Виктор Гюго, Леметр Жюль, Год: 1886

Критика
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Скачать в PDF

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Вся лира.

I.

То, что онъ говорить,
Подобно колесниц четверней, пронесшейся, какъ вихрь.
Неизмнному потоку словъ, которымъ правитъ онъ.
Нечеловческій глаголъ, надменный, полонящій
Слетаетъ съ устъ его, подобно бур и, низвергшись,
Течетъ и проливается въ несмтную толпу…
Такъ опредляетъ Викторъ Гюго краснорчіе Дантона, но мн сдается, что эти образы еще лучше выражаютъ поэзію Виктора Гюго. Она — вихреобразная колесница четверкой, потокъ нечеловческаго глагола Я причелъ, не отрываясь, Всю лиру и не могу еще придти въ себя. Я чувствую себя опьяненнымъ словами и образами. Этотъ потокъ поглотилъ меня своей волной, катящейся изъ ночи и звздъ. И вотъ.
Подобно псу, что ослпленный съ себя стрясаетъ воду, или, если вамъ больше нравится,— подобно барбосу (barbet) стараго графа, отряжавшему драгоцнныя каменья, я барахтаюсь на берегу, весь мокрый, ослпленный метафорами, а шумъ римъ гудитъ у меня въ ушахъ на подобіе большихъ водъ, и, укрощенный богомъ, я смиряюсь и преклоняюсь предъ всемогуществомъ его глагола.
Говорилъ-ли я когда либо что другое? Есть люди, которые хотли меня уврить въ прошломъ году {Смотри слдующую статью.}, будто я былъ къ нему непочтителенъ. Почему? Потому что я сказалъ, что если ни одинъ изъ поэтовъ не дйствовалъ столь сильно на мое воображеніе, за-то два — три другихъ касались, быть можетъ, вещей, боле затрогивавшихъ мои умъ и сердце. Многіе обозвали меня за это пигмеемъ, что весьма врно, — но также и педантомъ, и даже жабой (batracien), что весьма строго. Признаюсь, я въ этомъ имъ не поврилъ. Я принадлежу къ поколнію, наиболе цнившему Виктора Гюго. Я глубоко и благоговйно восторгался имъ въ дни отрочества и юности. Впродолженіи десяти лтъ я прочитывалъ его каждый день и сохраняю къ нему глубокую благодарность за радости имъ мн доставленныя. Прибавлю, что, быть можетъ, въ эти десять лтъ я и стоялъ на истинномъ пути. Но наши души видоизмняются съ теченіемъ времени, идея, которую мы создаемъ себ о великихъ писателяхъ и художникахъ и впечатлніе, ими въ насъ возбуждаемое, не т въ разныя эпохи нашей жизни: неужели требуется напоминаніе такой простой истины? Я стало быть могу сказать вамъ нын только о впечатлніи, оставленномъ во мн чтеніемъ Всей Лиры, а не навянномъ на меня пятнадцать лтъ тому назадъ Легендами вковъ.
— Опять личная критика! слышу я голосъ, почитаемый мной.— Да! хорошо вамъ говорить! Я бы и радъ заняться другой и выдти изъ самого себя!
Позвольте же мн свободно и почтительно поговорить съ вами о послднемъ лирическомъ произведеніи Виктора Гюго. Свободно? Неужели мн требуется извиненіе? А головокруженіе, оставшееся у меня въ глазахъ посл чтенія, разв оно не лучшее изъ признаній, я самое невольное, какое я могу принесть этому могучему собирателю словъ, которому, вроятно, не было подобнаго съ самаго сотворенія міра, съ тхъ поръ, какъ существуютъ глаза, чтобъ созерцать вещественные предметы, умы, чтобъ постигать идеи, воображенія, чтобы открывать соотношенія, сокрытыя въ всемъ этомъ зримомъ и незримомъ, и письменные знаки, соединеніе которыхъ могутъ выражать эти соотношенія?
И такъ, я спокоенъ, и могу вполн смло подлиться съ вами своими послдовательными впечатлніями. Посл блаженнаго дурмана, о которомъ я говорилъ вамъ, я сосредоточиваюсь и стараюсь придти въ себя. Что же я въ сущности прочелъ? Что осталось въ ум посл того какъ замолкли эти мощныя вибраціи?
Вотъ. Поэтъ объясняетъ въ пяти — шести стахъ стихахъ, что революція не могла свершиться иначе, какъ при помощи эшафота, но что теперь, когда она состоялась, не слдуетъ больше проливать крови. Онъ вритъ въ прогрессъ, въ будущее братство людей.— Проклинаетъ королей и императоровъ,— Но это не мшаетъ ему обратиться затмъ къ Богу и спросить его зачмъ ‘онъ допускаетъ погибель Рима’, т. е. латинской цивилизаціи и даетъ выростать ‘Америк, бездушной и ледяной работниц’.— Онъ скорбитъ о вспышкахъ въ Ліон.— Убждаетъ юнаго Мишеля Ней быть достойнымъ имени, которое послдній носить.— Позорить Лудовика XV.— Онъ слышитъ ночью, какъ духи зла возбуждаютъ пантеръ, змй, ядовитыя растенія, священниковъ и королей.— Онъ раскрываетъ предъ нами королевскій мавзолей и показываетъ горсть праха, содержимую въ немъ, Онъ всячески привтствуетъ Луизу Мишель за поведеніе ея посл коммуны. Затмъ идутъ страницы. Они превосходны. Въ нихъ непрестанно повторяется идея, что ‘творенію извстна великая тайна’. (Хорошо-таки оно хранитъ ее!) Другой припвъ, что ночь изображаетъ зловредныя силы, невжество, зло, пришедшее, но что утренняя заря означаетъ освобожденіе умовъ, будущее, прогрессъ…
Третью часть можно было-бы резюмировать слдующимъ образомъ:— Ребенокъ есть тайна успокаивающая.— Женщина — тревожащая загадка.— Будемъ добры.— Постараемся избгать даже мелкихъ грховъ.— Б гъ великъ.— Наши битвы дйствуютъ на Его ухо, какъ жужжаніе комара.— Природа загадочна.— Тнь создала боговъ.— Попы ужасны.— Душа безсмертна: мы свидимся съ умершими.— Міръ плохъ: все въ немъ ночь и страданье. Міръ добръ. Тьма, я въ тебя не врю. Въ тебя врю я, Боже! Мракъ! Свтъ!
Въ четвертой части много говорится о литератур. И вотъ мысли, встрчаемыя въ ней:— Первобытные поэты любили природу, и она бесдовала съ ними.— Будучи ребенкомъ, я занимался критикой, но нын позналъ нелпость подобнаго занятія.— Классическая трагедія отдаетъ затхлымъ. Воздуха! воздуха!— Хорошій вкусъ — ршетка (grille).— Критикъ — евнухъ, и т. д.— Шекспиръ безподобенъ.— Брюмоа оселъ.— Смхъ — картечь (mitraille).— Лагарпъ, Лебате, Пакулье, Рапенъ, Бугуръ и т. д., суть слоны и поросята.— Природа была кормилицей Гомера и Гезіода.— Вс великіе люди и мыслители подвергаются оскорбленію, Мазини отъ Тьера, Вашингтонъ отъ Пита, Ювеналъ отъ Пизара, Шекспиръ отъ Планта, Гомеръ отъ Зоила, и т. д.— Поэты — путеводители человческаго рода.— Вертепы опасны, он производятъ головокруженіе.— Великіе люди несчастны, ибо они наковальни, на которыхъ Господь выковываетъ новую душу для человчества.
Вотъ первая часть.
Вторая… Поврите вы мн, если я скажу, что она то же самое, и что каждая ‘изъ семи струнъ лиры’ замтно издаетъ все тотъ-же звукъ?— Начинается она однако рядомъ пьесъ, мене безличныхъ, гд поэтъ разсказываетъ намъ свою жизнь, просто говоритъ о себ, повряетъ себя друзьямъ.— ‘Ты говоришь, что я измнился, пишетъ онъ одному изъ нихъ. Нтъ, я не измнялся, я все желаю народа великаго и людей свободныхъ, и мечтаю о лучшей женской дол. Я только печальнй.— Когда я быіъ ребенкомъ, Франція была великой’.— Къ монахин: ‘Молись, не смущайся, мн все доступно’.— Къ ребенку: ‘Крпко люби свою мать и будь ей опорой.— Я много страдалъ, былъ изгнанъ и въ бгств, но совсть моя была спокойна’.— Двумъ враждующимъ друзьямъ: ‘Примиритесь, вы оба слишкомъ велики, чтобы враждовать’.— На кончину г жи Жирарденъ: Она отлетла… Толп недоступны великія души… Я тоже хотлъ-бы уйти.— Я мечтаю о мертвыхъ, я вижу ихъ.— Я презираю ненависть и клевету’.— Тоже.— ‘Я работаю: трудъ хорошее дло.— Я измученъ, но кто-то въ ночи говоритъ мн: Иди!— Я вернусь, подобно Вольтеру, въ свой великій Парижъ.
Затмъ любовные стихи. Я выдляю нкоторые изъ нихъ. Остальные вполн тождественны съ Пснями улицъ и лсовъ.
Затмъ рядъ фантазій. Кое-какая игра рифмъ. Краткія разговорныя сцены, суть которыхъ ограничивается слдующимъ: женщина существо хрупкое, что она вся изъ противорчій, капризна, любитъ солдатъ, любить негодяевъ. Наконецъ нсколько псенъ, не изъ лучшихъ между пснями Виктора Гюго.
Все это образуетъ семь струнъ (по правд сказать, было-бы трудно дать имъ точныя наименованія, кажется впрочемъ, что семь только что прочитанныхъ нами книгъ могли-бы назваться: Человчество, Природа, философія, Искусство, Очагъ, Любовь, фантазія). Но такъ какъ поэтъ пишетъ:
… И я дополняю свою лиру желзной струной,
то имется еще и осьмая книга, вся — гнвъ и негодованіе, вотъ ея приблизительная основа: Короли, я только прохожій, но говорю вамъ, что вы негодяи.— Не слдовало разрушать Колонны, ибо она въ дйствительности прославляла не деспотизмъ, по величіе народа и Революцію, освобождающую Европу.— Я одинаково предаю позору и тхъ, кто убилъ заложниковъ, и тхъ, кто изрубилъ войско коммуны.— Совсмъ маленькій король изгналъ меня изъ Бельгіи, я не удостоилъ его вниманіемъ,— Мы покорены, но я жду возмездія, Франція побдитъ, ибо она — свтъ.— Вслдъ за освобожденіемъ территоріи: я не чувствую себя освобожденнымъ, почувствую себя такимъ только, когда мы вернемъ Метцъ и Страсбургъ.— Историкамъ: Не пытайтесь объяснять измнниковъ: подумаютъ, что вы извиняете ихъ.— Вамъ ни остановить надвигающейся Демократіи.— Каждый разъ, когда противъ народа будетъ готовиться преступленіе, моя совсть будетъ издавать ревъ.
Теперь двумя словами: ‘Все темно. Все ясно. Природа грезитъ и зритъ Бога. Ненависть къ прошлому. Короли и попы ужасны. Народъ безподобенъ. О, дитя! О, женщина! Простимъ, полюбимъ. Поэты — маги, Туанонъ, это Каликрое’. Вы больше ничего не выжмете изъ Всей Лиры,— и немного больше отъ всхъ пятнадцати томовъ лирическихъ стихотвореній огромнаго поэта.
— Ну что-жъ! скажете вы, это-ли не прекрасныя темы? Разв больше мысли, такъ какъ она вамъ требуется, у Ламартина или Мюссе? И какое-же мнніе вы составили себ о поэзіи?
— Да, я знаю, что поэзія — всецло чувство, краска, музыка, и что она почти не нуждается въ мысли. Я знаю такую, которая какъ будто ничего не содержитъ и проникаетъ меня всего. Но что-жь мн длать съ впечатлніемъ, повторяемымъ и настойчивымъ? Нтъ, страшный шумъ, громко звенящіе кимвалы неисчислимаго количества стихотвореній Виктора Гюго не представляютъ пищи для души — для меня по крайней мр недостаточно. Я охотно сказалъ-бы объ его стихахъ: ‘Ихъ слишкомъ много! Они мшаютъ мн ощущать его поэзію’.:— Съ полъ-дюжины чувствъ и мыслей, мной только-что исчисленныхъ,— подумайте, вдь онъ развилъ ихъ въ пятидесяти, шестидесяти тысячахъ стиховъ. Попадаются общія мста, повторяемыя имъ сотни разъ. Идея, что везд любовь одинакова и что Амариліисъ и Марго, это Кифъ-Кифъ, внушили ему четыре или пять тысячъ осьмисложныхъ стиховъ Псенъ улицъ и лсовъ. Другая идея, что все завершится общечеловческимъ лобзаніемъ въ Бог, стоила ему столькихъ-же александриновъ. Онъ сообщилъ намъ по крайней мр до тысячи разъ, что поэтъ и пророкъ и духовидецъ. Нтъ ни одного стихотворенія во Всей Лир, которое-бы не напоминало намъ страницъ, не говорю уже тождественныхъ, но совершенно одинаковыхъ, со всми предыдущими сборниками. Вотъ игра, которую я предлагаю тмъ изъ рдкихъ порядочныхъ людей которые дйствительно читали современнымъ поэтовъ. Пусть кто-нибудь изъ нихъ прочтетъ на угадъ стихи или только куплеты Виктора Гюго и спроситъ насъ, откуда они взяты. Мы отгадали-бы, быть можетъ, что стихи эти написаны до или посл 1840 г., но девять расъ изъ десяти мы-бы не знали, къ какому тому отнести ихъ. Но еслибы пришлось примнить ту же игру къ Ламартину или Мюссе (которыхъ я читалъ несравненно меньше, потому что полюбилъ ихъ позднй), я бы наврное каждый разъ выигрывалъ. Не обвиняйте меня въ несерьезности. Этотъ китайскій отводъ есть для меня способъ констатировать странную вещь. Никто не пишетъ стиховъ съ боле рзкими очертаніями, чмъ у автора Легендъ и Созерцаній,— и никто не слагалъ ихъ боле неотличными, если можно такъ выразиться, боле годными для замны одинъ другимъ. Это одновременно поражаетъ и богатствомъ и бдностью.
И къ тому-же я столько читалъ его въ былое время, до того всецло проникся привычками его стиля, его обычными образами, его словаремъ, его ритмомъ, его римами и маніями, что, читая новый томъ его, я какъ будто его перечитывалъ. Вс эти незнакомыя стихотворенія я узнавалъ постепенно. Еще немного и я бы подумалъ, что, по таинственной случайности, я нишу ихъ, парадируя автора Осла. Эта иллюзія покажется вамъ мене хвастливой (gasconne) если вы припомните, что въ сущности не было ни одного поэта, котораго бы такъ много, такъ охотно и такъ удачно пародировали, какъ его. I’. Альберъ Сорель создалъ цлый рядъ стиховъ, которые могли бы въ крайнемъ случа сойти за стихи Виктора Гюго, и гд только слишкомъ сильная странность или же врнй нкоторая слабость рифмы и нкоторая усталость заставляютъ догадываться о святотатственной игр. Съ другой стороны мн припоминается, что я проигрывалъ цлыя суммы, приписывая, посл нкоторой запинки, стихи Легендъ, цитированные мн, перу Г. Сорель. (Вотъ они, эти стихи, они описываютъ столовую Эвирадинуса.
Столовая титановъ высоты такой,
Что въ ней блуждая взоромъ съ балки къ балк
До этажей неясныхъ Потолка стальнаго, (hagurd)
Дивишься, что не видишь звздъ на немъ).
И это вовсе не доказательство, что хорошіе литераторы, предающіеся подобнымъ упражненіямъ, обладаютъ геніемъ Виктора Гюго. Несомннно даже, что все, могущее въ нихъ встртиться прекраснаго (а оно подчасъ встрчается) принадлежитъ по праву пародируемому поэту. Но это по крайней мр доказываетъ, что есть въ поэзіи автора Четырехъ теченій духа (Quatre Vents de l’esprit) огромный запасъ фабрикаціи, почти механической и автоматической, нчто, гд не принимаютъ участіе мы умъ, ни сердце. И вотъ почему я могъ прочесть съ недоумвающимъ восхищеніемъ, правда, и въ какомъ-то физическомъ опьяненіи, но безъ единой минуты волненія, внутренней сладости и безъ всякаго желанія слезъ, десять тысячъ стиховъ Всей лиры. Я присутствовалъ, такъ сказать, при этой поэзіи, она даже по временамъ опрокидывала, но не проникала меня.
Быть можетъ, вамъ будетъ понятна теперь моя нжность къ Ламартину и Мюссё, этимъ посредственнымъ мастерамъ, которыхъ не пародируютъ, и пародировать которыхъ никому не приходило даже на умъ. Не потому, что они вкладывали въ свои стихи что-либо, не допускаемое въ поэзіи: напр. острый анализъ Стендаля или полную нюансовъ пренію Релана. И не потому также, что они избгали повтореній. Но, во-первыхъ, я нахожу, правильно или неправильно, боле содержанія въ ихъ произведеніяхъ, боле мечтанія и мысли въ одномъ, и конечно боле страсти въ другомъ. Я чувствую ихъ полную искренность, и что поэзія ихъ вытекаетъ у нихъ невольно. И главное, мн всегда кажется, что то, что ими выражено, и я бы. могъ чувствовать, что душа, говорящая въ ихъ стихахъ, моя душа, и что она поетъ посредствомъ ихъ то, чего не съумла бы выразить сама-собой. Эти поэты, обладающіе даромъ, котораго нтъ во мн, все-же въ конц концовъ люди, мн подобные, моей среды и моего времени, съ которыми я-бы могъ разговаривать.
Душа Гюго (и это тмъ хуже для меня) слишкомъ чужда моей. Въ его творчеств слишкомъ много чувствъ, слишкомъ много способовъ смотрть на міръ и исторію, которые трудно понимаются мной и даже противны самымъ дорогимъ изъ привычекъ моего ума. Тысячи стиховъ, въ которыхъ онъ говоритъ: ‘я, мыслитель’, въ которыхъ величаетъ себя ‘растеряннымъ магомъ’, сравниваетъ себя со львами и орлами, угрожаетъ тьм, ночи и тайн неизвстно какой кражей со взломомъ (efiraction), невыносимы для скромныхъ людей и для тхъ, кто дйствительно пытается думать. Когда онъ возвщаетъ съ трескомъ, что надавилъ колномъ грудь сфинкза и вырвалъ у него его разгадку, я говорю себ: ‘вотъ счастливецъ!’ когда же я вижу, что въ конц концовъ открытое имъ, не боле какъ наивнйшій манихеизмъ или совсмъ простенькій оптимизмъ, я говорю себ: ‘Сколько шума!’ Мн слышится тамъ нчто неискреннее. Современный буржуа, постоянно vaticine на подобіе Исаіи или Езекіила, какъ еслибъ онъ жилъ въ пустын, питался бы кузнечиками и дйствительно имлъ бы бесды съ Богомъ на гор, представляется мн чмъ-то, столь-же смшнымъ и фальшивымъ, какъ и буржуа XVII столтія, подражающій бреду Пиндара. Мн немного досадно, что, живя въ столтіи, наиболе понявшемъ исторію, этотъ поэтъ видлъ только вншность и мелочь въ ней. У него есть порывы и презрнія, одинаково оскорбляющіе меня. Человкъ, для котораго Робеспьеръ, Сенъ-Жюстъ и даже Геберъ и Маратъ великаны, для котораго Биссюстъ и де Метръ отвратительныя чудовища, а Низаръ и Мерино простофили… такой человкъ можетъ обладать геніемъ, будьте уврены, что въ немъ только это и есть. Его непониманіе души, человческой жизни и ея осложненій невроятно. Его перечисленія великихъ людей, маговъ, свточей, удивительныя безсмыслицы, шедевры безсознательныхъ буффонадъ… Это Гомей въ Патмос… Короли — разбойники, разбойники — герои, куртизанки — святоши, ужасные священники, маленькіе дти, знающія великую разгадку и goton пространно объясняющія ея простымъ показываніемъ ногъ, человчество поставленное антитезой, исторія прямо разрубленная пополамъ Революціей, тьма впереди, затмъ свтъ…— вотъ его воззрніе на міръ. Оно порази іельво несложно. Ни одна изъ доктринъ, почти обновившихъ для васъ это воззрніе, не дошла до него. Онъ не предчувствовалъ ихъ и не звалъ, когда онъ встрчаетъ Дарвина, то смется надъ нимъ тмъ-же тономъ, какъ бы сдлалъ Луи Вильо. Онъ не нашего времени, не будучи подобно Гомеру, Виргинію и Расипу, всхъ временъ. Онъ старый, но не изъ древнихъ. Онъ далекъ отъ насъ, страшно далекъ…
— Да, все это, пожалуй, правда… Но…
—

II.

‘Но это неправда, пишетъ мн одинъ изъ моихъ друзей. Ты имешь право говорить о Гюго еще больше дурнаго, чмъ говоришь, но только по поводу его произведеній. То/ что подано теперь, не боле какъ наброски, помарки,— шли прополаскиванія, если теб боле по сердцу послдняя метафора. Наслдники — изъ состраданія должно быть — длаютъ стрлы изъ всякихъ дровъ и даже изъ щепокъ. Они печатаютъ вс черновики, даже то, что въ корзин. Мое впечатлніе, а я читалъ всего Гюго, какъ и ты, и даже недавно,— то, что Вся лира есть коллекція выброшенныхъ попытокъ, исключая трехъ-четырехъ стихотвореній, не больше, каждая вещь напоминаетъ мн однородную, высшій ‘оригиналъ’. Каждая изъ теорій была уже выражена съ большой мощью и развитіемъ… Предлагаемое намъ теперь — пародія на Гюго, не Сореля, но самаго Гюго. Это въ род шаржей ученика Микель-Аниса, имющихся въ Лувр’…
Я отвчу тогда, что весьма мудрено отличить Гюго-пародиста отъ Гюго настоящаго, забавляющагося — отъ того, который все шутитъ, и что нердко, не забавляясь, онъ слишкомъ тшить насъ, а забавляясь, не достаточно забавляетъ насъ… Культъ моего друга къ Виктору Гюго длаетъ его вполн несправедливымъ относительно честныхъ людей, которымъ великій поэтъ завщалъ свою поклажу. Они обязаны печатать вс эти ‘помарки’. И не будь они даже вынуждены волей усопшаго, какъ-бы посмли они ршить, что это на самомъ дл отбросы? Гюго не такъ думалъ: онъ лично заявилъ, семь-восемь лтъ до кончины, о напечатаніи Всей лиры. И что касается меня, то мн кажется, что послдній сборникъ такъ-же мало собраніе ‘зачеркнутыхъ опытовъ’, какъ и вторая Легенда вковъ, Папа, Оселъ, Религіи и Религія, Высшее состраданіе, Свободный театръ и Конецъ Сатаны.
Дло въ томъ, что тутъ все одно и то-же, я вотъ объ этомъ именно я и хотлъ сказать. Псни сумерекъ были тмъ-же, что и Внутренніе голоса, которые были то-же, что Осенняя листва, вторая Легенда то-же, что и первая, Четыре теченія духа повторяли т-же темы Созерцаній, и т. д. И на мой взглядъ, въ этой безконечной верениц жестокихъ повтореній, сила языка остается та-же, если еще не выростаетъ. Вступительное стихотвореніе къ Всей лир, напоминающее двадцать таки хъ-же, пожалуй могущественнйшее и полнйшее изъ всхъ, написанныхъ Гюго на революцію. Нкоторые изъ пейзажей, появляющіеся дале, суть истинные шедевры. Есть то-же дв-три мысли о любви, равныя по красот лучшимъ изъ Созерцаній. Я не въ силахъ отличить, чмъ Идиллія Флоріани и ниже любого изъ отдловъ Псенъ улицы и лсовъ, ни чмъ послдняя часть желзнаго каната не отличается отъ Страшнаго года. Это-ли ‘щепки?’ Мой пріятель дерзокъ. Поэтъ сказалъ-бы, что это разв щепки Геркулесовой дубины. Нтъ, нтъ, когда издатели объявляютъ намъ о Всей лир, не читайте: Весь ящикъ! Мой другъ былъ правъ, говоря, что если я намренъ давать дурные отзывы о Гюго, то долженъ имть въ виду все его творчество. Но я это самое и сдлалъ подъ видомъ разбора только послдней части его, иначе, впрочемъ, я не могъ-бы поступить, даже если-бы и хотлъ того.
— Все-же, скажете вы,— надо длать выборъ къ и рои введеніяхъ Гюго. Вы не везд-же ужъ такъ похожи на самихъ себя. Есть также добрые люди, которые восклицаютъ: ‘О, Моисей и а Нил! О’ Праздничная пснь Нерона!..’ Но, милостивый государь, разв вамъ не кажется, что и въ Восточныхъ псняхъ уже отсутствіе вкуса?’ Другіе, наоборотъ: ‘Врно, въ Гюго дйствительно слышались первоначально и Экушаръ-Лебренъ, и Мильвоа и Соме. Но симфонистъ Созерцаній! по эпическій поэта’ Легендъ!’ Надняхъ еще г. C’apc&egrave, писалъ въ своей бесд изъ Parti National, ‘У Виктора Гюго нсколько разныхъ пріемовъ, онъ самъ себя раза четыре-пять возобновлялъ’. Четыре-пять разъ! Мн очень было-бы желательно, чтобы г. Capc точне указалъ на нихъ. Мн сдается, что если вникнуть въ Гюго, то окажется, что у него была всего одна только манера. Доказательство — Вся лира, состоящая изъ нощей, писанныхъ поэтомъ въ разныя эпохи его жизни, и между тмъ единство впечатлнія полное, доходящее чуть не до скуки. Конечно, можно различить Гюго до Созерцаній и Гюго послдующаго, но вотъ и все, если-же вамъ вздумается улавливать его послдовательныя ‘манеры’, вы увидите, что он т самыя, какъ и отмченныя лексикономъ Булье въ комъ-то изъ поэтовъ: ‘Манера первая: онъ ищетъ себя, вторая манера: нашелъ себя, третья: превосходитъ себя’. И такъ, поэзія Гюго обогащается все боле и боле обширнымъ словаремъ, обращается въ bestiarium словъ и образовъ, все боле кишащихъ, ревущихъ и дикихъ. Но сила его выраженія представляетъ во всхъ типахъ различіе только въ степени, но не въ свойств.
Эту мощь свою поэтъ, конечно, прикладывалъ въ теченіи своей жизни и къ различнымъ сюжетамъ и даже къ противоположнымъ идеямъ. Но и идеи, и сюжеты какъ будто приходили ему извн. Во слдъ поэмамъ Виньи и даже Паденію Ангела создаетъ онъ Легенду вковъ. Во слдъ Готье и Вонвилю становится кстати и онъ нее-грекомъ. Во слдъ Мишле, Жоржъ-Зандъ и другихъ писавшихъ, получается и въ немъ такое состраданіе къ оскорбленнымъ и обиженнымъ, и культъ революціи и ненависть къ королямъ, и мистическая гуманитарность, и милосердіе съ раскрытыми объятіями и сжатыми кулаками… Было-бы самообманомъ пытаться создавать исторію идей Виктора Гюго, ибо онъ былъ не боле какъ эхо, и потому он слдуютъ въ немъ одн за другими, но не создаются одна другой. Это звонкій колоколъ, въ который величайшія или, врнй, крупнйшія идеи первой половины этого вка являлись поочередно трезвонить…
Стало быть, если хочешь опредлять геній Виктора Гюго по тому, что дйствительно важно въ немъ, слдуетъ, думается мн, оставить въ сторон его идеи и философію. Ибо он не принадлежатъ ему, или-же принадлежатъ только крайностью, несоразмрностью, страшной вздутостью, которыя вложены имъ въ ихъ передачу, да онъ и принималъ ихъ только потому, что он подходили подъ эту чрезмрность и крайность выраженія. Онъ длатель словъ, человкъ слога, господствовавшій въ немъ надъ человкомъ мысли и чувства. Анализировать и описать его поэтику и риторику, значитъ опредлить всего Гюго, или почти всего.
Вотъ я и вернулся окольнымъ путемъ къ фраз, которой, къ сожалнію своему, не докончилъ: ‘Да, все сказанное мною, врно, но… Но со всмъ тмъ Викторъ Гюго единственный, онъ — богъ. Можно сказать, пожалуй, утвердительно, что онъ одинъ поэтъ, ни въ древности, ни изъ современныхъ не обладалъ въ такой степени, въ такомъ обиліи, сил, точности, блеск, величіи воображеніемъ формы. Качество его ума не ослпляетъ и не чаруетъ меня, увы! и пожалуй даже влечетъ меня спастись отъ нихъ въ тонкой мысли и въ нжномъ сердц кого-либо изъ любимыхъ мной поэтовъ, по глаголъ его меня подавляетъ. ‘Душа пламенная и грубая’, назвалъ его Луи Бельо, пожалуй, но божественныя уста… И здсь я счастливъ, что другіе, боле умлые чмъ я, г. Ренувье, г. Эрнестъ Дюпюи, особенно-же г. Эмиль Фазе, писали и восхваляли пріемы стиля и версификаціи Виктора Гюго, не будучи въ состояніи сравниться съ ними въ этомъ отношеніи, отсылаю васъ съ радостью къ ихъ этюдамъ {Etudes littraires sur іе XIX si&egrave,cle, par Emile Fuguet.— Victor Hugo, 1 (homme et le pоete) par Ernest Dupuy.}. Удовольствуюсь выборкой изъ Всей лиры, ради вашего благороднйшаго удовлетворенія, нсколькихъ примровъ этого дара одуряющей и головокружительной напыщенности. Вы увидите изъ нихъ что нтъ человка, который умлъ бы развивать идею такимъ громаднымъ количествомъ сравненій, метафоръ, ни столь врныхъ, ни столь блестящихъ и рдкихъ, ни вообще, столь ясныхъ, и не умлъ связывать этихъ образовъ въ періодахъ, въ которыхъ было-бы столько широкаго движенія, столько стремительности и напряженности — ни наполняющихъ слуха боле ощутительными рифмами, столь рзкой и звонкой музыкой. Мн очень хорошо извстно, что у бднаго Гюго нтъ ничего другого. Но этого ‘ничто’, въ той мр, въ какой я показалъ вамъ его, ни у кого не было. Не будемъ-же слишкомъ о немъ жалть.
Займемся деталями. Дло происходитъ въ одномъ изъ мстъ поэмы, озаглавленной Эшафотомъ, о выраженіи идеи (ложной или ніъ, это здсь безразлично), что Маратъ былъ одновременно и добрымъ и злымъ, жестокимъ и благодтельнымъ. Вотъ начало:
Вы слышите-ль Марата ревъ въ подвал?
Его укусъ тиранамъ — поцлуй несетъ рабамъ,
Викторъ Гюго выражаетъ эту идею въ куплетахъ изъ 41 стиха, тридцатью пятью различными образами, и вс они красивы, вс въ высшей степени выразительны. Беру ихъ нсколько безъ выбора:
Онъ пишетъ:
И бурный вихрь разноситъ смя духа,
Листъ, грязью и любовью весь залитый.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Доносы тамъ, свобода, радость и проклятье,
Онъ ревностный злодй святой свободы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отверженникъ и вмст страшный бичъ,
Злодй онъ царственныя, онъ карликъ-пеликанъ,
Онъ ржетъ, крошить, убиваетъ, созидая,
Его волнуетъ горе бдняка и радуетъ король окровавленный
И въ ярости его любовь, и ужасъ въ плач.
Вослдъ за всмъ этимъ, что въ сущности не боле какъ игра антитезъ, раздается стихъ уже совсмъ иной, не трескотня словъ, но стихъ прочувствованный и трагическій — (точно поэтъ, ворочая словаремъ, истощая вс формы для передачи мысли, необходимо долженъ былъ въ извстную минуту найти сильнйшее и наиболе захватывающее выраженіе, и точно его неистощимое многорчіе должно было роковымъ образомъ наткнуться на глубину):
Какъ гнвно плачетъ онъ страдальцамъ въ помощь!
Прочтите эту страницу (помня, что имъ написаны тысячи подобныхъ) и вы, надюсь, придете къ одинаковому со мной состоянію отупнія. Ибо конечно, если бы мы пожелали повдать свту, что Маратъ былъ созданъ изъ жестокости и милосердія, мы могли бы, съ помощью времени, найти пять — шесть образовъ для его выраженія, но онъ! Вс его тридцать пять образовъ встаютъ почти одновременно въ его мысли: они сами собой набрасываются на требующіяся для нихъ слова, на слова, для которыхъ мозгъ его представляетъ биткомъ набитый звринецъ, и отчаянно скачутъ на нихъ, и это — быстрая волна, немолчная, потокъ, предъ которымъ все отступаетъ…
Но ему мало тридцати пяти образовъ на Марата. Не усплъ унесться послдній, какъ мсто его заступаетъ цлая дюжина добрыхъ товарищей Марата, и онъ выпускаетъ ихъ, чтобы облегчить себя: Только (и это доля чудовищнаго дара, вложеннаго въ него несправедливой природой) въ конц концовъ онъ обзываетъ друзей своихъ монтаньяровъ:
Сострадательные тигры! Опасные ягнята!
И я радъ, что не отыскалъ остальныхъ образовъ, потому что не попалъ бы тогда конечно въ этотъ!..
Не могу удержаться, чтобы не привести вамъ еще одного образца. Онъ изъ ‘Хора наборщиковъ’ (Choeur des racoleurs), вербующихъ мошенниковъ вдоль улицъ ла-Ферайль:
Красавицы героевъ любятъ…
Вотъ тема. Не думаю, чтобы съ моей стороны было рискованно назвать это общимъ мстомъ. Но вотъ развитіе, оно прямо фантастическое:
Красотки на героевъ падки, рожа
Мерзавца здоровеннаго подъ бычьей шкурой
Отверстіе косынокъ нгой освщаетъ,
Когда несется вихрь усатыхъ негодяевъ,
Ихъ ревъ и крики страшные, звучащіе оргіей
Вздохъ вызываютъ сладкій въ грудяхъ элегичныхъ.
Мужчины на подборъ! пандуръ или гусаръ, рубака
Отчаянный, съ собой такой несущій ужасъ,
Что отвернулась бы и мрачная Геката,
Въ восторгъ приводитъ нжныхъ и несмлыхъ.
И роза, что боится даже сквозь перчатку
Взять руку честную, мерзавца когти
Хватаетъ и цлуетъ. Женщина! съ усладою она
Казарм душу отдаетъ свою въ награду.
Для буржуа у ней лишь видъ ворчливый.
Всегда не тронь-меня любила зври.
Такъ бейте-жъ, барабаны! Нравятся устамъ
Блондинка съ нжнымъ взоромъ зврскія объятья.
И съ радостью даетъ она творить ребенка
Побдоносному, зловредному убійц.
И съ сладострастіемъ голубки эти вс
Альковы открываютъ тмъ, кто открывалъ могилы.
Что за рифмы! Какой ритмъ! какая музыка! что за краски! Предъ этими бшеными кавалькадами словъ, все блднетъ, все умираетъ, самые искусные изъ выдлывателей слога, знаменитйшіе изъ всхъ, кого бы вы не назвали, исчезаютъ,— и знаютъ это. Читать такіе стихи чистая радость. Такъ спокоенъ на счетъ содержанія! Суть — какая нибудь ложная, неполная или отталкивающая идея, или же идея совсмъ простая, даже банальная, и поэтъ оставляетъ ее такой, какою Богъ ее создалъ. Въ обоихъ случаяхъ самое дло безразлично мн. И вотъ, когда я могу вкусить всецло, безъ заботы или тревоги великолпное, торжественное и опредленное обиліе выраженія. На мой взглядъ нтъ ничего забавнй размышленій Виктора Гюго о смерти. Ибо для выраженія небытія (nant) и его печали, онъ пожинаетъ пучками фигуры и формы изъ жизни. Доставляютъ мн также большое удовольствіе (не считайте меня поэтому безсердечнымъ) его перечисленія тирановъ (изъ нихъ создались бы томы), преступленій, убійствъ и жестокостей. Это такая молодцоватость слога, такая картинность, которые вызываютъ во мн радостную дрожь. Выпуклость деталей, пластичность выраженія такова, что меня еле хватаетъ на восхищеніе этимъ непрерывнымъ чудомъ. Вотъ конецъ одного изъ его веселыхъ перечисленій:
Зебъ насаждаетъ вислицъ лса въ Нике,
Христьернъ водою ледяной ежедневно обдаетъ
Нагихъ, цпями въ подземельяхъ пригвожденныхъ заключенныхъ.
Притянутый руками къ бедрамъ Галеасъ Висконти
Храпитъ, задушенный шнуркомъ, продтымъ Сфорцой
Въ петлицу каждую его горячечной рубахи.
Козьма въ полудня часъ, что небо раскаляетъ,
Козлу лизать даетъ отца роднаго тло, смазанное медомъ.
Солиманомъ Таврида сожжена для развлеченья.
Альфонзо, въ ярости за воскормленье брата
Самъ откусилъ концы грудей Урраквы,
Виндъ, видя умирающихъ племянниковъ своихъ
Смется, что колья изъ рта у нихъ торчатъ.
Борджіа причащается, свирпый каменщикъ Аббасъ,
Смшавъ живыхъ людей съ кирпичными плитами,
Возводитъ башни страшныя, что воютъ вмст съ втромъ.
И т. д., ибо оно продолжается. Гюго — чудовище письменнаго слова. Онъ резюмируетъ и превышаетъ всхъ великихъ риторовъ латинской культуры, отличавшихся ораторскимъ и картиннымъ ‘развитіемъ’. Представьте себ какого ни на есть быка Фалариса, изъ котораго исходилъ бы усиленнымъ голосъ Лукіана. Ювенала, Клавдія, а также д’Обинье, Малерба, даже Корнеля, всхъ, однимъ словомъ, наиболе владвшихъ латинскимъ глаголомъ. За его риторикой нтъ ничего… Можно въ извстномъ смысл сказать, что онъ завершаетъ циклъ. Онъ весьма великъ. Если онъ не великъ по мысли, то въ немъ все-таки боле содержанія, чмъ я намренно ему придалъ, но только, если можно такъ выразиться, воображеніе и риторика создали его мысль.
Во первыхъ, и въ силу обстоятельствъ, ему пришлось столь-же часто, какъ и величайшимъ изъ классиковъ, выражать, по опредленію Низара, общія идеи въ форм совершенной и законченной (которая однако, будучи законченной, можетъ всегда быть возобновляема) Мн, не требуется долго перелистывать Всей Лиры, чтобъ наткнуться на слдующіе ‘позолоченные стихи’:
Служи тому, теб кто служитъ. Теб онъ равенъ по достоинству пожалуй.
И помни, что за нимъ его есть право тоже-жъ, какъ и на тобой твой долгъ.
Щади и маленькихъ и слабыхъ, и владыкой будь такимъ же,
Какимъ бы надъ собой желалъ имть владыку,
И другіе, къ сыновьямъ отцовъ, стяжавшихъ славу,
Честнй, благороднй будьте, доблестнй всхъ,
Носители именъ вы столь великихъ, что они не ваши.
И каждый встрчный васъ ни нихъ призвать къ отвту можетъ.
Он — сокровище для насъ въ позорныя минуты,
Въ минуты нашихъ униженій и паденій,
Вы ихъ носители, но мы для нихъ охрана.
Очевидно, лучшаго не можетъ быть въ Ювенал, ни въ Сенек, ни даже у Корнеля, Боссюета или Моньера, у Гюго оно постоянно.
И вотъ еще что. Онъ былъ королемъ словъ. Но слова посл столькихъ вковъ литературы, всецло прониклись чувствомъ и мыслью: он, стало быть, должны были, силой своихъ соединеній, заставить его мыслить и чувствовать. Вотъ почему у этого мечтателя, такого ничтожнаго философа, попадаются глубокіе стихи, и у этого поэта, въ которомъ несравненно больше воображенія, чмъ нжности, есть тонкіе и нжные стихи. (Есть они во Всей Лир: прочтите ‘Что говоритъ та, которая молчала’).
Затмъ, такъ какъ ничтожнйшая изъ идей вызываетъ въ немъ образъ, и такъ какъ въ слдъ этому образу являются другіе, какъ бы призывая одинъ другого, и сплетаются Въ немъ съ неимоврной быстротой, то и сюжетъ, имъ обсуждаемый, какъ бы онъ ни былъ по существу своему мелокъ и кратокъ, форма, въ которую онъ облекаетъ его — нескончаемое очарованье. Улавливаемыя имъ соотношенія вещей интересуютъ насъ сами по себ. Цлая фигура міра укладывается подъ конецъ въ развитіе ничтожнйшаго изъ общихъ мстъ. Эта поэзія, которую мысль и сердце мои находили иногда бдной, встаетъ въ конц концовъ предъ всякимъ, умющимъ читать, какъ богатйшаго изъ всего снившагося когда-либо воображенію.
Мн не хотлось-бы слишкомъ повторять извстное всмъ, не стану стало-быть напоминать, что Гюго былъ, пожалуй, однимъ изъ самыхъ мощныхъ и — несомннно — самый неудержимый изъ поэтовъ описательныхъ. Онъ необыкновенно пристально всматривался въ конкретныя вещи, но всегда немножко, будто во сн, и до искаженія ихъ… Кром того онъ имлъ, боле чмъ кто другой, даръ пластическаго выраженія. Но ничто не придаетъ большой выпуклости выраженію, какъ сравненія и сопоставленія. Онъ, стало-быть, злоупотреблялъ антитезой и кончилъ тмъ, что въ мір нравственномъ и физическомъ не могъ имть иныхъ, кром антитетическихъ представленій. Но дло въ томъ, что оригинальнйшія воззрнія на міръ обращаются въ антитезы, которыя и разршаешь, какъ можешь. Доказательства — системы Канта, Гегеля, даже Спинозы… Вселенная вся состоитъ изъ антиномій. И такимъ образомъ отъ недуга антитезы пришло Виктору Гюго то, что попадается философскаго въ творчеств его, и если онъ заслуживаетъ кое-гд имени ‘мыслителя’, которому простодушіе его придавало такъ много значенія, то только благодаря его маніи сопоставленія словъ между собой.
Врно все-таки то, что Викторъ Гюго не могъ быть несравненнымъ создателемъ слога, какимъ онъ былъ, не будучи въ то же время поэтомъ. И если имя его все еще предоставляется суетному спору людей, если не легко опредлить значеніе и границы его генія, такъ потому только, что случай его напоминаетъ отчасти такой же Рансара: ибо ему (не одному, по боле всхъ другихъ) выпала на долю слава освженія воображенія и обновленія языка, и стало-быть намъ даже не возможно узнать наврное, чмъ мы ему обязаны…

Почему онъ? 1)

1) Напоминаю читателямъ, что эта статья и послдующая, суть статья полемическія и главное передаютъ только впечатлнія дня.

На-дняхъ французская комедія праздновала оффиціально — хотя втихомолку: (пресса не была приглашена) — годовщину дня рожденія Виктора Гюго безплатнымъ утромъ, на которомъ исполнялся Рюи Бласъ, эта шутовская исторія слуги — любовника королевы и великаго государственнаго дятеля.
(Говоря по совсти, на это празднество слдовало бы пригласить не рабочихъ и не мелкихъ буржуа, но домовыхъ людей Сенъ-Жерменскаго предмстья и парка Моксо. Но я намренъ говорить съ вами не о Рюи Бласъ).
И такъ для Виктора Гюго сдлано то, что не длается ни для Корнеля, ни для Мольера. Годовщину послднихъ пожалуй и празднуютъ какъ придется, но не доходятъ, ради нихъ, до безплатнаго представленія. Уже Викторъ Гюго былъ первымъ изъ нашихъ крупныхъ писателей, чей гробъ выставлялся подъ Тріумфальной Аркой, единственный, схороненный въ Пантеон, единственный, чьи посмертныя произведенія были удостоены публичнаго прочтенія воФранцузской Комедіи.
Все это означаетъ, что въ глазахъ нашихъ управителей Викторъ Гюго стоитъ особнякомъ въ нашей литератур, что онъ поэтъ національный, великій, единственный, наконецъ, ‘что только онъ и есть’.
Такъ нтъ же! не правда, не онъ одинъ! Это наконецъ ужъ слишкомъ большая несправедливость! Почему такое исключительное отношеніе? Почему такое выходящее изъ ряда безсмертіе? Кому эта необычайныя почести? Драматическому автору? Или народному писателю? Мыслителю? Человку?

* * *

Не можетъ быть, чтобъ драматическому писателю. Съ этимъ согласятся чуть-ли не вс. Какъ бы прекрасно онъ ли былъ обработанъ стихами, и какое бы ни доставлялъ удовольствіе при чтеніи, все же не театръ Виктора Гюго можетъ оправдать эти необычайныя почести. Какъ только попробуютъ ‘реализировать’ на сцен, придать тло этимъ холоднымъ и яркимъ химерамъ, драмы Виктора Гюго звучатъ такъ фальши но, что просто больно слушать ихъ. Врне, скажемъ прямо, он надодаютъ публик, — и толп также какъ и образованнымъ. Мы это прекрасно видли при возобновленіи пьесъ: Король потшается и Маріонъ Делормъ. Немногаго не достаетъ этимъ прекраснымъ лирическимъ машинамъ: трепета жизни, который заставляетъ насъ думать, что предъ нами существа изъ плоти и крови.
Въ качеств драматическаго автора, скорй Мюссе имлъ бы право на празднованіе годовщины. Не надо клясться ни въ чемъ. Не шутите любовью, почти весь театръ Мюссе интересуетъ и трогаетъ насъ иначе, чмъ Мари Тюдоръ и даже Эрнани. Легко предвидть, что до окончанія столтія драмы Виктора Гюго въ исторіи театра будутъ имть значеніе только документовъ.

* * *

Такъ, стало быть, народнаго писателя чествуютъ такими исключительными обрядами, исключительно торжественными?
Да, народъ читывалъ, быть можетъ, Парижскую Богоматери и Обездоленныхъ, не смотря на длинноты и болтовню. Но Смющагося человка и 93-й годъ, думаете ли вы, чтобы онъ читалъ ихъ? Со времени разлада, свершившагося въ шестнадцатомъ столтіи между толпой и писателями, великіе писатели бывали у васъ народными и рдко и случайно. Популярны, т. е. дйствительно извстны и любимы народомъ, Дюма-отецъ и Г. Эннери,— или Г. Ришбуръ — любимы несравненно больше Виктора Гюго. Ибо, то что есть выдающагося въ автор Созерцаній, это артистическія качества, которыхъ толпа не можетъ-быть судьей и которыя отъ нея ускользаютъ,

* * *

Ну. стало быть къ поэту — чтожъ что народъ не можетъ вполн понять его — обращены эти почести, которыми не удостаивали ни одного изъ писателей. И конечно не имется поэта большаго сравнительно съ Викторомъ Гюго. Но можно все-таки думать, что есть ему равные, и его преимущество не сообщается всмъ умамъ съ неотразимой силой очевидности. Это дло чувства и мннія, матеріалъ для неопредленныхъ споровъ и сужденій людскихъ.
Его личное свойство — представленіе матеріальныхъ вещей съ напряженіемъ, доходящимъ до галлюцинаціи, поразительный даръ передачи, измышленія образовъ и символовъ, наконецъ искусство собирать звуки, вести ритмы, развивать и раздувать поэтическій періодъ до возбужденія представленій о гармоническихъ развитіяхъ и чуть ни объ оркестровк симфоній и сонатъ.
Но у Мюссе имются взрывы страсти, равные всему — и нжность, и, грація, и умъ, въ которыхъ безсмнное очарованіе. Что же касается Ламартина, то. ничто несравнимо съ красотой его стиховъ по ихъ прозрачности и вмст полнот, по чему-то непосредственному и вдохновенному, по ширин и свобод полета, по совершенной и прямо божественной непринужденности. У этого поэта, просто, не изысканно римующаго, имются строфы, предъ которыми все блднетъ, ибо он — сама поэзія.
Правда, что мы вс равно восхищались однимъ за другимъ всми тремя превосходными поэтами, согласно съ возрастомъ нашимъ и днями. Для меня каждый изъ нихъ, пока я читаю, кажется величайшимъ изъ трехъ.
И еслибъ мн пришлось во что бы то ли стало признаться, что Мюссе, пожалуй, не обладаетъ мощью двухъ другихъ, я бы, по крайней мр, не могъ выбрать одного между этими двумя и повторилъ бы себ стихи поэта Шарля де Помайроль, говорившаго о Ламартин:
…Его свободный геній, граціи сопутникъ,
Чуждъ тяжкаго подъема той горы высокой,
Что громоздится на подмостахъ твердыхъ,
Чудовища — матерія, надменной великанши,
Подъемлющей бока своей стны разверстой
И къ небу тянущій съ трудомъ свою всю массу.

——

Его-жъ созданья нжныя, съ обиліемъ ихъ слезъ
Напоминаютъ моря скорбнаго скоре чары,
Чей Духъ прозрачный, трепетный и полный нги
Лниво стелется на лож изъ лазури,
Со всхъ сторонъ сливаясь съ сводомъ изъ эфира,
И съ пснью на волнахъ укачивая небо,

* * *

Но быть можетъ Гюго — мыслитель и создатель идей заслуживаетъ оффиціальнаго культа ‘латрій?’ Даже и преданнйшіе изъ его почитателей не ршились бы этого отстаивать. Онъ не больше философъ, чмъ Мюссе, и меньше, чмъ Ламартинъ.
Метафизика его поверхностная. Она нчто въ род пантеистическаго манихеизма, въ соединеніи съ врой въ конечную побду Добра. Выслушайте Что говорятъ уста Тьмы. ‘Первоначальный грхъ создалъ первую тяжесть и создалъ матерію. Матерія есть наказаніе и средство къ искупленію. Зримый міръ не боле какъ чистилище съ безконечными ступенями, начиная съ камешка до человка и выше. Злой, посл смерти, спускается и становится животнымъ, растеніемъ или минераломъ, смотря по проступку. Праведникъ возвышается и идетъ неизвстно куда, на какую-нибудь изъ планетъ. Но на этой лстниц существъ единственно только человкъ не помнитъ прошлаго (почему?). Отсюда его невжество. Напротивъ, животныя, растенія и скалы помнятъ, чмъ были, и знаютъ, чего человкъ не знаетъ: отсюда ихъ загадочный видъ. Но искупленія не вчны. Гршные мало-по-малу возвышаются. Подъ конецъ вс опять соединяются, избавленные отъ тяжести, въ свт, въ Бог.
Его видніе исторіи въ томъ-же род, суммарное, антикритическое, ребяческое и величавое. Исторія есть борьба великихъ нищихъ и декоративныхъ стариковъ, длиноволосыхъ, противъ ужасныхъ королей и отвратительнаго духовенства. ‘Легенда вковъ’, такимъ образомъ упрощенная, становится, стало быть, чмъ-то въ род эпическаго Гиньоля.
Такого рода воззрнія могутъ конечно быть у великаго поэта: они не суть принадлежность человка мощнаго и оригинальнаго по мысли. Вс успхи человческаго развитія въ этомъ вк свершились другими, не имъ. Не велико число тхъ, для кого Викторъ Гюго былъ воспитателемъ, направителемъ духовной и умственной жизни. Духъ нашего времени зиждется въ Стендал, Сентъ-Бев, Мишле, Тэн и Ренан. Мы не обязаны Виктору Гюго ни однимъ новымъ способомъ мыслить или чувствовать. Онъ подарилъ наше воображеніе несравненными праздниками, но для кого онъ другъ, утшитель, повренный тайнъ, тотъ, котораго любятъ самой сокровенной частью себя, тотъ, къ которому обращаются за словомъ свта и проникновенія? Для кого книги его дйствительно настольныя книги — разв только для нкоторыхъ изъ воспитанниковъ предшествовавшаго намъ поколнія?
Странное дло, юные поэты отворачиваются отъ этого громогласнаго Испанца, отъ этого громаднаго подобія Лукана, и глубоко уважаемаго, но не любятъ. Спросите ихъ: вы увидите, что ихъ любимцы Бодлэръ и Леконтъ де Лилль, и что настоящій ихъ праддъ не Викторъ Гюго, но Альфредъ де Виньи.

* * *

Э! скажете вы, какое дло публик до всхъ этихъ предвзятыхъ кружковъ и капеллъ? У Гюго нельзя отнять того, что въ нашъ демократическій вкъ онъ былъ пророкомъ демократіи, адвокатомъ уничиженныхъ и страждущихъ, апостоломъ братства.— Но и здсь очевидно, что онъ не одинъ и сомнительно, чтобы онъ былъ величайшимъ. Признаться-ли? Я встрчаюсь съ чувствомъ состраданія и любви несравненно боле искренними въ Мишле, и съ добротой несравненно боле широкой и свтлой, въ дтски чистыхъ соціалистскихъ романахъ Жоржъ Зандъ. Но оставаясь только при поэтахъ, можетъ-ли быть боле великое сердце, чмъ у Ламартина? И кто боле автора Жослена и Марсельезы мира испытывалъ вс прекрасныя иллюзіи демократическаго врованія и евангельское опьяненіе любовью къ людямъ?

* * *

Наконецъ, самая личность Виктора Гюго имла-ли притягательную силу, а жизнь его — то благородство и величіе, предъ которыми ничто не въ силахъ устоять, и которые, въ соединеніи съ его геніемъ, закрплялъ бы за нимъ неотъемлемо высшее право на уваженіе къ нему современниковъ?
Онъ былъ замчательно трудолюбивъ, обладалъ добродтелями гражданина и качествами буржуа. Онъ пострадалъ за право, а если ссылка за это щедро вознаградила его, чего она не дала великому множеству несчастливцевъ, все-таки было бы несправедливо не признать за нимъ заслуги и красоты его жертвы.
Но съ тмъ вмст все, что извстно мн о его личности, мало привлекаетъ меня. Мн кажется, что онъ не былъ великимъ характеромъ. Въ немъ есть осторожности и уловки, которыя могутъ быть законными, но не вызываютъ удивленія. Наконецъ въ послдніе годы онъ доводилъ безсознательность смшнаго до крайности, огорчавшей тонкія души.
О, насколько по-моему лучше Ламартинъ, честный, гордый, такъ естественно героическій, такой безкорыстный, великодушный, такой роскошный, неосторожный! И какъ страдальческая старость бднаго великаго человка становится дорога мн, когда я вспоминаю старость набальзимированнаго идола, его счастливаго соперника!— Что же касается Мюссе, мн извстно все, что можетъ быть выставлено противъ него, но онъ такъ страдалъ! Страданіе его очевидно и такъ правдиво! Разсматривая въ нихъ только людей, одинъ — кажется мн благороднй Гюго, другой — несчастнй, и оба — пріятнй.

* * *

И такъ — не говоря о томъ, что не было поэта выше по воображенію и передач — съ какой бы стороны мы не разсматривали Виктора Гюго, мы находимъ ему равныхъ и даже высшихъ его. Какъ же объяснить небывалыя выраженія ему оффаціальнаго почтенія, котораго онъ былъ предметомъ?
Это возможно только помощью иныхъ причинъ, чуждыхъ литератур.
Онъ имлъ счастье быть ссыльнымъ и съумлъ употребить свою ссылку въ пользу своей славы. Ему посчастливилось пережить императора, вернуться изъ ссылки и съ той-же минуты стать истолкователемъ чувства и страстей революціоннаго Парижа. Ему выпало также на долю счастье долгой жизни. Короче, онъ съумлъ увеличить свою славу поэта спеціальной славой какъ бы Раепайля или Шеврнія.
Но безнравственно чествовать людей потому только, что они удачники и всхъ погребаютъ. Пора признать за Викторомъ Гюго только его творческія заслуги и отвести ему за нихъ его мсто — т. е. первое мсто.
Не меньше, но и не больше.
Леметр Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. А. Ламартин, Леметр Жюль, Год: 1886
  2. Жорж Занд, Леметр Жюль, Год: 1886
  3. Гастон Пари и французская поэзия средних веков, Леметр Жюль, Год: 1886
  4. Сюлли-Прюдом, Леметр Жюль, Год: 1886
  5. Гюи де Мопассан, Леметр Жюль, Год: 1886
  6. Эрнест Ренан, Леметр Жюль, Год: 1888
  7. Эмиль Зола, Леметр Жюль, Год: 1886
  8. Жан Ришпен, Леметр Жюль, Год: 1886
Электронная библиотека