Нео-эллинизм, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

НЕО-ЭЛЛИНИЗМЪ.

По поводу романа Жюльеты Ламберъ.
(Г-жа Адамъ).

‘Вся вереница людей, тянущаяся черезъ столько столтій, должна быть разсматриваема какъ одинъ человкъ, который вчно живетъ и учится не переставая’ (Pascal). Но и устаешь отъ непрестаннаго ученья! И опытъ, вразумляя, приноситъ мало радости, подобно тому какъ человкъ, переступившій предлъ зрлаго возраста, полный воспоминаній, знанія и печали, уходитъ мыслью въ протекшіе годы, вспоминаетъ дтство и юность и говоритъ себ, что это лучшее время его жизни — такъ и человчество, достигнувъ историческаго и критическаго возраста, подъ бременемъ собственной опытности, уставшее носить подъ черепомъ все знаніе, накопленное въ немъ столтіями, все-таки находитъ въ самой своей древности рессурсы противъ скуки вчнаго бытія и съ удовольствіемъ перебираетъ пережитыя когда-то различныя состоянія духа и сознанія. Даже критика, такъ часто приводящая его въ уныніе, и та трудится надъ способами вызывать къ жизни интересныя ему тни прошлаго. Критик помогаетъ при этомъ какое-то смутное понятіе о временахъ, въ которыхъ мы не жили и способность воображать ихъ себ. Какъ наше тло, прежде чмъ увидть свтъ постепенно прошло вс фазисы развитія, начиная съ клточекъ, и продолжаетъ содержать въ себ элементы всхъ несовершенныхъ организацій, черезъ которыя оно прошло — такъ и современная душа кажется созданной изъ нсколькихъ душъ, содержитъ въ себ, такъ сказать, души прошедшихъ вковъ, и мы отыскиваемъ въ себ, при нкоторомъ усиліи, арійца, кельта, грека, римлянина и человка среднихъ вковъ.

Руссо, напримръ, и люди его школы обращали себя въ первобытныхъ и ‘дикихъ’. Люди революціи переживали первыя времена римской республики. О дйствительности внутреннихъ возрожденій этого рода я не стану говорить теперь. Поэты Плеяды воображали себя пвцами Греціи, на празднествахъ Бахуса или въ Тибур, подъ снью лозы Горація. Нын критика длаетъ такую близость сношеній возможнй и привлекательнй: вс эпохи, лучше возстановленныя въ боле свойственной имъ окраск и оригинальности, привлекаютъ насъ одна за другой, и мы живемъ со всми своими предками.

Особенно пріятно намъ общеніе съ греками, и мы любимъ говорить себ, что они наши настоящіе предки и что мы похожи на нихъ. Художники и писатели охотне всего вызывали эллинскій духъ въ себ и своемъ творчеств. Религія грековъ представляется имъ самой красивой, ихъ жизнь самой естественной и благородной, искусство ихъ — совершеннйшимъ. Андре Шенье первый ознакомилъ насъ съ тайнами чистой красоты и совершенной формы, Cymodoce представляетъ почти единственную прелесть Мучениковъ Шатобріана, даже и Беранже снился греческій сонъ:

Да, я былъ грекомъ. Пиагоръ правъ.

И Мюссе:

О, Греція, ты мать художествъ…

Я гражданинъ твоихъ вковъ отшедшихъ,

Подъ портиками духъ мой носится съ пчелами вмст…

Гюго, не разъ, въ своей Lgende de si&egrave,cles прикладываетъ свои желзныя уста, уста пророка — къ сицилійской флейт. Теофилъ Готье, Поль де С. Викторъ, Шербюлье и многіе другіе безутшно скорбятъ о кончин прекрасныхъ боговъ Греціи. Теодоръ де Банвиль проводитъ ихъ чрезъ мастерскую Павла Веронеза. Культъ ихъ все выростаетъ. Послдніе поэты — Леконтъ де Лилль, Сюлли Прюдомъ, Луи Менаръ, Франсъ, Сильвестръ питаютъ къ нимъ страсть. Люди политики толкуютъ объ аопиской республик, какъ будто зная, о чемъ говорятъ. По мр возрастанія демократіи, считающейся не изящной, избранныя души все съ большимъ поклоненіемъ обращаются къ странамъ и вкамъ безупречной красоты и гармоническаго существованія. Подобно Ронсару и друзьямъ его, торжественно принесшимъ когда-то козла въ жертву Якоссу (Jacclios), многіе изъ нашихъ современниковъ охотно принесли бы въ жертву какой-либо изъ статуй Венер-Ападіомен или Венер-Побдительниц не телку или овцу, а плоды, молоко и вино, словами Леконта де Лиля подъ звуки музыки Масене.

I.

Никто не ласкалъ этой греческой мечты съ такимъ упованіемъ, никто не питалъ ея съ такой любовью, никто не высказывалъ ее съ такимъ вдохновеніемъ, никто не подводилъ такъ подъ эту мечту своихъ чувствъ и мыслей, даже самыхъ современныхъ, никто не умлъ такъ хорошо придать этому артистическому обожанію видъ какъ-бы нравственнаго культа или вры, заправляющей жизнью, никто не участвовалъ съ такой радостью въ процессіи Панаинеевъ, какъ Жюльета Ламберъ. Неоспоримйшая изъ ея оригинальностей заключается въ горячности ея языческой вры.

Творчество ея — настоящій апоеозъ земли и земной жизни. Страстная вра въ добро, присущее вещамъ, блаженство бытія и сознанія его, свободная жизнь, которая, будучи счастливой, тмъ не мене благородна, подчиненіе природнымъ наклонностямъ, обезвреженное чувствомъ мры и культомъ красоты, примиреніе матеріи съ духомъ, гармоническое развитіе всего человка — ибо упражненіе всхъ высшихъ качествъ его достаточно для воздержанія и очищенія инстинктовъ плоти: вотъ основа ея романовъ.

‘Кто я такая? Язычница. И въ этомъ мое отличіе отъ другихъ женщинъ’ {Paienne р. 12.}. И она прилпляется съ такой страстью къ греческой жизни и религіи, не потому только, что он представляются ей прекрасными. Она думаетъ, что всякая одаренная натура, будучи предоставлена свободному развитію, сама устремится къ нимъ. Бда наша въ томъ, что съ дтства намъ внушаютъ такія идеи, врованія и заботы о загробной жизни, которыя навсегда искалечиваетъ нашу духовную природу, ибо никогда не избавляешься отъ этихъ мыслей и страховъ, по крайней мр, кое-что изъ нихъ удерживается навсегда. Затмъ, кром полученнаго воспитанія, подчиняешься помимо воли боле или мене духу восьмидесяти поколній, которыя вс были склонны терзать себя будущей жизнью и ставить свой идеалъ вн земного существованія.

‘Слдуетъ знать только то, что видишь, чувствовать только то, что чувствуется… Единственные уроки, выпавшіе на долю моего дтства, заключались въ огражденіи меня отъ всякаго понятія о католической религіи {Paienne р. 15.}.

Юность свою я пережила въ себ, своимъ я, безъ обязанности переживать ошибки и заблужденія одряхлвшихъ расъ умершихъ отъ старости’ {Paienne р. 20.}.

Способъ вернуть нашему существу его первоначальную непорочность и утвердить за нимъ цльность молодости — есть жизнь въ природ, любовь къ ней, пониманіе ея, сліяніе съ ней. Одно изъ выдающихся достоинствъ Жюльеты Ламберъ — ея страсть къ красивымъ пейзажамъ и сила въ описаніи ихъ. Ея картины исполнены блеска и величаво-красивы. Это картины юга, горячія и залитыя свтомъ, он живутъ, дйствительно, наполнены богами, ибо природа въ нихъ иметъ нчто животное и дышащее: Mens agilat molem.

‘Истерзанные бока Люберона раскрыли свои золотыя внутренности. Высоты этихъ холмовъ принимаютъ капризныя очертанія шкуры мастодонтовъ. Одна изъ вершинъ иметъ форму звря. Онъ точно плыветъ по волнамъ земли, сгибается, чтобы затмъ подняться въ раскатахъ движенія шара, тогда какъ мочковатыя облака, освшія на чудовище, окружаютъ его вздымающейся пной {Paienne р. 27.}.

Авторъ Язычницы (Paienne) испытываетъ съ рдкой силой опьяненіе формами, свтомъ и красками. Въ ея Мессандр, такомъ изящномъ произведеніи, есть что то, отдающее широкой животной и божественною жизнью Кентавра (Мориса Герэна).

‘Я упивалась, вдыхая пламя безсмертнаго свтила, стремилась на встрчу его лобзаніямъ, я вообразила, что открыла существо себ подобное, но боле жгучее, которое я одвала лучами, которое воплощала, чьи раздляла привычки, вставая и ложась въ его часы, влюбленная въ его сверкающій ликъ, предающаяся отчаянію отъ его исчезновенія, какъ отъ разлуки съ любимымъ дицомъ. Солнце было моей первой страстью, моимъ первымъ культомъ.

Крупныя горныя формы я представляла себ животными и находила въ нихъ таинственные образы. Когда я неслась верхомъ у ихъ подножія, мн казалось, что я увлекаю ихъ за собой вслдъ за бшеннымъ бгомъ моей мчавшейся лошади. Деревья провожали меня длинной вереницей или группами. Я чувствовала себя увлекаемой движеніемъ всей земли, на глазахъ всхъ звздъ. О, что за чудныя прогулки верхомъ, глазъ на глазъ со всею природою! и т. д.’. {Paienne р. 22.}

Въ этихъ одухотворенныхъ пейзажахъ живутъ дйствительно полубоги и богини. Герои и героини Жюльеты Ламберъ обладаютъ физической красотой, богатствомъ, гордыней, мужествомъ, разумностью, умомъ, геніемъ. Вы не найдете тутъ сокрытыхъ жертвъ, меланхоліи, свойственной малокровнымъ, подавленныхъ страстей (исключая разв первой части исторіи Елены). {Laide.} Въ нихъ нтъ ни отвращенія къ жизни, ни стыда любви. Это горделивыя и лирическія созданія, которыхъ представляемъ себ въ род кавалеровъ и дамъ, выступающихъ въ облакахъ, апоеозъ на картинахъ и потолкахъ временъ возрожденія Италіи. Переносишься мыслью къ холстамъ Веронеза боле, чмъ къ трезвымъ изображеніямъ Панаиней.

Исторія ихъ необычайна и проста. Елена, изуродованная болзнью, убивается мыслью о своемъ безобразіи и о томъ, что не любима красавцемъ-художникомъ, Гюи Романъ, ея товарищемъ и мужемъ. Посл неудачной попытки къ самоубійству — новая болзнь возвращаетъ ей и красоту и любовь Гюи {Laine.}. Ида, изгнанная изъ Крита, предпочитаетъ родину свою и боговъ своему блдному возлюбленному, Критянину, который умираетъ, раздавленный упавшей на него мраморной статуей Аполлона, его соперника.— Что касается Paienne — то это ничто иное, какъ длинный, страстный любовный дуэтъ, безъ фабулы и вншнихъ приключеній и даже безъ внутренней драмы, ибо сомннія влюбленныхъ длятся не боле часа, и вслдъ за тмъ они предаются открытіямъ въ самихъ себ или другъ въ друг, открытіямъ, приводящимъ ихъ въ восторгъ. (Требовалось много смлости и какого то страстнаго невднія, чтобъ задумать и взяться за исполненіе подобнаго рода произведенія).

И такъ, это твореніе Жюльеты Ламберъ есть торжественный гимн человческимъ чувствамъ, наиболе возвышеннымъ и радостнымъ: любовь между мужчиной и женщиной (Paienne), любовь къ родин (Grecque), любовь къ красот (Laide) и всюду любовь къ природ и культъ греческихъ боговъ: ибо вс он — язычницы. Патріотизмъ г-жи Ламберъ тоже стремится быть античнымъ и языческимъ. Отчизна у нея нчто конкретное: это соединеніе благъ, отъ которыхъ зависитъ сладость и красота народной жизни, тутъ неумстенъ также мистицизмъ: Лейтенантъ Паскаль (Jean et Pascal) сознаетъ въ конц концовъ, что аскетическій патріотизмъ его — этотъ абстрактный культъ, которому онъ приноситъ въ жертву свои естественныя чувства — есть не боле какъ возвышенный самообманъ, и ршаетъ любить Францію въ образ француженки.

Подобнаго рода натурализмомъ дышатъ не только прямо-языческія произведенія Жюльеты Ламберъ, но и мельчайшіе изъ ея разсказовъ. Во всхъ нихъ природа боле чмъ любима — она боготворима, и повсюду греческія божества и вызываемы и призываемы, даже въ разговорахъ между лицами, носящими мщанскія клички Рено или Дюранъ {Rcits du golfe Juan, P&egrave,che au feu.}. Я не утверждаю, что, благодаря этому натурализму, разговоры ихъ становятся натуральнй, но достаточно и то, что авторъ натурально пишетъ. Впрочемъ, онъ не любить и не описываетъ иныхъ пейзажей, кром южныхъ, провансальскихъ пейзажей, такъ напоминающихъ виды Греціи. Онъ не скрываетъ своего предубжденія противъ сверной природы, природы господства ели, питающей мистическіе сны, противочеловческія чувства, неопредленныя грезы и суровые нравы. Любовь свободно развивается подъ солнцемъ, которое сообщаетъ ей бодрость. Братья, съ простотой полубожествъ, принимаютъ участіе въ чувствахъ сестеръ и служатъ имъ пособниками {Rcits: Voyage autour d’un grand pin.}. Въ этомъ блаженномъ мір Ромео и Юлія не умираютъ, но примиряютъ Монтековъ и Капулетовъ {Rcits: Pche au feu.}. Когда же попадается въ Сенъ-Бом отшельникъ, то и онъ непремнно отшельникъ-натуралистъ.

Натурализмъ, паганизмъ, нео-элленизмъ — каждое изъ этихъ словъ одинаково годно для опредленія духа сочиненій г-жи Ламберъ, словъ, довольно неустойчивыхъ и трудно опредлимыхъ. Они же. прямо показываютъ намъ, что дло тутъ идетъ не о чисто философской систем или теоріи вселенной и жизни, но скоре о нравственномъ и чувственномъ настроеніи. Приглядвшись поближе, откроешь, пожалуй, что все это не боле, какъ современная фантазія, украшенная старой кличкой: отличить долю иллюзіи намренно или ненамренно сокрытой въ нео-элленизм, увидимъ также, до какой степени эта фантазія аристократична и мало кому доступна, но также и насколько она красива и благотворна.

II.

По мннію Жюльеты Ламбёръ, личность богато одаренная и принадлежащая къ нашему времени и нашей рас, будучи предоставлена самой себ и устранена отъ всякаго современнаго вліянія, обязательно должна придти къ мыслямъ, чувствамъ и жизни древнихъ грековъ, другими словами: греческая жизнь въ своей совокупности представляетъ собой самое естественное развитіе для разумнаго животнаго, называемаго человкомъ.

Такъ какъ мы воспитаны не по образцу Мелисандры, то вашъ нео-элленизмъ есть скорй нчто усвоенное извн, а не продуктъ нашихъ внутреннихъ свойствъ. Онъ заключается въ любви къ природ, въ поклоненіи искусству, литератур и религіи грековъ (что требуетъ значительныхъ знаній) и въ попытк воплотить въ себ душу и жизнь аинянина временъ Перикла (иные сказали-бы: іонійца временъ Гомера).

Ясно, что т, кому приходятъ подобныя мечты, знаютъ, что это не боле, какъ мечты. Мы не можемъ вычеркнуть двадцать пять или тридцать столтій, наслдіе которыхъ переходитъ къ намъ. Мы носимъ въ себ зародыши, оставленные въ насъ поколніями, въ которыхъ нтъ ничего греческаго, зародыши, которые мы не въ силахъ уничтожить. Мы живемъ въ сред, которая показываетъ намъ, что мы не греки, и непрестанно видоизмняетъ насъ въ иномъ совсмъ смысл.

И это не все. То, что намъ мечтается подъ именемъ нее-элленизма, есть-ли на самомъ дл нчто греческое? Нее-элленизмъ, врне, нчто новое, чмъ греческое. Дйствительно-ли врно наше представленіе о греческой жизни, какой она была? Не любимъ-ли мы въ ней многаго такого, что сами вложили въ нее? Да и не входитъ-ли въ самое. наше обожаніе греческаго искусства доля благороднаго и счастливаго самообмана?

Одинъ говоритъ намъ:

Блаженна доля

Ребенка Греціи древняго міра! ¹).

Другой:

Въ былое время я бы жилъ въ странахъ античныхъ, и т. д. ²).

¹) Сюлли-Прюдомъ, Crocquis italiens.

²) Emmanuel des Essarts.

Вс они говорятъ намъ о своемъ желаніи жить въ Аинахъ, заниматься тамъ гимнастикой, слушать ораторовъ, присутствовать на представленіяхъ трагедій, длящихся по цлымъ днямъ… Только не я, сознаюсь откровенно. Подразумвается, конечно, что переселясь въ Аины, получишь сердце и голову Аинянина: такъ это ужъ не мы. Но предположимъ, что мы, какъ мы есть, очутились-бы вдругъ въ Аинахъ и вынуждены были-бы жить жизнью ея согражданъ удобно-ли бы это намъ показалось? Намъ недоставало-бы слишкомъ многаго: домашняго очага, роскоши, комфорта, теплоты жизни, радостей и чувствъ, вытекающихъ изъ положенія женщинъ современнаго общества: порядочности, предупредительной вжливости, извстныхъ идей, извстной изнженности. Пришлось-бы вчно жить на улиц, на площади, вчно судить, вчно избирать, вчно заниматься политикой и все-таки вчно жить сложа руки. И почти невозможно было-бы имть собственныхъ сужденій — примръ тому Сократъ, и кром того имть огорченіе присутствовать при человческихъ жертвахъ (он приносились до битвы при Саламин). Эти маленькія неудобства вознаграждались-бы, скажутъ мн, удовольствіемъ жить въ обществ только развитыхъ людей, всхъ до одного красивыхъ, знатоковъ, артистовъ. ‘Существовалъ народъ аристократовъ, говоритъ Ренанъ, цлое общество, состоявшее изъ знатоковъ, демократія, усвоившая оттнки искусства до того ^тонкіе, что утонченнйшій изъ нашихъ съ трудомъ подмчаетъ ихъ’. Ренанъ, сомнвающійся такъ часто, какъ будто въ этомъ не сомнвается. Однако укидидъ и ораторы вызываютъ довольно странныя представленія объ этой гармоничной, интеллигентной жизни, да и большая часть шутокъ Аристофана могли быть обращаемы только къ людямъ довольно грубымъ. Нтъ, положительно лучше жить въ XIX столтіи, въ Париж, если можно, или даже въ хорошенькомъ уголк провинціи.

Быть можетъ также, что извстная доля аффектаціи и обмана входятъ въ поклоненіе многихъ предъ греческимъ искусствомъ. Оно обращается въ предразсудокъ, поддерживаемый ими и за который они сами себ признательны, какъ будто оно-то и ставитъ ихъ выше людей обыденнаго склада, оно обращается въ какую-то исключительную религію, учащую ихъ презирать все остальное. ‘Взгляните, какъ скульпторъ Марціалъ (Martial) трактуетъ о времени возрожденія:

‘Никто иной, какъ мелкіе художники возрожденія сочинили абстракцію неосязаемыхъ, идею прирожденныхъ идей, рефлексъ неопредлимаго чувства неопредляемаго’, и т. д. {Laide, р. 17. }

И дале:

‘Мн сдается, что то, что я разумю подъ школой интимной’ внутренней, домашней, уничтожается… Довольно тней, довольно полу-свта, довольно небесъ свера было нарисовано въ теченіи трехъ столтій, говоря только объ одной живописи. Уже юная школа, и все, носящее въ себ зачатки будущаго, повернуло къ востоку, къ стран великаго солнца, откуда вс пути по суш и моремъ приводятъ въ Грецію…’ {Laide, 101.}.

Они только и говорятъ, что о мр, о трезвости, ясности, гармоніи, чистот линій, пропорціональности. Мн, право, сдается, что они не столько влюблены въ греческое искусство, сколько въ идею, которую создали себ о немъ. Прежде всего надо сказать, что любятъ они это искусство только какъ уклоненіе и возвратъ къ нему ибо знакомы они и съ инымъ, боле сложнымъ и живымъ, которымъ имъ нравится пренебрегать, вслдствіе-ли усталости и пресыщенія или-же для того, чтобы показать, что они способны, отставъ отъ него, все-же быть выше его. Самыя опредленія ими греческаго искусства даютъ понятіе о чемъ-то, что выше этихъ опредленій. Я выскажу сейчасъ богохульство. Конечно, я очень цню въ фризахъ Паренона наивность рисунка, ясность общаго и извстное искусство группировки, но при всемъ желаніи вижу только, что все упрощено до крайности, что молодыя двушки слишкомъ коротки, что есть фигуры и неуклюжія, и тяжеловсныя, и т. д. Знаю, что можно смотрть другими глазами и обращать все это въ качества, но все-таки мн знакомы образцы искусства, которое меня боле удовлетворяетъ. Чтобы сказать, что греческое искусство — верхъ искусства, надо дать опредленіе красоты, опредленіе ‘намренное’. И, повторяю, что любовь наша къ этому искусству простоты не есть причина, сама по себ, а проистекаетъ изъ нашего знакомства съ искусствомъ боле безпокойнымъ, съ литературой боле богатой, съ чуткостью боле утонченной.

И вотъ почему чародй Ренанъ, замтивъ объ Акропол, что ‘есть одно мсто, гд существуетъ совершенство,— другого нтъ: это Акрополь… Предо мной былъ идеалъ, крястализированный въ пентелійскій мраморъ’, и посл литаній, восптыхъ (и съ какой чарующей прелестью!) богин съ голубыми очами,— даетъ въ діавольской палинодіи — понять Паллад Аин, что на свт есть все-таки и нчто кром Греціи, и что быть античнымъ, значитъ быть старымъ:

‘…Я пойду дальше, почитаемая богиня: я покажу теб всю глубину испорченности моего сердца. Разумъ и здравый смыслъ — не все. Есть поэзія въ ледяномъ Стримон и въ опьяненіи ракіи Придутъ вка, когда твоихъ послдователей назовутъ послдователями скуки. Міръ обширнй, чмъ ты думаешь. Если-бы теб были знакомы снга полюса и тайны свернаго неба, чело твое, о богиня, всегда невозмутимое, не было-бы такъ ясно: голова твоя, боле широкая, вмщала-бы различные роды красоты…’ {Renan, Souvenir d’enfance et de jeunesse.}.

III.

Есть способъ примирить все, требуется расширить голову Аины, требуется придать идеямъ и чувствамъ боле новымъ кое-что изъ античной формы. Наши художники къ этому и прибгали. Возьмемте хотя бы только романъ Жюльетты Ламберъ, мало ли вещей въ ея элленизм, далеко не греческихъ?

На сколько я могу судить, древніе Греки бывали религіозны, но не были ханжами, имъ неизвстно было то, что теологи называютъ благочестіемъ душевнымъ. Молитва понималась ими, какъ коммерческая операція — даю — давай — или какъ философская спекуляція. Я не слышу звуковъ благочестія даже въ гимнахъ Клеанты къ Юпитеру, въ обращеніи Люкреція къ Венер или въ молитвахъ, которыя попадаются у Сенеки и Цицерона, ни въ хорахъ трагедій. Въ однихъ только Вакханкахъ и Ипполит Еврипида слышится иногда этотъ тонъ. Но на сколько онъмогучй въ христіанскихъ молитвахъ! И героини Жюльеты Ламберъ — Елена и Ида — молятся Аполлону или Артемиз немножко на манеръ нашихъ монахинь, обращающихся къ Христу или Дв Маріи, съ порывами любви, съ всецлымъ отданіемъ, съ галлюцинаціями, и увренныя въ исключительной любви къ нимъ ихъ бога…

Точно также герои этихъ языческихъ романовъ вкладываютъ въ любовь свою къ природ несравненно боле страстное и туманное чувство, котораго, кажется мн, не знавали древніе греки. Едва-ли Аиняне такъ же, какъ мы, наслаждались деревней. Большинство ихъ не жило въ поляхъ, они были истыми горожанами, приросшими къ почв Пникса и Агоры. Что касается ихъ поэтовъ, то нкоторые дйствительно любятъ и описываютъ природу, но ихъ описанія природы всегда кратки и просты, даже у Теокрита, разв чуть-чуть побольше деталей у Біона и у нкоторыхъ изъ поэтовъ Антологіи.

Никогда не встртить у нихъ пытливаго анализа или усилій воспроизвести какіе-нибудь рдкіе эффекты свта и красокъ. Притомъ описанія ихъ всегда спокойныя: они не испытываютъ предъ картинами природы тревожной радости, тоски любви, какъ у нкоторыхъ изъ современныхъ.

Имъ нравится деревня, но не возбуждаетъ въ нихъ страстнаго влеченія. Есть къ тому же мстности дикія, громадныя, которыя восхищаютъ насъ и прямо бы не нравились имъ. Они любили ограниченныя мстоположенія, хорошо огражденныя и съ хорошими постройками. Они не рвались къ необычайнымъ картинамъ.

Грекъ холодне даже Жана Лаланда отнесся бы къ раскидистому кусту орхидей, Грекъ не взялся бы проанализировать или выразить чудесную гамму красокъ, фантасмогорію Гардскаго озера при свт заходящаго солнца, Грекъ не отвтилъ бы, а можетъ даже и не испыталъ бы впечатлнія при вид того какъ:

‘Вершины вздымаются все выше и выше… Внезапно остаешься одинъ среди пространствъ, гд глазъ встрчаетъ только яркое, лучезарное виднье, гд напряженный умъ затуманивается и получаетъ только впечатлнія ширины свта, огромнаго круга’.

Особенно же Грекъ не написалъ бы и едва-ли бы понялъ строки, подобныя слдующимъ:

‘Елена восхищается вселенной и какъ будто постигаетъ ее. Между тмъ подъ видимымъ, кажется ей, что-то невдомое притягиваетъ ее и чаруетъ. Въ чемъ-же тайна дйствительности? Гд скрывается она? Въ вещахъ или въ существ? Тайны вншняго написаны-ли на томъ, что раскрывается взору, или сокрыты въ самой глубин нашего я? И т. д.’.

Разв это не слова, конечно не пустыя, но отвчающія чувствамъ, плохо опредленнымъ и малоопредленнымъ? Въ сущности любить природу и ‘понимать’ ее — что-это такое? Это значитъ, во первыхъ, что она освжаетъ нашу кровь, ласкаетъ нашъ слухъ, привлекаетъ наше зрніе и даетъ намъ непрерывающійся рядъ пріятныхъ и легкихъ ощущеній, которыя занимаютъ насъ, не возбуждая, не особенно сильно волнуютъ и не надодаютъ, но доставляютъ отдыхъ и даже облегченіе отъ труда мысленнаго. Живя въ деревн, мы испытываемъ чувство удовлетворенія при вид образовъ, говорящихъ о жизни боле простой, чмъ наша, и которая, скользя со ступени на ступень, доходитъ до жизни безсознательной: жизни животныхъ, деревьевъ и цвтовъ, жизни водъ и облаковъ. Ясность этой безличной, въ нкоторомъ смысл, божественной жизни, сообщается намъ какъ бы дйствіемъ магнетизма.

Живописецъ иметъ другія причины любить природу, онъ ищетъ въ ней соединенія красокъ и линій, которыя не можетъ создать одно искусство. Кром того: мы схватываемъ аналогію между нашей жизнью природы и испытываемъ, при нкоторомъ стараніи, успокоивающую радость сознанія, что существованіе наше развивается параллельно съ ней. Она наводитъ насъ на безчисленное множество образовъ, метафоръ и сравненій, доставляетъ намъ символы смерти и воскресенія, очищенія и вторичнаго существованія. Мистеріи Елевзіи были ничмъ инымъ, какъ постановкой на сцену и празднованіемъ одного изъ этихъ символовъ. Затмъ необъятность и вчность природы, незыблемость ея законовъ, исполненіе которыхъ свершается непрестанно на нашихъ глазахъ и въ мельчайшихъ примненіяхъ — все это поучаетъ насъ премудрости, покою и смиренію, ибо мы чувствуемъ себя ничтожными частицами всего этого неизмримаго.

Это-ли только трогаетъ насъ въ виду природы? Есть нчто другое, боле темное, но вмст и боле могучее. Случается, что зрлище стихійныхъ силъ и ихъ роковыхъ проявленій шевелитъ въ насъ, неизвстно чмъ, прирожденное мучительное чувство сознанія нашей конечности, сознанія, что мы неболе какъ то, что мы есть, и смутное желаніе выдти изъ своего я и слиться съ сущностью вселенной. Это конечное стремленіе Св. Антонія, послднее покушеніе… ‘Я бы хотлъ проникнуть въ самую глубь матеріи, быть ею’.

Вотъ и все, кажется, но есть еще много другихъ чувствъ, на которыхъ нтъ и намека въ сочиненіяхъ древнихъ. Когда же Мелисандра пишетъ загадочныя слова:

‘Мн хотлось проникнуть тайну вещей… Мои представленія были просты. Вс безъ усилія витали въ высшихъ областяхъ, гд встрчаются боги.. Я видла не одними только глазами, но всмъ своимъ существомъ… Я угадывала тайну законовъ обмна съ природой и символа, свою индивидуальность съ великимъ цлымъ… Я открывала соотношенія — божественныя, человческія, природныя — всякой силы, всякой жизни’…

Какъ будто не совсмъ понятно, спрашиваемъ себя, что это за ‘законы обмна’ и за ‘соотношенія’? Жюльета Ламберъ даетъ, кажется въ Jean et Pascal, примръ, поясняющій ея мысль. Дубъ — здоровый, привтливый и веселый, создалъ Галла, ель — прямолинейная, растрепанная и злая, создала Германца. Диковинныя представленія, но совершенно произвольныя. Еловый лсъ, съ торжественностью его колоннадъ и волшебствомъ его синеватыхъ тней, такъ же прекрасенъ и можетъ порождать столь же возвышенныя мысли, какъ и дубовый лсъ. Прибавьте къ тому, что въ древней Галліи было быть можетъ не боле дубовъ, чмъ елокъ.

‘Постигать природу’ значитъ-ли то, что я пытался уже опредлить, или же простое знаніе ботаники и естественной исторіи? Но туманный, благочестивый и противорчивый пантеизмъ Мелисандры нчто совсмъ иное. Здсь потребность поклоненія, потребность общенія съ божественнымъ существомъ, сборный мистицизмъ пятидесяти поколній, который, не желая обращаться къ богу опредленной религіи, изливается во вселенную, снабжаетъ ее привтливой думой, возводитъ природу въ скрытое божество, которое говоритъ съ своими избранными, поучаетъ ихъ и требуетъ ихъ всецлаго отданія себ. Даже самъ Тибурцій говоритъ Мелисандр, слишкомъ увлеченной этой религіей природы: ‘Твоя странная кровожадность сдлала бы изъ тебя — не будь моей любви — жрицу Культа, приносящаго, подобно христіанамъ, человческую личность въ жертву божественной любви’. Ясно, что даже авторъ признаетъ это не греческимъ, но антигреческимъ.

Тоже можно сказать и о любви. ‘Вы откроете въ ней, говоритъ Ж. Ламберъ, двойной токъ, мистическій и чувственный’. Древнимъ Діенамъ вовсе неизвстенъ былъ въ любви, ‘мистическій токъ’. Романтичность и страстныя мечтанія, религіозная форма, придаваемая культу женщинъ, благочестивое поглощеніе въ ея созерцаніе, петраркизмъ,— всего этого весьма мало у Грековъ и ровно ничего похожаго на положеніе Тибурція предъ Мелисандрой:

‘Я поистин испыталъ счастье безсмертныхъ. Я видлъ, какъ любовь обнажала себя, — очищалась, превращалась въ религію, культъ, молитву. Впервые испыталъ я блаженство внутренняго обожанія’. Нельзя представить себ Сафо, говорящей такія слова посл горячихъ ласкъ Фаона.

Не трудно было бы, продливъ нашъ анализъ, прослдить во всхъ пеогреческихъ ощущеніяхъ Ж. Ламберъ, т же отклоненія, то же одухотвореніе или преувеличеніе ихъ. Напр., извстенъ страстный патріотизмъ автора Grecque. Довольно гуманитарныхъ утопій: давно уже мы призывали другіе народы къ всемірному братству, мы знаемъ, какъ дорого стоитъ подобнаго рода великодушіе, мы должны любить отечество любовью узкой и исключительной, на подобіе древнихъ. Патріотизмъ Критянки Иды и Паскаля Мамера (Mamert) отличается страстностью, ревностью и нетерпимостью какъ религія. Право-же, они слишкомъ ужъ ревностны. Какъ тутъ быть: мы хотимъ отнын быть патріотами на подобіе Аинянина, Спартанца или Римлянина временъ республики, хотимъ — стало быть мы не таковы по природ нашей. Одно отличаетъ насъ отъ другихъ народовъ: мы предпочли бы не питать къ нимъ вражды.

Ненависть понимается нами только въ смысл обратной стороны долга справедливости, состраданія и чести. И тутъ не наша вина. Сравнивая себя въ отношеніи патріотизма хоть бы съ Греками, этими любимцами Ж. Ламберъ — согласимся, что страну, свершившую революцію (хорошее дло, да и поздно уже теперь сомнваться въ немъ) любятъ иной любовью, чмъ маленькую общину, гд ничто не стсняетъ права сильнаго и гд рабство существуетъ какъ учрежденіе. Прибавьте, что любовь къ стран въ 30,000.000 жителей иная, чмъ къ государству въ 10,000 жителей. Какой нибудь изъ нашихъ офицеровъ могъ-бы попасть въ иныя ермопилы съ немень шинъ геройствомъ, чмъ солдаты Леонида, но падая, мн кажется, онъ испыталъ бы чувства, незнакомыя ни Спартанцамъ, ни даже Аинянамъ, онъ дйствовалъ-бы подъ вліяніемъ иныхъ побужденій, боле идеальныхъ, и хотя интересъ его былъ-бы столь видимо связанъ съ интересомъ отечества, боле обширнаго и сложнаго — но въ его самоотверженіе входило бы мене инстинктивнаго ожесточенія, но боле воли, смиренія, боле высокаго безкорыстія.

Форма романовъ Ж. Ламберъ быть можетъ боле греческая, чмъ ея чувства. Истинно-греческими, по моему, можно назвать только идилліи Андре Шенье и нкоторыя стихотворенія Леконта де-Лиль. (Glauc, Clyte, l’Enlvement d’Hl&egrave,ne). Романъ ‘Гречанка’ старательно придерживается античной формы и представляетъ интересную попытку приспособленія гомерическаго слога къ современному разсказу.

И все-таки видно стремленіе къ живописанію, къ длиннымъ и подробнымъ описаніямъ, чувство природы, усердіе и пытливость… все это — дло нашихъ дней. Къ тому-же, какъ бы ни было искусно подражаніе подобнаго рода, но растянутость его становится утомительной, требуя слишкомъ продолжительнаго напряженія ‘симпатическаго воображенія’, напряженія, которое не трудно поддержать по отношенію къ настоящему античному произведенію, но трудне, когда имешь дло съ игрой или упражненіемъ въ искусномъ подражаніи. Что касается другихъ романовъ Ж. Ламберъ, то выдержки изъ нихъ показали, всегда ли въ нихъ преобладаютъ греческіе звуки. Даже въ страницахъ, надъ которыми авторъ наиболе трудился, онъ пишетъ ‘поэтической прозой’, т. е. употребляя боле новые пріемы и всякаго рода отступленія, въ тон Инки, Аталы и Мучениковъ — а извстно, что эта проза далеко не истинно-греческая.

IV.

И такъ, все ускользаетъ отъ насъ и оказывается, вопреки нашимъ ожиданіямъ, что мы гонялись за призракомъ. Нигд, ни въ одномъ изъ отдльныхъ элементовъ творчества Ж. Ламберъ, мы не нашли того элленизма, идею котораго намъ какъ будто давали тже самые элементы въ ихъ общей сложности. Или же онъ показался вамъ такъ тсно-связаннымъ съ иными чувствами, что не было почти возможности ясно отличить его и выдлить особнякомъ.

Каждая страсть, каждое впечатлніе, пожалуй каждая фраза, прямо на три тысячелтія старше стиха Гомера и на двадцать четыре столтія старше стиха Цицерона, и носитъ для всякаго, умющаго смотрть, невольный, но и неотразимый отпечатокъ утонченности своего времени. Что-же есть греческаго въ сочиненіи этого язычества и какимъ образомъ то, чего нтъ ни въ одной изъ частностей, живетъ (и это несомннно) въ цломъ?

Затрудненіе увеличивается еще и отъ того, что есть разныя толкованія слову — язычество. Вотъ анекдотъ. Въ одномъ дом Т. Готьё, Шевенаръ и Луи Менаръ (авторъ Morale avantles philosophes) сошлись къ обду.

— На мой взглядъ язычество тмъ и хорошо, сказалъ Готьё, что въ немъ нтъ морали.

— Какъ, нтъ морали? удивился Шевенаръ. А Сократъ? Платонъ? а философы?

— Какъ философы? возразилъ Менаръ. Они-то и извратили греческую религію!

Ж. Ламберъ была бы согласнй съ мнніемъ Менара: ‘Я язычница, говоритъ Мадлена своему двоюродному брату изъ Венеціи, но причина, привязывающія васъ къ поэзіи первобытной церкви та-же, что заставляетъ и меня признавать въ язычеств только врованія первой эпохи Греціи’.

Понятно, правда на сторон Луи Менара, а также и Теофиля Готьё, если вникнуть въ него. Все это туманное язычество получаетъ нкоторый смыслъ только въ сопоставленіи съ христіанствомъ, съ христіанскимъ пониманіемъ человка и жизни, съ духомъ христіанской морали. Сущность этой морали, и отличіе ея отъ морали естественной, несомннно,— презрніе къ плоты, ненависть и ужасъ къ ней. У Ла-Брюера есть замчаніе, которое хватаетъ далеко: ‘Благочестивые признаютъ только грхъ невоздержности’. Противоположное чувство прямо языческое.

Въ просторчіи ‘жить язычникомъ’ (и слово это не всегда заключаетъ въ себ серьезное порицаніе, но произносится подчасъ съ улыбкой) значитъ не подчиняться предписаніямъ церкви, но придерживаться естественныхъ побужденій.

Принимая элленизмъ въ смысл язычества, паганизмъ-же въ смысл антихристіанства, приходишь стало быть ко взаимному соглашенію. Язычество Ж. Ламберъ, въ сущности, страстный протестъ противъ того, что въ христіанской религіи враждебно плоти и земной жизни, точне — противъ догмата о первородномъ грх и еги послдствіяхъ:

— Вы врите, говоритъ Мадлепа о христіанскихъ отшельникахъ — въ поэзію людей, ненавидвшихъ природу, искавшихъ въ ней только суровое, безпощадное, непогоды, жестокость, для того чтобъ имть право проклинать ее…

И дале:

— Нтъ, я не признаю христіанскихъ врованій, Снедонъ, мой благородный братъ, ни единаго! Сказать ли мн вамъ все свое мнніе? Самымъ непримиримымъ врагомъ христіанства слдовало бы быть женщин. Вс сомннія, вс оскорбленія, вся ненависть доктрины обращены на нее. Женщина главная опасность, главное искушеніе, главная опора дьявола, самъ демонъ. Она — грхъ, зло, она и то, что ею вызывается, любовь! Красота ея — искушеніе, ея умъ — западня, чувствительность — дьявольское навожденіе. Вс завидные дары щедрой, поэтической, художницы — природы обращаются христіанствомъ въ дары зла. Не такъ-ли, Жанъ?

— Твоя правда, Мадлена, и хорошо выражена, возразилъ я.

Христіанство учитъ человка презрнію къ радостямъ этого міра и стало быть удаляетъ его отъ женщины, созданной раздавать ихъ.

И такъ, для истыхъ нее-грековъ христіанство и враждебно и чуждо. Эллеппзмъ былъ безмятежнымъ развитіемъ духа арійской расы: христіанство было ничто иное, какъ извращеніе этого лучезарнаго генія мрачнымъ геніемъ Семитовъ. Съ тхъ поръ странная забота ‘о мір иномъ’ и подчиненіе земной жизни мечт о загробной жизни испортили, измельчали, извратили людей. Крайніе неогреки доводятъ зло даже до Сократа, ложнаго Эллина, котораго и слдовало предать смерти за невріе. Поглощеніе семитическаго яда заразило западъ болзнью, длившеюся дв тысячи лтъ, онъ и теперь еще не вполн излчился. Средніе вка — преступное дяніе христіанства, Мишлё доказалъ это и т. д.

Было бы весьма горько, думается мн, еслибъ это было дйствительно такъ. Но дло въ томъ, что все произошло немножко иначе. Не зачмъ указывать на вс возраженія, какія можно бы было сдлать, особенно потому, что въ матеріалахъ подобнаго рода все приблизительно одинаково возможно и одинаково недоказуемо. Во первыхъ, когда какая нибудь раса подчиняется вліянію другой, значитъ, она иметъ къ тому какую нибудь скрытую склонность. Замтимъ, кстати, что элленизмъ стоялъ очень низко въ моментъ появленія христіанства. Къ тому же собственно Греки создали христіанскіе догматы, Греки же, пожалуй, и извратили чистоту первобытнаго Христіанства. И если утверждаютъ, что происхожденіе Гнозы (Gnose) не греческое, что начала ея ведутся изъ востока и буддизма, стало быть Аріи позаимствовали ее отъ Аріевъ-же. Если же западные варвары приняли христіянство съ полнымъ усердіемъ, такъ потому должно быть, что оно отвчало какой нибудь потребности ихъ грубой, мечтательной души. И варвары эти были Аріи, т. е. братья грековъ (если признавать единство расы въ пресловутомъ ‘центральномъ плато’, единство, которое подвергается, кажется, оспариванію).

Но все это не боле какъ переливаніе изъ пустаго въ порожнее. Можно бы представить боле серьезные доводы противъ ненависти и презрнія пео-грековъ къ среднимъ вкамъ и христіанскому ученію.

Если мы, современные, обладаемъ такою чуткой впечатлительностью и ‘нервностью’, которая составляетъ нашу гордость, часто переходящую границы, то обязаны этимъ быть можетъ людямъ среднихъ вковъ,— мы — кровь ихъ,— которыхъ страсти были, думается мн, боле могучи, страданія, стремленія и внутреннія содраганія боле разносторонни, чмъ у древнихъ грековъ. Христіанская вра, примниваясь ко всмъ человческимъ страстямъ, осложнила и возвысила ихъ идеей ‘инаго, высшаго міра’, ожиданіемъ и страхомъ явленій загробной жизни. Мысль о жизни иной измнила представленіе о настоящей, вызвала безумныя жертвы и смиреніе, облеченное въ безконечную нжность, мечты и надежды, возносящія духъ, и отчаяніе, приводящее къ смерти.

Магдалина напрасно роптала: женщина, ставшая великой искусительницей, дьявольской стью, тмъ самымъ возбуждала желанія и обожанія боле пламенныя и занимала иное противъ теперешняго положеніе въ мір. Проклятіе, которому была предана плоть, драматизировало любовь. Явились нкоторыя страсти: парадоксальная ненависть къ природ, любовь къ Богу, вра, сокрушеніе предъ Богомъ. На ряду съ развратомъ, который разжигала самая боязнь ада, явилась чистота, рыцарская непорочность, рядомъ съ увеличившимся страданіемъ и въ разрзъ съ слпою жестокостью, возросло милосердіе, состраданіе къ человческой дол. Явилось столкновеніе инстинктовъ, страстей и врованій, внутреннихъ протестовъ, дотол невдомыхъ, осложненіе нравственнаго сознанія, большая глубина печали и развитіе чувствительности. Если предположить, что св. Павелъ умеръ бы отъ паденія своего на пути въ Дамаскъ, что имперія, вполн эллинизированная, постепенно подчинила бы себ варваровъ, вмсто того чтобы быть поглощенной ими и, что философамъ второго вка удалось бы извлечь изъ политеизма общечеловческую религію и что такъ бы все держалось въ теченіи двухъ тысячелтій (все предположенія,безсмысленныя) — я бы, признаюсь, былъ очень недоволенъ, ибо я убжденъ, насколько возможно подобнаго рода убжденіе, что человческая душа не стала-бы тмъ рдкимъ и совершеннымъ инструментомъ, какова она въ наши дни. Поле нашихъ воспоминаній и впечатлній было бы далеко не такъ богато. Есть комбинаціи знанія и оттнки идей и чувствъ, которыя остались бы недоступны намъ и теперь. Не встрчались бы, думается мн, среди насъ изящныя личности, которыхъ я позволю себ назвать ‘эпикурейцами съ христіанскимъ воображеніемъ’, каковъ Шатобріанъ, или благочестивые скептики и веселые пессимисты, каковъ Ренанъ.

Нтъ, нтъ, не слдуетъ предавать проклятію средніе вка. Они то проникли въ сердце и расширили чело Паллады-Аоины, ^такъ что ей ‘доступна теперь разнаго рода красота’. Именно воспоминаніе о среднихъ вкахъ и его христіанств вноситъ столько огня и вмст артистической утонченности въ язычество нкоторыхъ изъ нашихъ современниковъ. Если бы средніе вка, во все свое продолженіе не плакали и не истекали кровью у подножія Креста, разв Жюльета Ламберъ могла бы такъ страстно восторгаться богами Греціи?

V.

Въ конц концовъ, элленизмъ для людей нашего времени — мечта о естественной счастливой жизни, съ господствомъ любви, и стремленіе къ красот, по преимуществу пластичной, свободной отъ всякихъ неземныхъ прикрасъ. Мечта эта — правда или нтъ — будто бы была осуществлена когда то эллинами. Временъ Гомера или временъ Перикла? На этомъ не вполн сходятся. Ну, да все равно.

Эта мечта кажется не выражаетъ всецло человческой природы, ибо вдумчивость и потребность сверхъ-естественнаго тоже присущи инымъ людямъ, какъ и другія чувства ихъ.

Такая мечта предполагаетъ — въ тхъ, кто видитъ въ ней не одну преходящую фантазію и кто ради нея забываетъ или презираетъ цлыхъ два тысячелтія, весьма однако интересныхъ,— предполагаетъ необыкновенно оптимистическое воззрніе на жизнь и міръ. Эта мечта заставляетъ думать, что на земл не бываетъ страшныхъ физическихъ страданій, неизлчимыхъ недуговъ, смерти любимыхъ дтей, ужасающей несправедливости въ распредленіи благъ и страданій, живыхъ жертвъ, о которыхъ спрашивается для чего он живутъ, существъ порочныхъ и злыхъ отъ рожденія, толпы слпой, грубой и жалкой, что на долю наиболе развитыхъ и лучшихъ не выпадаетъ страшныхъ незаслуженныхъ страданій, а за неимніемъ таковыхъ неизбжные часы унынія и сознанія тщеты всего.

Такая мечта, чмъ бы она ни была, годна для избранныхъ. Чтобы создать ее, требуется много литературы. Едва ли когда нибудь облечется она въ опредленную, особенно же въ популярную форму. Она, смотря по человку, или аристократическая затя или его врованіе. Освобожденная отъ формы, въ которую наряжаютъ ее писатели и поэтическія воспоминанія, съ которыми она почти совершенно сливается, и предоставленная народу, она либо исчезла бы, либо обратилась бы въ заурядный, голый сенсуализмъ. Даже самое грубое и дикое пониманіе христіанскаго догмата, и то пригодне для человческаго достоинства и счастья, нежели такая мечта.

Эта мечта, если только найдутся выразители ея, вызоветъ къ жизни нсколько изящныхъ, но и холодныхъ произведеній и придется по вкусу только небольшому числу посвященныхъ.

Но это только крайнія послдствія, а извстно, что логика часто бываетъ ошибочна. Исключительный культъ одной изъ формъ человческой жизни прошлаго быть можетъ не наполнилъ бы нашего существованія и не придалъ бы намъ ни силъ, ни утшенія въ испытаніяхъ, въ дйствительности же симпатія или пытливость подобнаго рода влечетъ за собою, волей или неволей, иныя симпатіи. Окрещиваютъ именемъ заимствованнымъ изъ историческаго періода, не только лучшее, что есть въ истекшей жизни человчества, но и лучшее въ себ и людяхъ своего времени. И въ этомъ вид элленизмъ не что иное, какъ особая форма великой и плодотворной ‘философіи пытливости’.

Въ такомъ толкованіи элленизмъ прекрасная мечта и можетъ даже служить опорой нравственной жизни и поддержкой въ тяжелыя минуты, благодаря привычк къ ясному спокойствію и увренности, порождаемыхъ ею въ своихъ избранныхъ. Очень возможно, что для такихъ избранныхъ душъ поклоненіе красот служитъ руководителемъ и утшителемъ, удовлетворяющимъ жизнь. Прибавьте къ этому, что элленизмъ обладаетъ преимуществомъ, особенно цннымъ въ наши дни, оберегать своихъ приверженцевъ отъ пессимизма, въ которомъ быть можетъ и заключается правда, но который все-таки не правъ и къ тому же становится и непріятнымъ и вульгарнымъ. Наконецъ, говоря о холодности нее-элленизма въ литератур, я вроятно ошибался. Прочтите языческіе романы Ж. Ламберъ. Такъ и сквозитъ душа изъ подъ формы, часто искусственной и смшанной, если же предположить, что она хочетъ схватить миражъ, она до того всмъ сердцемъ предается своей погон за нимъ, такъ удивительно мучается надъ достиженіемъ греческаго благодушія, ея элленизмъ — быть можетъ мене чистый и неподдльный, чмъ ей кажется — до такой степени ея религія, ея жизнь, ея все, что приходится допустить, что творчество ея, вопреки ошибкамъ, странностямъ и всмъ причинамъ, которыя могли бы сдлать его холоднымъ, все таки горячее и жизненное и, что оно по меньшей мр уцлетъ, какъ рдкая попытка ‘симпатическаго воображенія’, въ эпоху, которая особенно гордилась именно этимъ воображеніемъ и была права: ибо можно жить имъ и чувствовать себя почти счастливымъ.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ. СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

НЕО-ЭЛЛИНИЗМЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

Читайте также:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.