Походная барышня, Победоносцев Сергей Петрович, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 99 минут(ы)

ПОХОДНАЯ БАРЫШНЯ.

Tutti &egrave, vere verissimo, lettore no carissimo.

Perfect the was, but as perfection is
Insipid In this naughty world of ours,
Where our first parents never learn’d to kiss
Till they were exiled front their earlier bowers.
Байронъ. Донъ-Хуанъ.

Есть городъ… что нужды читателю до его имени?— есть много городовъ на Руси, подобныхъ тому городу, въ который введу я сейчасъ читателя, похожихъ одинъ на другой, какъ листы бумаги, на которой пишемъ, какъ люди, съ которыми встрчались и кланялись вчера, встртимся и поклонимся ныньче, и завтра, и, можетъ-быть, посл-завтра… Читатель, я въ томъ увренъ, не остановитъ надъ этимъ городомъ своего вниманія. Для читательницъ, — для нкоторыхъ, исключительныхъ читательницъ, которыя будутъ пробгать эти строки и которыхъ женское, минутное любопытство могло бы быть возбуждено ими — я не сдлаю исключенія и также покрою мстность моего разсказа непроницаемою завсою… Вдь прочтутъ и забудутъ… Не все ли равно, въ этомъ горестномъ для автора обстоятельств, объ Аинахъ ли разсказывалъ онъ имъ на сонъ грядущій, или о Великихъ-Дукахъ?

Прошлымъ лтомъ възжалъ я въ этотъ уздный городъ. Почтовая зда въ жаркій лтній день невообразимо-утомительна, а я былъ въ дорог уже другія сутки. Цлый день (солнце заходило, когда я подъзжалъ къ городу) мелькали передо мной дорожные столбы, прозжающіе и проходящіе, селенія съ ихъ кабаками, станціи съ почтовыми дворами и вчно-праздными ихъ обитателями,— однимъ словомъ, все такое, что не возбуждаетъ въ прозжемъ ни тни отрады. Прибавьте къ этому, что солнце пекло меня безъ всякаго милосердія, пыль залепляла глаза, набивалась всюду, куда только могла набиться, шмели и оводы докучливо жужжали надъ ухомъ, какъ неотвязчивые просители, какъ кредиторы, — крутились передъ глазами, какъ вертящіеся дервиши, съ тою только отъ нихъ разницею, что не падали въ безсиліи, а располагались отдыхать на моемъ лбу, или нос, смотря по своей прихоти. Другаго боле-опаснаго, хотя и не такъ докучливаго врага, имлъ я въ моемъ возничемъ, здоровомъ, коренастомъ ямщик, котораго далъ мн на послдней станціи случай, олицетворенный въ образ станціоннаго смотрителя. Каждый разъ, когда мн вздумалось пробуждать ямщика отъ дремоты, онъ привскакивалъ на козлахъ повозки, вскрикивалъ (отъ-чего измученныя ‘обратныя’ лошади пробгали шаговъ двадцать рысью), и начиналъ разводить кнутомъ своимъ круги такими длинными радіусами, что они едва не прикасались ко мн со всею геометрическою точностью. Такимъ образомъ, въ постоянно-оборонительномъ положеніи подвигался я къ уздному городу — къ цли моего путешествія, — подвигался съ тмъ же равнодушіемъ, съ какимъ томимый жаждою мусульманинъ приближается къ полу изсохшему колодцу аравійской степи. Темными, грязными красками представлялась моему воображенію ожидавшая меня существенность. Я уже напередъ видлъ себя въ скверной, прокопченной табачнымъ дымомъ, размалеванной яркими колерами, комнат трактира, среди суздальскихъ лубочныхъ воспоминаній двнадцатаго года, за столомъ, покрытомъ скатертью,— такою скатертью, о которой одно воспоминаніе могло уничтожить и танталовскій аппетитъ, — за цикутой, поданной подъ привлекательнымъ для дорожнаго названіемъ чая. Дородная баба, хозяйка трактира, встрчала меня у порога съ низкими поклонами, трактирный прислужникъ, выскочившій какъ-будто изъ земли, провожалъ меня по темной, полусгнившей лстниц, исчисляя приготовленныя третьяго-дня кушанья, въ числ которыхъ бифстекъ, заливная рыба и холодный поросенокъ играли главную, а щи и солянка второстепенную и весьма-сомнительную роль, и пересыпая свои исчисленія свжими новостями, касавшимися благосостоянія города и примерной администраціи исправника и городничаго…

Городъ былъ уже у меня передъ глазами. Верстъ за пять показывалась единственная городская церковь — соборъ, архитектуры екатерининскаго времени, съ итальянскими куполомъ и портиками. За церковью виднлось нсколько каменныхъ строеній, занимаемыхъ уздными присутственными мстами, а вокругъ нихъ, какъ мухоморы подл репейника,— тснились деревянные домы горожанъ. Вся панорама, какую могли образовать описанныя мною строенія въ прихотливой и разнообразной смси ихъ, замыкались къ сторон дороги длиннымъ змеобразнымъ хвостомъ, издали чрезвычайно-похожимъ на мочалочный хвостъ бумажнаго змя:— хвостъ этотъ былъ ямской посадъ, служившій городу достойнымъ преддверіемъ. Самъ городъ лежалъ на вершин небольшой возвышенной плоскости, по отлогости которой спускался ямъ. Съ одной стороны отдлялся отъ городскихъ луговъ узкою извилистой ркою, въ другой тянулись пахотныя поля, съ волнующеюся золотистою рожью, замыкаясь на горизонт темною лентою городской лсной дачи. Въ общемъ весь пейзажъ былъ не безъ нкотораго достоинства, особенно въ глазахъ прозжаго, невстрчавшаго на разстояній ста верстъ ничего, кром болотъ, трясинъ, поросшихъ чахлымъ, уродливымъ кустарникомъ, да кое-гд молодаго и уже испорченнаго еловаго лса. Городскія жители, особенно т, которые считали себя одаренными изящнымъ вкусомъ, въ окрестностяхъ своего города видли Аркадію и передъ прізжими не могли нахвалиться его мстоположеніемъ. Супруга исправника, воспитывавшіяся въ пансіон губернскаго города, въ письм къ своей пансіонской подруг описывала на цломъ лист самыми яркими красками это мстоположеніе, просила подругу прізжать къ ней погостить, и въ числ различнаго рода уздныхъ эстетическихъ наслажденій упоминала объ одномъ прелестномъ мст, на берегу рки, гд, подъ тнію плакучей березы, могли бы он читать вмст повсти Марлинскаго и преимущественно ‘Аммалатъ-Бека’, въ котораго исправинца была влюблена по наслышк, еще со временъ пансіонскихъ. За достоврность подобныхъ показаній ручался почтмейстеръ, имвшій невинную привычку распечатыватъ вс письма, которыхъ конверты носили на себ слды почерка женской ручки. Такой же ревизіи подвергались письма судьи и городничаго, съ которымъ почтмейстеръ былъ ‘въ контр’, да еще письма смотрителя узднаго училища, къ которому онъ ревновалъ, надъ Отелло, свою Дездемону.

Почти передъ самымъ въздомъ въ городъ встртилась со мной телега, биткомъ набитая бабами. Это былъ, какъ казалось, поздъ, возвращавшійся со свадьбы, или съ новинокъ. На лицахъ бабъ и двокъ, выражаясь поэтически, цвли розы — т искусственныя розы, которыя вырастаютъ на ланитахъ каждаго смертнаго посл штофа полугара. Бойкою лошадкою правилъ молодой парень въ красной рубах, въ шапк, надтой на-бекрень, съ павлиньимъ перомъ, обвернутымъ вокругъ ея околыша. Бабы и двки пли псню, въ которой самый отъявленный славянофилъ не нашелъ бы, еслибъ искалъ совстливо, ни складу, ни ладу, а самый закоснлый меломанъ и признака гармоніи. Псня эта, видно, хватила за сердце моего возничаго, пробудивъ вмст съ тмъ и все утонченное рыцарство, какимъ отличается обращеніе простаго народа съ прекраснымъ поломъ. Глаза моего ямщика прищурились какъ глаза Калмыка, улыбка искривила лицо и ротъ. Поравнявшись съ телегою, онъ стегнулъ кнутомъ двку, которая показалась ему покрасиве, отъ-чего та пріятно улыбнулась, процдивъ сквозь зубы что-то въ род привтствія, — такого привтствія, отъ котораго покраснла бы не одна русская барышня, еслибъ услышала его при чужихъ, и которое, впрочемъ, было ей знакомо, какъ дважды-два — четыре, отъ частыхъ визитовъ въ кухни, двичьи и переднія. Умилительная сцена съ бабами вырвала у меня невольную улыбку,— тмъ боле, что тутъ же пришли мн на мысль многочисленные романы и повсти пресловутыхъ нашихъ писателей, которые, подражая старымъ грхамъ Карамзина и Жуковскаго, представляли, въ услажденіе легковрныхъ своихъ читателей и читательницъ, русскихъ крестьянъ и крестьянокъ, ни дать ни взять пастухами и пастушками вчно-счастливой Аркадіи.

Ямская слобода, въ которую възжалъ я, представляла картину чрезвычайно-оживленную. Почти все праздное народонаселеніе яка высыпало на улицу. На завалинахъ избъ сидли старики и бабы, въ нмомъ созерцаніи вечерней природы и собственнаго молодаго ихъ поколнія, которое разыгрывалось передъ ними на свобод, въ истинно-живописной небрежности. По середин улицы бгали полунагіе ребятишки, забавляясь бросаніемъ въ собакъ и куръ мелкаго шоссейнаго булыжника. Хозяйки постоялыхъ дворовъ сторожили у своихъ воротъ, какъ аргусы, каждаго дорожнаго пшехода и, завидвъ его издалека, аттаковывали со всхъ сторонъ,— тащили за руки и за полы платья, каждая въ свою сторону, восхваляя наперерывъ одна передъ другою удобство ночлега и отличный вкусъ щей и селянки. Читатель можетъ вообразить себ въ эту минуту всю игру физіономіи бднаго путника, на которой усталость, алчность, разсчетливость и нершительность мшались, какъ камни въ калейдоскоп, составляя въ то же время самые разнообразные и прихотливые узоры. Большой, двуэтажный, каменный ‘общественный’ домъ, въ которомъ помщалась почтовая станція и ямская волостная расправа (и ту и другую обозначали приличныя вывски), служилъ огнивомъ, гд сосредоточивались жизнь и движеніе, т. е. шумъ и толкотня. Густая толпа ямщиковъ обступила два прізжіе тарантаса и одну двумстную карету, громко споря объ очереди и о какомъ-то маз и перебраниваясь съ деньщикомъ въ военной ливре, сидвшемъ на козлахъ одного изъ тарантасовъ и накладывавшемъ украдкою табакъ изъ барскаго кисета въ свою деревянную трубку. Подъ каретою сидлъ приземистый кузнецъ, весь выпачканный сажею, и, пользуясь общимъ смятеніемъ, преусердно вывинчивалъ винтъ, для того, чтобъ ввинтить его опять за рубль серебромъ, который, такимъ образомъ, падалъ ему въ карманъ будто съ неба. Въ волостной расправъ замтно было особенное движеніе. Въ растворенныхъ окнахъ то-и-дло мелькали фигуры волостнаго головы и засдателя въ форменныхъ темнозеленыхъ обшитыхъ галунами кафтанахъ. Тамъ, какъ я узналъ посл, ожидали изъ губернскаго города какого-то новаго, начальника. Волостное начальство собиралось встрчать новаго сановника со всею подобающею честью, по древнему русскому обычаю, съ хлбомъ-солью, для чего деревенскій десятскій несъ въ расправу, изъ квартиры головы, на тарелкахъ баранки и яблоки, а въ воротахъ дома баба раздувала огромный самоваръ, изъ трубы котораго, какъ изъ трубы паровоза, вылетали густой снопъ искръ и облака дыма. За столомъ, покрытомъ краснымъ сукномъ, волостной писарь строчилъ почетный рапортъ, не переставая то-и-дло торопить двухъ бабъ, которыя терли мочалками полъ. Въ заключеніе, деревенскій скотъ. возвращался съ поля, и мычаніе тощихъ коровъ, прерываемое то-и-дло трескомъ арапника, мшалось съ общимъ гуломъ. Густыя облака пыли носились надъ слободою. Это былъ какъ-бы послдній взмахъ кисти живописца въ картин фламандской школы, если только снисходительному читателю угодно признать хоть за слабую копію то, что начертало теперь, подъ диктовку воспоминанія, перо мое.

Начало уже смеркаться, когда, отдохнувъ и подкрпивъ свои силы чмъ Богъ послалъ, или точне, чмъ вздумалось угостить меня хозяйк того трактира, въ которомъ я имлъ обыкновеніе останавливаться, — я вышелъ на улицу. Ничмъ-невозмутимую картину спокойствія и безмолвія представляла тогда единственная улица узднаго города. Изъ яма вы нечувствительно переходили въ городъ. Ничто не обозначало тутъ рубежа, который необходимо долженъ былъ раздлять два сословія — городскихъ и сельскихъ обывателей. Прихотливость архитектуры домовъ и яркость колеровъ, которыми были выкрашены ихъ стны, крыши и ставни, возвышались crescendo, по мр того, какъ приближались вы къ центру города — собору, упомянутому мною выше, и присутственныхъ мстъ, еще не упомянутыхъ и едва-ли могущихъ подвергнуться столь слабому, какъ мое, описанію. Опытный глазъ наблюдателя могъ бы, однакожъ, подмтить особенности вкуса обоихъ сословій. Домы зажиточныхъ ямщиковъ, примыкавшіе къ городской границ, раскрашены были большею частью во вкус гротескъ. На ярко-зеленомъ пол ставень намалеваны были горшки съ цвтами, вроятно, райскими, потому-что ни описанія, ни изображенія ихъ вы не нашли бы ни въ одной ботаник. На многихъ воротахъ поражали вашъ взоръ чудовищныя изображенія львовъ, драконовъ и другихъ апокрифическихъ животныхъ, которыми любитъ населять воображеніе русскаго мужичка свою хату, и всякія заморскія, басурманскія страны. Въ архитектур домовъ горожанъ, примыкавшихъ къ черт яма, фантазія уступала положительному, идеальной существенному. Почти вс домы были окрашены когда-то яркими, но теперь полинявшими, красками, или росписаны подъ мраморъ. Въ центр города преобладали уже не колера, но замысловатость въ постройк. Тутъ было страшное смшеніе всхъ возможныхъ архитектуръ, изъ которыхъ ни для одной вы не пріискали бы, впрочемъ, названій. Портики, перистили, колоннады, карнизы, балконы, террасы, аркады — все тутъ являлось налицо и нердко въ одномъ и томъ же дом. Архитектура чисто классическая осуществлялась въ зданіи, посвященномъ богин узднаго правосудія. Какъ аинскій Паренонъ, возвышалось оно, это зданіе, надъ дружными кружкомъ обступившихъ его домиковъ и переглядывалось черезъ ихъ головы съ уздной Бастиліей — городскою тюрьмой, выстроенной на другомъ конц площади. Вывски, красовавшіяся на нкоторыхъ домахъ, свидтельствовали о торговой, промышленой, или художественной дятельности города. Замтно было, что мысль и рука одного художника изобртала и выполняла эти вывски. Портной, ‘военный и портикулярный’, изображенъ былъ на вывск сидящимъ по-турецки, съ мундиромъ въ рукахъ, а надъ головою его, какъ мечъ Дамоклеса, висли ножницы. Цирюльникъ и брадобрй представленъ былъ пускающимъ кровь (эта кровь била изъ руки фонтаномъ) супруг исправника,— въ чемъ не было никакого сомннія, потому-что дама была изображена въ голубомъ салоп и съ страшно-нарумяненными щеками, а во всемъ город голубой салопъ былъ у одной исправницы, и во всемъ город никто такъ страшно не румянился, какъ она. На вывск мелочнаго лавочника изображенъ былъ рогъ изобилія, изъ котораго сыпались, какъ бирюльки, чай, сахаръ, изюмъ, черносливъ, валдайскіе баранки и пряники,

Въ десять часовъ вечера, какъ извстно, уздный городъ уже ложится почивать. На улицахъ я не встртилъ ни души, и только лай собакъ, да крикъ деревенскаго птуха Прерывали истинно-мертвенную тишину. Надъ городомъ стояла прелестная лунная лтняя ночь, впрочемъ свтлая и безъ луны, какъ вс наши сверныя лтнія ночи, голубое небо искрилось мильйонами звздъ,— не тхъ яркихъ, огненныхъ звздъ, какими украшаетъ чело свое темная южная ночь, но брильянтовыхъ звздъ нашихъ полярныхъ ночей, которыхъ яркость ослабляютъ об зари, сливающіяся въ страстномъ поцалу, какъ два любовника, улучившіе неожиданную минуту свиданія. Впрочемъ, не смотря на немножко-поэтическій оборотъ моей рчи, въ-слдствіе картинности образа, я былъ въ то же время немножко разочарованъ на счетъ поэзіи сверной природы вообще и той ночи, которую описываю,— въ особенности ночнымъ втеркомъ, сырымъ, крпкимъ, холоднымъ, который заставлялъ меня уже сожалть о докучномъ дневномъ жар, отъ котораго я только-что освободился.

Я шелъ по главной городской улиц, въ которой почти и заключался весь городъ, надобно сказать, что я шелъ не думая ршительно ни о чемъ. Даже порученіе, для котораго посланъ я былъ въ городъ и о которомъ думалъ безпрестанно дорогою, какъ-то вышло у меня теперь изъ головы. Порученіе это, заключавшееся въ слдствіи по одному ‘важному длу’, должно было кончиться, какъ и многія другія слдствія ‘по важнымъ дламъ’. Пріймешься за дло съ рвеніемъ, съ желаніемъ открыть истину, которая, надобно сказать къ чести ея, и не прячется отъ васъ съ умысломъ, — и опустишь руки, ршительно опустишь руки, обезоруженный, подавленный, уничтоженный хладнокровіемъ депутатовъ, какихъ-нибудь уздныхъ чиновниковъ въ истертыхъ, покрыты і пылью и пухомъ вицмундирахъ, да показаніями бородатыхъ свидтелей, готовыхъ ни съ того, ни съ сего отречься отца и матери, отъ которыхъ только и слышишь, что ‘не можемъ знать, не вдаемъ, не видали, не слыхали, мы люди темные’. А между-тмъ, эти темные люди смекаютъ все какъ-нельзя-лучше и могли бы, конечно, одномъ ударомъ разсчь весь гордіевъ узелъ самаго хитросплетеннаго, запутаннаго дла, еслибъ хотли, еслибъ умышленно простодушно не чесали себ въ затылк… Тутъ сама емида со всей своей неподкупностью стала бы въ тупикъ и опустила бы руки, еслибъ ей пришлось сойдти съ своего Олимпа и стать на моемъ мст…

Вдругъ порывъ ночнаго втерка,— нескромный порывъ, изобличавшій все непостоянство упрямаго свернаго зефира, который я, только ради прозаичности своего разсказа, называю втромъ,— донесъ до моего слуха звукъ фортепьяна… Звук фортепьяна! Знаете ли вы, вы, незжавшіе на перекладныхъ по казенной надобности, вы, неудовлетворявшіе своего голода стряпнею уздной трактирщицы — заливной рыбой, холоднымъ поросенкомъ или бифштексомъ, живымъ подобіемъ отваренной сапожной подошвы — вы, небранившіеся на станціяхъ съ смотрителями и почтовыми старостами,— знаете ли вы, что значитъ звукъ фортепьяна, услышанный вами гд-нибудь въ захолусть, посл длиннаго перезда въ жару и въ пыль? Если вы не понимали поэзіи музыки, если языкъ ея не былъ знакомъ вашему сердцу, то въ такую минуту вы познакомитесь съ нею и поймете ее.

Таково было и мое положеніе, когда услышалъ я фортепьяно. Съ каждымъ шагомъ становились явственне эти звуки. Сначала, я не могъ ничего разобрать, что такое играли, и слышалъ только басовые звуки, потомъ они начали обозначаться явственне, и я узналъ, что играютъ вальсъ, наконецъ, черезъ нсколько шаговъ, я уже могъ различить, какой именно играли вальсъ. Играли знакомый мн и вамъ романтическій вальсъ Ланнера. Не знаю, почему мн показалось тогда, что играющая непремнно должна быть молодая двушка, я невольно ускорялъ шаги, упрекая себя въ то же время за любопытство, которое не совсмъ шло ко мн, какъ къ человку, пріхавшему въ эти страны по казенной надобности, ‘по важному длу’, и утомленному скучной, безпокойной дорогой.

По всей вроятности, этотъ упрекъ, сдланный мною самому себ, заставилъ меня оглянуться, чтобъ удостовриться, не нашлось ли другаго любопытнаго, которому внезапно-учащенные шаги мои могли показаться подозрительными. Любопытнаго, однакожъ, не оказалось, за исключеніемъ разв собаки, сидвшей на заднихъ лапахъ по средин улицы, и флегматически-поглядывавшей на луну. Черезъ минуту, я уже стоялъ передъ низенькимъ, одноэтажнымъ домикомъ дикаго цвта, съ крылечкомъ, поддерживаемымъ двумя тоненькими колонками, съ двумя фонарями, прибитыми къ этимъ колонкамъ. Четыре или пять низенькихъ окошекъ, уставленныхъ цвтами и полузавшенныхъ кисейными занавсками, весело смотрли на улицу.

Взглянувъ въ одно изъ этихъ окошекъ, я увидлъ небольшую комнату, которая, казалось, служила гостиной. Комната убрана была съ нкоторою изъисканностью, что тотчасъ же поселило во мн мысль о довольств обитателей дикаго домика. Дв софы, обитыя цвтною матеріею, и передъ ними круглые столы, покрытые клеенкою съ чудовищными изображеніями какого-то фантастическаго града, занимали два фаса. Стны комнаты, оклеенныя бумажками, были симметрически увшаны литографіями, изъ которыхъ дв, изображавшія генерала въ лент и его супругу, занимали почетныя мста и отличались отъ прочихъ литографій вычурными бумажными рамками. Въ. другомъ мстъ висла цлая коллекція птицъ съ натуральными наклейными перьями,— дивныя произведенія искусства и смышлености доморощеннаго художника, какими снабжаетъ отдаленнйшіе закоулки Россіи меркантильность ходебщика. У окошка, чрезъ которое производилъ я свои нескромные наблюденія, стояли пяльцы съ узоромъ, изображавшимъ утопающее въ пруду дитя, и книгою съ заложенною между страницъ замткою. Постоянно слдуя въ практической жизни своей пародированному правилу философи: скажи мн, что ты читаешь, и я скажу теб кто ты,— я не могъ не обратить на книгу особеннаго вниманія. Это было знаменитое сочиненіе московскаго досужаго романиста: ‘Танька, разбойница растокинская’, — сочиненіе неизвстное ни мн, ни вамъ, но которое, по всей вроятности, тмъ не мене, должно было обогатить издателя, а въ город, мною описываемомъ, нашло многочисленныхъ и усердныхъ читателей, что доказывала страшно-засаленная и измаранная обертка. На окн лежалъ томъ сочиненій Пушкина безъ начала и безъ конца, въ сосдств съ книжкою какого-то журнала тридцатыхъ годовъ, также страшно-запачканною и зачитанною. У третьей стны, откуда выходила дверь въ переднюю, стояло фортепьяно, отъ котораго бы мн по настоящему и слдовало начать свое описаніе, еслибъ о немъ можно сказать что-нибудь, кром того, что оно, по положенію всхъ уздныхъ и деревенскихъ фортепьанъ, было страшно разстроено.

Сидвшая за фортепьяно была молодая брюнетка и показалась мн очень-недурною. Смуглое лицо ея, очерченное довольно-правильно, принадлежало къ числу тхъ счастливыхъ, нестарющихся лицъ, которыя могли бы ввести въ грубую ошибку самаго искуснаго хронолога и отгадчика женскихъ лтъ. Брюнетка сидла ко мн спиною и только тогда позволяла полюбоваться классическое чистотой своего профиля, когда повертывала голову къ окошку, куда привлекали ея вниманіе шаги пшехода, или стукъ прозжавшаго по шоссе экипажа. Въ послднемъ случа, т. е. если дилижансъ или карета прозжали мимо окошка, пальцы брюнетки быстре бгали по клавишамъ, сильне ударяли по нимъ, заставляя такимъ-образомъ какой-нибудь отрывочный мотивъ романтическаго вальса долетть до прозжавшаго экипажа и пріятно поразитъ слухъ дремавшаго въ немъ московскаго или петербургскаго франта, мечтавшаго о наслдств и хорошенькой богатой жен,— или романическую молодую даму, которую звуки эти тотчасъ же переносили мысленно на балъ, въ маскарадъ, на раутъ, гд она, богатая, молодая и прекрасная, возбуждала говоръ похвалъ, удивленія и ропотъ зависти. Любуясь профилью прекрасной брюнетки, я не могъ не отдать должной справедливости достоинствамъ ея чернаго, блещущаго какъ огонь глаза, и чернымъ, какъ крыло ворона, волосамъ, которые спускались отъ лба къ затылку широкими пасмами, закрывая смуглую щечку на столько, на сколько могла она быть закрытою по законамъ кокетства и искусства нравиться.

Занятый прекрасною брюнеткою, я не слыхалъ, что кто-то прошелъ мимо меня, и не обратилъ бы на это обстоятельство никакого вниманія, еслибъ не получилъ толчка и еслибъ довольно-громко сказанное вслдъ за тмъ ‘извините’ не заставило меня оглянуться и подумать о не со всмъ-завидномъ моемъ положеніи. Тогда увидлъ я передъ собой новое лицо, носившее на себ вс признаки узднаго чиновника. Недовольное моимъ молчаніемъ, новое лицо это успло уже въ третій разъ повторить свое ‘извините’, приподнимая за каждымъ разомъ свою форменную фуражку, и, казалось, не ршалось идти дале, покуда не услышитъ отъ меня удовлетворительнаго отвта. Немного смшавшись, какъ ребенокъ, пойманный въ шалости, проговорилъ я обычное ‘не стоить извиненія’, и вслдъ за тмъ продолжалъ свой путь, прерванный любопытствомъ. Присутствіе мое на этотъ разъ не могло быть незамченнымъ прекрасною брюнеткою, въ чемъ убдилъ меня возвысившійся тонъ и учащенный тактъ романтическаго вальса и пара сверкнувшихъ передо мною черныхъ глазъ. Чиновникъ также продолжалъ свой путь. Замтно было, что онъ куда-то спшилъ, что, однакожъ, не препятствовало ему обертываться назадъ, нсколько разъ я осматривать меня съ ногъ до головы съ тмъ вниманіемъ, какимъ отличаются мелкіе уздные чиновники и провинціалы. Казалось, однимъ взглядомъ хотлъ онъ подмтить вс оттнки моей физіономіи, фасонъ моего пальто, цвтъ жилета, покрой брюкъ и даже форму часовой цпочки. Чиновникъ долго дробилъ передо мною ногами, пока наконецъ не исчезъ въ воротахъ одного дома.

Романтическій вальсъ долго еще отзывался въ ушахъ моихъ. Наконецъ, посл шумной и энергической коды, затихъ и онъ,— и все по-прежнему утонуло въ тишин и безмолвіи… Спалъ уздный городъ съ его надеждами и интересами, съ его взятками, сплетнями и кляузами, съ его жирными обдами и неустаннымъ преферансомъ, спалъ тмъ крпкимъ сномъ, какимъ можетъ уснуть только довольный собою счастливецъ, или измученный длинною дорогою пшеходъ.

Возвращаясь назадъ и проходя под окнами дикаго домика, я не замтилъ въ немъ никакого движенія. Закрытыя окна и опущенныя сторы говорили ясно, что и въ немъ уже все предалось крпкому сну. При переход изъ города въ ямъ, по скату небольшого холма, около котораго шло шоссе, устроенъ былъ бульваръ, обсаженный жиденькими березками. Бульваромъ этимъ, какъ плохъ и мизеренъ онъ ни казался, городъ обязанъ былъ городничему, постоянно-гордившемуся имъ, какъ своимъ произведеніемъ, въ которомъ онъ видлъ побду искусства надъ природою, хотя вся эта побда и заключалась въ узенькой, посыпанной песочкомъ дорожк, врзанной въ покатости холма, и въ тощихъ березкахъ, которыя, не смотря на придерживавшіе ихъ зеленые колья, росли вкривъ и вкось, и какъ-будто противъ своего собственнаго желанія. Дв-три скамечки, выкрашенныя зеленою краскою, составляли едвали не лучшее украшеніе этого импровизированнаго бульвара, тьм боле, что доставляли возможность спокойно смотрть на проходившихъ и прозжавшихъ по шоссе, не бывъ ими замченнымъ. Усталость, или просто желаніе полюбоваться тишиной и спокойствіемъ ночи и подышать свжимъ воздухомъ, возбудили во мн желаніе отдохнуть. Я прислъ на одну изъ скамекъ и закурилъ сигару. Дорожныя впечатлнія, отъ привычки разъзжать по большимъ дорогамъ, оставались во мн не на долго, и я уже почти забылъ о дикомъ домик и о прекрасной брюнетк съ ея романтическимъ вальсомъ. Слдя за дымомъ сигары, я предался другимъ мыслямъ и мечтамъ, интересовавшимъ меня гораздо-боле, но новое непредвиднное и неожиданное обстоятельство напомнило мн снова о прекрасной брюнетк, и вотъ какимъ образомъ.

Мимо меня, внизу, по шоссе, проходили двое мужчинъ. Они шли къ сторон яма, громко и горячо разговаривая. Въ одномъ из нихъ я тотчасъ же узналъ докучливаго своей вжливостью чиновника, другой былъ плотный средняго роста господинъ, съ круглымъ, какъ луна, лицомъ, заросшимъ бакенбардами, въ сюртук гороховаго цвта, въ фуражк, надтой на бекрень. Чиновникъ размахивалъ руками, вертлся, какъ вьюнъ, дробилъ ногами, безпрестанно обгоняя своего товарища, который шелъ тмъ твердимъ, увреннымъ шагомъ, какимъ обыкновенно ходятъ важные уздные сановники.

— Да перестанешь ли ты меня толкать, Андрей Ильичъ? говорилъ толстый господинъ: — дороги что ли ты не видишь передъ собой? чортъ что ли въ теб сидитъ и толкаетъ въ шею?.. Экая ты юла, Андрей Ильичъ!

— Виноватъ, виноватъ, Иванъ Тимоеичъ, проговорилъ скороговоркой чиновникъ, и снова толкнулъ своего товарища.

— Опять!.. Да что у тебя, братецъ, въ-самомъ-дл, куричья слпота, что ли?.. продолжалъ остановившись и возвысивъ голосъ Иванъ Тимоеевичъ.— Говори-ка ты мн лучше дло, все, какъ оно было. Такъ ты самъ это видлъ, своими главами, а?

Говоря такъ, Иванъ Тимоеевичъ скрестилъ на груди руки и пристально посмотрлъ на чиновника.

— Экой вы ома неврющій, Иванъ Тимоеичъ!.. Ну, какъ же не видлъ? Такъ вотъ видлъ все, какъ на васъ теперь смотрю. Что же, въ-самомъ-дл, вы думаете не станется отъ нея этого?

— Ну, ну, ну, разсказывай.

— Вотъ видите, какъ было дло. Не будетъ тому и четверти часа, иду я отъ Петра Захарыча,— иду, знаете, задумавшись, глядь — у Ивана Ивановича подъ окномъ кто-то стоитъ. Вижу, что не изъ нашихъ, и пальто-то на немъ, знаете, такое-этакое, и фуражка-то совсмъ не такая, какъ у нашихъ. Кто бы такой былъ? думаю. Дай, посмотрю. Подошелъ къ самому окошку — не слышитъ: такая бда! Уткнулъ, видите, голову въ окошко, а подъ окошкомъ-то, вижу, сидитъ Марья Ивановна, вся красненькая, какъ калина. Слышу: разговариваютъ… Ай, плохо, думаю, а поглядть хочется. Вернулся, прошелъ еще разъ — не слышитъ, не оборачивается. Что тутъ станешь длать? Досада, право, такая…

— Ну, а говорили-то они о чемъ? перервалъ толстый господинъ.

— Во всемъ неудача, Иванъ Тимоеичъ, поврите ли? И говорили-то, злоди, по-французски. Вотъ я, видите, опять вернулся, — опять прохожу мимо. Дай толкну его, думаю: авось оглянется, ну что жь? извинитъ — не велика бда! Отъ-чего жъ и не толкнуть невзначай прізжаго? какъ-будто прізжій и не человкъ. Вонъ я прошлаго года и губернатора невзначай толкнулъ, да вдь не сняли же съ меня головы. Было тогда, признаться, страшно, и мурашки забгали по всему тлу, да, къ-счастію, вразумилъ Богъ. ‘Извините’, говорю, ‘ваше превосходительство, совершенно нечаянно’… Ничего, говоритъ, ничего, и, знаете, еще улыбнулся этакъ… Толкнулъ, поврите ли, толкнулъ, Иванъ Тимоеичъ, ну да и надлалъ тревоги. Марья Ивановна, знаете, прыгъ къ фортепьянамъ, а онъ-то, какъ-будто, знаете, совсмъ о другомъ шла рчь: поиграйте, говорятъ, Марья Ивановна, на фортепьянахъ, поиграйте, говоритъ, сдлайте одолженіе, вы, говорятъ, такъ хорошо играете, да потомъ ко мн: ничего, говоритъ, милостивый государь, не стоитъ благодарности… Ну ужь, какая тутъ благодарность, думаю, благодарности-то тутъ и не слдуетъ быть никакой… Такъ вотъ оно какъ, Иванъ Тимоеичъ, дло-то выходитъ не шуточное.

— Ну, а кто же онъ-то, господинъ-то, любезникъ-то?

— А Богъ его знаетъ! должно быть прізжій. Одтъ, знаете, такъ по-петербургскому, и бакенбарды, знаете, этакіе… Ужь я забгалъ и къ Шкурину и къ Перекупкину справляться, не остановился ли у нихъ кто изъ прозжихъ: нтъ, никого.

— Ну, вотъ видишь ты что, Андрей Ильичъ, завтра ты мн все это разузнай хорошенько, понимаешь ли? т. е., гд онъ остановился, и кто онъ, и зачмъ пріхалъ, и пробудетъ долго ли… Авось мы Петрушу-то какъ-нибудь и выпутаемъ. Ай-да Марья Ивановна! Ну, брать! удружилъ ты мн, Андрей Ильичъ. Спасибо теб, вкъ не забуду.

Чиновникъ и толстый господинъ пошли дале, и мн ужь не слышно было ихъ разговора. Толстый господинъ шелъ тмъ же ровнымъ шагомъ, изрдка останавливаясь, для того, чтобъ послушать своего товарища съ боле-напряженнымъ вниманіемъ, а этотъ по-прежнему суетился я дробилъ ногами, дополняя жестами рукъ и лица то, чего онъ, казалось, никакъ не могъ выразить отчетливо и понятно.

Предоставляю читателю вообразить все мое негодованіе. Дло шло обо мн, въ этомъ я не могъ сомнваться. Не усплъ появиться я въ город, никмъ-незнаемый, ничему-непричастный, ни въ чмъ невиновный, и вотъ уже уздная сплетня вплетаетъ меня въ какую-то подозрительную, можетъ-быть, даже просто въ скверную исторію, заставляетъ меня играть роль въ комедіи, въ драм, можетъ-быть, врне — въ фарс, въ пародіи, употребляетъ меня для развязки этой, вроятно, давно уже разъигравшейся комедіи, для конца которой не доставало только случайности, и этой случайностью суждено было стать моему любопытству, любопытству очень-извинительному для путешественника. Потомъ, пораздумавъ обо всемъ хорошенько, я не зналъ, смяться ли, или досадовать на такой случай, и изъ двухъ золъ выбралъ меньшее. Я принялся смяться и смялся, признаюсь, отъ души. Въ город меня не зналъ никто, я также не зналъ никого: пусть ихъ болтаютъ-себ, что хотятъ. Но, съ другой стороны, меня тревожила мысль, въ которой я не находилъ ничего забавнаго. Гнусная ложь, выдуманная ничтожною тварью, ложь, которая должна была обезславить, быть-можетъ, достойную женщину, невинную двушку, занесенную судьбою противъ ея воли въ нечистый омутъ уздной жизни… тутъ было отъ-чего прійдти въ негодованіе! На другой день, по утру, трактирный прислужникъ стоялъ у дверей моей комнаты съ сложенными на крестъ руками, съ свойственнымъ однимъ трактирнымъ прислужникамъ краснорчіемъ разсказывалъ мн обо всхъ таинствахъ узднаго города, не упуская при этомъ случа поразвдать кое-что и обо мн самомъ. Отъ него узналъ и, что въ дикомъ домик обитаетъ городничій, Иванъ Ивановичъ, вдовецъ и отецъ единственной дочери, Марьи Ивановны, что городничимъ вс были довольны, а что Марьей Ивановной, его дочкой, не вс были довольны, что женихамъ ея нтъ счета, и что вотъ и теперь сватаются за нее ихъ трое: смотритель училища, помощникъ окружнаго и военный офицеръ, почтмейстерскій племянникъ, и что, какъ кажется, побда останется за военнымъ. Отъ городничаго половой перешелъ къ другимъ не мене-значительнымъ лицамъ въ узд — къ исправнику, судь, предводителю, винному откупщику, почетному попечителю училища, и по поводу ихъ коснулся репутаціи городскихъ дамъ, причемъ глаза его съуживались, а ротъ кривился сладкой и многозначительной гримасой. Къ концу его разсказа я былъ уже хорошо ознакомленъ со всми дйствующими лицами моей правдивой исторіи.

Обращаясь къ героин этой исторіи, названной мною, какъ вы уже знаете, походною барышней, я начинаю ab ovo, съ ея родословной.

II.

Не was a mortal of the careless kind,
With no great lore for learning, or the learn’d.
Байронъ, ‘Донъ-Хуанъ’.

Высокой страсти не имя
Для звуковъ жизни не щадить,
Не могъ онъ ямба отъ хорея,
Какъ мы ни бились, отличитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ рыться не имлъ охоты
Въ хронологической пыли
Бытописанія земли…
Пушкинъ, ‘Евгеній Опгни’.

Иванъ Ивановичъ, городничій города К***, происходилъ отъ бдныхъ, но благородныхъ родителей, у которыхъ, къ счастію ихъ, онъ былъ одинъ. Тридцать душъ въ одной изъ степныхъ губерній составляли все ихъ имущество. Трудно опредлить генерацію Каава Ивановича: судя по нмецкой фамиліи, надобно полагать, что предки его были выходцами изъ Польши или изъ Пруссіи, но когда они вышли и отъ-чего судьба не была къ нимъ благосклонна и не улыбнулась имъ, подобно многимъ другимъ, — эти обстоятельства покрыты были непроницаемымъ мракомъ. Врне что, что они оставалась бдными, но честными ремесленниками и предпочитали лучше довольствоваться немногимъ, лишь-бы оставить своимъ дтямъ доброе имя и любовь къ труду, чмъ пускаться въ открытое тогда для каждаго иностранца поприще интригъ и происковъ. Ддъ Ивана Ивановича, однакожъ, пріобрлъ дворянство, которое дало потомъ право сыну его купить небольшой клочокъ земли, гд онъ и поселился, убгая мірскихъ треволненій. Въ этомъ-то крошечномъ помсть родился Иванъ Ивановичъ. Умная мать, также Нмка происхожденіемъ, сама занималась его воспитаніемъ и учила ребенка всему, что знала. Ребенокъ былъ одаренъ прекрасными способностями, но, избалованный доброю и нжною матерью, рано свыкся съ своеволіемъ и лностью. Семи лтъ, Ваня былъ уже отъявленнымъ шалуномъ, на котораго не дйствовали отцовскія угрозы и наказанія, отъ-того ли, что мать почти всегда умла оправдать въ глазахъ его своего любимца и облегчать наказаніе, если наказаніе было неизбжно, или отъ-того, что самъ отецъ не могъ быть слишкомъ-строгимъ къ своему сыну и смотрлъ иногда сквозь пальцы на его шалости, — отгадать трудно, врне, что отъ того и отъ другаго вмст. Ваня между-тмъ росъ, и надобно было серьёзно подумать о его будущности. Въ то время военная служба была единственною дорогою, какую могло избрать для службы бдное дворянство. Отцу посчастливилось записать Ваню въ одну изъ петербургскихъ военныхъ школъ, которыя за полвка предъ симъ, именно въ то время, когда Ваню повезли въ Петербургъ, были въ довольно-жалкомъ состояніи. Зимою 1800 года, Ваню повезли въ Петербургъ. Больной отецъ не могъ отвезти его самъ, да къ-тому же и средствъ его не достало бы на такое долгое путешествіе, а въ деревн присмотрть за хозяйствомъ было некому. Мальчика закутали въ нагольный тулупъ и, наградивъ родительскимъ благословеніемъ да пятирублевою ассигнаціею, вврили артельщику обоза гь рыбою, тянувшагося въ Петербургъ изъ Астрахани. Артельщикъ довезъ Ваню только до Москвы, гд почти-полумертваго сдалъ его на руки другому артельщику, собиравшемуся вслдъ за нимъ въ Петербургъ. Солянка ли и тухлая рыба, которыми кормили Ваню дорогою, или мшокъ съ пряниками, гостинцемъ матери на дорогу, которые Ваня сълъ въ одинъ день, только съ нимъ сдлались вдругъ сильные желудочные припадки. Къ довершенію несчастія, артельщику вздумалось лечать больного обыкновенными въ крестьянскомъ быту медицинскими средствами, водкой и квасомъ съ солью, что, безъ-сомннія, еще боле усилило болзнь. Къ-счастію, въ Москву подоспли еще во время, и стараніями какого-то человколюбиваго лекаря въ три недли Ваня поставленъ былъ на ноги. Въ Петербургъ привезли Ваяю уже весною. По просьб отца, переданной новому артельщику прежнимъ, Ваню надобно было доставить какому-то отставному сенатскому повытчику, старому сослуживцу отца, вмст съ письмомъ, въ которомъ тотъ просилъ его Христомъ-Богомъ отвести сына въ школу и представить тамъ начальству. Повытчика артельщикъ насилу отъискалъ гд-то у Выборгской-Заставы, у Самсонія, въ грязной, полуразвалившейся лачуг, гд. онъ занималъ небольшой уголъ. Артельщикъ нашелъ чиновника мертвецки-пьянымъ и не могъ отъ него добиться ни одного разумнаго слова. Онъ смотрлъ на него безчувственными, оловянными глазами и только помахивалъ рукою, прищелкивая иногда пальцами по галстуху и повторяя: ‘знаю… знаю…’ Артельщикъ отдалъ-было ему и письмо, которое тотъ долго не могъ поймать рукою, захватывая ею одинъ воздухъ. Артельщикъ былъ мужикъ умный и совстливый и не ршился поврить дитя пьяниц. Онъ взялъ у него письмо, прочиталъ его и тутъ же упросилъ хозяйку лачуги, солдатку Лукинишну, свезти барченка въ школу на Петербургскую-Сторону, и даже не задумался пожертвовать для этого кровнымъ цлковымь.

Да другой день, Лукинишна представила грязнаго, неумытаго, всего въ лохмотьяхъ Ваню въ школу. Начальникъ школы или ‘набольшій’, какъ называла его Лукинишна, былъ въ этотъ день не въ дух не разсудилъ сдлать бдному мальчику лучшаго пріема, какъ назвать его медвжонкомъ, порядочно подрать за вихоръ и въ-добавокъ объяснить, что отпоретъ его, если онъ въ школ будетъ ходить такимъ же замарашкой. Бдный Ваня стоялъ, какъ ошеломленный, дрожалъ, какъ въ лихорадк и долго крпился, но наконецъ не выдержалъ и зарыдалъ. Это еще боле разсердило набольшаго. Онъ далъ Ван тумака и закричалъ служителя, который въ ту же минуту выскочилъ изъ передней и вытянулся передъ нимъ, будто проглотилъ шомполъ. На бду Вани, Лукинишна, которая до-сихъ-поръ будучи безмолвною свидтельницею всего происходившаго, стояла у двери и утирала кулакомъ славы, ршилась вступиться за Ваню и бросилась въ ноги строгому начальнику, сказавъ: ‘Ужь не прикажи, батюшка, ваше превосходительство, бить-то малаго… въ чемъ же онъ провинился передъ тобой?’ Начальникъ весь побагровлъ и тутъ же приказалъ людямъ выгнать бабу въ три-шеи, что и было исполнено ими въ буквальномъ смысл. Ваню отвели въ другую комнату, гд тотчасъ же остригли страшно-тупыми ножницами я одли въ форменное платье. Деньги, зашитыя въ мшечекъ, вмст съ золотымъ образкомъ, благословеніемъ матери, конфисковали. Никто бы, даже сами отецъ и мать, не узнали теперь своего живаго, рзваго и веселаго Вани. Жалко было смотрть на этаго куцаго, тщедушнаго мальчика съ остриженными подъ гребенку волосами. Онъ барахтался, какъ въ мшк, въ длинномъ двубортномъ сюртук свтло-зеленаго цвта. Высокій воротникъ давилъ ему шею, рзалъ подбородокъ, онъ едва могъ передвигать ноги, стиснутыя, какъ лубками, узкими и толстыми панталонами…

Въ такомъ-то вид явился Ваня въ рекреаціонную залу, откуда едва издали доходилъ до его слуха страшный гулъ. Въ безконечно-длинной и смрадной зал, прокопченной копотью лампъ, куда едва проникалъ свтъ сквозь тусклыя зеленыя стекла окошекъ, бгали, шумли, кричали сотня грязныхъ, оборванныхъ мальчишекъ зврообразной наружности. Посредин залы ходилъ высокій дтина съ обнаженнымъ тесакомъ въ рукахъ, которымъ онъ стучалъ по полу, сопровождая эти удары громкимъ крикомъ ти-ше! отъ-чего гулъ и шумъ на минуту утихали. На грязномъ полу, подл стнъ, и на лавкахъ, въ амбразурахъ окошекъ, лежали въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ т, которые предпочитали крпкій сонъ мирному бодрствованію. Одни стригли другимъ волосы, другіе сидли, поджавъ ноги и зашивали изорванное свое платье. Отъ страшной бготни густая пыль поднималась въ зал. Нельзя было разслышать ни одного слова въ этомъ хаосъ криковъ, восклицаній, плача, псень, и только звонокъ, сзывавшій въ классы, къ обду, или на ученье, могъ возстановить на время тишину и порядокъ.

Не усплъ показаться Ваня въ зал, какъ уже шумная ватага бросилась къ нему и окружила его съ каннибальскими криками: ‘Новенькій, новенькій!’ Каждый спрашивалъ у него фамилію и еще находилъ удовольствіе спрашивать неоднократно, забавляясь смущеніемъ новичка. Ваня едва успвалъ отвчать на вс вопросы. У него зарябило въ глазахъ, онъ не зналъ, что отвчать, и безпрестанно путался въ отвтахъ, что возбуждало громкій, единодушный смхъ. Высокій дтина, который такъ грозно и шумно расхаживалъ по зал, также подошелъ къ вену и спросилъ его фамилію. ‘Какъ тебя зовутъ?’ сказалъ онъ ему густымъ басомъ, перекачиваясь съ нога на ногу.— ‘Иваномъ’ отвчалъ нашъ бдняжка. ‘Экій колпакъ!’ сказало страшилище, щелкнувъ его въ носъ: ‘Фамилія твоя какъ?’ Фатальный щелчокъ, отъ котораго у Вани пошла, кровь изъ носа, былъ сигналомъ для новыхъ пытокъ и истязаній. Его начали щипать, толкать, щелкать, дергать за фалды, и Богъ-знаетъ когда и чмъ окончились бы эти мученія, еслибъ не раздался звонокъ. Вслдъ за нимъ послышались учащенные удары о полъ и громкій крикъ, приказывавшій строиться. На этотъ голосъ, какъ на голосъ судной трубы, отвчали тысячи новыхъ криковъ: ‘строиться, строиться!’ и все, что ни было въ зал, пришло въ то судорожное, хаотическое движеніе, изъ котораго долженъ былъ образоваться порядокъ. Въ-самомъ-дл, скоро вся нестройная масса образовала изъ себя фронтъ, окаймившій всю длинную стну залы. Воцарилось мертвое молчаніе, прерываемое на этотъ разъ глухимъ всхлипываніемъ нашего бднаго новичка, начинавшаго свой школьный терновый путь.

Но такъ-какъ на свт нтъ столь тяжелаго положенія, къ которому бы нельзя было привыкнуть, то и нашъ Ваня, покоряясь печальной необходимости, скоро свыкся съ своей жизнію. Позорное въ общемъ мнніи прозвище новенькаго было съ него снято и онъ уже считалъ себя въ прав сдлаться самому тираномъ другихъ новенькихъ. Сначала его щипали и били, теперь онъ, въ свою очередь, начиналъ щипать и бить другихъ, и, надо признаться, превзошелъ скоро въ этомъ ремесл своихъ сверстниковъ. Натура взяла свое, и прежній деревенскій шалунъ становился шалуномъ школьнымъ — самымъ несноснымъ изъ всхъ шалуновъ въ мір. Прошли для него эти длинныя, безсонныя ночи, которыя онъ выплакивалъ напролетъ, прошли эти дни гоненій, дни, начинавшіеся и оканчивавшіеся слезами, и замнились ночами съ безмятежно-крпкимъ сномъ, веселыми днями безъ работы и безъ заботы. Въ классахъ ему совершенно-нечего было длать. Приготовленный довольно-хорошо дома, онъ могъ считать себя профессоромъ между неучами нижняго, послдняго класса, куда его посадили, и гд большая половина остановилась на складахъ азбуки и на нумераціи. По-французски онъ немного даже болталъ, и это обстоятельство давало ему важное преимущество передъ товарищами не только своего, но и всхъ другихъ классовъ, гд вообще языкознаніе не выходило изъ пеленокъ. Французскій учитель, попавшій по прихоти случая чуть не изъ парижскихъ дворниковъ въ наставники россійскаго юношества, отличая познанія Вани, сдлалъ его своимъ репетиторомъ, и, спустя мсяцъ посл поступленія своего въ школу, нашъ Ваня уже пресерьёзно выслушивалъ уроки другихъ и преисправно надлялъ палями тхъ, кто не откупался отъ нихъ пирогами и булками. Такая прыть обратила на Ваню вниманіе инспектора классовъ и даже снискала ему отъ него нкоторое покровительство. Въ Ван открылась какая-то разрушительная способность, — та способность истребленія, которая переходитъ въ страсть и не даетъ рзвому шалуну покоя ни днемъ, ни ночью. Замучить тирански бдное попавшееся ему животное, напакостить что-нибудь товарищу, побить и праваго и виноватаго, столкнуть съ крутой лстницы пьянаго дядьку, и столкнуть такимъ-образомъ, чтобъ тотъ остался безъ глаза или безъ носа,— было для Вани дломъ весьма-обыкновеннымъ. И въ-самомъ-дл, никто изъ его товарищей не былъ такъ изобртателенъ въ мученіяхъ, ожидавшихъ пойманную крысу, никто такъ ловко не подбивалъ крыла голубю, никто такъ искусно не снималъ птичьихъ гнздъ и не терзалъ еще неоперивишхся птенцовъ, какъ нашъ степной шалунъ. Эти отрицательныя достоинства, въ которыхъ отчасти обнаруживалось умственное превосходство его передъ другими, привлекали къ нему множество поклонниковъ и послдователей, и Ваня скоро сдлался начальникомъ шайки маленькихъ браконьеровъ, для которыхъ не было ничего невозможнаго въ дл шалости. Въ изобртеніи игръ и забавъ, Ваня былъ неистощимъ — и, надобно сказать правду, вс изобртенія его носили какой-то отпечатокъ оригинальности, чтобъ не сказать мысля, и удивляли своей компликаціею. Задумывалъ ли онъ завести почтовую станцію — и въ ту же минусу дюжины три троекъ являлись къ его услугамъ. Откуда бралось возжей, постромокъ, упряжи! Страшнымъ топотомъ оглашались тогда своды рекреаціонной залы и окружавшія ее галереи. Вс эти тройки неслись во весь опоръ, и первою удалою тройкою управлялъ Ваня. Крики и гики, отъ которыхъ дрожали стекла, удары кнутомъ, сыпавшіеся на пристяжныхъ (въ пристяжку обыкновенно шли новенькія), фырканье и ржаніе коней, или тхъ, которые на этотъ разъ представляли ихъ собою,— все это смшивалось въ одинъ неясный гулъ, способный заглушить барабанъ. Приходило ли Ван въ голову сдлаться генераломъ, и въ минуту на зовъ его собиралась армія — пхота, кавалерія, артиллерія. Ваня, весь въ бумажныхъ звздахъ, крестахъ и лентахъ, въ треугольной, изъ сахарной бумаги, и надтой на бровь шляп, верхомъ на здоровомъ и росломъ новичк, гордо вызжалъ передъ ряды, окруженный пестрою свитою адъютантовъ. Барабанщики били ему честь въ табуреты, привязанные на манер барабановъ, музыканты сурнили въ бумажныя трубы, войско привтствовало его радостнымъ крикомъ, начальники подавали рапорты, трубили кавалерійскіе трубачи, громкими залпами привтствовала его артиллерія. Потомъ войска проходили мимо Вани церемоніальнымъ маршемъ, Ваня хвалилъ солдатъ и громко бранилъ начальниковъ. Въ другой разъ, Ваня длался разбойничьимъ атаманомъ, набиралъ шайку отчаянныхъ головорзовъ и выходилъ см ними на опасный промыселъ — обыкновенно въ кухню или въ буфетъ, гд уже и производилось страшное опустошеніе всего съдомаго. Ни одна изъ такихъ игръ не обходилась безъ бды, за которою слдовало наказаніе: пристяжные подбивали себ глаза, кавалерія нердко спотыкалась и получала шишки на лбу, отчаяннаго мародера иногда неловко задвалъ уполовникъ повара, другаго брали въ плнъ и представляли въ синедріонъ, въ камеру дежурнаго начальника, откуда рдкому удавалось возвращаться безъ іероглифовъ на той части тла, для которой до-сихъ-поръ не выдумано печатнаго названія. Все это,впрочемъ, было ни по чемъ, и такъ-какъ force de forger on devient forgeron, то и Ваня, отъ частыхъ посщеній синедріона, сдлался совершенно-равнодушнымъ, если не нечувствительнымъ, къ орудіямъ пытокъ и истязаній. Я уже говорилъ, что никто не былъ такимъ тираномъ новенькихъ, какъ Ваня. Забывъ о собственномъ уничиженіи и о тхъ гоненіяхъ, которымъ подвергался онъ, бывши новенькимъ, въ противность всмъ разумнымъ убжденіямъ, которыя, какъ кажется, и не приходили ему въ голову, онъ находилъ какое-то зврское удовольствіе терзать и мучить несчастныя существа, оторванныя отъ тихаго домашняго крова и брошенныя въ дикій, чуждый имъ міръ, въ сообщество каннибаловъ, одно имя Вани заставляло трепетать каждаго новенькаго, и — Боже мой, цною какихъ слезъ и мученій окупалось имъ звакомство съ тираномъ! Пинки и побои находилъ Ваня слишкомъ-обыкновенными: жертвы его свыкались съ ними, какъ съ насущнымъ хлбомъ. Изобртательность его прибгала къ другимъ, боле-утонченнымъ средствамъ. Одинъ разъ онъ посылалъ новичка въ лавочку купить ему на гривенникъ пол-фунта фортификаціи и восьмушку алгебры — и ожесточенный этими старыми и давно-знакомыми шутками лавочникъ предавалъ невиннаго покупателя въ руки правосудія, откуда трудно было вырваться безъ раздлки, Въ другой разъ, Ваня посылалъ куда-нибудь новичка съ запискою и бдный новичокъ, согласно указаніямъ, попадалъ въ квартиру сердитаго начальника, который, не доискиваясь причинъ, тутъ же производилъ ему судъ и расправу. Даже ночью не давалъ Ваня покою своимъ жертвамъ, привязывалъ ихъ, сонныхъ, къ кроватямъ, или искусно развинчивалъ ножки этихъ кроватей, такъ-что он поворачивались на одну сторону и бдныя жертвы падали на полъ и иногда ушибались до крови. Суеврныхъ и боязливыхъ онъ пугалъ привидніями и страшилищами, для чего костюмировался чортомъ, бралъ въ зубы горячій уголь, а страшную маску натиралъ фосфоромъ. Послдствія такихъ выдумокъ бывали иногда весьма-серьёзны, и испуганнаго новичка относили замертво въ лазаретъ, гд еще счастье его, если онъ отдлывался одною горячкою.

Между-тмъ шли годы, но наука и познанія Вани не подвигались ни на йоту. Большую часть учителей онъ дурачилъ немилосердымъ образомъ, и т, наконецъ, отступились отъ него, ради собственнаго спокойствія. Отъ строгихъ же учителей, которымъ было ни-по-чемъ собственное спокойствіе, онъ умлъ отдлываться особеннымъ, одному ему свойственнымъ, образомъ, т. е. залзалъ въ ящикъ конторки или подъ задній столъ, гд предавался крепкому и безмятежному сну, или принималъ въ стакан воды порцію зеленаго солдатскаго табаку, отъ-чего съ нимъ длалась рвота и головокруженіе, отворявшія ему дверь въ лазаретъ. Такимъ-образомъ тратились у Вани и пропадали постепенно т способности, какими наградила его природа, пока, наконецъ совсмъ не заглохли. Можно сказать, что эти способности изъ умственныхъ длались у него механическими, ремесленными. Во всемъ заведеніи не было боле искуснаго механика и ремесленника, никто съ такимъ совершенствомъ не длалъ барабановъ, мышеловокъ, капкановъ для крысъ, не клеилъ картонныхъ домиковъ для мухъ, не устраивалъ клтокъ для воробьевъ, какъ Ваня, никто не перенималъ скоро новаго марша или барабаннаго похода, никто не умлъ такъ искусно подражать голосомъ малому оркестру военной музыки и мшать хрипящіе внуки тромбона съ трелью флейты или англійскаго рожика и глухой дроби маленькаго китайскаго барабана съ громомъ тамъ-тама и звономъ мдныхъ тарелокъ и треугольниковъ. Эти музыкальныя способности были въ Ван удивительны, и казалось ему стоило только услышать любую музыкальную пьесу, чтобъ разъиграть ее потомъ на своемъ язык безъ всякаго фальша. На барабан онъ билъ въ совершенств, а на труб не уступалъ штаб-горнисту. Ружьемъ онъ дйствовалъ, какъ артистъ, въ цломъ заведеніи не нашли бы лучшаго флигельмана…

Восемь лтъ прошло такимъ образомъ для Вани,— и какъ зачерствли и огрубли въ эти восемь лтъ сердце и чувства его! Такая метаморфоза показалась бы невроятною тому, кто не знаетъ всей силы привычки и вліянія, производимаго на человка тмъ обществомъ, въ которомъ онъ находится. А между-тмъ, въ то же время, въ убогой деревн, за тысячу слишкомъ верстъ отъ Петербурга, билась по немъ два сердца, — сердца нжно любившихъ его отца и матери. Старички только и думали, что о немъ, о своемъ дорогомъ Ван, молились за него утромъ и вечеромъ, строили въ воображеніи своемъ воздушные замки, въ которыхъ царилъ ихъ Ваня — красавецъ, умный, образованный. Родительская любовь ихъ не щадила никакихъ красокъ, никакихъ цвтовъ воображенія, которыми мысленно убирали они своего любимца сына. ‘Что-то онъ теперь подлываетъ, мой милый?’ говорила старушка-мать, покачивая посдвшею головою. ‘Думаетъ ли онъ объ насъ?.. Когда-то милосердый Богъ приведетъ увидть его, роднаго! То-то, чай, выучился-то всему, чай ужь и по-французски говоритъ, какъ большой’. Старикъ-отецъ не отвчалъ ничего и только улыбался сквозь слезы, — улыбался тою праведною улыбкой спокойной старости, въ которой смерть мирится съ жизнію и горе съ радостію. Давно уже старики собирались послать къ Ван о себ всточку, ждали оказіи послать письмо,— но оказія не приходила. Три года назадъ тому, они и послали къ Ван письмо съ какой-то богомольной старушкою, отправлявшеюся въ Соловецкій-Монастырь, — но отвта не могли дождаться цлые три года, и уже перестали ждать его, полагая, что старушка гд-нибудь умерла дорогою и письмо ихъ затерялось. До Вани, однакожъ, дошло это письмо — черезъ годъ. Богомольная старушка сама отъискала Ваню, сама отдала ему письмо. Ваня распечаталъ письмо, съ трудомъ прочиталъ его, и бросилъ, и уже никогда посл того не вспоминалъ объ этомъ письм, такъ точно, какъ не вспоминалъ никогда объ отц и о матери. Когда ему было думать о нихъ, да и что могло напомнить ему о нихъ! Никакая серьёзная мысль не приходила никогда въ голову Вав. Какъ Божьи птицы, которыя ни жнутъ, ни сютъ, а сыты и счастливы, такъ и Ваня былъ счастливъ. Онъ ни разу не подумалъ о своей будущности. Онъ видлъ, что товарищи его выходили, длались людьми чиновными и прізжали потомъ въ школу показаться и блеснуть. Онъ видлъ ихъ такъ же довольными, веселыми и счастливыми, какъ были они довольны, веселы и счастливы въ школ. Ему казалось, что весь вкъ, вся жизнь его, пройдетъ въ такомъ же ничмъ невозмутимомъ спокойствіи. Въ письм отца и матери ничто не говорило ему знакомымъ языкомъ,— ничто въ немъ не расшевеливало его огрубвшаго сердца.

Старики, по обыкновенію, посылали ему навки ненарушимое ихъ родительское благословеніе, просили его молиться Богу и прибтгать къ Нему въ каждомъ случа, умоляли его учиться хорошенько, вести себя благонравно, быть послушнымъ и почтительнымъ къ старшимъ и къ начальникамъ, убгать дурныхъ товарищей. Обо всемъ этомъ Ваня слыхалъ когда-то отъ нихъ и самъ, и теперь, правда, говорилъ ему о томъ же самомъ священникъ, — но все это было и старо и скучно!

Въ эти восемь лтъ пребыванія своего въ школ, Ваня добрался до одного класса, имвшаго странную судьбу и назначеніе. Кто однажды попадалъ въ этотъ классъ, тотъ уже не долженъ былъ оставлять его. Онъ заключалъ въ себ отъявленныхъ шалуновъ и лнивцевъ, на которыхъ не дйствовали никакія угрозы и наказанія,— страшилищей, бичей и язвы всего заведенія. Названіе седьмовца (классъ, видно, назывался по счету седьмымъ), однозначило съ названіемъ школьнаго старика, ветерана, и давало какое-то право, узаконенное давностію и преданіемъ, не учиться ничему и ждать вожделннаго выпуска. Выпуски изъ этого класса не были ежегодными, какъ въ старшихъ классахъ, но зависли отъ обстоятельствъ. Начальство школы было или слишкомъ-сострадательно, или слишкомъ-боязливо, т. е. не хотло продавать свой дешевый товаръ лицомъ, и сбывало его подъ шумокъ суматохи. Еще три года пришлось ждать Ван выпуска, о которомъ онъ, впрочемъ, мало думалъ.

Наступилъ одиннадцатый годъ — годъ томительныхъ ожиданій, предвозвстникъ кровавой брани, начавшейся на при-нманскомъ рубеж Россіи и окончившейся подъ стнами Парижа. Правительство занято было огромными военными приготовленіями. Армія приказано было укомплектовывать солдатами и офицерами. Судьбу Вани ршило это смутное время: онъ попалъ какъ-то прапорщикомъ въ одинъ изъ новыхъ армейскихъ полковъ, формировавшихся въ окрестностяхъ Москвы. Ему уже было двадцать-три года, и потому офицеръ вышелъ изъ него бравый. Его обмундировали, привели къ присяг и изъ церкви посадили прямо на почтовую ямскую телегу.

Черезъ нсколько дней по отъзд Вани, пришло въ школу адресованное на его имя письмо, въ которомъ одна изъ родственницъ съ матерней стороны увдомляла его о кончин его родителей. Письмо это такъ и пропало, и Ваня узналъ о своемъ сиротств спустя три года, по возвращеніи съ полкомъ изъ-за границы.

Теперь изъ Вани уже сдлался Иванъ Ивановичъ. Дивное вліяніе оказала на него эта свобода, о которой онъ имлъ самое превратное понятіе. Странною и новою показалась ему жизнь, которую сначала онъ думалъ мрять школьною мркою, потому-что отъ школы оставалось еще въ немъ много свжихъ воспоминаній, Труды, заботы, лишенія, нужду, — вотъ, что увидлъ онъ въ жизни. Темная, неясная мысль о будущемъ впервые блеснула блудящимъ огонькомъ въ ум его. Когда онъ увидлъ, что на свт можно умереть съ голода, когда онъ познакомился съ эгоизмомъ людей, когда, наконецъ, убдился, что одни только познанія и трудъ могли обезпечить ему его будущность, то ему стало стыдно самого-себя. Что онъ? чмъ былъ онъ? Послдній мастеровой, и — нищій имлъ боле противъ него права на людское участіе… Тутъ только принимался онъ благодарить судьбу, которая сдлала для него такъ много,— съ признательностью вспоминалъ онъ тутъ школьныхъ своихъ начальниковъ, которые были такъ снисходительны къ его грубымъ шалостямъ, къ его невжеству… Чего-чего не далъ бы он теперь, еслибъ могъ воротить два-три года, и выучиться тому, чему учились другіе, чему и онъ долженъ былъ учиться въ то время! Искусству жить малыми средствами научила его нужда. Жалованья было всего триста рублей, и изъ этого жалованья онъ долженъ быть сытъ и одтъ. Иванъ Ивановичъ умлъ оборотиться и съ этимъ жалованьемъ. Къ избытку онъ не привыкъ и въ школ,— а тутъ по невол должно было довольствоваться малымъ. Поутру онъ завтракалъ кускомъ хлба съ молокомъ,— если только можно было найдти молока,— солдатскія щи, немного приправленныя кашеваромъ, въ полдень и вечеръ, составляли его неприхотливый обдъ и ужинъ. О забавахъ и ‘кутеж’, къ которымъ пристрастны были его армейскіе товарищи, въ то время нечего было и думать. Офицеры были заняты цлый день, съ утра до вечера: они учили ружьемъ новобранцевъ, прилаживали имъ аммуницію, занимали ихъ стрльбою въ цль. О разныхъ тонкостяхъ строевой службы не было и помина. Думали только о тем, чтобъ солдатъ умлъ ходить въ ногу, равняться въ фронт, зарядить ружье да покрпче взять имъ на-руку. Иванъ Ивановичъ исправлялъ свою обязанность съ особеннымъ усердіемъ и усплъ обратить на себя вниманіе своего генерала.

Открылась кампанія, знаменитая кампанія двнадцатаго года. Первый свистъ пули, первый гулъ ядра услышалъ нашъ Ваня въ бородинскомъ сраженіи: Одного такого сраженія достаточно было, чтобъ изъ новобранца и рекрута сдлать стараго обстрленнаго солдата. Смерть, во всхъ ея ужасахъ, стояла тутъ такъ близко, что нельзя было не познакомиться съ нею и не сдлаться къ ней равнодушнымъ. Счастіе, однакожь, сохранило Ваню: Изъ двухдневной битвы онъ вышелъ цлъ и невредимъ. Кругомъ его люди падали, какъ колосья. Еще въ начал сраженія одинъ изъ его товарищей, съ которымъ онъ разговаривалъ, упалъ прямо къ нему на руки съ раздробленнымъ черепомъ. Свжій мозгъ брызнулъ Ван въ лицо и залпилъ глаза. Онъ едва усплъ обтереться, а тутъ еще полковникъ командуетъ ‘Смирно!’ а впереди, взввая густые клубы пыли, несется на нихъ туча кавалерійской колонны,— сверкнули выстрлы, мелкою дробью посыпался бглый огонь, и справа и слва отъ него валятся люди, и опятъ смерть, все та же неумолимая смерть во всхъ ей измняющихся образахъ. Съ какой теплотой и жаромъ благодарилъ Ваня Бога за свое чудесное избавленіе!.. Голубой сводъ неба, усянный тысячью звзд, накрывалъ остатки враждующихъ. Кругомъ пылали костры бивуаковъ, раздавались стоны умирающихъ, слышались оклики часовыхъ, и изрдка оглашалъ воздухъ отдаленный выстрлъ. Тепла и удушлива была эта послдняя для многихъ ночь 26 августа. Въ первый разъ подумалъ тутъ Ваня, что, можетъ-быть, молитвамъ отца и матери обязанъ онъ своимъ спасеніемъ,— онъ, такъ рдко думавшій о Бог, еще рже прибгавшій къ Нему съ молитвою. И онъ молился за нихъ теперь съ тою горячностью, какую только можетъ дать внезапно-пробужденное религіозное чувство и вра, для которой нтъ ни сомнній, ни разсужденій. Крпко и сладко уснулъ онъ посл этой молитвы.

Къ весн тринадцатаго года войска наши были уже за границею. Много лишеній и бдствій досталось на ихъ долю, но увренность въ побд, поддерживаемая постоянно-наступательнымъ движеніемъ, подавала имъ силъ и отваги. Подъ-часъ бывало и холодно, и голодно, но солдатъ забывалъ и холодъ и голодъ. Онъ вытерплъ уже такъ много… Впереди ждали его достатокъ и слава новыхъ побдъ.— На неудачи и пораженія онъ не разсчитывалъ. Во всей Германіи Русскихъ принимали, какъ гостей, какъ освободителей. Походъ этотъ былъ скоре тріумфальнымъ шествіемъ. Правда, прерывалось иногда это шествіе кровавыми битвами, въ которыхъ Наполеонъ являлся могучимъ противникомъ, но споръ съ нимъ уже становился неравнымъ, и его союзники оставляли его вслдъ за каждою его новою неудачею. Въ стнахъ Парижа заключалась судьба великаго человка. 14 марта 1814 года русскій солдатъ вступалъ въ этотъ Парижъ побдителемъ.

Оставимъ ходъ происшествій и займемся нашимъ героемъ. Передъ вступленіемъ въ Парижъ, онъ былъ уже штабс-капитаномъ и ротнымъ командиромъ съ двумя крестиками въ петличк. Въ Париж вы бы не узнали его, да и кто бы, — желаю спросить — узналъ его, неуклюжаго, грубаго, неловкаго въ этомъ франт, котораго указали бы вамъ въ Тюильрискомъ-Саду или въ кофейняхъ Пале-Руаяля? На немъ черный фракъ съ высокой таліей, съ длинными и узкими фалдами, на немъ высокое жабо и манишка съ безчисленными складками, — шляпа временъ реставраціи, въ рукахъ его хлыстикъ, въ карман кошелекъ туго-набитый золотомъ.

Такому-то чудному превращенію подвергся Ваня, попавшій въ Парижъ, какъ Аннибалъ въ Капую. Едва пахнулъ обольстительный воздухъ Парижа, какъ уже забыто было все: и пожаръ Москвы, и ужасы березинской переправы, и титаническія трехдневныя битвы. Все, что могло быть приманчиваго и обольстительнаго въ жизни, предлагало тутъ каждому свои услуги. Страсть шумно покутить, пожить на распашку, поставить ребромъ послднюю копейку, развернуласъ тутъ со всею энергіей. Деньги лились ркой, и никто не жаллъ о нихъ. Рулетка, вино и женщины страшно опустошали кошельки и здоровье. Бдняки тянулись вслдъ за богачами и не уступали имъ ни въ чемъ, покуда доставало послднихъ средствъ. Съ ранняго утра являлись они изъ отдаленныхъ предмстій, изъ окрестныхъ деревень, и разсивались по кофейнямъ, рестораціямъ и публичнымъ садамъ, или шумно хозяйничали у какой-нибудь мадамъ Жермансе или Александръ, въ Улиц-Ришльё, и у другихъ дамъ, имена которыхъ сохранитъ на долго исторія филантропіи. Даже и неприхотливый солдатъ бралъ свою дозу наслажденія въ неистощимой сокровищниц Парижа. Онъ, неблагодарный, забывалъ о родныхъ щахъ и каш за стаканомъ дешеваго бордо, за вкуснымъ пирогомъ съ яблоками, который подавала ему услужливая хозяйка, живая, веселая, соблазнительная. Глядя на искрометные черные глаза ея, на обаятельную, лукавую улыбку, невольно вспоминалъ онъ и о своей екл Карповн съ перевязанными грудями, вчно-неугомонной, вчно-бранчивой,— и брало его раздумье, и грустно качалъ онъ головою, и еще съ большимъ увлеченіемъ всматривался онъ въ черные глаза, въ обаятельную улыбку…

Наконецъ, пришло время оставить Парижъ и возвратиться на родину. Тутъ-то пошла суета! Явились ростовщики, кредиторы. На бду вдругъ пришла страсть жениться, отъ просьбъ и рапортовъ по этому поводу не было отбоя. Лукавыя Француженки увреніямъ въ вчной любви какъ-то не врили, и требовали отъ своихъ поклонниковъ боле-положительныхъ доказательствъ,— доказательствъ законныхъ и неоспоримыхъ. Латинскій-Кварталъ и модные магазины осиротли. За арміей потянулся длинный обозъ съ перинами, съ шляпками, съ картонками, изъ телегъ и бричекъ высовывались женскія головки,— головки, правда, уже не первой свжести и немного-подержанныя, но все-таки французскія, грёзовскія головки. Куда ни обернулись бы, везд слышался французскій языкъ, порой достигала до вашего слуха и псня Беранже или Марсильянка и a ira, воспваемыя поручикомъ въ угоду поручиц.

Но всю эту французовщину заглушала иногда веселая хоровая псня полковыхъ псенниковъ, какая-нибудь ‘Во лузяхъ’, далеко разносившаяся по окрестности и еще издалека вызывавшая оглушеннаго ея звуками французскаго блузника. И слушалъ, оставивъ плугъ, эту псню блузникъ, и. слышались ему въ этой псн одинъ разъ рыданіе и стонъ, и содрогался онъ въ другой разъ отъ дружнаго громоваго крика, въ которомъ противъ воли высказывалась вся мощь народа, вс надежды его и радости, и жадно присматривался онъ къ этимъ покрытымъ сдою пылью лицамъ солдатъ, и къ этимъ скокамъ и жестамъ запвалы, и долго потомъ отзывались въ ушахъ его и присвистъ, и затянутая безъ конца дребезжащая трель, и звонкій ударъ въ бубенъ, и вторившій ему глухой стукъ барабана….

Къ чести нашего героя, онъ не пошелъ по слдамъ своихъ сослуживцевъ, не подавалъ рапорта о позволеніи вступить въ законный бракъ. Этому подвигу помшало, на его счастіе, одно непредвиднное обстоятельство, о которомъ зналъ только онъ, да полковой штаб-лекарь, и о которомъ мы не считаемъ нужнымъ доводить до свднія вашихъ читателей. Его успла завлечь въ свои сти одна цвточница, свженькая, какъ цвты, которые продавала. Цною клятвъ и увреній въ любви, а еще боле цною золота, ему удалось снискать ея расположеніе, которое скоро превратилось въ довольно-тсное знакомство и которое могло бы повести къ боле-ршительнымъ результатамъ, еслибъ не упомянутое мною выше обстоятельство.

Незамтно и весело пролетла безконечно-длинная дорога въ отечество. Каждый день приносилъ съ собою новыя впечатлнія, каждая днёвка новыя ощущенія и новыя радости. Дорогой, по обыкновенію, товарищи Вани развлекались картами: гнули углы на привалахъ, гнули на поход, на вьючныхъ лошадяхъ, везд, гд можно было загнуть карту. Иванъ Ивановичъ также предался ощущеніямъ игры, и счастье польстило ему на первый разъ: онъ рвалъ банкъ за банкомъ, и съумлъ остановиться во-время.

Наконецъ показались и берега Нмана. ‘Граница!.. Россія!.. Пришли!’ раздавалось со всхъ сторонъ. Время подходило уже къ осени. Съ живописныхъ береговъ Нмана смотрли солдаты на безконечный, разстилавшійся за ркой горизонтъ. Передъ ними по небу ходили свинцовыя тучи. Назади, за ними, все было свтло и радостно, все дышало ароматической теплотой поздняго лта.

— Ну, вотъ и Рассея! говорилъ кашеваръ, подбирая подъ себя полы шинели.

— Эхъ, назадъ бы, во Хранцію! замчалъ длинный гренадеръ съ сдыми усами.

— Нечего сказать: сторонка! куда насупротивъ нашей! отзывался другой.

— Ну, братцы, да я нмечина-то нешто, замчалъ самоувренно барабанщикъ.

— Да ужь теперь заговйся, братъ, хранцузскимъ винцомъ, да мамзелью. Скажи адью!

— Ишь ты, Мироновъ, и говорить-то по ихнему разучился. Забылъ, что ли, какъ хозяйка-то насъ учила! Скажи: адью, сель ву пле! продолжалъ кашеваръ съ ничмъ-невозмутимою флегмою.

Все эти замчанія и остроты, на который всегда такъ щедръ солдатскій юморъ, пересыпались громкимъ смхомъ.

Офицеры собирались въ кружокъ и также передавали другъ другу свои замчанія, также шутили и смялись. Таможенные чиновники и надсмотрщики увивались около полковаго обоза и любевичаля съ прекраснымъ поломъ, который, какъ извстно, весьма благосклоненъ къ таможеннымъ чиновникамъ и особенно къ тмъ, которые не заглядываютъ въ ихъ дорожные чемоданы…

III.

Адина. la slorja di Tristano,
uni cronaca d’amor.
Хоръ. Leggi, leggi.
Elisir d’mour.

Въ то время, на которомъ мы остановились, Иванъ Ивановичъ былъ уже типомъ браваго молодца, — типомъ, который нын переводится. Три года боевой жизни дали ему двадцатилтнюю опытность. Въ своемъ полку, Иванъ Ивановичъ считался душою общества. Искусный на вымыслы, весельчакъ, краснобай, онъ былъ любимъ всми, отъ старшихъ до младшихъ. Прогулка за-границею и жизнь въ Париж давали ему какой-то лоскъ, какую-то гордость и чувство собственнаго достоинства. Тогда вс кутили, ставили ребромъ послднюю копейку, проигрывались дочиста, но не унывали духомъ, не обращались съ горя къ ultime ratio — къ штофу съ водкою. Привольна и весела была въ то время жизнь! Помщикъ, у котораго квартировалъ Ваня, носилъ его, какъ говорится, на рукахъ, жена его и дочери были отъ него безъ ума. Разсказы о Наполеон, о битвахъ, а главное, о Париж, которымъ бредили во сн и на яву маменьки и дочки, запоемъ читавшія д’Арленкура и Дюкре-Дюмниля, эти разсказы его были неистощимы. Въ общемъ энтузіазм, съ какимъ везд встрчали храбрыхъ офицеровъ, имло свою долю и патріотическое чувство, на каждаго изъ военныхъ смотрли тогда, какъ на прямаго освободителя отечества. Въ столиц это чувство высказывалось ясне, но въ провинціи, особенно западной, гд стоялъ корпусъ, въ которомъ служилъ Иванъ Ивановичъ, чувство это не высказывалесь явственно. Польша въ это время праздновала свое возрожденіе. Она встрчала своихъ ветерановъ, безразсудно длившихъ всю славу и вс бдствія Наполеона, увлажившаго бдное ихъ отечество слезами и кровью. По этому поводу баламъ и забавамъ не было счету. Офицеры всего полка получали непремнныя приглашенія, и, надобно отдать имъ справедливость — умли вести себя прилично и благопристойно, сыпали французскими фразами, танцовали до упада и неутомимо волочились за панями и за паннами. Въ домахъ средней-руки они разъигрывали довольно-значительную роль, и не разъ красавица-панна отдавала имъ преимущество въ любви и въ танц передъ мстными волокитами, принадлежавшими, по-большой-части, къ мелкой шляхт, и у которыхъ за душой не было ни гроша. Въ бдныхъ семействахъ арендаторовъ и экономовъ, господа-офицеры царствовали самовластно и сводили съ ума и дочекъ и маменекъ. Въ бригадныхъ и полковыхъ штабахъ музыканты сурмили безъ умолка, балы смнялись обдами, пикниками и другими parties de plaisir. Было очень-весело…

Въ эту эпоху любви, волокитства и женитьбъ, и нашъ Иванъ Ивановичъ не могъ устоять. Крпко приглянулась ему молоденькая панна Констанція, дочь арендатора. Представьте себ семнадцатилтнюю двушку съ прелестнымъ личикомъ, какія вы встртите только въ Польш, съ тонкою таліей, съ вчной улыбкой на прелестныхъ, созданныхъ для поцалуя, губкахъ, живую, рзвую, говорливую. Воспитаніе ея ограничивалось начатками французскаго языка и ариметики, но природа вознаграждала этотъ недостатокъ другими достоинствами, которыя не всегда даетъ воспитаніе, и которыми отличаются польскія женщины, — этой граціозностью, которую вы могли подмтить въ каждомъ движеніи, этимъ натуральнымъ кокетствомъ, которое всасывается тамъ съ молокомъ матери и которое, по нашему мннію, необходимо для женщины, какъ для птицы воздухъ,— этой мягкостью всегда воспріимчиваго къ любви сердца, — добротою чистой, незлобной души, руководимой религіею. Констанція играла на клавесин, на гитар, пла, и при этомъ врно бы не уступила никому въ искусств рукодлья, въ знаніи хозяйственныхъ секретовъ, въ присмотр за кухнею. Вчно живая и дятельная, отъ пялецъ переходила она къ очагу, отъ очага въ кладовую, или на скотный дворъ и часто прямо отъ вертла длинненькіе и бленькіе ея пальчики ложилась на педали клавесина, и нжнымъ голоскомъ своимъ вторила она мазурк Домбровскаго или народной псн Нмцевича, которая знакомила ее съ родною исторіею. Отецъ ея, панъ Вержбовскій, старый легіонистъ, какимъ-то чудомъ возвратившійся изъ Сен-Доминго, принималъ у себя Ивана Ивановича со всмъ уваженіемъ, какого требовалъ капитанскій чинъ постояльца и отношенія мирнаго обывателя къ военнымъ властямъ. Армейская откровенность капитана понравилась старому ветерану, онъ подалъ ему руку, какъ товарищу, и просилъ его, по давнему старопольскому обычаю, считать его домъ своимъ.— ‘Гость въ домъ — Богъ въ домъ, капитане, говорили наши старики, и добрый Полякъ всегда радъ гостю. Хлбомъ моимъ не побрезгуешь, а за добрымъ желаніемъ съ моей стороны дла не станетъ. Милости просимъ, чмъ Богъ послалъ!’ И старикъ указывалъ на завтракъ, около котораго хлопотала панна Констанція, наливалъ первую рюмку водки и пилъ ее, по польскому обычаю, за здоровье гостя. — ‘Да ветчины, ветчины вели подать капитану, моя Костуся,— прошу отвдать ветчины, пане капитане! славная ветчина, отвдай хоть потому, что готовила ее моя панна цурка’. При этихъ словахъ, Констанція краснла и убгала, а Иванъ Ивановичъ съ галантерейной улыбкой принимался за ветчину и превозносилъ ее небесъ.

Въ первое время знакомства съ Вержбовскими, Иванъ Иванович былъ нечувствителенъ къ прелестямъ панны Констанціи. Балы и развлеченія, о которыхъ я говорилъ, требовали почти-безпрерывнаго присутствія его въ бригадномъ и полковомъ штабахъ, волокитства — неизбжныя послдствія этихъ баловъ, разнообразіе впечатлній, знакомство съ новыми лицами, наконецъ, слабое знаніе польскаго языка, который онъ только-что понималъ, — все это мшало ему сблизиться съ его прелестной хозяйкою и, слдственно, полюбить ее. Какъ-будто предчувствуя, что любовь эта не уйдетъ отъ него, онъ не торопился идти ей на встрчу, предоставляя времени и обстоятельствамъ сдлать все то, что отъ нихъ зависло. Все такъ и случилось, какъ онъ разсчитывалъ. Прошло время баловъ и свадебъ, и въ перспектив будущаго представлялся ротный дворъ, зимняя скука съ ея охотою и другими идиллическими наслажденіями, къ которымъ не оказывалъ большаго расположенія Иванъ Ивановичъ. Посщенія Ивана Ивановича въ дом Вержбовскаго становились более и боле частыми, и съ каждымъ новымъ посщеніемъ онъ уносилъ въ пустую свою квартиру какое-то отрадное чувство, которое обозначалось тмъ ясне, чмъ боле его привязывали къ себ добрые хозяева. Его начинала уже томить тоска одиночества. Сначала, это было простое желаніе поболтать съ кмъ-нибудь, и, какъ говорится, перелить изъ пустаго къ порожнее, потомъ онъ уже началъ находить удовольствіе въ этой болтовн, въ которой такое живое участіе принимала хорошенькая панна Констанція, наконецъ, ему уже было скучно, когда онъ не слыхалъ серебристаго голоска и звонкаго смха, когда не слышалъ около себя шелеста платья, не дышалъ той атмосферой, въ которой живетъ и вращается молодая двушка. Все это, наконецъ, привело его къ тому, что ему опротивла его квартира и онъ тогда только дышалъ свободно, когда оставлялъ ее. Въ квартир его, благодаря заботамъ деньщика Грошова, все было въ порядк, но ему казалось, что въ ней съ его отсутствіемъ все становилось вверхъ дномъ, что щи его, когда случалось ему сть ихъ дома, или пересолены, или недосолены, что жаркое пережарено, или недожарено, что даже будто-бы и самъ Грошовъ пьянствовалъ боле обыкновеннаго. Отъ этого Иванъ Ивановичъ всегда сердился и называлъ Грошова подлецомъ, на что Грошовъ, обыкновенно покорный и молчаливый, отвчалъ, собравъ напередъ въ голов своей вс аргументы и доказательства: ‘Какой же я подлецъ, ваше благородіе? и за что же я подлецъ? Водки, вотъ видитъ Богъ, другой день не бралъ, а въ щи, хоть присягнуть, не клалъ и щепотки соли. Отъ-чего жь имъ быть пересоленымъ? Эхъ, ваше благородіе, обиждаете вашего слугу ни за што, ни про што. Ужь кушали бы лучше у пана. Въ добрый часъ молвить, въ худой помолчать, — связались вы съ панами, не во гнвъ будь сказано вашей милости, не научатъ васъ они доброму!’ — Молчи, дурачина! обыкновенно говорилъ ему еще боле разсерженный Иванъ Ивановичъ:— я говорю теб, что пересолены щи, ну такъ и пусть будутъ пересолены!— ‘Ну, пусть ихъ будутъ пересолены’ продолжалъ съ обычною флегмою Грошовъ: ‘только ужь я не виноватъ: какъ угодно, ваше благородіе!’ Иванъ Ивановичъ любилъ Грошова, и ему всегда было жаль бднаго старика посл незаслуженной имъ побранки и нагоняя. Въ такомъ случа онъ брался за ложку, пробовалъ вкусныя щи, въ которыхъ и не слыхать было соли, и въ досад на самого-себя бралъ фуражку и шелъ къ пану Вержбовскому, не обращая вниманія на провожавшаго его Грошова, который долго смотрлъ ему вслдъ и потомъ безнадежно махалъ рукою, говоря: ‘ну, пошелъ!!’

Иванъ Ивановичъ уже любилъ, но не хотлъ сознаться въ этомъ передъ собою. Смшною казалась ему эта любовь, о которой до-сихъ-поръ онъ не имлъ понятія. Онъ будто стыдился ея, убгалъ, но, убгая, еще боле запутывался въ стяхъ ея. У пана Вержбовскаго онъ былъ какъ свой, и почти жилъ въ его дом. Констанція учила его по-польски, по Календарю и Опытной Кухарк — двумъ единственнымъ книгамъ, какія нашлись въ дом, и, нечего сказать, успхи ученика превосходили вс ожиданія миловидной наставницы. Въ первое время знакомства Иванъ Ивановичъ былъ весьма любезенъ съ Констанціей, занималъ ее, смшилъ анекдотами, показывалъ фокус-покусы, плъ, игралъ на гитар, декламировалъ. Потомъ, когда злодйка-любовь закралась въ его сердце, онъ сталъ скучне, задумчиве. Въ длинные вечера, его едва могли усадить за карты, за марьяжъ, который и прекращался посл двухъ-трехъ сдачь отъ необыкновенной разсянности Ивана Ивановича. Онъ сбивался въ счет, путалъ очки и заставлялъ обыгрывать себя по невол. ‘Съ капитаномъ играть нельзя’ говорилъ Вержбовскій, бросая на столъ карты: ‘капитанъ играетъ, какъ Турокъ. Поиграй-ка намъ лучше, да спой что-нибудь, Костуся!’ Тогда Констанція, какъ птичка, перепархивала отъ круглаго стола къ фортепьянамъ и начинала пть любимыя псня старика, отъ которыхъ у него навертывались на глазахъ слезы. То была или пснь нищаго-ветерана, возвратившагося на родину, у котораго злой сосдъ сжегъ хату, у котораго судьба отняла жену и дтей и оставила ему одну руку, чтобъ протягивать ее за милостыней,— или то была пснь Спартанки, жертвующей своимъ милымъ для отечества. Старикъ особенно любилъ т псни, которыя напоминали ему прошлое, и каждый разъ, когда Констанція начинала мазурку Косцюшки словами:

‘Нашъ Косцюшко добрый былъ,

Онъ Москалей славно билъ…’

онъ пожиналъ руку Ивана Ивановича и просилъ его не сердиться и извинить его, старика. ‘Билъ онъ васъ, за то и вы побили и полонили его подъ Мацйовицами’ прибавлялъ панъ Вержбовскій. ‘Сердиться тутъ, право, не за что. Вотъ и мы недавно дрались съ вами, панове, а теперь подружились и молимъ вмст Бога, чтобы Онъ далъ долгіе дни нашему общему молодому государю’. И въ-слдъ за тмъ старикъ снова принимался подтягивать псню, чему слдовалъ иногда и Иванъ Ивановичъ.

По воскресеньямъ и праздникамъ Иванъ Ивановичъ сопровождалъ двоихъ хозяевъ въ приходскій косцёлъ, отстоявшій отъ деревни въ пол-мили. Панна Констанція хала съ служанкою впереди на своей парной бричк съ краковскою упряжью, Иванъ Ивановичъ приглашалъ въ свою бричку, запряженную парой казанокъ, пана Вержбовскаго. По этому случаю, Грошевъ облекался въ неопредленнаго цвта армякъ и поярковую шляпу съ зеленымъ чахломъ и вооружался кнутомъ собственнаго изобртенія. Въ касцёл Иванъ Ивановичъ занималъ мсто въ сакристіи, откуда всего удобне могъ наслаждаться лицезрніемъ прекрасной панны Констанцы и другихъ мстныхъ красавицъ. Онъ всегда находилъ случай оказать ей множество мелкихъ услугъ, на какія была изобртательна его утонченная вжливость. Онъ подавалъ ей молитвенникъ, принималъ салопъ, если въ косцёл было слишкомъ жарко, при выход и при процессіяхъ очищалъ ей дорогу и весьма-ловко подсаживалъ въ бричку. Такая утонченная любовность и вниманіе къ нжному полу не могли оставаться незамченными, и старушки-маменьки, сосдки пана Вержбовскаго, начинали смотрть на нашего героя весьма-снисходительнымъ взглядомъ.

— Какого прекраснаго постояльца вы имете! говорила старику Вержбовскому, выходя въ косцёла, жена регента.

— Онъ долженъ бытъ порядочный человкъ, перерывала ее исправница, посматривая на пару гладкихъ казанокъ въ наборчатыхъ шлеяхъ.

— И Москаль,— скажите! замчала ея дочка, отцвтшая сентиментальная красавица и разборчивая невста.

— Гд же тамъ Москаль! отзывалась судьиня {Sedrina, жена судьи, судьина.

},— Курляндчикъ! Сейчасъ слышно по фамиліи.

— Что же вы не привезете его никогда къ намъ, пане Вержбовскій? говорила его сосдка-помщица, у которой было шесть нвстъ дочорой, седьмая племянница и восьмая воспитанница.

— Отъ бережетъ его для своей Костуси, говорилъ на ухо регенту чиновникъ трибунала, извстный въ околотк зоилъ и острякъ.

Вызжая съ своей дочерью въ гости, старикъ Вержбовскій приглашалъ иногда хать съ нимъ и Ивана Ивановича. Въ гостяхъ Иванъ Ивановичъ умлъ обворожить всхъ своей любезностью. Въ танцахъ онъ былъ главнымъ распорядителемъ, и въ мазурк шелъ въ первой пар съ самой хозяйкою, или съ ея дочкою, ловко пристукивалъ каблуками, еще ловче звнлъ шпорами, которыя имлъ привычку надватъ для танцевъ. И подлинно, въ мазурк нельзя было не любоваться на него. Казалось, танецъ проникалъ его до костей: все въ немъ шевелилось, все играло, все слдовало за тактомъ музыки. Подернуть во-время плечомъ, погладить бакенбарды (усовъ тогда не носили), Поправить волосы, или густо-накрахмаленные воротнички жабо, откинуть ногою какую-нибудь штуку, ловко стать на колни и обвести около себя восхищенную даму, поцаловатъ ея руку, — все это выполнялось Иваномъ Ивановичемъ съ рдкимъ совершенствомъ. Дамы выбирали его въ фигурахъ наперерывъ, говоръ одобренія сопровождалъ обыкновенно каждый сдланный имъ туръ, посл котораго онъ ловко перебрасывалъ даму на правую руку, охватывая ладонью тонкую талію, и кружился, кружился… Боже мой, какъ кружился! У старухъ захватывало духъ отъ радости, отъ восхищенія, старики глядя на него, такъ и порывались идти танцовать.— ‘Вотъ это хорошо, вотъ это по-старопольски, капитане! вотъ такъ, вотъ такъ!’ говорили они, притопывая ногами въ тактъ музык, и припвая мазуречки.

— Езусъ-Марія! ужь какъ онъ танцуетъ!— говорила не одна старушка, покачивая отъ наслажденія головою…

— Что вы хотите? Москаль! Москали способной народъ. Они все переймутъ отъ насъ, — увидите!— замчала ея сосдка пани Старостина, въ аршинномъ чепц и въ зеленыхъ очкахъ на носу.

Танцы, уже если они начинались, никогда не оканчивдлись раньше разсвта. Въ промежуткахъ между ними, Иванъ Ивановичъ занималъ дамъ фокус-покусами, или выдумывалъ невинныя игры — въ сосда, въ рубль, въ слпую бабу, въ фанты. Дамы шебетали и хохотали безъ умолка. Отъ игръ переходили снова къ танцамъ, и на двор уже всходило солнышко, а мазурка не умолкала.

Вс эти удовольствія и забавы только поджигали любовь. Констанція, увлеченная общими похвалами, невольно задумывалась, смотря на своего постояльца. Иванъ Ивановичъ совсмъ терялъ голову, слдя за Констанціей въ танц, гд она, легкая, воздушная, весело порхала, какъ птичка въ теплое лтнее утро.— ‘Душка, душка!’ говорилъ онъ самъ себ: ‘вотъ такъ бы и сълъ тебя!’ Тогда впервые западала въ него мысль о женитьб. ‘Какого же счастія искать мн больше въ жизни?’ говорилъ онъ самъ себ: ‘Богъ-знаетъ, далеко ли еще уйдешь въ чинахъ, когда-то еще дослужишься, до полковника, а время идетъ, — прійдеть сдина въ голову, а бсъ въ ребро… Жениться?..’ И тутъ онъ принимался разсчитывать вс выгоды и невыгоды подобнаго положенія, вспоминалъ о майор своего полка, который вывезъ изъ Парижа жену и потерялъ ее дорогою,— вспоминалъ о другомъ майор, который также вывезъ изъ Парижа жену, и теперь чуть-ли не умираетъ съ голода, а дерется съ женой каждый день,— задумывался, упадалъ духомъ, но скоро утшался, приводя себ на память третьяго майора, только не ихъ, а другаго полка, который вотъ уже четвертый годъ живетъ съ молодой женою, живетъ спокойно и счастливо, и нужды не терпитъ, все у него, кажется, какъ у всякаго порядочнаго человка.— ‘Не-уже-ли же я не могу быть также счастливъ съ этимъ ангеломъ?’ говорилъ онъ въ заключеніе. ‘Нтъ! быть не можетъ!.. Я буду счастливъ,— непремнно буду счастливъ!.. Женюсь!’

Ршимость эта привела его въ весьма-хорошее расположеніе духа. Онъ легъ на кровать, закурилъ трубку и предался всмъ прихотливымъ фантазіямъ влюбленнаго наканун свадьбы. Онъ слдилъ за клубами дыма, принимавшаго самыя прихотливыя фигуры, застилавшаго передъ нимъ вс предметы туманною пеленою,— и въ нихъ безпрестанно мелькалъ ему образъ Констанціи. Онъ уже воображалъ себя и женатымъ. Вотъ онъ лежитъ на постели и куритъ трубку, а у окошка пяльцы, а за пяльцами его Констанція… Воображеніе такъ явственно рисовало ему ея образъ, что онъ не разъ раздувалъ дымъ и серьёзно посматривалъ къ сторон окошка… Нтъ! у окошка никого,— только столъ съ засаленою колодою картъ и ‘Опытной Хозяйкой’, по которой онъ учится читать по-польски… нтъ! а сейчасъ была, сейчасъ сидла! Черезъ минуту опять клубился и ходилъ столбомъ по комнат табачный дымъ, и опять являлись у окошка пяльцы и съ ними Констанція,— и опять нтъ ея, опять все пусто,— только Грошовъ въ углу чиститъ метелкой сюртукъ его.

— Грошовъ! сказалъ ему Иванъ Ивановичъ: — знаешь ли что? Вдь я хочу жениться.

Грошовъ имлъ привычку глубоко обдумывать каждый вопросъ’ предложенный ему бариномъ, — и обдумывать для того, чтобъ согласиться съ нимъ во всемъ безусловно.

— Ну, что жь, ваше благородіе! Жениться, такъ жениться, отвчалъ онъ.

— Да знаешь ли ты, на комъ я женюсь?— продолжалъ Иванъ Ивановичъ, немного-раздосадованный тмъ, что Грошовъ принялъ это извстіе хладнокровно.

— Ну, какъ не знать, ваше благородіе!.. Не бойсь, на той, на Полячк, на панской дочк, ваше благородіе?.. отвчалъ Грошовъ, и на этотъ разъ уже съ улыбкою, что заставило пріятно улыбнуться и Ивана Ивановича.— Эхъ, ваше благородіе, прибавилъ потомъ, по достаточномъ размышленіи, Грошовъ:— лучше бы, ваше благородіе, създили къ намъ, въ Вологду… Тамъ невстъ-то разливанное море,— не чета здшнимъ Полячкамъ…

На этотъ совтъ Иванъ Ивановичъ сказалъ Грошову дурака, и послалъ его самого сначала къ чорту, а потомъ въ Вологду. Тмъ разговоръ и кончился.

Допустивъ къ себ однажды мысль о женитьб, Иванъ Ивановичъ уже не могъ отъ нея освободиться. Она была съ нимъ неразлучна, на яву и во сн. Прежде всего ему надобно было объясниться, но какъ и съ кмъ объясниться? Объясниться съ старикомъ было бы и не трудно, но онъ желалъ узнать прежде волю дочери, и съ ней объясниться — на это не доставало у него силы, и воли, ршимости. Незнаемая до-сихъ-поръ робость овладвала имъ каждый разъ, когда онъ готовился приступить къ столь щекотливому разговору, а Констанція, угадывая причину его замшательства, умла сводить рчь на другой предметъ. Каждый разъ, выходя изъ своей квартиры, онъ давалъ себ слово объясниться во что бы ни стало, — и каждый разъ возвращался домой ни съ чмъ. Такое положеніе тяготило Ивана Ивановича, тмъ боле, что любовь его не могла быть тайною ни для отца, ни для дочери. Потомъ онъ разсчитывалъ на какой-нибудь благопріятный случай, который бы могъ вызвать объясненіе,— по случая не представлялось, или, лучше сказать, случай этотъ представлялся слишкомъ часто, что отнюдь не додавало ршимости нашему страдальцу.

Одинъ разъ, — это случилось весною и въ саду, когда Констанція хлопотала около любимаго своего парника, а Иванъ Ивановичъ усердно поливалъ цвты,— ей захотлось показать ему распустившіеся левкои. ‘Пойдемте, капитанъ’, сказала она, взявъ его за руку: ‘я покажу вамъ мои левкои, посаженные прошлою осенью. Увидите, какъ они принялись. Прелестные цвты! Смена ихъ папенька нарочно выписывалъ изъ Вильны. Да вы любите ли цвты, капитанъ? Какой вашъ любимый цвтокъ?’ продолжала она, улыбаясь и смотря на него.

Иванъ Ивановичъ, серьёзный, скучный и задумчивый, вдругъ остановился.

— Какой мой любимый цвтокъ? повторялъ онъ, и вслдъ за тмъ опустился на колни.— Вы, панна Констанція, вы мой любимый цвтокъ, отъ васъ зависитъ все мое счастіе. Ршите судьбу мою, осудите меня на смерть, или возвратите къ жизни. Я люблю васъ, люблю, Констанція…

— Капитане! капитине!— раздался вдругъ голосъ старика Вержбовскаго. который давно уже стоялъ позади Ивана Ивановича и Констанціи и слышалъ весь разговоръ ихъ.— ‘Не стыдно ли, капитану гнуть кольни передъ молодой двочкой? Испортить ты хочешь мою Костусю, загордится она, пожалуй. Вотъ, какъ выйдетъ изъ нея добрая жена и мать, такъ и я, старикъ, не постыжусь стать передъ ней на колни. А я думалъ, что капитанъ, какъ добрый и честный человкъ, прійдешь ко мн, къ отцу ея, съ этой просьбой. Ну, любишь ее, что ли? Любишь,— то и говорить нечего. Бери ее себ, съ Богомъ. Человкъ ты честный, а мн больше ничего и не надо. Люби только мою Костусю, а за счастіемъ дло не станетъ. Ты видишь самъ, она у меня добрая двушка… Не такъ ли, Костуся?..’

Предоставляемъ читателю вообразить себ смущеніе Ивана Ивановича. Констанція успла вырвать у него свою руку и убжать при первыхъ звукахъ знакомаго ей голоса,— бдный Иванъ Ивановичъ растерялся до послдней крайности. Онъ все стоялъ на колняхъ, его бросало въ жаръ и холодъ. Онъ хотлъ извиняться, хотлъ говорить, но, вмсто словъ, выходили у него какіе-то неясные звуки. Послднія слова пана Вержбовскаго привели его въ себя. Тогда онъ всталъ и бросился обнимать старика.

— Довольно, довольно! задушишь меня, капитанъ! говорилъ старикъ, освобождаясь отъ его объятій и утирая платкомъ слезы.— Пойдемъ-ка лучше къ Констанціи, да поговоримъ объ этомъ съ нею.

Констанцію насилу могли вызвать изъ спальни. Она лежала въ постели и, затопивъ голову въ подушки, рыдала навзрыдъ. Блдная, какъ полотно, съ раскраснвшимися отъ слезъ глазами, едва дотащилась она до гостиной и упала на колни передъ отцомъ. Старикъ прослезился. ‘Встань, встань, доню,— встань, мое золото, говорилъ онъ, всхлипывая: — чего же ты испугалась? чего же ты плачешь, дурочка? Слышишь: нашъ добрый капитанъ проситъ тебя у меня. Что мн сказать ему? Научи меня, старика… вдь ты у меня умница, доню!’ И старикъ поднималъ ее, ласкалъ, приголубливалъ, цаловалъ. Констанція ничего не отвчала. Слезы ея заглушили бы слова, еслибъ она и добыла ихъ изъ груди своей… Она могла только собрать послднія силы, чтобъ приводится и обмять отца…

Никакихъ большихъ объясненій и не могло быть. Иванъ Ивановичъ переходилъ отъ отца къ дочери, цаловалъ у ней руки, обнималъ старика. Вс была такъ счастливы, но и вмст съ тмъ вс были такъ встревожены, что надобно было разстаться какъ можно-скоре.

Грошовъ встртилъ Ивана Ивановича въ передней и тотчасъ угадалъ, что съ бариномъ должно было случиться что-нибудь необыкновенное, но что именно необыкновенное и въ какой степени необыкновенное,— въ этомъ онъ не могъ дать себ отчета. Однакожь, по веселому виду барина, не смотря на крпко-заплаканные глаза его, а еще боле по спокойному тону, съ какимъ онъ веллъ раздвать себя и потомъ поставить самоваръ и набить трубку, Грошовъ могъ заключить съ основательностью, что это необыкновенное было вмст съ тмъ и очень-пріятнымъ необыкновеннымъ, и что, слдственно, онъ не рисковалъ быть послану своимъ бариномъ туда, куда обыкновенно посылалъ онъ его когда былъ не въ дух и куда, сказать мимоходомъ, посылалъ Ноздревъ жену своего зятя. Такимъ-образомъ, Грошовъ ршился вступить съ Иваномъ Ивановичемъ въ разговоръ, къ чему и было имъ приступлено по достаточномъ размышленіи.

— Вотъ, ваше благородіе, сказалъ онъ:— коли вы задумали жениться, ваше благородіе, не худо бы, то-исть, подумать и о свадьб.

— Подумаемъ, подумаемъ, Грошовъ, отвчалъ Иванъ Ивановичъ: — ужь теб и напиться позволю въ этотъ день, Грошовъ, только смотри, чтобъ на другой день не было ни въ одномъ глаз…

— Ужь останетесь довольны, ваше благородіе. Послужу вамъ, какъ слдуетъ, отвчалъ Грошовъ съ радостною улыбкою.

— Добрая будетъ у тебя барыня, Грошовъ! Продолжалъ Иван Иванович.

— Ужь извстно, ваше благородіе, что добрая будетъ барыня, отвчалъ Грошовъ, собравшись съ мыслями: — за то ужь мы ей послужимъ.

— То-то же, любезный Грошовъ, служи ей врой и правдой, какъ мн служишь, и будетъ теб хорошо, и будетъ любить и награждать тебя барыня…

— Останется довольна, ваше благородіе… Какъ же мн и не послужитъ-то ей, ваше благородіе? И сытъ я, и обуть, и всмъ доволенъ, и обиды отъ васъ никакой не терплю, ваше благородіе…

— Ну, ну, хорошо, Грошовъ, ступай же, ставь самоваръ, да разбуди меня, какъ будетъ готовъ. Я сосну маленько.

Растроганный до глубины сердца Грошовъ вышелъ изъ комнаты.

Усталый, весь потрясенный ощущеніями этого счастливаго дня, Иванъ Ивановичъ напрасно силился сомкнуть глаза. Сонъ бжалъ его, какъ всегда бгаетъ несчастливцевъ въ первую минуту внезапно-озарившаго ихъ счастія. Въ душ его было столько сладостныхъ ощущеній, что онъ ршительно не зналъ, какъ съ ними справиться. Они не давали ему покоя, мучили, щекотали его, какъ русалки. До чая онъ не дотронулся, не смотря на безпрерывныя напоминанія Грошева, о томъ, что простынетъ самоваръ. Въ-самомъ-дл, самоваръ, давно уже выражавшій свое нетерпніе громкимъ шипньемъ, началъ утихать и запищалъ наконецъ дискантомъ, какъ-будто говоря: ‘пейте скоре, не то погасну совсмъ и останетесь вы безъ чая’. Уже и Грошову наскучило напоминать барину о самовар, и онъ безмолвно смотрлъ на барина и не могъ надивиться, какимъ образомъ баринъ его могъ спать съ открытыми глазами… Наконецъ и удивленіе это уже наскучило Грошову. Онъ опустился на стоявшій подл него стулъ и черезъ минуту громкое храпніе его прервало царствовавшее до того въ комнат безмолвіе. Подъ однообразный, усыпительный шумъ этого храпнья уснулъ наконецъ и Иванъ Ивановичъ.

IV.

Сдвинувъ звонки чаши, къ ладъ
Пойте: ‘многи лта!’
Жуковскій.

Bormistrzowa Wenera, a burmistrz Jowlszem.
Красицкій.

Свадьба отпразднована была шумно и весело. Гостей было множество. Вс т, которые уважали старика Вержбовскаго, почли себ обязанностью присутствовать на семейномъ его праздник, — а кто его не уважалъ? Изъ почетныхъ гостей была пани старостина съ сестрой своей, исправницей, была сосдка-помщица съ шестью невстами-дочерьми, седьмой племянницей и восьмою воспитанницей, пріхала регентша съ регентомъ, пани сэдизина съ паномъ судьей, даже сама маршалкова {Маршалокъ повтовый — уздный предводитель дворянства. Маршалкова — жена маршалка.}, аристократка и гордячка, послала своего мужа, пана маршалка, Мужчинъ, званыхъ и незваныхъ, собралось множество. Тутъ были почти вс франты въ сосдств: Якубовскій, Ивановскій, Квятковскій, Маевскій, Домейко, Ловейко, Явгайло, Довгайло и три брата Радзывилловича. Изъ военныхъ кавалеровъ присутствовали, comme de raison, вс четверо ротныхъ офицеровъ: штабе капитанъ Рахитоновъ — записной гурманъ и душа общества, патронъ и покровитель всхъ молодыхъ офицеровъ въ полку,— который, если и не отличался въ искусств волокитства и не танцовалъ ничего, кром модной кадрили (по причин довольно-значительной своей тучности), за то умлъ, какъ онъ выражался, достойно репрезантировать, и, что называется, пустить пыль въ глаза, и отличался отъ прочихъ офицеровъ самымъ щегольскимъ покроемъ сюртука и брюкъ, по какому поводу онъ и становился всегда въ академическія, античныя позы,— поручикъ Лопатовъ, страшный весельчакъ и кутила, впрочемъ, очень-любезный молодой человкъ, который игралъ на гитар, никогда не выходилъ изъ долговъ, вчно веселился и вчно жаловался на свою жалкую участь,— поручикъ Блестовскій, мазуристъ и волокита, пріхалъ съ своей молодой супругой, паны поручинковой, которая приходилась ему, кром того, и кузина, — наконецъ, младшій ротный офицеръ, прапорщикъ Богданицовъ — юноша, только-что выпущенный изъ кадетскаго корпуса, который волочился на-пропалую за всми двицами и молодыми дамами вообще и за каждою изъ нихъ въ-особенности и исписывалъ вс уздные альбомы стихами собственнаго изобртенія. Изъ штаба пріхалъ полковой казначей Оршковъ, человкъ очень-серьёзный и весь погруженный въ ариметическія тройныя правила и въ правила учета векселей, — полковой адъютантъ, представитель будто бы хорошаго тона и изящныхъ манеръ, — пріхали майоръ съ майоршей-француженкой, съ которой онъ жилъ, какъ живутъ кошка съ собакой,— пріхалъ и еще одинъ офицеръ, чтецъ книгъ и журналовъ, и потому имвшій претензіи на литераторство, насмшникъ и безпокойный человкъ, непризнававшій за авторитетъ литературныя мннія Рахитонова (литературныя познанія — была одна изъ слабыхъ сторонъ Рахитонова), и потому бывшій съ нимъ въ нсколько-непріязненныхъ отношеніяхъ.

Гости съхались еще съ утра и встртили молодыхъ по возвращеніи ихъ изъ косцёла. Полковой адъютантъ сдлалъ Ивану Ивановичу сюрпризъ: при вход молодыхъ въ комнаты, скрытый за ширмами квартетъ музыкантовъ заигралъ тушъ, что привело всхъ присутствовавшихъ, особенно молодыхъ дамъ и двицъ, въ неизъяснимый восторгъ. Шампанское напнило бокалы — и принялись пить здоровье счастливой четы. За шампанскимъ слдовало венгерское, для дамъ сладкое, для мужчинъ — вытравное. Старикъ Вержбовскій не могъ налюбоваться своей Костусею,— и подлинно, было чмъ любоваться. Констанція была необыкновенно-мила въ подвенечномъ плать и показалась еще миле, когда замнила это платье другимъ. Иванъ Ивановичъ весь блестлъ счастіемъ и радостью и во весь вечеръ не отходилъ отъ нея, безпрестанно цаловалъ ея руки и, по требованію нкоторыхъ изъ почетныхъ гостей, поцадовалъ не одинъ разъ и въ губки, что, натурально, очень компрометтировало старыхъ двицъ, а со стороны холостой молодёжи вызывало многозначительныя улыбки и даже нкоторыя двусмысленныя замчанія. Угощеніе вполн соотвтствовало торжеству, и гости не имли никакого повода быть недовольными. Грошовъ, въ новомъ синемъ казакин, веселый и радостный не мене барина, разъигрывалъ роль Ганимеда и разносилъ венгерское вмст съ лакомствами и прохладительными. Терять времени было нечего, тотчасъ же приступлено къ танцамъ. Музыканты грянули полонезъ: ‘Славься симъ Екатерина, славься нжная къ намъ мать’. Въ первой пар шелъ панъ маршалокъ съ молодою, во второй шелъ Иванъ Ивановичъ со старухою старостиною. Въ комнатахъ расходиться было негд, и танцующія пары, съ музыкантами впереди, вышли въ садъ, и изъ сада на улицу. Дорогой закричали: отбивать! и молодая переходила изъ рукъ въ руки. Каждый спшилъ отбитъ ее, чтобъ сказать нсколько комплиментовъ, приличныхъ настоящему случаю, отъ которыхъ улыбалась и краснла Констанція. За полонезомъ пошли матрадуры, англезы, обертасы, модныя кадрили и безконечныя мазурки, въ которыхъ даже сама вага старостина съ очками на носу приняла непосредственное участіе. А ужь какихъ фигуръ не выдумывали въ мазурк! Принесли подушку, бросили ее къ ногамъ дамы и становились на колни,— качали на подушк дамъ,— заставили Констанцію снять башмачокъ и пили изъ него венгерское за ея здоровье. Съ французской кадрилью было много хлопотъ: многія дамы вовсе не танцовали ея, многіе, кавалеры не нашли vis—vis, потому-что не хотли танцовать съ тми или другими. Домейко не соглашался танцовать противъ Ловейки по поводу ихъ граничнаго спора, штабс-капитанъ Рахитоновъ не хотлъ танцовать напротивъ поручика по поводу разности ихъ литературныхъ мнній. Вс эти препятствія были, однакожъ, устранены усиліями майорши, которой страхъ-какъ хотлось порисоваться въ національномъ своемъ танц. Въ деревн солдаты праздновали по-своему свадьбу своего капитана. Для нихъ испечены были пироги и отпущена двойная порція водки. Псенники пли на площади псни, и охотники до танцевъ, подъ звуки ихъ, выплясывали трепака и комаринскую. Еще шумне веселились въ корчм, гд самъ арендаторъ Іосель игралъ на цымбалахъ, а парни съ молодицами кружились въ вальс.

Посл ужина, называемаго въ Польш ‘сахарнымъ’ {Cukrowa kolacya.}, и за которымъ гости не могли надивиться искусству Констанціи въ приготовленіи всякаго рода сластей, молодыхъ проводили на квартиру жениха. Квартира Ивана Ивановича приняла совершенно-другой видъ. Сама Констанція занималась ея устройствомъ. Мило было взглянутъ на нее. На всемъ замтенъ былъ отпечатокъ женской предусмотрительности, порядка, опрятности. Чисто-вымытый полъ былъ посыпанъ песочкомъ. Скромная мебель разставлена была симметрически. Кисейныя занавски драпировали окна, на которыхъ стояли горшки съ цвтами.

Посл шумнаго шаривари, исполненнаго молодёжью подъ окнами молодыхъ, гости разъхались. При разъзд, какъ водится, безъ хлопотъ не обошлось. Многихъ пришлось укладывать въ повозки и брички,— другихъ разнимать. Майоршу насилу уговорили хать домой въ одной бричк съ мужемъ и помириться съ нимъ хоть на время дороги. Зато уже Домейко съ Ловейкой, бывшіе въ ссор по поводу граничнаго спора, похали вмст, благодаря миротворному свойству венгерскаго.

Такимъ-образомъ, свадебный праздникъ прошелъ счастливо и весело. Послдствія его оказались разв только на Грошов, котораго на другой день нашли на ротномъ сновал. Громкое храпніе прерывалось по-временамъ бредомъ, въ которомъ отрывисто и несвязно выражались его усердіе и преданность барину. ‘Останетесь довольны, ваше… благородіе… ваше благородіе’ говорилъ онъ повертываясь на другой бокъ. ‘И барыня останется довольна’ ваше благородіе’. Иванъ Ивановичъ не веллъ будить его, и уже на другой день Грошовъ явился къ нему съ повинной головой. Иванъ Ивановичъ прочелъ ему длинную рацею о дурныхъ послдствіяхъ пьянства, и прослезившійся Грошовъ принялся уврять его въ тысячный разъ, что броситъ пить, и что на будущее время Иванъ Ивановичъ останется имъ совершенно-доволенъ. Осмленный снисходительностью барина, Грошовъ поздравилъ Констанцію съ новосельемъ, сказалъ, что будетъ служить ей врой и правдой и попросилъ поцаловать ручку. Говоря съ Констанціей, онъ страшно коверкалъ русскій языкъ, мшая его съ польскими словами и фразами, отъ-чего ни Констанція, ни Иванъ Ивановичъ не могли понять его, не смотря на все ихъ желаніе.

Со времени женитьбы начался въ жизни Ивана Ивановича періодъ тихаго, ничмъ-невозмутимаго счастія, которое цвтитъ даже исполненную лишеній жизнь и длаетъ людей довольными собой и другими. Констанція была ангеломъ-хранителемъ, ангеломъ-утшителемъ Ивана Ивановича. Ея любовь и кротость умли обезоруживать его въ минуты тхъ порывовъ, въ которыхъ выказывалась по-временамъ его простая, грубая натура. Одинъ взглядъ Констанціи — взглядъ полный упрека и участія, заставлялъ его приходитъ въ себя, сознавать свою ошибку, зарекаться ее на будущее время. Констанція принесла съ собой въ домъ довольство и порядокъ. Нигд не чувствовалъ себя Иванъ Ивановичъ такъ хорошо, нигд не было ему такъ отрадно и спокойно, какъ дома. Онъ отказался бы отъ богатствъ великаго-могола, еслибъ кто-нибудь предложилъ ему ихъ безъ Констанціи. Съ какою радостью спшилъ онъ теперь домой, возвращаясь изъ батальйоннаго штаба или съ ученья! Онъ зналъ, что его ждетъ, что его встртитъ на порог дома Констанція… Отъ лаекъ жены переходилъ онъ ко вкусному завтраку, къ чудесному кофе съ жирными густыми сливками. Иванъ Ивановичъ по цлымъ часамъ сидлъ на своемъ плетеномъ кресл, пускалъ дымъ изъ трубки и въ этомъ і dolce far niente, казалось, созерцалъ свое счастіе… Констанція сидла подъ окномъ за работою и напвала свои любимыя псенки, или хлопотала о чемъ-нибудь по хозяйству. Во весь день не было минуты, въ которую бы она не была чмъ-нибудь занята — и везд поспвала, все успвала сдлать. Посл обда, Иванъ Ивановичъ любилъ немножко вздремнуть, и въ урочный часъ, передъ чаемъ, его всегда будила веселая псня Констанціи. Иванъ Ивановичъ отзывался изъ спальни,— вдь новую строфу той же псни:

Stj, poczekaj, moja duszko,

Zkd tak drobn spieszysz nk?

На что серебряный голосокъ Констанціи продолжалъ:

Ja z tej chatki, rwaam kwiatki,

J povrracam ju…

Потомъ раздавались тяжелые шаги Грошова, шипніе самовара и стукъ чашекъ. Къ чаю обыкновенно приходилъ старикъ-отецъ. Старикъ долго не могъ освоиться съ одиночествомъ, безпрестанно грустилъ и тогда только чувствовалъ себя довольнымъ и счастливымъ, когда видлъ подл себя Констанцію. ‘Отнялъ ты у меня, старика, мое счастіе, мою доню’, говорилъ онъ Ивану Ивановичу: ‘но видно ужь такъ Богу было угодно. Лишь бы вы были счастливы, а старикъ пробьетъ какъ-нибудь и одинъ свои годы… да немного ихъ ему и осталось…’

Констанція была создана для любви. Ее любили вс, кто только зналъ ее. Даже полковыя дамы, которыхъ она затмвала своей красотой и молодостью, не допускали въ-отношеніи къ ней чувства зависти, столько сроднаго всмъ данамъ вообще и полковымъ въ-особенности. Не дружась ни съ кмъ изъ нихъ, Констанція со всми была одинаково доброю и привтливою. Полковница, плотная барыня, румяная, здоровая и полная, какъ московская сайка, страшная кокетка, не смотря на свои тридцать-восемь лтъ, изъ которыхъ восемь она откидывала для боле-ровнаго счета, узнавъ Констанцію, не могла не полюбить ея и перемнила даже для нея свое мнніе о Полькахъ, къ которымъ вообще была расположена очень-дурно и о которыхъ всегда отзывалась, какъ о кокеткахъ и втренницахъ, неспособныхъ составить счастіе порядочнаго мужчины.

Но такъ-какъ на свт нтъ ничего совершеннаго, и даже безплотный духъ, слетвшій съ неба на землю въ образ человческомъ, непремнно нашелъ бы на ней своихъ недоброжелателей, такъ и Констанція нашла себ недоброжелательницу въ особ супруги полковаго аудитора — отъявленной сплетницы и попрошайки, которая переносила полковниц вс подробности домашняго быта женатыхъ офицеровъ.— ‘И, матушка!’ говорила она обыкновенно пріятельниц своей, попадь: ‘прикидывается только скромницей, а сама себ-на-ум. Знаемъ мы этихъ скромницъ! Въ тихомъ-то болот, мать моя, и черти водятся. Ужь такія лукавыя эти Полячки — прости Господи!— гд поскромничать, то ужь поскромничаютъ, а, чай, муженёкъ-то со двора, такъ и пошли у него хозяйничать ротные офицеры…’ На вс эти доводы попадья соглашалась только въ половину, и при этомъ вспоминала о своей свекрови, которая была еще и больше скромница, а впустила-таки къ себ въ избу лукаваго. Надобно сказать, что Констанція, противъ которой направлены были ядовитыя стрлы злословія этихъ двухъ полковыхъ барынь, даже не знала объ ихъ существованіи.

Но боле всхъ любили Констанцію солдаты роты Ивана Ивановича. Для нихъ она была настоящимъ ниспосланнымъ съ неба ангеломъ. Т изъ нихъ, на комъ долженъ былъ разразиться капитанскій гнвъ, надъ кмъ висли палки, какъ дамокловъ мечъ, прибгали къ ея ходатайству чрезъ посредство Грошова — и кара, какъ грозная туча, проходила мимо. Стоило только Грошову явиться къ ‘доброй пани’ (такъ звали солдаты Констанцію) съ постною миною и заикнуться объ осужденномъ, и Констанція, не разбирая вины, просила Ивана Ивановича о прощеніи, и эта просьба обезоруживала Ивана Ивановича. Въ другихъ случаяхъ, особенно на ротномъ ученьи, которое производилось, подъ окнами капитанской квартиры, если до слуха Констанціи достигало какое-нибудь грозное приказаніе разсерженнаго, выведеннаго изъ терпнія Ивана Ивановича, — она тотчасъ же посылала къ нему Грошова вызвать его къ ней по какому-нибудь важному длу, и этого ужо было достаточно, чтобъ утишить гнвъ командира, достаточно, чтобъ онъ снова явился передъ фронтомъ не страшнымъ судьею, а скромной овечкой. Любовь и уваженіе солдатъ къ доброй ихъ капитанш обнаруживались при каждомъ случа. Если Констанціи случалось идти черезъ деревню, солдаты вставали передъ нею, скидали фуражки, привтствовали ее обычнымъ солдатскимъ привтствіемъ, снимали сушившееся въ окнахъ блье свое, котораго видъ могъ оскорбить ея женскую стыдливость. Ни одни крестины въ рот не обходились безъ Констанціи. Ни одинъ больной ни уходилъ отъ нея безъ совта и помощи… Благотворное вліяніе Констанціи оказалось и на Грошовъ: онъ началъ меньше пить, и если случалось иногда, что натура превозмогала и онъ напивался по-прежнему, за то уже ему и стыдно было потомъ показаться на глаза доброй барын. На вс вопросы ея о причин его отсутствія, Грошовъ обыкновенно ссылался на немочь и нездоровье.

— Что жъ у тебя болло, Грошовъ? съ участіемъ спрашивала его Констанція.

— Да все, сударыня, отвчалъ Грошовъ: — всмъ корпусомъ былъ болнъ. И тутъ вотъ схватило, и тамъ схватило.— При этомъ Грошовъ указывалъ на разныя части тла, но потомъ, какъ-бы стыдясь своей лжи, поправлялся, и, принявъ видъ совершеннаго раскаянія, сваливалъ болзнь на лукаваго, который попуталъ его и надоумилъ идти къ земляку-каптенармусу.

— Ну, видишь, Грошовъ, не говорила ли я теб. что водка доведетъ тебя до бды? Хорошо ли бы было, еслибъ ты попался тогда Ивану Ивановичу? Эй, послушайся, брось скверную водку.

— Брошу, матушка, брошу, отвчалъ Грошовъ, цалуя у Констанціи руку:— только ужь гнваться на меня не извольте: — вотъ, видитъ Богъ, брошу, и чтобъ съ мста мн съ евтаго не сойдти, если не брошу. Совсмъ закаюсь пить горлку, съ ней только согршишь, съ горлкой-то…

И Грошовъ дйствительно сдерживалъ слово — до перваго приглашенія со стороны земляковъ, которыхъ въ рот у него было безчисленное множество. Съ лтами и вино стало дйствовать на него сильне. ‘Нтъ, землякъ’, говорилъ онъ, отказываясь отъ повторительной чарки: ‘больше не наливай, пожалуйста, братецъ, не наливай… Старъ ныньче становится Грошовъ. Выпьешь дв чарки, и тутъ и влзетъ къ тебя въ голову лукавый и учнетъ уговаривать: ‘выпей-де, Грошовъ, третью, безъ троицы дома не строится, чего боишься? солдату водка обноковенное питье’, а тутъ, глядишь, тебя вотъ такъ и покачиваетъ, — на ногахъ не держишься, того и глядя, что малое дитя съ ногъ тебя сшибетъ. Наткнешься еще, пожалуй, сдуру на барина, попадешься барын, а ужь это мн пуще всего, землякъ. Учнетъ тебя барыня уговаривать — такъ вотъ бы все ее и слушалъ! Эхъ, братецъ, добрая у насъ барыня, не нажить намъ такой барыни… Пожалуйста, землякъ, не наливай!..’

Одного только не доставало къ совершенному счастью. Ивана. Ивановича. Пять лтъ прошло уже со времени женитьбы, а у него не было дтей,— онъ не могъ назвать себя отцомъ. Эта мысль занимала его постоянно. Констанція отгадывала эту мысль, раздляла желаніе мужа, и просила Бога объ его исполненіи. Религіозная и набожная, она давала обты създить въ Вильно, въ Нечаевъ — поклониться тамъ чудотворнымъ иконамъ Богоматери, и исполняла эти обты при первой возможности. Наконецъ, почувствовала она признаки беременности и поврила свою радость мужу. Иванъ Ивановичъ не чувствовалъ себя отъ восторга. Восторгъ этотъ перешелъ вс границы, когда Констанція благополучно разршилась отъ бремени — дочерью. По этому поводу цлые три дня гуляла и веселилась рота. Подъ окнами квартиры Ивана Ивановича съ утра до вечера не умолкали солдатскія псни. Ребенка окрестили и назвали Марьею, въ честь Остробрамской Богородицы.

Иванъ Ивановичъ не отходилъ отъ ребенка. Онъ пеленалъ его, няньчился съ нимъ, забавлялъ его, игралъ съ намъ. Ребенокъ былъ прехорошенькій. Живые черные глазки его блестли огнемъ. Иванъ Ивановичъ долго терялся въ догадкахъ, въ кого родилась его маленькая Маша, въ него или въ мать, и наконецъ согласился съ общимъ мнніемъ, которое стояло на томъ, что верхняя половина лица была матерняя, а нижняя ни-дать-ни-взять Ивана Ивановича. Счастливый и тмъ, что дочь походила на него только вполовину, Иванъ Ивановичъ подходилъ къ зеркалу, улыбался, и самодовольно поглаживалъ себя по небритому подбородку. Старикъ Вержбовскій со слезами на глазахъ обнималъ и поздравлялъ Ивана Ивановича.— ‘Привелъ Богъ и меня дождаться внучки’, говорилъ онъ: ‘теперь ужь спокойно лягу въ могилу.’

И Грошовъ раздлялъ общую радость. Тихонько, на ципочкахъ проходилъ онъ мимо спальни родильницы и нетерпливо заглядывалъ въ щелку дверей, желая хоть украдкой взглянуть на свою барышню. Ивана Ивановича онъ поздравилъ тотчасъ же и получилъ отъ него четвертакъ на водку.

— Ну, вотъ, Грошовъ, у насъ теперь есть и дочка, сказалъ ему съ ласковой улыбкой Иванъ Ивановичъ.

Какая ты хорошенькая, Маша!
Любуясь ею, говорилъ папаша.
А. Майковъ. ‘Машенька’.

Въ тиши зимнихъ квартиръ и въ шуму лагерномъ росла наша Машенька и наливалась, какъ яблочко. Здоровье ребенка крпло на свжемъ воздух и въ тхъ безпрерывныхъ переходахъ съ мста на мсто, какимъ подвергалась рота. Бывало, ничто не возбуждало въ ребенк такой радости, какъ выступленіе въ лагери, или въ батальйонный и полковой штабы. Наканун похода приходило изъ штаба приказаніе, а на утро рота была уже готова. Иванъ Ивановичъ осматривалъ ее, приказывалъ надть на ружейные замки полунагалища, командовалъ ‘по отдленіямъ’, и тутъ, подъ частую дробь генерал-марша, выступала рота. Псенники шли впереди и запвали псню ‘Въ славномъ город въ Париж’, которую вторила вся рота, растянувшаяся на четверть версты. За ротой шли зеленые патронный и денежный ящики, за ними хала капитанская крытая бричка, нагруженная перинами и подушками, а за нею бричка старика Вержбовскаго, который обыкновенно провожалъ свою Констанцію до перваго перехода. На все время похода Машенька поручалась Грошову, который несъ ее на рукахъ, или бережно сажалъ въ ротный котелъ, привязанный къ ящику, и забавлялъ ее прибаутками. Ребенокъ засыпалъ на его рукахъ, какъ въ колыбели, и тогда Грошовъ бережно клалъ его въ бричку, на подушки, набожно крестилъ, и закрывалъ одяльцемъ. Машенька привыкла къ Грошову, какъ къ няньк, и плакала каждый разъ, когда его брали отъ нея. Грошовъ привязался къ ребенку всею любовью простаго, безхитростнаго солдатскаго сердца, и не отходилъ отъ Машеньки по цлымъ днямъ, водилъ ее гулять, разсказывалъ ей сказки, тшилъ игрушками, которыя, но просьб его, мастерилъ ротный плотникъ. Заводилась ли у Грошова лишняя копейка, и онъ уже не сносилъ ея, по обыкновенію, въ кабакъ, а покупалъ на нее гостинецъ для своей барышни. Нельзя было смотрть равнодушно и безъ смха на этого неповоротливаго, серьёзнаго старика, когда онъ принимался играть съ Машею, или забавлялъ ее своими солдатскими побасёнками. Лтомъ, Грошовъ обыкновенно водилъ гулять Машу въ лагерь, сажалъ ее на лагерную линейку (дорожку), гд она могла привольно рыться въ мелкомъ песочк и пересыпать его въ манерныя крышки. Самъ Грошовъ садился подл нея на завалинку и штопалъ платье ея куклы, или починивалъ разломанную игрушку, прерывая иногда свою работу шутками. ‘А что же, барышня, не пожалуете Грошову водки? Грошовъ любитъ водку’, говорилъ онъ, обращаясь къ Машеньк. Тогда Машенька насыпала въ крышку манерки песку и подавала ее Грошову, который высыпалъ черезъ плечо песокъ и показывалъ будто пьетъ изъ манерки, посл чего прищелкивалъ языкомъ, отиралъ рукавомъ губы и отдавалъ крышку Машеньк, цалуя у нея при этомъ ручку. ‘Спасибо, барышня, славная водка, дай Богъ здоровья барышн’. Машенька улыбалась ангельской улыбкой ребенка и снова подавала Грошову наполненную пескомъ манерку, и снова Грошовъ пилъ воображаемую водку и благодарилъ барышню. Наигравшись вдоволь, Машенька протягивала къ Грошову свои ручонки. ‘Ну, теперь пойдемъ къ тятеньк!’ говорилъ Грошовъ, укладывая въ мшокъ машенькины игрушки, бралъ ее на руки и уносилъ домой.

Иванъ Ивановичъ и Констанція не могли не быть признательными къ Грошову, видя усердіе его и любовь къ ребенку. Грошовъ освобожденъ былъ отъ всхъ обязанностей по хозяйству и уже почти не заглядывалъ въ кухню, гд властвовала кухарка и домоправительница Маріанна, съ которою онъ безпрестанно ссорился. Отвыкнувъ отъ обычной работы, Грошовъ не могъ и вообразить себ, что бы онъ сталъ длать, еслибъ не было Машеньки. Мысль, что она выростетъ и что, рано или поздно, ему надобно будетъ разстаться съ нею, рдко приходила ему въ голову, хотя онъ и предсказывалъ своей барышн самую счастливую будущность. ‘Будетъ полковницей, генеральшей, и тогда не забудетъ старика Грошова’, говорилъ онъ.— Да и дожить ли еще мн, старику, до этой поры?’ Въ другой разъ, фантазія его рисовала ему боле-скромную, но не мене счастливую будущность Машеньки. ‘Вотъ, подростетъ’ думалъ онъ ‘моя красавица, приглянется молодому поручику, пойдетъ за него замужъ. Опять походы и опять переходы, опять лагери и хата на зимней квартир, — опять собирайся въ дорогу, Грошовъ, завязывай узелки, укладывай посуду. Эхъ-ты, моя походная барышня! Много прійдется теб выходить на своемъ вку съ нашимъ братомъ, обобьешь свои ножки, наплачешься отъ нужды и холода!’ Этою фразою оканчивались вс фантазіи Грошова.

Когда Машеньк минуло семь лтъ, ее посадили за книжку. Машенька плакала, жаловалась втихомолку Грошову, и Грошовъ, въ простот своего сердца, разражался негодованіемъ противъ людей, выдумавшихъ книжную мудрость на дтскую пагубу. Но потомъ, когда Машенька выучилась читать и читала въ длинные зимніе вечера во всеуслышаніе священную исторію, Грошовъ мирился тогда съ книжною мудростью. Внимательно вслушивался онъ въ исторію Іоны, пробывшаго во чрев кита три дня и три ночи, въ исторію войнъ іудейскихъ, когда стны Іерихона разсыпались отъ звука трубъ навиновыхъ, когда Навинъ останавливалъ солнце… ‘Экая вы умница, барышня!’ говорилъ Грошовъ Машеньк: ‘старикъ Грошовъ научится отъ васъ уму-разуму. Прочитанте-ка, матушка, еще что-нибудь, куда какъ оно хорошо, что вы читаете, вотъ вдь и дьячокъ читаетъ о томъ же въ церкви, да тамъ какъ-то въ толкъ не возьмешь, а у васъ все само такъ къ теб въ ротъ и ложится. Вотъ, подумаешь, темный народъ мы, безграмотные. Учитесь, барышня, грамотк!..’

Громовая туча несчастія собиралась, между-тмъ, надъ головою Ивана Ивановича. Въ начал октября полкъ выходилъ изъ лагеря. Погода стояла ужасная. Непромерзшая земля покрыта была снгомъ. Сильный сверный втеръ наносилъ на срое небо одну на другою черныя тучи. Дождь и снгъ не уставали во весь день. Солдаты шли по колни въ грязи и останавливались въ каждой деревн, гд можно было отогрть окоченвшіе отъ холода члены. Констанція, которая и безъ того чувствовала себя нездоровою, хала, по обыкновенію, сзади роты. Измученная тройка едва вытаскивала бричку изъ грязи, въ которую колеса уходили по ступицу.

Поздно ночью, верстахъ, въ двухъ отъ деревни, гд назначенъ былъ ночлегъ, разсыпалось колесо брички, и Констанція, больная слабая, должна была дойдти до деревни пшкомъ. Машеньку Грошовъ принесъ на рукахъ. Почти полумертвая дотащилась Констанція до избы. Горячій чай согрлъ ее, и она кое-какъ уснула въ эту ночь. На другой день вечеромъ, рота пришла на квартиры, и въ ту же ночь у Констанціи открылась сильная горячка. Два дня не помнила она себя, была въ безпамятств, не узнавала никого, бредила. Испуганный Иванъ Ивановичъ послалъ въ полковой штабъ за лекаремъ. Лекарь пріхалъ на другой день и нашелъ больную — на стол…

Не берусь описывать вамъ всю горесть, все отчаяніе бднаго мужа. Вы, если не испытали подобныхъ потерь въ жизни, не поймете этого безвыходнаго отчаянія, которое готово на все… Иванъ Ивановичъ безумствовалъ, не помнилъ себя, не видлъ, что вокругъ него длается, не узнавалъ окружающихъ, онъ помнилъ только то, что счастіе его отнын разбито однимъ громовымъ ударомъ, что уже нтъ надежды воротить это счастіе, разв собственною смертью. Онъ видлъ только ее одну, Констанцію, его прошлое счастіе, — видлъ ее холодною, безмолвною, неподвижною. Пронзительный стонъ вырывался у него изъ груди, онъ скрежеталъ зубами, ломалъ въ отчаяніи руки, рвалъ на себ волосы: ‘За что? за что?’ восклицалъ онъ рыдая: ‘я ли не длалъ добра людямъ съ-тхъ-поръ, какъ люди дали мн этого ангела, я ли не благодарилъ Бога, котораго считалъ участникомъ въ моемъ счастіи?..’ Отчаяніе людей, подобныхъ Ивану Ивановичу,— людей, которыхъ не могла укротить въ свое время мысль о міродержавномъ Промысл,— отчаяніе ужасное. Въ эти минуты, Иванъ Ивановичъ забывалъ о другихъ не мене дорогихъ и священныхъ обязанностяхъ, — объ обязанностяхъ отца: онъ даже не вспомнилъ о своей дочери, и когда ему напомнили о ней, желая тмъ успокоить его, онъ махалъ рукою и предавался еще большему отчаянію. Насилу могли его оторвать отъ гроба…

Не знаю, кто-то сказалъ, что въ глазахъ людей, въ глазахъ толпы, одни достатокъ и счастіе длаютъ людей благородными и достойными уваженія. Несчастіе, которое прежде всего должно бы было возбуждать участіе ближняго, попрано ногами этой толпы. Мы такъ часто встрчаемъ людей смшныхъ, ничтожныхъ, низкихъ, которые, можетъ-быть, были когда-то и несмшными и неничтожными и ненизкими, но которыхъ сдлало такими несчастіе и потомъ равнодушіе ближняго! Съ Иваномъ Ивановичемъ было почти то же. Онъ не нашелъ въ себ столько моральной силы, столько твердости духа, чтобъ перенести несчастіе, выдержать ударъ судьбы. Онъ палъ подъ этимъ ударомъ: бросился снова въ разгулье походной, кочевой жизни, сначала для того, чтобъ забыть въ немъ свое горе, а потомъ, забывъ горе, онъ уже не могъ вырваться изъ грязной трясины жизни и погружался въ нее боле и боле. Онъ сдлался по-прежнему лихимъ гулякою, бднякомъ, надъ которымъ вс смются и о которомъ жалютъ, немногіе, потому-что весьма-немногіе отъискиваютъ въ смшномъ серьёзную мысль, достойную состраданія и братскаго человческаго участія…

Принявъ однажды такое ршеніе, Иванъ Ивановичъ немного думалъ о своей Машеньк, теперь сиротк вдвойн. Прежде всего, онъ позаботился о томъ, какъ бы сбыть ее съ рукъ. На старика Вержбовскаго нечего было надяться: убитый горемъ, онъ доживалъ послдніе дни свои. Иванъ Ивановичъ вспомнилъ о тётк, которая жила въ одномъ изъ подмосковныхъ городовъ, и написалъ къ ней, прося ее взять къ себ его Машеньку и общаясь помогать чмъ можетъ. Тётка согласилась и брала Машеньку безъ всякихъ вспоможеній со стороны Ивана Ивановича. Тогда, не откладывая дла въ долгій ящикъ, Машеньку снарядили въ дорогу. Грошову удалось оказать послднюю услугу своей любимицъ-барышн: ему поручили отвезти ее. ‘Опять въ походъ, Грошовъ!’ говорилъ онъ, усаживая въ кибитку Машеньку и усаживаясь самъ на облучк вмст съ извощикомъ: ‘въ походъ, моя красавица, золотая моя походная барышня! Благослови Господи!’ Машенька плакала. Бдненькая не знала, куда везутъ ее, зачмъ, надолго ли: она плакала, потому-что плакали другіе. Отецъ и ддъ благословили ее. ‘Да хранитъ тебя Богородица, милое дитя мое’ говорилъ старикъ: ‘какъ хранила она до послдней минуты мать твою’.

— Ну, теперь съ Богомъ! сказалъ Иванъ Ивановичъ, простившись съ Машенькой: — смотри же, Грошовъ, ни капельки!

Грошовъ сидлъ на облучк съ непокрытой головой и утиралъ слезы.

— Будьте спокойны, ваше благородіе, не возьму въ ротъ ни капли, не возьму грха на душу, не покину на чужихъ людей мою барышню, — не будь я Грошовъ!

Кибитка тронулась.

VI.

She knew the Latin — that is ‘the Lord’s prayer’,
And Greek — the alphabet — I’m nearly sore,
She read some French romances here and there,
Although her mode of speaking was not pore.
Байронъ, ‘Донъ-Хуанъ’.

Bo gdy olnlerza
Tylko obacz,
Z lego ja kontenta,
Serce mi schacze.
Народная польская псня.

Тётка Ивана Ивановича, Лизавета Карловна, была замужемъ за почтмейстеромъ узднаго города ***, одного изъ лучшихъ городовъ губерніи, который еще изстари назывался ‘уголкомъ Москвы’. Принадлежа, по мсту, занимаемому мужемъ, къ высшему обществу города, Лизавета Карловна обладала всми достоинствами знатной уздной барыни, т. е. была страшная говорунья, сплетница, хлбосолка, богомолка и игрица въ карты. Въ обществ она умла импонировать и придавала всмъ рчамъ и даже всмъ движеніямъ своимъ тотъ неуловимый тонъ и тактъ, надъ которыми смялись эаеяме столичные жители, но которые на туземцевъ производили совершенно-иное впечатлніе. Впрочемъ, она была женщина добрая, т. е. вредила и длала зло только тмъ людямъ, которые ее оскорбляли заочно, или тмъ, которые имли несчастіе не понравиться ей съ перваго взгляда. За то уже кто прибгалъ къ ней и искалъ ея протекціи или помощи, для того длала она все, что могла,— а могла она сдлать многое. Гражданекій-губерняторъ, прізжавшій ежегодно на ревизію, длалъ ей всегда визитъ, а преосвященный пилъ всегда у ней чай, когда, объзжая эпархію, останавливался въ город ***. Съ матушкой игуменьей, женщиной необыкновенно-строгой жизни, Лизавета Карловна была большая пріятельница. Отъ этого вся нищая братія, вс юродивые не видли души въ Лизавет Карловн и разносили молву объ ея добродтеляхъ по всмъ концамъ Россіи. Принимая въ соображеніе вс эти обстоятельства, можно сказать съ достоврностью, что такая дама, какъ Лизавета Карловна, была бы замтною и въ Москв, въ город же который, какъ я сказалъ, составлялъ Москвы уголокъ, она уже была совершеннымъ Фениксомъ, путеводнымъ свтильникомъ. Что же касается до самого города то во всякомъ случа отзываться о немъ насмшливо было невозможно: въ немъ насчитывали до 60 церквей, не включая сюда трекъ монастырей, изъ которыхъ одинъ былъ женскій, — до 50 капиталовъ 1-й гильдіи, и, въ заключеніе, городъ служилъ штабквартирою кавалерійской дивизіи. Отъ этого свадьбы игрались въ немъ чуть-чуть не ежедневно. Молодые гусарскіе и уланскіе офицеры производили страшный подрывъ въ тхъ пятидесяти капиталахъ, которыми гордился городъ, и въ полкахъ то-и-дло очищалась ваканціи. Духъ сватовства носился въ атмосфер города и былъ чмъ-то въ род повтрія, противъ котораго невозможны были никакія карантинныя мры.

Кром матушки игуменьи, Лизавета Карловна имла еще пріятельницу, Софью Павловну Брамантову, супругу узднаго стряпчаго, служившаго предъ-тмъ протоколистомъ въ Москв, Павла Николаича Брамантова. Софья Павловна была женщина во многихъ отношеніяхъ необыкновенная. Воспитанія она не получила ровно никакого, но, понатершись между сенатскими чиновниками и поначитавшись книгъ (къ-несчастію ея, она имла эту пагубную страсть), считала себя въ прав казаться совершенно-образованною и трактовать съ приличною важностью и самоувренностью о предметахъ, о которыхъ не имла ни малйшаго понятія. Русскіе журналы и книги совершенно сбили ее съ толку, и вс свднія, которыя она почерпала изъ нихъ, образовали въ голов ея какую-то болотную тину. Пофранцузски Софья Павловна не училась, но отдала бы пол-жизни, еслибъ могла выучиться теперь, что было совершенно-невозможно при ея сорока лтахъ и полутор десятк дтей, законно прижитыхъ ею въ счастливомъ супружеств. Говорила Софья Павловна всегда свысока, книжнымъ языкомъ, въ который любила вставлять слова будто-бы иностранныя, но на самомъ-дл ея собственнаго изобртенія. Такъ, напримръ, котлеты она никогда не называла котлетами, но ‘кокелетами’, вмсто устрицъ являлись у нее ‘устерсы’, ‘уваль’ значилъ вуаль, а ‘секлетарь’ никогда не превращался въ секретаря. Французскія имена, особливо собственныя, она коверкала безъ милосердія. Помаду для дочерей и ‘конфекты’ она покупала въ какомъ-то ‘косметик’ на Кузнецкомъ-Мосту, читала она трагедіи Шакеспеара и романы господина Дюма и господина Жоржа (подъ этимъ именемъ надобно было разумть Жоржа Занда, потому-что Софья Павловна, принимая эти два слова за двойную фамилію, откидывала послднее, точно такъ, какъ Потемкина-Таврическаго и Суворова-Рымникскаго и Италійскаго называла она всегда просто Потемкинымъ и Суворовымъ), О вещахъ возвышенныхъ и патріотическихъ Софья Павловна говорила всегда съ особеннымъ увлеченіемъ и соотвтственнымъ предмету слогомъ. О Петр-Великомъ она не могла говорить безъ душевнаго волненія, даже и о Наполеон отзывалась, какъ о геніи, хотя и не прощала ему святотатства въ московскихъ соборахъ и подрыва кремлевскихъ стнъ. Родъ своего мужа, придираясь къ фамиліи, выводила Софья Павловна отъ знаменитаго зодчаго Браманти, построившаго Храмъ-св.-Петра въ Рим, о чемъ вычитала она случайно изъ какой-то дтской энциклопедій. О происхожденіи своемъ Софья Павловна умалчивала, хотя и гордилась своимъ ддушкой, генераломъ и кавалеромъ нсколькихъ орденовъ разныхъ степеней, достоинствъ и украшеній, — генераламъ не военнымъ и не штатскимъ, но все-таки генераломъ, нкогда имвшимъ большое значеніе и управлявшимъ отдльною частію, а нын ‘Богу изволившу’ покоившемся въ одномъ изъ отдаленныхъ монастырей. О супруг ея, Павл Николаевич, сказать нечего, кром разв того, что онъ былъ добрымъ малымъ, любилъ покутить и выпить въ веселой компаніи, съ добрыми пріятелями, но трубки не курилъ и въ карты не игралъ. Въ Москв ‘добрыхъ пріятелей’ нашлось очень-много, и потому вся жизнь и служба Павла Николаевича проходила въ пріятельскихъ пирушкахъ и попойкахъ. Собственнаго мннія Павелъ Николаевичъ не имлъ и руководствовался въ. домашнемъ быту мнніемъ Софьи Павловны, а на служб — мнніемъ тхъ добрыхъ товарищей, о которыхъ я говорилъ. Отъ-этого, Павла Николаевича любили вс. Съ молодёжью Павелъ Николаевичъ былъ отчаяннымъ либераломъ, а съ стариками возставалъ противъ молодёжи, по его мннію, видимо заражающейся тлетворнымъ духомъ гніющаго Запада. Для дополненія очерка я долженъ сказать, что въ числ полутора-десятка дтей разнаго пола и возраста, которыми благословила судьба Павла Николаевича и Софью Павловну, находились и три дочки-невсты, о которыхъ замчу теперь только мимоходомъ. Софья Павловна смотрла неусыпнымъ аргусомъ за благочестіемъ и благонравіемъ своихъ дочекъ и не могла налюбоваться, видя, какъ он совершенствовались съ каждымъ днемъ физически и морально. Отъ частаго и короткаго сообщества съ сенатскими писцами и канцеляристами, он пріобрли какую-то особенную развязность и любезность въ обращеніе съ нашимъ поломъ, которыя казались Софь Павловн высшею степенью свтскости. Двицы болтали по-французски чрезъ пятое въ десятое, играли на разломанномъ орган, который замнялъ фортепьяно (я хотлъ сказать: танцовали граціозную польку, но польки, къ-сожалнію, тогда еще не было на свт), гуляли на Прсневскихъ-Прудахъ въ лунныя лтнія ночи, взявшись подъ ручки и одн-оданёшевьки, и курили трубки, потому-что папиросовъ и табахитосовъ тогда еще не было выдумано. Одна изъ двицъ получила даже институтское воспитаніе и оставила институтъ прекрасною двушкой, но, на третій день пребыванія въ родительскомъ дом, соблазняясь примромъ, попробовала трубочки и испытала всю романическую прелесть уединенныхъ прогулокъ по Прсненскимъ-Прудамъ въ лунную лтнюю ночь. Вс институтки давно признаны мягкими, какъ воскъ, и имъ стоитъ только пошалить однажды, чтобъ сдлаться потомъ неисправимыми шалуньями… Старшую дочку удалось Софь Павловн выдать замужъ, очень счастливо, за одного промотавшагося помщика, отставнаго гусара временъ Бурцовскихъ, владтеля ста трикраты-заложенныхъ душъ, изъ которыхъ, какъ оказалось въ-послдствіи, существовало собственно только тридцать душъ, а остальныя семьдесятъ приложены были такъ, по ошибк, или для ровнаго счета. Софья Павловна, однакожь, никогда не сознавалась въ этой ошибк, и состояніе своего зятя постоянно и упорно оцнивала во сто слишкомъ, или во сто съ чмъ-то душъ.

Лизавета Карловна любила Софью Павловну. Софья Павловна умла занимать ее своими высокопарными разсказами, сообщала ей, между прочимъ, городскія новости и никогда не отказывалась отъ партіи въ вистъ. На случай посщенія губернатора и преосвященнаго всегда приглашалась Софья Павловна. Лизавета Карловна сама не читала ничего и врила въ глубокую эрудицію своей пріятельницы, которая даже ученый разговоръ, по ея мннію, умла поддерживать не роняя своего собственнаго достоинства.

Софья Павловна была у Лизаветы Карловны, когда прибылъ знакомый намъ Грошовъ съ маленькою Машею. Лизавета Карловна давно ждала къ себ племянницу и приняла ее, какъ родная мать. Машенька ей понравилась. Въ угодность Лизавет Карловн, Софья Павловна, любившая расхваливать только своихъ дочекъ, нашла Машеньку прелестною двочкой.

— Настоящій купидонъ! сказала она, цалуя Машеньку.

— И вся въ отца! Вотъ какъ теперь смотрю на него: вылитый отецъ! говорила Лизавета Карловна.

Когда Машеньку увели вымыться и переодться, Софья Павловна завела длинную рацею о воспитаніи двушекъ и искусно коснулась предпочтенія общественнаго, или публичнаго воспитанія домашнему. Лизавета Карловна согласилась съ ней и объявила, что не поручать своей племянницы никому, кром Анны Ивановны.

— Вы угадали мои мысли, милая Лизавета Карловна, сказала Софья Павловна.— По моему мннію, врядъ ли и въ Москв съищешь такой пансіонъ, какъ у Анны Ивановны. Ахъ, еслибъ мои старшія дочери могли имть такое счастіе!.. Не говорю о Любови, которая удостоилась получить, можно-сказать, единственное воспитаніе въ Институт. Такое счастіе дается не всякой, но вы не поврите, малая Лизавета Карловна, сколькихъ хлопотъ и какихъ заботъ стоило мн воспитаніе Аши и Даши. Воспитывать двочекъ дома — сущее разореніе… Да и чему он научатся дома? Отдайте, отдайте, ни мало не думая, къ Анн Ивановн вашу Машеньку. Увидите, что она изъ нея сдлаетъ!

Теперь мы скажемъ нсколько словъ объ Анн Ивановн и объ ея пансіон, куда, по совту Софьи Павловны, отдана была Машенька.

Было у насъ на Руси время, когда каждый, кому захотлось, могъ заводить пансіоны. Для этого стоило только нанять домъ, прибить къ нему французскую вывску и завести Француженку-надзирательницу. Тогда, какъ и теперь, и какъ, вроятно, будетъ до скончанія вка, безъ французскаго языка не было спасенія, и каждая двица непремнно должна была какъ-нибудь болтать на немъ, подъ опасеніемъ прослыть двицею неблаговоспитанною. Другія науки, которымъ надобно было учить хоть для вида, шли, натурально, весьма-плохо, до чего, впрочемъ, никому не было дла. Ни одна спекуляція не приносила такихъ врныхъ и значительныхъ доходовъ, какъ учрежденіе пансіона, особенно въ многолюдномъ и богатомъ уздномъ город, гд не было никакихъ средствъ къ воспитанію дтей. Это послднее обстоятельство, по всему вроятію, и было причиною переселенія изъ Москвы въ городъ *** Анны Ивановны. Въ Москв, Анна Ивановна была надзирательницею одного частнаго пансіона, содержимаго французскою экс-модисткою. Постигнувъ весьма-несложную машину управленія женскимъ заведеніемъ, задумала Анна Ивановна завести пансіонъ своими собственными средствами, принялась копить трудовыя денежки, отказывая себ въ самомъ необходимомъ, и, скопивъ малую толику, ршилась попробовать счастія. О происхожденіи Анны Ивановны никто не звалъ, хотя многіе и считали ее дочерью бдныхъ, но благородныхъ родителей. Этихъ бдныхъ, но благородныхъ родителей никто не зналъ, да едва-ли знала ихъ и сама Анна Ивановна, помнившая, какъ сквозь сонъ, только то, что жизнью своей и воспитаніемъ обязана она одному филантропическому заведенію, призирающему дтей безъ отца и безъ матери. Фамилія Анны Ивановны (Богъ-знаетъ, кто далъ ей эту фамилію!) была итальянская съ окончаніемъ на ни. Для тхъ, которые знали, что есть мста, гд дти принимаются безъ всякихъ фамилій, а выходятъ съ разными мудреными фамиліями, для тхъ, говорю, въ фамилія Анны Ивановны не было ничего страннаго, но другіе, которымъ неизвстно было существованіе подобныхъ мстъ, выводили Анну Ивановну изъ Ниццы, или изъ Генуи, что при каждомъ случа и подтверждала Анна Ивановна. Прямо изъ филантропическаго заведенія Анна Ивановна поступила въ гувернантки къ одной московской барын, которая увезла ее въ Парижъ. Въ Париж, гд он прожили слишкомъ три года, Анна Ивановна, воспріимчивая, какъ каждая русская двушка, сдлалась настоящею Парижанкою и возвратилась въ Россію съ такимъ картавымъ произношеніемъ, какой могутъ имть одн только природныя француженки. Въ Париж Анна Ивановна немножко-таки покутила, и, пріхавъ туда двицею, возвратилась оттуда, не то чтобъ дамой… не то чтобъ двицей или вдовой, что, впрочемъ, на лицъ у нея написано не было, и эта тайна, конечно, осталась бы для всхъ тайною, еслибъ не разгласила ее сама благодтельница, московская барыня. Разссорившись, по этой причинъ, съ барыней. Анна Ивановна поступила надзирательницей въ пансіонъ экс-модистки.

Когда Анна Ивановна пріхала въ городъ ***, съ твердымъ намреніемъ воздвигнуть въ немъ храмъ воспитанію, первымъ дломъ ея было освдомиться обо всхъ значительныхъ лицахъ города, узнать городскую политику, городскія сплетни и пересуды. Познакомившись такимъ образомъ съ городомъ заочно, она принялась знакомиться и на самомъ дл. Первый визитъ ея былъ къ тлъ почетнымъ городскимъ дамамъ, которыя имли наибольшій всъ и значеніе. Всмъ имъ она чрезвычайно понравилась. Лизавета Карловна общала содйствовать ей всми средствами къ приведенію въ исполненіе ея прекраснаго намренія и уврила ее въ постоянномъ своемъ покровительств. Софья Павловна приняла ее со всею важностью, сидя на диван съ поджатыми ногами, но узнавъ, что Анна Карловна окончила свое образованіе въ Париж, сдлалась гораздо-ласкове и привтливе и спросила ее, не знаетъ ли она лично господина Александра Дюма и господина Жоржа, на что Анна Ивановна отвчала, что знакома съ ними очень-коротко, что вмст съ ними удостоилась она чести быть представленною французскому королю, отъ котораго получала привилегію на учрежденіе пансіона въ любомъ французскомъ город. Отъ разсказовъ Анны Ивановны Софья Павловна пришла въ совершенное восхищеніе, общала ей хлопотать всми силами о скорйшемъ открытіи пансіона, заранве отдала ей своихъ двухъ подростокъ-двушекъ, напередъ хорошенько поторговавшись и сбавивъ порядкомъ первоначальную цну, и, въ-заключеніе, представила ей трёхъ старшихъ дочерей своихъ, Ашу, Дашу и Любашу, отъ которыхъ, по обыкновенію, сильно пахло трубкою. Къ матушк игумень сдлала также визитъ Анна Ивановна, и умла въ полномъ смысл очаровать простодушную отшельницу, наговоривъ ей съ три короба разныхъ разностей, въ которыхъ ревность ея къ православію занимала первое мсто. Анна Ивановна даже выдумала очень-кстати исторію объ обращеніи своемъ въ православіе изъ католицизма, въ которомъ будто-бы родилась, но который былъ ей не по сердцу. Игуменья, растроганная до слезъ, общалась даже довести до свднія преосвященнаго объ ея необыкновенномъ усердіи къ вр…

Полонивъ такимъ образомъ сердца всхъ сколько-нибудь значительныхъ дамъ города, Анна Ивановна сдлала нашествіе на мужчинъ. Побда надъ ними досталась ей еще легче. Градской глава, торговавшій на мильйоны, отдалъ ей за пол-цны подъ пансіонъ одинъ изъ своихъ огромныхъ домовъ на лучшей городской площади, предложилъ взаймы денегъ безъ процентовъ на первое обзаведеніе и тутъ же записалъ въ реестръ кандидатокъ пять своихъ дщерей — пять упитанныхъ, блолицыхъ, круглолицыхъ, съ румянцемъ во всю щоку двицъ, которыя не умли ни стоять, ни ходить, ни сидть, и которыя вышли къ Анн Ивановн, жуя пряники. ‘По-французски-то только, матушка-мадамъ, ты мн ихъ научи, а ужь за деньгамъ дло не станетъ. Двчонки он у меня, кажись, понятливыя, вотъ старшенькая-то Стёша, и псалтирь весь, почитай, наизусть знаетъ. Да и баловаться-то имъ, матушка, не давай, забалуетъ которая, такъ и розгамъ… пшшь… пшшь… знаешь?..’ (тутъ градской глава Иванъ Никитичъ сдлалъ два выразительные знака рукою). Анна Ивановна общала во всемъ слдовать совту Ивана Никитича, и уврила его, что употребитъ вс усилія сдлать его дочекъ совершенно-благовоспитанными двицами, такъ, чтобъ и дворянокъ могли заткнуть за-поясъ. ‘Такъ, матушка, такъ!’ продолжалъ Иванъ Никитичъ, поглаживая свою густую бороду: ‘вотъ этого-то мн и хочется, выростутъ, сами будутъ дворянками… Отдамъ, матушка, не за кого-нибудь: отдамъ за князя, за графа, да за енарала.’

Счастіе до того благопріятствовало Анн Ивановн, что еще до открытія пансіона у ней было сорокъ пансіонерокъ. Скоро произошло и открытіе. Открытіе это было торжественное. Поутру отецъ-архимандритъ, въ сопровожденіи городскаго духовенства, въ присутствіи городскихъ властей и почетныхъ жителей города, отслужилъ молебенъ и окропилъ комнаты святой водою. Анна Ивановна угощала потомъ всхъ присутствовавшихъ богатымъ завтракомъ, за которымъ были провозглашены тосты за здравіе духовенства, городскихъ властей, родителей и родственниковъ поступившихъ въ пансіонъ двицъ, и за благоденствіе заведенія. Гусарская музыка играла во весь день на площади, передъ пансіономъ. Вечеромъ зданіе пансіона было иллюминовано. Торжество было достойно закончено баломъ, на который запрошенъ былъ почти весь городъ и вс господа штабные офицеры кавалерійской дивизіи. Танцовали до поздней ночи. Вообще открытіе пансіона стадо какъ-бы эпохою для города ***, и молва объ Анп Ивановн и объ ея заведеніи долго переходила изъ устъ въ уста, и докиданаконецъ до Москвы, а въ ней и до благодтельницы Анны Ивановны. ‘Ну, такъ я и думала!’ сказала завистливая барыня: ‘вдь этакимъ-то и счастье! Разживется — зазнается, еще не посмотритъ на меня, неблагодарная!’ Кром того, въ ‘литературномъ отдленіи’ извстныхъ ‘Вдомостей’ появилась статья, въ которой кратко, но краснорчиво было описано торжество открытія пансіона.

Система воспитанія, принятая въ этомъ новооткрывшемся, но уже знаменитомъ пансіон Анны Ивановны, не была похожа ни на одну изъ извстныхъ въ педагогическомъ мір системъ, но соотвтствовала во всемъ требованіямъ, вкусу и тенденціямъ узднаго города. На французскій языкъ было обращено главное вниманіе Анны Ивановны: поутру и вечеромъ двицы даже молитвы должны были читать по-французски. Для прочихъ наукъ были выписаны изъ Москвы учители — люди, снабженные надлежащими свидтельствами, по-большей-части слушавшіе университетскій курсъ, но недослушавшіе его по какимъ-то совершенно-независвшимъ отъ нихъ причинамъ. Учитель рисованія былъ, правда, отставной уланскій поручикъ, оставившій службу по страсти къ искусству и ходившій въ город за геніальнаго живописца, за ‘самобытный талантъ’, какъ выражалась о немъ Софья Павловна. Дв гувернантки,— одна Нмка, другая Француженка,— нашлись въ окрестностяхъ города: Анна Ивановна съумла переманить ихъ къ себ отъ двухъ помщиковъ, и переманить не только ихъ, но вмст съ нянь и дтей, которыхъ он воспитывали. Пансіонерки пользовались хорошимъ, здоровымъ и вкуснымъ столомъ, который почти ничего не стоилъ Анн Ивановн, благодаря заботливости родителей и родственниковъ двицъ, присылавшихъ изъ деревень цлые обозы съ провизіей всякаго рода.

Аша Ивановна имла небольшую слабость къ ‘хорошенькимъ’. Одн только хорошенькія имли право на ея любовь и заботливость, дурныхъ и безобразныхъ она предоставляла самимъ-себ. Эта маленькая слабость, очень-простительная въ женщин, которая съ-молоду сама была недурна собою, и знала по опыту, что въ другой разъ красота стоить богатства, перешла со-временемъ въ страсть, и въ пансіон было только и житье, что хорошенькимъ. Хорошенькія были всегда на виду, показывались всегда первыми по благонравію и успхамъ, — всегда получали награды и подарки. При посщеніи пансіона губернаторомъ или другимъ почетнымъ лицомъ, хорошенькія становились впереди, занимали въ классахъ переднія скамейки и прекрасно отвчали на вытверженные одинъ разъ навсегда для подобныхъ случаевъ уроки. Губернаторъ всегда оставался совершенно-довольнымъ, трепалъ маленькихъ пансіонерокъ по щечкамъ, цаловалъ ихъ съ отеческою нжностью и, оставляя пансіонъ, разсыпался передъ Анною Ивановною въ благодарностяхъ.

Посвятивъ себя воспитанію юношества, Анна Ивановна не отказалась отъ свта и поддерживала свои связи и знакомства постоянными визитами. здила она не иначе, какъ четверней и въ четверомстной карет, что придавало ей особенную важность въ глазахъ всего узднаго города. По воскресеньямъ были у нея танцовальные вечера, на которые одинъ разъ навсегда приглашены были господа кавалерійскіе офицеры. Въ эти дни весь старшій классъ, состоявшій изъ однхъ хорошенькихъ, облекался въ бленькія бальныя платьица, съ открытыми шейками и плечиками и ангажировывался еще съ утра на танцы господами офицерами. Гусарская музыка играла цлую ночь на пролетъ, безвозмездно, двицы прямо отъ танцевъ переходили на другой день въ классы. Наука ужь, конечно, мало тутъ выигрывала и двицы занимались въ тихомолку пріятными воспоминаніями вчерашняго вечера, или рисовали на столахъ и на оберткахъ книгъ усы, шпоры, блые султаны и другія принадлежности живописнаго гусарскаго костюма. Посл нсколькихъ такихъ вечеровъ, оказалось, что весь старшій классъ былъ влюбленъ до безумія въ усы, въ шпоры, въ сабля, не считая уже тхъ, которые ихъ носили. Пошли охи, вздохи, и разные конфиденціальные, сентиментальные разговоры, въ которыхъ молодыя пансіонерки впервые трактовали о любви положительно. Анна Ивановна не примчала, или давала видъ, что не примчаетъ перемны въ своихъ воспитанницахъ: ихъ блдныя личики и томные глазки такъ шли къ нимъ, что перемна не могла не быть ‘къ ихъ авантажу’.

Да и сама Анна Ивановна была обворожена ловкою, веселою и умною молодёжью. Во всякое время офицеры имли къ ней свободный доступъ. Большая часть изъ нихъ говорила бойко по-французски, многіе путешествовали и заглядывали въ Парижъ, и съ этими-то связывали Анну Ивановну общія воспоминанія. Любезные кавалеры, видя, что съ Анной Ивановной можно зайдти далеко, прогуливаясь по воздушному и фантастическому царству воспоминаній, начинали переходить границы возможнаго и молоть всякій вздоръ, не упуская при этомъ стрлять глазами въ щелку дверей старшаго класса, въ которой то-и-дло показывались и сверкали глазки всхъ возможныхъ цвтовъ и отливовъ. Извстно, что всякій вздоръ, сказанный на французскомъ язык, не только проходитъ у насъ даромъ, но даже возбуждаетъ искренній смхъ, какъ доказательство остроумія и свтской развязности. Такъ точно было и съ вздоромъ, разсказываемымъ любезниками. Анна Ивановна помирала со смху, говорила ‘comme vous tes mchant!’ и граціозно била остроумнаго разскащика по пальцамъ вязальною спичкою, или тамбурною иголкою. Между офицерамя были у Апвы Ивановны и фавориты, изъ которыхъ особенною благосклонностью ея пользовался уланскій майоръ, дивизіонеръ, съ грозною марсовскою осанкою. Майоръ былъ уже человкъ степенныхъ лтъ, и потому человкъ положительный. Вояжъ ли его въ Парижъ, или другія цакія-набудь достоинства, только Анна Ивановна оказывала ему особенное предпочтеніе, доходившее до дружеской короткости — обстоятельство, не ускользнувшее отъ злыхъ языковъ города и давшее поводъ къ нкотораго рода сплетн, которой, можетъ-быть, не вс врили, но о которой вс говорили.

Скоро сказка сказывается, но не скоро дло длается. Девять благополучныхъ лтъ прошли уже со времени открытія пансіона. Много десятковъ тысячъ положено было Анною Ивановною въ Ломбардъ, много двицъ разошлось отъ нея по узду и много перемнъ произошло въ это время въ узд и въ город. Одна только репутація пансіона не подверглась измненію. Все въ немъ шло по-прежнему: по-прежнему страдалъ и мучился безнадежною любовію старшій классъ, по-прежнему по воскресеньямъ танцовала молодёжь, по-прежнему длалъ періодическія свои посщенія гражданскій губернаторъ. Но въ-теченіе этихъ девяти лтъ въ Анн Ивановн обнаружилось новое качество: она оказалась отличною свахою. Многія изъ ея воспитанницъ пошли прямо изъ пансіона подъ брачный внецъ. Дочь градскаго главы, Стёша, или Стефани, какъ называли ее въ пансіон, вышла за князя, гусарскаго полковника, другія богатыя купчихи также разошлись по полкамъ, благодаря вмшательству и протекціи Анны Ивановны.

Въ эти девять лтъ наша Машенька стала уже совершенною двицей и притомъ красавицей. Анна Ивановна, цнительница красоты, приняла ее подъ особенное свое покровительство и не могла достаточно нахвалиться передъ Лизаветой Карловной ея успхами въ наукахъ и благонравіемъ. Анна Ивановна смотрла на Машеньку, какъ на лучшее украшеніе заведенія, и не только была къ ней снисходительна, но даже, надобно признаться, потакала ей иногда въ невинныхъ шалостяхъ. Машенька испортилась совершенно. Она сдлалась капризною и своенравною: незаслуженныя похвалы вскружили ей голову. Къ этимъ качествамъ присоединилось новое — кокетство, которому не было ни границъ, ни мры. Она кокетничала передъ всми — передъ подругами, передъ учителями, передъ няньками, даже передъ ветераномъ-истопникомъ, единственнымъ мужчиною въ этомъ царств женщинъ. О гусарахъ и уланахъ и говорить нечего, Машенька влюблялась въ каждаго изъ нихъ поочередно и влюбляла ихъ въ себя не на шутку. При такомъ положеніи, объ урокахъ, натурально, ей некогда было и думать. Надобно сказать правду, что учить уроки ее никто и не заставлялъ. Господа учителя были народъ очень-снисходительный: они являлись на лекціи аккуратно и дремали на нихъ еще аккуратне. Изъ всхъ предметовъ, преподаваемыхъ въ пансіон, пальма первенства по успхамъ принадлежала пластическому искусству танцованія, и тутъ уже не было ни неспособныхъ, ни нерадивыхъ.

Влюбляясь безпрестанно, не-пансіонски, Машенька привыкла шутить съ любовью. Она еще не знала, что любовь — огонь, а съ огнемъ шутить нельзя. Въ гусарскомъ полку появился въ это время юнкеръ, князь, молоденькій, розовенькій и богатый, какъ Монте-Кристо. Эскадроннаго своего командира и эскадронныхъ офицеровъ онъ поилъ шампанскимъ на-пропалую и проигрывалъ имъ въ карты огромныя деньги. Въ первое же воскресенье офицеры повезли его на танцевальный вечеръ къ Аннъ Ивановн. Анна Ивановна, до которой давно уже дошелъ слухъ объ этомъ Крез въ гусарскомъ доломан, приняла его съ особенною любезностію, и сама подвела къ нему для танца Машеньку. Машенька крпко приглянулась молодому гусару. Онъ не отходилъ отъ нея во весь вечеръ, танцовалъ съ нею безпрестанно и наговорилъ ей такую кучу любезностей, что Машенька совсмъ потеряла голову. Она, по обыкновенію, кокетничала передъ нимъ изо всхъ силъ, и только посл танцевъ, ложась въ постель, почувствала, что влюблена. Спать ей не хотлось. Она разбудила свою сосдку-пріятельницу, и принялась со всмъ жаромъ влюбленной пансіонерки передавать ей ощущенія прошлаго вечера. Пріятельница была старше ея однимъ годомъ.

— Знаешь ли, Соня, вдь я влюблена! сказала Машенька.

— Что?.. Ты влюблена, Маша? замтила пріятельница съ недоврчивостью.

— Влюблена, Соня, и влюблена до безумія. Мн каждую минуту мерещится онъ… Я не могу забыть о немъ ни на минуту.

— Поздравляю тебя, ma ch&egrave,re. А мы вс думали, что ты никогда и ни въ кого не влюбишься, Маша. Ты такая кокетка. Маша,— ужь извини меня… Но уврена ли ты, что онъ тебя любитъ?

— О, уврена, уврена! Еслибъ ты знала, что онъ говорилъ мн, Соня?

— Что же онъ говорилъ теб?

— Ма не пересказать теб и до завтра всего, что онъ говорилъ. Онъ говорилъ такъ много, такъ много, и говорилъ, знаешь, съ такимъ жаромъ, и все смотрлъ мн въ глаза. Ахъ, какіе у него глаза, Соня!

— Да… онъ прехорошенькій, продолжала пріятельница, облокотившись на подушки и смотря на Машеньку съ видомъ участія.— Еслибъ я не была съ тобой дружна, Маша, я бы стала завидовать теб,— я отбила бы его у тебя… Глаза у него славные… Впрочемъ, по моему мннію, усы у него лучше глазъ… усы у него — загляднье! Глаза еще ничего,— но усы, усы — просто прелесть! Я ни у кого не видала такихъ усовъ… Ну, а руку онъ теб жалъ, Маша?

— Жалъ… только такъ тихо, такъ нжно, и въ это время все смотрлъ на меня,— о, какъ смотрлъ!..

— И ты не отвчала ему тмъ же, не пожала ему руки сама?

— Нтъ, я боялась пожать ему руку, я думала, что онъ разсердится.

— Дурочка! Разв ты не слыхала никогда, что значитъ, если кавалеръ жметъ теб руку? Это значитъ, онъ говоритъ теб, что любитъ тебя, ну, и ты должна была отвчать ему тмъ же — натурально, если любишь его.

— Отъ-чего ты мн не сказала всего этого прежде, Сопя? Теперь онъ разсердится на меня, подуваетъ, что я не люблю его,— забудетъ меня.

— Скажи ему объ этомъ при первомъ свиданіи, Маша. Ахъ, какъ я посмотрю на тебя, какая ты неопытная, Маша! Ты просто ребенокъ,— и, право, страмишь нашъ классъ! Ну, какъ же въ твои лта не знать того, что у насъ знаютъ и маленькія? А все отъ того, что ты такая кокетка, Маша, и занимаешься одной собой…

На другой вечеръ юнкеръ былъ еще любезне съ Машей, которая на этотъ разъ уже отвчала на пожатіе его руки не мене смлымъ и выразительнымъ пожатіемъ. Счастливый юнкеръ нашелъ даже минуту, въ антракт между танцами, когда танцевавшіе разбрелись по комнатамъ или отдыхали,— объясниться въ любви формально, и дать залогъ этой любви — поцалуй, сорванный имъ сперва съ блыхъ, кругленькихъ плечикъ Маши, а потомъ и съ розовыхъ губокъ. Машенька, вся раскраснвшись, успла вырваться отъ своего соблазнителя и убжала.

Освященная такимъ врнымъ залогомъ любовь Машеньки приближалась къ своему апогею. Цлымъ вкомъ протянулась для нея недля, въ которую она не думала ни о чемъ, кром предмета любви своей. Въ пятницу, служанка, улучивъ минуту, когда Машенька была одна, подала ей съ таинственнымъ видомъ розовую раздушенную записочку. Сердце Машеньки сильно забилось. Дрожащими отъ страха или отъ наслажденія пальцами сорвала она облатку съ княжеской коровой, бережно развернула записку и прочитала слдующее:

‘Божественная Марія!

Неугасимый огонь любви, который одинъ взглядъ вашихъ прелестныхъ глазъ зажегъ въ моемъ сердц, пожираетъ меня и не даетъ мн покоя. Любить васъ и не видть подл себя каждую минуту — все равно, что не жить, все равно, что быть погребеннымъ за-живо. Въ рукахъ вашихъ моя жизнь, Марія, не-уже-ли вы ршитесь отнять у меня ее?.. Мн надобно увидться съ вами во что бъ ни стало. Скажитесь сегодня больною и не ходите обдать: во время обда служанка ваша проведетъ меня къ вамъ. Марія! если ты любишь меня, ты не откажешь въ этой просьб несчастному страдальцу. Отказъ твой будетъ для меня смертнымъ приговоромъ, и тогда одинъ пистолетный выстрлъ превратитъ вс мои мученія. О, не доводи меня до этого, Марія! Помни, что отнын ты одна отвчаешь передъ Богомъ за жизнь мою. Жду твоего отвта.

Твой по гробъ, и пр.’

Съ Машенькой сдлалось почти дурно, когда она прочитала записку. Она опустилась на кровать — и заплакала. Она не могла вообразить себ, чтобъ любовь могла такъ скоро привести ее къ такимъ серьёзнымъ послдствіямъ. Она не знала, что ей длать: отвчать ли князю, или молчать… Но если онъ застрлится въ-самомъ-дл, застрлится отъ ея отказа?

Служанка вывела ее изъ нершимости.

— Отвтъ будетъ, барышня? Баринъ просилъ безпримнно принести отвтъ, сказала она, оглядываясь по сторонамъ.

Тогда Машенька оторвала отъ записки клочокъ бумаги и дрожащею рукою написала на немъ карандашемъ: ‘Жду васъ. Ваша Marie’.

Машенька въ-самомъ-дл похожа была на больную, и потому ея не трудно было обмануть надзирательницу и остаться къ дортуар, когда двицы пошли къ столу. Секрета своего она даже не доврила своей пріятельницъ. Гусаръ не заставилъ себя долго ждать. Служанка провела его прямо въ дортуаръ черезъ заднее крыльцо и сама стала на стражъ у дверей дортуара. Признаніямъ, клятвамъ въ вчной любви, поцалуямъ не было конца. Машенька была, какъ въ горячк: она не знала, что говорила, она говорила, какъ въ бреду.

— Бжимъ! бжимъ, мой ангелъ! говорилъ гусаръ, стоя передъ цей на колняхъ и цалуя ея руки.

— Бжимъ! шептала Машенька.

— Бжимъ хоть на конецъ свта. Тамъ только, вдали отъ людей, будемъ мы счастливы! Продолжалъ страстный любовникъ.

_: — Да, да… будемъ счастливы, говорила машинально Машенька.

— Ангелъ мой! счастіе мое!

— Другъ мой!

На завтра условленъ былъ побгъ. Машенька должна была снова сказаться нездоровою и не ходить обдать. На другой день, въ условленное время, побгъ совершился безъ всякихъ препятствій. Служанка проводила Машеньку до экипажа, ждавшаго на углу улицы. Гусаръ принялъ Машу въ закрытую коляску, кучеръ дернулъ возжами, взмахнулъ кнутомъ — и лихая четверка понеслась во весь духъ

Въ это самое время, изъ публичнаго сада, мимо воротъ котораго должны были прохать наши бглецы, выходила знакомая намъ Софья Павловна. За ней шелъ лакей въ дырявой, истасканной ливре съ оборванными галунами и несъ корзинку съ работою и полновсную книжку ‘Отечественныхъ Записокъ’. Софья Павловна, въ хорошіе весенніе и лтніе дни, имла обыкновеніе передъ, обдомъ прогуливаться въ городскомъ саду, и, по привычк своей, какъ она выражалась, соединять пріятное съ полезнымъ, всегда приказывала носить съ собой работу и книгу. Что касается до послдней, т. е. до книги, то человку приказано было однажды-навсегда носить ее за Софьей Павловной, куда бы она ни выходила, что, по ея мннію, должно было усилить въ город ту ученую репутацію, какою она пользовалась. Софья Павловна выходила изъ сада въ глубокой задумчивости. Ее занимала трогательная жизнь Мартина Чедльвита, о которомъ она читала въ новомъ роман Динкинса. Громъ хавшей коляски и предостерегательный крикъ кучера вывели ее изъ задумчивости. Поднявъ глаза, она увидла прямо передъ собой гусарскаго юнкера съ Машенькой.

Софья Павловна давно уже обнаруживала противъ Анны Ивановны свое неудовольствіе. Анна Ивановна не заплатила ей какъ-то визита. Анна Ивановна здила четверней въ изрет, Анна Ивановна оказывала явное предпочтеніе почтмейстерской племянниц передъ ея дочками… Софья Павловна примтно охладла къ Анн Ивановн, и эта холодность ея превратилась въ полное негодованіе посл одного вечера у почтмейстерша, гд Анна Ивановна очень-неловко подсмивалась съ однимъ гусаромъ надъ подозрительною ученостью Софьи Павловны. Софь Павловн насмшка эта была передана, и съ той минуты она уже ждала только-случая, чтобъ отмстить насмшниц. Случай этотъ теперь самъ шелъ ей на встрчу. Узнавъ Машеньку и гусара, она тотчасъ смекнула, въ чемъ дло, тмъ боле, что о волокитств гусара за Машенькой ей было уже извстно черезъ дочекъ. Софья Павловна ршилась дйствовать.

Пансіонерки сидли за послднимъ блюдомъ, когда изъ передней отворились двери, и на порог, подобно грозному призраку въ ‘Макбет’ шекспировомъ, появилась строгая классическая фигура Софьи Павловны.

— Дти мои! гд мои дти? сказала она трагическимъ тономъ, величественно простирая руку.— Дочери мои! Катерина! Лизавета! Берите ваши шляпки и салопы и слдуйте за мной!.. Я извлеку васъ изъ этого вертепа…

У Анны Ивановны, раздававшей въ то время пирожное, опустились руки. Она вскочила со стула, подбжала къ Софь Павловн, и не дала договорить ей роковой фразы.

— Софья Павловна! сказала она, увлекая ее въ другую комнату:— что съ вами? Вы производите сцену въ моемъ дом, чмъ вы встревожены?.. Что такое?..

— Я беру отъ васъ своихъ дочерей, милостивая государыня, продолжала Софья Павловна въ томъ же торжественномъ тон:— посл того, что я видла, он ни минуты не могутъ оставаться гь вашемъ дом…

— Что же вы видли? спросила поблднвъ Анна Ивановна.

— Гд у васъ Машенька?

— Машенька нездорова. Она въ дортуар… Пойдемте, я вамъ насажу ее.

— Не безпокойтесь, Анна Ивановна. Труды ваши будутъ напрасны. Машенька здорове, чмъ вы полагаете. Вы не найдете ея въ дортуар, теперь она скачетъ по большой дорог съ гусаромъ.

Какъ громомъ пораженная бросилась Анна Ивановна въ дортуаръ. Машеньки тамъ не было. Стали искать по всмъ угламъ — нтъ. Машенька убжала.

Тогда Анна Ивановна принялась умолять со слезами раздраженную Софью Павловну хранить въ тайн это печальное обстоятельство, извиняясь передъ ней, если въ чемъ-нибудь и когда-нибудь ее оскорбила, и, въ заключеніе, сбавила 200 рублей съ платы за воспитаніе ея дочекъ. Это утишило гнвъ Софьи Павловны, она общалась молчать и простилась съ Анной Ивановной довольно-дружелюбно. Проходя торжественною поступью черезъ столовую, она послала раздваться своихъ дочерей, которыя уже ждали ее въ шляпкахъ и салопахъ, съ узелками въ рукахъ, и прыгали отъ радости при мысли, что разстаются навсегда съ пансіономъ.

Анна Ивановна, у которой, къ-счастію, карета была заложена, поскакала въ погоню за бглецами. Она нагнала ихъ въ деревн, верстахъ въ пяти за городомъ, гд они остановились для отдыха. Натурально, что любовники были разлучены. Анна Ивановна привезла полумертвую отъ страха Машеньку прямо къ Лизавет Карловн. Лизавета Карловна пришла въ величайшее негодованіе, услышавъ отъ Анны Ивановны вс подробности похищенія. Анна Ивановна плакала, разсказывая эту исторію, и сказала, что никогда не ожидала отъ Машеньки такой черной неблагодарности. ‘Она покрыла безславіемъ мое заведеніе’ говорила она, утирая слезы:— ‘однимъ поступкомъ своимъ она разрушила вс плоды моихъ десятилтнихъ неусыпныхъ заботъ и усилій. Что станутъ теперь говорить въ город, что подумаютъ обо мн?..’ Лизавета Карловна успокоивала Анну Ивановну, какъ могла, увряя ее, что скверный поступокъ Машеньки приноситъ безславіе одной только ей, а не пансіону, — что, наконецъ, для прекращенія всхъ толковъ, она завтра же отправитъ неблагодарную двчонку къ отцу и ни минуты не будетъ держать ее въ своемъ дом.

— Поврите ли, Анна Ивановна, сказала она въ заключеніе:— я будто предчувствовала, что отъ этой двочки не будетъ добра? Пошла, видно, по матери!.. Мать ея была Полька, ну, а вы знаете, Анна Ивановна, какія вс эти Польки… Он преразвратныя….

— Яблочко недалеко падаетъ отъ яблоньки, многозначительно замтила Анна Ивановна.

Лизавета Карловна сдержала свое слово, и на другой же день Машенька, подъ строгимъ надзоромъ ключницы, отправлена была въ городъ *** губерніи, гд Иванъ Ивановичъ, уже отставной подполковникъ, былъ городничимъ.

Въ городъ ***, уголк Москвы, долго толковали о похищеніи Машеньки. Разсказывали цлый романъ съ премудреною завязкою, съ отчаянною любовью, съ небывалыми приключеніями. Вс эти толки и пересуды нисколько, однакожь, не повредили репутаціи Анны Ивановны и ея заведенія. Напротивъ, хвалили распорядительность, находчивость и присутствіе духа Анны Ивановны, безъ усилій которой романъ могъ окончиться самымъ безнравственнымъ и оскорбительнымъ для человчества образомъ.

— Нтъ худа безъ добра! говорила Анна Ивановна и торжествовала.

VII.

Man’s lore is of man’s life a thing apart,
T’is woman’s whole existence…
Байронъ. ‘Донъ-Хуанъ’.

The charming creatures lie with such a grace.
There’s nothing so bekoming to the face.
Онъ же

Давно уже не видались мы съ Иваномъ Ивановичемъ. Какъ онъ постарлъ, какъ онъ перемнился въ эти девять лтъ! Его трудно было узнать. Изъ живаго, веселаго, браваго, онъ сдлался неуклюжимъ, съ брюшкомъ, съ неизбжной лысиной. Майорская служба была не по немъ: она (онъ былъ уже произведенъ изъ капитановъ въ майоры) ему скоро надола. Въ батальйон имъ помыкали, какъ горемъ. Онъ былъ вчно на посылкахъ, какъ встовой. Зимой, въ батальйонномъ штаб, онъ бился какъ рыба объ ледъ, смотрлъ за учебными командами, за которыя получалъ отъ полковаго командира одни нагоняи, присутствовалъ въ военно-судныхъ коммиссіяхъ, здилъ на слдствія. Лтомъ, въ лагеряхъ, на кон съ утра до вечера, въ безпрестанныхъ хлопотахъ и тревогахъ. Учи жалонеровъ, учи застрльщиковъ, дежурь по полку, да по карауламъ,— а тутъ того-и-гляди, нагоняй и гауптвахта. ‘Эхъ, скверная жизнь!’ думалъ Иванъ Ивановичъ: ‘ужь лучше бы весь вкъ командовать ротою, а тутъ живи на майорскомъ жалованьи, да проживайся!’ — Иванъ Ивановичъ снова привыкъ къ безпорядочной жизни, кутилъ, приставлялъ карточки и загибалъ на нихъ уголки,— подъ-часъ и выпивалъ не въ мру. Бдный Грошовъ не разъ вздыхалъ, смотря на своего барина. ‘Нетакъ было при покойниц-барын, царство ей небесное!’ говорилъ онъ. ‘Вотъ жисть-то была: сидли мы оба съ бариномъ, какъ за печкой’. Тутъ Грошовъ вспоминалъ всегда и о Машеньк. ‘Что-то она теперь подлываетъ, моя красавица, — моя походная барышня?’ продолжалъ онъ говорить самъ съ собою: ‘то-то, чай, выросла! Прійдется ли и взглянуть на нее мн старику!’ — Безпрестанныя лишенія, проигрыши, непріятности по служб убивали Ивана Ивановича. Онъ упалъ духомъ, терялъ послдній остатокъ характера, сдлался робкимъ, боязливымъ. Встовой, пришедшій за нимъ отъ полковника, возбуждалъ въ немъ лихорадочную дрожь,— передъ самимъ же полковникомъ онъ совершенно терялся и не могъ сказать связно двухъ словъ. Вс порученія исполнялись имъ какъ-то неотчетливо, приказаній начальника онъ, всегда суетливый, не дослушивалъ, или не разслушивалъ, а спросить самъ на о чемъ не смлъ. Суетливость заставляла его всегда пороть горячку, и тутъ уже всегда выходила совершенная безладица. Къ выговорамъ, арестамъ и брани Иванъ Ивановичъ привыкъ, какъ къ насущному хлбу. Въ немъ умерло благородное чувство гордости, угасло самолюбіе, которыя одни поддерживаютъ достоинство человка и внушаютъ ему уваженіе къ самому-себ. Бывали, впрочемъ, минуты, въ которыя перерождался Иванъ Ивановичъ и становился тмъ, чмъ онъ былъ когда-то,— веселымъ, шутливымъ, любезнымъ Иваномъ Ивановичемъ, но минуты эти. случалась такъ рдко и проходили такъ скоро, что Иванъ Ивановичъ не успвалъ и одуматься. Потомъ опять все по-прежнему впадало въ грязную колею повседневной жизни, и опять Иванъ Ивановичъ погружался въ прежнюю безчувственность… О минувшемъ своемъ счастіи онъ старался не вспоминать, какъ ни отрадны могли бы быть для него эта воспоминанія. ‘Что прошло, того не воротить!’ говорилъ въ утшеніе себ Иванъ Ивановичъ — и наливалъ рюмку настойки.

Случилось ему быть однажды порядкомъ на весел, когда его позвали къ полковнику. Какъ тутъ быть? что тутъ длать? Не идти — будетъ плохо, идти — еще хуже.— ‘Ужь лучше не ходите къ полковнику, ваше высокоблагородіе’ замтилъ ему Грошовъ: ‘скажите, что нездоровы’. Иванъ Ивановичъ разсердился.— Такъ вотъ пойду же, вотъ нарочно пойду, пьяница ты этакая! нарочно вотъ пойду, чтобъ доказать теб, дураку… Вздумалъ учить меня! Да какъ ты смешь учить барина? а?’ Въ-самомъ-дл, Иванъ Ивановичъ одлся и пошелъ къ полковнику, и только дорогой замтилъ, что шаги его какъ-то неровны, что правою ногою онъ длаетъ больше шагъ, чмъ лвою, что этою же ногою онъ какъ? будто примыкаетъ все вправо, а лвую просто волочитъ по земл, что, наконецъ, онъ то-и-дло трется о стны домовъ и о заборы… Иванъ Ивановичъ думалъ-было уже вернуться, но что же бы подумалъ о немъ Грошовъ, и что подумалъ бы встовой, который шелъ за нимъ слдомъ?— Э, была не была!— сказалъ Иванъ Ивановичъ и, ободрившись, пустился дале. У самыхъ дверей квартиры полковника, онъ замтилъ, что при немъ нтъ шпаги, хотя и твердо помнилъ, что надлъ ее дома. Встовой побжалъ за шпагой и нашелъ ее на половин дороги, въ грязи. Тутъ Иванъ Ивановичъ усплъ нсколько освжиться, да и мысль — предстать передъ полковникомъ разогнала нсколько винные пары. Полковникъ тотчасъ замтилъ, что Иванъ Ивановичъ не въ своемъ вид, но не показалъ ему этого.

— Послушайте, господинъ майоръ, сказалъ полковникъ: — я зналъ васъ прежде, какъ прекраснаго офицера, знаю и то, что безъ службы вамъ будетъ плохо, служить въ полку вы не можете, эта служба теперь не по васъ… Губернаторъ, по моей просьб, общается доставить вамъ мсто городничаго. Подайте завтра же вн просьбу и ждите разршенія. Боле я сдлать для васъ ничего не могу, и увренъ, что на новомъ мст, которое совершенно васъ обезпечатъ, вы будете умть оправдать мое о васъ мнніе и покажете себя тмъ, чмъ вы были и чмъ вы можете быть, если захотите. За этимъ я васъ и звалъ.

Эти слова полковника выбили послдній хмль изъ головы Иваva Ивановича. Онъ ожидалъ страшной грозы, и увидлъ, вмсто всего этого, состраданіе, снисхожденіе, участіе въ его горькой судьб. Дв крупныя слезы канули изъ глазъ его, — эти дв слезы стоили самой краснорчивой благодарности. Иванъ Ивановичъ хотлъ-было говорить, но полковникъ не далъ ему начать фразы, пожалъ ему руку я проводилъ до дверей.

По приход Ивана Ивановича домой, первымъ дломъ его было приказать Грошову выбросить водку.— Чтобъ и духу ея не было въ моей квартир, слышишь ли, Грошовъ? сказалъ онъ.— Никогда она не доведетъ ни до чего добраго! ‘Что съ нея ждать хорошаго, ваше высокоблагородіе’, отвчалъ Грошовъ: ‘вотъ и покойница-барыня, дай Богъ ей царство небесное! всегда твердила мн то же. И все, кажется, было у насъ хорошо покуда не завелась въ дом водка. Эхъ, давно бы такъ, ваше высокоблагородіе!’

Недли черезъ дв состоялся приказъ, которымъ Иванъ Ивановичъ увольнялся отъ службы съ мундиромъ и полною пенсіею, съ чиномъ подполковника и съ назначеніемъ городничимъ въ городъ ***.

Иванъ Ивановичъ будто ожилъ на новомъ мст. Откуда взялись въ немъ и умнье, и бодрость, и ревность! Вмсто роты, командовалъ онъ теперь цлымъ городомъ съ пятитысячнымъ его населеніемъ, онъ былъ первое почетное лицо въ этомъ город. Ивана Ивановича вс полюбили. Оцъ предупредилъ всхъ визитами, былъ со всми чрезвычайно любезенъ и обходителенъ, умлъ угодить всмъ и каждому. Съ дамами Иванъ Ивановичъ говорилъ по-французски, дамы превозносили Ивана Ивановича до небесъ. Предмстникъ Ивана Ивановича былъ человкъ весьма-подозрительный и деньголюбивый, который прижималъ всхъ, основываясь на томъ физическомъ закон, что всякое тло, будучи сжатымъ, должно что-нибудь изъ себя дать, хотя бы это былъ даже воздухъ, наполнявшій поры. Посл такого крутаго человка, котораго насилу выжили миролюбивые граждане, Иванъ Ивановичъ долженъ былъ показаться милосердымъ Титомъ, другомъ человчества. Привыкши брать только вооруженною рукою, Иванъ Ивановичъ, незнакомый съ подьяческими прижимками, предоставилъ въ дл принятія подарковъ дйствовать каждому по усмотрнію и позволилъ себ не отказываться отъ добровольныхъ приношеній. Въ этомъ отношеніи онъ соблюдалъ прежнее statu quo, купцы, въ извстные дни года, приносили Ивану Ивановичу посильную дань, которую онъ и принималъ съ улыбкою благодарности, не забывая при этомъ, для обихода, отпускать вжливыя фразы, въ род слдующихъ: ‘Напрасно безпокоитесь, Прохоръ Сидорычъ’ право, напрасно…— А что, говорятъ, ныньче вздорожалъ сахаръ, Минай Евстигневичъ, отъ-чего, кажется, вздорожать бы сахару? Войны, кажется, нтъ, вотъ въ 12-мъ году, помните, господа, какъ дорогонько доставался намъ сахаръ’.— Дорого, батюшка Иванъ Иванычъ, оченно-дорого, отвчала обыкновенно одна изъ бородокъ, марая потъ набивнымъ платкомъ съ крупными арабесками и разводами:— такъ дорого, что и чаёкъ пить бросили.— ‘Кошк игрушка — мышк слезки, Минай Евстигничъ, продолжалъ Иванъ Ивановичъ: ‘захотлось, видите ли, Наполеону сдлать въ пику Англичанамъ, а мы оставайся безъ сахара,— что будешь длать!’ Поговоривъ такимъ-образомъ, купцы раскланивались, и Иванъ Ивановичъ, провожая ихъ до дверей, продолжалъ спрашивать о здоровь ихъ хозяекъ, изъ которыхъ каждую онъ умлъ назвать по имени и отчеству. Вообще, обращеніе Ивана Ивановича съ прелестною частью народонаселенія города было самое утонченное. Проходя по улицамъ, онъ останавливался передъ каждымъ домомъ, если видлъ въ окн его дородную хозяйку, или цвтущую здоровьемъ ея дочку, и дарилъ ихъ приличными комплиментами. ‘Рано изволите вставать, Авдотья Ивановна, каково здоровье ваше, матушка Арина Тимоеева?— Каково почивать изволила, едосья Карповна?’

Городническая должность понравилась Ивану Ивановичу. Всми любимый, полный хозяинъ своего времени и своихъ убжденій, посл ригоризма походной службы, онъ не могъ не чувствовать всей прелести независимости, какую даетъ почетное и покойное мсто въ отдаленномъ уздномъ город.

Дни треволненій — дни ревизіи приходили однажды въ годъ, и, проводивъ губернатора, Иванъ Ивановичъ предавался прежнему спокойствію. Какъ тонкій политикъ, онъ умлъ не только ладить съ властями, но даже понравиться имъ. Гражданскаго губернатора Иванъ Ивановичъ встрчалъ со всми почестями. Десять инвалидовъ, оберегавшихъ острогъ, становились въ ружье и длали на караулъ, съ молодыми чиновниками, сопровождавшими губернатора, Иванъ Ивановичъ заговаривалъ всегда по-французски. Молодые чиновники относились объ Иван Иванович, какъ объ образованномъ городничемъ: по ихъ мннію, человкъ, говорящій по-французски, не могъ брать взятокъ. Это мнніе раздлялъ и самъ губернаторъ, пристрастный ко всему французскому, хотя и не одобрялъ въ Иванъ Иванович той энергіи, съ какою онъ дйствовалъ въ-отношеніи къ непокорнымъ или строптивымъ гражданамъ, и еще лаконическаго, суворовскаго слога, какимъ онъ обыкновенно писалъ свои рапорты и донесенія, и отъ котораго смущалось все губернское правленіе, державшееся правилъ боле-обильнаго дловаго краснорчія.

Но что казалось особенно-оригинальнымъ въ нашемъ Иван Иванович, такъ это страсть его къ изящнымъ искусствамъ вообще и къ Поэзіи въ-особенности,— страсть, доходившая до изступленія. Прежній наперсникъ Беллоны и Марса предался Аполлону и девяти парнасскимъ сестрицамъ. Во всемъ околотк не нашлось бы альбома безъ стиховъ Ивана Ивановича. Стихи эти, въ которыхъ рифма и смыслъ, какъ разбитыя лошади, хромали на вс четыре ноги, были плодомъ вдохновенія, неразлучнаго съ нашимъ поэтомъ. Къ тому же Иванъ Ивановичъ любилъ импровизировать и импровизировалъ на каждый случай, какъ бы прозаиченъ онъ ни былъ.

Такимъ-образомъ, между плодами изящныхъ искусствъ и трудами управленія мирнымъ городомъ текла жизнь Ивана Ивановича. Неожиданный пріздъ Машеньки долженъ былъ необходимо измнить ту жизнь. Письмо Лизаветы Карловны предупредило Машеньку нсколькими днями, и Иванъ Ивановичъ имлъ время для необходимыхъ приготовленій къ пріему дочки. Въ числ этихъ приготовленій не послднее мсто занимало переселеніе домоправительницы, экономки, пользовавшейся неограниченнымъ довріемъ Ивана Ивановича, и трехъ ея ребятишекъ, въ появленіи которыхъ на свтъ уздное мнніе снисходительно обвиняло Ивана Ивановича. Стукотня и передряга въ дом не умолкали въ-теченіе цлой недли. О причин никто не спрашивалъ: вс уже знали заране о прізд барышни.

Наконецъ, она и пріхала, наша Машенька. Иванъ Ивановичъ едва узналъ ее: такъ она перемнилась и похорошла. Иванъ Ивановичъ былъ вн себя отъ радости и въ первый разъ пожаллъ, зачмъ судьба сдлала его отцомъ такого прелестнаго созданія. Ему бы хотлось перемнить эту отеческую любовь на другую, боле-гршную, конечно, но зато и боле-привлекательную. Черты лица Машеньки напоминали ему ея мать — женщину, любимую имъ боле всего на свт и которую такъ безжалостно, такъ преждевременно вырвала у него смерть. Иванъ Ивановичъ захотлъ сдлаться такимъ же нжнымъ отцомъ, какимъ былъ нжнымъ супругомъ. Къ-тому же, Иванъ Ивановичъ не лишенъ былъ того тщеславія, которое пріобртается отъ обладанія прекрасною, драгоцнною вещью, а Машеньку можно было назвать красавицею.

Обласканная, расцалованная въ пухъ, превознесенная до небесъ, Машенька съ первой минуты поняла свое положеніе и смекнула, какъ ей держать себя и дйствовать. Самолюбіе тотчасъ же шепнуло ей, что она должна занимать первое мсто, сдлаться знаменитостью города, властительницею всего, что заключалось въ черт его. Для двушки, только-что оставившей пансіонскую скамью, и этого было уже слишкомъ-много. Любовь, заботливость и предупредительность отца, нестройный гулъ комплиментовъ, которыми осыпалъ ее городъ, рядъ поклонниковъ и вздыхателей, которыхъ уже отмчала она подъ истасканными виц-мунлирамя, общали ей впереди много развлеченій и наслажденій. Съ перваго же дня, приняла она въ свои бленькія ручки бразды правленія отчаго дома. Неопытность ея искусно воспользовалась первыми уроками. Еще въ пансіон поняла она ту простую истину, что повелвать гораздо-легче, чмъ повиноваться, и теперь приноравливала ее къ дйствительности. Кокетничая со всми, она скупилась на любовь, потому-что не находила достойныхъ ея, а быть-можетъ и потому-что слишкомъ еще свжи были для нея воспоминанія прошлаго. Какъ всякая молоденькая двушка, она еще не думала о замужств и мечтала объ идеал, который осуществить и пошлетъ ей большая дорога, столица, или на худой конецъ губернскій городъ. Среди множества самыхъ разнообразныхъ идеаловъ, она заране останавливалась на одномъ — на отпускномъ гвардейц, богатомъ и прекрасномъ, котораго непремнно и съ перваго на него взгляда влюбитъ въ себя, котораго привяжетъ къ своей колесниц крпкою цпью любви и очарованія. Уздный міръ, наполненный степенными и по-большой-части женатыми чиновниками и помщиками, не представлялъ ей большихъ надеждъ. Изрдка, правда, проблескивало въ этомъ мір красивое личико молодаго чиновника, оставившаго столичную школу, но молодой чиновникъ, зараженный еще въ школ честолюбіемъ и чиноманіей, живя въ узд по-невол и выжидая только трехлтняго срока, чтобъ возвратиться въ столицу, задумывался чаще о штатномъ министерскомъ мст, чмъ о хорошенькихъ глазкахъ и таліи уздной красавицы. Для такихъ чиновниковъ, случайно и на время зазжавшихъ въ уздъ изъ губернскаго города, Машенька не щадила кокетства и расточала передъ ними весь обильный запасъ его. Съ своей стороны, чиновники любезничали съ нею по-столичному, разсыпали передъ нею французскія фразы, съ серьёзностью знатоковъ слушали разъигрываемыя ею кадрили и вальсы, снисходительно кушали жирные городническіе обды и смялись исподтишка и надъ Машенькой, и надъ ея вальсами, и надъ жирными городническими обдами. Бдная Машенька посвящала этимъ честолюбцамъ много вздоховъ, много слезъ, много безсонныхъ ночей, и потомъ забывала ихъ для другихъ, которые были ни лучше, ни чувствительне своихъ предшественниковъ.

Уздныя дамы полюбили Машеньку, хоть и не отказывались осуждать ее при первомъ удобномъ случа. Въ этихъ уздныхъ дамахъ, праздная жизнь и пересуды давно уже умертвили все человчественное, все женственное. Враги корсету, который съ усиліемъ надвали он два раза въ годъ, во время губернаторскихъ пріздовъ, он не заботились ни о чемъ, кром своихъ сосдей, о которыхъ знали всю подноготную, кушали жирно и крпко спали, бредя наяву и во сн преферансомъ, въ которомъ, кажется, и заключалось все ихъ существованіе. Хорошенькая Машенька не могла возбудить въ нихъ соперничества, не отбивала у нихъ поклонниковъ, которыхъ и не было, потому-что дамы давно оставили вс претензіи на завоеваніе мужскихъ сердецъ. Все, что он могли сдлать съ Машенькой, это — научить ее преферансу, въ чемъ совершенно и успли. Машенька начала играть и скоро пристрастилась къ картамъ. Копеечный преферансъ, за отсутствіемъ любви, привелъ ее къ иной страсти, о которой она не имла и понятія, — къ корыстолюбію, къ страсти къ деньгамъ. Отъ мдныхъ, неуклюжихъ грошей, Машенька незамтно перешла къ серебру и золоту. Каждый вечеръ она откладывала свой выигрышъ въ завтную шкатулочку, пересчитывала его, безпрестанно любовалась своимъ сокровищемъ. Корыстолюбіе, какъ извстно, идетъ весьма-часто объ-руку съ скудостью, — и Машенька незамтно предалась этому скверному пороку. Полновластная хозяйка въ дом, она завела экономію, которая прежній избытокъ скоро превратила въ недостатокъ и лишенія. На невинные расходы Ивана Ивановича она наложила запретительное эмбарго. Иванъ Ивановичъ, въ которомъ, какъ мы сказали, отзывалась по-временамъ невинная страстишка догулять и заложить банчикъ, увидлъ себя въ необходимости умрить эту страстишку и кутилъ исподтишка въ т рдкія минуты, когда не слдилъ за нимъ зоркій взглядъ дочки. Отъ этого, половина городническихъ приходовъ, какъ извстно, неопредлительныхъ и періодическихъ, оставалась неизвстною Машеньк, и, вмсто реестра домоваго бюджета, деньги переходили на зеленый столъ, или въ сундукъ мелочнаго лавочника и виноторговца. Бывали минуты, въ которыя Иван Ивановичъ пытался стряхнуть съ себя тяготвшее надъ нимъ иго, но эти вспышки не приводили его ни къ какимъ ршительнымъ результатамъ, благодаря тонкой проницательности Машеньки. Въ такія минуты она обыкновенно прибгала къ упрекамъ, къ слезамъ. Упреки эти разили прямо въ сердце Ивана Ивановича, задвая самую чувствительную струну его — домоправительницу и экономку, на содержаніе которой шли т секретные фонды, о которыхъ хотя не знала, но догадывалась Машенька. Уздный казначей выдавалъ всегда жалованье Ивана Ивановича прямо въ руки Машеньк, Машенька сама принимала просителей, разбирала ихъ ссоры и жалобы, — и Ивану Ивановичу оставалось только подтверждать ея резолюціи. Уздный городъ начиналъ уже чувствовать всю тяжесть маленькой, управлявшей его судьбами ручки. Игрицъ и игроковъ въ преферансъ начинало уже тяготить постоянное счастіе Машеньки — счастье, которымъ она умла владть со всмъ искусствомъ опытнаго игрока. Говорили, что къ этому счастію Машенька, жадная пріобртенія, примшивала и искусство, т. е. незамтно стирала нули проигранныхъ фишекъ, или не записывала ихъ вовсе…

Незваный гость, новое лицо явилось въ дом Ивана Ивановича, То бынъ старый знакомецъ нашъ, добрый Грошовъ. Уволенный въ безсрочный отпускъ, онъ ршился навстить своего прежняго командира и барина. Шестьсотъ лишнихъ верстъ долженъ былъ сдлать Грошовъ, но это нисколько не поколебало его намеренія. ‘Ходили въ Парижъ’ сказалъ самому себ Грошовъ: ‘дойдемъ и въ (имя города, которымъ управлялъ Иванъ Иванович).’ Желаніе увидть добраго своего отца-командира и увидть барышню, выросшую на его рукахъ, имъ взлелянную и воспитанную, придавало Грошову крылья. Въ знойный полдень остановился онъ полъ окнами городническаго дома, на который ему указали. Весь въ пыли, въ поту, съ ранцемъ и котомкой за плечами, съ посохомъ въ рук. Грошевъ похожъ былъ на нищаго, на пилигрима, возвращающагося изъ святой земли. Борода его, небритая со дня отправленія изъ полка, торчала неровною, острою щетиною. Машенька сидла въ это время подъ окошкомъ и что-то работала. Иванъ Ивановичъ сидлъ на канапе и брянчалъ на гитар любимую псенку своей Констанціи. Грошовъ остановился, услышавъ звуки такъ знакомой ему псни… Онъ узналъ Машеньку. Съ нмымъ восторгомъ и долго всматривался онъ въ знакомыя ему черты…

Въ жизни людей натуры грубой и неочищенной, подобныхъ Грошову, есть минуты, въ которыя они становятся людьми въ полномъ и совершенномъ значеніи этого слова. Рдки такія минуты, но за то какъ много перечувствуютъ въ нихъ эти люди! Въ такія минуты отзывается въ нихъ глухо и непонятно все человческое, благородное, подавленное до-тхъ-поръ, убитое, уничтоженное обстоятельствами или слпымъ случаемъ…

Рзкій голосъ Машеньки привелъ Грошова въ себя. ‘Зачмъ ты остановился тутъ? чего теб надобно?’ закричала она ему въ окошко: ‘пошелъ прочь! Нечего подать теб,— Богъ подастъ!’

Слова эти ущемили сердце старика. Онъ хотлъ-было отвчать, хотлъ назваться по имени, но раздумалъ, и по-прежнему стоялъ подъ окномъ. Машенька могла забыть его, да и какъ ей не забыть о немъ посл столькихъ лтъ?.. Сомннія его прерваны были Иваномъ Ивановичемъ, который подошелъ въ это время къ окошку, и черезъ минуту Грошовъ былъ уже въ его объятіяхъ.

Увидвъ своего барина, Грошовъ уже не могъ разстаться съ нимъ, и просилъ, какъ милости, принять его по-прежнему въ услуженіе. ‘Послужу вамъ на старости, какъ служилъ’, говорилъ онъ: ‘врой и правдой! Прожилъ съ вами вкъ — лягу съ вами и въ могилку, ваше высокоблагородіе!’

Такою-то жизнью, среди столь ничтожныхъ интересовъ, жила Машенька. Лучшіе годы ея молодости текли однообразно и незамтно для ней самой, не оставляя посл себя никакихъ воспоминаній. Ей, какъ прекрасному растенію, захваченному еще въ зародыш бурей и холодомъ, не суждено было развиться. Все прекрасное, данное ей матерью-природой, осталось неразвитымъ и терялось, уничтожалось мало-по-малу въ омут ничтожныхъ страстей и еще ничтожнйшихъ впечатлній. Любовь, которою научили ее играть въ ту раннюю пору, когда ея сердце еще не могло воспріять и усвоить себ это чувство, не шла на зовъ ея теперь, въ настоящую пору свою. Машенька не видала этой любви, — не узнала ея. Чувства Машеньки, еще неразвитыя, уже притупились. Частая перемна мстъ и знакомство съ новыми лицами заставляли Машеньку играть всегда одну и ту же затверженную ею роль. Къ-несчастію, Ивана Ивановича безпрестанно переводили изъ одного города въ другой. Причиной такихъ перемщеній были, какъ онъ самъ выражался, его ‘юношескіе порывы’, которые не совсмъ нравились мирнымъ горожанамъ. Губернская емида, не смотря на расположеніе губернатора къ Ивану Ивановичу, не прощала ему этихъ ‘юношескихъ порывовъ’ и насылала къ нему указы съ замченіями, выговорами и арестами, за которыми слдовало обыкновенно и новое назначеніе. Скрпя сердце, перезжалъ Иванъ Ивановичъ на новое мсто. Сборы ‘въ походъ’, благодаря хлопотамъ Грошова, были непродолжительны. Четверомстная съ фордеклемъ коляска набивалась всякою дрянью — тряпьемъ, узлами, узелками и узелочками, и Грошовъ шелъ за ней вслдъ съ чубуками, курскимъ заливнымъ соловьемъ и машёнькиною канарейкою.

Читатель, вроятно, еще не забылъ того узднаго города, о которомъ я говорилъ въ начал разсказа. Это былъ послдній городъ, въ который привела нашего Ивана Ивановича снисходительность начальства. Иванъ Ивановичъ не унывалъ. По-прежнему любезничалъ онъ съ уздными дамами, по-прежнему неутомимо танцовалъ и приставлялъ карточку. Шестьдесятъ лтъ, стукнувшія ему въ это время, нисколько не охладили въ немъ крови, которая, наперекоръ времени, оставалась молодою и горячею. ‘Поживемъ еще’, говорилъ Иванъ Ивановичъ: ‘прожили сегодня — проживемъ и завтра.’ Но это завтра, въ противность всмъ разсчетамъ Ивана Ивановича, приносило съ собой недугъ, щипало ногу подагрой, отзывалось въ желудк вчерашнимъ дурно-перевареннымъ обдомъ, стучало въ голову лишнею выпитою наканун рюмкою. Въ другой разъ, всегда бодрый, веселый, Иванъ Ивановичъ останавливался на неоконченной хитросплетенной имъ фигур мазурки, или смычокъ его внезапно срывался съ скрипки и дребезжалъ среди ритурнели, которою онъ хотлъ изумить своихъ слушателей.

Не такъ думала, не такъ разсуждала Машенька. Предвидя конецъ начальническому терпнію и снисходительности, она призадумывалась надъ ожидавшей ее участью. Еще одинъ юношескій порывъ Ивана Ивановича — и она безъ куска хлба, безъ крова, безъ пристанища. Обуздать эти юношескіе порывы она не могла, предупредить ихъ — еще мене. Надобно было подумать о своей собственной участи, надобно выйдти замужъ,— выйдти во что бъ то вы стало. Но какъ, за кого выйдти? На отпускныхъ петербургскихъ офицеровъ и чиновниковъ Машенька уже потеряла надежду. Надобно было искать жениховъ вблизи, вокругъ себя, мстныхъ жениховъ, некрасивыхъ и небогатыхъ, правда, но все-таки жениховъ, съ которыми можно было кое-какъ перебиться. Машенька чувствовала, что она еще не постарла и не подурнла, и что ей стоило только кликнуть кличъ, чтобъ увидть себя окруженной цлою стаею такихъ жениховъ…

Перебирая списокъ жениховъ, Машенька останавливалась вниманіемъ на трехъ именахъ, на трехъ лицахъ, съ которыми я долженъ познакомить читателя.

Однимъ изъ нихъ былъ Аксентій Аксентьевичъ, штатный смотритель узднаго училища, семинаристъ, человкъ степенныхъ лтъ, всегда серьёзный и молчаливый. Во всемъ околотк Аксентій Аксентьевичъ извстенъ былъ подъ названіемъ учителя. Какъ водится, въ узд считали его человкомъ необыкновенно-ученымъ, поглотившимъ всю книжную мудрость, и, надобно сказать правду, Аксентій Аксентьевичъ, по особенной сметк, умлъ поддерживать оправдывать эту репутацію, объяснялся чрезвычайно-темно и высокопарно, трактуя преимущественно о предметахъ ученыхъ или возвышенныхъ, недоступныхъ понятіямъ горожанъ. Мстное юношество воспитывалось имъ въ страшномъ ригоризм, посредствомъ различныхъ орудій исправленія. При постороннихъ, Аксентій Аксентьевичъ имлъ обыкновеніе казаться мягкимъ, кроткимъ и снисходительнымъ, гладилъ дтей по головкамъ и называлъ каждаго изъ нихъ ‘душенькою’ и ‘миленькимъ’, но за то наедин, ‘дверямъ затвореннымъ’, гладилъ этихъ миленькихъ дтей, какъ говорится, противъ шерсти. Дти трепетали отъ одного его взгляда, терпливо сносили вс жестокости, и не смли жаловаться, зная по опыту, что такія попытки повели бы ихъ еще къ большимъ преслдованіямъ. Нечего и говорить, что способности ихъ гасли преждевременно, и изъ умненькихъ и острыхъ дтей, какими многія изъ нихъ поступали въ училище, выходили болваны и идіоты. Но за то въ школ постоянно царствовали величайшій порядокъ и тишина, что особенно нравилось директору губернской гимназіи, отставному изъ военныхъ, который субординацію и слпое исполненіе по команд считалъ основою и крауегольнымъ камнемъ публичнаго воспитанія. Аксентій Аксентьевичъ по этой причин попалъ къ нему въ милость, и съ помощію его протекціи надялся перейдти въ губернскую гимназію, а оттуда въ Петербургъ, въ департаментъ, котораго директоръ приходился директору гимназіи своякъ. Аксентій Аксентьевичъ твердо врилъ въ поговорку: ‘тише дешь, дальше будешь’, умлъ ждать, обдлывалъ длишки свои тихохонько, полагаясь во всемъ на время и благопріятный сличай. Съ особеннымъ терпніемъ и ловкостью умлъ онъ отстранять т маленькія препятствія, которыя встрчались ему на пути, и тутъ уже не было низости и подлости, на которыя бы онъ не ршился. Тамъ, гд всего можно добиться усидчивостью и терпніемъ, люди, подобные Аксентью Аксентьевичу, скоро выходятъ въ люди и, конечно, каждый изъ насъ на служебномъ пути своемъ встрчалъ много такихъ людей. Въ домашнемъ быту, педагогъ нашъ слдовалъ тому же правилу, что и на служб. Грязный по натур, онъ умлъ прикрывать эту грязь наружною опрятностью и приличіемъ, и, отказывая себ во всемъ, не щадилъ завтной прибереженной копейки, если надобно было принять и угостить начальника. Въ заключеніе я долженъ сказать, что въ обращеніи съ женскимъ поломъ Аксентій Аксентьевичъ оказывался совершеннымъ семинаристомъ и дикаремъ. Разговаривая съ дамами, даже еслибъ дло шло о погод, онъ не могъ связать складно трехъ словъ, мшался, заикался, не зналъ, куда двать свои руки, и краснлъ, какъ ракъ. Все это не мшало ему, однакожь, предаваться время отъ времени сладостнымъ мечтамъ о супружеств. Женитьба могла привести его скоре къ той цли, къ которой онъ постоянно стремился — къ желанію выслужиться и попасть въ люди. Аксентій Аксентьевичъ останавливался вниманіемъ на нсколькихъ вдовахъ и двицахъ, здоровыхъ, краснощекихъ, тучныхъ и откормленныхъ, которыя, кром удовольствій супружеской жизни, могли принести ему и нсколько десятковъ душъ, но эти толстыя вдовы и барышни носили въ себ вс признаки нравственной порчи, мечтали и гадали о такъ-называемыхъ блестящихъ партіяхъ и едва удостоивали взглядомъ учителя. По этому поводу Аксентій Аксентьевичъ очень-благоразумно повернулъ въ другую сторону. Первый косвенно-брошенный имъ взглядъ на Машеньку поселилъ въ немъ мысль, что не дурно было бы имть хорошенькую жену, что такая жена могла бы пригодиться и по служб. Приняться за Машеньку было трудно, почти невозможно Аксентью Аксентьевичу: Машенька, вся исполненная эгоизма, лукавства, кокетства и насмшки, была окружена толпою уздныхъ вздыхателей, среди которыхъ онъ былъ человкомъ совершенно-незамтнымъ, нулемъ. Надобно было искать окольныхъ путей къ ручк, если не къ сердцу Машеньки, о которомъ Аксентій Аксентьевичъ и не заботился. Тогда-то Аксентій Аксентьевичъ принялся за Ивана Ивановича. Онъ съ нимъ, какъ говорится, сошелся. Иванъ Ивановичъ былъ поэтъ, Аксентій Аксентьевичъ, въ качествъ учителя русской грамматики, былъ также поклонникомъ музъ. Это ихъ сблизило. Иванъ Ивановичъ былъ радехонекъ, отъискавъ человка, который слушалъ съ рдкимъ терпніемъ его поэтическія импровизаціи, удивлялся необыкновенному его таланту и уврялъ клятвенно, что такихъ стиховъ не сочинятъ ныньче и въ столицахъ. Иванъ Ивановичъ былъ вн себя отъ восторга, цаловалъ Аксевтія Аксентьевича въ об щеки и посылалъ къ нему стихотворныя посланія, гд также въ рифму приглашалъ его на преферансъ и на чашку чаю. Обезпечивъ такимъ-образомъ со стороны Ивана Ивановича приступъ къ хорошенькой ручк Маши, Аксентій Аксентьевичъ ждалъ только благопріятныхъ обстоятельствъ, чтобъ дйствовать ршительно.

Другимъ претендентомъ на руку Машеньки былъ помощникъ окружнаго начальника, Иванъ Петровичъ Чернокопытовъ, отставной армейскій поручикъ, весельчакъ, гуляка, человкъ необыкновенно-отважный и ршительный. Изъ полка, въ которомъ служилъ, онъ перенесъ въ уздъ репутацію отчаяннаго кутилы, дуэлиста, или говоря точне, драчуна и забіяки, потому-что о дуэляхъ въ полку не было слышно съ незапамятныхъ временъ. Гроза мужичковъ, Иванъ Петровичъ умлъ внушить къ себ страхъ и въ уздныхъ чиновникахъ, которые не поперечили ему ни въ чемъ. Онъ обходился съ каждымъ изъ нихъ за пани-брата, говорилъ имъ ‘ты’ и ‘братъ’, съ прибавленіемъ другихъ уменьшительныхъ собственнаго изобртенія. Съ почетными лицами въ город и въ узд Иванъ Петровичъ былъ также въ дружескихъ отношеніяхъ. Иванъ Ивановичъ, въ дом котораго онъ былъ своимъ, называлъ его не иначе, какъ товарищемъ. ‘Люблю тебя, Иванъ Петровичъ’, говорилъ онъ ему въ веселыя минуты, за стаканомъ жженки или шампанскаго: ‘въ теб, братъ, молодецкая душа, у тебя, братецъ, что на сердц, то и на языкъ’. Съ Машенькой Иванъ Петровичъ любезничалъ на пропалую, расточалъ ей коплименты и сладкія словечки, аккомпанировалъ ей на фортепьяно русскія псни и былъ постояннымъ ея кавалеромъ на всхъ вечеринкахъ. Машенька очень-благосклонно слушала его любезности и за то уже умла извлекать изъ него всю возможную для себя пользу. Съ рдкою аккуратностью исполнялъ онъ вс ея порученія, относились ли они къ тому, чтобъ сбить спсь съ почтмейстера и исправника, или чтобъ помочь ей сплутовать въ преферанс. Машенька умла быть осторожною съ Иваномъ Петровичемъ, особенно въ тхъ случаяхъ, когда, разгоряченный виномъ, онъ переводилъ свои комплименты и любезности за предлы узднаго приличія. Вообще, Иванъ Петровичъ былъ для Машеньки тмъ, что Французы называютъ параваномъ, ширмами, за которыми скрывала она для другихъ пружины всхъ своихъ дйствій. Любовь давно уже щекотала сердце помощника, и Машенька знала объ этомъ какъ-нельзя-лучше, но умла искусно отдалять вс поводы къ объясненію, разсчитывая на врность и постоянство своего поклонника, какъ разсчитываетъ опытный генералъ на резервный корпусъ, который введетъ онъ въ дло въ самую ршительную, критическую минуту боя. Аксентій Аксентьевичъ, которому было извстно ухаживанье за Машенькой отважнаго помощника, не могъ не считать его опаснымъ соперникомъ, противъ котораго ему невозможно было выступить въ открытое поле, Аксентій Аксентьевичъ ршился дйствовать втихомолку и очень-искусно и незамтно подкапывалъ репутацію соперника, распространяя по городу и узду слухи о разныхъ вопіющихъ злоупотребленіяхъ, которыя рано или поздно должны были окончиться очень-непріятнымъ образомъ для окружнаго начальства вообще и для Ивана Петровича въ-особенности. Онъ намекалъ объ этомъ при случа и самому Ивану Ивановичу, совтуя ему дружески и подъ секретомъ не слишкомъ сближаться съ Иваномъ Петровичемъ, котораго репутаціи и служб грозила неизбжная опасность. Предусмотрительность Аксентія Аксентьевича завлекла его еще дале, и, какъ въ-послдствіи оказалось, общее мнніе цлаго узда не безъ основанія приписывало ему сочиненіе пасквиля, подъ видомъ безъименнаго письма, отправленнаго по почт къ начальнику губерніи, гд весьма-краснорчиво и послдовательно излагалась исторія темныхъ сборовъ и всякихъ притсненій, оказываемыхъ бднымъ мужичкамъ…

Не столь сильнымъ, но за то гораздо-опаснйшимъ соперникомъ представлялся Аксентію Аксеитьевичу третій претендентъ на руку и на сердце Машеньки,— прапорщикъ расположеннаго въ узд гренадерскаго батальйона, молодой, свжій юноша, владтель небольшаго черезполоснаго имнія, извстный въ город и узд подъ именемъ почтмейстерскаго племянничка. Молодому прапорщику стоило только увидть хорошенькую двушку, чтобъ влюбиться въ нее по уши. Машенька даже не прибгла къ обычному кокетству, чтобъ привязать къ своей колесниц новаго обожателя: обожатель привязывался къ ней самъ. Равнодушно выслушивала она его любовныя признанія и въ то же время, при помощи Чернокопытова, собирала справки объ его имніи. Имніе оказалось весьма-небольшое: 40 или 50 разоренныхъ душъ, пущенныхъ на оброкъ, но все же это имніе было лучше неопредленныхъ темныхъ доходовъ Чернокопытова. Подумавъ, погадавъ, Машенька ршилась отдать первенство прапорщику, и ждала только открытаго предложенія съ его стороны. Между-тмъ, родня его, узнавъ объ этомъ намреніи, забила тревогу. Почтмейстеру, человку очень-кроткому и доброму, которому во всю жизнь не приходилось ни съ кмъ ссориться и разстроивать свадьбы, наказано было, во чтобъ ни стало, уговорить племянника бросить глупую мысль жениться на безприданниц. Извстно, что въ дл любви никто не опередить торопливой, поспшной на все молодости, и покуда почтмейстеръ, вообще тяжелый на размышленія, придумывалъ въ голов своей планы удалить племянника, племянникъ усплъ уже объясниться, сдлать форменное предложеніе и получить согласіе. Обрадованный Иванъ Ивановичъ благословилъ жениха и невсту и на другой же день назначилъ сговоръ…

Счастіе удивительно благопріятствовало Машеньк, и только одна собственная ея неосторожность могла разрушить его. Приглашенный на сговоръ почтмейстеръ, благодаря стараніямъ Машеньки, непожалвшей на этотъ разъ взятаго въ долгъ шампанскаго, къ общему изумленію, не оказалъ никакого сопротивленія, и даже первый поздравилъ жениха и невсту, когда они обмнялись кольцами. Соперникъ жениха былъ на это время въ отсутствіи. Машенька убдила Чернокопытова отправиться въ уздъ за сборами, въ которыхъ нуждался его кошелекъ. Весь уздный городъ пришелъ въ движеніе, весь городъ, можно сказать, принялъ участіе въ приданомъ, которое готовилось для Машеньки. Купцы несли экстраординарный ясакъ, въ которомъ женскія тряпки играли главную роль. Изъ губернскаго города выписана была модистка. Грошовъ бгалъ по городу, какъ угорлый, забгалъ во вс лавки и лавочки то за тмъ, то за другимъ, торговался и бранился съ купцами, хоть и забиралъ у нихъ все на книжку, не на чистыя деньги.

Во что же длалъ соперникъ, Аксентій Аксентьевичъ, котораго оставили мы ожидающимъ благопріятныхъ обстоятельствъ? Всть о сговор поразила его, какъ громомъ. Въ первую минуту отчаянія онъ уже считалъ потерянными для себя навсегда вс плоды своихъ исканій и многолтняго терпнія, но потомъ, одумавшись, рнъ ршился дйствовать. Въ тотъ же день, безъименнымъ письмомъ извстилъ онъ мать и тётокъ жениха о совершившемся сговор и предстоящей свадьб и, въ качеств человка, душевнопреданнаго ихъ родственнику, умолялъ ихъ поспшить своимъ пріздомъ и разстроить свадьбу, противъ которой возставало общее мнніе. Говоря о Машеньк, онъ очень-искусно касался ея репутація, будто-бы не совсмъ-безукоризненной, и вообще на поведеніе ея набрасывалъ какую-то тнь подозрнія. Письмо это, какъ и надобно было ожидать, возъимло свое дйствіе, и черезъ три дня, у воротъ почтовой конторы остановилась допотопная бричка, биткомъ набитая барынями. Пріхала старушка-мать жениха съ двумя сестрицами — двумя престарлыми двами, заклятыми врагами супружества. Влюбленнаго жениха въ это время не было дома. Онъ сидлъ у Машеньки и, счастливый, какъ вс женихи по любви, упивался ея лицезрніемъ. Машенька, разсчетливая и осторожная, позволяла ему изрдка поцаловать свою ручку и гордо останавливала вс его покушенія коснуться ея тоненькихъ губокъ. Они строила планы, говорила объ образ жизни, какой они должны будутъ вести, о меблировк комнатъ, о выздахъ… Я и забылъ сказать, что Машенька соглашалась выйдти за прапорщика не иначе, какъ на трехъ условіяхъ, которыя тотъ долженъ былъ выполнить тотчасъ посл свадьбы. Во-первыхъ, изъ прапорщика, какимъ онъ былъ, онъ долженъ былъ сдлаться уланскимъ корветомъ, во-вторыхъ, къ дню свадьбы онъ долженъ былъ купить модную двумстную карету на лежачихъ рессорахъ, и въ-третьихъ, дать слово проводить вс зимы въ Москв или въ губернскомъ город. Прапорщикъ соглашался на все, принималъ вс условія, какъ тяжелыми и даже невозможными они ни казались ему. Теперь Машенька напоминала ему объ этихъ условіяхъ, назначала тотъ полкъ, въ который должно ему перейдти, и цвтъ кареты, которую должно заказать. Женихъ общалъ все. прощаясь съ нимъ, Машенька позволила ему поцаловать себя въ губки. Глаза прапорщика заблистали восторгомъ, но когда распаленныя его губы встртили сжатыя, холодныя губы Машеньки, ему сдлалось какъ-то неловко. Онъ остановился на полусорванномъ поцалу. Онъ остылъ въ одно мгновеніе. Въ эту минуту любовь оставила его сердце, слетла съ него, какъ всполошенная птица. Въ первый разъ подумалъ онъ, что Машенька не любитъ его, что она или любитъ другаго (его ревность указывала ему на Ивана Петровича), или не любитъ никого, что она даже не можетъ любить никого. ‘Что, если она подаритъ меня такимъ поцалуемъ въ брачную ночь?..’ подумалъ онъ. Такія мысли сдлали его печальнымъ и задумчивымъ, и онъ уже на взглянулъ на Машеньку, взялъ фуражку и, холодно проговоривъ обычное прощаніе, вышелъ.

Машенька подбжала къ окошку и долго смотрла ему вслдъ. Ей стало стыдно своего равнодушія. Совсть глухо и невнятно отозвалась въ ней, но голосъ совсти тотчасъ же заглушила прежняя самоувренность. Потомъ она подумала, что женихъ могъ разсердиться на нее. Она даже высунулась изъ окошка и хотла позвать его, на остановилась на первомъ слог имени, котораго тотъ и не разслышалъ. ‘Онъ такъ влюбленъ въ меня, что не разсердится… А еслибъ и разсердился? Не сметъ… Впрочемъ, я завтра все-таки немножко приласкаю его…’ сказала она себ въ утшеніе.

Думая и разсуждая такъ сана съ собою, Машенька услышала трубу почтоваго кондуктора, поправила передъ зеркаломъ волосы, сла за фортепьяно и заиграла прелюдію знакомаго читателямъ романтическаго вальса. Почтовая карета съ громомъ пронеслась подъ окошкомъ, изъ нея выставились лица двухъ мужчинъ. Быстроглазая Машенька замтила, что одинъ изъ нихъ былъ брюнетъ, другой блондинъ. Какъ брюнетка, она предпочитала блондиновъ… Романтическій вальсъ пошелъ быстре…

Въ это же время, на другомъ конц города, въ квартир почтмейстера, происходилъ фамильный совтъ, предметомъ котораго была Машенька. Прежде всего полился обильный потокъ упрековъ, угрозъ и увщаній на Ивана Тимоеевича за то, что онъ не предупредилъ несчастія. Согбенный подъ бременемъ этихъ упрековъ, лившихся на него со всхъ сторонъ, Иванъ Тимоеевичъ поминутно отиралъ потъ съ лица и божился, что съ его стороны употреблены были вс усилія, чтобъ отклонить племянника отъ неравнаго брака, и что видно такова уже воля Божія, которой противостать не въ силахъ ни единый смертный… Эти аргументы нисколько не убждали старушки-матери, которая грозила и жалобой губернатору и лишеніемъ сына материнскаго на вки ненарушимаго благословенія, и Богъ-знаетъ чмъ… Иванъ Тимоеевичъ принужденъ былъ дать слово дйствовать ршительно и энергически. Время еще не было потеряно, и дло можно было поправить. Къ самому разгару этой фамильной рады подосплъ нашъ влюбленный прапорщикъ. Ледяной поцалуй Машеньки охладилъ любовь его какъ-нельзя-боле кстати. Его встртили слезы и упреки нжно-любившей его матери и тётокъ. Онъ плакалъ вмст съ ними, оправдывалъ себя, какъ умлъ, но наконецъ принужденъ былъ уступить общимъ доводамъ и убжденіямъ.— ‘Брось, братецъ Саша, эту кокетку, брось, покуда сама она не бросила тебя’, говорилъ почтмейстеръ: ‘она погубитъ іебя,— увидишь… Она не любитъ тебя…’ — Длайте, что хотите, дядюшка, я на все согласенъ,— былъ отвтъ племянника.

Въ этотъ-то памятный день, судьба привела меня въ уздный городъ. Читателю уже извстно, какимъ-образомъ мое любопытство подало поводъ къ сплетн, въ которой такъ сильно задта была честь Машеньки, походной барышни. Описывая этотъ печальный и странный случай въ начал своего разсказа, я забылъ упомянуть о томъ, что низкою, распущенною на ея счетъ клеветою, Машенька обязана была не кому другому, какъ Аксентію Аксентьевичу. Андрей Ильичъ, секретарь исправника, съ которымъ читатель уже нсколько знакомъ, встртивъ на улиц Аксентія Аксентьевича, сообщилъ ему первому свое открытіе. Онъ сказалъ ему просто и безъ всякихъ прибавленій, что видлъ подъ окнами городнической квартиры какого-то молодаго и незнакомаго ему мужчину,— что Машенька сидла въ это время въ зал и играла на фортепьяно. Аксентій Аксентьевичъ ухватился за Андрея Ильича, какъ за якорь спасенія. Онъ очень-искусно заставилъ его увриться, что Машепька уже потомъ перешла къ фортепьяно, но что прежде она сидла подъ окошкомъ, что она разговаривала съ прізжимъ чиновникомъ, что онъ, Андрей Ильичъ, долженъ былъ слышать звукъ ловкосорваннаго поцалуя, но выпустилъ изъ вида это обстоятельство по разсянности. Андрей Ильичъ назвалъ себя дуракомъ, когда Аксентій Аксентьевичъ окончилъ свои доводы. Какъ же онъ могъ забыть вс эти обстоятельства, которыя такъ натурально вытекали одно изъ другаго, которыя могли случиться, которыя въ-самомъ-дл случились?— ‘Экой я дуракъ, прибавилъ онъ: — объ этомъ-то я и забылъ, а видлъ, видлъ все собственными своими глазами, вотъ хоть съ мста не сойдти, если но видлъ.’ — Отъ Аксентія Аксентьевича Андрей Ильичъ побжалъ къ Ивану Тимоеевичу.

На другой день поутру, Иванъ Ивановичъ и Машенька сидли за чаемъ, когда Грошовъ вошелъ съ письмомъ, принесеннымъ почтмейстерскимъ писаремъ. Иванъ Ивановичъ былъ въ пріятномъ расположеніи духа. Онъ сидлъ на канапе въ торжковскихъ шитыхъ сапогахъ и въ пестромъ засаленномъ архалук, курилъ трубку, прихлебывая по-временамъ чай изъ стакана, и бренчалъ на гитар одну изъ любимыхъ своихъ псень:

Кто могъ любить такъ страстно,

Какъ я любилъ тебе?

Машенька была въ утреннемъ дезабилье, въ юбк, въ туфляхъ и въ блой канифасной кофточк. Она дочитывала ‘Таньку Разбойницу Ростокинскую’ и гладила кота, который лежалъ, свернувшись въ клубокъ, на ея колняхъ.— Когда она распечатала конвертъ, изъ него выпало кольцо… Машенька поблднла, поспшно развернула письмо, и читала…

Письмо было адресовано къ Машеньк отъ жениха ея. Слогъ его отличался торжественностью и отчетливостью оффиціяльной бумаги по важному случаю. Къ-сожалнію, не имя въ настоящую минуту подъ рукою этого столь важнаго документа, я не могу сообщить его моимъ читателямъ. Посл очень-серьёзнаго приступа, въ немъ говорилось о вчерашнемъ прерванномъ rendezvous Машеньки съ прізжимъ петербургскимъ чиновникомъ, потомъ о недостаточномъ состояніи, которое не позволяло жениху перейдти въ уланы, заказать карету, держать лошадей и проводитъ зимы въ столиц, и наконецъ оканчивалось покорнйшею просьбою принять обручальное кольцо и возвратить таковое же.

Читая письмо, Машепька то блднла, то краснла… Прочитавъ, перечитавъ его вторично, какъ-будто-бы она не врила глазамъ своимъ, она молча подала его Ивану Ивановичу… Слезы брызнули у нея изъ глазъ — слезы досады, оскорбленнаго самолюбія. Она сорвала съ пальца обручальное кольцо и швырнула его на полъ.

— Пустъ его убирается къ чорту, промолвила она сквозь зубы: — я всегда отъ него этого ожидала…

Иванъ Ивановичъ пришелъ въ сильное негодованіе. Онъ веллъ давать скорй одваться, всталъ и долго, молча, закинувъ руки назадъ, скорыми шагами ходилъ по комнат.

— Я его научу… я имъ покажу, каково надо мной смяться?.. говорилъ онъ.— Мальчишка!.. молокососъ!.. негодяй!..

Неожиданный приходъ Чернокопытова, возвратившагося изъ тайной экспедиціи по темнымъ сборамъ, далъ другой оборотъ длу. Посл первыхъ порывовъ негодованія, посл клятвеннаго общанія обрубить прапорщику носъ и уши, Чернокопытовъ обратился къ Машеньк, просилъ ее успокоиться, уврялъ, что есть люди, готовые пожертвовать для нея всмъ,— даже жизнію… Машенька въ-самомъ-дл скоро успокоилась и перестала плакать. Она очень-нжно взглянула на утшителя и подала ему руку, сказавъ:

— Въ васъ я никогда не сомнвалась, Иванъ Петровичъ, я всегда видла въ васъ нашего единственнаго и врнаго друга…

Иванъ Ивановичъ молча пожалъ ему руку.

Отъ Ивана Ивановича Чернокопытовъ побжалъ отъискивать вроломнаго прапорщика. Надежда и счастіе привязали ему крылья: онъ въ-самомъ-дл не шелъ, а бжалъ. Но прапорщика уже не было въ город, простылъ и слдъ его., Никто не зналъ куда онъ двался. Допотопная бричка, которая стояла во всю ночь передъ почтовою станціею съ поднятыми своими оглоблями, также исчезла…

—-

Спустя полгода посл описанныхъ мною происшествій, я встртилъ Машеньку въ губернскомъ город ***, въ собраніи, куда затащилъ меня одинъ изъ моихъ пріятелей. Машенька изъ походной барышни сдлалась походною барыней, и называлась ‘мадамъ Чернокопытовъ’. Я увидлъ ее во всемъ блеск еще неутраченной ею красоты, окруженною роемъ кавалерійскихъ офицеровъ, которые не давали ей ни на минуту отдыха. Машенька была въ своей сфер. Она очень-снисходительно отвчала на вс ихъ любезности, улыбалась, стрляла своими черными глазками. Въ другой смежной комнат, служившей буфетомъ, я увидлъ и ея супруга, знакомаго читателю Ивана Петровича. Онъ сидлъ за круглымъ столомъ, уставленнымъ стаканами и бутылками. Съ нимъ было двое статскихъ и три кавалерійскіе офицера. Веселый и умный разговоръ ихъ былъ прерываемъ залпами поминутно-откупориваемыхъ бутылокъ шампанскаго. Иванъ Петровичъ былъ красенъ, какъ ракъ, и шумлъ боле прочихъ собесдниковъ. Черезъ отворенную въ залу дверь они слдили на танцующими, перерывая свои наблюденія замчаніями и шутками. Къ одной только Машеньк не относились эти шутки и замчанія, но за то, при вид ея, глаза кавалеристовъ блистали ярче, они перемигивались другъ съ другомъ и подливали свжаго вина въ стаканъ Ивана Петровича.

— Славная, канальство, мазурка! замтилъ Иванъ Петровичъ, стуча ножомъ въ тактъ по стакану.— А что, господа, не пройдти ли намъ мазурку? а?..

— Подождемъ немного, допьемъ эту бутылку и спросимъ еще — послднюю, отвчалъ одинъ изъ военныхъ, отирая платкомъ мокрые усы.

— Будетъ и этой, господа, отвчалъ статскій, — намъ ничего, а вотъ женатымъ (онъ кивнулъ на Ивана Петровича) такъ дло другое… Достанется ему отъ Марьи Ивановны…

— Что?.. достанется?.. Кому достанется? (Иванъ Петровичъ хотлъ приподняться на стул, но тотчасъ же опустился на него).— Жена!.. что мн жена?.. Чортъ съ нею!.. пусть ее себ танцуетъ, а въ мои дла не вмшивайся… Не провести ей меня за носъ… не таковскій!.. Жена!.. Жена!.. А дотъ я докажу, что такое жена… Эй, малый!.. шампанскаго!..

— Браво! брависсимо!.. закричали въ одинъ голосъ собесдники. Я вышелъ. Мн стало какъ-то грустно. Я подумалъ о дальнйшей судьб, о будущности, предстоявшей Машеньк, я вспомнилъ объ ея прошломъ… Кто виноватъ?…

Иванъ Ивановичъ жилъ недолго… На третій день посл свадьбы Машеньки съ нимъ сдлался ударъ. Никогда не видали его такимъ веселымъ и занимательнымъ, какъ въ эти предсмертные дни. Онъ плъ, игралъ, танцовалъ, декламировалъ стихи и прозу… Веселаго, довольнаго собою и всми, встртила его смерть…. Никто такъ горько, такъ сильно не оплакивалъ Ивана Ивановича, какъ врный Грошовъ. Похоронивъ своего командира, Грошовъ возвратился на родину, въ Вологду, гд также не суждено ему было встртить никого изъ близкихъ его сердцу. Жена его давно умерла, дтей у него не было… Ему удалось получить мсто сторожа. Если вамъ случится увидть Грошова, онъ покажетъ вамъ вс историческія достопримчательности и при этомъ разскажетъ преданіе о кирпич, упавшемъ изъ купола церкви, во время посщенія ея Іоанномъ Грознымъ.

СЕРГЙ ПОБДОНОСЦЕВЪ.

‘Отечественныя Записки’, No 11, 1846

ПОХОДНАЯ БАРЫШНЯ.

Читайте также: