ПОЛЬ БУРЖЕ.
ПОЛЬ БУРЖЕ.
(Jules Lematre: ‘Les Contemporains’. Troiziè,me srie. ‘Paul Bourget’).
——
Н. М. С.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1887
Поль Бурже, Н. М. С., Год: 1887
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Редакція Русской Мысли задумала въ ныншнемъ году познакомить читателей съ выдающимися западно-европейскими критиками нашихъ дней. Съ этою цлью были напечатаны статьи Брандеса, Тона, статья о Тэн Поля Бурже, а въ этой книжк появляется характеристика Поля Бурже, написанная талантливымъ Жюлемъ Леметромъ. Леметръ быстро и заслуженно завоевалъ себ обширную извстность. Статьи его, печатавшіяся отдльно, вышли уже въ трехъ томикахъ, подъ общимъ заглавіемъ: Современники, Въ первомъ томик особенно останавливаютъ на себ вниманіе характеристики Сюли-Прюдома (Русская Мысль напечатала о немъ статью г-жи Цебриковой), Франсуа Коппа, Эрнеста Ренана, Золя, Гюи де Мопассана, во второмъ очень хороши статьи, посвященныя Альфонсу Додэ, Анатолю Франсъ, Франциску Сарсе. Въ третьемъ томик помщены характеристики Октава Фелье, Гонкуровъ, Рошфора, Ришпена, Бурже и нкоторыхъ другихъ современныхъ французскихъ писателей. Въ статьяхъ, переведенныхъ въ ныншнемъ году въ нашемъ журнал, отражаются разнообразные оттнки европейской критической мысли, съ которою все боле и боле переплетаются и наши литературныя движенія по мр того, какъ они становятся ‘.самобытными’ въ серьезномъ смысл этого слова. Ред.
Кажется, ничто не приводило меня въ такое затрудненіе, какъ разборъ произведеній и опредленіе литературной физіономіи Поля Бурже. Его разносторонность и видимая сложность сбиваютъ меня съ толку, Сейчасъ онъ мн представляется однимъ, а нсколько минутъ спустя является совершенно другимъ. Большинство считаетъ его живымъ, нжнымъ, женственнымъ, очень остроумнымъ, изящнымъ и милымъ писателемъ — dandy. Но это еще далеко не вполн его опредляетъ. Напротивъ, многія изъ страницъ, написанныхъ имъ (можетъ быть, большинство), особенно отличаются мужественною силой и поразительною ясностью чисто-философскаго мышленія. А въ то же время онъ кажется во многихъ мстахъ простымъ диллетантомъ, даже плохимъ, неестественнымъ, искусственнымъ, съ болзненною чувствительностью и двусмысленнымъ мистицизмомъ, и рядомъ съ этимъ встрчаешь у него степенный, какъ у священника, умъ, занятый духовною жизнью, серьезный до такой степени, что готовъ видть все въ мрачномъ свт.
Слогъ его представляетъ т же противуположности: онъ то легокъ и силенъ, то педантиченъ и простъ, то замороженъ отвлеченностями, тяжелъ и искусственъ, и вдругъ становится граціознымъ, нжнымъ, выразительнымъ, образнымъ и сильнымъ. Онъ превосходенъ, а въ то же время немногаго недостаетъ, чтобы онъ сталъ, никуда негоденъ. Нельзя не удивляться, что жестокое начало Cruelle nigme и прелестный разсказъ о встрч любовниковъ въ Фолькстон, или сильная картина поединка въ любви двухъ половъ, во вкус Дюма-сына, вышли изъ-подъ одного и того же пера.
Пробгая послднія чудныя страницы, невольно поражаешься фразами, подобными нижеслдующей, которою оканчивается разсужденіе о роди любви въ нашемъ нравственномъ развитіи: ‘Въ продолженіе всей жизни пріобртенное нравственное сокровище, котораго мы состоимъ хранителями, часто неврными, приготовляющими среди поцлуевъ и ласкъ гибель своихъ потомковъ, увеличивается или уменьшается подъ вліяніемъ этой, иногда очень благодтельной, иногда и гибельной страсти’. Или слдующее мсто всегда ослпляетъ меня, какъ великолпная молнія: ‘Одна только любовь, какъ и смерть, не подчиняется человческому произволу. Она дика и свободна, наперекоръ законамъ и модамъ. Женщина, раздвающаяся, чтобы отдаться мужчин, сбрасываетъ съ Своими одеждами и свое соціальное положеніе, она становится для любимаго человка тмъ, чмъ онъ становится для нея: простымъ созданіемъ, счастья котораго не охраняетъ никакая власть и отъ котораго никакой законъ не можетъ удалить несчастія’. Я въ восторг отъ этой красоты мысли и выраженія, но перевертываю страницу и нахожу floraison или avortement qui drive отъ извстнаго характера любви. Я нахожу тамъ, что женщина — существо высшее и очаровательное, faite de scurit inbranlable (состоящее изъ непоколебимой безопасности), какъ будто безопасность въ женщин, а не въ ея поклонник. Или встрчаю такія фразы: ‘Какъ поступить въ данномъ случа? Преклонить колна передъ скорбящею сестрой и обожать ее за ея скорбь…’ Подобныя мста приводятъ меня въ отчаяніе и мое затрудненіе удвояется. Умъ, необыкновенно сильный и проницательный, а вмст съ этимъ изнурительная слабость, педантизмъ и особая склонность къ суеврію, вкусъ къ извстнымъ изысканностямъ, который можно принять почти за снобизмъ. Какъ разобраться во всемъ этомъ?
Поль Бурже, безъ сомннія, поэтъ и романистъ, но онъ также, и, можетъ быть, еще боле, критикъ, не судящій и разсказывающій, но понимающій и чувствующій и, въ особенности, Занимающійся изображеніемъ и усвоеніемъ различныхъ состояній души. Между столькими душами, которыя он проникаетъ и усвояетъ, которая его собственная? Съ перваго взгляда кажется, что чмъ у критика шире умъ и сильне симпатіи, тмъ мене онъ долженъ представлять индивидуальныхъ чертъ току, кто захочетъ опредлить и изобразить его. Наиболе замчательные и ординальные не только между людьми вообще, но и между писателями т, которые не все понимаютъ, не все чувствуютъ, не все любятъ, знанія, умъ и вкусы которыхъ ясно обозначены. Идеальный человкъ, который явится въ послднія времена, вслдствіе того, что будетъ все одинаково понимать и знать, по всей вроятности, почти не будетъ имть духовнаго своеобразія, у него почти не будетъ ни страстей, ни пороковъ, ни странностей. Члены маленькой философской олигархій, которая, по Ренану, будетъ, можетъ быть, нкогда править свтомъ, освобожденные всевдніемъ отъ низшихъ страстей, станутъ походить другъ на друга до такой степени, что сдлаются почти неразличаемы. И съ тхъ поръ писатель, который вполн и глубоко постигнулъ бы вс способы, которыми міръ отражается въ умахъ, могъ бы быть объясненъ только этою же способностью во все проникать и все охватывать.
Намъ до этого еще далеко. Въ самомъ дл, существуетъ столько же видовъ понимать критику, какъ и романъ, театръ или поэзію: личность автора, если онъ ее только Иметъ, ярко отражается въ его критическихъ произведеніяхъ. Требуется только иной разъ немного боле труда, чтобы ее разглядть.
Слишкомъ очевидно, что критикъ, какъ и всякій другой писатель, вкладываетъ въ свои сочиненія свой характеръ и воззрнія на жизнь, такъ какъ разбираетъ другіе умы съ точки зрнія своего собственнаго, разница между Тэномъ, Инваромъ и Сентъ-Бвомъ такъ же велика, какъ, напримръ, между Корнелемъ, Расиномъ и Мольеромъ, да и, наконецъ, критика есть изображеніе міра настолько же личное, относительное и тщеславное, а Потому и интересное, какъ и изображеніе его въ другихъ видахъ литературныхъ произведеній.
Критика измняется до безконечности въ зависимости отъ изучаемаго предмета, отъ лица, его изучающаго, и отъ точки зрнія этого лица. Содержаніе ея составляютъ произведенія, люди или идеи. Она можетъ судить или Только опредлять. Первоначально догматическая, она стала историческою И научною, но развитіе ея кажется еще не кончилось. Тщеславная, какъ доктрина, поневол неполная, какъ наука, она, можетъ быть, сдлается современемъ просто искусствомъ наслаждаться книгами и обогащать и утончать ими свои впечатлнія.
Низаръ начинаетъ съ того, что составляетъ себ общую и какъ бы очищенную идею французскаго геніи. Эту идею онъ извлекъ сразу изъ общаго обзора французской литературы. Онъ вводитъ въ нее, какъ составную кастъ, врованіи спиритуалистической философіи. Съ идеаловъ, такимъ образомъ составленнымъ, онъ сравниваетъ произведеніи писателей и восхищается ими или порицаетъ ихъ, смотра по тому, насколько они къ нему приближаются. Кром того, онъ уединяетъ эти произведенія и почти всегда пренебрегаетъ личностью самихъ писателей, или если и говоритъ о нихъ, то для того только, чтобы во ими свободы води поставить имъ въ заслугу или осужденіе служеніе или измну литературному идеалу, опредленіе котораго онъ положилъ въ основу своей критики. Низаръ съ умысломъ не видитъ никакой необходимой связи между произведеніями и ихъ авторами, между этими послдними и общественною средой, ни между послдовательными эпохами. Однако, его Исторія развертывается но неумолимому плану, а французскій геній походитъ у него на нравственную личность, которая развивается, потомъ приходитъ въ упадокъ въ продолженіе поколній. Отсюда его отличается строгимъ единствомъ. Она очень систематична, крайне пристрастна и неполна. Но какъ умъ Визара интересенъ, тонокъ, деликатенъ и высомренъ! Тонъ въ своей Исторіи англійской литературы поступаетъ совершенно наоборотъ и длаетъ, однако, то же самое. Дизаръ разсматриваетъ только произведенія, Тэнъ же старается разсмотрть въ особенности ближайшія или дальнйшія причины, вслдствіе которыхъ они явились. Низаръ срзываетъ произведенія съ изъ корня, а Тэнъ изучаетъ эти корня до ихъ мельчайшихъ развтвленій и даже почву, на которой они ростутъ. До это объясненіе книгъ людьми, а людей расой и средой служитъ по большей части только уловкой, потому что критикъ напередъ уже составилъ себ, не говоря объ этомъ, первымъ быстрымъ обзоромъ англійской литературы идею англійскаго генія (какъ Низаръ генія французскаго), и отсюда уже выводитъ условія и среду, въ которыхъ должны были создаться чисто-англійскія произведенія. И затмъ т изъ нихъ, которыя не объясняются этою средой, онъ стремятся оставлять въ сторон. Такимъ образомъ онъ приходитъ до другой дорог къ той же узкой исключительности, какъ и Низаръ. Спиритуализмъ одного и позитивизмъ другаго приводятъ къ сходнымъ результатамъ., И мы можемъ повторить только что сказанное: Исторія Тэна крайне систематична, пристрастна и неполна, но какъ умъ Тэна интересенъ! Бацая сила обобщенія и, вмст съ тмъ, какая магическая сила красокъ въ произведеніи этого поэта-логика! И такъ, догматическая или научная, литературная критика, въ конц-концовъ, есть ничто иное, какъ личное, преходящее произведеніе человка. Сентъ-Бвъ очень искусно пользуется обоими методами, иногда оцниваетъ, но чаще описываемъ и судитъ произведенія, согласно традиціи’ классическому вкусу, но расширяетъ эту традицію и гораздо охотне занимается, прогуливаясь по всей литератур, набрасываніемъ нравственныхъ портретовъ и біографій вставляетъ множество отдльныхъ, но превосходныхъ очерковъ въ то, что Онъ такъ хорошо назвалъ естественною исторіей умовъ.
Я прохожу молчаніемъ различныя сочетанія доктрины, исторіи и психологіи, свойственныя Шереру, Монтегю и Брюнетьеру. Но или я очень ошибаюсь, или Поль Бурже изобрлъ почти новый родъ критики. Критика становится для Бурже исторіей его собственнаго умственнаго и нравственнаго развитія. Это, такъ сказать, критика, говорящая о себ. Его умъ является продуктомъ почти исключительно конца нашего столтія (вліяніе греко-латинскихъ традицій мало замтно на немъ), онъ придерживается писателей послднихъ тридцати лтъ, выбирая между ними, тхъ, которые подходятъ къ складу его ума и сердца. Онъ не составляетъ ни ихъ біографій, ни портретовъ, не. разбираетъ ни ихъ книгъ, ни ихъ методы, онъ не опредляетъ даже впечатлнія, которое производятъ на него ихъ книги, какъ произведенія искусства: Бурже только старается хорошенько объяснить и описать т изъ ихъ душевныхъ состояній и идей, которыя онъ лучше усвоилъ и которыя ему наиболе симпатичны. Занимаясь, въ сущности, только исторіей своей собственной души, онъ, вмст съ тмъ, пишетъ исторію наиболе оригинальныхъ чувствъ своего поколнія и вкладываетъ тмъ самымъ значительный и законченный трудъ въ нравственную исторію нашей эпохи.
Однимъ изъ способовъ узнать Поля Бурже было бы поступить съ нимъ такимъ же образомъ, какъ онъ поступилъ съ десятью писателями, которые являются въ его Опытахъ современной психологіи. Нужно бы было отыскать, говоря его собственными словами, ‘такіе способы чувствовать и наслаждаться жизнью, какіе онъ предлагаетъ боле молодымъ, чмъ онъ’, или своимъ сверстникамъ, потому что, кажется, Поль Бурже иметъ довольно большое вліяніе на современную молодежь,— можетъ быть,: не на ту, которую классическое образованіе выдвинуло слишкомъ впередъ и которую поддерживаетъ и защищаетъ латинская и галльская традиція, но на боле безпокойную, боле нервную часть пишущей молодежи. Почести, воздаваемыя ему публично академіей, нисколько не мшаютъ наиболе смлымъ молодымъ писателямъ и наиболе безпокойнымъ умамъ, вагнеріанцамъ, символистамъ и т. д. (esthè,tes, mallarmistes) уважать и почитать его какъ своего наставника. И, кром этого, за него вс молодыя женщины. Никто, можетъ быть, въ настоящее время не внушаетъ боле нжнаго поклоненія. Для многихъ онъ лучшій поэтъ, другъ, утшитель, почти духовный отецъ. За то многіе люди зрлаго возраста, въ особенности между приверженцами галльской старины и классицизма, его не переносятъ. Но любятъ его или нтъ, все же нужно признаться, что’ онъ представляетъ одну изъ самыхъ богатыхъ замчательныхъ силъ, произведенныхъ нравственною и литературною культурой второй половины этого столтія.
Въ, особенности замчательна въ немъ любознательность въ, области ума и чувства, способность и стремленіе узнать, испытать, и понять совершенно новыя, состоянія души, именно такъ, какъ они являются въ произведеніяхъ нашихъ наиболе оригинальныхъ писателей. Онъ самъ резюмируетъ существенное содержаніе своихъ Опытовъ слдующимъ образомъ: ‘На Ренан и братьяхъ Гоннуръ. я (подавалъ источникъ меланхоліи, скрывающійся въ диллетантизм. На Стендал, Тургенев и Аміел я попытался указать нкоторыя изъ роковыхъ послдствій космополитизма. Поэма Бодлера и комедія Дюма дали мн поводъ прослдить нсколько оттнковъ современной любви и показать ея испорченность и безсиліе передъ анализирующимъ умомъ. Густавъ Флоберъ, Леконтъ де-Лиль и Тэнъ дали мн возможность показать, какое дйствіе производитъ наука на людей съ различною силой воображенія и воспріимчивости. На Ренан, Гонкурахъ, Тэн и Флобер я могъ изучить нсколько случаевъ столкновенія между демократіей и высшею культурой’.
И дйствительно, здсь заключается полный перечень чувствъ, безпокойствъ и мученій, воображаемыхъ и испытываемыхъ душой современнаго человка. Эту душу Бурже старается себ усвоить и полюбить всецло, до ея самихъ болзненныхъ и скоропреходящихъ явленій. Онъ иметъ странную слабость къ мрачной и мистической поэзіи послднихъ маленькихъ литературныхъ кружковъ (что и внушило имъ такое поклоненіе къ нему). Онъ не хочетъ допустить предположенія, что какое-нибудь изъ движеній мысли его времени осталось ему чуждо и непонятно. Это щепетильная предосторожность критика.
Считая космополитизмъ однимъ изъ явленій нашего вка и онъ сталъ космополитомъ, старался имъ сдлаться. Онъ провелъ столько же времени въ Лондон и Флоренціи, сколько и въ Париж. Онъ даже жилъ въ Испаніи и Марокко, и меня очень интересуетъ, что могъ дать Марокко ему — мыслителю, человку внутренней мечты? Онъ стремится также узнать и полюбить послднія утонченности современной роскоши, онъ бы огорчился, если бы упустилъ хотя одну подробность изящнаго образа жизни, изобртеннаго послдними представителями цивилизаціи. Это ему принадлежитъ, это его собственность по такому же праву, какъ и диллетантизмъ или космополитизмъ, и вотъ почему этотъ психологъ, который бываетъ очень рдко и то въ слабой степени пейзажистомъ, такъ часто описываетъ мебель и убранство.
Однако, между чувствами, опредляемыми и объясняемыми Полемъ Бурже съ одинаковою точностью, можно отличить испытываемыя имъ естественно и предпочитаемыя отъ тхъ, которыя, онъ старается себ усвоить, а также узнать, какихъ изъ писателей, которыми онъ занимается, онъ наиболе придерживается.
Отъ Бодлера, къ которому его пристрастіе очевидно, онъ заимствуетъ странную смсь чувственности и мистицизма, родъ нсколько испорченнаго католицизма. Это чувство очень свойственно нашему поколнію. Юно нисколько не походитъ на классическій эротизмъ. Оно показываетъ нсколько ослабвшую расу, уменьшеніе мускульной силы и утонченность нервной системы, стойкость анализирующаго ума даже передъ ощущеніями наиболе способными заставить васъ потерять голову, а вслдствіе этого извстная неспособность вполн и спокойно наслаждаться физически, чувство этого безсилія, странное возвращеніе къ полной невоздержанности, къ презрнію плоти, и въ самомъ паденіи стремленіе къ чистот, на половину притворное, на половину искреннее, которое усиливаетъ прелесть грха и обращаетъ его въ интеллектуальный и коварный грхъ. Отъ Ренана онъ заимствовалъ аристократическое высокомріе и въ особенности диллетантизмъ,— ‘эту, въ одно и то же время, въ высшей степени интеллектуальную и чувственную наклонность духа, приводящую насъ поочередно къ различнымъ образамъ жизни и заставляющую насъ заниматься всми ими, не предаваясь исключительно ни однимъ изъ нихъ’. Отъ Тэна онъ заимствовалъ духъ научнаго изслдованія, привычку къ извстнымъ пріемамъ сочиненія и языка и любовь къ широкимъ обобщеніямъ. Отъ Дюма-сына (вещь довольно неожиданная) онъ заимствовалъ трагическое вниманіе въ вопросамъ морали въ драмахъ любви. Отъ Флобера, Гонкуровъ, Леконтъ де-Лиля и вообще отъ всхъ писателей чисто-‘художниковъ’ Поль Бурже, кажется, не заимствуетъ ничего особенно важнаго, хотя и понимаетъ ихъ превосходно. Но Стендалю принадлежатъ вс его симпатіи. Стендаль его страсть, его порокъ и нердко его предразсудокъ. Стендаль — единственный писатель, предшествующій поколнію 50-хъ годовъ, котораго онъ помстилъ въ свою галлерею. Онъ всегда произноситъ его имя нсколько таинственно, какъ имя тайно исповдываемаго божества. ‘Анри Бейль’ — это имя иметъ для него прелесть уменьшительнаго имени или важность имени священнаго и скрываемаго, которое извстно только посвященнымъ. Онъ произноситъ ‘Анри Бейль’ такъ, какъ мольеристъ произноситъ ‘Poquelin’. Это поклоненіе въ немъ совершенно законно, такъ какъ Фгендадь владлъ съ большею увренностью, тонкостью, смлостью и послдовательностью, чмъ какой бы то ни было цисатель, орудіемъ, которымъ пользовался самъ Бурже для изслдованія наиболе замчательныхъ чувствъ своего поколнія или для воспроизведенія ихъ въ себ,— анализомъ.
Такимъ образомъ, мы указали дв новыя черты ума Поля Бурже. Онъ — аналистъ и пессимистъ (онъ ‘печаленъ’, если это вамъ больше нравится). Не будемъ раздлять эти два понятія, потому что у него они очень тсно связаны. Бурже принадлежитъ, очевидно, къ тмъ, которые меньше заняты вншнею жизнью, чмъ внутреннею, которые мене чувствительны къ удовольствію видть и передавать образы предметовъ и различные виды человческой жизни, чмъ раздагать чувства к мысли ны ихъ первообразные элементы и переходить отъ одного духовнаго явленіи къ другому, пока не дойдешь до неразлагаемаго. А анализирующій умъ приводитъ естественно къ сильной печали. Отчего? Да оттого, что этотъ послдній неразлагаемый элементъ есть всегда или роковой инстинктъ, или неудовлетворенное желаніе. Бурже всегда кончаетъ тмъ, что въ глубин душъ, которыя онъ изучаетъ, находитъ (какую бы форму она ни принимала и въ какія бы краски ни одвалась) необходимость вещей или несоотвтствіе между идеаломъ и дйствительностью, между нашею мечтой и нашею судьбой. А это печально.
Эта печаль, если можно такъ выразиться, двухъ степеней. Полъ Бурже говоритъ намъ, что вс душевныя состоянія, которыя онъ анализировалъ, приводятъ къ пессимизму. Этотъ призракъ пессимизма стоитъ на конц всхъ дорогъ, которыя, онъ прочистилъ себ въ то, что Шекспиръ называетъ лсомъ душъ, тогда какъ бодлеризмъ содержитъ, даже въ своемъ угожденіи плоти, сознаніе своего недостоинства и всеобщаго грха. Диллетантизмъ, этотъ даръ заниматься съ одинаковымъ успхомъ и удовольствіемъ различными видами духовной жизни, заключаетъ въ себ невозможность успокоиться ни въ одномъ. Данью за интеллектуальный аристократизмъ является болзненная чувствительность къ грубымъ явленіямъ дйствительной жизни. Космополитизмъ, показывающій безграничность и разнообразіе міра, этимъ самымъ даетъ чувствовать почти въ то же время однообразіе и безполезность, планета кажется меньше тмъ, кто ее лучше знаетъ. Духъ научнаго изслдованія показываетъ, что міръ управляется слпыми силами и что въ немъ отсутствуетъ добро. И такъ дале. А если эти различные способы видть и чувствовать печальны уже сами по себ, то при ихъ анализ, показывающемъ эту печаль неисцлимою, она удвоивается. Короче, знать — значитъ быть печальнымъ, потому что всякое знаніе приводитъ насъ къ утвержденію непознаваемаго и суетности человческаго существованія. Судите, можетъ ли быть Бурже веселымъ, не имя для своего утшенія ни сильныхъ развлеченій, ни полной дятельности жизни, ни могучаго темперамента своего учителя Стендаля?
Поль Бурже, однако, не признаетъ себя пессимистомъ, и совершенно напрасно. Пессимистъ не долженъ быть непремнно человкомъ убжденнымъ въ преобладаніи въ мір зла надъ добромъ, ни мизантропомъ, ни ипохондрикомъ, ни во всемъ отчаявшимся и разочарованнымъ. Каждый, кто размышляетъ о человческой судьб, находитъ ее непонятномъ и не иметъ утшенія ни въ христіанской вр, ни въ наивномъ врованіи въ прогрессъ, можетъ быть названъ пессимистомъ. Самый фактъ что не понимаешь ничего происходящаго въ мір и не находишь ему никакого объясненія, достаточно печаленъ, если, додумать. Это не мшаетъ вести жизнь подобную другимъ, наслаждаться, при случа, небомъ, чистимъ воздухомъ или мужскимъ и женскимъ обществомъ, но въ минуты, когда объ этомъ думаешь, едва ли возможно, при отсутствіи положительной вры, быть оптимистомъ: слишкомъ много безполезныхъ и нелпыхъ страданій и со всхъ сторонъ слишкомъ густая стна тьмы. Бурже напрасно въ этомъ не сознается. Даже его слогъ иметъ оттнокъ, въ которомъ нельзя ошибиться: онъ издаетъ плачевный, жалобный, печальный тонъ.
Конечно, отсутствіе положительной вры и духъ анализа могутъ перейти у нкоторыхъ въ легкомысліе (напримръ, у Монтеня), но не у тхъ, у кого чувствительность къ нравственному добру и злу особенно развита. А Поль Бурже одинъ изъ такихъ умовъ. И въ этомъ, мн кажется, заключается его послднее свойство, наиболе отличающее его отъ другихъ. Онъ съ большою силой и ясностью опредляетъ разницу между моралистомъ и психологомъ.
‘Моралистъ,— говоритъ онъ,— очень близокъ къ психологу по предмету своего изученія, потому что какъ тотъ, такъ и другой стремятся постичь основы душевныхъ движеній и узнать двигателей человческихъ поступковъ. Но психологъ стремится только къ знанію я имъ однимъ вполн довольствуется. Онъ видитъ зарожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ сочетанія, видитъ, какъ ощущенія переходятъ въ волненія и разсужденія, какъ состоянія сознанія постоянно образуются и исчезаютъ, видитъ все сложное и измнчивое произростаніе ума и сердца. Напрасно моралистъ объявляетъ нкоторыя изъ этихъ душевныхъ состояній преступными, нкоторые изъ этихъ процессовъ заслуживающими презрнія, нкоторыя изъ этихъ измненій ненавистными. Едва ли психологъ понимаетъ, что значитъ преступленіе, презрніе или негодованіе. Онъ даже увлечется описаніемъ опаснаго душевнаго состоянія, которое возмущаетъ моралиста, онъ наслаждается тмъ, что понимаетъ преступное дйствіе, если оно изобличаетъ сильную натуру и если чрезвычайная работа, которую оно показываетъ, кажется ему своеобразной. Однимъ словомъ, психологъ анализируетъ только ради анализа, моралистъ же анализируетъ ради сужденія’.
Но какую бы разницу ни проводилъ здсь Поль Бурже между этими двумя видами умовъ, если его нельзя назвать вполн моралистомъ, то тмъ мене настоящимъ психологомъ. По крайней мр, это психологъ, сильно мучимый вопросами моралиста, очень возбужденный, безпокойный, иногда, устрашенный. Онъ довольно часто безпокоятся о, послдствіяхъ, которыя могутъ имть проводимыя имъ идеи для счастья и нравственнаго блага человчества. Онъ охотно восклицаетъ (словами боле выразительными и не вознося рукъ, но скоре закрывая ими глаза): ‘Кyда мы идемъ?’ Вс его изслдованія оригинальныхъ чувствъ современниковъ служатъ ему, въ то же самое время объясненіемъ смысла цли жизни. Онъ къ ней относится очень глубоко и серьезно, всегда безъ шутки, насмшки или легкомыслія. Ему незнакома улыбка. Онъ антиязычникъ и антигаллъ. Мы видимъ у него любовь въ цломудрію, что почти всегда служитъ признакомъ христіанскаго воспитанія, и очень часто живое воспоминаніе о католической вр дтства. Онъ такъ же серьезно относится, какъ я уже сказалъ, къ любви и къ своимъ драмамъ, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ ученикъ Стендаля, одного изъ наиболе смлыхъ аналистовъ, выразилъ въ самомъ краснорчивомъ изъ своихъ произведеній такую горячую симпатію къ автору И такъ, онъ совершенно сроднился съ бодлеризмомъ, ренанизмомъ и бейлизмомъ, можетъ быть, преднамренно, какъ артистъ, задавшійся мыслью отразить въ душ и усвоить направленіе извстной литературной эпохи. До главное мсто въ его сердц и во всемъ существ занимаетъ болзненная забота о нравственной жизни, невозможность наслаждаться одною любознательностью и отвлеченнымъ мышленіемъ. Арманъ де-Кернъ посл своего ‘преступленія любви’ — именно Поль Бурже, а де-Кернъ — это Ріонсъ Дюма-сына — за вычетомъ ума.
Вс эти свойства Доля Бурже, какъ критика, вы встртите въ его романахъ, съ нкоторымъ прибавленіемъ, быть можетъ. Тамъ вы найдете эту своеобразную любознательность, это желаніе жить (умственно и физически) самою утонченною жизнью своего времени, иногда извстный дендизмъ и какую-то немного узкую деликатность въ женскомъ вкус. Онъ любитъ ‘современность’, но только аристократическую. Въ самомъ дл ни въ народ, ни въ мелкой буржуазіи, но только въ праздныхъ классахъ, чувствительность которыхъ еще боле развита отъ пользованія всевозможными утонченностями жизни, могъ встртиться родъ любви довольно сложный, разнообразный, чтобы предоставить ему работу, достойную его силы анализа. къ тому же, врожденная склонность влекла его къ этому обществу, къ жизни, которую ведутъ въ окрестностяхъ Arc-de-Triomphe, и къ душамъ и тлу женщинъ, ихъ населяющихъ.
Онъ нсколько зараженъ великосвтскою англоманіей и иметъ очень замтную слабость къ прекраснымъ иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Париж. Одно изъ его первыхъ произведеній, — поэма меланхолическая и немного наивная, и въ особенности поэма, въ которой много того, что называется ‘шикомъ’. До было бы несправедливостью и ребячествомъ очень на этомъ настаивать.
Сила анализа, столь замчательная въ его Опытахъ, не мене изъ романахъ. Никто, мн кажется, посл m-me де-Лафайеттъ, Расина, Мариво, Лакло, Бенжамена Констана, Стендаля, не длалъ выводовъ съ большимъ успхомъ, не описывалъ съ большею врностью, не увлекалъ большею правдоподобностью, не раскрывалъ боле подробно чувствъ, которыя должно испытывать извстное лицо въ извстномъ нравственномъ состояніи. Это возбуждаетъ: иногда, помимо того волненія, которое драма вызываетъ сама по себ, особый интересъ, какъ къ прекрасному уроку анатоміи. Страницы, гд Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня Deuxiè,me Amour противится новому испытанію, или какою чистою юношескою любовью Гюберъ Ліоранъ любитъ m-me де-Совъ, или какъ въ Crime d’amour, откровенность и, невинность Елены, Щадель обращаются противъ нея и только усиливаютъ недоврчивость Армана де-Керна, или какимъ путемъ Елена доходитъ дотого, что ршается пасть, чтобы отомстить человку, не врившему ей, и заставить, его ей, наконецъ, поврить,— вс эти страницы, да и многія другія, представляютъ превосходные образцы живой психологіи. Въ самомъ дл, я думаю, что ни одинъ писатель, не исключая самого Стендаля, не показалъ, боле проницательности въ изученіи ‘чувствъ любви’.
Возьмемъ любое мсто наудачу,
‘Подобно всмъ романтическимъ женщинамъ, Елена заботливо вносила деликатность въ. общія съ другомъ наслажденія. Что длаетъ женщину этого рода совершенно непонятною для развращеннаго человка, это именно то, что онъ привыкъ отдлять чувственное удовольствіе отъ сердечнаго и наслаждаться при унижающихъ условіяхъ, тогда какъ женщина романтическая, и которая любитъ, знакома лишь съ наслажденіями, связанными съ самою благородною экзальтаціей, и относится къ нимъ съ тмъ же поклоненіемъ, какъ и къ своимъ нравственнымъ волненіямъ. Въ міръ безумныхъ ласкъ и объятій Елена вступала: съ любовнымъ благоговніемъ, почти съ мистическимъ идолопоклонствомъ…’
Въ трехъ довольно короткихъ романахъ и новеллахъ Поля Бурже можно насчитать около ста такихъ страницъ. Есть, чмъ составить себ прочную славу! Опасность, которая представляется писателю, одаренному такою силой анализа, заключается къ искушеніи пользоваться ею неразсчетливо и разлагать иногда съ чрезмрною заботливостью и излишествомъ анатоміи достаточно извстныя и довольно простыя душевныя состоянія. Вншніе пріемы психологическаго изслдованія не всегда, быть можетъ, соотвтствуютъ у автора Cruelle nigme предмету итога изслдованія. Онъ нескроменъ въ анализ. Онъ тамъ и сямъ походитъ на хирурга-виртуоза, разложившаго и употребившаго, въ дло вс свои инструменты, всю коллекцію ножей, пилокъ, ножницъ и щипцовъ, чтобы, вскрыть на щек прыщъ.
Мн кажется, напримръ, что угрызенія совсти молодой двушки въ L‘Irrparable, ревность Гюбера въ Cruelle nigme анализируются нсколько продолжительно, причемъ вс изслдованія не оправдываются никакою важною находкой, Это походитъ мстами на упражненіе и на ‘morseau’. Поль Бурже самъ называетъ свой послдній романъ Andr Comlis картиной душевной анатоміи, и онъ совершенно правъ. Положеніе этого современнаго Гамлета, съ такимъ ршительнымъ характеромъ, и который, къ тому же, ни минуты не сомнвается въ своемъ прав, это положеніе таково, что разъ данъ характеръ лица, оно обусловливаетъ въ немъ очень немного чувствъ, и, прятокъ, Самыхъ простыхъ, описаніе которыхъ, безъ конца возобновляемое, становится нсколько однообразнымъ, да, хром того, мы мало интересуемся тмъ, что онъ ощущаетъ, потому что это положеніе слишкомъ необыкновенно, очень далеко отъ всякихъ вроятностей нашей жизни. Почемъ я знаю что сталъ бы я длать, еслибъ случайно узналъ, что въ дни моего дтства очень хорошій человкъ убилъ моего отца? Еслибъ, къ тому же, зналъ, что убійца, любимый моею матерью и самъ безумно влюбленный въ нее, женился на ней, сдлалъ ее совершенно счастливой и, вдобавокъ, долженъ скоро умереть отъ болзни печени? Подобныя предположенія застаютъ меня совершенно врасплохъ. По правд сказать, мн кажется, что я не сдлалъ бы ровно ничего. Нужно было оставить этотъ сюжетъ Габоріо, который не сталъ бы анализировать чувствъ новаго Гамлета, а перенесъ бы дло на почву мелодраматическую и судебную. Или вмсто того, чтобы надлять Андре Корнели такою замчательною энергіей (что, Впрочемъ, плохо вяжется съ удивительною способностью анализировать, приписываемою ему въ то же время), я бы представилъ его существомъ еще боле, загадочнымъ, чмъ англійскій Гамлетъ, и, вдобавокъ, заставилъ бы колебаться и мучиться сомнніями о своемъ нрав на убійство. Безъ сомннія, современный Гамлетъ не пытался бы даже убить своего вотчима, въ особенности когда этотъ вотчимъ самый очаровательный изъ убійцъ, до такой степени очаровательный, что хочется къ нему приложить еще боле нжное имя, потому что, совершенно въ противуположность Шекспиру, Бурже старался представить Клавдія по возможности мене ненавистными, а съ другой стороны собрать вокругъ Гамлета вс обстоятельства, могущія его парализовать, и вызвать дйствіе съ его стороны возможнымъ только при помощи чуда энергіи, Вслдствіе всего вышесказаннаго, Андре Корнели интересуетъ меня только какъ прекрасное сочиненіе по прикладной психологіи на заданную тему. И если уже договаривать до конца, то психологія Поля Бурже, часто равняющаяся, если еще не превосходящая психологію Бенжамена Констана и Стендаля, Иногда мн напоминаетъ m-me де-Суза или m-me де-Дюра своею излишнею запутанностью.
Но что, къ счастью, составляетъ отличительный признакъ Поля Бурже, что оживляетъ его анализы и придаетъ имъ, сверхъ того, трагическій интересъ тамъ, гд они глубоки, это — чувство, котормжъ, какъ мы уже замтили, проникнуты его Опыты: забота о нравственной жизни. Его романы (исключая Andr Gvrnlis) представляютъ борьбу совсти, это повсти сомнній, угрызеній, раскаяній, искупленій и очищеній. L‘Irrparable — исторія молодой двушки, умирающей отъ воспоминанія своего паденія. Deuxiè,me Amours — исторія женщины, которая, будучи разъ обманута, не считаетъ себя вправ любить снова. Самое заглавіе Gruelle inigme показываетъ, что это романъ христіанскій, потому что, то, что Тереза, любя, обязываетъ Гюбера, что Гюберъ возвращается къ Терез презирая ее,— короче, что тло сильне дуга,— все это конечно, не составляетъ загадки для послдователей Беранже или даже важнаго Лукреція. Поль Бурже находитъ служеніе плоти ‘загадочнымъ’, потому что считаетъ его низкимъ и позорнымъ, а считаетъ его таковымъ потому, что онъ христіанинъ въ глубин сердца.
Точно также въ Grime d’amour поступокъ де-Керна будетъ преступленіемъ только въ глазахъ человка, врующаго въ нравственную отвтственность и въ наказаніе души, Арманъ де-Кернъ, существо, зачерстввшее водъ вліяніемъ дтства, лишеннаго материнскихъ попеченій, безнравственности окружавшей среды и, наконецъ, злоупотребленія анализомъ, сошелся съ Еленой не любя и не вря въ чистоту молодой женщины. Покинутая Елена мститъ ему добровольнымъ паденіемъ. И такъ, онъ сталъ виновникомъ ея погибели. Эта мысль приводитъ его въ отчаяніе, мучитъ его и, наконецъ, внушаетъ безконечную жалость ко всеобщему человческому страданію. Онъ приходитъ въ Елен, молятъ ее о прощеніи, и. она его прощаетъ. Видъ страданій другаго (мужа) заставилъ и ее смотрть и жизнь съ христіанской точки зрнія. Слономъ, этотъ романъ представляетъ исторію искупленія, исторію двухъ душъ, очищенныхъ горемъ. Crime d‘amour представляется мн до сихъ перъ лучшимъ произведеніемъ Поля Бурже и однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ романовъ послдняго двадцатилтія. Я не знаю ни одного, гд бы было столько глубокаго анализа, столько душевнаго волненія и который представлялъ бы самымъ достойнымъ изъ насъ боле, врное зеркало ихъ души. Сколько, насъ, которые узнаютъ себя (одни больше, другіе меньше) въ Арман де-Керн! Rio не знакамъ съ этою неспособностью любить вполн, всмъ своимъ существомъ, любить не изъ одного только желаніи и любопытства? Кто не знакамъ съ этою неспособностью иной разъ наслаждаться любовью (и въ этихъ случаяхъ мы остаемся, по крайней мр, спокойными и равнодушными, и это иметъ видъ умственнаго превосходства), а иногда страдать отъ неспособности любить, корда почувствуешь пустоту жизни, безъ вры, одинокой и единственно жадной до новизны, когда подумаешь, какъ хорошо было бы любить и сколько можно совершить дурнаго не люба? Но эта мучительная тревога есть уже начало нравственнаго искупленія,— это знакъ что, не вся еще добродтель въ насъ умерла, что я говорю?— это знакъ способности любить религіозно, боле широко, гуманно, чмъ любятъ самые страстные влюбленные. Во всякомъ случа, именно это составляетъ разницу между Арманомъ де-Керномъ и тни, которые никогда не полюбятъ, безсердечными развратниками, жестокими виртуозами любви, Пальмовомъ или Ловеласомъ, и именно это длаетъ его нашимъ братомъ. Онъ страдаетъ отъ. отсутствія любви, слдовательно, онъ можетъ еще любить.
Прочтя въ первый разъ Crime d‘amour, я впалъ въ заблужденіе. Я подумаю, какъ слабъ и безнравствененъ этотъ человкъ, воображающій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ любить Елены, потому что не вритъ ей, когда она говоритъ, что онъ ея первый любовникъ, но если онъ знаетъ такъ хорошо женщинъ, онъ долженъ былъ бы понять, что эта говоритъ правду. Онъ долженъ былъ ей врить, и даже вря ей, все-таки, не могъ ее любить и не страдать отъ этого.
Но я плохо понялъ. Де-Кернъ вовсе не Вальмонъ. Онъ отъ него еще дальше, чмъ хотлъ того Полъ Бурже. Несмотря на вс слабости и кажущуюся черствость, онъ сохранилъ въ глубин души доброту и нжность, чрезъ которыя и явится его ‘спасеніе’. Но для этого нужно, чтобы онъ не понялъ, Елены, чтобы сталъ причиной ея погибели, чтобы былъ жестокъ и несправедливъ, не желая этого. Это нужно для того, чтобъ однажды онъ содрогнулся передъ сдланнымъ зломъ, раскаялся до глубины души и почувствовалъ въ себ просыпающагося Христіанина, чтобы всталъ передъ нимъ снова вопросъ нравственной отвтственности и другіе вопросы подобнаго рода, и онъ бы увидлъ, какъ при блеск молніи, все ничтожество жизни и всю ея тайну. Арманъ де-Кернъ — человкъ современный, человкъ, пережившій и переиспытавшій вс душевныя состоянія, проанализированныя въ Опытахъ, онъ соединяетъ въ себ вс т нравственныя и умственныя совершенства, которыхъ достигли усилія двухъ послднихъ поколній. Этотъ человкъ ныншняго дня представляетъ странное соединеніе научно-образованнаго ума, утонченной: и печальной чувственности, нравственнаго безпокойства, нжнаго состраданія, возрождающейся религіозности, склонности въ мистицизму и къ объясненію міра чмъ-то непостижимымъ и сверхъестественнымъ. Конецъ. романа Crime a‘amour отличается такимъ же мистицизмомъ, какъ русскій романъ. Но къ чему русскіе писатели пришли чрезъ самопроизвольное движеніе ихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, черезъ изученіе простыхъ сердецъ и зрлище безконечныхъ страданій и безконечнаго самоотреченія, мы доходимъ до того, какъ мн кажется, банкротствомъ анализа и критики у ощущеніемъ пустоты, производимой ими, и массой необъяснимаго, которое они оставляютъ въ мір. Вслдствіе этихъ или другихъ причинъ, но кажется, что наступаетъ смягченіе человческой, души въ конц этого вка и что, быть можетъ, намъ скоро придется присутствовать при возрожденіи Евангелія.
Это смягченіе, произведенное серьезнымъ размышленіемъ, горемъ и состраданіемъ, и составляетъ главное достоинство романовъ Поля Бурже. Оно-то и сообщило такую прелесть его юношескимъ произведеніямъ (La Vie inquiè,te, Les Aveux)!
Я не длаю выводовъ. Поль Бурже достаточно молодъ, чтобъ еще развиться дальше и достичь неожиданныхъ результатовъ. Пусть онъ продолжаетъ насъ плнять, трогать и заставлять мыслить, пусть продолжаетъ быть изящнымъ, важнымъ и нжнымъ, рисуетъ намъ очаровательныя женскія фигуры и изучаетъ драмы любви, происходящія въ глубин совсти. А еслибъ не было нескромнымъ и безполезнымъ выражать желанія, я бы прибавилъ: пусть онъ представитъ намъ еще случаи психологіи страсти, но не ограничивается только этимъ: ему пришлось бы вскор нсколько повторяться. Да и, къ току же, разв трагедіи любви составляютъ все въ нашей жизни? Посмотрите на самихъ себя и вокругъ васъ: вы увидите, что есть нчто и другое на свт. Поль Бурже отлично почувствовалъ это въ Andr Cornlis, но мы отъ него хотимъ вовсе не ‘картинъ чистой анатоміи’, въ особенности такой исключительной. Пусть онъ усомнится, наконецъ, въ своемъ вчномъ Стендал и нсколько даже въ Тэн. Пусть дн употребитъ свои, чудныя способности психолога и моралиста къ анализу не только любви, но и другихъ страстей,— къ изученію не только тхъ положеній, когда мы можемъ встртиться лицомъ къ лицу съ женщиной. Пусть его романы такъ же будутъ разнообразны, какъ и его Опыты. Я ничего боле не требую отъ этого молодаго мудреца, вождя молодежи,— молодежи очень стараго вка.