Эрнест Ренан, Леметр Жюль, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Литературныя характеристики Жюля Леметра.

Эрнестъ Ренанъ.

(Jules Lematre: ‘Les Contemporains’, premi&egrave,re srie.)

Ни одинъ писатель, быть можетъ, не занималъ, не преслдовалъ, не смущалъ и не очаровывалъ до такой степени самыхъ утонченныхъ своихъ современниковъ, какъ Ренанъ. Никто лучше и полне не овладвалъ мыслью и тхъ, кто поддавался его обаянію, и тхъ, кто противился ему. Въ сред ныншней молодежи у этого великаго скептика есть ревностные сторонники, какихъ могъ бы имть апостолъ и представитель какой-либо доктрины. А кого мы любимъ, того мы желаемъ видть.

Парижане извинятъ невжество и наивность провинціала, только что пріхавшаго изъ своей провинціи, интересующагося видть знаменитыхъ людей и идущаго на развдки. Я смахиваю немножко на тхъ двухъ добряковъ испанцевъ, которые явились изъ глубины Иберіи, чтобъ увидать Тита Ливія, и ‘искали въ Рим нчто другое, помимо самого Рима’. Чувство, приведшее ихъ туда, было естественно и трогательно, если хотите, это было чувство ребяческое, то-есть вдвойн человческое. И такъ, я вошелъ въ Coll&egrave,ge de France, въ маленькую залу семитическихъ языковъ.

I.

Въ чему, однако? Разв не изъ ихъ сочиненій, и только изъ ихъ сочиненій, знакомимся мы съ писателями, въ особенности съ философами я критиками, которые прямо передаютъ намъ свою мысль, свое воззрніе на міръ, а черезъ это обнаруживаютъ передъ нами весь свой умъ и всю свою душу? Что могутъ прибавить черты ихъ лица и звукъ ихъ голоса къ нашему представленію о нихъ? къ чему намъ знать, какую форму иметъ ихъ носъ? А если окажется, что у нихъ носъ некрасивой формы, или же совсмъ обыкновенной?

Но нтъ, мы хотимъ видть. Сколько восторженныхъ молодыхъ людей пропутешествовало въ святилище avenue d’Eylau, чтобы предаться тамъ созерцанію хотя бы только торжественной муміи переживающаго себя бога! Къ счастію, мы видимъ то, что хотимъ видть, если смотримъ очами вры, а бдному человчеству никакими усиліями не удастся избавиться отъ своей шишки благоговнія.

Впрочемъ, нельзя утверждать, что любовь несовмстима съ малою долей, по крайней мр, критическаго смысла. Замтили ли вы? Когда мы увлечены, сильно увлечены, когда наше сердце глубоко затронуто, мы, тмъ не мене, можемъ очень отчетливо схватывать недостатки или слабости того, что наши отцы называли любимымъ предметомъ, и, такъ какъ мы огорчаемся сознаніемъ ‘го несовершенства и раздражаемся вслдствіе этого (не противъ него), то это сожалніе и эта досада еще усугубляютъ нашу нжность. Мы хотимъ забыть и скрываемъ отъ него (хорошо ихъ зная) т непріятныя черты, которыя могутъ у него встртиться, подобно тому, какъ скрываемъ отъ самихъ себя собственные недостатки, и эта нжная забота держитъ въ напряженіи нашу любовь и увеличиваетъ для насъ ея значеніе, представляя ее боле похвальной и придавая ей видъ вызова. Критика можетъ, слдовательно, доставлять новую пищу страсти, а вовсе не заглушаетъ ее.

Отсюда выводъ: только для людей равнодушныхъ великіе художники теряютъ иногда долю своего притяженія, если посмотрть на нихъ поближе, но это испытаніе не можетъ повредить имъ въ глазахъ того, кто увлеченъ дйствительно, и, при боле близкомъ знакомств съ ними, ихъ достоинства только ярче выступаютъ, между тмъ какъ любовь къ нимъ ничуть не уменьшается.

II.

Я думаю, что это примнимо къ Ренану. Одна вещь не давала мн покоя: положительно ли печаленъ этотъ необыкновенный человкъ, или же онъ веселъ? Если вы будете судить по его книгамъ, то придете въ нершимость: хотя онъ и заключаетъ почти всегда явнымъ оптимизмомъ, несомннно, однако, что его воззрнія на міръ и на исторію, его представленія о современномъ обществ и объ его будущемъ такъ же легко поддаются выводамъ, проникнутымъ отчаяніемъ. Старинное изреченіе: ‘Все суета’, которое онъ подвергалъ столь частымъ и обильнымъ толкованіямъ, точно также можетъ имть дополненіемъ: ‘Къ чему жить?’ — какъ ‘Станемъ, братья, пить и веселиться’. Что цль вселенной глубоко сокрыта отъ насъ, что добродтель — обманъ для индивидуума, но что, тмъ не мене, чувство изящнаго предписываетъ быть добродтельнымъ, сознавая себя обманутымъ, что искусство, поэзія и даже добродтель — прекрасныя вещи, но что он скоро отживутъ свое время, и что міръ будетъ когда-нибудь управляться академіей наукъ и т. д.,— все это, съ одной стороны, забавно, а съ другой — раздирательно. Въ своей маленькой рчи въ Третъе Ренанъ, опираясь на зловщіе аргументы, проповдывалъ радость своюгь современникамъ. Его веселость въ этотъ день напоминала веселость могильщика весьма изящнаго и весьма образованнаго.

Сарсэ, который видитъ вещи въ увеличенномъ вид и прямо идетъ къ длу, разршаетъ вопросъ, называя Ренана ‘фюмистомъ’, замчательнымъ и превосходнымъ фюмистомъ (XIX, октябрь 1884 г.). О, да, конечно, Ренанъ смется надъ нами. Но всегда ли онъ смется надъ нами и до какой степени? Притомъ же, есть ‘фюмисты’ весьма достойные сожалнія. Часто насмшникъ страдаетъ и умираетъ отъ собственной ироніи. Я спрашиваю еще разъ, веселъ этотъ мудрецъ или печаленъ? Впечатлніе, оставляемое его книгами, сложно и смшано. Мы очень довольны тмъ, что поняли его, но, въ то же время, чувствуемъ себя смущенными, сбитыми съ толку, оторванными отъ всякого положительнаго врованія, мы проникаемся презрніемъ къ толп, сознаніемъ своего превосходства надъ обычнымъ и банальнымъ понятіемъ о долг и какъ бы выпрямляемся, становясь въ ироническое отношеніе къ глупой дйствительности. Высокомріе чародя, переходя въ насъ, людей наивныхъ, грубетъ и омрачается. И какъ же можетъ онъ быть веселъ, если мы длаемся такъ печальны вскор посл прочтенія его книгъ?

Пойдемъ же, посмотримъ на него и послушаемъ его. Звукъ его голоса, выраженіе его лица и всей его бренной оболочки, безъ сомннія, повдаютъ намъ то, что мы стремимся узнать. Чмъ мы рискуемъ? Онъ не догадается о нашемъ присутствіи, онъ въ насъ увидитъ только безразличныхъ для него любопытныхъ, онъ не станетъ подавлять насъ своею учтивостью, предъ которой равны и умные, и глупые люди, онъ не будетъ знать, что мы простаки, и не дастъ намъ почувствовать, что мы люди назойливые.

Я сдлалъ этотъ опытъ, и я знаю то, что хотлъ узнать. Ренанъ веселъ, очень веселъ, и, къ тому же, у него веселость комическая.

III.

Аудиторія не представляетъ ничего особеннаго. Множество старичковъ, похожихъ на всхъ старичковъ, студенты, нсколько дамъ, иногда англичанокъ, явившихся сюда потому, что Ренанъ принадлежитъ къ числу достопримчательностей Парижа.

Онъ входитъ, ему аплодируютъ. Онъ благодаритъ легкимъ кивкомъ головы и добродушно улыбается. Онъ толстъ, приземистъ, тученъ, румянъ, у него крупныя черты, длинные сдые волосы, толстый носъ, тонкій ротъ, за всмъ тмъ, у него фигура совершенно круглая, неповоротливая, широкая голова вросла въ плечи. Онъ иметъ жизнерадостный видъ.

Он объясняетъ, какъ была сначала написана Тора — въ двухъ видахъ и почти въ одно и то же время, и какъ въ настоящей редакціи мы различаемъ об редакціи первоначальныя, іеговистскую и элоистскую, онъ говоритъ, что было, слдовательно, два типа Священной Исторіи, подобно тону, какъ поздне было два Талнуда, вавилонскій и іерусалимскій, что сліяніе обихъ исторій, вроятно, произошло при Езекіи, то-есть во времена Исаіи, по разрушеніи свернаго царства.

Изложеніе ясно, просто, оживленно. Голосъ немного сиплый и жирный, дикція очень богата удареніями и очень скандирована, мимика фамильярна и, пожалуй, слишкомъ сильна. Что касается формы, то ни малйшей изысканности, даже ни малйшаго изящества,— ничего, напоминающаго грацію и утонченность его письменнаго стиля. Онъ говоритъ, чтобы быть понятымъ — вотъ и все, и рчь его льется стремительно. Онъ не длаетъ ‘связи’ между словами. Онъ выражается точь-въ-точь такъ, какъ сидя у домашняго очага, съ восклицаніями: ‘Oh!… Ah… En plein!… Pour a non…’ Какъ у всхъ профессоровъ, у него есть два или три слова или оборота, которые часто повторяются. Онъ очень охотно употребляетъ: ‘en quelque sorte’ (нкоторымъ образомъ), выраженіе осторожное, и любитъ говорить: ‘N’en doutez pas’ (не сомнвайтесь въ этомъ), что представляетъ, быть можетъ, самую мягкую формулу утвержденія, такъ какъ въ этихъ словахъ подразумвается, что мы имемъ право сомнваться. Вотъ, впрочемъ, нсколько обращиковъ его манеры. Надюсь, что они заинтересуютъ читателя, такъ какъ записаны слово въ слово за ораторомъ.

По поводу редакціи Торы, не надлавшей никакого шума, оставшейся анонимной, этой Горы, точной даты которой мы даже не знаемъ, потому что все въ ней написанное было уже извстно, существовало уже въ устномъ преданіи:

‘Какъ это непохоже, не правда ли, на то, что происходитъ въ наши дни? Редакція свода, редакція законодательнаго устава — объ этомъ разсуждали бы публично, объ этомъ говорили бы журналы, это было бы событіемъ. А, между тмъ, окончательная редакція совсмъ не

была событіемъ!’

По поводу восточныхъ историковъ, сравниваемыхъ съ западными:

‘У грековъ, у римлянъ, исторія — Муза. О, они художники, эти греки и римляне! Титъ Ливій, наприм., создаетъ произведеніе искусства, онъ перевариваетъ свои документы и до такой степени ихъ усвоиваетъ себ, что нтъ уже возможности ихъ различить. Поэтому его сочиненія никогда нельзя подвергать критик, его искусство сглаживаетъ слды его ошибокъ. Но на Восток вы этого не увидите,— о, нтъ, вы этого не увидите. На Восток существуютъ только компиляторы, они наслояютъ, смшиваютъ, нагромождаютъ. Они поглощаютъ документы предшествовавшихъ эпохъ, они ихъ не перевариваютъ. То, что они поглощаютъ, остается въ цломъ вид въ ихъ желудк, вы можете извлечь отдльныя части’.

По поводу времени написанія Книги Левитъ:

‘А! я отъ души поздравляю тхъ, кто увренъ въ подобныхъ вещахъ! Самое лучшее — ничего не утверждать, или же отъ времени до времени измнять свои взгляды. Такимъ образомъ, имешь надежду оказаться правымъ хоть одинъ разъ’.

По поводу левитовъ:

‘О! левитизмъ не всегда былъ тмъ, чмъ онъ былъ при осіи. Въ первыя времена, такъ какъ культъ былъ очень сложенъ, требовались нкотораго рода церковно-служители очень свдущіе, хорошо знающіе свое дло: это были левиты. Но левитизмъ, организованный въ священническое сословіе, относится въ эпох обновленія храма’.

Наконецъ, я привожу случайно удержанные въ памяти обрывки фразъ: ‘Bien oui! c’est compliqu, mais c’est pas, encore assez compliqu’ (0 да, это сложно, но это еще недостаточно сложно), ‘Cette rdaction du Lvitique, a а-t-i’ t fini? Non, a а cess’ (Эта редакція была ли она окончена? Нтъ, она оборвалась), ‘Ah! parfait, le Deutronome! a forme un tout. Ah! celui-l а pa’ t coup’ (А, отлично, Второзаконіе! Оно составляетъ нчто цлое. А, оно не было урзано!). Я боюсь, однако, подъ предлогомъ точнаго воспроизведенія живой рчи Ренана, исказить ее. Я очень хорошо сознаю, что, отдленные отъ самой ясности оратора, отъ всего, что ихъ сопровождаетъ, ихъ краситъ и выкупаетъ, эти нсколько безсвязные отрывки принимаютъ чуть ли не смшной видъ. Они наводятъ на мысль о какомъ-нибудь Лабиш экзегет, о критик Священнаго Писанія, излагаемой Леритье передъ суфлерскою будкой въ какомъ-нибудь фантастическомъ монолог. По, нтъ, это не то,— честность заставляетъ меня предупредить объ этомъ читателя. Я, конечно, не думаю, чтобъ Рамюсъ, Ватабль или Бюде преподавали въ этомъ тон, и это отсутствіе всякой торжественности и это восхитительное, добродушіе на одной изъ самыхъ высокихъ каедръ Coll&egrave,ge de France служатъ знаменіемъ времени. По будетъ только справедливо прибавить, что Ренанъ не идетъ дале добродушія. Фамильярности фразы и даже произношенія выкупаются сердечностью тона и прелестью улыбки. Восклицанія: ‘Oh!… Ah!… Pour a, non!’ и такія выраженія, какъ ‘J’sais pas’ и ‘a c’est vrai’ — могутъ быть смшны, или вульгарны, или просто милы. ‘Небрежности’ Ренана принадлежатъ къ послдней категоріи. Онъ бесдуетъ — и только,— съ доброю, старою аудиторіей, очень преданной, предъ которой онъ чувствуетъ себя непринужденно.

Вы понимаете теперь тонъ, выраженіе, характеръ этихъ лекцій. Это нчто очень оживленное. Ренанъ, очевидно, относится съ громаднымъ интересомъ къ тому, что объясняетъ. Не врьте тому, что онъ говорить гд-то объ историческихъ наукахъ — ‘этихъ жалкихъ, мелкихъ, гадательныхъ наукахъ’. Онъ любитъ ихъ, что бы онъ ни говорилъ противъ этого, и находитъ ихъ занимательными. Никогда не существовало боле веселаго экзегета. Онъ испытываетъ явное удовольствіе, восхваляя или оспаривая Рейсса, Граффа, Куэнена, Вельгаузена, людей очень свдущихъ, но упрямыхъ или наивныхъ. еговистъ и элоистъ, перепутанные, ‘какъ дв колоды картъ’,— вотъ въ чемъ интересно разобраться! А когда хитрый первосвященникъ Хелкія является къ царю осіи со словами: ‘Мы нашли въ храм законъ еговы’, и тмъ самымъ даетъ намъ точную дату Второзаконія, 622 г., тогда Ренанъ не помнитъ себя отъ радости.

Но въ особенности любопытно видть его, когда (безъ всякихъ стараній съ его стороны) онъ наталкивается на что-нибудь очень смшное. Могучая голова, склоненная на одно плечо и откинутая назадъ, озаряется и сіяетъ, глава сверкаютъ, и тонкій ротъ, который, оставаясь полуоткрытымъ, обнаруживаетъ очень мелкіе зубы, представляетъ безподобный контрастъ съ его щеками и челюстями, массивными, епископальными, широко и даже грубо скроенными. Невольно приходятъ на мысль т сочныя, замчательно рельефныя лица, которыя Густавъ Дор разбросалъ въ своихъ иллюстраціяхъ къ Раблэ и къ Contes drolatiques, и на которыя стоитъ только взглянуть, чтобы расхохотаться. Или, врне, угадываешь здсь цлую поэму ироніи, видишь чрезвычайно тонкую и подвижную душу, которая связана избыткомъ матеріи и, однако, мирится съ этимъ и даже уметъ этимъ воспользоваться для того, чтобы освтить лукавою улыбкой вс черты этого широкаго лица, какъ будто насмшка надъ міромъ лучше и полне, если она исходитъ изъ боле обширной физіономіи.

IV.

И, все-таки, испытываешь недочетъ, если не разочарованіе. У Ренана не совсмъ та наружность, какой можно было бы ожидать, судя по его книгамъ и его жизни. Въ этомъ лиц, которое являлось въ нашемъ представленіи созданіемъ трансцендентальнаго скептицизма, скоре проглядываетъ Теологія Беранже, такъ восхитительно имъ осмянная. Мн думается, что какой-нибудь мастеръ ораторскаго искусства нашелъ бы здсь прекрасный случай для упражненія въ своемъ талант.

— Этотъ человкъ,— сказалъ бы онъ,— пережилъ самый ужасный нравственный кризисъ, какой только можетъ постигнуть душу человка. Двадцати лтъ и при обстоятельствахъ, длавшихъ выборъ особенно тягостнымъ и драматическимъ, онъ долженъ былъ избрать одно изъ двухъ: вру или науку,— долженъ былъ порвать самыя крпкія и самыя нжныя узы, и, такъ какъ онъ былъ боле связанъ, чмъ кто-либо, то разрывъ, безъ сомннія, оказался тмъ сильне. А онъ веселъ!

Вслдствіе мене глубокаго разрыва, Ламеннэ умеръ въ конечномъ отчаяніи. Вслдствіе гораздо мене важныхъ причинъ, чистосердечный Жоффруа навсегда остался печальнымъ. Вслдствіе еще слабйшихъ поводовъ, вслдствіе не сомннія, а только боязни сомннія, Паскаль сошелъ съ ума. А Ренанъ веселъ!

Еслибъ еще онъ измнилъ свои врованія, то онъ могъ бы наслаждаться безмятежностью, которую часто даютъ сильныя убжденія. Но этотъ философъ сохранилъ воображеніе католика. Онъ все еще любитъ то, отъ чего отрекся. Онъ остался священникомъ, онъ самому отрицанію придаетъ характеръ христіанскаго мистицизма. Его мозгъ представляетъ покинутый соборъ {Выраженіе Альфонса Додэ.}. Въ него складываютъ сно, въ немъ читаютъ лекціи: соборъ, все-таки, остается церковью. А Ренанъ смется! А Ренанъ предается радости! А Ренанъ веселъ!

Этотъ человкъ посвятилъ двадцать лтъ своей жизни изученію самаго значительнаго и самаго таинственнаго событія исторіи. Онъ видлъ, какъ рождаются религіи, онъ проникъ въ самую глубь сознанія простыхъ сердецъ и фанатиковъ, онъ видлъ, насколько люди должны быть несчастны, чтобы создавать подобныя мечты, насколько они должны быть простодушны, чтобы ими утшаться. А онъ веселъ!

Этотъ человкъ въ своемъ Письм (Berthelot) великолпно начерталъ громадную программу науки и рядомъ съ нею подвелъ скромный итогъ ея. Въ тотъ день онъ испыталъ и сообщилъ намъ ощущеніе безконечности. Никто лучше его не извдалъ, какъ тщетны наши усилія и какъ непостижима наша судьба. А онъ веселъ!

Этотъ человкъ, говоря недавно о бдномъ Аміел, которому мысль доставила столько страданій, который медленно угасалъ, томимый метафизическимъ недугомъ, этотъ человкъ уврялъ съ заносчивостью юноши, съ неуловимою логикой женщины, что, въ конц-концовъ, этотъ міръ вовсе не такъ печаленъ для тхъ, кто не слишкомъ серьезно къ нему относится, что существуютъ тысячи способовъ быть счастливымъ, и что т, кому не было дано ‘спастись’ посредствомъ добродтели или науки, могутъ достичь той же цли, благодаря путешествіямъ, женщинамъ, спорту или пьянству. (Быть можетъ, я искажаю его мысль, переводя ее, тмъ хуже! Къ чему у него эти тонкости, зависящія только отъ размщенія словъ?). Я хорошо знаю, что пессимизмъ, несмотря на свой кажущійся видъ, совсмъ не философія, а только безразсудное чувство, возникшее изъ неполнаго взгляда на вещи, но, тмъ не мене, приходится встрчать очень дерзкихъ оптимистовъ. Какъ! этотъ мудрецъ не задолго передъ тмъ самъ признавалъ, что существуютъ страданія безполезныя и необъяснимыя, великій вопль міровой скорби противъ его воли доносился до его слуха: и тотчасъ посл этого онъ веселъ! Горе смющимся!— какъ говоритъ Писаніе. Этотъ смхъ я слышалъ уже въ: это непроизвольный, зловщій хохотъ жениховъ, которые должны погибнуть.

Нтъ, нтъ, Ренанъ не иметъ права быть веселымъ. Онъ можетъ быть веселымъ только въ силу самой смлой или самой слпой непослдовательности. Какъ Макбетъ убилъ сонъ, такъ Ренанъ двадцать, сто разъ въ каждой изъ своихъ книгъ убивалъ радость, убивалъ энергію, убивалъ миръ душевный и спокойствіе моральной жизни. Примнять къ длу добродтель съ тою скрытою мыслью, что добродтельный человкъ, можетъ быть, глупецъ, создавать себ ‘обоюдоострую мудрость’, говорить себ, что ‘добродтель есть нашъ долгъ, но что мы имемъ право присоединить къ ней иронію, какъ личную поправку, что этимъ мы воздаемъ кому слдуетъ шутку за шутку’ и т. д.,— все это мило, очень мило. Но никогда не длать добра простосердечно, длать его только ради изящества и съ такимъ множествомъ ухищреній, вкладывать столько остроумія въ доброту, когда вамъ случается проявлять ее, постоянно вносить въ добродтель, когда вы примняете ее на дл, недовріе и прозорливость господина, котораго не застигнешь врасплохъ и который поддается обману только потому, что онъ того хочетъ,— разв все это, если предположить, что оно возможно, не кажется вамъ плачевнымъ? Не побоимся прослыть грубымъ, прямолинейнымъ умомъ, не признающимъ оттнковъ. Нтъ оттнковъ, которые не могли бы исчезнуть. Такъ сомнваться и такъ насмхаться — значитъ просто-на-просто отрицать, и этотъ нигилизмъ, при всемъ своемъ изяществ, ничто иное, какъ бездна мрачной меланхоліи и безнадежности. Замтьте, что я вовсе не оспариваю истины, присущей этой философіи (это не мое дло),— я констатирую ея глубокое уныніе. Ренанъ, впрочемъ, не отступаетъ ни предъ однимъ изъ выводовъ своей идеи. У него есть поразительная фраза, въ которой ‘спастись’ становится точь-въ-точь синонимомъ слдующаго: ‘срывать наслажденіе тамъ, гд находишь его’, и въ которой онъ допускаетъ существованіе святыхъ сластолюбія, морфія и алкоголя. И вмст съ тмъ онъ веселъ! Какъ же онъ этого достигаетъ?

Кто-нибудь могъ бы отвтить:

— Васъ легко удивить, наивный человкъ!

Не возмущайтесь тмъ, что его веселость зловща, потому что я могъ бы вамъ доказать, что эта веселость героическая. Этотъ мудрецъ провелъ суровую молодость, посл тридцати лтъ, посвященныхъ наук, онъ сознается въ томъ, что самая эта суровость была суетна, что онъ былъ жертвой самообмана, что правы люди простые сердцемъ и легкомысленные, но что теперь ему ужь поздно приниматься за свою долю пирога. Онъ знаетъ это, онъ тысячу разъ говорилъ это, и, однако, онъ веселъ. Это замчательно!

V.

Но нтъ! Мн сдается, что эта веселость не зловщая и не героическая. Приходится, слдовательно, допустить, что она естественна, и что Ренанъ только поддерживаетъ ее, благодаря своему глубокому знанію людей и природы. И это, конечно, вполн позволительно, потому что, если этотъ міръ прискорбенъ, какъ загадка, то онъ, все-таки, достаточно забавенъ, какъ зрлище.

Можно провести дале это объясненіе. Нтъ причины, почему самый смлый скептикъ или отрицатель не могъ бы быть человкомъ веселымъ, предполагая даже, что отрицаніе или абсолютное сомнніе связаны съ неизбжно и непоправимо-печальнымъ взглядомъ на міръ и на человческую жизнь, что вовсе не доказано. Во всякомъ случа, это было бы справедливо только относительно людей съ утонченнымъ развитіемъ и нжнымъ сердцемъ, такъ какъ негодяи вовсе не стсняются быть, въ одно и тоже время, безусловными отрицателями и весельчаками. Но въ дйствительности вовсе нтъ необходимости быть негодяемъ для того, чтобы быть веселымъ, сохраняя печальное міросозерцаніе. Скептиками, пессимистами, нигилистами люди бываютъ, когда размышляютъ объ этомъ, остальное время (а это остальное время составляетъ почти всю жизнь) они живутъ, двигаются, бесдуютъ, путешествуютъ, предаются своимъ трудамъ, удовольствіямъ, всяческимъ мелкимъ занятіямъ. Поэтому очень возможенъ контрастъ между идеями и характеромъ человка, особенно же, если онъ обладаетъ большимъ образованіемъ. ‘Разсудокъ, — говоритъ Монтанъ,— занимаетъ у меня главное мсто… Онъ предоставляетъ моимъ влеченіямъ идти своимъ порядкомъ… Онъ ведетъ отдльную игру’. Почему бы ему не вести отдльной игры и у обманчиваго автора Философскихъ діалоговъ? Посмотримъ же, чмъ и какъ онъ можетъ быть счастливъ.

Во-первыхъ, его оптимизмъ — заране принятое ршеніе, о которомъ Онъ громогласно заявляетъ, кстати и некстати, и въ самыхъ непредвиднныхъ случаяхъ. Онъ счастливъ, потому что хочетъ быть счастливымъ, что, пожалуй, еще лучшій способъ быть счастливымъ изъ всхъ до сихъ поръ найденныхъ. Онъ даетъ этимъ примръ, которому должны были бы послдовать многіе изъ его современниковъ. Постоянно жалуясь, мы можемъ сдлаться дйствительно несчастными. Лучшее лкарство противъ скорби заключается, быть можетъ, въ отрицаніи ея, пока хватить силъ. Нами овладваетъ чувствительность, весьма человчная, даже весьма велкодушная, но и весьма опасная. Надо дйствовать, а не предаваться стованіямъ, надо помогать ближнему, а не плакаться надъ нимъ. Не знаю, но мн кажется, что ‘бдные люди’ еще мене счастливы съ тхъ поръ, какъ ихъ больше жалютъ. Ихъ нищета была прежде еще глубже, а, между тмъ, мн думается, что они были, можетъ быть, мене жалки потому именно, что ихъ меньше жалли.

Я готовъ, впрочемъ, признать вмст съ людьми малодушными, что не всегда достаточно захотть, чтобы быть счастливымъ. Жизнь, вообще, не слишкомъ худо обошлась съ Ренаномъ, она значительно помогла ему остаться врнымъ себ до конца, и за это онъ милостиво благодарить безвстную ‘первоначальную причину’ въ конц своихъ Воспоминаній. Вс мечты его осуществились. Онъ членъ двухъ академій, администраторъ Coll&egrave,ge de France, онъ былъ любимъ, по его словамъ, тми тремя женщинами, привязанностью которыхъ онъ дорожилъ: своею сестрой, своею женой и дочерью, наконецъ, онъ иметъ обезпеченное состояніе не въ вид недвижимой собственности, которая слишкомъ матеріальна и слишкомъ связываетъ, а въ вид акцій и облигацій, вещей воздушныхъ и приходящихся ему боле по вкусу, такъ какъ он своего рода фикціи, и даже очень милыя фикціи.

Онъ страдаетъ ревматизмомъ, но онъ тщательно скрываетъ это, и, къ тому же, онъ страдаетъ имъ не всегда. Величайшимъ горемъ его жизни была кончина его сестры Генріетты, но, по крайней мр, судьба избавила его отъ зрлища этой смерти и отъ долгаго и ужаснаго ожиданія ея, такъ какъ онъ самъ былъ очень болнъ въ это время. Она покинула міръ, довершивъ свое дло,— покинула его тогда, когда была почти уже не нужна брату. И кто знаетъ, не такъ же ли дорога ему память этой одаренной столькими совершенствами личности, какъ было бы теперь ея присутствіе? И, притомъ, эта кончина внушила ему такія прекрасныя, такія нжныя, гармоническія страницы! Впрочемъ, если справедливо, что счастіе нердко достается въ награду простымъ сердцамъ, то мн кажется, что высокій умъ и все то, что онъ влечетъ за собой, не можетъ препятствовать человку быть счастливымъ. Онъ то же для мужчинъ, что выдающаяся красота для женщинъ. Женщина, поистин прекрасная, постоянно наслаждается своею красотой, она не можетъ забыть ея ни на одно мгновеніе, она читаетъ ее во всхъ взорахъ. При такомъ условіи жизнь сносна или скоро можетъ опять сдлаться сносною, если только дло не идетъ объ одной изъ тхъ страстныхъ, бшеныхъ женщинъ, способныхъ испортить себ счастье, какія порою встрчаются. Ренанъ сознаетъ себя необычайно умнымъ, подобно тому, какъ Клеопатра сознавала себя необычайно красивою. Онъ пользуется радостями величайшей извстности, которыя даютъ себя чувствовать почти ежеминутно и которыми далеко нельзя пренебрегать, — по крайней мр, мн такъ кажется. Его слава улыбается ему во всхъ взорахъ. Онъ сознаетъ, что превосходитъ почти всхъ своихъ современниковъ множествомъ вещей, которыя онъ понимаетъ, тмъ толкованіемъ, которое онъ имъ даетъ, и тонкостями этого толкованія. Онъ сознаетъ себя изобртателемъ извстной, очень утонченной философіи, извстнаго способа воззрнія на міръ и на жизнь, и вокругъ себя онъ замчаетъ вліяніе, оказываемое на многихъ его аристократическими теоріями (я не говорю о прочныхъ и неизмнныхъ радостяхъ ежедневнаго труда, объ удовольствіяхъ изслдованія, а подчасъ и открытій). Ренанъ наслаждается своимъ геніемъ и умомъ, Ренанъ первый наслаждается ренанизмомъ.

Было бы интересно, — а, впрочемъ, довольно безполезно, — составить списокъ противорчій Ренана. Безсмертіе, о которомъ онъ иногда мечтаетъ, то индивидуальное, то коллективное безсмертіе. Онъ вритъ и не врить въ прогрессъ. Мысль его Проникнута печалью, а умъ — веселостью. Онъ любитъ историческія науки и гнушается ими. Онъ благочестиво нечестивъ. Онъ очень цломудренъ, а довольно часто вызываетъ чувственные образы. Онъ мистикъ и коварный насмшникъ. Онъ говоритъ наивныя вещи и рядомъ съ ними остроты, изъ которыхъ не выпутаешься. Онъ и бретонецъ, и гасконецъ. Онъ художникъ, а, между тмъ, нтъ стиля мене пластичнаго. Этотъ стиль кажется опредленнымъ, а въ дйствительности скользитъ, какъ вода между пальцевъ. Часто мысль ясна, а выраженіе темно, или же совершенно наоборотъ. Подъ видомъ связи у него бываютъ неимоврные скачки мыслей, постоянное злоупотребленіе словами, непримтные экивоки, подчасъ восхитительная галиматья. Онъ отрицаетъ въ то самое время, какъ утверждаетъ. Онъ такъ боится поддаться на удочку своей мысли, что не можетъ заявить ничего сколько-нибудь серьезнаго, не прибгнувъ вслдъ за этимъ къ улыбк и насмшк. У него встрчаются утвержденія, которымъ, минуту спустя, онъ, повидимому, уже не вритъ, или же, въ противуположность этому, ироническіе парадоксы, которыми онъ какъ бы обманываетъ себя. Но знаетъ ли онъ самъ въ точности, гд начинается и гд кончается его иронія? Его явныя мннія до такой степени перепутаны съ его задними мыслями, что, вроятно, онъ самъ не можетъ въ нихъ разобраться и раньше насъ теряется въ непроницаемости этихъ ‘оттнковъ’.

Вс феи богато одарили маленькаго уроженца Арморики. Он надлили его геніемъ, воображеніемъ, остроуміемъ, настойчивостью, веселостью, добротой. Фея Иронія явилась въ свою очередь и сказала ему: ‘Я приношу теб прелестный даръ, но приношу его въ такомъ изобиліи, что онъ подавитъ и исказитъ вс остальные. Тебя будутъ любить, но такъ какъ постоянно будутъ бояться прослыть въ твоемъ мнніи глупцомъ, то не посмютъ высказывать теб свою любовь. Ты будешь насмхаться надъ людьми, надъ вселенной, — ты будешь насмхаться надъ самимъ собою и подъ конецъ утратишь интересъ и любовь къ истин. Ты будешь примшивать иронію къ самымъ серьезнымъ помысламъ, къ самымъ естественнымъ и лучшимъ поступкамъ, и иронія придастъ всмъ твоихъ писаніямъ безконечную прелесть, но лишить ихъ твердаго основанія и долговчности. Взамнъ того, не было и не будетъ человка, который съумлъ бы позабавиться такъ, какъ ты, сознаніемъ своего бытія’. Такъ говорила фея и, въ общемъ итог, она оказалась довольно добрымъ существомъ. Если Ренанъ — загадка, то Ренанъ первый наслаждается этою загадкой и, быть можетъ, старается еще усложнить ее.

——

Въ одной рчи, произнесенной въ 1885 году, Ренанъ говорилъ, между прочимъ, слдующее:

‘Я тоже истребилъ нсколько довольно зловредныхъ подземныхъ животныхъ. Я былъ по-своему хорошимъ минромъ, я далъ нсколько электрическихъ толчковъ людямъ, которые предпочли бы лучше спать. Я не измнилъ традиціи добрыхъ обитателей Гоэло.

‘Вотъ почему, хотя преждевременно утомленный физически, я сохранилъ до самой старости ребяческую веселость, свойственную морякамъ, необыкновенное умнье быть довольнымъ.

‘Одинъ критикъ уврялъ меня недавно, что моя философія обязываетъ меня быть постоянно безутшнымъ. Онъ ставилъ мн въ вину мой веселый нравъ, считая его лицемріемъ, такъ какъ истинныхъ причинъ его онъ не понималъ.

‘Я вамъ открою ихъ.

‘Л очень веселъ, во-первыхъ, оттого, что такъ какъ въ молодости я очень мало веселился, то сохранилъ въ этомъ отношеніи всю свжесть иллюзій, затмъ, моя веселость иметъ и боле серьезную причину: я увренъ, что въ теченіе своей жизни совершилъ доброе дло,— я въ этомъ увренъ. Въ награду за это дло я пожелалъ бы только одного — начать съизнова. Я жалю только объ одномъ — что состарлся десятью годами раньше, чмъ слдовало.

‘Я не литераторъ, я человкъ изъ народа, во мн сходятся длинныя, безвстныя вереницы крестьянъ и моряковъ. Я пользуюсь ихъ сбереженіями въ области мысли, я признателенъ этимъ бднымъ людямъ, доставившимъ мн, чрезъ свою умственную воздержность, столь великія наслажденія.

‘Въ этомъ тайна нашей молодости.

‘Мы готовы жить, когда вс уже говорятъ только о смерти. Изъ человческихъ группъ всего больше походятъ на насъ и всего лучше насъ понимаютъ славяне, такъ какъ ихъ положеніе сходно съ нашимъ,— они только начинаютъ жить и, въ то же время, имютъ за собою старину’.

‘Русская Мысль’, кн.IV, 1888

Литературныя характеристики Жюля Леметра.

Эрнестъ Ренанъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

Читайте также: