Поль Бурже, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Поль Бурже¹),

(Жюля Лемэтра).

¹) ‘La vie inqui&egrave,te’, ‘Edel’, ‘Les aveux’, ‘Essaie de psychologie contemporaine’, ‘Nouveauxessais’, ‘L’irreparable’, ‘Cruelle nigme’, Crimed’Amour’ ‘Andr Cornlis’, ‘Les Mensonges’.

I

Не помню, чтобы мн когда-либо приходилось испытывать затрудненія, которыя можно было-бы сравнить съ тми, какія я испытываю, принимаясь говорить о произведеніяхъ и о литературной личности Поля Бурже. Меня смущаютъ богатство и сложность его дарованія. То онъ представляется мн въ такомъ, то, минуту спустя, въ совершенно другомъ свт. Чаще всего его представляютъ себ человкомъ съ умомъ проницательнымъ, но капризнымъ и нсколько женскимъ, чмъ-то въ род литературнаго дэнди, очень изящнаго, тонкаго, ласкающаго. Но все это далеко не врно, напротивъ, многія, и даже очень многія изъ его страницъ, отличаются именно мужской силою и ясностью ума, философскаго по преимуществу. Равнымъ образомъ, мстами онъ можетъ показаться чистымъ диллетантомъ, диллетантомъ эпохи упадка литературныхъ вкусовъ, не чуждымъ аффектаціи и искусственности, болзненной чувственности и сомнительнаго мистицизма, но вдругъ вы открываете у него умъ очень серьезный, обращенный преимущественно на нравственную сторону жизни, готовый даже видть во всемъ трагическую сторону.

Слогъ его представляетъ вамъ т-же противоположности: то онъ шаловливъ, то онъ силенъ, то онъ педантиченъ, то онъ простъ, то онъ холоденъ, натянутъ, напыщенъ, абстрактенъ, то опять изященъ и томенъ, то цвтистъ, могучъ и соченъ. Мстами онъ прекрасенъ, мстами, можно сказать, почти несносенъ, и невольно изумляешься тому, что и сильное вступленіе къ ‘жестокой загадк’, и очаровательный разсказъ о встрч двухъ влюбленныхъ въ Фолькстон, и яркая картина единоборства обоихъ половъ въ дл любви, во вкус Дюма-сына,— написаны одной и той-же рукой. Читаю я, напримръ, послднія страницы и невольно останавливаюсь на такихъ прекрасныхъ мстахъ, въ которыхъ опредляется роль чувства любви въ развитіи нашего моральнаго существа: ‘…Итакъ, съ теченіемъ времени, сокровище нравственныхъ началъ, котораго мы сдлались хранителями, или пріумножилось, или уменьшилось, смотря по случайному вліянію этой страсти, которая можетъ имть на насъ или благотворное, или вредное вліяніе, часто мы являемся хранителями очень неврными, подготовляющими банкротство для нашихъ наслдниковъ, не переставая, однако, въ то-же время улыбаться’… Или, напримръ, эта тирада, ослпляющая, какъ яркая молнія: ‘…Кром смерти, одна только любовь не можетъ быть подчинена условностямъ человческой жизни, она остается свободной и необузданной, вопреки всякимъ кодексамъ и модамъ. Женщина, снимающая съ себя одежду, для того, чтобы отдаться мужчин, снимаетъ съ себя вмст съ одеждой и всю свою соціальную личность, она снова становится для того, кого любитъ, тмъ-же, чмъ и онъ снова становится для нея: существомъ непосредственнымъ и одинокимъ, счастіе котораго не обезпечивается ничьимъ покровительствомъ, несчастіе котораго не могло-бы быть предотвращено никакими законами’.— Эта глубина мыслей, вылившаяся въ такую красивую форму, восхищаетъ меня. Но вотъ я перевертываю страницу и наталкиваюсь тамъ на ‘выкидышъ, происходящій отъ извстнаго количества любви’, наталкиваюсь на ‘женщину, существо высшее и очаровательное, создай мое изъ непоколебимой безопасности’ (?), какъ будто ‘безопасность’ кроется въ женщин, а не въ обожател ея. Или напримръ, слдующая аффектированная вычурность языка:— ‘что тутъ было длать? Преклонить колна передъ опечаленной сестрой и обожать ее за то, что она опечалена’.

Подобныя мста приводятъ меня въ отчаяніе и усиливаютъ затруднительность моего положенія. Глубокій и сильный умъ, и рядомъ съ этимъ болзненная вялость, педантизмъ, и кое-какія пристрастія, сильно смахивающія на предразсудки, и какая-то погоня за вншнимъ изяществомъ, несомннно отдающая фатовствомъ. Какъ тутъ во всемъ этомъ разобраться?

II.

Прибавьте къ этому еще то. что Поль Бурже, конечно, поэтъ и романистъ, но вмст съ тмъ — и, быть можетъ, прежде всего — критикъ, и не такой критикъ, который только передаетъ содержаніе и оцниваетъ, но такой, который понимаетъ и чувствуетъ, который старается прежде всего о томъ, чтобы представить себ извстное настроеніе души, усвоить себ его. Но какова-же его собственная душа среди такого громаднаго количества душъ, въ которыя онъ вникаетъ и съ которыми онъ ассимилируется?

Съ перваго взгляда казалось-бы, будто чмъ обширне умъ критика, чмъ сильне его симпатіи, тмъ мене онъ долженъ представлять для того, кто пожелалъ бы опредлить его характеръ, индивидуальныхъ особенностей. Наиболе выдающимися, наиболе оригинальными, не только среди людей, но и среди писателей, являются т, которые не все понимаютъ, не все ощущаютъ, не все любятъ, знанія, пониманія и вкусы которыхъ точно разграничены. Идеальный человкъ, который, быть можетъ, когда-нибудь народится, которому будутъ знакомы и одинаково понятны вс вещи, безъ сомннія, будетъ почти лишенъ всякой личной индивидуальности, а страсти, пороки и слабости его будутъ сильно смягчены. Члены маленькой философской олигархіи, которая, по мннію Ренана, быть можетъ, когда-нибудь будетъ управлять міромъ, освободившись путемъ всезнанія, отъ низменныхъ страстей, должны будутъ до такой степени походить одинъ на другого, что между ними не будетъ существовать почти никакого различія, они приблизятся къ высшему совершенству, а оно не иметъ индивидуальности. И уже теперь тотъ писатель, который постигъ-бы вполн и глубоко вс способы, которыми міръ отразился въ умахъ, не могъ-бы быть опредленъ иначе, какъ этой способно тью во все проникнуть и все охватить.

Но мы до этого еще не дошли. Въ дйствительности существуетъ столько-же способовъ понимать критику, сколько и понимать романъ,.драму или поэзію. Поэтому личность писателя можетъ также сильно отразиться въ ней, и лишь въ рдкихъ случаяхъ приходится употреблять большія усилія, чтобы распознать въ ней писателя. Совершенно очевидно (но все-же я считаю нужнымъ остановиться на этихъ трюизмахъ), что, какъ и всякій иной писатель, критикъ неизбжно влагаетъ въ свои произведенія свой темпераментъ и свои воззрнія на жизнь, ибо онъ своимъ умомъ описываетъ умъ другихъ, очевидно, что между Тэномъ, Низаромъ, Сентъ-Бэвомъ существуетъ такое-же глубокое различіе, какъ… ну хотя-бы какъ между Корнелемъ. Расиномъ и Мольеромъ, и что наконецъ, критика является столь-же личной, столь-же относительной, и поэтому столь-же интересной, какъ и вс другіе роды литературы.

Критика разнообразна до безконечности, смотря по изучаемому предмету, смотря по складу ума изучающаго и судя по точк зрнія, избранной себ послднимъ. Она можетъ имть объектомъ своимъ сочиненія, людей и идеи, она можетъ судить, или-же только опредлять. Будучи въ начал догматической, она сдлалась впослдствіи исторической и научной, но, повидимому, на этомъ еще не остановился процессъ ея развитія. Будучи несостоятельна, какъ доктрина, въ значительной мр несовершенна, какъ наука, она, быть можетъ, стремится просто къ тому, чтобы сдлаться искусствомъ въ пользованіи книгами и въ обогащеніи и облагороженіи ими своихъ впечатлній.

Низаръ начинаетъ съ того, что составляетъ себ общее и какъ бы очищенное представленіе о французскомъ склад ума. Эту идею онъ почерпнулъ изъ общаго обозрнія нашей литературы, затмъ, онъ вводитъ въ нее, какъ составную часть, врованія спиритуалистической философіи. Съ понятымъ такимъ образомъ идеаломъ онъ сравниваетъ сочиненія писателей и превозноситъ или же порицаетъ ихъ, смотря по тому, приближаются-ли они къ этому идеалу или отдаляются отъ него. Впрочемъ, онъ какъ-бы изолируетъ сочиненія и въ большей части случаевъ оставляетъ въ сторон самую личность писателей, или-же, если онъ и говоритъ о нихъ, то это длается лишь для того, чтобы боле или мене произвольно поставить имъ въ заслугу или въ упрекъ то, что они оставались врными или измнили литературному идеалу, опредленіе котораго онъ сдлалъ въ начал. Онъ какъ бы нарочно игнорируетъ всякую связь между произведеніями и ихъ авторами, между послдними и окружающею ихъ соціальной средой, между послдовательными эпохами И тмъ не мене его ‘Исторія’ развивается по точно опредленному плану, и французскій умъ является у него похожимъ на извстную нравственную личность, которая сперва развивалась-бы, а затмъ склонялась-бы къ упадку, сообразно возрасту. Вслдствіе того, въ его ‘Исторіи’ замчается строгое единство: она очень систематична, но вмст съ тмъ, очень пристрастна и одностороння. Все это не мшаетъ твореніямъ Низара быть въ высшей мр интересными, а слогу его — остроумнымъ, изящнымъ и презрительнымъ.

Тэнъ, въ своей ‘Исторіи англійской литературы’, поступаетъ какъ разъ наоборотъ, и въ то-же время длаетъ то-же самое. Между тмъ какъ Низаръ обращалъ вниманіе только на произведенія. Тэнъ останавливается преимущественно на причинахъ, близкихъ и отдаленныхъ, изъ которыхъ эти произведенія вытекаютъ, и между тмъ какъ Низаръ отдляетъ произведенія отъ ихъ корней. Тэнъ, напротивъ, тщательно изучаетъ эти корни до ихъ мельчайшихъ развтвленій, и даже ту почву, въ которую они пускаютъ ростки. Но это объясненіе книгъ людьми, а людей, въ свою очередь, племеннымъ происхожденіемъ и средой, часто является одной только приманкой, ибо критикъ, самъ того не объясняя, составилъ себ, на основаніи перваго знакомства съ англійской литературой, извстное понятіе о характер англійскаго ума (подобно тому, какъ Низаръ о характер ума французскаго), и отсюда-то онъ я выводитъ условія и среду, при которыхъ произведенія англійской литературы могли создаться, а затмъ, онъ оставляетъ въ сторон вс т произведенія, которыя не могутъ быть объяснены этой средой. Такимъ образомъ, онъ, хотя и инымъ путемъ, приходитъ къ такой же исключительности, какъ и Низаръ: и спиритуализмъ того, и позитивизмъ другаго приводятъ къ тожественному результату. Мы можемъ повторить и здсь то, что сказали выше,— что ‘Исторія’ Тэна въ высшей степени систематична, пристрастна и неполна, но умъ Тэна въ высшей мр интересенъ. у него замчательная сила обобщенія, и въ то-же время какое богатство красокъ замчается въ сочиненіяхъ этого логика поэта!

Такимъ образомъ, литературная критика, все равно догматическая-ли она. или научная, въ конц концовъ, все-же представляется лишь личнымъ и несовершеннымъ трудомъ несовершеннаго человка. Сентъ-Бэвъ съ большимъ умніемъ соединяетъ оба эти метода, иногда оцниваетъ, но большею частью описываетъ, кром того, онъ судитъ о произведеніяхъ согласно традиціямъ классическаго вкуса, расширяя однако эти традиціи, онъ любитъ, прохаживаясь по всей области литературы, рисовать портреты и составлять моральныя біографіи, и такимъ образомъ, онъ сдлалъ множество вкладовъ, разрозненныхъ, но красивыхъ, въ то. что онъ такъ мтко назвалъ ‘естественною исторіей умовъ’.

Я не буду останавливаться на различныхъ научныхъ, историческихъ и психологическихъ комбинаціяхъ гг. Шерера, Монтэгю и Брюнетьера. Но, или я сильно ошибаюсь, или-же Поль Бурже создалъ почти новый способъ критики: критика превращается у него въ исторію своего собственнаго, умственнаго и нравственнаго развитія, это, можно сказать, критика своего ‘я’. Такъ какъ его умъ является преимущественно и почти исключительно продуктомъ конца нашего столтія (вліянія греко-латинской традиціи на немъ почти незамтно), то онъ останавливается лишь на писателяхъ послднихъ тридцати лтъ, выбирая изъ ихъ среды тхъ, которые ближе всего подходятъ къ складу его ума и сердца. Онъ не рисуетъ намъ портретовъ ихъ, не занимается ихъ біографіей, онъ не разбираетъ ихъ книгъ и не изучаетъ ихъ художественныхъ пріемовъ, онъ не объясняетъ намъ, какое впечатлніе произвели на него ихъ сочиненія, какъ художественныя произведенія. Онъ заботится лишь о томъ, чтобы хорошенько описать и объяснить т нравственныя начала и т идеи ихъ, которыя онъ наиболе усвоилъ себ по симпатіи и изъ подражательности. И такимъ образомъ, въ сущности, представляя вамъ ничто иное, какъ исторію своей собственной души, онъ, въ то же время, изображаетъ намъ исторію самыхъ оригинальныхъ ощущеній и взглядовъ своего поколнія, и тмъ самымъ длаетъ значительный, цнный вкладъ въ исторію нравственности нашего вка.

III.

Однимъ изъ лучшихъ средствъ познакомиться съ Полемъ Бурже было-бы примненіе къ нему того-же пріема, который онъ примнилъ по отношенію къ десяти авторамъ, о которыхъ идетъ рчь въ его ‘Очеркахъ современной психологіи’. Слдовало-бы, употребляя его собственное выраженіе, ‘взглянуть, какой способъ мыслить, чувствовать и относиться къ жизни онъ предлагаетъ боле молодому поколнію’, или-же своему поколнію. Ибо, повидимому, Поль Бурже оказываетъ немалое вліяніе на современную молодежь, быть можетъ, не на ту часть ея, которая получила солидное классическое образованіе и которая находитъ себ достаточную опору и защиту въ латинскихъ и гальскихъ традиціяхъ. но на боле безпокойную, нервную и наивную часть современной пишущей молодежи. Пускай академія воздаетъ ему публичныя почести: это не мшаетъ самымъ увлекающимся изъ молодыхъ писателей, съ наиболе смутными эстетическими взглядами, относиться къ нему съ величайшимъ почтеніемъ, видть въ немъ учителя своего, и кром того, за него стоятъ вс молодыя женщины. Быть можетъ, въ настоящее время, никто не внушаетъ нжнымъ душамъ боле пламеннаго поклоненія себ. Онъ является для многихъ поэтомъ по преимуществу, другомъ, утшителемъ, почти что руководителемъ совсти. Съ другой стороны, многіе изъ зрлыхъ людей, въ особенности изъ тхъ, которые, отличаясь истинно-гальскимъ характеромъ, сильно пропитаны классическими идеями, не могутъ его терпть. Но все равно, любишь-ли его, или нтъ, нужно сознаться, что умъ его является одною изъ самыхъ богатыхъ и самыхъ выдающихся составныхъ силъ литературнаго и нравственнаго развитія второй половины нашего вка.

Что въ немъ особенно выдающагося, такъ это именно та умственная и нравственная любознательность, та жажда и, въ тоже время, то умніе узнавать, испытывать и понимать т современныя душевныя состоянія, которыя проявляются въ сочиненіяхъ самыхъ оригинальныхъ нашихъ писателей. Онъ самъ слдующимъ образомъ резюмируетъ драгоцнное содержаніе своихъ ‘Опытовъ’:

‘Въ статьяхъ моихъ о Ренан и о братьяхъ Гонкурахъ я указалъ на зародыши меланхоліи, кроющіеся въ диллетантизм. Я пытался указать въ статьяхъ о Стендал, о Тургенев и объ Аміел на нкоторыя изъ печальныхъ послдствій космополитическаго образа жизни. Поэмы Боделэра и комедіи Дюма послужили для меня предлогомъ къ тому, чтобы подвергнуть анализу нкоторые оттнки современной любви и чтобъ указать на извращенность и безсиліе этой любви, разъдаемой духомъ анализа. Густавъ Флоберъ, Леконтъ-де-Лиль и Тэнъ дали мн случай указать на нсколько примровъ вліянія, оказаннаго наукой на воображеніе и на чувства различныхъ людей. Наконецъ, по поводу тхъ-же Ренана, Гонкуровъ, Тэна и Флобера, я имлъ возможность изучить различные случаи столкновенія между демократіей и высшей культурой’.

И таковъ, дйствительно, полный балансъ чувствъ, тревогъ и воображаемыхъ мученій, испытываемыхъ душой современнаго человка. Г. Бурже претендуетъ на то, что охватываетъ, любитъ всю эту душу, вплоть до самыхъ болзненныхъ и самыхъ мимолетныхъ ощущеній ея. Онъ питаетъ какую-то слабость къ туманной и мистической поэзіи новйшихъ маленькихъ кружковъ (что и вызвало въ нихъ благоговніе къ нему). Онъ желаетъ, чтобы никто не имлъ права сказать, что какое-либо изъ современныхъ ему теченій мысли осталось чуждо ему или не было имъ понято. Это очень почтенная черта со стороны критика. Въ то-же время, считая космополитизмъ однимъ изъ признаковъ времени, онъ старался быть космополитомъ. Онъ проживалъ въ Лондон и во Флоренціи столько-же, сколько въ Париж. Онъ живалъ даже въ Испаніи и въ Марокко. Интересно было-бы знать, что могъ вынести изъ МарокА) этотъ вдумчивый, мечтательный человкъ! Кром того, онъ выдаетъ себя знатокомъ и любителемъ всей утонченности современной роскоши, онъ не желаетъ пропустить ни малйшей подробности самой изящной житейской обстановки, послдняго слова современной цивилизаціи. Это такая-же его особенность’ какъ и диллетантизмъ или космополитизмъ его, и поэтому-то этотъ психологъ, лишь крайне рдко и въ очень слабой степени длающійся пейзажистомъ, довольно часто является передъ нами обойщикомъ.

Однако, среди тхъ ощущеній, которыя Поль Бурже опредляетъ и объясняетъ съ одинаковой точностью, можно отличить т. которыя онъ испытываетъ совершенно естественно и которыя онъ предпочитаетъ, и т, усвоеніе которыхъ стоило ему нкоторыхъ усилій, и на основаніи этого узнать, какимъ изъ писателей, которыми онъ занимается, придаетъ онъ наибольшую цну.

Отъ Боделэра, къ которому у него замтна особая слабость, онъ заимствовалъ какую-то странную смсь чувственности и мистицизма, нчто въ род нсколько развращеннаго католицизма. Эта особенность, впрочемъ, вообще свойственна нашему времени. Она отнюдь не похожа на классическій эротизмъ. Она предполагаетъ нсколько разслабленное поколніе, ослабленіе мускульной силы, чрезмрное развитіе нервной системы, преобладаніе духа анализа даже подъ вліяніемъ такихъ ощущеній, которыя скоре всего могутъ отуманить вамъ голову, вслдствіе извстной не способности пользоваться своимъ тломъ вполн и совершенно спокойно, сознаніе этой неспособности и, вслдствіе парадоксальнаго духа противорчія, возвращеніе къ разврату, презрніе къ плоти и, среди этой грязи, стремленіе къ чистот, на-половину притворное, на-половину искреннее, которая оживляетъ прелесть грховности и превращаетъ ее въ грховность завдомую, преднамренную.

Отъ Ренана онъ заимствовалъ аристократическое презрніе и въ особенности диллетантизмъ, ‘это очень разумное и, въ то-же время, очень сибаритское настроеніе, которое побуждаетъ насъ склоняться поперемнно то къ той, то къ другой форм жизни и заставляетъ насъ испытывать ихъ вс, не останавливаясь ни на одной’. Отъ Тэна онъ заимствовалъ научные пріемы, нкоторыя, особенности изложенія и слога и стремленіе къ обширнымъ обобщеніямъ. Отъ Дюма-сына (что нсколько неожиданно) — интересъ къ вопросамъ нравственнымъ въ любовныхъ драмахъ. Отъ Флобера, Гонкуровъ, Леконтъ-де-Лилля и вообще отъ всхъ писателей ‘художниковъ по преимуществу’ (хотя и они не чужды новйшей философской подкладки), Поль Бурже, повидимому, заимствовалъ немного хотя онъ и ихъ прекрасно понимаетъ.

Но зато Стендаль пользуется величайшимъ его расположеніемъ, Стендаль — это его страстъ, его порокъ и порою — его предразсудокъ Стендаль — единственный изъ писателей, предшествовавшихъ эпох 1850 года, котораго онъ допустилъ въ свою галлерею. Онъ постоянно произноситъ это имя съ нкоторой таинственностью, точно названіе божества тайной религіи. ‘Анри Бейль’ — это имя особенно для него дорогое, оно получаетъ у него значеніе имени священнаго и таинственнаго, которое можно открыть лишь посвященнымъ. Онъ произноситъ ‘Анри Бейль’ точно такъ-же, какъ ярый поклонникъ Мольера произнесъ-бы: ‘Покеленъ’. Это поклоненіе, впрочемъ, вполн законно, такъ какъ Стендаль владлъ съ большею, чмъ какой-либо другой писатель, увренностью, умніемъ, смлостью и послдовательностью тмъ орудіемъ, которымъ пользовался самъ Бурже для изученія самыхъ глубокихъ чувство ваній своего поколнія или для возбужденія ихъ въ немъ, а именно — анализомъ.

Это приводитъ насъ къ тому, чтобъ отмтить еще дв другія особенности ума Поля Бурже: онъ аналитикъ и пессимистъ (или. пожалуй, ‘унылый’). Этихъ двухъ понятій нельзя отдлять, такъ-какъ у него они тсно сплетены вмст. Бурже положительно принадлежитъ къ числу тхъ людей, которые мене занимаются вншнимъ, чмъ внутреннимъ, духовнымъ міромъ, находятъ меньше удовольствія въ томъ, чтобъ увидть и передать вншнюю форму вещей или различныя стороны человческой жизни, чмъ въ томъ, чтобы разлагать чувства и помыслы на ихъ составные элементы и длать дедукціи отъ одного моральнаго явленія къ другому, до тхъ поръ, пока они не найдутъ такого элемента, который оказался-бы непревратимымъ. А духъ анализа, несомннно, ведетъ къ печальнымъ результатамъ. Почему? Потому что этотъ послдній, непревратимый элементъ сводится почти всегда къ непреодолимому инстинкту или къ неудовлетворенному желанію. Въ конц-концовъ Бурже постоянно находитъ на дн изучаемыхъ имъ душъ (какую-бы форму онъ ни придавалъ своимъ изысканіямъ и какое-бы они ни представляли кажущееся различіе оттнковъ) — сознаніе неизбжности явленій или несоотвтствія между идеаломъ и дйствительностью, между нашей мечтой и нашей судьбой. А это, во вся комъ случа, грустно.

Эта грусть, — если мн дозволено будетъ такъ выразиться,— двухъ-ярусная. Поль Бурже возвщаетъ намъ, что вс проанализированныя имъ душевныя состоянія приводятъ къ пессимизму. Онъ видитъ возстающій передъ нимъ призракъ пессимизма на всхъ проскахъ, которыя онъ прорубилъ себ въ этихъ — прибгая къ терминологіи Шекспира — дебряхъ душъ, ибо бодлэровское настроеніе предполагаетъ, даже при всей уступчивости требованіямъ плоти, сознаніе недостойности своей и идею всемірной грховности. Диллетантизмъ, эта способность воображать себ не только ясно, но и сочувственно, самые разнообразные нравственные кодексы, самъ собою ведетъ къ невозможности остановиться на одномъ изъ нихъ. Умственная аристократія искупается болзненною чувствительностью ко всякимъ пошлостямъ повседневной жизни. Космополитизмъ, раскрывающій передъ вами обширность и многообразіе міра, даетъ вамъ, почти въ тотъ-же моментъ, чувствовать и монотонность, и безполезность его, планета представляется великою издали, но размры ея уменьшаются при боле близкомъ знакомств съ нею: достаточно взглянуть на то, куда безпочвенность, или, если хотите, художественный космополитизмъ привели Пьера Лоти. Научное настроеніе заставляетъ васъ видть передъ собою міръ, управляемый слпыми силами и въ которомъ недостаетъ одного — душевной доброты. И такъ во всемъ. И если эти различные способы смотрть на міръ и чувствовать очень невеселы сами по себ, то анализъ, производимый надъ каждымъ изъ нихъ, удвоиваетъ въ насъ это грустное настроеніе, указывая на неизлчимость этой болзни вка.— Словомъ сказать, познать — печально, ибо всякое познаніе неизбжно ведетъ къ констатированію непознаваемости и суетности человческаго существа. И посудите, посл всего этого, можетъ ли Поль Бурже быть веселымъ, если онъ, въ вид утшенія себя, не находитъ передъ собою ничего иного, кром бурныхъ развлеченій, кром бурно-дятельной жизни и кром несокрушимо-здороваго темперамента своего учителя — Стендаля.

Поль Бурже, однако, энергически протестовалъ противъ обвиненія въ пессимизм. Онъ совершенно неправъ! Пессимистъ — это отнюдь не такой человкъ, который отстаивалъ бы во что-бы то ни стало преобладаніе въ мір зла надъ добромъ, не мизантропъ, ни ипохондрикъ, ни отчаянный. Пессимистомъ можетъ сдлаться всякій человкъ, который способенъ вдаться въ размышленія относительно судьбы человчества и не можетъ разобраться въ этихъ размышленіяхъ, который къ тому-же, для пріободренія себя, не находитъ поддержки ни въ вр, ни въ наивной увренности въ прогресс, и невольно длается пессимистомъ. Самый тотъ фактъ, что человкъ ничего не понимаетъ въ мірозданіи и не находитъ объясненія его, если размыслить, достаточно печаленъ. Это однако-же не мшаетъ человку жить такъ же, какъ другіе, наслаждаться при случа небомъ, чистымъ воздухомъ или даже обществомъ мужчинъ и женщинъ, но разъ человкъ начнетъ вдумываться, онъ, не имя положительной вры, не можетъ быть оптимистомъ: онъ встрчаетъ слишкомъ много безполезныхъ и нелпыхъ страданій и со всхъ сторонъ его окружаетъ толстая стна мрака. Бурже тщетно сталъ-бы отрицать это, въ самомъ слог его звучитъ нотка, относительно которой невозможно ошибиться: это нотка жалобная, ноющая, страдальческая.

Безъ сомннія, отсутствіе положительной вры и духъ анализа могутъ у иныхъ вызвать небрежность (напр. у Монтэня), однако не у тхъ, чувствительность которыхъ къ нравственному добру и злу особенно сильно развита. Такая чувствительность со стороны Поля Бурже несомннна, и это одна изъ самыхъ выдающихся отличительныхъ чертъ его. Онъ въ одномъ мст своихъ сочиненій очень мтко опредляетъ моралиста и психолога и устанавливаетъ между ними различіе.

‘Моралистъ.— говоритъ онъ, — очень близко подходитъ къ психологу предметомъ своего изученія, ибо и тотъ, и другой стремятся къ познанію глубины души и къ уразумнію побудительныхъ причинъ человческихъ дйствій. Для психолога этого стремленія къ познанію достаточно, познаніе является для него конечною цлью само по себ. Онъ узнаетъ происхожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ сочетанія, онъ видитъ, какъ ощущенія ведутъ къ впечатлніямъ и разсужденіямъ, какъ совсть приходитъ то въ такое, то въ иное состояніе, какъ умъ и сердце растутъ и видоизмняются. Тщетно моралистъ объявляетъ то или иное состояніе совсти преступнымъ, то или иное изъ этихъ сочетаній достойнымъ презрнія, то или другое изъ этихъ видоизмненій достойнымъ ненависти. Психологу едва доступны понятія: преступленіе, презрніе, негодованіе. Онъ даже находитъ какъ-бы удовольствіе въ описаніи тхъ опасныхъ состояній души, которыя возмущаютъ моралиста: ему нравится изучатъ причины преступныхъ дйствій, если только послднія обнаруживаютъ энергическую натуру и если обнаруживаемая ими внутренняя работа кажется ему оригиналъ ной. Словомъ, психологъ анализируетъ только, чтобъ анализировать, а моралистъ анализируетъ, чтобы судить’.

Какую-бы пропасть Поль Бурже ни вздумалъ открыть, въ вышеприведенной тирад, между этими двумя видами совсти, но объ немъ самомъ нельзя сказать ни того, что онъ моралистъ, ни того, что онъ истый психологъ, во всякомъ случа, это психологъ, сильно заинтересованный вопросами нравственности, очень взволнованный, боязливый, порою испуганный. Онъ иметъ обыкновеніе заботиться о тхъ послдствіяхъ, которыя могутъ имть излагаемыя имъ идеи по отношенію къ счастію и къ моральному благу человчества. Онъ охотно восклицаетъ (въ выраженіяхъ, полныхъ достоинства — не вздымая рукъ къ небу, но скоре закрывая лицо руками): ‘Куда мы идемъ?’ Вс эти разслдованія относительно оригинальныхъ чувствованій его современниковъ служатъ для него къ тому, чтобы въ то-же время отъискивать смыслъ и цль жизни. Онъ относится къ ней въ высшей степени серьезно, онъ никогда не шутитъ, не бываетъ ирониченъ или развязенъ, ему незнакома улыбка. Онъ анти язычникъ и анти-галлъ. Онъ склоненъ къ цломудрію — несомннное послдствіе христіанскаго воспитанія, вы у него часто натолкнетесь на проявленія католической вры, которая существовала у него въ дтств. Онъ, какъ я уже сказалъ, такъ-же серьезно смотритъ на любовь и на вытекающія изъ нея драмы, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ ученикъ Стендаля, т. е. самаго выдающагося изъ аналитиковъ, выразилъ однажды, въ самомъ краснорчивомъ изъ своихъ этюдовъ, такую глубокую симпатію къ автору ‘Свадебнаго путешествія’. Вообще умъ его склоненъ къ боделэризму, къ ренанизму и къ бейлизму, быть можетъ, также это умышленныя пріобртенія артиста, который поставилъ себ задачей отражать и носить въ себ душу извстной литературной эпохи. Но въ глубин его сердца и всего существа его лежитъ, мн кажется, болзненная заботливость о моральной жизни, неспособность довольствоваться только удовлетвореніемъ своей любознательности и своей ‘склонности къ размышленію’. Арманъ-де Кернъ, посл его ‘преступленія отъ любви’ — это ни дать, ни взять самъ Поль Бурже, а этотъ де-Кернъ — несомннно Рейонсъ Дюма-сына, только безъ его ума.

IV.

Вс эти особенности Бурже, какъ критика, можно найти въ романахъ его, да кром того — еще нсколько другихъ чертъ. Во-первыхъ,— своего рода любознательность, это желаніе широко Пользоваться жизнью (и въ моральномъ. и въ физическомъ отношеніяхъ), нкотораго рода дэндизмъ, нкоторое, отчасти узкое, изящество женственнаго вкуса. Онъ любитъ все новое, но подъ условіемъ, чтобъ оно было аристократично. Дйствительно, ни у простого народа, ни въ мелкой буржуазіи, а лишь въ праздныхъ классахъ, чувствительность которыхъ еще больше усилилась вслдствіе утонченности жизни, могъ встртиться тотъ сложный и богатый оттнками родъ любви, который давалъ-бы достаточно широкое поле для его аналитическихъ способностей. Впрочемъ, какія-то врожденныя наклонности влекли его къ этому высшему свту, къ тому образу жизни, который ведутъ въ окрестностяхъ Тріумфальной арки, и къ живущимъ въ этомъ аристократическомъ квартал мужчинамъ и женщинамъ. Онъ даже какъ будто щеголяетъ этими наклонностями, нкоторыя изъ страницъ его точно вышли изъ-подъ пера автора, который посылаетъ блье свое для стирки изъ Парижа въ Лондонъ. У него замчается какая-то великосвтская англоманія. Онъ питаетъ замтную слабость къ красавицамъ-иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Париж. Одно изъ самыхъ раннихъ его сочиненій, ‘Эдель’ — меланхолическая, нсколько наивная, но въ особенности очень шикарная поэма. Однако-же. было-бы несправедливо и неумстно слишкомъ настаивать на этомъ пункт.

Сила анализа, столь замчательная въ его ‘очеркахъ’, присущая его романамъ. Едва-ли кто, начиная съ г-жи Лафайеттъ, Расина, Мариво, Бевжамена Констана, Стендаля, выводилъ боле удачныхъ заключеній, давалъ боле точныхъ описаній, комбинировалъ съ большей правдоподобностью, излагалъ съ большими подробностями ощущенія, которыя должно испытывать данное лицо въ данномъ моральномъ положеніи. Все это, въ извстные моменты и независимо отъ волненія, которое можетъ вызвать самая драма, придаетъ твореніямъ его извстный спеціальный интересъ и отчасти характеръ дльной лекціи по анатоміи. Страницы, на которыхъ Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня его ‘Второй Любви’ отказывается отъ новаго опыта, или какою чистой юношеской любовью Ггоберъ Ліоранъ любитъ г-жу де-Совъ и какъ, вслдствіе оригинальной перемны ролями, Тереза относится къ нему такъ, какъ будто онъ отдавался ей (‘жестокая Загадка’), или какъ въ ‘Преступленіи отъ Любви’ откровенность и невинность Елены Шазель обращаются ей-же во вредъ и лишь возбуждаютъ подозрительность Армана де-Керпа, или въ силу какой сантиментальной логики Елена доводитъ себя до паденія, чтобъ отмстить человку, который не хотлъ врить въ нее,— вс эти страницы и еще многія другія такія же — прекрасные образчики животрепещущей психологіи. Въ дйствительности я не думаю чтобы какой-либо другой писатель, ни даже Стендаль, выказалъ большую проницательность въ изученіи ‘страстей любви’.

Приведемъ на выдержку хотя-бы слдующее мсто:

‘Подобно всмъ романическимъ женщинамъ, Елена отдавалась всмъ наслажденіямъ сладострастія съ полною беззаботностью Что длаетъ подобнаго рода женщину совершенно непонятною для сластолюбца,— это то, что онъ привыкъ длать различіе между сердечными длами и удовольствіемъ и вкушать послднее хотя-бы среди самыхъ унизительныхъ условій, между тмъ какъ любящая романическая женщина, знавшая удовольствіе лишь въ связи съ самой благородной восторженностью, переноситъ на свои наслажденія преклоненіе свое передъ моральными ощущеніями. Елена вступала съ какимъ-то влюбленнымъ благоговніемъ, почти съ мистическимъ идолопоклонствомъ въ міръ безумныхъ ласкъ и сладострастныхъ объятій’.

Въ трехъ довольно коротенькихъ романахъ и въ повстяхъ Поля Бурже найдутся сотни подобныхъ страницъ. Этого достаточно для составленія себ прочной славы.

Опасность заключается въ томъ, чтобы писатель, одаренный такимъ могучимъ оружіемъ анализа, не подпалъ искушенію пользоваться имъ съ нкоторою нескромностью и не сталъ бы разлагать на составныя части довольно простыя и довольно общеизвстныя состоянія души, съ излишней тщательностью и ненужными анатомическими пріемами. У автора ‘Жестокой Загадки’ вншніе пріемы психологическаго изслдованія, быть можетъ, не всегда пропорціональны его задач. Анализъ его лишенъ скромности. Онъ отчасти напоминаетъ собою хирурга-виртуоза, который разложилъ-бы передъ собою и пустилъ-бы въ ходъ цлый приборъ хирургическихъ инструментовъ, ножей, вилокъ, ножницъ и щипцовъ, для того лишь, чтобы проколоть нарывъ на щек. Напримръ, угрызенія совсти молодой двушки въ ‘Невозвратномъ’, ревность Гюбера въ ‘Жестокой Загадк’, по моему мннію, уже слишкомъ проанализированы авторомъ, причемъ избытокъ этихъ изслдованій отнюдь не оправдывается какими-либо особенно важными открытіями. Это отчасти придаетъ трудамъ Поля Бурже характеръ искусственности и дланности. Онъ самъ называетъ послдній романъ свой, ‘Андрэ Корнилисъ’, ‘столомъ для моральной анатоміи’, и онъ вполн правъ. Положеніе этого новйшаго Гамлета, отличающагося такимъ рзко-опредленнымъ характеромъ и ни на минуту не сомнвающагося въ своемъ прав,— это положеніе таково, что, при данномъ характер этого лица, становится возможнымъ лишь очень незначительное число очень простыхъ ощущеній, такъ что постоянное возвращеніе къ описанію этихъ ощущеній длается подъ конецъ крайне монотоннымъ и мы перестаемъ интересоваться тмъ, что онъ ощущаетъ, ибо это положеніе его слишкомъ необычайно, слишкомъ стоитъ вн всякихъ вроятностей нашей повседневной жизни. Разв я могу знать, какъ-бы я поступилъ, еслибы я случайно узналъ, что, когда я былъ еще ре бенкомъ, очень порядочный, повидимому, человкъ веллъ убить отца моего?— и если къ тому-же при этомъ убійца, любимый матерью моею и страстно влюбленный, въ свою очередь, въ нее, женился на ней, доставилъ ей полнйшее счастіе, и къ тому-же ему предстоитъ вскор умереть отъ болзни печени? Подобныя гипотезы застаютъ меня совершенно врасплохъ. Мн кажется, что на дл я-бы ничего не сдлалъ. Подобный сюжетъ слдовало-бы предоставить какому-нибудь Габоріо, который, оставляя въ сторон психологическую сторону этого новйшаго Гамлета, накинулся-бы на криминальную и мелодраматическую стороны этого сюжета. Или же мн думалось-бы, что вмсто того, чтобы сдлать изъ этого Андре Корнелиса человка столь необычайно энергичнаго, ‘что, скажемъ въ скобкахъ, быть можетъ, не вполн совмстимо съ приписываемой ему, въ то же время, наклонностью къ крайнему анализу) я-бы выставилъ его лицомъ еще боле нершительнымъ, чмъ шекспировскій Гамлетъ, и кром того, я бы заставилъ его мучиться и сомнваться въ своемъ прав на убійство. Этотъ новйшій Гамлетъ у меня даже и не пытался-бы убить отчима — разв только по ошибк,— въ особенности если этотъ отчимъ самый очаровательный изъ убійцъ, такъ что желалось-бы даже, примнительно къ нему, замнить это послднее слово другимъ, боле мягкимъ. Дйствительно, наперекоръ Шекспиру, Бурже какъ бы нарочно старается сдлать своего Клавдія по возможности мене антипатичнымъ, а съ другой стороны, собираетъ вокругъ своего Гамлета всякія обстоятельства, способныя парализовать его дятельность и дать послдней проявиться лишь вслдствіе сверхъестественнаго прилива энергіи. По всмъ этимъ соображеніямъ, ‘Андре Корнелисъ’ интересуетъ меня лишь въ смысл любопытнаго этюда изъ области ‘прикладной психологіи’ на данный сюжетъ. И если ужъ откровенно высказать мое мнніе (и притомъ не по поводу одного только ‘Андре Корнелиса’), психологія Поля Бурже,— которую порой можно поставить на одну доску, или даже выше психологіи Бенжамена Констана и Стендаля.— напоминаетъ мн, однако, порою и нсколько запутанную психологію г-жи Суза или г-жи Дюра. Я этимъ, впрочемъ, отнюдь не хочу высказать ей упрека.

Но что, по счастію, отводитъ Полю Бурже совершенно особое мсто, что придаетъ жизнь его анализу, что придаетъ послднему глубину, доходящую до трагизма, — это именно особенность, которую мы отмтили уже въ его ‘Очеркахъ’: интересъ къ моральной сторон жизни. Романы его (за исключеніемъ ‘Андре Корнелиса’) — это драма совсти, исторія угрызеній совсти, раскаянія, искупленія и нравственнаго очищенія. ‘Невозвратное’ — это исторія молодой двушки, умирающей отъ воспоминаній о своемъ позор. ‘Вторая Любовь’ — это исторія одной женщины, которая, обманувшись въ первой любви своей, не считаетъ себя въ прав начинать новые любовные опыты. ‘Жестокая Загадка’ — самое заглавіе указываетъ на то, что сочиненіе это — христіанскій романъ, ибо то обстоятельство, что Тереза обманываетъ Гюбера, любя его, и что Гюберъ возвращается къ Терез, хотя презираетъ ее, словомъ, что плоть оказывается здсь сильне духа,— все это, конечно, не является ‘загадкой’ для учениковъ Беранже или даже для послдователей серьезнаго Лукреція. Поль Бурже потому только находитъ слабости плоти ‘загадочными’, что онъ считаетъ ихъ чмъ то недостойнымъ и унижающимъ человка, а считаетъ онъ ихъ таковыми только потому, что онъ въ глубин души искренній христіанинъ.

Дйствительно, въ ‘Преступленіи отъ любви’ то, что длаетъ де-Кернъ, является преступнымъ лишь въ глазахъ человка, врующаго въ нравственную отвтственность и привыкшаго высоко цнить душу. Арманъ де-Кернъ, сердце котораго сдлалось сухимъ вслдствіе того, что онъ лишенъ былъ въ дтств материнскаго вліянія, вслдствіе безнравственности той обстановки, среди которой онъ выросъ, и наконецъ, вслдствіе избытка анализа, вступилъ въ связь съ Еленой, не любя ее и не вря въ чистоту молодой женщины, брошенная имъ Елена мститъ-ему тмъ, что добровольно предается разврату. Значитъ, онъ погубилъ ее. Эта мысль сильно его смущаетъ, вызываетъ въ немъ жестокія угрызенія совсти и наконецъ пробуждаетъ въ душ его глубокое состраданіе ко всему страждущему человчеству. Онъ снова розыскиваетъ Елену, проситъ у нея прощенія и она прощаетъ ему. И ее приводитъ къ христіанскому взгляду на жизнь видъ страданій другого лица (ея мужа). Такимъ образомъ, романъ этотъ является въ сущности исторіей искупленія, исторіей двухъ душъ, облагороженныхъ страданіемъ.

‘Преступленіе отъ любви’ представляется мн самымъ лучшимъ изъ всего, что написано, до сихъ поръ, Полемъ Бурже, и однимъ изъ самыхъ выдающихся романовъ, написанныхъ за послднія двадцать лтъ, я не нахожу другого, въ которомъ можно было-бы встртить, въ одно и то-же время, и такую силу анализа, и такую глубину чувства, который представлялъ-бы намъ боле врное зеркала ихъ души. Сколь многіе изъ насъ могутъ узнать себя (одни въ большей, другіе въ меньшей степени) въ Арман де-Керн. Кому не знакома эта неспособность любить, любить всецло, всмъ существомъ своимъ, любить иначе, чмъ изъ любопытства или ради вожделній? Кому не знакома эта неспособность любить, доставляющая — порою наслажденіе (ибо она, по крайней мр, оставляетъ насъ спокойными и хладнокровными и смахиваетъ на умственное превосходство), порою, въ извстные моменты, страданія, когда почувствуешь пустоту жизни безъ вры, безъ привязанности, жизни, руководимой исключительно любопытствомъ, и когда человку такъ хочется любить, когда его такъ гнететъ отсутствіе любви! Но эти смутныя влеченія — это уже начало нравственнаго искупленія, это признакъ того, что въ насъ еще не совсмъ умерла всякая добродтель. Мало того,— это признакъ способности любить боле высокой, боле широкой и человчной, быть можетъ, чмъ какая обнаруживается у людей съ сильными страстями. Во всякомъ случа, вотъ что составляетъ отличіе Армана де-Керна отъ тхъ людей, которые никогда не полюбятъ, отъ безсердечныхъ развратниковъ, отъ свирпыхъ ‘виртуозовъ любви’, въ род Вальмона или Ловеласа, и это-то и длаетъ его близкимъ намъ. То, что онъ страдаетъ, вслдствіе отсутствія любви, доказываетъ, что онъ еще способенъ любить!

Въ первый разъ, когда я прочелъ ‘Преступленіе отъ любви’, я впалъ въ ошибку. Я говорилъ себ: — ‘Что за ничтожный развратникъ этотъ человкъ, мнящій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ любить Елены, потому что онъ не вритъ ей, когда она увряетъ его въ томъ, что онъ — первый ея любовникъ, а между тмъ онъ, такъ хорошо зная женщинъ, долженъ бы былъ понять, что эта женщина говоритъ ему правду. Онъ долженъ былъ врить ей и, вря ей, не быть въ состояніи любить ее, но въ то же время, и не такъ сильно мучиться.— Но впослдствіи оказалось, что я заблуждался. Де-Кернъ нимало не похожъ на Вальмона, даже меньше, чмъ того желалъ Поль Бурже. При всхъ своихъ слабостяхъ и при всей своей кажущейся сухости, въ душ его остались извстные задатки доброты и нжности, въ которыхъ кроется для него возможность ‘спасенія’. Но для этого необходимо, чтобы онъ ошибся въ Елен, чтобъ она погибла въ его глазахъ, чтобъ онъ былъ жестокъ и несправедливъ по отношенію къ ней. Это необходимо для того, чтобы современемъ онъ испугался причиненнаго ему зла, чтобы онъ былъ взволнованъ до глубины сердца, чтобы въ немъ проснулся христіанинъ, чтобы передъ нимъ снова встали вопросы о нравственной его отвтственности и иные, и чтобы передъ нимъ блеснули молніей вся таинственность и вся ничтожность человческой жизни. Арманъ де-Кернъ — это человкъ современный, человкъ постигшій и испытавшій вс т душевныя состоянія, которыя разобраны въ ‘Очеркахъ’ Поля Бурже, въ немъ выражаются вс т моральныя и духовныя настроенія, къ которымъ привели усилія двухъ послднихъ поколній. Этотъ современный человкъ представляетъ собою странное сочетаніе научности стремленій, тонкой, съ оттнкомъ грусти, чувственности, моральнаго безпокойства, нжной сострадательности, возрождающейся религіозности, наклонности къ мистицизму и къ объясненію міровыхъ явленій чмъ-либо недосягаемымъ и сверхъестественнымъ. Окончаніе ‘Преступленія любви’ столь-же мистично, какъ иной русскій романъ. Но того, къ чему русскіе писатели приходятъ вслдствіе самопроизвольнаго влеченія своихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, изученіемъ простыхъ, безхитростныхъ человческихъ сердецъ и зрлищемъ безконечныхъ страданій и безконечной покорности судьб,— мы, французы, какъ мн кажется, достигаемъ путемъ сознанія несостоятельности анализа и критики, ощущенія внутренней пустоты, оставляемой въ нашей душ, а равно и громаднаго количества необъяснимаго, остающагося для насъ на бломъ свт. По этимъ-ли причинамъ, или по какимъ-либо инымъ, но во всякомъ случа, замчается, повидимому, смягченіе человческой души въ конц настоящаго вка. И-кто знаетъ!— быть можетъ, намъ предстоитъ еще вскор присутствовать при возвращеніи къ Евангелію!

Это-то смягченіе души — результатъ серьезнаго размышленія, грусти и состраданія,— и придаетъ особенную цнность романамъ Поля Бурже. Оно-же придавало столько прелести его юношескимъ стихотвореніямъ (‘Безпокойная жизнь’, ‘Признанія’).

Я воздержусь отъ всякихъ выводовъ. Поль Бурже еще настолько молодъ, что можно ожидать дальнйшаго развитія его таланта и, быть можетъ, разныхъ неожиданностей. Пускай онъ продолжаетъ очаровывать, трогать насъ и вызывать насъ на размышленія, пускай онъ продолжаетъ быть изящнымъ, серьезнымъ и меланхолическимъ, рисовать намъ прекрасные женскіе образы (въ род, напр., Терезы де-Совъ, Елены Шазель, обихъ Марналисъ, или въ род кроткаго, чисто-женскаго характера Гюбера Ліорана) и изучать въ чувств любви внутреннюю драму совсти. И еслибы не было безполезною нескромностью высказывать желанія, я-бы еще присовокупилъ: пускай онъ, если на то будетъ желаніе его, продолжаетъ излагать передъ нами психологію страсти, но не ограничивается однимъ этимъ, иначе ему вскор суждено бы было нсколько повторяться. И наконецъ, разв одн только трагедіи любви составляютъ все содержаніе жизни? Потрудитесь только заглянуть въ самого себя и оглядться кругомъ васъ: вы увидите, что на свт существуетъ еще и многое другое. Поль Бурже самъ отлично сознавалъ это, писавши своего ‘Андре Корнелиса’: но мы требуемъ отъ него нчто большее, чмъ эти чисто-анатомическіе, да къ тому же еще исключительно-анатомическіе опыты. Пускай онъ не слишкомъ увлекается своимъ излюбленнымъ Стендалемъ, да отчасти Тэномъ. Пускай онъ займется анализированіемъ и другихъ страстей, кром любви, изученіемъ иныхъ положеній, кром тхъ, въ которыхъ мы можемъ очутиться по отношенію къ женщин, и употребить на что-либо иное свои замчательныя способности психолога и моралиста. Пускай, наконецъ, онъ сдлаетъ арену своихъ романовъ столь же обширною, какъ арена его ‘Очерковъ’. Вотъ все, что я считаю себя въ прав требовать отъ этого молодого мудреца, отъ этого даровитаго представителя молодежи-молодежи, принадлежащей очень старому вку.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Поль Бурже1),

I

II.

III.

IV.

Читайте также:

Поль Бурже¹),