плакалъ настоящими слезами, и ему казалось, будто поднятые на него прекрасные глаза креолки увлажнялись отъ его повствованія.
Солнце тихо спустилось въ море, горизонтъ вспыхнулъ фіолетовымъ туманомъ, тни быстро сгущались. Вдругъ рзкій, холодный голосъ командира корабля разрушилъ очарованіе:
— Поздно, становится слишкомъ свжо для васъ, моя милая. Пора въ каюту.
Она встала и слегка наклонила голову.
— Покойной ночи, мосье Тартаренъ!
И онъ остался глубоко взволнованный ласкающею мягкостью тона, какимъ она сказала эту фразу.
Въ теченіе нсколькихъ минутъ еще онъ прохаживался по палуб, и въ его ушахъ все еще звучали слова: ‘Покойной ночи, мосье Тартаренъ!’ Но командиръ былъ правъ, вечеръ быстро свжлъ, и на самомъ дл хорошо было лечь въ постель.
Проходя въ свою каюту, Тартаренъ увидалъ въ полуотворенную дверь Паскалона, сидящаго у стола и сосредоточенно занимающагося перелистываніемъ словаря.
— Что вы тутъ длаете, дитя?
Врный секретарь разсказалъ ему про скандалъ, произведенный его рзкимъ уходомъ, про шепотъ недовольства за столомъ и, въ особенности, про таинственную фразу лейтенанта Шиппа, повторенную по требованію капитана и такъ сильно всхъ разсмшившую.
— Хотя я порядочно понимаю англійскій языкъ, но не усплъ хорошо сообразить, что бы это могло значить. Я запомнилъ слова и пытаюсь добраться до смысла фразы.
Тмъ временемъ Тартаренъ легъ, разумется, на свою кровать, спокойно вытянулся, обвязавши голову фуляромъ, выпилъ стаканъ флёръ-д’оранжевой воды, закурилъ трубку, какъ длалъ это каждый вечеръ, отходя ко сну, и спросилъ у секретаря:
— Справились ли вы съ переводомъ?
— Да, мой дорогой учитель. Вышло вотъ что: Въ сущности, тарасконскій типъ — это французъ, усиленный, преувеличенный, какъ бы видимый въ зеркальномъ садовомъ шару.
— И вы говорите, что они много смялись?
— Вс,— лейтенантъ, докторъ, самъ командиръ,— долго смялись.
Тартаренъ пожалъ плечами съ презрительною гримасой.
— Извстно, что англичанамъ не часто представляется случай посмяться, вотъ они и тшатся подобными глупостями! Пора, покойной ночи, дитя мое, ступай спать.
И скоро оба унеслись въ міръ грезъ, гд одинъ нашелъ опять свою Клоринду, другой — жену командира корабля, такъ какъ Ликирики была уже очень далеко.
Дни слдовали за днями, складывались въ недли, а путешествіе продолжалось, восхитительное, чудное плаваніе, въ теченіе котораго Тартаренъ, любившій такъ внушать симпатіи и удивленіе, чувствовалъ себя окруженнымъ ими въ самыхъ разнообразныхъ видахъ.
Онъ, по справедливости, могъ бы сказать, подобно Виктору Жакмону {‘Знаменитый французскій путешественникъ’,— говоритъ Альфонсъ Додэ въ примчаніи,— и въ своемъ род большой ‘тарасконецъ’,— прибавимъ мы отъ себя.} въ его переписк: ‘Мн необыкновенно везетъ съ англичанами! Эти люди, кажущіеся такими непривтливыми и остающіеся между собою неизмнно холодными, подъ вліяніемъ непринужденности моего обращенія, тотчасъ же утрачиваютъ свою натянутость. Они, невольно и въ первый разъ въ своей жизни, становятся привтливыми. Я превращаю въ милыхъ людей, превращаю во французовъ всхъ англичанъ, съ которыми мн удается провести двадцать четыре часа’.
Вс на Томагавк, кормовые и носовые, офицеры и матросы, обожали Тартарена. Не было уже и помина о военно-плнномъ, о разбирательств въ англійскомъ суд,— ршено было просто отпустить его тотчасъ же по прибытіи въ Гибралтаръ.
Что же касается грознаго командира, то онъ былъ въ восторг отъ партнера такой силы, какъ Паскалонъ, и вечерами по цлымъ часамъ держалъ его за шашечницей, что приводило въ отчаяніе несчастнаго вздыхателя Клоринды и лишало его возможности снести ей лакомства отъ своего обда.
А бдные тарасконцы, припертые на носу, точно каторжники, попрежнему, продолжали вести плачевную жизнь эмигрантовъ. Разглагольствуя на палуб или ухаживая за креолкой въ меланхолическіе часы заката, Тартаренъ съ тоскою и сокрушеніемъ сердечнымъ видлъ вдали своихъ соотечественниковъ, сбитыхъ въ кучу, какъ скотина, подъ карауломъ часоваго, отворачивающихся отъ него съ ужасомъ, особливо съ того дня, когда онъ выстрлилъ въ Тараска.
Не прощали они ему этого преступленія. И самъ онъ не могъ забыть выстрла, который долженъ принести ему несчастье.
Миновали Малаккскій проливъ, прошли Красное море, обогнули Сицилію, не далеко уже было и до Гибралтара.
Однажды утромъ, услыхавши, что видна земля, Тартаренъ и Паскалонъ укладывали свои чемоданы при помощи одного изъ слугъ. Вдругъ они почувствовали, что корабль останавливается. Машина перестала работать, и, въ то же время, послышался приближающійся плескъ веселъ.
— Взгляните, Паскалонъ,— сказалъ Тартаренъ,— это, должно быть, лоцманъ…
На самомъ дл подошла лодка, но это былъ не лоцманъ. Подъ французскимъ флагомъ въ ней сидли французскіе матросы и между ними два человка въ черномъ и въ высокихъ цилиндрахъ. Возликовала душа Тартарена.
— А! Французскій флагъ! Дай взглянуть мн на него, дитя мое!
Онъ кинулся къ окну, но въ эту минуту дверь каюты отворилась, пропуская широкія волны яркаго свта. Два полицейскихъ агента въ штатскомъ плать, вульгарные и грубые, снабженные приказомъ объ арест, разршеніемъ на выдачу, всею чертовщиной… наложили свои лапы на злосчастный ‘Порядокъ вещей’ и на его секретаря.
Губернаторъ отступилъ на шагъ, блдный, но полный сознаніи своего достоинства.
— Берегитесь! Что вы длаете?… Я Тартаренъ изъТараскона.
— Васъ-то, именно, намъ и нужно.
И вотъ оба они забраны, безъ разговоровъ, безъ отвта на ихъ вопросы, безъ объясненій, что они сдлали, за что ихъ арестуютъ, куда ведутъ. Ни слова… и только позоръ идти въ оковахъ, такъ какъ на нихъ надли наручники, идти мимо матросовъ и гардемариновъ, подъ градомъ насмшекъ и гиканій соотечественниковъ, наклонившихся надъ бортомъ, апплодировавшихъ, кричавшихъ во все горло: ‘Такъ ихъ и надо!… zou!… zou!…’ въ то время, какъ арестованныхъ сводили въ лодку.
Въ эту минуту Тартаренъ предпочелъ бы быть на дн морскомъ.
Изъ военно-плннаго, какъ Наполеонъ и емистоклъ, попасть вдругъ въ положеніе простаго мошенника!
И жена командира смотритъ.
Ршительно, правъ былъ Тартаренъ,— мститъ за себя Тараскъ, жестоко мститъ!

III.
Продолженіе Меморіала Паскалона.

5 іюля. Тюрьма въ Тараскон на Рон. Я только что вернулся съ допроса. Я знаю, наконецъ, въ чемъ насъ обвиняютъ, губернатора и меня, и за что насъ забрали такъ неожиданно на Томагавк, въ минуту полнаго счастья, сладкихъ грезъ, сцапали, какъ пару лангустовъ {Морской ракъ, отличающійся отъ гомара тмъ, что у лангуста нтъ клешней.} въ чистой вод, пересадили на французскій корабль, закованными въ ручныя кандалы отвезли въ Марсель, потомъ отправили въ Тарасконъ и разсадили по секретнымъ камерамъ городской тюрьмы.
Насъ обвиняютъ въ мошенничеств, въ убійств по неосторожности и въ нарушеніи законовъ объ эмиграціи. О, наврное, я нарушилъ законы объ эмиграціи, такъ какъ въ первый разъ слышу про ихъ существованіе и даже самое названіе такихъ законовъ.
Посл двухъ дней заключенія съ строгимъ запретомъ говорить съ кмъ бы то ни было,— вотъ это, поистин, ужасно для тарасконцевъ,— насъ водили въ судъ къ слдователю г. Бонарику.
Этотъ чиновникъ началъ свою службу въ Тараскон лтъ десять назадъ и зналъ меня отлично, больше сотни разъ бывалъ въ аптек, гд я приготовлялъ ему мазь отъ хронической экземы на щек.
Тмъ не мене, онъ спросилъ, какъ меня зовутъ, какого я званія, сколько мн лтъ, чмъ я занимаюсь, точно мы никогда не видались. Потомъ онъ заставилъ меня разсказать все, что я знаю по длу о Портъ-Тараскон, и вынудилъ меня говорить два часа безъ перерыва. Его письмоводитель не успвалъ записывать, такъ я спшилъ. Потомъ — ни здравствуй, ни прощай… ‘Обвиняемый, можете идти’.
Въ корридор суда встртилъ моего бднаго губернатора, котораго я не видалъ со дня нашаго ареста. Мн показалось, что онъ сильно измнился.
На ходу онъ пожалъ мн руку и своимъ милымъ голосомъ сказалъ:
— Не унывай, дитя! Правда, какъ масло, всегда всплыветъ наверхъ.
Больше онъ ничего не могъ мн сказать,— жандармы грубо повели его дальше.
Жандармы! стража!… Тартаренъ въ оковахъ и гд же?— въ Тараскон!… И эта злоба, эта ненависть цлаго народа!…
Во всю жизнь мою будутъ отдаваться въ ушахъ яростные вопли черни, это распаленное дыханіе босяковъ, въ то время, какъ насъ отвозили обратно въ тюрьму въ арестантской карет, закупоренными по одиночк въ особыхъ отдленіяхъ.
Видть я ничего не могъ, но слышалъ вокругъ насъ сильный шумъ толпы. На минуту карета остановилась на рыночной площади. Мсто я узналъ по запаху, проникавшему сквозь щели, вмст съ тонкими струйками свта. Точно дыханіе самого роднаго города доходилъ до меня этотъ запахъ помъ-д’амуровъ, демьяна, кавальонскихъ дынь, стручковаго перца и крупнаго сладкаго лука. Понюхалъ я ароматъ всхъ этихъ прекрасныхъ вещей, которыхъ не видалъ уже очень давно, и аппетитъ у меня разыгрался.
Народу было такъ много, что нашъ экипажъ не могъ прохать. Полонъ Тарасконъ, биткомъ набитъ, точно никто не былъ ни убитъ, ни акулами съденъ, ни людодами. Мн показалось даже, будто я узнаю голосъ Камбалалета, директора кадастра. Несомннно, только показалось, такъ какъ самъ Безюке его лъ, нашего всми оплакиваемаго Камбалатета. За то я убжденъ, что слышалъ тромбонный голосъ Экскурбанье. Тутъ уже быть не могло ошибки, онъ іокрывалъ собою вс вопли: ‘Въ воду!… Zou!… Въ Рону! въ Рону!… Fen di brut!… Въ воду Тартарена!’
Тартарена въ воду!…Каковъ урокъ исторіи! Какова страница для Меморіала!
Я забылъ сказать, что слдователь возвратилъ мн мой дневникъ, забранный на Томагавк. Онъ нашелъ его интереснымъ, совтовалъ даже продолжать, и, по поводу нкоторыхъ тарасконскихъ выраженій, кое-гд встрчающихся въ немъ, онъ обратился ко мн съ усмшкой, подергивавшей его рыжіе баки:
— Былъ у насъ уже Меморіалъ, а вы — Меридіоналъ Святой Елены {Mridional — южанинъ, человкъ, одаренный пылкимъ воображеніемъ, фантазеръ.}.
Я сдлалъ видъ, будто смюсь его игр словъ.
Съ 5 по 15 іюля. Городская тюрьма Тараскона, историческій замокъ съ четырьмя башнями по угламъ, древній замокъ короля Рене, видный издалека на берегу Роны.
Нтъ намъ счастья на историческіе замки. Еще въ Швейцаріи, когда приняли нашего знаменитаго Тартарена за главу нигилистовъ, его,— а съ нимъ и насъ всхъ,— засадили въ тюрьму Боннива, въ Шильонскомъ замк {См. Тартаренъ въ Альпахъ. Альфонса Додэ.}.
Здсь, правда, мене тоскливо: солнце свтитъ ярко, втерокъ подуваетъ съ Роны, и нтъ такихъ дождей, какъ въ Швейцаріи или въ Нортъ-Тараскон.
Моя камера очень тсна: четыре штукатуренныхъ стны, желзная кровать, столъ и стулъ. Солнце проникаетъ въ нее черезъ ршетчатое оконце прямо надъ Роной.
Отсюда-то, во время революціи, выкидывали якобинцевъ въ рку съ знаменитымъ припвомъ: D brin о d bran, cabussaran…
А такъ какъ народный репертуаръ измняется мало, то и намъ голосятъ тотъ же зловщій припвъ. Я не знаю, куда они засадили моего бднягу губернатора, но и онъ, наврное, слышитъ такъ же, какъ и я, эти голоса, доносящіеся сюда по вечерамъ съ береговъ Роны… На какія думы это должно наводить его!
Еще туда-сюда, если бы насъ не разлучили друть съ другомъ!… Хотя, сказать по правд, очутившись со времени прізда въ одиночеств, я чувствую даже нкоторое облегченіе, могу собраться съ мыслями.
Продолжительная близость къ великому человку тяжело утомительна! Говоритъ онъ постоянно только о себ и знать не хочетъ того, что васъ занимаетъ. Такъ, на Томагавк не было у меня ни минуты свободной, ни секунды, чтобы побыть съ моею Клориндой. Сколько разъ думалъ я: ‘Тутъ она, близко!’ — и не могъ къ ней урваться. Посл обда тотчасъ партія въ шахматы съ капитаномъ, весь остальной день Тартаренъ не отпускалъ меня отъ себя, въ особенности съ тхъ поръ, какъ я сказалъ ему про Меморіалъ. ‘Впишите это… Не забудьте сказать о томъ…’ — и пойдутъ анекдоты о немъ, объ его родныхъ, часто не особенно интересные.
Представьте только себ, что Лассъ-Казъ занимался такимъ-то дломъ много лтъ! Императоръ поднималъ его съ постели въ шесть часовъ утра, забиралъ съ собою то пшкомъ, то верхомъ, то въ экипаж, и начиналось: ‘Такъ вотъ слушайте, Лассъ-Казъ… Мы продолжаемъ… Когда я подписалъ мирный договоръ въ Кампоформіо’… У бдняка, повреннаго императорскихъ тайнъ, были тоже и свои дла, больной ребенокъ, жена, оставшаяся во Франціи, но что было за дло до всего этого тому, когда онъ думалъ лишь объ одномъ: себя выкладывать, себя разъяснять передъ Европой, передъ міромъ, передъ потомствомъ… И такъ каждый день, каждый вечеръ, цлыми годами! Выходитъ, что истинною то жертвою Святой Елены былъ не Наполеонъ, а Лассъ-Казъ.
Теперь я избавленъ отъ этой пытки. Богъ свидтель, что я не старался объ этомъ, но насъ посадили врознь, и я пользуюсь этимъ, раздумываю о себ, о моемъ несчастіи,— велико оно,— о моей горячо любимой Клоринд.
Неужели она думаетъ, что я виновенъ?… Нтъ, не она, а ея родные, вс эти Эспазеть д’Эскюдель де-Ламбекъ… Въ ихъ обществ человкъ незнатнаго рода всегда виноватъ. Какъ бы то ни было, съ утратой всхъ выпавшихъ на мою долю почестей я потерялъ надежду сдлаться мужемъ Клоринды. И пойду я опять на свое прежнее мсто въ аптек на площадк возиться со стклянками Безюке… Вотъ она слава-то!
17 іюля. Одно меня сильно безпокоитъ, — никто не навстилъ меня въ тюрьм. Вс возстановлены противъ меня такъ же, какъ противъ моего начальника.
Единственное мое развлеченіе въ моемъ тюремномъ сиротств состоитъ въ томъ, что я влзаю на столъ, добираюсь такимъ образомъ до оконца и сквозь ршетку любуюсь чуднымъ видомъ.
Огнемъ горятъ струи Роны подъ лучами солнца, зеленютъ вдали островки. Въ ясной лазури неба снуютъ и мелькаютъ стрижи, съ легкимъ крикомъ они проносятся совсмъ близко отъ меня и исчезаютъ въ вышин. А тамъ, совсмъ внизу, виднется точно изъ проволоки сдланный мостъ, такой длинный, такой тонкій, что, кажется, вотъ-вотъ подуетъ втеръ и улетитъ онъ, какъ шляпа.
На берегу рки стоятъ развалины старыхъ замковъ, у подножія одного раскинулся городокъ Бокеръ, дальше — Куртезанъ, Ваккейра. Въ его стнахъ, разрушенныхъ временемъ, происходили когда-то ‘суды любви’, тамъ принцессы и королевы любили трубадуровъ, тогдашнихъ поэтовъ, воспвавшихъ ихъ, какъ Паскалонъ воспваетъ свою Клоринду. Увы! какъ все измнилось съ тхъ поръ. Пышные замки запустли, соромъ заросли, какъ бы за прославляли теперь поэты дамъ и двъ сердца, двы сердца потшаются только надъ ними.
На мене грустныя думы наводитъ видный изъ моего высокаго оконца Бокерскій каналъ съ тснящимися въ немъ раскрашенными зелеными и желтыми лодками, съ набережными, на которыхъ красными точками виднются прогуливающіеся военные.
Довольны, должно быть, господа бокерцы бдами, постигшими Тарасконъ, и страшнымъ паденіемъ нашего великаго человка. Долго удручала слава Тартарена заносчивыхъ сосдей того берега.
Я помню, во дни моего дтства, какъ носились они съ своею ярмаркой! На нее съзжались отовсюду,— не изъ Тараскона, разумется: очень опасенъ этотъ тоненькій мостъ! Стеченіе народа бывало громадное, боле пятисотъ тысячъ душъ собиралось на ярмарочномъ пол!… Съ году на годъ торги ихъ пустли. Ярмарка все еще существуетъ, только никого уже на ней не бываетъ.
Въ город только и видно, что ярлычки: отдается внаймы… отдается внаймы… И если задетъ случайно какой-нибудь путешественникъ, представитель торговаго дома, обыватель задаетъ ему банкетъ, изъ-за него чуть не дерутся, муниципальный совтъ встрчаетъ его съ музыкой. Въ конц-концовъ, Бокеръ утратилъ всякое значеніе, тогда какъ слава Тараскона все росла… А почему, какъ не по милости Тартарена?
Забравшись на столъ, я смотрлъ въ окно и раздумывалъ надъ этимъ. Солнце скрылось, наступала ночь… и вдругъ по ту сторону рки, на башн Бокерскаго замка вспыхнулъ большой огонь.
Онъ горлъ долго, и долго я смотрлъ на него. Мн почудилось нчто таинственное въ этомъ огн, бросавшемъ красноватые отблески на Рону, въ невозмутимой ночной тиши. Что бы это могло! быть такое? Сигналъ?
Неужели кто-нибудь, какой-нибудь почитатель нашего великаго Тартарена, подготовляетъ ему побгъ?… Такъ необычаенъ этотъ огонь, горящій на вершин разрушающейся башни и какъ разъ противъ его тюрьмы.
18 іюля. Возвращаясь сегодня отъ слдователя, когда арестантская карета прозжала мимо церкви святой Марты, я слышалъ повелительный голосъ маркизы дез’Эспазетъ, кричавшей съ нашимъ мстнымъ акцентомъ: ‘Cloreinde! Cloreinde!…’ — и нжный, ангельскій голосокъ моей милой, возлюбленной, отвтившей: ‘Mamain!’
Наврное, въ церковь шла, обо мн молиться, о благополучномъ окончаніи процесса.:
Въ тюрьму я вернулся очень растроганный… написалъ нсколько провансальскихъ стиховъ объ этой встрч, предвщающей мн счастье.
Вечеромъ, въ тотъ же часъ, опять горлъ огонь на Бокерской башн. Пылаетъ онъ тамъ, какъ костеръ изъ тхъ, что зажигаютъ въ Иванову ночь. Ясно, что это сигналъ.
Тартаренъ, съ которымъ мн удалось обмняться нсколькими словами въ корридор суда, видлъ огонь сквозь ршетку своего окна такъ же, какъ и я, и когда я высказалъ ему предположеніе, что, быть можетъ, друзья хотятъ устроить ему побгъ, какъ пытались это сдлать для Наполеона на Святой Елен, онъ былъ, повидимому, пораженъ сближеніемъ.
— А, правда, Наполеонъ на остров Святой Елены… А разв пытались его спасти?
Но, посл минутнаго размышленія, онъ объявилъ мн, что никогда на это не согласится.
— Само собою разумется, меня пугаетъ не спускъ съ высоты трехсотъ футовъ по веревочной лстниц, раскачиваемой порывами втра съ Роны. Нтъ, не думайте этого, дитя!… Страшитъ еня всего боле то, что можетъ показаться, будто я бгу отъ суда. Тартаренъ изъ Тараскона не побжитъ.
О, если бы вс т, что вопятъ при его прозд: ‘Въ Рону! Zou! Въ Рону!— могли бы слышать его. И такого-то человка обвиняютъ въ мошенничеств! Заподозрваютъ его въ сообщничеств съ негодяемъ герцогомъ де-Монсъ!… О, Боже мой! да разв это возможно?
И самъ онъ уже не отстаиваетъ теперь своего герцога, и онъ узналъ настоящую цну этому плуту бельгійцу. Скоро вс узнаютъ это при его прекрасной защит, такъ какъ Тартаренъ самъ будетъ защищать себя на суд. Что же меня касается, то я слишкомъ заикаюсь для того, чтобы говорить публично, и защищать меня будетъ Цицеронъ-Франкебальмъ. Всмъ извстно, какою неотразимою логикой отличаются его судебныя рчи.
20 іюля, вечеръ. Крайне тяжелы для меня часы, которые я провожу у судебнаго слдователя! Дло не въ томъ, чтобы мн трудно было оправдаться, а въ томъ, какъ это сдлать, не отягчая участи моего дорогаго учителя. Онъ былъ такъ неостороженъ, такъ врилъ герцогу де-Монсу! Къ тому же, сущая бда съ перемежающеюся экземой г.Бонарика,—никогда не знаешь, чего ждать, добра или худа, болзнь доводитъ его до помшательства, онъ становится лютымъ звремъ, когда ‘это видно’, и милымъ малымъ, когда ‘этого не видно’.
А вотъ у аптекаря такъ ужь точно, что видно, и всегда будетъ видно. Тамъ, за далекими морями, жилъ онъ ничего себ, хорошо съ своею татуировкой, а здсь, подъ тарасконскимъ небомъ, онъ самъ себ кажется гадкимъ, никуда не выходитъ, сидитъ, затворившись, въ своей лабораторіи, вывариваетъ травы и яичницы себ готовитъ, кліентамъ же показывается не иначе, какъ въ бархатной маск, точно заговорщикъ въ комической опер.
Слдуетъ отмтить, насколько мужчины ненавидятъ вс наружныя болзни, пятна, сыпи, экземы,— быть можетъ, даже больше, чмъ женщины. Наврное, изъ-за этого Безюке такъ и злобствуетъ на Тартарена, виновника всхъ постигшихъ его бдъ.
24 іюля. Вчера еще разъ требовалъ меня къ себ г. Бонарикъ кажется, уже въ послдній. Онъ показалъ мн бутылку, найденную у острововъ однимъ изъ рыбаковъ съ Роны, и далъ прочесть письмо, которое оказалось въ бутылк.
‘Тартарену.— Тарасконъ.— Городская тюрьма.— Не на дайте духомъ! У васъ есть другъ по ту сторону моста. Оні перейдетъ его, когда настанетъ время.

‘Жертва герцога де-Монса’.

Слдователь спросилъ меня, не видалъ ли я когда-нибудь этого почерка. Я отвтилъ, что почеркъ мн не знакомъ, и,— такъ какъ надо всегда говорить правду,— прибавилъ, что однажды такимъ же точно способомъ было доставлено письмо Тартарену, что передъ нашимъ отплытіемъ изъ Тараскона была ему принесена совершенно такая же бутылка съ письмомъ, которому онъ не придалъ никакого значенія, считая это за продлку какого-нибудь шутника.
Слдователь сказалъ мн: ‘Хорошо’, и потомъ, по своему обыкновенію: ‘Можете идти’.
26 іюля. Слдствіе кончено, говорятъ, что дло будетъ слушаться въ суд очень скоро. Городъ въ волненіи. Разбирательство начнется около 1 августа. До тхъ поръ я совсмъ не буду спать. Впрочемъ, я уже давно почти не сплю въ этой тсной клтушк, накаленной, какъ печка. Я вынужденъ оставлять оконце открытымъ, въ него налетаютъ цлыя тучи комаровъ, а по угламъ скребутъ крысы.
Въ эти послдніе дни я нсколько разъ видлся съ Цицерономъ-Франкебальмомъ. Онъ говоритъ о Тартарен съ большою горечью. Я вижу, онъ злится за то, что Тартаренъ не поручилъ ему своего дла. Бдный Тартаренъ, нтъ за него ни одного человка!
Кажется, измнили весь составъ суда. Франкебальмъ сообщилъ мн имена судей: предсдатель — Мульяръ, члены — Бекманъ и Роберъ дю-Норъ. Нельзя пустить въ ходъ никакихъ вліяній. Мн сказали, что господа эти — не здшніе, на что указываютъ и ихъ фамиліи.
Не знаю, по какимъ соображеніямъ, изъ дла противъ насъ исключены два обвинительныхъ пункта относительно убійства по неосторожности и нарушенія законовъ объ эмиграціи. Въ качеств обвиненныхъ должны явиться: Тартаренъ изъ Тараскона, герцогъ де-Монсъ,— вотъ удивилъ бы, если бы явился!— и Паскаль Тестаньеръ, извстный подъ именемъ Паскалона.
31 іюля. Ночь лихорадки и тревоги. Судъ завтра. Лежалъ въ постели долго. Силъ хватало только написать на стн тарасконскую поговорку, часто слышанную мною отъ Бравиды, который зналъ ихъ вс:
‘Bester au lit sans dormir,
Attendre sans voir venir,
Aimer sans avoir plaisir,
Sont trois choses qui font mourir’.

IV.
Судебное разбирательство на юг.— Противорчивыя показанія.— Тартаренъ клянется передъ Богомъ и передъ людьми.— Тарасконскіе вышивальщики.— Рюжимабо, съденный акулой.— Нежданный свидтель.

А, boufre, нтъ, не здшніе они люди, судьи бднаго Тартарена. Стоило только взглянуть на нихъ, чтобы убдиться въ этомъ, при разбирательств дла бывшаго губернатора въ знойные послполуденные часы, въ большой зал суда, переполненной до того, что стны трещали.
Августъ мсяцъ въ Тараскон, это,— доложу я вамъ,— время самой тяжкой жары. Пёкло тамъ такое же, какъ въ Алжир, и предосторожности противъ палящаго солнца т же, что въ нашихъ африканскихъ городахъ: улицы пустютъ передъ полднемъ, солдатъ не выпускаютъ изъ казармъ, во всхъ лавкахъ прикрываются ставни. Но процессъ Тартарена измнилъ вс привычки обывателей, и можно себ представить, какова была температура въ зал засданія, биткомъ набитой народомъ, при множеств вычурно разряженныхъ дамъ, натискавшихся въ трибуны.
Два часа пробило на башенк зданія суда. Сквозь растворенныя настежь окна, прикрытыя желтыми занавсками, врывались съ волнами яркаго свта оглушительные крики кузнечиковъ на боярышник и платанахъ съ блою листвой, покрытою густымъ слоемъ пыли, слышался шумъ толпы, оставшейся наружи, выкрикиванія продавцовъ воды, какъ въ цирк во время боя быковъ: ‘Кому пить? Вода свжая!’…
Поистин, надо было родиться въ Тараскон, чтобы выдерживать царившую тамъ духоту, удручающую настолько, что осужденный на смертную казнь заснулъ бы вовремя объявленія приговора. Боле всхъ въ зал угнетены были, разумется, трое судей, чужеземцевъ, непривычныхъ къ южному зною. Смотрть было на нихъ до слезъ жалко,— на предсдателя Мульяра, ліонца съ постнымъ лицомъ, съ длинною, сдою головой, съ философски-унылымъ видомъ, и на двухъ его товарищей, Бекмана, пріхавшаго изъ Лилля, и Робера дю-Норъ, жившаго еще сверне.
Съ самаго начала слушанія дла эти господа невольно впали въ какое-то смутное оцпенніе, уставивши неподвижные взоры на большіе четырехугольники свта, вырзывавшіеся на желтыхъ занавскахъ оконъ. А во время нескончаемаго вызова свидтелей, числомъ не мене двухсотъ пятидесяти, и все со стороны обвиненія, несчастные судьи и совсмъ заснули.
Жандармы, тоже все люди не южные и безжалостно оснащенные во всю аммуницію, спали такъ же точно.
Все это представляетъ, несомннно, весьма неблагопріятныя условія для правильнаго отправленія правосудія. Къ счастью, члены суда предварительно и тщательно ознакомились съ дломъ. Безъ этого они не поняли бы ничего ровно и ничего бы не услыхали въ одолвавшей ихъ дремот, кром стрекотанья кузнечиковъ, жужжанія мухъ и неопредленнаго бормотанія голосовъ.
По окончаніи вызова свидтелей, товарищъ прокурора Бонпаръ изъ Мазе началъ чтеніе обвинительнаго акта.
Этотъ-то былъ уже самымъ настоящимъ южаниномъ! Маленькій, лохматый, волосатый, съ брюшкомъ, съ курчавою черною бородой, съ выпяченными глазами, прорзанными кровяными жилками, на лиц цвта гумознаго пластыря, онъ такъ и билъ по ушамъ своимъ рзкимъ, крикливымъ голосомъ, и жестикулировалъ, и прыгалъ… Словомъ, гордость тарасконской прокуратуры. Откуда только ни съзжались его послушать… На этотъ же разъ, особенный интересъ его обвиненію придавало родство его съ знаменитымъ Бонпаромъ, первою жертвой въ дл Портъ-Тараскона.
Никогда еще обвинитель не выказывалъ такой ожесточенности, такой страстности, несправедливости и личной злобы. Въ Тараскон любятъ это, восхищаются всмъ, что будоражитъ и раззадориваетъ.
И какъ же онъ обрабатывалъ этого бднягу Тартарена, сидящаго съ своимъ секретаремъ между двумя жандармами! Въ какіе клочья летла подъ мерзкими челюстями обвинителя вся его прежняя слава!
Паскалонъ, растерянный, подавленный стыдомъ, закрывалъ лицо руками. Тартаренъ, очень спокойный, слушалъ съ высокоподнятою головой, съ неомраченнымъ взоромъ. Онъ сознавалъ, что конченъ его день и наступилъ часъ великаго заката, онъ понималъ, что есть неизбжные законы человческаго величія, какъ есть законы тяготнія, и покорно имъ подчинялся. А Бонпаръ изъ Мазе все боле и боле поднималъ тонъ оскорбленій, представлялъ его самымъ зауряднымъ плутомъ, ловко воспользовавшимся обманною славой, созданною львами, которыхъ онъ никогда не убивалъ, быть можетъ, восхожденіями на Альпы, которыхъ никогда, пожалуй, не бывало,— сообщникомъ проходимца, никому неизвстнаго, какого-то герцога де-Монса, котораго судъ не могъ даже разыскать. И обвинитель расписывалъ Тартарена еще большимъ негодяемъ, чмъ этотъ герцогъ де-Монсъ, который обиралъ не соотечественниковъ, по крайней мр, тогда какъ Тартаренъ обокралъ тарасконцевъ, ограбилъ ихъ, петлю на нихъ надлъ, довелъ до нищенства, до необходимости копаться въ отбросахъ, чтобы не умереть съ голоду.
— Чего ждать еще, господа судьи, чего ждать отъ человка, стрлявшаго въ Тараска, въ m&egrave,re-grand!…
При такомъ заключительномъ возглас въ публик раздались патріотическія рыданія, имъ вторили вопли съ улицы, куда достигъ голосъ товарища прокурора, прохвативши своею зычностью двери и окна. И самъ обвинитель, растроганный чувствительностью собственныхъ фразъ, принялся ныть и слезы проливать столь сильно, что разбудилъ судей, которымъ представилось, будто вс стоки и трубы въ дом полопались отъ хлынувшаго ливнемъ дождя.
Бонпаръ изъ Мазе говорилъ ровно пять часовъ.
Жаръ былъ все еще удручающій, но легкій втерокъ съ Роны началъ освжать воздухъ и вздувать желтыя занавски оконъ. Предсдатель Нульяръ не засыпалъ больше, въ этомъ краю онъ былъ еще новичкомъ, и недоумніе, въ которое повергала его колобродящая фантазія тарасконцевъ, оказывалось боле чмъ достаточнымъ для того, чтобы не дать ему уснуть.
Тартаренъ первый показалъ примръ наивнаго и восхитительнаго вранья, представляющаго собою, подобно аромату, отличительный букетъ мстности.
При одномъ изъ вопросовъ во время судебнаго слдствія, передавать подробности котораго мы не будемъ, онъ быстро всталъ, поднялъ руку вверхъ и сказалъ:
— Передъ Богомъ и передъ людьми клянусь, такого письма я не писалъ.
Рчь шла о письм, посланномъ имъ изъ Марсели Паскалону, редактировавшему Газету, чтобы подбодрить его, вызвать на сочиненіе еще большихъ небылицъ и въ еще большемъ числ.
Нтъ, тысячу разъ нтъ, обвиняемый не писалъ этого, онъ отвергалъ это, негодовалъ…
— Можетъ быть, я не стану отрицать этого, можетъ быть, господинъ де-Монсъ, не явившійся…
И съ какимъ глубокимъ презрніемъ шиплъ онъ слово: ‘не явившійся’!
Предсдатель сказалъ:
— Предъявите это письмо обвиняемому.
Тартаренъ взялъ письмо, посмотрлъ его и отвтилъ очень просто:
— Да, правда, рука моя. Это я писалъ, но я забылъ объ этомъ.
Было чмъ довести до слезъ даже тигровъ лютыхъ!
Минуту спустя то же самое повторилось съ Паскалономъ по поводу статьи Газеты, въ которой разсказывалось о пріем въ ратуш Портъ-Тараскона пассажировъ Фарандолы и Люцифера туземцами, королемъ Негонко и первыми переселенцами, причемъ самая ратуша описывалась весьма подробно.
Чтеніе этой статьи вызывало на каждой строк неудержимый хохотъ всей залы, прерываемый криками негодованія. Самъ Паскалонъ былъ возмущенъ, протестовалъ съ своей скамьи, отмахиваясь руками: не онъ это писалъ, не могъ онъ никогда въ жизни подписать такихъ ужасающихъ несодянностей.
Ему предъявили напечатанную статью, иллюстрированную картинками, сдланными по его указаніямъ, подписанную его именемъ, и, кром того, собственноручный его оригиналъ статьи, разысканный въ типографіи.
— Это поразительно!— сказалъ тогда несчастный Паскалонъ, вытаращивши глаза отъ изумленія.— Совсмъ изъ памяти у меня вышло.
Тартаренъ вступился за своего секретаря:
— Правда, господинъ предсдатель, заключается въ томъ, что, слпо вря всмъ разсказамъ господина де-Монса, не явившагося.
— Валите больше на господина де-Монса,— злобно замтилъ товарищъ прокурора.
— Я далъ тему для статьи этому несчастному ребенку,— продолжалъ Тартаренъ, — и сказалъ ему: ‘На этомъ и вышивайте’. Онъ и вышивалъ.
— Это правда, я только и длалъ, что вы…вы…вышивалъ,— робко промямлилъ Паскалонъ.
О, вышивальщики! Насмотрлся на нихъ предсдатель Нульфъ, допрашивая свидтелей, все жителей Тараскона, фантазёровъ, отрицающихъ сегодня то, въ чемъ увряли вчера.
— Вы же это показывали при слдствіи.
— Я? я это говорилъ?… А, вай!… Ни слова такого не говорилъ.
— Да вы же подписали.
— Подписалъ?… И не думалъ никогда!
— Вотъ ваша подпись.
— А, вдь, и вправду… Надивиться не могу, господинъ предатель, какъ это такъ вышло.
И такъ — вс, никто не помнилъ, что говорилъ. Судьи только руками разводили въ ошалніи передъ такими разнорчіями, передъ этими кажущимися лжесвидтельствами. Холодные люди Свера, они становились въ тупикъ и не знали, что слдуетъ отнести на то пылкаго воображенія уроженцевъ страны яркаго свта.
Однимъ изъ самыхъ диковинныхъ былъ Костекальдъ, разсказывавшій, что онъ былъ прогнанъ съ острова неистовствами тирана Тартарена, принужденъ былъ покинуть жену и дтей. Надо было слышать драму, происходившую въ шлюпк,— повствованіе объ ужасной гибели его злосчастныхъ товарищей. Рюишмабо плылъ около шлюпки, чтобы немного освжиться, и вдругъ его схватываеть акула и перекусываетъ пополамъ.
— Ахъ! улыбка моего друга… до сихъ поръ она у меня передъ глазами. Онъ протягивалъ мн руки, я уже направлялся къ нему, вдругъ лицо его искажается, онъ исчезаетъ и — ничего… него, только кругъ крови, расплывающейся въ вод.
И Костекальдъ судорожною рукой обводилъ большой крутъ, а изъ его глазъ катились крупныя, какъ бобы, слезы.
Услыхавши имя Рюжимабо, двое судей, Бекманъ и Роберъ дю-Норъ, недавно проснувшіеся, наклонились къ предсдателю. При единодушныхъ рыданіяхъ, вызванныхъ разсказомъ Костекальда, видно было, какъ покачиваются одна въ сторону другой три черныя судейскія шапочки.
Потомъ предсдатель Мульяръ обратился къ свидтелю:
— Вы говорите, что Рюжимабо у васъ на глазахъ былъ съденъ акулой? Но судъ только что слышалъ въ списк свидтелей со стороны обвиненія имя нкоего Рюжимабо, прибывшаго сегодня утромъ… Не тотъ ли это самый, который былъ съ вами въ шлюпк?..
— Да какъ же, тотъ самый… это я, я — самый тотъ…— крикнулъ голосъ бывшаго вице-директора земледлія.
— О! и Рюжимабо здсь,— ни мало не смутился Костекальдъ.— Я не видалъ его. Вотъ такъ новость!
Одинъ изъ членовъ суда замтилъ:
— Надо полагать, что онъ не былъ съденъ, какъ вы говорили.
— Я смшалъ его, должно быть, съ Трюфеномъ…
— Boufre! да и я здсь, и я тоже не съденъ…— возразилъ голосъ Трюфена.
Костекальдъ начиналъ уже сердиться:
— Не все ли равно, тотъ или другой… я знаю только, что одинъ съденъ акулой, я видлъ кругъ…
Затмъ онъ продолжалъ свое показаніе какъ ни въ чемъ и бывало.
Передъ тмъ, какъ ему отойти отъ ршетки, предсдатель пожелалъ узнать, какъ велико было, по мннію свидтеля, число жертвъ въ этомъ дл. Свидтель отвтилъ:
— Сорокъ тысячъ, по меньшей мр…
А такъ какъ списки колоніи удостовряли, что на остров ни когда не бывало больше четырехсотъ жителей, то можно себ представить удивленіе предсдателя и членовъ суда. Съ нихъ потъ лилъ ведрами отъ такого судебнаго слдствія, въ жизнь свою не слыхивали они такихъ неистовыхъ показаній. Со скамьи свидтелей без прерывно раздавались рзкія опроверженія, озлобленные перерывы, люди вскакивали, накидывались другъ на друга,— вотъ, вотъ сцпятся драться… Вопли, скрежетъ зубовный, демоническій хохотъ Какой-то фантастическій процессъ, трагикомическій… Только слышно, что такіе-то тарасконцы съдены, утонули, изжарены, сварены, татуированы, изрублены въ мелкіе кусочки, а погибшіе столь злою смертью оказываются, какъ разъ, тутъ же, на то же скамь, живы и невредимы, безъ изъяна, безъ царапинки.
Двухъ или трехъ, недостававшихъ при перекличк, поджидая съ минуты на минуту, въ предположеніи, что они такъ же счастливо отдлались, какъ и ихъ товарищи. Вотъ почему слдователь Бонарикъ, хорошо знакомый съ нравами своихъ соотечественниковъ, убдилъ предсдателя оставить въ сторон вопросъ о причиненіи смерти по неосторожности.
А судебное слдствіе шло своимъ порядкомъ, становясь все шумне и потшне.
Публика вступалась безпрерывно, то презрительно гикала, то апплодировала, то безъ стыда и совсти хохотала въ лицо предсдателю, грозившему каждую минуту приказать очистить залу. Но и самъ-то онъ уже такъ ошаллъ отъ всего этого шума и отъ всхъ несодянностей, что не приказывалъ ничего ровно очистить и, положивши локти на столъ, сжималъ руками готовую лопнуть голову.
Въ моментъ относительнаго затишья Робертъ дю-Норъ, высокій, худой старикъ, съ ироническимъ выраженіемъ рта между длинными блыми бакенбардами, откинулся на спинку кресла, сдвинувъ на бекрень шапочку, и сказалъ:
— Въ конц-концовъ, изъ дла выясняется, я вижу, что не возвратился только одинъ Тараскъ.
Товарищъ прокурора Бонпаръ вскочилъ съ своего мста, какъ чортикъ изъ игрушечной коробки:
— А мой дядя?
— А Бонпаръ?— отозвалась зала.
Обвинитель продолжалъ своимъ тромбоннымъ голосомъ:
— Я позволю себ обратить вниманіе суда на то, что мой дядя, Бонпаръ былъ одною изъ первыхъ жертвъ. Хотя я и имлъ сдержанность не говорить о немъ въ моей обвинительной рчи, тмъ не мене, сомннію не подлежитъ, что онъ не возвратился и никогда не возвратится…
— Позвольте, — остановилъ его предсдатель, — мн только что передана карточка какого-то господина Бонпара, который проситъ, чтобы его выслушали… Не вашъ ли это будетъ?
Это былъ его Бонпаръ,— Гонзагъ Бонпаръ.
Имя, столь извстное въ Тараскон, вызвало громаднйшій шумъ. Публика, свидтели, обвиняемые, вс вскочили съ мстъ, лзли на скамьи, кидались, вопили, стараясь увидать скоре, задыхаясь отъ нетерпнія и любопытства. Въ виду такого волненія, предсдатель сдлалъ перерывъ засданія на нсколько минутъ. Этимъ временемъ воспользовались, чтобы вынести дюжину жандармовъ, упавшихъ въ обморокъ, полумертвыхъ отъ духоты и ошеломляющаго гвалта.

V.
Бонпаръ перешелъ мостъ.— Исторія письма съ пятью красными печатями.— Бонпаръ призываетъ въ свидтели весь Тарасконъ, который не откликается.— ‘Да читайте же письмо!’ — Лгуны Свера и лгуны Юга.

— Онъ… онъ! Гонзагъ!… Бэ! бэ!
— Какъ онъ растолстлъ!
— Какой онъ блдный!
— Онъ смотритъ совсмъ туркой!
Тарасконцы такъ давно не видли его, что едва узнавали милйшаго Бонпара, когда-то очень худаго, съ головою усатаго Паликара, съ глазами обезумвшей козы, и ставшаго теперь толстымъ, ‘пузатенькимъ’, какъ они говорятъ, но все такимъ же усатымъ, съ такими же сумасшедшими глазами на одутловатомъ, расплывшемся лиц.
Не оглядываясь ни направо, ни налво, онъ прошелъ слдомъ за приставомъ въ ршетк.
Вопросъ предсдателя:
— Вы Гонзагъ Бонпаръ?
— Сказать по правд, господинъ предсдатель, я готовъ усомниться въ этомъ, когда вижу…— напыщенный жестъ Бонпара въ сторону обвиняемыхъ,— когда вижу, говорю я, на этой опозоривающей скамь нашу славу, самую чистйшую, когда слышу, какъ въ этой зал издваются надъ лучшимъ образцомъ честности и чести…
— Благодарю, Гонзагъ,— проговорилъ съ своего мста Тартаренъ, едва переводя духъ отъ волненія.
Не сморгнувши, переносилъ онъ вс оскорбленія, но сочувствіе стараго товарища схватило его за сердце, вызвало слезы на глаза, какъ у ребенка, котораго пожалли.
Бонпаръ продолжалъ:
— Не бойся, мой доблестный согражданинъ, не долго изнывать теб на этой грязной скамь… Я принесъ съ собою доказательство… доказательство…
Онъ рылся въ карманахъ, вытаскивалъ изъ нихъ марсельскую трубку, ножикъ, старый кремень, огниво, клубокъ нитокъ, склад ной метръ, барометръ, ящикъ съ гомеопатическими лкарствами и выкладывалъ вс эти вещи одну за другою на секретарскій столъ.
— Слушайте, свидтель Бонпаръ, скоро будетъ этому конецъ?— нетерпливо спросилъ предсдатель.
Товарищъ прокурора сказалъ:
— Нельзя ли, дядя, поскоре.
Дядя обернулся къ нему:
— А, да… погоди у меня посл того, что ты позволилъ ссь наговорить нашему бдному другу!… Погоди немножко, лишу я тебя наслдства, негодный!
Племянникъ отнесся очень холодно къ этой угроз, а дядя все копался въ своихъ карманахъ, выкладывая изъ нихъ цлую коллекцію самыхъ необычайныхъ предметовъ, до тхъ поръ, пока не нашелъ, наконецъ, того, что разыскивалъ,— большой конвертъ, запечатанный пятью красными печатями.
— Господинъ предсдатель, вотъ документъ, изъ котораго явствуетъ, что герцогъ де-Монсъ — послдній изъ негодяевъ, послдній изъ каторжниковъ, изъ…
Готовъ уже былъ просыпаться градъ ругательствъ. Предсдатель остановилъ его:
— Довольно, давайте вашъ документъ.
Онъ развернулъ таинственное письмо, прочелъ его и передалъ своимъ товарищамъ. Т поводили по немъ носами, тщательно просмаковали его, ничмъ не выказавши произведеннаго имъ впечатленія. Настоящіе сверные судьи,— чтобъ ихъ!— деревянные какіе-то, каменные…
Что прочли они въ этомъ канальскомъ письм? Съ такими идолами нтъ возможности ничего распознать.
Присутствующіе вытягивались, нагибались, всматривались издали, защищая глаза руками, какъ зонтиками, до самой глубины залы повторялись вопросы: ‘Ques асо? что бы это могло быть такое?’
А такъ какъ все, происходившее въ засданіи, становилось тотчасъ же извстнымъ на улиц, благодаря раскрытымъ окнамъ дверямъ, то и снаружи поднимались смутные возгласы, сильный, опредленный шумъ, подобный прибою моря при хорошемъ втр.
Теперь жандармы уже не спали, просыпались и кучи мухъ на потолк, и въ залу врывалась вечерняя прохлада, наводя ужасъ на тарасконцевъ, боящихся простуды. Сидвшіе ближе къ окнамъ начали уже вопить, чтобы закрыли окна, иначе тутъ ‘есть отъ чего заболть на смерть’.
Въ сотый разъ выкрикивалъ предсдатель Мульяръ:
— Нельзя ли потише, не то я прикажу очистить…
Допросъ свидтелей продолжался:
— Свидтель Бонпаръ, какъ попало вамъ въ руки это письмо и когда?
— При отплытіи Фарандолы, герцогъ, или такъ называемый герцогъ де-Монсъ передалъ мн въ Марсели полномочія по должности временнаго губернатора Портъ-Тараскона, и, въ то же время, вручилъ конвертъ, запечатанный пятью красными печатями, хотя денегъ въ немъ не было. Онъ сказалъ, что въ немъ я найду послднія инструкціи, и настоятельно требовалъ, чтобы я вскрылъ его не прежде, какъ передъ какимъ-нибудь изъ острововъ Адмиральтейства {Острова Адмиралтейства — въ Австраліи.}, не помню, подъ какими-то градусами широты и долготъ. Впрочемъ, на конверт это написано, вы можете посмотрть…
— Да, да, вижу. Что же потомъ?
— Потомъ, господинъ предсдатель, вдругъ я заболлъ той проклятою, внезапною болзнью, про которую вамъ, вроятно, уже говорили… эдакою заразительною даже и кангренозною, такою, что меня умирающаго пришлось высадить у Шато-д’Ифъ {Островокъ и замокъ Ифъ — въ трехъ верстахъ отъ Марселя.,}. На береігу я такъ и корчился отъ болзни. А письмо-то осталось у меня въ карман. Удрученный страданіями, я забылъ отдать его Безюке и передач ему должности.
— Забывчивость прискорбная… Что же дальше?!
— Дальше, господинъ предсдатель, когда мн стало немного лучше, когда я былъ въ силахъ встать и одться, не совсмъ еще оправившись… ахъ! если бы вы видли, на что я былъ похожъ, ползъ я за чмъ-то въ карманъ… Тэ!… письмо съ пятью печатями…
Предсдатель сказалъ строгимъ голосомъ:
— Свидтель Бонпаръ, не согласне ли съ истиной будетъ сказать, что письмо это, которое вамъ предоставлялось распечатать въ четырехъ тысячахъ льё отъ Франціи, вы предпочли вскрыть тотчасъ же, въ Марсельской гавани, чтобы узнать его содержаніе и что, прочитавши его, вы испугались громадной отвтственности падавшей на васъ?
— Вы не знаете Бонпара, господинъ предсдатель. Я призываю въ свидтели весь Тарасконъ, здсь присутствующій.
Этотъ ораторскій эффектъ былъ встрченъ гробовымъ молчаніемъ. Надо было имть удивительный мдный лобъ, чтобы призывать въ свидтели тарасконцевъ, не очень-то церемонящихся съ правдой и, все-таки, прозвавшихъ Бонпара ‘вралемъ’. И спрошенный такимъ образомъ Тарасконъ ничего не отвтилъ.
Свидтель, не моргнувши глазомъ, продолжалъ:
— Видите, господа судьи, молчаніе есть знакъ согласія. И такъ, когда я нашелъ письмо, Безюке, отплывшій нсколько недль назадъ, былъ уже слишкомъ далеко для того, чтобы я могъ ему передать конвертъ. Тутъ-то я и ршился вскрыть его, и вы можете себ представить весь ужасъ моего положенія…
Ужасно было также и положеніе публики, все еще не знавшей содержанія письма, о которомъ такъ долго шла рчь.
Каждый изъ присутствующихъ вытягивалъ шею, но не могъ ничего разсмотрть, кром пяти красныхъ печатей, гипнотизирующихъ, точно выростающихъ съ минуты на минуту до огромныхъ размровъ.
Бонпаръ говорилъ:
: — Я васъ спрашиваю, что мн было длать, узнавши вс эти ужасы? Догнать Фарандолу вплавь? Я подумалъ было и объ этомъ, но не понадялся на свои силы. Помщать отплытію Туту-панпана, Открывши моимъ согражданамъ содержаніе этого отвратительнаго письма? Охладить ихъ увлеченіе этимъ громаднымъ ведромъ холодной воды? Да они бы меня камнями побили. Признаюсь, этого я испугался… Я не посмлъ даже показаться въ Тарасконъ, затрудняясь тмъ, что тамъ сказать. Тогда-то я спрятался на другой стогн рки въ Бокер, откуда могъ все видть, оставаясь самъ невидимымъ. Тамъ я занялъ дв должности: сторожа ярмарочнаго поля и хранителя замка. Свободнаго времени было довольно, разумется. Съ вершины старой башни въ хорошую подзорную трубу я видлъ на другомъ берегу Роны суету моихъ несчастныхъ согражданъ, собиравшихся въ путь. И я терзался, приходилъ въ отчаяніе… Я протягивалъ къ нимъ руки, кричалъ имъ, точно они могли меня услыхать: ‘Остановитесь!… Не узжайте!…’ Я даже пробовалъ предупредить ихъ письмомъ въ бутылк. Скажите, Тартаренъ, подтвердите этимъ господамъ, что я пытался предупредить васъ.
— Я подтверждаю это,— сказалъ Тартаренъ.
— Ахъ, что я выстрадалъ, господинъ предсдатель, когда увидалъ, что Tymy-панпанъ отплываетъ въ страну химеръ!… Но я страдалъ еще больше, когда они вернулись и я узналъ, что здсь изнываетъ въ оковахъ на солом мой славный соотечественникъ Тартаренъ!… Вы мн скажете, быть можетъ, что я раньше долженъ былъ представить доказательство его невиновности. Но, разъ человкъ сталъ на негодный путь, такъ уже мудрено ему попасть опять на добрую дорогу. Я началъ съ того, что не сказалъ ни о чемъ, и мн все трудне и трудне было высказаться, не говоря уже о страх передъ мостомъ, передъ ужаснымъ мостомъ, который надо было перейти для этого. Тмъ не мене, я перешелъ его, этотъ, дьявольскій мостъ. Сегодня утромъ, при ужасающемъ вихр, я перебрался черезъ него на четверенькахъ, какъ при моемъ восхожденіи на Монъ-Бланъ. Помните, Тартаренъ?!
— Помню ли я?— печально отвтилъ Тартаренъ, сокрушаясь сердцемъ о славнйшихъ часахъ своей жизни.
— Какъ его качало, этотъ мостъ! Сколько нужно было имть героизма!… Но я не люблю хвалиться. Въ конц-концовъ, вотъ я здсь, и приношу доказательство, неотразимое доказательство…
— Вы думаете, неотразимое?— сказалъ Мульяръ спокойнымъ голосомъ.— А кто удостовритъ, что это странное письмо, такъ долго забытое вами въ карман, дйствительно писано герцогомъ де-Монсомъ, или лицомъ, называвшимся этимъ именемъ? Доврять-то вамъ, тарасконцамъ, можно только съ большою опаской. Въ теченіе семи часовъ я наслушался здсь такого вранья…
Глухое рычаніе дикаго звря въ клтк пронеслось по зал, по трибунамъ и даже по городскому кругу.
Тараскону не понравились эти слова, и онъ протестовалъ. Гонзагъ Бонпаръ ограничился тмъ, что блаженно улыбнулся.
— Что меня касается, господинъ предсдатель, то я не стану утверждать, будто не преувеличиваю немножко, когда говорю, и что меня можно поставить директоромъ бюро Правды. Но обратитесь вы вотъ къ кому,— онъ указалъ на Тартарена,— правдиве этого человка вы, все-таки, не найдете въ Тараскон.
Не много времени потребовалось Тартарену на то, чтобы признать руку и подпись герцога де-Монса,— подпись, которую онъ, на бду, слишкомъ часто пускалъ въ дло. Поднявшись во весь ростъ и потрясая гнвною рукой страшную тайну изъ-за пяти печатей, онъ заговорилъ:
— Въ свою очередь, господинъ предсдатель, вооруженный этимъ циническимъ писаніемъ, я требую отъ васъ признанія, что не вс лгуны родятся только на юг. А вы насъ, жителей Тараскона называете лгунами! Но мы — только люди съ пылкимъ воображеніемъ, мы увлекаемся въ словахъ, мы фантазёры, вышивальщики, плодовитые импровизаторы, опьяняемые воздухомъ и свтомъ, и сами же мы попадаемся на нашихъ поражающихъ и наивныхъ выдумкахъ… Какая же разница, однако, между нами и вашими сверными лгунами, не знающими ни восторговъ увлеченій, ни моментальныхъ взрывовъ фантазіи, имющими всегда опредленную цль, какую-нибудь подлую задачу, какъ тотъ, кто писалъ это письмо! Да, надо признаться, по части лжи, если возьмется за дло Сверъ, то Югу далеко уже не подъ силу съ нимъ тягаться!…
Заговоривши на такую тему передъ тарасконскою публикой, Тартаренъ долженъ былъ бы овладть сочувствіемъ всей залы. Но, увы, спта была псенка бднаго великаго человка и его популярности. Никто уже его не слушалъ. Всхъ занимало только таинственное посланіе, которое онъ держалъ въ рук.
Несчастный хотлъ еще говорить, ему не дали, со всхъ сторонъ раздавались крики:
— Письмо!… письмо!…
— Отнимите у него письмо, зу!
— Читайте письмо!
Самъ предсдатель Мульяръ счелъ нужнымъ уступить требованію толпы и сказалъ:
— Секретарь, прочтите документъ.
Вс разомъ вздохнули свободно, и въ наступившей тишин слышны лишь были жужжаніе августовскихъ мухъ и почиркиваніе кузнечиковъ.
Секретарь началъ читать немного въ носъ:
‘Господину Гонзагу Бонпару, временному губернатору Портъ-Гараскона. Распечатать подъ 144о 30′ восточной долготы, въ виду острововъ Адмиралтейства’.
‘Любезный господинъ Бонпаръ,
‘Нтъ такой хорошей шутки, которую не слдовало бы когда-нибудь кончить.
‘Поворачивайте вашъ корабль назадъ и возвращайтесь съ миромъ домой въ Тарасконъ.
‘Нтъ никакого острова, ни договора, ни Портъ-Тараскона, ни гектаровъ, ни винокуренъ, ни сахароваренъ, и нтъ ничего ровно… Была только превосходная финансовая операція, принесшая мн нсколько милліоновъ, находящихся въ настоящее время въ безопасномъ мст такъ же, какъ и моя свтлйшая особа.
‘Въ сущности, все это — хорошенькая тарасконада, которую, вроятно, извинятъ мн ваши сограждане и ихъ знаменитый вождь Тартаренъ, такъ какъ она ихъ заняла, развлекла и возвратила имъ совсмъ было утраченную любовь къ ихъ прелестному маленькому городку.

‘Герцогъ де-Монсъ.

‘А, впрочемъ, совсмъ не герцогъ и даже не изъ Монса, а такъ себ — оттуда не далечко’.
На этотъ разъ, сколько ни грозилъ предсдатель приказать очистить залу, ничто уже не въ силахъ было сдержать воплей, дикаго рева, огласившихъ судъ, перешедшихъ на улицы, на городской кругъ, на эспланаду, разнесшихся по всему городу. А! бельгіецъ, негодный бельгіецъ! Попадись онъ въ эту минуту, какъ бы его обдлали, какъ бы спустили его изъ оконца, тычмя головой, въ Рону!
Мужчины, женщины, дти, вс голосили и неистовствовали. Среди этого невообразимаго гвалта предсдатель Мульяръ объявилъ резолюцію суда о невиновности Тартарена и Паскалона, къ великому отчаянію Цицерона-Франкебальма, у котораго такъ и пропала защитительная рчь со всми его verum епіт verо, со всми — а посему, такъ какъ потому, что, задаромъ погибъ весь римскій цементъ его монументальной защиты.
Зала суда пустла, публика расходилась по улицамъ, площадямъ и площадкамъ, продолжая изливать свой гнвъ въ крикахъ: ‘Бельгіецъ!… негодный бельгіецъ!… Обманщикъ Свера!… Лгунъ Свера!’

VI.
Продолженіе и конецъ Меморіала Паскалона.

8 октября. Опять занялъ я свое былое положеніе въ аптек Безюке, вновь пріобрлъ расположеніе моихъ согражданъ и зажилъ прежнею спокойною жизнью между банокъ и стклянокъ, съ той лишь разницей, что Безюке сидитъ теперь въ темномъ углу, точно онъ — ученикъ, и злобно стучитъ пестомъ въ ступк, растирая свои снадобья. Отъ времени до времени онъ перестаетъ толочь, вынимаетъ изъ кармана зеркальце и разглядываетъ свою татуировку. Несчастный Фердинандъ! ни мази, ни пластыри, ничто не помогаетъ, ни даже ‘чесночный супецъ’, предписанный докторомъ Турнатуаромъ. Расписали его этою чертовщиной на всю жизнь.
А я пакетики длаю, этикетки надписываю, отпускаю алоэ и ипекакуану, разговариваю съ кліентами, узнаю все, что длается въ город. Въ рыночные дни къ намъ заходитъ много народа, по вторникамъ и пятницамъ отбоя нтъ отъ постителей. Съ тхъ поръ, какъ поправились виноградники, крестьяне опять принялись за лкарства, за слабительныя. Обожаютъ они это въ округ Тараскона, принимать слабительное для нихъ настоящій праздникъ.
Въ остальные дни недли у насъ тихо, колокольчикъ у двери звонить рдко. Только и дла у меня, что разсматривать надписи на большихъ стеклянныхъ флаконахъ и на блыхъ фаянсовыхъ банкахъ, стоящихъ рядами на полкахъ, и на красующееся надъ конторкой греческое слово фармакопеіа между двумя змями.
Посл столькихъ треволненій и приключеній, мирная тишина моей жизни мн пріятна даже. Я приготовляю къ печати томъ провансальскихъ стиховъ Li Ginjourlo (Les Jujubes) {Грудная яюда — плодъ дерева, называемаго грудная придорожная игла.}. На свер знаютъ эту ягоду, только какъ фармацевтическое средство, у насъ не это — премилыя и превкусныя мелкія красныя оливки, ростущія на деревьяхъ съ блдно-зелеными листьями. Въ этой книжк соберу стихи, въ которыхъ я воспвалъ природу и любовь…
Pcare! Я вижу иногда, проходитъ мимо моя Клоринда, высокая и стройная, подпрыгивая по острой щебенк, ‘походкою кенгуру’, какъ она тамъ говорила. Это она въ церковь ходитъ съ молитвенникомъ въ рукахъ и въ сопровожденіи служанки Альрикъ, которая все по крышамъ лазила. По возвращеніи въ Тарасконъ, она перешла отъ мадемуазель Турнатуаръ въ услуженіе въ маркиз дез’Эспазетъ. И никогда-то Клоринда не взглянетъ даже на аптеку. Здсь, у Безюке, я для нея не существую.
Городъ принялъ свой прежній спокойный видъ. Обыватели прогуливаются по кругу, по эспланад, вечерами ходятъ въ клубъ, въ театръ. Вс вернулись, кром отца Баталье, оставшагося на Филиппинскихъ островахъ основывать новую общину Отцовъ-Блыхъ. Здсь же понемногу, да помаленьку опять открылся монастырь Панперигустъ, возвратился въ него добрый отецъ Везоль (‘Слава Господу Богу!’) съ нсколькими другими отцами, и потихонечку, одинъ за другимъ, начали опять позванивать колокола. Полнаго трезвона еще нтъ, но ждемъ мы его въ очень близкомъ будущемъ.
Можетъ ли кто подумать, что совершилось столько событій! Какъ далеко все это, и какъ забывчива тарасконская раса! Стоитъ только посмотрть на нашихъ охотниковъ, съ маркизомъ дез’Эспазетъ во глав… Каждое воскресенье утромъ отправляются они съ новымъ и неистощимымъ воодушевленіемъ ‘пытать удачи’ на поискъ несуществующей дичи.
Я же по воскресеньямъ, посл завтрака, длаю мой обычный визитъ Тартарену. На томъ же мст домикъ съ зелеными ставнями и около него у ршетки мальчишки-чистильщики сапогъ съ своими ящичками. Но все, все молчаливо… Я отворяю дверь… Герой въ своемъ саду, ходитъ, заложивши руки за спину, вокругъ бассейна съ золотыми рыбками, или сидитъ въ своемъ кабинет, среди малайскихъ ножей и отравленныхъ стрлъ. Онъ почти уже и не смотритъ на любимыя свои коллекціи. Рамка осталась все та же, но до чего измнился человкъ! Хотя его и оправдали, но великій человкъ чувствуетъ, что не подняться ему, онъ разбить, разрушенъ его пьедесталъ, а потому-то онъ и тоскуетъ.
Мы бесдуемъ. Иногда заходитъ докторъ Турнатуаръ, его веселый нравъ и шутки, во вкус Пургона, оживляютъ нсколько это унылое жилище. И Франкебальмъ бываетъ по воскресеньямъ. Тартаренъ поручилъ ему ведёніе своихъ длъ въ Тулон, по взысканію съ него капитаномъ Скрапушина расходовъ на обратную доставку переселенцевъ и вдовою Бравида, требующею обезпеченія своимъ малолтнимъ дтямъ. Какъ справится мой бдный дорогой учитель, если проиграетъ эти два процесса? Онъ уже такъ много потратился на плачевное предпріятіе съ Портъ-Тараскономъ!
О, если бы я былъ богатъ!… Къ сожалнію, не могу я помочь ему тмъ, что зарабатываю у Безюке.
10 октября. Мои Jujubes выйдутъ въ Авиньон у книгопродавца Румениль. Я очень счастливъ. Другая мн удача: здсь устраивается большая кавалькада въ честь святой Марты, на 19 число текущаго мсяца, и заодно будетъ праздноваться возвращеніе тарасконцевъ на землю Франціи. Дурлядуръ и я, оба поэты, мы будемъ изображать провансальскую поэзію на аллегорической колесниц.
20 октября. Вчера, въ воскресенье, состоялась кавалькада: длинный рядъ колесницъ, всадники въ историческихъ костюмахъ, въ рукахъ у нихъ шестики съ кошельками на концахъ для сбора подаяній на бдныхъ, большія толпы народа, зрители во всхъ окнахъ. И, несмотря на это, ни увлеченія не было, ни веселья. Никакая изобртательность устроителей не могла восполнить отсутствія нашей m&egrave,re-grand, чувствовался проблъ, пустое мсто, недоставало колесницы Тараска. Вставали воспоминанія о несчастномъ выстрл тамъ, въ Тихомъ океан, а съ ними просыпалась и глухая злоба. Въ толп послышалось непріязненное рычаніе, когда процессія проходила мимо дома Тартарена. Шайка Костекальда попыталась еще боле возбудить народъ враждебными криками, но маркизъ дез’Эспазетъ, хавшій верхомъ въ костюм храмовника, обернулся на своей лошади и повелительно сказалъ: ‘Эй, тамъ, смирно, господа!’… Видъ у него былъ, на самомъ дл, внушительный, и безпорядокъ тотчасъ же прекратился.
Дулъ сверный, снговой втеръ. Онъ жестоко давалъ намъ себя знать, мн и Дурлядуру, въ нашихъ колетахъ временъ Карла VI, взятыхъ на-прокатъ у зазжей оперной трупны. Мы сидли на двухъ башняхъ, сдланныхъ изъ дерева и картона, такъ какъ наша колесница, запряженная шестью парами блыхъ быковъ, изображала замокъ короля Рене. Злодйскій втеръ пробиралъ насъ до костей, и стихи, которые мы декламировали, дрожали такъ же, какъ большія лютни въ нашихъ рукахъ и какъ мы сами. Дурлядуръ говорилъ мн: ‘Outre! такъ замерзнуть можно!’… сойти нтъ никакой возможности, лстницы, по которымъ мы туда взгромоздились, были приняты.
На городскомъ кругу пытка сдлалась невыносимою… А мн еще, какъ на бду, пришло въ голову — о, тщеславіе влюбленнаго!— прохать переулкомъ, чтобы покрасоваться передъ домомъ маркиза дез’Эспазетъ.
Мы забрались въ узенькую улицу, въ ней едва-едва проходили наши колеса. Домъ маркиза былъ запертъ, мраченъ и тихъ, вс жалузи спущены, какъ бы для выраженія того, что дворянство относится презрительно къ увеселеніямъ простаго люда.
Я продекламировалъ дрожащимъ голосомъ нсколько стиховъ изъ Jujubes и протянулъ мой кошелекъ для сбора пожертвованій. Въ дом не шелохнулось, никто не показывался. Тогда я приказалъ погоньщикамъ хать дальше. Не тутъ-то было, колесница застряла между стнами. Что ни длали, невозможно было двинуться ни впередъ, ни назадъ. А сквозь закрытыя жалузи мы слышали очень близко отъ себя, на одной высот съ нами, подавленный смхъ. Дваться намъ было некуда, такъ мы и сидли на своихъ картонныхъ башняхъ, издрогшіе, потшные…
Ршительно не приноситъ мн счастья замокъ короля Рене! Пришлось отпрягать быковъ, посылать за лстницей, чтобы выручить насъ съ вышки, и на все это ушло не мало времени.
23 октября. Что это за недугъ — стремленіе къ слав? Жить безъ нея нельзя, разъ ея отвдалъ.
Въ воскресенье я былъ у Тартарена, мы говорили, прохаживаясь по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ сада. Изъ-за стны деревья прозда осыпали насъ сухими листьями. Я замтилъ печальное выраженіе лица моего дорогаго учителя и сталъ напоминать ему часы тріумфовъ его жизни. Ничто не могло развлечь его, ни даже аналогіи.между нимъ и Наполеономъ.
— А! вай, Наполеонъ!… забавная шутка!… Солнце тропиковъ раздуло эту тыкву…— онъ показалъ на свою голову.— Не говорите мн никогда объ этомъ, прошу васъ, вы сдлаете мн большое одолженіе.
Я посмотрлъ на него въ крайнемъ недоумніи.
— Тмъ не мене, супруга командира…
— Оставьте, пожалуйста… Потшалась надо мною все время супруга командира!
Мы прошли нсколько шаговъ молча.
Съ порывами втра, уносившаго осенніе листья, доходили до насъ крики маленькихъ чистильщиковъ, игравшихъ на улиц ‘въ пробку’.
Тартаренъ сказалъ мн еще:
— Теперь я все вижу ясно. Тарасконцы открыли мн глаза. Точно операцію мн сдлали и катаракты сняли.
Такимъ я его никогда не видывалъ.
У двери онъ вдругъ пожалъ мн руку и продолжалъ:
— Знаешь, дитя, у меня назначена продажа. Я проигралъ дло съ капитаномъ Скрапушина, а также и съ вдовою Бравиды, несмотря на вс доводы Франкебальма… Строитъ онъ слишкомъ ужь громоздко, его римскій водопроводъ на него же и рухнулъ и раздавилъ насъ своею тяжестью.
Я осмлился робко предложить мои маленькія сбереженія. Я охотно бы отдалъ ихъ, но Тартаренъ отказался.
— Благодарю, дитя мое. Но я полагаю, что отъ продажи оружія, рдкостей, необыкновенныхъ растеній получится достаточно денегъ. Если же не хватитъ, я продамъ домъ. А потомъ — видно будетъ. Прощай, дитя… Все это пустяки.
Вотъ истинная философія!…
31 декабря. Тяжелое горе пережилъ я сегодня. Отпускалъ я въ аптек жен Трюфена лкарство для ея больнаго ребенка, вдругъ шумъ колесъ на площадк заставилъ меня поднять глаза. Мимо прозжала большая карета старухи д’Эгебулидъ. Сама почтенная дама сидла въ ней рядомъ съ чучелой своего попугая, а на передней лавочк — моя Клоринда и съ нею кто-то,— противъ свта я не разобралъ, видлъ только голубой мундиръ и расшитое кепи.
— Кто это съ нашими дамами?— спросилъ я.
— А это внукъ старой графини, виконтъ Шарлексисъ д’Эгебулидъ, офицеръ стрлковаго полка. Разв вы не знаете, что въ будущемъ мсяц его свадьба съ мадемуазель Клориндой?
Я едва на ногахъ устоялъ. Блденъ былъ, вроятно, какъ мертвецъ.
Да, я все еще не терялъ надежды.
— Настоящій бракъ по любви,— дорзывала меня жена Трюфена.— Впрочемъ, знаете на этотъ счетъ нашу поговорку? ‘Кто по любви женатъ, тому ночью радость, а днемъ адъ’.
Я бы и на это согласился, pcare!
5 ноября. Вчера продавали имущество Тартарена. Я не былъ тамъ, но вечеромъ заходилъ въ аптеку Франкебальмъ и передалъ мн вс подробности.
Ужасно это было, судя по разсказу. Изъ этой распродажи ничего не вышло. Торги, по нашему здшнему обыкновенію, происходили передъ домомъ. И — ничего, ни одного су, хотя собралось много народа. Оружіе всхъ странъ, отравленныя стрлы, мадагаскарскія копья, ятаганы, револьверы, винчестеръ о тридцати двухъ выстрлахъ — ни почемъ… Ни почемъ — великолпныя шкуры львовъ изъ горъ Атласа, ни почемъ — альпенштокъ, его покрытый славой альпенштокъ Юнгфрау, и вс богатства, вс диковины, настоящій музей нашего города… все распродано по забавно ничтожнымъ цнамъ… Вра утрачена!
И боабабъ въ маленькомъ горшечк, столько лтъ бывшій предметомъ удивленія для страны!… Когда его выставили на столъ, когда акціонеръ провозгласилъ: ‘Arbos gigantea, цлыя селенія могутъ умститься въ его тни’…— толпа разразилась, кажется, неистовымъ хохотомъ. И Тартаренъ слышалъ этотъ смхъ, прохаживаясь по саду съ двумя друзьями. Онъ сказалъ имъ безъ малйшей горечи:
— И имъ операція сдлана, сняты катаракты у моихъ добрыхъ тарасконцевъ. Теперь и они прозрли… Но, все-таки, они жестоки.
Всего печальне то, что изъ распродажи выручена слишкомъ ничтожная сумма, и Тартаренъ вынужденъ уступить свой домъ маркизу дез’Эспазетъ для его молодыхъ супруговъ.
А онъ, несчастный великій человкъ, онъ-то куда же днется? Неужели перейдетъ черезъ мостъ, какъ уже намекалъ на то? Неужели удалится въ Бокеръ къ своему старому другу Бонпару?
Въ то время, какъ Франкебальмъ, стоя среди аптеки, разсказывалъ мн эти удручающія событія, Безюке пріотворилъ дверь изъ другой комнаты, выставилъ свое неизгладимо-разрисованное лицо и проговорилъ съ дикимъ хохотомъ настоящаго папуасскаго демона:
— Такъ его и надо!… По дламъ его!
Точно его самъ Тартаренъ избезобразилъ татуировкой.
7 ноября. Завтра, въ воскресенье, мой дорогой учитель собирается оставить городъ и перейти мостъ… Мыслимое ли это дло? Тартаренъ изъ Тараскона превратится въ Тартарена изъ Бокера… Подумайте только, звучитъ-то какъ… разница-то какая!… И къ тому же, мостъ, ужасный мостъ… Какъ онъ перейдетъ его? Я знаю, Тартаренъ преодолвалъ и не такія препятствія!… Какъ бы то ни было, подобныя вещи говорятся въ минуты сильнаго раздраженія, но отнюдь не длаются. Я все еще сомнваюсь…
Воскресенье, 10 ноября. Семь часовъ вечера. Я вернулся домой измученный, едва хватаетъ силъ написать нсколько строкъ.
Кончено все, нтъ его,— онъ перешелъ мостъ.
Мы сговорились собраться у него въ три или четыре часа, Турнатуаръ, Франкебальмъ, Бомвьель и Мальбо, старый милиціонеръ, догнавшій насъ уже на пути.
Сердце сжималось у меня при взгляд на эти обнаженныя стны, на опустошенный садъ. Тартаренъ не посмотрлъ даже ни на что.
Есть въ насъ, тарасконцахъ, одно драгоцнное качество, этоподвижность характера. Благодаря ей, мы склонны въ печали мене другихъ народовъ.
Тартаренъ подалъ ключи Франкебальму и сказалъ:
— Передайте маркизу дез’Эспазетъ. Я не претендую на него за то, что онъ не пришелъ. Недаромъ говорилъ Бравида:
Любовь знатнаго господина,
Дружба стакана
Побаловались съ нами,
И не нужны мы имъ больше.
И, обратившись ко мн, онъ прибавилъ:
— На этотъ счетъ ты кое-что видлъ, дитя!
Глубоко тронулъ меня этотъ намекъ на Клоринду. При такихъто обстоятельствахъ онъ, все-таки, вспомнилъ обо мн!
Когда мы вышли на шоссе, дулъ страшный втеръ, и каждый изъ насъ подумалъ про себя: ‘Каково же теперь будетъ на мосту!’
Одинъ Тартаренъ не выказывалъ ни малйшей тревоги. По случаю такого втра на улицахъ не видно было ни души. Встртились только музыканты военнаго хора, возвращавшіеся съ эспланады, обвшанные своими инструментами, укутывающіеся въ шинели.
Тартаренъ шелъ, окруженный нами, точно на прогулку и говорилъ неторопливо. Говорилъ онъ намъ о себ, только о себ, по своему обыкновенію.
— Я, видите ли, страдалъ недугомъ, общимъ всмъ жителямъ нашего края: слишкомъ много питался поглядлками…
Въ Тараскон мы называемъ ‘поглядлками’ все то, что привлекаетъ взоры, что мы желали бы получить и чего не въ состоя ніи взять. Это пища мечтателей, людей съ пылкимъ воображеніемъ. И Тартаренъ говорилъ правду, — никто больше его не услаждался поглядлками.
Я несъ мшокъ, картонъ изъ-подъ шляпы, пальто моего героя, шелъ немного позади и не все могъ слышать. Втеръ заглушалъ нкоторыя слова и все усиливался по мр нашего приближенія въ Рон. Я понялъ, однако, изъ рчи Тартарена, что онъ ни на кого не иметъ зла на сердц, онъ говорилъ о себ съ кротостью истиннаго философа.
— Бездльникъ Додэ написалъ про меня, будто я Донъ-Кихотъ въ тл Санхо… Правду онъ сказалъ. Типъ Донъ-Кихота, толстаго, рыхлаго, размякшаго отъ собственнаго жира, неспособнаго подняться въ уровень съ своею мечтой, встрчается довольно часто въ Тараскон и въ его округ.
Немного дале, на перекрестк одного переулка, мы видли спину Экскурбанье. Проходя мимо лавки оружейника Костекальда, назначеннаго въ это утро муниципальнымъ совтникомъ города, Экскурбанье вопилъ во все горло:
— А-га!… Fen d brut!… Да здравствуетъ Костекальдъ!
— Я даже и на этого не сержусь,— сказалъ Тартаренъ,— несмотря на то, что въ немъ выразились самыя гадкія черты тарасконскаго юга. Я уже не говорю о его крикахъ, хотя онъ голоситъ больше, чмъ слдовало бы, но я указываю на его ужасающую страсть ко всмъ поддлываться, всмъ понравиться, доводящую его до самыхъ мерзкихъ подлостей. Передъ Костекальдомъ онъ оретъ: ‘Тартарена въ Рону!’ Будь онъ съ нами, онъ кричалъ бы, изъ желанія угодить мн, что надо утопить Костекальда. Но, оставя это въ сторон, дти мои, милый народъ — наша тарасконская раса, и безъ нея Франція давно бы умерла отъ педантизма и скуки.
Мы подошли къ Рон. Унылый закатъ ложился красноватымъ отблескомъ на разбитыя облака. Втеръ какъ будто стихалъ, тмъ не мене, переходъ черезъ мостъ представлялся далеко не безопаснымъ. Вс остановились у входа на него, и Тартаренъ не звалъ насъ идти дальше.
— Ну, теперь прощайте, дти мои…
Вс обнимались, онъ началъ съ Бомвьеля, старшаго лтами, и кончилъ мною. Я плавалъ, ручьями разливался, не имя возможности вытереться, такъ какъ все еще держалъ въ одной рук чемоданчикъ, въ другой пальто, и могу сказать, что облилъ слезами великаго человка.
Самъ онъ былъ глубоко взволнованъ,— взялъ свои вещи, въ одну руку картонъ, перекинулъ черезъ нее пальто, въ другую — чемоданчикъ. Турнатуаръ сказалъ:
— Въ особенности, себя берегите, Тартаренъ… Нездоровый климатъ въ Бокер… Чесночный супецъ… не забывайте.
Тартаренъ отвтилъ, подмигивая глазомъ:
— Не бойтесь… Знаете поговорку про старуху: Чмъ дольше старуха поживала, тмъ больше ума набирала, а потому умирать не желала. Я поступлю, какъ старуха.
Мы видли, какъ онъ удалялся по мосту, немного грузнымъ, но все еще бодрымъ шагомъ. Мостъ страшно качало. Два или три раза Тартаренъ останавливался придержать шляпу, чуть не унесенную втромъ. Мы кричали ему издали, не рискуя двинуться дальше:
— Прощайте, Тартаренъ!
Не оглядываясь на насъ, не говоря ни слова отъ сильнаго волненія, онъ только махалъ намъ картономъ изъ-подъ шляпы…
— Прощайте… прощайте…

——

Три мсяца спустя. Воскресенье вечеромъ. Опять развертываю я этотъ Меморіалъ, давно уже прерванный, опять берусь за зеленую тетрадь съ потертыми углами, которую оставлю моимъ дтямъ, если когда-нибудь мн суждено ихъ имть… Началъ я ее за пять тысячъ льё отъ Франціи, со мною переплыла она моря, со мною была въ тюрьм, нигд не разставался я съ нею. Мста остается въ ней немного, и я пользуюсь имъ, чтобы занести въ нее слухъ, распространившійся по городу ныншнимъ утромъ: Тартарена нтъ уже въ живыхъ!
Въ теченіе трехъ мсяцевъ о немъ ничего не было извстно. Я зналъ, что онъ проживаетъ въ Бокер, у Бонпара, помогаетъ ему караулить ярмарочное поле и хранить замокъ. Много разъ, стосковавшись о моемъ добромъ учител, я собирался пойти его навстить, но проклятый мостъ такъ и не далъ мн исполнить моего сердечнаго желанія.
Однажды я смотрлъ на Бокерскій замокъ, и мн показалось, будто на самомъ верху башни кто-то наводитъ подзорную трубу на Тарасконъ. Человкъ этотъ напоминалъ, какъ будто, Бонпара. Онъ скрылся, вошелъ въ башню и вернулся съ кмъ-то другимъ, полнымъ, похожимъ на Тартарена. Этотъ посмотрлъ тоже въ трубу, потомъ отстранилъ ее и сталъ махать руками, точно давая понять, что узналъ меня. Но было это такъ далеко, такъ неясно, что я не испыталъ того волненія, какого могъ бы ожидать.
Ныншнимъ утромъ, въ тревожномъ настроеніи, самъ не знаю отчего, я пошелъ побриться, какъ длаю это каждое воскресенье. Меня поразилъ странный видъ неба, сумрачный, желтоватый, безъ блеска, ярко очерчивающаго контуры деревьевъ, скамей, тротуаровъ, домовъ. Я обратилъ на это вниманіе Марка-Аврелія, цирюльника.
— Какое необыкновенное солнце! Не гретъ и не свтитъ… Ужь не затмніе ли?
— Да разв же вы этого не знали, мосье Паскалонъ? Объ этомъ печаталось съ перваго числа мсяца.
Держа меня пальцами за носъ и проводя около него бритвой, онъ сказалъ:
— А новость вы знаете?… Говорятъ, нашъ великій человкъ приказалъ долго жить.
— Какой великій человкъ?
Когда онъ назвалъ Тартарена, я чуть не зарзался его бритвой.
— Вотъ что значитъ покинуть родину!… Не могъ онъ жить безъ Тараскона…
Цирюльникъ Маркъ-Аврелій самъ не сознавалъ, какую сказалъ истину.
Да, безъ Тараскона и безъ славы онъ, несомннно, жить не могъ.
Бдный, добрый учитель! бдный, великій Тартаренъ!…
А все же, каково совпаденіе… затмніе солнца въ день его смерти!
Престранный народъ наши тарасконцы. Я готовъ объ закладъ биться, что извстіе это на всхъ въ город тяжело подйствовало, но они сдлали видъ, будто относятся къ нему очень легко.
И все это потому, что со времени дла съ Портъ-Тараскономъ, доказавшаго, насколько они склонны къ увлеченіямъ и преувеличеніямъ, тарасконцы желаютъ казаться очень положительными, чемъ сдержанными людьми, исправившимися навсегда.
Ну, а если уже говорить правду, то надо сознаться, что ничуть-то мы не исправились,— только, вмсто того, чтобы привирать вверхъ, мы привираемъ внизъ.
Мы уже не говоримъ, какъ прежде: ‘Вчера на бой быковъ собралось боле пятидесяти тысячъ человкъ, по крайней мр’. За то говорится: ‘На бой быковъ пришло вчера съ полдюжины зрителей, да и столько-то было ли еще’…
Опять все то же преувеличеніе.

М. Р.

‘Русская Мысль’, кн. XI—XII, 1890

Доде Альфонс
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тартарен на Альпах, Доде Альфонс, Год: 1885
  2. Бессмертный, Доде Альфонс, Год: 1888
  3. Маленький человек, Доде Альфонс, Год: 1868
  4. Необычайные приключения Тартарена из Тараскона, Доде Альфонс, Год: 1872
  5. Сафо, Доде Альфонс, Год: 1884
  6. Нума Руместан, Доде Альфонс, Год: 1881
  7. Роза и Нинета, Доде Альфонс, Год: 1892
  8. Малыш, Доде Альфонс, Год: 1868
Электронная библиотека