Ив. Ивановъ.
Поэзія и правда міровой любви.
(В. Г. Короленко).
Изданіе журнала ‘Міръ Божій’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія И. Н. Скороходова (Надеждинская, 43).
1900.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Поэзия и правда мировой любви, Иванов Иван Иванович, Год: 1900
Время на прочтение: 106 минут(ы)
Исторія русской литературы искони изобиловала въ высшей степени своеобразными происшествіями, ей одной только свойственными. Ими она обязана преимущественно литературной критик. Какихъ только подвиговъ не совершала эта отрасль нашей словесности! Она можетъ гордиться нсколькими блестящими именами, но, сравнительно съ богатствомъ и силой русской художественной литературы, наша критика бдна и немощна. Но ни бдность, ни безсиліе не помшали ей неукоснительно совершать самые воинственные набги на величайшихъ художниковъ. Рдкій изъ нихъ усплъ спастись отъ безпощадныхъ униженій своего таланта и часто даже своей личности.
Оригинальный порядокъ установился очень рано, лишь только явился дйствительно великій художественный талантъ.
Пушкина привтствовали и сопровождали до самой смерти залпы самой откровенной брани, безпрестанно переходившей въ личныя поношенія, въ клевету и даже въ доносъ. По поводу него впервые было пущено въ ходъ столь страшное впослдствіи слово нигилистъ. Оно долженствовало означать писателя, лишеннаго всякихъ нравственныхъ задачъ и вообще серьезныхъ интересовъ.
Не боле благосклонно былъ встрченъ и Гоголь. Праздное балагурство, неприличное паясничество и удручающая безграмотность — первыя и самыя яркія черты геніальнаго художника, подмченныя современной критикой. Мене тяжкія, но все-таки преступныя качества — отрицательное, непатріотическое отношеніе къ людямъ и фактамъ своего отечества, безсердечное издвательство, не позволяющее самому автору и его читателямъ видть добродтели и умъ русскаго человка… На этомъ основаніи цлыя десятилтія созидалась гоголевская критика, и весьма яркіе отголоски ея сохранились даже до нашихъ дней.
Наконецъ, еще одинъ примръ.
Пушкина и Гоголя еще, пожалуй, трудно было сразу уразумть. Какъ художники, они не принадлежали ни къ какому публицистическому направленію и безпрестанно заявляли о своей творческой свобод, даже весьма нелестно выражались насчетъ толпы и журнальной литературы, питающей эту толпу. Эти отзывы часто звучали чрезвычайно аристократично и подчасъ могли оскорблять ‘литературныхъ наскомыхъ’ очень чувствительно. Пушкинъ именно такъ и обзывалъ своихъ періодическихъ судей, внушалъ то же отношеніе къ нимъ и Гоголю. Естественно, наскомыя не оставались въ долгу и изъ силъ выбивались — отравить жизнь и творческій трудъ царя-художнжа.
Но за ними слдовалъ писатель также геніальный, но безъ всякихъ аристократическихъ притязаній, терпимый и снисходительный до послдней степени, лично готовый быть скромнымъ работникомъ печати, совершенно чуждый свтскихъ и сановныхъ связей, весь сосредоточенный на интересахъ демократическаго литературнаго слова.
При такихъ условіяхъ и направленіе писателя не могло подлежать ни малйшему сомннію, и оно вполн опредленно сказалось въ первыхъ же его произведеніяхъ. Кажется,— вс данныя для того, чтобы талантъ былъ доброжелательно оцненъ, по крайней мр, принятъ вдумчиво и осмотрительно.
Но русской критик даже и эти скромныя добродтели оказались не по силамъ. Именно Тургеневу суждено было испытать самый свирпый натискъ журнальной критики и при томъ, съ разныхъ сторонъ, другу другу противоположныхъ.
Для обыкновеннаго читателя, повидимому, безусловно немыслимо открыть въ романахъ Тургенева пороки, подлежащіе одинаково законному уничтоженію со стороны консерваторовъ и либераловъ. Публика такъ и ршила съ самаго начала и безповоротно причислила Тургенева къ одному лагерю. Но критика очень долго и съ большимъ безпокойствомъ искала истину, при чемъ недосягаемость истины, созданная самой же критикой, всей тяжестью злобы и недоразумній падала на художника.
Для насъ въ настоящее время все это — исторія, но она когда-то была драмой и чрезвычайно мучительной для невольныхъ жертвъ. Ничего подобнаго никогда не видла критика другихъ литературъ. Борьба, разумется, велась повсюду, но она всегда носила характеръ правильной культурной войны. Каждый лагерь въ точности зналъ, за что и противъ чего онъ тратитъ силы, кто и почему является его врагомъ или другомъ. Сочувствовать можно здсь только одной сторон, но пониматъ — одинаково доступно об. Сила малосознательной, почти стихійной запальчивости, чисто художественное увлеченіе полемическимъ искусствомъ не имли и до сихъ поръ не имютъ мста въ литературныхъ междоусобицахъ западной печати.
Даже во времена самыхъ жестокихъ политическихъ распрей, напримръ, въ наши дни, литературная критика сохраняетъ логику и тактъ чисто идейной борьбы. Джентльменство новйшихъ французскихъ критиковъ поразительно. Они безпрестанно говорятъ другъ о друг и можно подумать это одна патріархальная семья. До такой степени бережно, предупредительно они разсуждаютъ о чужихъ взглядахъ, о размрахъ чужого таланта. Каждому новичку они любезно даютъ мсто въ своей сред и не проходитъ пяти, шести лтъ — о немъ уже пишутся благосклонные этюды и тщательно отмчается всякая боле или мене положительная черта его дятельности.
Пусть дрейфусисты и антидрейфусисты дерутся въ печати и на улиц: это вопросы полиціи и политики. Литература должна жить своей преемственно-идейной жизнью и заботливо, независимо отъ личныхъ чувствъ и вкусовъ, накоплять общій національный капиталъ ума и творчества. И Лемэтръ, способный въ толп явиться крикуномъ и агитаторомъ ради политической страсти, въ критической стать остается спокойнымъ, невозмутимо-изящнымъ диспутантомъ, кто бы ни былъ его стороной, даже ненавистный Онэ и глубоко-антипатичный Гюго. Таковы плоды почвенной культурной зрлости, просвщенія, воспринятаго органически, наслдственно, а не усвоеннаго только въ форм заученныхъ фактовъ и заимствованныхъ мыслей.
Для русской публицистики этотъ идеалъ до сихъ поръ остается недосягаемымъ. Эпиграммы Пушкина на хавроніосовъ, ругателей закоснлыхъ, на ежемсячныхъ клеветниковъ, на пасквилей томительную тупость — до нашихъ дней не утратили своей свжести и остроты. Каждое поколніе неукоснительно производитъ художниковъ журнальной брани, полемистовъ ради самой полемики, получающихъ громадное личное удовлетвореніе отъ собственныхъ звуковъ скверны и проклятій. Этотъ жанръ литературной критики процвтаетъ только у насъ, свидтельствуя, до кавой степени сама природа русскаго, даже просвщеннаго человка мало поддалась культурной переработк и просвтительнымъ воздйствіямъ. Существуетъ, конечно, и здсь, какъ почти и при всякой вин, нкоторое смягчающее обстоятельство.
Журнальная литература — для русскаго писателя единственное поприще проявить свой характеръ и темпераментъ. Онъ подходитъ къ своему письменному столу со всми болями своихъ нервовъ, со всей полнотой накопившихся впечатлній, и всему этому нтъ другого выхода, помимо листа блой бумаги. Естественно, сюда, рядомъ съ продуманными мыслями и благородными чувствами, ложатся накипь и чадъ сдавленнаго жара и чистый огонь нердко заволакивается дымомъ и копотью болзненнаго умственнаго процесса.
И онъ не перестаетъ отравлять глубокое и могучее теченіе русской литературы даже посл поучительнйшихъ опытовъ съ Пушкинымъ, Гоголемъ и Тургеневымъ. Русская печать никакъ не можетъ дорости до самаго скромнаго уровня сознательности и отчетности въ своихъ дйствіяхъ. Она будто та знаменитая Tiers parti, которая приводила въ отчаяніе французскихъ политиковъ сороковыхъ годовъ. Въ составъ ея входили все люди очень неважные по своимъ личнымъ дарованіямъ и очень неопредленные по своимъ политическимъ идеаламъ. Но ихъ, конечно, набиралось большое количество, и вс вмст они представляли силу. Чего хотла эта сила, не могъ бы разгадать никакой Эдипъ. Либерализма? Можетъ быть,— но тогда зачмъ же она при всякомъ случа пускала ехидныя шпильки по адресу либеральныхъ министровъ? Консерватизма? — врядъ ли: каждый изъ членовъ партіи ретиво открещивался отъ преданій и предразсудковъ. И такъ шло изъ года въ годъ. Практиковалась какая-то неуловимая, эгоистическая, мелкая политика лукаваго подсиживанія, трепетной жажды популярности безъ всякаго риска, ученическая наивность и узость мысли и неукротимая зависть во всему независимому и яркому. Стоило какому-нибудь министру или депутату выйти изъ общей нудной стадной колеи, вся ‘третья партія’ мгновенно настараживалась, приходила сначала въ подспудное движеніе, сочиняла адресы-палимсесты, т. е. съ двусмысленными намеками и подмигиваніями, а потомъ становилась въ открытое воинственное положеніе, безъ всякой видимой принципіальной причины.
Русская публицистика неуклонно повторяетъ эту тактику по поводу чуть ли не всякаго новаго таланта. Какъ настоящая нравственная плебейка, она обнаруживаетъ прирожденный скептицизмъ предъ всякимъ свободнымъ явленіемъ умственной жизни, въ растерянномъ состояніи забываетъ даже о либерализм, принимается защищать авторитеты простымъ выкрикиваніемъ именъ, впопыхахъ и въ полномъ забвеніи чувствъ и разсудка попадаетъ даже въ самое подозрительное сообщество, лишь бы только не уронить своего плебейскаго достоинства. Могла же, напримръ, русская несомннно свободомыслящая печать оказаться въ одномъ строю съ Русскимъ Встникомъ и Московскими Вдомостями, чтобы погубить Тургенева во мнніи общества! Это очень крупный историческій фактъ, боле мелкіе того же характера повторяются безпрестанно. Еще служилый человкъ старой московской Руси, говорилъ, что русскіе люди дятъ другъ друта и этимъ сыты бываютъ. Московское царство превратилось во Всероссійскую имперію, но вкусъ и аппетитъ обитателей не измнились.
До сихъ поръ у насъ явленіе — почти противоестественное признаніе писателя талантливымъ и значительнымъ только на основаніи его таланта и дйствительнаго общественнаго значенія. Это было бы нечеловческимъ самоотверженіемъ для русскаго критика съ ‘соображеніями’. Онъ предпочитаетъ простодушно и усердно собирать по иностраннымъ газетамъ свднія о заграничныхъ знаменитостяхъ, часто знаменитыхъ именно только благодаря особымъ свойствамъ заграничной печати въ вопросахъ литературы. Какъ послушный школьникъ, онъ переписываетъ отзывы о Сарсэ, Нордау, Лемэтр, Тэн, воображая себя въ самомъ центр общечеловческой культуры и не внося ни единой прочной искры ея въ свою отечественную.
Въ результат русская критика поразительно мелка и идейно-тщедушна сравнительно съ русскимъ художественнымъ творчествомъ. Даже и идеями она въ большинств случаевъ обязана не критикамъ, а художникамъ. Блинскій былъ и остается единственнымъ исключеніемъ. Только ему оказалось подъ силу стать въ уровень съ современнымъ искусствомъ и создать въ этомъ направленіи не боле двухъ учениковъ — Чернышевскаго и Добролюбова. Большинство почтенныхъ старыхъ ученыхъ и бойкихъ рецензентовъ, со всми ихъ трактатами и обозрніями, не стоятъ нсколькихъ стиховъ Пушкина въ Евгеніи Онгин — о реализм и народничеств, нсколькихъ статей Гоголя о поэзіи и журналистик и нсколькихъ замчаній Грибодова о писательскомъ творчеств. Наши величайшіе поэты — въ то же время и первостепенные критики и имъ на каждомъ шагу приходилось отвоевывать права своихъ талантовъ предъ покушеніями теоретическихъ деспотовъ или практическихъ невждъ.
И вотъ въ самое послднее время, когда, повидимому, разбродъ въ русской публицистик достигъ крайнихъ предловъ, обнаружилось совершенно исключительное явленіе. Явился писатель, сумвшій вокругъ своего имени объединить вс направленія, вызвавшій благосклонные и почтительные отзывы даже тамъ, гд до сихъ поръ критика продолжаетъ жить собственными знаменитостями, такъ сказать, домашними великими людьми. И фактъ тмъ любопытнй, что писатель, совершившій такое чудо, самъ лично принадлежитъ къ совершенно опредленному направленію, художественный талантъ соединяетъ съ дятельностью публициста въ высшей степени искренняго и благороднаго. И его привтствуютъ тамъ, гд ни искренность, ни благородство никогда не считались заслугами и отнюдь не принадлежали къ добродтелямъ публицистики.
Такой фактъ слдуетъ считать самымъ яркимъ въ литературной характеристик нашего писателя, онъ долженъ имть свои основанія, очевидно отсутствовавшія даже въ талантахъ первостепенныхъ русскихъ художниковъ.
Имя В. Г. Короленко принадлежитъ къ самымъ любимымъ и уважаемымъ именамъ современной русской печати. Все подписанное этимъ именемъ можетъ разсчитывать на множество внимательнйшихъ читателей, и вс они будутъ изъ лучшей и просвщеннйшей публики. Такъ ведется съ самаго начала литературной дятельности г-на Короленко. Большіе перерывы въ ея развитіи нисколько не вредятъ популярности писателя, и у русскаго общества память оказывается благодарной и твердой.
Этой благодарности не смутило даже обстоятельство, при всякихъ другихъ условіяхъ непремнно способное повредить доброму имени живого писателя. Г. Короленко встртилъ очень обширныя привтствія своему таланту и отчасти даже своему міросозерцанію на страницахъ Русскаго Обозрнія и Московскихъ Вдомостей — и привтствія высказывались писателемъ, безусловно компрометировавшимъ все, на что направлялась его хвалебная рчь. Можно было считать истиннымъ бдствіемъ и несмываемой нравственной обидой благосклонность публициста, предававшаго поношенію имя Блинскаго и съ непримиримымъ слпымъ ожесточеніемъ сводившаго счеты съ незапятнанными людьми во имя мерзости запустнія собственной рабски-озлобленной души.
И изъ этихъ именно устъ послышалась якобы безпристрастная и доброжелательная рчь по адресу г. Короленко. Она, разумется, не предвщала ничего хорощаго даже при самыхъ чувствительныхъ настроеніяхъ неожиданнаго почитателя, и видимо лестныя слова критика должны были оказаться все-таки дарами данайцевъ. Но уже замчательно укрощенное настроеніе, съ какимъ подносились эти дары, и самый замыселъ именно изъ произведеній безусловно популярнаго писателя извіечь кое-какія иллюстраціи для своей проходимской вры.
Вра эта сводилась къ ярыжному ученію о смиреніи. Мы употребляемъ выраженіе Аполлона Григорьева, писателя благороднаго, несчастнаго при жизни и еще боле потерпвшаго по смерти въ ту минуту, когда ярыжные спасители отечества привлекли его въ свое добровольческое сонмище. А онъ-то задолго до событій и изобрлъ самое мткое опредленіе для ихъ религіи и политики.
Смиреніе! — какая чистота и возвышенное благородство заключены въ этомъ слов. Смиренными были христіанскіе мученики, мужественные исповдники Евангелія, смирененъ былъ самъ Спаситель. Выше нтъ и не можетъ быть добродтели! И она именно составляетъ неотъемлемую принадлежность того самаго лагеря, откуда несмолкаемо раздается слово и дло и налетаютъ отряды опричниковъ на всхъ, кто иметъ притязанія на сколько-нибудь независимое слово и человческуіо личность!
Какое преступное, кощунственное извращеніе понятій! Евангельское смиреніе, сила, призывавшая самыхъ загнанныхъ и бдныхъ людей на подвиги героевъ, влагавшая въ уста рабовъ жгучія рчи обличенія, зажигавшая въ плебейскихъ униженныхъ сердцахъ неутолимую жажду идеала, сила, внесшая въ среду людей мечъ противъ всего, позорящаго нравственную свободу человка,— и эта сила на сторон опричниковъ! Сама инквизиція не больше извращала идею евангельской любви, чмъ эти покушенія пресмыкающихся на прекраснйшую черту человческой природы — мужественную борьбу съ міромъ во имя преклоненія предъ идеаломъ.
И вотъ ее-то, превращенную и ярыжно перетолкованную, попытались объяснить произведеніями г. Короленко и постовать только на недостатокъ въ немъ вры, понимаемой все тми же данайцами какъ отреченіе отъ собственнаго разума. Оскорбленіе этимъ не ограничилось. Съ талантомъ писателя, съ его психологіей былъ произведенъ еще другой не мене противоестественный опытъ. Онъ, г. Короленко, далъ поводъ раскрыть тайны поэтическаго творчества, уполномочивъ своего судью подвергнуть попутной эксплоатаціи извстное стихотвореніе Пушкина о поэт, и придти къ заключенію: писатель, въ минуты творчества, существо чрезвычайное, личность преображенная, проснувшаяся. Во всякое другое время это — личность, глухая и нмая, со спящей душой. Писательская и просто человческая личность это два совершенно различныхъ несходственныхъ другъ съ другомъ явленія! Какое удобное и практическое ученіе!
Переведите его на простой житейскій языкъ и получится идеально-іезуитская этика. Пока ты сочиняешь статьи и стихи, ты сынъ божества, твои уста вщаютъ объ истин и красот, но лишь только ты прервалъ сочинительство — ты можешь быть ‘смиреннымъ’ и ярыжнымъ, сколько душ угодно: ты получилъ право быть субъективнымъ, глядя по обстоятельствамъ и соображеніямъ.
Вотъ какъ пишутся статьи подъ эпиграфами, заимствованными изъ св. писанія! Великій поэтъ говорилъ о неизбжномъ хотя бы и временномъ приспособленіи даже геніальной личности къ жизненнымъ условіямъ пошлаго и глупаго общества. Вдь немыслимо же ежеминутно стоять въ воинственномъ положеніи, нападать и разить, если на каждомъ шагу приходится вступать въ будничныя отношенія съ людьми ничтожными и суетными. Тогда ужъ лучше совсмъ уйти изъ человческаго общества. Но это значитъ отказаться и отъ жертвъ Аполлону, потому что именно пребываніе въ суетномъ свт обогащаетъ умъ и сердце поэта грозными пророческими мотивами. И разв истинный поэтъ-пророкъ можетъ внутренне, лично стать дйствительно ничтожнымъ, хотя бы на одну минуту! Какую же цну тогда имли бы его пророческія рчи, вся его преображенная личность! Пламенный ученикъ и почитатель Пушкина — Гоголь разсказываетъ слдующее.
Однажды Пушкинъ прочиталъ стихи Державина:
За слова меня пусть гложетъ,
За дла сатирикъ чтитъ,—
и здсь же замтилъ: ‘Державинъ не совсмъ правъ: слова поэта суть уже его дла’.
Гоголь прибавляетъ, что Пушкинъ правъ, и дальше разсуждаетъ такъ: ‘Если писатель станетъ оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности или необдуманности, или поспшной торопливости его словъ, тогда и всякій несправедливый судья можетъ оправдаться въ томъ, что взялъ взятки и торговалъ правосудіемъ, складывая вину на свои тсныя обстоятельства, на жену, на большое семейство, словомъ, мало ли на что можно сослаться’.
Такъ и поэтъ, свободный отъ своей преображенной личности, имлъ бы право смиренномудрствовать и лукавить по правиламъ самыхъ смиренныхъ критиковъ, оставаться глухимъ къ истин, нмымъ для чувства правды, спать въ минуты прямыхъ оскорбленій его человческому и писательскому достоивству. Такъ, дйствительно, и слдуетъ понимать поэзію и талантъ нкоторымъ ‘христіанамъ’ и ‘писателямъ’, не хуже судьи взяточника, разсуждающаго о правосудіи и трудныхъ обстоятельствахъ.
И Пушкинъ оказался отвтственнымъ за эту мораль, творцомъ теоріи субъективной и объективной правды, покрывателемъ приживальщиковъ литературы и паразитовъ общественной мысли! Только потому, что онъ не могъ простить себ даже временнаго безмолвія передъ людьми, не онмнія и преображенія своей природы, а молчанія своей лиры среди свтскаго шума.
И г. Короленко такъ же субъективенъ и объективенъ! У него также дв личности — настоящая и фальшивая,— и онъ поперемнно является то талантливымъ, то скучнымъ и вялымъ. Онъ насилуетъ себя во славу современности, отрекается отъ своей души, и тогда онъ лишенъ вры, смиренія, объективности.
Вотъ что значитъ имть несчастье привлечь сочувственное вниманіе данайцевъ!.. Они, во всеоружіи своей христіанской любви, располосуютъ человческую душу на части, одну присвоятъ себ, другую осквернятъ, попутно надругаются надъ неправоврными іудеями, совлекутъ съ писателя его собственное я и подмнятъ угодной себ личиной. А для этого произведутъ варварскій разгромъ самыхъ очевидныхъ и высокихъ идей, какія только встртятся на ихъ пути. Ихъ сочувствіе въ результат будетъ куплено цлымъ рядомъ лжей, оскорбленій и ехидствъ. И каждое льстивое слово ихъ непремнно будетъ таить посягательство на цльность и жизненную силу писательскаго таланта.
И смиренный критикъ заключаетъ свое слдствіе надъ личностью г. Короленко: ему, даровитому автору, необходимо освободиться отъ духовнаго рабства, взглянуть на жизнь взглядомъ художника,— и, надо полагать, вполн удовлетворить этимъ преобразованіемъ міросозерцанію опричниковъ. Ибо духовное рабство означаетъ вру въ человческій разумъ, въ человческую личность, душевную боль при вид умственной темноты, безотчетной затраты великихъ, но не просвщенныхъ нравственныхъ силъ. А духовная свобода — благоговйный страхъ предъ явленіями природы, страхъ предъ гнвомъ Божіимъ по случаю затменія, страхъ, какъ плодъ вры, презрніе къ жалкой наук и уваженіе къ предразсудкамъ, скрывающимъ зерно вры, слдовательно боле высокое почтеніе къ той толп, которая намрена ‘разнести’ ‘остроумовъ’ съ ихъ трубами, чмъ къ этимъ самымъ ‘остроумамъ’, не вдающимъ полной истины…
Такова свобода съ ея священнымъ спутникомъ — страхомъ! И опять,— посмотрите, сколько лицемрія, поддлки заключено въ этихъ сладкоглаголивыхъ рчахъ! Наука жалка — потому что не знаетъ полной истины… Но какой же дйствительный ученый приписывалъ наук такое познаніе? И кто изъ ‘остроумовъ’ сталъ бы уврять врующаго защитника суеврій, что они, остроумы, постигли тайну? И отсюда заключеніе: невжественный народъ, считающій затменіе — свтопреставленіемъ и карой Господней на гршниковъ, ближе къ истин, чмъ наука.
Таковъ разумъ смиреннаго критика. Онъ иметъ за себя то смягчающее обстоятельство, что именно такимъ способомъ искони — до самыхъ послднихъ дней — всми мракобсами и ясновидцами доказывалось ничтожество науки. Всми она призывалась къ отвту за то, что не могла постигнуть причины всхъ причинъ, будто сами ясновидцы дйствительно своей врой постигали, т. е. понимали и объясняли эту причину.
И вотъ г. Короленко и здсь оказался вдохновителемъ. Онъ устами одного изъ своихъ героевъ произнесъ законное осужденіе матерьялистическому всезнайству, защитилъ именно силу и полноту разума и настоящаго и положительнаго знанія,— а ехидное смиренномудріе поспшило перетянуть его въ одинъ лагерь съ фанатиками и мистиками. И на первый взглядъ подмнъ мыслей едва замтенъ: такъ ловко, по исконнымъ завтамъ инквизиціоннаго искусства, произведена передержка и побдоносно брошена передъ читателемъ шулерскимъ путемъ открытая истина.
Виноватъ ли во всемъ этомъ художникъ? Онъ, несомннно, не могъ подать повода честному критику на его словахъ основать защиту невжества и инстинктовъ толпы. Не повиненъ онъ и въ смшеніи мужественнаго самосознанія идеалиста съ пресмыкательствомъ двуличнаго раба. Но почему же именно къ нему привязалась беззаконная мысль и его выдлила изъ круга остальныхъ писателей? Очевидно, въ произведеніяхъ и въ самомъ талант г-на Короленко есть какая-то особенная черта, несвойственная, по крайней мр, весьма многимъ, очень даровитымъ русскимъ художникамъ. Съ Тургеневымъ, напримръ, было бы немыслимо произвести подобное упражненіе, и онъ удостоился весьма нелестныхъ сужденій печати, любящей впадать въ славянскій діалектъ и прорицательскій тонъ. Не разница таланта спасла г-на Короленко отъ подобнаго же суда: съ высоты смиренія Московскихъ Вдомостей всякій геній — ничто, если нельзя извлечь изъ него служительскаго матерьяла. Нчто, слдовательно, идейное, психологическое навлекло на нашего писателя сочувствіе варваровъ. Оно нисколько не повредило уваженію и любви русскаго общества къ г-ну Короленко: этотъ результатъ косвенно доказалъ нелпость и безплодность лукавыхъ мудрствованій. Но оно все-таки въ исторіи русской литературы создало фактъ въ своемъ род единственный: съ нимъ уже считается современная критика, будетъ считаться и позднйшая. И это не все.
Странная судьба, создавшая жертву злого умысла изъ всего таланта и міросозерцанія г-на Короленко, не пощадила его и въ частности,— все въ той же критик. Публика и здсь усвоила свой вкусъ и взглядъ, и усердно перечитывала и продолжаетъ перечитывать вс произведенія писателя, сожаля только, что ихъ слишкомъ мало. Публика лишній разъ доказала, какъ мало зависитъ она отъ препирательствъ газетчиковъ и журналистовъ, если передъ ней дйствительно большое художественное дарованіе и искренняя убжденная мысль. Среди нея гораздо скоре устанавливается единодушіе, чмъ въ печати, и если бы она, по поводу г. Короленко, пожелала слдовать указаніямъ критиковъ,— ее постигло бы самое мучительное, истинно гамлетовское состояніе духа.
О г-н Короленко писали сравнительно немного,— гораздо меньше, чмъ заслуживаетъ его талантъ и популярность. Но и это немногое, повидимому, нелегко давалось русской критик. Кажется, ни одинъ писатель-художникъ не былъ такимъ благодарнымъ сотрудникомъ своихъ критиковъ, какъ г. Короленко. Статьи испещрены цитатами, переписываются цлыя страницы, подробно, съ обстоятельностью классныхъ сочиненій по словесности, излагается содержаніе разсказовъ, приводятся длинные діалоги и описанія. Критикъ Московскихъ Вдомостей выдержкамъ и пересказамъ посвятилъ, по крайней мр, девять десятыхъ своего разсужденія, обнаруживая дйствительно образцовое смиреніе по части своего личнаго творчества. Не отстали отъ консервативнаго критика и либеральные. Они единодушно предпочитали предоставлять слово самому автору,— и ограничивать свою роль заключительными замчаніями одобрительнаго или порицательнаго характера.
Если вообще художникъ можетъ извлечь что-либо поучительное изъ критическихъ статей о немъ,— г. Короленко, можно смло сказать,— ничему не могъ научиться отъ своихъ критиковъ. У него только могло укорениться глубокое убжденіе въ растерянности и безсиліи русской критики, лишь только она пыталась не то, чтобы опредлить его мсто вообще въ русской литератур, а просто объяснить его громадную популярность среди избранной отечественной публики.
О чемъ критика говорила писателю? О томъ, что онъ уметъ прекрасно описывать природу, что онъ въ то же время и жанристъ, очень ярко и трогательно изображаетъ разныхъ людей, что онъ вритъ въ добро, знаетъ и любитъ русскій народъ… И все это въ сопровожденіи обильнйшихъ подлинныхъ доказательствъ изъ произведеній автора.
Очень любопытно для него все это слышать и не мене для его читателей! Да разв существуетъ популярный писатель, сколько-нибудь одаренный художественнымъ талантомъ и здравымъ смысломъ,— безъ такихъ замчательныхъ качествъ! Старались въ талант г-на Короленко открыть и особые оттнки — въ пейзажной живописи и жанровой психологіи, ‘склонность къ постройк звуковыхъ пейзажей’ и къ особенно тонкому, миніатюрному психологическому анализу. Но это, повидимому, нарочито тщательное углубленіе въ предметъ нисколько не помогло его ясности.
Въ глазахъ различныхъ критиковъ произведенія г-на Короленко продолжали имть самое разнообразное значеніе и смыслъ. Одному, напримръ, разсказъ Въ дурномъ обществ кажется превосходнымъ,— другому весьма плохимъ, искусственнымъ подражаніемъ польскимъ беллетристамъ, да еще посредственнымъ. Гд одному критику является искренность, задушевная поэзія, тамъ другой находитъ условность, утомительную приподнятость.
И такой разбродъ критическихъ впечатлній вызывается какъ разъ самыми крупными и извстнйшими произведеніями г-на Короленко. Не могутъ критики понять другъ друга и предъ этюдомъ Слпой музыкантъ и предъ очеркомъ Ночью. Совершенно противоположныя и одинаково ршительныя сужденія!
Этотъ фактъ былъ бы еще вполн понятенъ, если бы въ подлежащихъ очеркахъ и разсказахъ ршались какіе-либо сложные общественные вопросы, выводились загадочныя и геніальныя натуры. Совершенно напротивъ. На сцен дти и дтская жизнь — предметы, знакомые ршительно всякому и мене всего располагающіе автора къ сочиненію неразршимыхъ идейныхъ загадокъ.
Не посчастливилось г-ну Короленко и относительно направленія. Одни читатели открыли въ немъ писателя съ большой объективностью, другіе причисляли его къ откровеннымъ исповдникамъ извстнаго толка, къ несомнннымъ либераламъ въ самомъ узкомъ смысл слова. И опять выводы сдланы на основаніи простйшихъ фактовъ. Г. Короленко никогда не занимался художественнымъ изслдованіемъ запутанныхъ общественныхъ моментовъ и не рисовалъ культурныхъ личностей съ неизслдимой глубиной души и непостижимой пестротой идей и стремленій. Самые яркіе образы, созданные имъ, принадлежатъ народной сред и всегда отличаются точностью очертаній и опредленностью красокъ. Что же могло ввести критиковъ такого таланта въ столь безвыходныя противорчія?
Ясно одно: о г. Короленко трудне говорить, чмъ о какомъ либо другомъ писател. Онъ почти не даетъ пищи публицистическому перу. Изъ его произведеній нтъ возможности извлечь рядъ темъ на газетныя и журнальныя злобы. Предъ читателемъ творчество, несомннно, оригинальное и содержательное: это чувствуется, это очевидно изъ очень живыхъ и прочныхъ впечатлній, остающихся посл прочтенія всякаго произведенія г-на Короленко.
Но въ чемъ тайна этихъ впечатлній?
Меньше всего въ благонамренной тенденціи: во всей русской литератур мало найдется такихъ спокойныхъ, безпристрастно вдумчивыхъ художниковъ, какъ г. Короленко. Не можетъ увлекать онъ и особенной прозрачностью творческаго процесса: иначе не существовало бы столь противорчивыхъ приговоровъ надъ его произведеніями.
Разгадка, слдовательно, въ чемъ-нибудь другомъ. И она тмъ любопытне, что даже иностранцы поддались своеобразному очарованію таланта нашего автора,— и при томъ французы. Это — большая и довольно неожиданная побда.
Ни одинъ народъ не привыкъ къ такимъ схематичерки-опредленнымъ, до осязаемости понятнымъ явленіямъ искусства. Французская литература — строгій логическій процессъ, только иллюстрируемый художественными образами, и французская критика почти всегда сводилась и сводится къ отвлеченнымъ формуламъ, которыя прикидываются критикомъ къ драм или роману. И всмъ извстно, какія затрудненія встртила русская литература во французской критик. Какъ нчто странное, дикое, съ французскимъ умомъ совершенно несоизмримое,— она, разумется, немедленно нашла себ защитницу въ мод. Но, по существу, она осталась ‘славянщиной’, ‘туманами свера’, ‘грезами скиовъ’, какой-то уроддивой смсью какихъ-то первобытныхъ инстинктовъ и культурныхъ вліяній. И въ самыхъ благопріятныхъ случаяхъ французы только снизойдутъ до уподобленія русскихъ авторовъ французскимъ образцовымъ талантамъ — Достоевскаго — Виктору Гюго, и даже Габоріо, Тургенева — Флоберу и Жоржъ-Занду, Островскаго — Бальзаку. Для француза это — высшая степень пониманія и безпристрастія.
Не могъ избжать общей участи и г. Короленко: онъ оказался похожимъ на Мериме, одного изъ самыхъ холодныхъ, вылощенныхъ, формулированныхъ беллетристовъ. Приходится благодарить и за это: для французовъ Мериме — настоящій парадный jeune premier изящной словесности, крупная величина, хотя, разумется, психологически онъ человкъ другой планеты сравнительно съ русскимъ, по природ простымъ, непритязательнымъ и отнюдь не аффектирующимъ художникомъ. Но, очевидно, и въ немъ нашлось нчто достойное французскаго сочувствія, при чемъ французская критика усмотрла въ его произведеніяхъ полное отсутствіе всякой общественной тенденціи.
Если остановиться на всхъ этихъ разсужденіяхъ, г. Короленко обрисуется предъ нами чрезвычайно симпатичнымъ писателемъ. Почтенное, но далеко не всегда почетное качество! Оно часто даже унизительно именно для представителя мысли и слова. Оно, закрпляя за нимъ привлекательность таланта и личности, намекаетъ на заурядность ихъ, на безобидную скромность авторскихъ идеаловъ и средній уровень его писательской манеры. Однимъ словомъ, симпатичность грозитъ отвести ему мсто въ толп и задушить его собственную личностъ подъ гнетомъ столь же благосклонныхъ и столь же банальныхъ похвалъ.
Мы думаемъ, г. Короленко стоитъ гораздо большаго. Его странный успхъ въ критик по ту сторону русской просвщенной и гражданской мысли, изумительныя противорчія по сю сторону относительно крупнйшихъ его произведеній — все это, несомннно, оригинальные факты и могли возникнуть только на очень своеобразной почв.
Она — общая всеобъемлющая психологія писателя, его органическое міросозерцаніе, совершенная гармонія души и вдохновенія, ума и таланта. Мы думаемъ, въ лиц г-на Короленко предъ нами любопытнйшій міръ, идейный и художественный, не только въ ограниченной области русскаго искусства, но и широкій культурный смыслъ этого явленія чрезвычайно оригиналенъ, требуетъ не только особаго новаго изслдованія, но и не поддается старымъ общеупотребительнымъ опредленіямъ. Количество произведеній и размры таланта — здсь вопросъ второстепенный. Мы не хотимъ сказать, будто изученіе таланта г-на Короленко, должно стоять совершенно отдльно въ русской критик по небывалой поучительности результатовъ. Мы убждены только, что это изученіе не мене плодотворно и обильно идеями, чмъ трактатъ о какомъ угодно другомъ русскомъ писател.
Пусть этотъ другой будетъ геніаленъ и плодовитъ, пусть его дарованіе походитъ на царственное многовтвистое дерево,— рядомъ гораздо боле скромное растеніе будетъ соперничать съ нимъ интересомъ и красотой, если только его красота принадлежитъ ему исключительно, если и оно — среди окружающаго міра — единица, организмъ самъ по себ. Тогда, можетъ быть, ученый отдастъ ему нисколько не меньше любви и труда, чмъ самому величественному гиганту.
Одинъ нмецкій писатель утверждалъ, что способность наслаждаться природой означаетъ человка съ чистой совстью. Писатель подробно развилъ свою мысль и очень остроумно доказывалъ, какъ присутствіе въ душ низкихъ страстей длаетъ людей равнодушными, даже враждебными къ красотамъ природы. Можетъ быть, все это только остроумно, но одна истина не подлежитъ сомннію: отношеніе писателя къ природ — врнйшее свидтельство не только его поэтической силы, но и непосредственной гуманности его натуры.
Отношеніе это можетъ быть въ высшей степени разнообразно. Природу можно любить какъ силу, какъ красоту, какъ осуществленіе великихъ таинственныхъ законовъ, какъ неисчерпаемое море звуковъ и красокъ, можно любить философски или эстетически. Въ сущности и та и другая любовь идутъ изъ одного источника. Закономрность естественныхъ явленій сама по себ прекрасна, все равно какъ математическое сочетаніе звуковъ — музыкально. И ученое изслдованіе природы несомннно должно соединяться съ восторженной любовью къ ней. Недаромъ Дарвинъ нердко превращался въ живописца и въ невольномъ восхищеніи холодный стиль ученаго замнялся рчью художника.
Такое отношеніе къ природ, приведенное въ систему, даетъ міросозерцаніе, именуемое пантеизмомъ. Человкъ считаетъ одинаково необходимымъ и божественнымъ всякое проявленіе естественныхъ силъ. Онъ благоговетъ предъ необъятнымъ цлымъ, во имя разума и гармоніи осуществляющимъ великое и малое. Онъ въ то же время любуется стройностью вселенной, его идея полна эстетическаго содержанія и его благоговніе проникнуто художественнымъ восторгомъ. Отсюда глубокое спокойствіе созерцающаго духа. Пантеистъ, по самой сущности своего міросозерцанія, блаженный мудрецъ, возвышенно безразличный къ рзкимъ и нестройнымъ воплямъ торжествующей или страдающей твари. Ему недоступны ни страстное сочувствіе, ни трепетная боль. Какой смыслъ волноваться предъ логически-неизбжнымъ процессомъ. Это — зрлище: имъ можно любоваться или съ чувствомъ разочарованія, усталости и недовольства отвернуться отъ него.
Міръ — нчто одухотворенное и божественное, но именно потому онъ и не долженъ вызывать въ насъ сильныхъ ощущеній, особенно протеста и состраданія. Это значило бы возмущаться, почему дважды два четыре, зачмъ цвтъ неба голубой, а не розовый. И исторія знаетъ не мало уравновшенныхъ философовъ, мудрыхъ и невозмутимыхъ, благожелательныхъ и ровно на столько же безразличныхъ. Классическіе примры — олимпійство Гёте, эстетическое счастье Ренана. И оба они — подлинные пантеисты, съ необыкновенно развитымъ чутьемъ къ малйшимъ проявленіямъ міровой жизни въ человк и въ природ, артисты по наблюдательности и великому таланту возсоздавать логику и красоту наблюденныхъ явленій.
Съ какой въ самомъ дл прелестью и задушевностью пантеистъ долженъ описывать природу! Онъ, будто знатокъ и любитель сценическихъ зрлищъ, подмтитъ всякую мелочь — и травъ прозябанье и говоръ волны, найдетъ на своемъ язык соотвтствующее слово, подберетъ даже особое музыкальное сочетаніе звуковъ для описанія грустной ночной тишины, торжественнаго восхода солнца, величественной морской бури. Онъ будетъ не сочинять, не придумывать, а только переводить нечленораздльные голоса природы на человческую рчь, онъ — одна изъ силъ этой всеобъемлющей жизни.
Всякій дйствительно вдохновенный поэтъ долженъ владть этой способностью быть пантеистомъ, если не въ смысл философскихъ воззрній, то инстинктивно, ощущеніями своей природы столь же чутко и неразрывно чувствовать съ окружающимъ міромъ, какъ волна неотдлима отъ необозримой морской зыби. И по поводу г-на Короленко не разъ произносились слова: ‘пантеистическое воззрніе’. Оно должно означать философское благоволеніе автора ко всему живому, въ перевод на эстетическій языкъ, объективное изображеніе мрачной и свтлой дйствительности, т. е. чистое художество. А оно, въ свою очередь, неразрывно связано съ оптимистическими настроеніями, и г. Короленко, въ качеств пантеиста, былъ причисляемъ къ оптимистамъ. Дальше слдовали различныя но, ограниченія и оговорки, но они снова разбивали цльность личности и устраняли одинъ всеобъемлющій принципъ таланта и психологіи писателя.
Г. Короленко дйствительно одинъ изъ первостепенныхъ поэтовъ природы, въ этой черт мы должны искать объясненій его авторской индивидуальности, но предъ нами вовсе не пантеистическое созерцаніе природы и сходство только вншнее: та же чуткость, та же находчивость рчи, та же, наконецъ, любовь къ жизненнымъ процессамъ, но по существу разница громадна до такой степени, что для пантеизма нашего автора слдуетъ изобрсти особое опредленіе: оно должно, безъ всякихъ исключеній, охватить талантъ художника и міросозерцаніе человка.
Въ одномъ изъ произведеній г-на Короленко, иносказательнаго отвлеченнаго содержанія, слдовательно явно предназначеннаго для авторской идейной исповди, встрчается краткое, но чрезвычайно краснорчивое признаніе. Авторъ говоритъ о несказанно величавомъ и свтломъ ощущеніи природы, проникнутой вяніемъ единой невдомой жизни.
Такъ именно выразился бы пантеистъ,— Гёте, Ренанъ и всякій другой одаренный художникъ и мыслитель. Разъ нашъ авторъ знаетъ о такомъ ощущеніи, онъ долженъ обладать артистическимъ слухомъ и зрніемъ и исключительной музыкальностью натуры. И г. Короленко, одинъ изъ самыхъ тонкихъ живописцевъ природы, въ этомъ отношеніи, можетъ быть, единственный въ русской литератур.
У него нтъ пространныхъ описаній, онъ почти не прибгаетъ къ сравненіямъ — любимому средству литературныхъ пейзажистовъ, никогда не старается ни однимъ словомъ подкрасить и облагородить реальное содержаніе явленія: онъ только переводитъ явленія природы на психологическій языкъ.
Всякій поэтъ непремнно одушевляетъ природу: это неизбжное условіе поэзіи, самого интереса стихійной жизни. Поэтъ, какого бы вка и просвщенія онъ ни былъ, поступаетъ какъ первобытный создатель религіи: міровую таинственную силу разлагаетъ на цлый рядъ одушевленныхъ существъ, снабженныхъ свойствами нравственнаго порядка: чувствомъ, волей и даже мыслью. И красота описаній именно и заключается въ находчивомъ, правдоподобномъ отождествленіи міра безсознательнаго съ фактами психологіи. И чмъ естественне у поэта природа чувствуетъ и мыслитъ, тмъ поэтичне ея изображеніе.
Произведенія г-на Короленко переполнены этой поэзіей. До какой степени онъ рожденъ для нея, доказываетг оригинальнйшій ‘этюдъ’, Слпой Музыкантъ. Въ ‘этюд’ слишкомъ много этюднаго, отвлеченно-продуманнаго и, мы увидимъ впослдствіи, весьма неудачно при всей благонамренности цлей. Авторъ задалъ себ неразршимую задачу: создать творческое жизненное произведеніе для доказательства нравственной и психологической формулы. Доказывать формулы возможно только логически, отнюдь не художественно, въ свою очередь творчество, какъ и сама жизнь, даетъ только матеріалъ для тхъ или иныхъ формулъ, вовсе независимо отъ ихъ разумнаго или нравственнаго достоинства. Если бы было иначе, люди уже давно имли бы точный отвтъ на вопросъ: что такое истина?
И г-ну Короленко это свободное разнообразіе жизни извстно лучше, чмъ кому-либо. Онъ глубже всякаго другого современнаго писателя понялъ неисчерпаемую глубину положительныхъ и отрицательныхъ ршеній, какія жизнь способна давать на самые, повидимому, простые вопросы. И онъ знаетъ,— требуется настойчивое вмшательство человческой воли и разума, чтобы вопросы получили желательное разршеніе. А въ Слпомъ Музыкант онъ къ отвту призвалъ стихіи и поручилъ имъ говорить отъ его авторскаго лица. Естественно, авторскія внушенія далеко превзошли своей настойчивостью и количествомъ готовность жизни отвчать такъ, а не иначе. Какъ нашему автору, прирожденному художнику, могла придти на умъ подобная задача,— съ нашей точки зрнія вполн объяснимо, и мы это объяснимъ. Теперь мы желаемъ указать только на одинъ изъ художественныхъ мотивовъ, лежащихъ въ основ Слпого Музыканта.
Вс ощущенія, приписанныя слпому, принадлежатъ самому автору. Г. Короленко, вольно или невольно, повдалъ намъ, какой изумительный музыкальный инструментъ его физическая и душевная организація. Для него нтъ рзкихъ границъ между ощущеніями различныхъ чувствъ: возбужденный слухъ мгновенно отражается на зрніи, зрительныя впечатлнія вызываютъ представленія о звукахъ.
Можно вспомнить,— именно таковы притязанія символистовъ. Они стремятся ввести въ обиходъ поэзіи цвтные звуки и звучащіе цвта, и они же подали поводъ медицинскимъ изслдованіямъ болзненной путаницы ощущеній. Символисты встртили единодушный отпоръ людей здоровыхъ и поэтовъ дйствительно талантливыхъ, и посл этого художникъ, отнюдь несимволическаго направленія, отваживается на слдующія выраженія: ‘втеръ, окрашенный дальнимъ звономъ и обрывками псни’, особенная холодность звуковъ, дающая знать слпому, что выпалъ первый снгъ — лучи солнца, тихіе удары оркестра… Разв это не символизмъ?
Несомннно,— но только въ немъ нтъ ничего ни искусственнаго, ни болзненнаго. Вы, читая эти неожиданныя сопоставленія, убждаетесь, что ярче и точне и нельзя было изобразить картину. Символическія опредленія освободили автора отъ подробныхъ и цвтистыхъ описаній. Но, очевидно, надо обладать совсмъ особеннымъ психическимъ строемъ, чтобы вполн естественно, мгновенно являлись на умъ подобныя аналогіи и какъ нельзя лучше соотвтствовали цлямъ поэзіи. Это не просто впечатлительность и еще мене художественная наблюдательность, это — сродство душъ, человческой и міровой. Самъ авторъ прекрасно выразилъ его, характеризуя слпого музыканта: ‘Чуткая тонкая организація подымалась, какъ упруго натянутая струна, навстрчу всякому впечатлнію, готовая застонать отвтными звуками’. И слпому кажется, что тьма стремится къ нему: онъ полонъ ожиданія, онъ томится жаждой возбужденій, которыя неминуемо налетятъ на него изъ вншняго міра.
Войдите въ эту психологію, вдумайтесь въ этотъ инстинктивный трепетъ, въ эту нервность эоловой арфы, и вамъ не будетъ странно слышать — о звукахъ, какъ цвтахъ, о цвтахъ, какъ душевныхъ настроеніяхъ, о свт и мрак, какъ музык. Вдь въ организм нтъ непроницаемыхъ перегородокъ между зрительными и слуховыми нервами, и чистофизическія ощущенія совершенно неотдлимы отъ состояній души, это дйствительно своего рода оркестръ, настроенный гармонически, и стоитъ въ немъ зазвучать одной струн, отзовутся вс другія, именно въ силу гармоніи и тонкости организаціи. И нашъ писатель одаренъ именно такой изощренной организаціей, физіологически трепетно и непрерывно звучащей.
И онъ описываетъ природу не потому только что она прекрасна и поэтична, а потому, что онъ, описывая ее, говоритъ о самомъ себ, онъ не наблюдаетъ ея, а прислушивается къ ея отзвукамъ въ своей душ, и даже нельзя сказать о немъ, чтобы онъ описывалъ: онъ констатируетъ, свидтельствуетъ тотъ или другой пережитой имъ фактъ естественной міровой жизни. Потому у г-на Короленко въ дйствительности нтъ того, что принято называть пейзажемъ, и онъ вовсе не пейзажистъ, такъ же какъ и не пантеистъ въ общеупотребительномъ смысл: онъ психологъ пейзажей и для вншняго міра — лицо не вншнее, не разумъ, наблюдающій и отмчающій явленія, а соучаствующій въ міровомъ процесс, сострадающій и сорадующійся съ нимъ. Если бы звуки и краски, утро и вечеръ, лса и облака могли получить даръ слова, они разсказали бы о себ именно словами нашего автора, просто, кратко, но неизгладимо сильно, потому что сила выраженій была бы почерпнута не изъ художественной впечатлительности, а изъ глубины взволнованнаго сердца. Это громадная разница: любить природу художественно, говорить о ней, находиться передъ ея явленіями, будто въ партер передъ театральной сценой,— и не умть психологически отдлить себя отъ всей необъятной вселенной, не философски и не эстетически, а нравственно, это фактъ не столько писательскаго творчества, сколько личнаго нравственнаго міра. Распространите его на всю жизнь, не только на природу, поставьте эту ‘чуткую тонкую организацію, будто туго натянутую струну’, рядомъ съ длами и словами людей, вы получите полный типъ мыслителя и моралиста, нисколько не нарушая его цльности, какъ художника.
Въ самомъ дл, присмотритесь къ способу г-на Короленко одушевлять природу. Его картины, разумется, богаты обычными заурядно-поэтическими красками, и он очень живы и красивы: ‘деревья встрчали меня шепотомъ лнивой дремоты’, ‘туча тихо ползла по небу какъ бы раздумывая о чемъ-то и разглядывая то мсто, куда пролиться дождемъ’, ‘земля, казалось, тихо вздыхала полной грудью, отъ этого дыханія, играя въ лучахъ величаво горвшаго звзднаго неба, вставали блесоватые туманы, точно клубы кадильнаго дыма? подымавшіеся навстрчу идущему празднику’… И такъ безъ конца, и особенно артистическая картина затменія. Какой удачный подборъ самыхъ простыхъ словъ, для передачи одного изъ самыхъ рдкихъ сочетаній свта и тьмы: ‘Будто тончайшая и густая стка повисла въ воздух. А тамъ гд-то по бокамъ, въ верхнихъ слояхъ, чувствуется озаренная воздушная даль, которая сквозитъ въ нашу тьму, смывая тни, лишая темноту ея формы и густоты’. И рядомъ изумительная изощренность ощущеній. Много ли любителей природы способны подмтить, какъ горы въ странномъ полумрак затменія будто лишаются своей тяжелой плотности, что бываетъ какой-то особенный втеръ, высоко надъ землей машущій безшумными крыльями, не тотъ, что подымаетъ уличную пыль, какъ иногда кажется, что звзда виситъ — одинокая надъ головой и пронизываетъ холодную пелену острымъ лучомъ…
Это все штрихи истиннаго артиста, умющаго для всякаго момента найти соотвтствующій оттнокъ въ слов и одной фразой создать картину и вызвать у читателя то самое настроеніе, какое пережилъ самъ наблюдатель.
Но все это способность только пейзажиста. О ней не стоило бы распространяться: на этомъ поприщ у г-на Короленко много предшественниковъ и соревнователей. У него есть нчто свое, оно даетъ тонъ всему его таланту и сообщаетъ глубокую содержательность всякому его очерку, какъ бы несложенъ и отрывоченъ онъ ни казался. …
Въ природ всюду распространена разумная божественная сила: это въ ученіи пантеиста,— въ природ всюду бьется чуткое сердце — это вра нашего автора. Природа — неисчерпаемый источникъ художественныхъ наслажденій, она — могучая лабораторія красоты, грозной и чарующей: это обычный поэтическій взглядъ, природа полна живыхъ, поразительно яркихъ, почти разумныхъ въ своей яркости ощущеній, она непрерывная цпь тхъ самыхъ волненій, печалей и радостей, какими сознательно живетъ человкъ: таковы впечатлнія г-на Короленко. Наконецъ, природа — міръ человку вншній, въ сильной степени враждебный, требующій борьбы и по количеству одержанныхъ побдъ измряются успхи человческаго разума:. таково ученіе науки, природа — логически-послдовательный процессъ жизни, творящій благо и полноту физической и духовной жизни въ силу своего вчнаго развитія: на этомъ принцип основанъ смыслъ произведеній г-на Короленко.
Слпой музыкантъ и здсь поучительный примръ общаго закона. Онъ состоитъ въ гармоническомъ развитіи жизни, слдовательно, всякое отступленіе отъ этой гармоніи — явленіе исключительное, уродство не только съ точки зрнія человческаго разума и художественнаго чувства, но и для самой природы, стихійно возмущенной противъ ненормальнаго индивидуальнаго случая. Но вдь и этотъ случай вызванъ къ жизни тми же естественными законами? Несомннно, но это не мшаетъ ему быть явленіемъ противоестественнымъ, уклоненіемъ отъ общаго закономрнаго порядка. Такія явленія, можетъ быть, возникаютъ потому, что еще естественныя силы находятся въ броженіи, матерія еще не успла приспособиться къ законамъ органическаго бытія, и жизненному началу не всегда удается одолвать темныя косныя силы. Но оно никогда не замираетъ и не глохнетъ. Подавленное и изуродованное, оно продолжаетъ протестовать инстинктивно и стремится восполнить разрушенную гармонію.
На этой иде основанъ этюдъ г. Короленко. ‘Инстинктивное органическое влеченіе къ свту’ — такова несомннная для автора истина, уполномочившая его раскрыть сложную психологическую жизнь слпорожденнаго. Въ другой разъ онъ выражается еще опредленне: ‘природа подымалась безсознательнымъ протестомъ противъ индивидуальнаго ‘случая’ за нарушенный общій законъ’, Въ природ слпого существуютъ ‘возможности’ свтовыхъ представленій, и он не даютъ покоя ему съ первой же минуты сознанія, отражаются на его дтскомъ лиц болзненнымъ мучительнымъ вопросомъ, заставляютъ инстинктивно искать еще до рожденія утраченную способность, и бываютъ минуты, когда ему кажется, будто эта способность отыскана,— минуты особенно сильныхъ и глубокихъ потрясеній.
На этомъ, повидимому, вполн отвлеченномъ положеніи г. Короленко построилъ свой этюдъ. Критики, восхваляя или порицая произведеніе, не замтили необыкновенно краснорчивой основной идеи, освщающей личность и міросозерцаніе самого автора. Этюдъ — ничто иное, какъ защитительный трактатъ въ пользу природы, реабилитація естественныхъ силъ, управляющихъ міромъ, можно сказать очеловченіе стихій. На взглядъ автора, природ такъ же, какъ и разумному существу,— больно, тягостно производить уродство и, слдовательно, зло — все несовершенное и порочное. Она тогда бьется и возмущается, будто птица съ отбитымъ крыломъ, и напрягаетъ вс усилія подняться въ мощномъ и плавномъ полет. Поэтому она у слпорожденнаго до послдней степени изощритъ слухъ и осязаніе, одаритъ его поразительной способностью воспринимать вншнія явленія съ такой точностью и быстротой, будто онъ ихъ видитъ глазами, всю его физическую организацію разовьетъ въ своего рода музыкальный инструментъ, сообщающій его уму и сердцу отнюдь не меньше, пожалуй даже больше впечатлній, чмъ усваиваетъ обыкновенный зрячій человкъ.
И авторъ вполн убдительно уметъ доказать свою идею насколько она касается ‘общаго закона’. Природа торжествуетъ необходимо, логически и въ высшей степени поэтично. Надо самому обладать исключительной музыкальностью натуры, чтобы съ такимъ изяществомъ и съ такой проникновенной глубиной изобразить стремленіе человческой дущи къ гармоніи и полнот нравственнаго существованія. До сихъ поръ г. Короленко — поэтъ и психологъ, онъ перестаетъ быть и тмъ и другимъ, когда замышляетъ оправдать еще другой законъ, не подсказанный ему чутьемъ природы, а посторонними, чисто-литературными соображеніями. И мы увидимъ, это не первая неудача автора, увидимъ и ея смыслъ, и причину. Пока насъ занимаетъ общій руководящій принципъ творчества и идей автора.
Слпой музыкантъ — одно изъ позднйшихъ произведеній г. Короленко, но читатели должны были ожидать подобнаго этюда. Его безпрестанно предвозвщала въ высшей степени своеобразная манера оживлять природу — точне очеловчиватъ. Предъ г. Короленко живетъ и ширится не только одухотворенный міръ, но еще осердеченный. Именно это слово даетъ самое врное представленіе о ‘пантеизм’ нашего автора,— мы видимъ, совершенно другомъ, чмъ пантеизмъ философскій и поэтическій. Можно бы сказать, это пантеизмъ моральный,— мы бы выразились даже иначе — панкардизмъ {Греческое — сердце.}, не пугаясь новаго слова, если оно приближаетъ насъ къ оригинальному психологическому міру художника. По нашему мннію, именно это слово какъ нельзя точне соотвтствуетъ поэтическому таланту, открывающему въ природ всю гамму человческихъ чувствъ я настроеній, сочувствій и негодованій, жгучей боли и торжествующаго счастья.
И вс эти настроенія не навязываются природою, а непосредственно вютъ отъ нея: авторъ всегда уметъ ввести читателя въ сущность міровой психологіи и до такой степени кстати сопоставить ее съ многообразными явленіями человческой жизни, что эта жизнь безъ участія природы казалась бы неполной и неясной.
Напримръ, молодой герой, переживающій первыя муки молодыхъ сомнній. Въ молодости и для не поэтовъ природа полна красоты и увлекательнаго разнообразія. Естественно, молодое счастье и горе развиваются въ тактъ міровому пульсу, и вотъ предъ нами живая картина сродства душъ — естественной и разумной:
‘Обнаженныя и обмерзшія втки бились другъ о друга и жалобно, сухо трещали, а по всей алле втеръ шумлъ глухо и протяжно, съ выраженіемъ того холоднаго страданія, не сознающаго себя и потому не знающаго ни сочувствія, ни пощады, какимъ было полно мое сердце’.
Здсь, можетъ быть, извстную психологическую окраску сообщило природ слишкомъ напряженное настроеніе человка,— и самъ по себ пейзажъ мертвъ и безразличенъ? Нисколько. Смерти нтъ въ природ, пока она создаетъ мысль и чувство. Независимо отъ наблюдателей, впечатлительныхъ или нтъ,— природа полна своего внутренняго нравственнаго смысла.
По сибирской дорог дутъ три путника, и только одинъ заинтересованъ вншнимъ міромъ, лично не переживая никакихъ рзкихъ чувствъ, но духъ земли ветъ на всхъ неотразимой силой какого-то невысказаннаго страданія и томительной боли. ‘Туманы продолжали ползти въ вышин какими-то смутными намеками на что-то грустное’.
И природ, повидимому, гораздо свойственне грустная дума, неразгаданная печаль, неудовлетворенная жалоба, неоправданная надежда. И это не потому, что русская природа вообще блдна и скромна, а потому, что такое огромное сердце, какимъ является міръ, такое благородное и чуткое, не можетъ не грустить, не жаловаться, пока въ его царств раздается хотя одинъ стонъ. И не умолкающій ‘таинственный говоръ природы’ чаще всего звучитъ чувствомъ утраченнаго или недостигнутаго счастья.
При наступленіи зимы земля кажется смирившеюся и притихшей, овдоввшей землей, снжинки, будто наскомыя, бьются у оконныхъ стеколъ, съ любопытствомъ заглядывая на людей, угнетенныхъ нечистыми умыслами, старый садъ полонъ недовольнаго шороха, нарушая молчаніе только-что едва не поссорившихся собесдниковъ, посл бури на неб замтна какая-то торопливость: надо возстановить порядокъ и миръ среди раскиданныхъ и перерытыхъ тучъ… Это все настроенія.
Но природа знаетъ годами окрпшую психологію. Она, живая и краснорчивая носительница безчисленныхъ отголосковъ, какими полна человческая жизнь. На ея могучемъ образ неизгладицыми чертами врзывается прошлое, все равно какъ морщинами на человческомъ лиц, и иногда трудно сказать, кмъ глубже и разумне ощущается неправда — забывчивыми людьми или безсмертной природой. Надо только умть понимать ея языкъ.
Молодая двушка слушаетъ повсть объ ужасахъ стараго крпостного времени. Ея чувство, наивное и тепличное, напряжено до послдней степени. Она страдаетъ въ первый разъ въ жизни такимъ человчнымъ, прекраснымъ страданіемъ, и окружающій міръ дышитъ той же болью и мукой.
‘У дороги опять шептала рожь и томительная печаль, нависшая надъ всмъ этимъ пейзажемъ, казалось, получала свой особенный смыслъ и значеніе. Эти поля видли, они вынесли все это’…
Повсть растетъ и темнетъ въ своихъ ужасахъ. Разсказъ ямщика — простъ и правдивъ, но въ него сынъ порабощеннаго народа вложилъ всю душу свою, вдохнулъ вками заглушаемое чувство человческаго достоинства, и каждое его слово, будто новый призракъ тяжелаго кошмара налегаетъ на безпомощно мятущуюся душу слушательницы. А этотъ міръ кругомъ сталъ еще нервне и очеловченне.
‘И ей, двушк, показалось, что самая природа насупилась и загрустила еще больше. Черта между землей и небомъ потемнла, поля лежали синіе, затянутыя мглой, а блыя прежде облака теперь отдлялись отъ тучъ какія-то рыжія или опаловыя, какъ будто на нихъ умирали послдніе отблески дня, чтобы уступить молчаливой ночи’.
Такъ природа неистощимо краснорчива и весь смыслъ ея жизни заключается въ неразрывной гармоніи съ явленіями нравственнаго міра — не отвлеченнаго, а сердечнаго, патетическаго. Одна изъ величественнйшихъ философскихъ системъ, шеллингіанство, открыла законъ тождества, т. е. законъ совершеннаго совпаденія явленій органическаго міра съ умственными процессами,— предъ нами также тождество, только боле жизненнаго характера и боле глубокаго содержанія.
Какіе выводы можно сдлать изъ шеллингіанской идеи? Міръ въ своемъ развитіи слдуетъ путями логическаго разума. Поэтому онъ и доступенъ нашему познанію. Міръ представляется безконечной цпью необходимыхъ явленій, въ немъ ничего нтъ случайнаго, произвольнаго, нтъ перерывовъ и скачковъ. Въ общемъ это — грандіозная картина естественнаго творческаго разума, но по смыслу — это детерминизмъ. Стоитъ ли въ конц процесса красота и благо — для закона безсмертной эволюціи безразлично. Она просто осуществляетъ строго логическую формулу, стихійно, неотразимо, не заботась объ идеяхъ справедливости и волненіяхъ чувстительнаго сердца.
Совершенно другіе выводы слдуютъ изъ патетическаго представленія о мір. Пантеизмъ религія аристократическая и чисто художественная, панкардизмъ — религія дятельной правды и состраданія.
Мы видли, какъ противоестественно, ненавистно природ всякое неполное и уродливое проявленіе жизни. Природа, въ силу присущихъ ей стремленій къ гармоніи и самодовлющей сил, независимо отъ человческаго сознанія и искусства, усиливается возмстить немощи и недостатки. Очевидно, свободная и непосредственная, она сама по себ вызываетъ къ дятельности мысль и создаетъ поэзію.
Когда-то на сцен европейской литературы появилась идея объ естественномъ человк. Она, повидимому, возникла изъ самаго восторженнаго представленія о природ. По крайней мр писатели, восхвалявшіе естественное состояніе, не находили словъ достойно возвеличить его преимущества предъ культурой и, въ порыв пророческаго фанатизма, отняли у природы способность мыслить и говорить, оставили за ней одни инстинкты, несказанно благородные, но темные и безгласные.
Предъ нами также идеализація природы, но на этотъ разъ во всей ея физической и духовной полнот. Мысль столь же естественна, органически необходима, какъ простйшія явленія физическаго порядка. Доказательство — дти.
Въ русской литератур нтъ писателя, такъ глубоко и съ такой истинно философской послдовательностью разработавшаго психологію дтей, какъ это сдлалъ г. Короленко. И эта работа — первое необходимое слдствіе его общихъ воззрній. Дти — самая простая и наглядная иллюстрація къ тому естественно-нравственному порядку, какой, по представленію нашего автора, царствуетъ въ мір. Авторъ до такой степени дорожитъ дтской психологіей именно ради этой цли, что даже склоненъ приналечь на природу, заставить ее говорить гораздо внятне и настойчиве, чмъ обыкновенно звучитъ ея голосъ.
Авторъ, видимо, съ особенной любовью вникаетъ въ дтскую душу и для него въ сущности нтъ предловъ, какими ограничивается ея высшая жизнь. Уже въ самомъ раннемъ возраст намчаются личности, умы и характеры, даже настоящія, полныя міросозерцанія. Природа до такой степени могуча и предусмотрительна, что предупреждаетъ культуру по всмъ направленіямъ. Она съ одинаковой легкостью производитъ философовъ, поэтовъ, сильныхъ борцовъ за существованіе. Семь и обществу остается только постигнуть предначертанный ею путь и подчинить свое искусство стремленіямъ естественныхъ сидъ. Это тмъ боле разумно и неизбжно, что эти силы именно въ избранныхъ личностяхъ всегда богаче и благородне, чмъ теоретическій разсудокъ и такъ называемое трезвое сердце взрослыхъ.
Эта истина раскрывается въ двухъ наиболе художественныхъ произведеніяхъ г. Короленко — Въ дурномъ обществ и Ночью.
Нкоторыхъ критикамъ почудилось въ обоихъ разсказахъ излишество романтизма, даже подражаніе польской беллетристик, дйствительно очень падкой, на наивныя чувствительности и полусказочныя чудеса. Мы думаемъ, романтизмъ и чувствительность г. Короленко другого происхожденія, гораздо боле глубокаго и жизненнаго, чмъ подражаніе чему бы то ни было.
Въ дтяхъ нашему автору слышится особенно внятно тотъ ‘таинственный говоръ природы’, на который у него въ душ столько музыкальнйшихъ созвучій. Его подлинный герой — безсмертная естественная сила, разлитая во всемъ мір, вся исполненная неизсякаемымъ богатствомъ думъ, чувствъ и вдохновеній. Что же можетъ быть слишкомъ романтично для изображенія подобнаго предмета?
Природа вызываетъ у автора ‘особенное глубокое расширяющее сердце ощущеніе’ и этому ощущенію, говоритъ онъ, ‘трудно подыскать настоящее опредленіе’. А вдь дти и еще, увидимъ мы, одно столь же естественно разумное явленіе ближе всего къ природ: очевидно, ощущенія, вызываемыя ими, столь же сложны, таинственны и, слдовательно, романтичны. Выразить ихъ часто можно только при посредств той же природы. Только ея красками можно со всей правдой и поэзіей изобразить блдную, больную двочку, которую медленно, но неотвратимо убиваетъ срый камень: она едва ходитъ, шатаясь, какъ былинка, головка покачивается на тонкой ше, какъ головка полевого колокольчика…
Отнимите эти сравненія, остается невзрачный больной ребенокъ, одтый въ лохмотья, съ выпачканнымъ лицомъ, недоразвившійся физически, умирающій медленной смертью отъ голода, темноты и сырости. Вотъ Маруся — безъ романтизма! Но разв этотъ реализмъ, который еще можно усилить точнымъ опредленіемъ болзни двочки и гигіеническимъ анализомъ условій ея жизни, разв все это сообщитъ вамъ больше правды о страшной драм дтскаго существованія? И разв все это произведетъ на васъ боле глубокое, просвтительное впечатлніе, чмъ романтическое освщеніе автора? Другими словами: разв нравственная цль разсказа будетъ достигнута врне и проще?
Врядъ ли. Натурализмъ, при всхъ своихъ достоинствахъ, иметъ одинъ крупный практическій недостатокъ: онъ безпрестанно вызываетъ у насъ впечатлніе исключительнаго, литературно-преувеличеннаго. А стоитъ лишь возникнуть этому впечатлнію и сила авторской живописи мгновенно понижается въ своемъ нравственномъ вліяніи. Этой причиной, между прочимъ, можно объяснить общественную, вообще культурную безплодность французскаго натуральнаго романа даже на родин. Реалисты, съ сильнйшимъ оттнкомъ романтизма, въ род Тургенева, Достоевскаго, Ибсена, имли несравненно больше идейнаго значенія даже для чужестранной публики, чмъ самые положительные натуралисты, врод Золя и его послдователей.
Также дйствителенъ и романтизмъ г. Короленко. Еще только одинъ русскій художникъ умлъ, не нарушая жизненной правды и, что еще важне, не понижая внутренней силы своего творчества, изображать неотразимо-чарующими красками самыя, повидимому, печальныя явленія жизни. Это — Тургеневъ, и его Живыя Мощи — единственная художественная параллель Маруси г. Короленко. И тайна очарованія въ обоихъ случаяхъ одна и та же.
Припомните: предметъ разсказа, на первый взглядъ, ужасный, отвратительный,— рдкая физическая болзнь. ‘Голова совершенно высохшая, одноцвтная, бронзовая, носъ узкій, какъ лезвее ножа, губъ почти не видать, только зубы блютъ и глаза, да изъ-подъ платка выбиваются пряди желтыхъ волосъ’… Какое обширное поприще для натуральнаго вдохновенія! У нашего автора всего нсколько строкъ посвящено физіологическому вопросу, и затмъ развертывается поразительно богатая и поэтическая духовная жизнь полутрупа. Сколько свжести и жизни въ тихихъ восторгахъ безнадежно больной предъ едва замтными явленіями природы: запахъ гречихи, полевые цвты, щебетанье ласточки! А эта непередаваемая рчью поэзія одиночества, безсознательное сліяніе угасающей жизни съ могучимъ потокомъ безсмертныхъ естественныхъ силъ!
То же самое въ разсказ г. Короленко. Маруся постоянно предъ нами съ цвтами или въ цвтахъ, и когда она умираетъ, кажется кончается день, наступаетъ осень, темнетъ небо,— вообще совершается что-то по-прежнему поэтическое и мене всего удручающее. Маруся и говоритъ, будто звуками природы: ея больной и слабый голосокъ звучитъ, какъ эхо среди говора взрослыхъ. Сколько наивной прелести и изысканной музыкальности въ словахъ, повторяемыхъ двочкой вслдъ за другими! Именно такъ должно говорить это едва теплящееся жизнью созданіе, какъ трепетный, едва внятный, но безконечно гармоническій отголосокъ окружающей жизни. Она слишкомъ хрупка и безпомощна, чтобы самой самостоятельно участвовать въ этой жизни, но она слишкомъ чутка и нжна, чтобы эта жизнь беззвучно шла мимо нея.
— Отчего она такая? — спросилъ я, указывая глазами на Марусю.
— Не веселая? — переспросилъ Валекъ и затмъ сказалъ тономъ совершенно убжденнаго человка:— а это, видишь ли, отъ сраго камня…
— Да-а,— повторила двочка, точно слабое эхо,— это отъ сраго камня.
— Отъ какого сраго камня? — переспросилъя, не понимая.
— Срый камень высосалъ изъ нея жизнь,— пояснилъ опять Валекъ, по-прежнему смотря на небо. Такъ говоритъ Тыбурцій… Тыбурцій хорошо знаетъ.
— Да-а,— опять повторила тихимъ эхо двочка.— Тыбурцій все знаетъ.
И такъ постоянно, У насъ остается впечатлніе переливовъ какой-то далекой, необыйновепно нжной музыки и образъ двочки пребываетъ будто въ золотистой дымк солнечнаго заката. И автору достаточно самаго простого сравненія, чтобы обвять свою умирающую героиню ароматной, чарующей поэзіей. Двочка наканун смерти, срый камень упорно доводитъ свою работу до конца, и такъ кстати на землю спускается темная и холодная осень. Только изрдка выдаются ясные дни, тогда двочку выносятъ изъ подземелья наверхъ и здсь ‘она какъ будто оживала, смотрла вокругъ широко раскрытыми глазами, на щекахъ ея загорался румянецъ, казалось, что втеръ, обдававшій ее своими свжими, живительными взмахами, возвращалъ ей частицы жизни, похищенныя срыми камнями подземелья’…
Столько поэзіи въ душ, близкой въ природ, и столько красоты въ самой слабости, даже въ смерти тамъ, гд надъ послдними искрами жизни бодрствуетъ все та же природа-мать!
Но здсь не одна поэзія. Авторъ желаетъ показать, какая глубокая и многозначительная работа мысли совершается въ дтскомъ мозг? Откуда западаетъ сюда смутная жажда найти отвтъ на вопросы, неразршимые даже для высшей науки и мудрости? И не только жажда возникаетъ и растетъ, но и добивается удовлетворенія, боле идейнаго и поучительнаго, чмъ иные отвты просвщеннаго ума и книжной учености.
Эта истина для автора не опровержима и онъ съ необыкновенною любовью, со всей силой своего психологическаго анализа нарисовалъ образъ своего ‘естественнаго человка’, провиденціальнаго носителя цивилизаціи и нравственности. И никакой философъ и поэтъ прошлаго вка не увнчалъ природу такимъ роскошнымъ, поистин божественнымъ внкомъ, хотя въ тотъ вкъ идеей природы стремились преобразовать человка и общество, а нашъ авторъ желаетъ только этой самой природой объяснить разумное и благородное, столь часто украшающее человка и его среду независимо отъ послднихъ словъ науки.
Дти со своими фантазіями часто въ высшей степени забавны и неразумны. Напримръ, двое ребятъ вздумали задній грязный дворъ преобразить въ какое-то сказочное царство, каждому заброшенному предмету навязать романтическій смыслъ, въ полусгнившемъ кузов рыдвана совершать путешествія, исполненныя опасностей, вооружаться вполн серьезно деревянными пистолетами и самодльной тесовой саблей, въ бадь съ загнившей водой удить рыбу… На взглядъ взрослаго — сколько здсь глупостей! И взрослые съ обычной самоувренностью именно такъ и относятся къ дтскимъ фантазіямъ. Они, единственные представители критики и скептизма, слдовательно — истины, дти, чтобы познакомиться съ ней, должны усвоить т же способности и наклонности. Истина добывается путемъ анализа, индукціи, проще — путемъ подробнаго и частностнаго изученія міра и людей,— иного пути нтъ. Все за предлами анализа и опытнаго знанія, ложь, фантасмагорія, дтская сказка.
Дйствительно ли это такъ? Нтъ ли какого-нибудь разумнаго содержанія даже въ дтскихъ фантазіяхъ? Не является ли нчто истинное инстинктивному синтезу дтской души? Проще: нтъ ли непосредственнаго чутья общей и частной правды въ ощущеніяхъ и въ представленіяхъ дтей?
Положительные отвты на вс эти вопросы для нашего автора не подлежатъ сомннію. Рядомъ съ анализомъ и изслдованіемъ существуетъ еще одна нравственная сила — интуиція, непосредственное воспріятіе и — результатъ ея — вдохновеніе. Идея — не новая, даже въ самомъ значительномъ смысл. Извстно, напримръ, какое обширное мсто даже въ опытныхъ наукахъ отводили родоначальники новйшаго позитивизма интуиціи и вдохновенію. По ихъ мннію, безъ вдохновенія даже немыслимы великія обобщенія и геніальныя открытія. Опытъ даетъ только отдльные факты, часто разрозненные, противорчивые, трудно уловимые, только интуиція подсказываетъ ученому идею или законъ, объединяющій явленія. Безъ этой способности нтъ великаго ученаго мыслителя, а только эрудитъ, чернорабочій науки.
Таковъ взглядъ людей, страстно защищавшихъ науку и разумъ. Эта же мысль лежитъ и въ основ дтской психологіи въ произведеніяхъ г-на Короленко. Даже по существу нтъ разницы: интуиція — свойство генія, т. е. нчто прирожденное, ‘естественное’, слдовательно, свойственное человческой природ въ силу ея высшей человчности. Очевидно, дтская душа должна быть причастна этой способности и часто гораздо больше, чмъ души взрослыхъ заурядныхъ людей. А отсюда слдуетъ: общія міровыя истины нердко ближе и правильне чуются дтскимъ нравственнымъ міромъ, чмъ умомъ, порабощеннымъ отрывочной и поверхностной ученостью. Въ результат, ребенокъ можетъ оказаться боле философомъ въ самомъ положительномъ смысл слова, чмъ даже самый бойкій студентъ медицинской науки.
Это будетъ непремнно въ томъ случа, когда ребенокъ одаренъ отъ природы здоровыми впечатлительными нервами, чуткимъ воображеніемъ, жаждущимъ сердцемъ. Тогда неизбжно отъ простого соприкосновенія съ вншнимъ міромъ въ дтской душ возникаетъ сложный и многосторонній процессъ мышленія, съ преобладаніемъ аналитическаго или творческаго содержанія въ зависимости отъ преобладающей естественной наклонности. Родятся не только поэты, но и ученые, и философы, если только эти вс типы понимать какъ оригинальныя проявленія нравственныхъ силъ и не считать ученымъ рабскаго воспроизводителя чужихъ выводовъ, поэтомъ — послушнаго отражателя банальныхъ и стадныхъ настроеній, а философію видть въ пережевываніи школьныхъ отвлеченій. Отсюда громадный интересъ дтской психологіи и отвтственнйшій долгъ взрослыхъ предъ дтьми. Въ дтскомъ мір нтъ праздныхъ, совершенно безпочвенныхъ, безцльныхъ фантазій и безсмысленныхъ порывовъ, все равно, какъ въ природ не можетъ быть незакономрныхъ явленій и фактовъ невмняемаго каприза. Эта философско-педагогическая истина разъяснена въ произведеніяхъ г-на Короленко увлекательнйшимъ способомъ, какой только можно представить для доказательства истины. Сами дти являются адвокатами въ своемъ процесс и защищаютъ его вполн самостоятельно, безъ назойливыхъ подсказываній и внушеній заинтересованнаго педагога.
Въ разсказ Ночью совершается таинственное событіе. Разгадка его недоступна вообще человческому разуму, но человческая природа съ трудомъ мирится на неразршимости загадокъ. Требуется исключительное умственное развитіе и обширный опытъ познанія, чтобы сказать вмст съ Сократомъ: ‘Я знаю только то, что ничего не знаю’, т. е. знаю только факты, подробности, вншность,— смыслъ всего этого, основной двигающій принципъ жизни, остается для меня тайной. И средствами науки безполезно и стремиться открыть эту тайну, и истинный, дйствительно научный позитивизмъ именно и заключается въ признаніи великаго невдомаго рядомъ съ ничтожной областью наблюдаемаго и изучаемаго. На этой мысли и остановились сильнйшіе положительные умы нашего вка, и та же самая мысль положена въ основу нашего разсказа.
Въ семь появляется на свтъ новое существо… Откуда взялась эта жизнь? Откуда, слдовательно, вообще берется жизнь, еще вчера и сегодня не существовавшая въ нашемъ мір?
Дйствительный ученый отвтитъ искренне и ршительно — не знаю, но ученый школьникъ, едва прошедшій азбуку науки, заявитъ: ‘я знаю, потому что изучалъ физіологію’. Авторъ на это отвчаетъ: ‘Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все’… И, по его мннію, дти ближе къ истин, чмъ молодой отважный физіологъ.
Почему?
Никакое физіологическое изслдованіе не объяснитъ зарожденія: оно только можетъ разсказать вншнюю исторію его, и то далеко не съ начала, останется неразршеннымъ цлый рядъ моментовъ, и вотъ они-то принадлежатъ не опыту, а творчеству, не изслдованію, а интуиціи, не наук, а поэзіи и религіи. Это неоспоримый фактъ, и его-то осуществляютъ дти. ‘Они чувствуютъ тайну и стараются облечь ее въ образы’,— говоритъ авторъ, т. е. поступаютъ единственно возможнымъ путемъ предъ такими вопросами, поступаютъ, какъ искони вковъ поступали цлые народы, мудрйшіе философы и величайшіе поэты. Дти творятъ объясненіе, создаютъ извстное врованіе, для насъ, разумется, нисколько не обязательное, но вполн логическое и естественное, какъ фактъ нравственной необходимости.
Надо обладать большимъ творческимъ талантомъ и въ высшей степени глубокимъ анализомъ, чтобы дтскими ‘глупостями’ воспользоваться такъ идейно и даже научно. И напрасно авторъ къ чисто-логическому мотиву примшалъ еще чувствительный: онъ даже повредилъ убдительности общаго вывода. Незачмъ разумному защитнику дтей быть безнадежно печальнымъ супругомъ объ утраченной супруг. Для насъ безразлична и въ данномъ случа даже досадна его трогательная тоска о личномъ, далеко не возвышенномъ счасть. Дти правы не потому, что у какого-то пана Генриха безвременно скончалась его пани и онъ съ тхъ поръ не желаетъ, чтобы изъ ‘человка сдлался порошокъ’. И бойкій философъ здсь можетъ быть вполн побдоносенъ: вдь частный фактъ — смерть драгоцнной пани! На это обездоленный Геврихъ отвтитъ:
‘— Этотъ частный фактъ для меня, пойми ты, обще всхъ твоихъ обобщеній’.
Для него и его фактъ!.. Какимъ жалкимъ диссонансомъ звучитъ этотъ мщанскій вопль супружеской души предъ всечеловческой тоской о темной загадк бытія! И насколько выше и осмысленне этой домашней философіи разсужденія все тхъ же дтей, разгадывающихъ тайну не въ интересахъ своей дтской, а во имя всеобъемлющей міровой истины! И можно только удивляться, какъ столь проникновенно творящій художникъ ршился до такой степени принизить и размельчить идею своего разсказа!
Но она все-таки остается глубокой и великой, независимо отъ эгоистическаго и тщедушнаго вмшательства пана Генриха. И любопытнйшая черта этой идеи — яркій и, повидимому, неизбжный разладъ между міромъ дтей и взрослыхъ. Онъ появляется во всхъ разсказахъ г-на Короленко и всегда независимо отъ какой бы то ни было тенденціи, въ высшей степени тонко и послдовательно. Дти-философы въ своихъ ночныхъ бесдахъ, точно заговорщики противъ няньки, Вася изъ ‘дурного общества’ носитъ въ себ цлый міръ вопросовъ, безразличныхъ даже для идеально-хорошаго и умнаго отца. И соприкосновенія поэзіи дтей съ прозой взрослыхъ почти всегда вызываютъ боль и тяжелыя чувства въ дтскихъ сердцахъ, все равно кмъ бы ни была представлена эта проза — ученымъ физіологомъ или туповатымъ мужикомъ Павломъ въ Парадокс. И боль причиняется взрослыми безъ всякаго дурного желанія, невольно, мимоходомъ, только потому, что большіе не имютъ даже отдаленныхъ представленій о дтской психологіи, стоятъ слишкомъ далеко отъ простйшихъ проявленій естественной, духовной жизни.
Какъ, вроятно, удивился бы отецъ, если бы ему растолковали дйствительный смыслъ фантазій Голована и Мордика! У родителей только и хватило наблюдательности, чтобы отмтить кличками вншнія особенности своихъ дтей, и въ послдствіи они съ чистымъ сердцемъ и родительской заботливостью приступятъ къ опытамъ надъ ихъ душами: изъ поэта Голована постараются, можетъ быть, создать инженера, Мордика, прирожденнаго критика и оригинальнаго искателя истинъ, преобразуютъ въ русскаго классика. И какъ часто, поэтому, даже для сильнйшихъ организацій, для людей, способныхъ справиться со всякими родительскими и наставническими опытами, дтство остается единственно свтлымъ воспоминаніемъ, наводящимъ невольную грусть о навсегда утраченной свобод чувствовать и думать по своему!..
Г. Короленко чрезвычайно искусно выбираетъ обстановку для раскрытія извстныхъ психологическихъ явленій. Такъ какъ у дтей съ какими угодно преобладающими наклонностями воображеніе все-таки преобладаетъ надъ всми, то и сцена дйствія должна быть освщена романтическимъ свтомъ, не придуманнымъ, а сообразнымъ съ обстоятельствами. Ночь, на двор бушуетъ дождь, порывы втра, то падаютъ, то налетаютъ съ новой силой, шумъ деревьевъ, стукъ дождя въ окно и въ крышу, и въ эту же ночь — странное загадочное событіе гд-то въ отдаленной комнат дома… Даже и не дтское воображеніе могло настроить на необычный ладъ, а бесда дтей является будто отраженной музыкой этой кругомъ фантастически-звучащей атмосферы.
То же самое и въ другомъ разсказ. Онъ охватываетъ цлые мсяцы, но сцена его все время исключительная, и авторъ уметъ описать ее именно какъ ‘невиданное зрлище’. Поразительная точность поэтическаго зрнія позволяетъ ему при помощи простйшаго средства, художественнаго описанія игры свта, превратить подземелье въ какой-то волшебный міръ и изобразить какъ настоящую фею больную двочку съ кучкой цвтовъ. Подземелье начинаетъ жить и дышать: оно дйствительно ‘сторожитъ свою жертву’. Таково впечатлніе и читателя. Оно романтично, но въ немъ ни одной черты нтъ лживой и подчеркнутой.
Иной реалистъ вздумаетъ заподозрить автора въ придуманномъ сочинительств, въ подбор особенно выгодныхъ подробностей. Но такимъ сочинительствомъ пользовались величайшіе міровые поэты. Шекспиръ именно лтомъ и среди царственной итальянской природы заставилъ разыграться драму Ромео и Джульеты, наоборотъ, сумасшествіе Лира окружилъ бурей и холодомъ, мука Гамлета обвяна пронизывающимъ свернымъ втромъ и зловщей ночной темнотой. И отъ всей этой вншней обстановки внутренняя правда является намъ ярче и внушительнй. А съ точки зрнія нашего автора, подобная обстановка безусловно логична и реальна. Сердце природы также одарено чуткостью, ему свойственны настроенія и желанія, волнующія людей, и даже подземелье можетъ смотрть невидимымъ, но ‘пристальнымъ и жаднымъ взглядомъ’. Естественно, думы и образы, всегда живущіе въ дтской дущ, вереницей встаютъ въ моменты, дышащіе тайной и поэзіей. Нтъ, здсь художникъ правдивъ, потому что вренъ органическому принципу своего творческаго міросозерцанія.
Фальшивая нота начинаетъ звучать лишь только онъ увлекается въ сторону чувствительности, крайняго гуманизированья своихъ героевъ, если такъ можно выразиться. Панъ Генрихъ, мы видли, печально отплатилъ автору, за его склонность жалть и оплакивать все, что кажется жалкимъ и вызывающимъ на слезы. Мы не должны забывать,— на этой склонности развился и самый взглядъ автора на міръ и людей, но, къ сожалнію, автора иногда покидаетъ твердая принципіальная мысль и уступаетъ мсто просто нервной настроенности. Мы увидимъ, этотъ недостатокъ распространяется и на боле важный предметъ, чмъ характеристика дтей, и сильно вредитъ великому общественному смыслу произведеній г. Короленко.
Герой ‘дурного общества’ отъ собственнаго лица ведетъ разсказъ и по временамъ забываетъ, что онъ разсказываетъ о себ — ребенк, переноситъ на далекое дтство многое, что онъ могъ добыть только позднйшимъ анализомъ дтской психологіи и многое, что ему подсказано трогательной памятью о невозвратномъ прошломъ. Мы, напримръ, считаемъ несистематически-преувеличеннымъ горе ребенка о покойной матери, выраженное притомъ въ приподнято-краснорчивомъ стил. Дти обыкновенно жалютъ проще и, надо признать, не такъ безнадежно. Для такого горя у нихъ слишкомъ мало рефлексіи и слишкомъ много непосредственной жизненной силы. Въ дтскомъ гор больше трогательности, чмъ эффекта и больше поэтической задумчивости, чмъ отчаянія, и г. Короленко изображаетъ не дтскую тоску въ слезахъ прожигавшихъ горячими струями щеки ребенка, въ безнадежныхъ порывахъ обнять ночью навки исчезнувшій образъ матери. Такъ могъ бы фантазировать разв французскій поэтъ школы Виктора Гюго. У этого романтика, великаго любителя дтей, они дйствительно, по картинности чувствъ и политур недостойные соперники своего поэтическаго отца и друга.
Разукрашено и огорченіе все того же юнаго героя, по поводу весьма страннаго открытія. Вася, всю жизнь проводящій на улиц, подробно изслдовавшій вс закоулки города, умный, наблюдательный, впечатлительный, не догадывается, что ‘дурное общество’ состоитъ изъ нищихъ! Не догадывается, пока Валекъ, его сверстникъ, не открываетъ ему ужасной тайны. Именно для него она оказывается ужасной! Будто онъ не зналъ нищихъ, какимъ-то чудомъ ни разу не видлъ нищенства обитателей подземелья! И теперь онъ ‘горько плачетъ’, даже привязанность его къ ‘дурному обществу какъ-то замутилась’.
Всему этому не вритъ изумленный читатель, у него является невольная догадка: автору — нехудожественно и неидейно захотлось создать новый мелодраматическій мотивъ по поводу самаго зауряднаго обычнаго явленія, создать въ интересахъ трогательности и на этотъ разъ сверхъестественной нжности дтскаго состраданія, создать даже въ противорчіе съ собственнымъ повствованіемъ.
Наконецъ, еще одинъ ударъ по нервамъ читателя. Мы знаемъ, до какой степени чутка дтская природа въ правд, не только нравственной, но даже логической. Мы вримъ, что дтское фантастическое творчество иногда можетъ оконфузить самый, повидимому, положительный умъ, глубиной своего смысла, но мы не думаемъ, чтобы ребенокъ являлся непремнно добре взрослаго и проницательне его понималъ чужое горе. Вопросъ зависитъ отъ формы, въ какой выражается горе и представляется несчастье, потому что дтское чувство и мысль въ сильнйшей степени управляются воображеніемъ и часто вншнимь впечатлніемъ. Это — основной законъ дтской психологіи при всей чуткости дтскаго сердца и при всемъ естественномъ благородств дтской природы. Далеко не всякое горестное явленіе способно растрогать ребенка. Надо, чтобы въ самой обстановк этого явленія трогательное перевшивало комическое, величавое преобладало надъ уродливымъ. Иначе, какъ разъ въ силу чуткости, ребенокъ начнетъ забавляться надъ страданіемъ и смяться надъ горемъ. Отсюда врное, хотя и ошибочно обобщенное наблюденіе: ‘сей возрастъ жалости не знаетъ’, т. е. дтскій. Точне, дти часто, дйствительно не понимаютъ жалости. Вообще, всякое человческое чувство, при всей своей естественной сил и красот, для своей непогршимости требуетъ одинаково высокаго развитія и сердца, и ума.
Г. Короленко рисуетъ именно одинъ изъ такихъ случаевъ, гд жестокость обусловливается умственной ограниченностью и гуманность всецло можетъ быть основана только на полной гармоніи чувства и разума.
Молодой чиновникъ спился и дошелъ до послдней степени униженій, вслдствіе несчастной любви. Толпа надъ нимъ издвается, это естественно: толпа, даже культурная, всегда наклонна къ жестокости именно надъ слабйшимъ. Но несчастный герой, помимо слабости, еще страдаетъ большими странностями. Въ пьяномъ вид онъ бесдуетъ съ неодушевлеными предметами, исповдуется предъ ними въ величайшихъ небывалыхъ преступленіяхъ и, наконецъ, засыпаетъ… Взрослые смются надъ этой невмняемой исповдью, произносимой заплетающимся языкомъ. Какъ же относятся къ ней дти?
Авторъ увряетъ, будто они ‘чуткими ребячьими сердцами слышали въ стонахъ вопли искренней скорби и принимая аллегоріи несчастнаго буквально были все-таки ближе къ истинному пониманію этой трагически свернувшейся жизни’.
Ближе къ пониманію… Это, очевидно, для автора символъ вры: въ другой разъ онъ скажетъ о тхъ же дтяхъ: ближе къ истин. Но можно ли этой вр придавать такое всеобъемлющее практическое значеніе?
Врядъ ли. Отрицательный отвтъ чувствуется въ самой описанной сцен. Она слишкомъ сдлана и дти въ ней слишкомъ преднамренно и благонамренно одноцвтны. На этотъ разъ ихъ добродтель принадлежитъ всецло восхищенному сердцу автора. Пьяный покаянникъ для обыкновенныхъ дтей или страшенъ, или въ то же время и смшонъ. Чтобы нравственно оцнить его страданія, надо представлять ихъ психологически, надо понимать трагическую основу извн ненормальнаго, уродливаго явленія. А потомъ, даже и пониманіе этой основы, измна ‘панны съ блокурой косой’, далеко не обезпечиваетъ за жертвой подобной трагедіи почтительнаго отношенія къ его паденію. По человчеству, онъ, разумется, жалокъ, но въ иде жалости заключается оттнокъ снисходительнаго состраданія, покровительственнаго отношенія къ немощи и неразумію. А именно къ такого рода несчастію дтямъ трудно подойти близко и сочувственно. Дтское сердце скоре оцнитъ страдающую силу, дйствительно глубоко пожалетъ павшаго героя, но оно, хотя бы даже инстинктивно, только разв въ исключительномъ случа будегъ тронуто агоніей очевиднаго безсилія и ничтожества. Сострадать малымъ и немощнымъ — гуманность высшаго порядка, превосходящая естественныя побужденія человческой природы, гуманность просвщенная или самоотверженной врой или идеально-культурнымъ разумомъ. До такой степени идеализировать чуткость природы, значитъ возводить ее въ ‘божество благое’, вседовлющее, всесовершенное, длающее излишнимъ ея же собственныя стремленія облагораживать и углублять свою чуткость.
Увлеченіе автора, по нашему мннію, несомннно, но оно вполн естественно. Пантеизмъ, только одухотворяющій міръ, склоненъ всюду и во всемъ видть красоту, стройность, высшее наслажденіе для сознательно-художественнаго чувства. И въ самомъ разрушеніи начинается созиданіе, и въ смерти предчувствуется новая жизнь: все духъ, слдовательно, все энергія и движеніе. Идея міра осердеченнаго также должна имтъ свою поэзію и свою логику увлеченія. Въ мір все полно тончайшей психологической жизни, все напряженно-чутко, невидимыми безчисленными нитями связано съ человческимъ сердцемъ, трепещетъ разнообразнйшими настроеніями, будто громадная эолова арфа, не перестающая звучать въ созвучіе радостямъ и болямъ человческой природы.
Очевидно, — все близкое природ столь же гармонично, чутко и благородно. На первомъ план — дти, и посмотрите какой чудный и глубокій міръ — дтская душа! И благороднйшій отблескъ этого міра падаетъ на всхъ, кто тсне всего связанъ съ нимъ. Посмотрите,— что можетъ быть прекрасне и возвышенне образа матери! Какой изощренный инстинктъ любви и всезнанія, лишь только вопросъ касается ея ребенка! Этотъ инстинктъ оставляетъ за собой — ршительно все: науку, хитроумную опытность, обдуманнйшую педагогію.
Мать по крику новорожденнаго чувствуетъ, что онъ родился несчастнымъ, инвалидомъ. Мать уметъ разгадать жгучую жажду слпого сына — трагическую жажду свта. Только мать и природа одинаково неудержимо и об стихійно стремятся — восполнить странное лишеніе, поразившее ребенка до рожденія. Природа протестуетъ противъ нарушенной гармоніи жизни, мать — невыразимо страдаетъ изъ-за того же нарушенія,— и никто, кажется, проще и трогательне нашего автора не умлъ создавать поэзію материнской любви. Эта поэзія у г-на Короленко стоитъ рядомъ съ немене поразительнымъ искусствомъ двумя-тремя чертами внушить читателю настроеніе, соотвтствующее тому или другому явленію природы.
Въ Слпомъ музыкант мать на сцен въ теченіе цлыхъ лтъ, здсь полный просторъ авторской живописи. Но въ разсказ Парадоксъ мать является всего на нсколько мгновеній,— но она изъ всей картины длаетъ тотъ самый сюжетъ, какой въ живописи создаетъ геніально брошенный лучъ свта. Всего нсколько строкъ — и, схвачена именно та черта всей фигуры, которая потомъ въ теченіе всего разсказа заставляетъ насъ искать именно эту фигуру, ждать, что сдлаетъ и скажетъ эта совсмъ обыкновенная женщина, но надъ всми недосягаемо великая и царственная въ своей простот какъ мать.
Во дворъ въхалъ ‘феноменъ’, уродъ, пользующійся ногами вмсто рукъ. Обитатели дома — высыпали наружу взглянуть на зрлище,— вышла и она. ‘Она стояла въ бломъ передник, съ завернутыми рукавами, очевидно, только что оторванная отъ вчныхъ заботъ по хозяйству. Насъ у нея было шестеро, и на ея лиц ясно виднлось сомнніе: стоило ли выходить сюда въ самый разгаръ хлопотливаго дня. Однако, скептическая улыбка видимо сплывала съ ея красиваго лица, и въ синихъ глазахъ уже мелькало какое-то испугавное сожалніе, обращенное къ предмету, стоявшему среди толпы, у крыльца’…
И дальше — весь свтъ сосредоточенъ на этомъ лиц. Самъ озлобленный феноменъ — явно нигилистическаго воззрнія на міръ и людей только къ матери считаетъ нужнымъ относиться предупредительно, щадитъ только ея впечатлительность, признаетъ только за ней право — осудить или оправдать — его кощунственную выходку.
Такъ обольстительна и неотразима спокойная нравственная красота этой женщины. И только потому, что она — красота матери, красота — воспитательницы и стража шестерыхъ дтей.
Никакая идея, никакая культура не играетъ здсь ни малйшей роли,— одна природа царствуетъ и повелваетъ. Та самая природа, которая среди неодушевленнаго міра уметъ говорить съ разнообразнйшими оттнками,— именно говорить. Иначе нельзя назвать шумъ лса, когда совсмъ иначе шумитъ дубъ и сосна, иначе играетъ — звенитъ лсъ сильнйшій и величавый и стонетъ-гудитъ лсъ, ожидающій бури и борьбы. И человку, близко знающему лсъ, понятна эта многоголосая музыка,— понятна и невыразимо дорога и поэтична…
Такова природа сама по себ и въ людяхъ… Какъ же ей не таить въ себ великихъ чудесъ! Она мыслитъ и чувствуетъ, она могучая и безсмертная — какъ же ей своими внушеніями не стоять выше ограниченнаго человческаго опыта и не давать поучительнйшихъ уроковъ робкому людскому уму! Пантеистъ не повритъ, будто человкъ можетъ создать нчто боле прекрасное и гармоничное, чмъ творчество природы, нашъ авторъ, истинный поэтъ міроваго сердца, готовъ сомнваться, есть ли съ искусствомъ и знаніемъ воздланной человческой личности боле чуткая и благородная сила, чмъ непосредственная воля природы-матери?..
Въ разсказ На пути есть одна изъ самыхъ глубокихъ психологическихъ сценъ, съ ней мы еще встртимся. Смыслъ сцены — стихійное накопленіе злобы въ масс бродягъ при вид сытаго, довольнаго, юмористически-настроеннаго хорошаго человка. Именно эта самодовольная добродтель и счастливая доброта поднимаютъ всю тьму годами накопленной желчи, вс обиды часто невольнаго, но всей жизнью искупаемаго одиночества и сиротства,— и преступная толпа едва сдерживаетъ себя. Ей чудится нестерпимое оскорбленіе именно въ добродушнйшихъ шуткахъ и снисходительныхъ рчахъ пригртаго судьбой семьянина, и страшная драма зависти и мести съ каждымъ мгновеніемъ назрваетъ все больше.
И кто же чувствуетъ ея приближеніе?
Виновникъ ея мене всего,— такой опытный и разсудительный,— его сынъ, ребенокъ. Онъ съ одного взгляда чуетъ что-то грозное и жестокое въ лиц бродяги. На его душу дыханіе приближающейся катастрофы ветъ испугомъ и отчаяніемъ. И здсь все правда — до послдней черты: мальчикъ, прячущійся въ колняхъ отца отъ одного только выраженія на лиц острожника — моментъ, озаряющій всю картину…
И такихъ примровъ въ самой жизни безъ конца. Отчего же посл этого не открыть въ дтской душ отголосковъ, доступныхъ только самымъ развитымъ гуманизированнымъ натурамъ?
И авторъ открываетъ ихъ, невольно превращая природу въ какую-то самодовлющую, слдовательно косную силу, хотя и высоко-поэтическую и благородную.
Этотъ фактъ гораздо важне и богаче послдствіями, чмъ простое увлеченіе мотивами чувствительности и естественности. У г-на Короленко здсь источникъ основного противорчія въ идейномъ содержаніи его произведеній, первопричина въ высшей степени оригинальной разорванности общихъ мыслей и личныхъ сочувствій, и разорванность эта звучитъ часто болзненнымъ диссонансомъ среди безукоризненно-художественныхъ образовъ и идеально-чистыхъ настроеній.
Такіе образы и настроенія, наравн съ дтьми, принадлежатъ другому столь же излюбленному герою нашего автора народу.
Вопросъ о народ, его духовной личности и историческомь значеніи занялъ первое мсто въ публицистик, въ политик и отчасти даже въ философіи нашего времени. Уже этотъ фактъ доказываетъ сложность и многосторонность вопроса и, слдовательно, неизбжность различныхъ даже противоположныхъ ршеній. Они съ теченіемъ времени становятся все боле непримиримыми и концу нашего столтія суждено видть безнадежное разочарованіе въ демократическомъ принцип — чувство, совершенно противоположное выспреннимъ народническимъ увлеченіямъ конца минувшаго вка.
Между этими полюсами движется и русская публицистика и поэзія. Неустойчивость основного взгляда на народъ объясняется очень просто. Народъ можно понимать, какъ массу совершенно обособленную, какъ цлую расу, не только отличную отъ другихъ сословій и классовъ, но нравственно и исторически имъ противоположную. Этотъ взглядъ и является обыкновенно основой народническаго идеализма. Такъ было при первомъ появленіи на европейской сцен демократической идеи, такъ и остается до послднихъ вспышекъ нашего отечественнаго лирическаго народолюбія.
Ошибочность и чисто поэтическое простодушіе этого воззрнія не требуютъ доказательствъ. Еще Тургеневъ, одинъ изъ родоначальниковъ русскаго народничества, очень близко подошелъ къ обличенію его младенческихъ заблужденій. Въ одномъ изъ писемъ съ Герцену онъ писалъ: ‘Народъ, предъ которымъ вы преклоняетесь, консерваторъ par excellence и даже носитъ въ себ зародыши такой буржуазіи въ дубленомъ тулуп, теплой и грязной изб, съ вчно набитымъ до изжоги брюхомъ и отвращеніемъ ко всякой гражданской отвтственности и самодятельности, что даже оставитъ за собою вс мтко-врныя черты, которыми ты изобразилъ западную буржуазію въ своихъ письмахъ. Далеко нечего ходить — посмотри на нашихъ купцовъ’.
Эту мысль можно распространить вполн логически, именно указать, что народъ не представляетъ изъ себя замкнутаго царства, что изъ него же получаются въ настоящее время вс другіе классы. На запад буржуазія пополняется богатющими рабочими, крестьянскія дти безпрестанно превращаются въ Messieurs и ихъ именно Прудонъ презрительно называлъ ‘господа демократы’. Адвокаты, заполонившіе современные парламенты, тоже не аристократическаго происхожденія. Литература вся сплошь переполнена толпой и массой. То же самое и у насъ. На запад понятіе народъ, при всеобщей подач голосовъ и при необыкновенно энергичной соціальной борьб, постепенно становится чисто идеальнымъ понятіемъ. Сегодняшній рабочій завтра можетъ стать патрономъ, публицистомъ, даже членомъ законодательнаго собранія.
Въ Россіи нтъ такого быстраго и естественнаго перемщенія классовъ, но Тургеневъ совершенно правильно указывалъ на купцовъ и на сельскую буржуазію, какъ дтищъ того же самаго народа. И Герценъ не могъ отрицать весьма неприглядныхъ нравственныхъ и особенно гражданскихъ чертъ у этихъ несомннно демократическихъ фигуръ. Откуда же взялись эти черты? Надо признать,— он не чужды народной психологіи и остаются втайн только до стеченія удобныхъ обстоятельствъ.
Извстно, напримръ, что едва ли не тягчайшій гнетъ и жесточайшія обиды при крпостномъ прав создавались не самими помщиками, а бурмистрами, старостами, дворовыми и просто лакеями. Этотъ фактъ установленъ и русской художественной литературой, подтверждается онъ и въ одномъ изъ произведеній нашего автора — ‘Въ облачный день’. Мужикъ у г-на Короленко разсказываетъ: ‘Господа ничего были, на господъ что гршить… на господъ гршить, нечего… Бурмистры вотъ, свой же братъ, ну, т шибко примучивали’.
‘Свой братъ’, т. е. народъ, оказывается способнымъ производить изъ своей среды усерднйшихъ добровольцевъ деспотизма и совершенно безцльнаго чисто любительскаго издвательства именно надъ ‘своимъ братомъ’.
Очевидно, надо внести значительную поправку въ идеальное представленіе о нравственномъ мір народа, тмъ боле, что возникновеніе буржуазіи въ дубленомъ тулуп не всегда можетъ быть приписано растлвающему вліянію ‘города’ и ‘цивилизаціи’: буржуазія весьма часто вполн почвенное, самобытное растеніе, непримиримо враждебное ‘цивилизаціи’ въ самыхъ ея скромныхъ формахъ — въ форм даже элементарнаго образованія и какихъ бы то ни было общихъ интересовъ.
При такихъ условіяхъ идеализація народа можетъ быть разв только боевымъ, полемическимъ средствомъ, отнюдь не положительной, неопровержимой основой для какихъ бы то ни было идейныхъ сооруженій въ культурномъ и политическомъ смысл. Народъ требуетъ чрезвычайно внимательнаго и безпристрастнаго изученія и изучающій не долженъ ни на одну минуту забывать, что въ законахъ самой природы лежетъ необходимость культурнаго развитія, вообще умственнаго и экономическаго движенія, что формы народной жизни, по самому своему существу — формы преходящія, несовершенныя, не исчерпывающія всего богатства нравственныхъ силъ человческой природы и что народная психологія производитъ впечатлніе свта и правды чаще всего только какъ яркій контрастъ недугамъ и заблужденіямъ интеллигентнаго быта, а вовсе не какъ идеальная конечная цль всхъ нравственныхъ и гражданскихъ стремленій. И у дтей имются свойства весьма похвальныя, даже у дикарей немало обычаевъ разумныхъ и подчасъ трогательныхъ, но это не значитъ, что мы, утративъ дтскую ясность души и навсегда лишившись первобытнаго склада жизни, должны стремиться вернуться къ дтству и уйти въ лса искатъ счастья и правды.
Именно эту программу готовы были предложить первоучители демократизма на запад и горькими слезами оплакивали невозможность ея осуществленія. Не спаслось и русское народничество отъ проповди опрощенія и одичанія, изрдка даже отъ открытой войны противъ ‘интеллигенціи’, отъ страстнаго стремленія отдать ее на выучку народу, разумному безъ просвщенія и мудрому безъ науки.
Г. Короленко несомннно принадлежитъ къ писателямъ, съ особенной любовью изучающимъ народъ психологически. Подробности вншняго быта являются предъ нами лишь по поводу нравственныхъ вопросовъ. Все вниманіе автора сосредоточено на душ и міросозерцаніи народной массы и отдльныхъ личностей. Это самое поучительное изъ всхъ направленій народнической литературы. У автора нтъ въ распоряженіи дешевыхъ, но часто очень сильныхъ эффектовъ. Какъ художникъ онъ не пускается въ живописное изображеніе мужицкой бдности. У него нтъ патетическихъ жанровыхъ картинъ, столь свойственныхъ лирическому народничеству. Правда, у него имется святочный разсказъ — Сонъ Макара. Здсь описывается многострадальное житье-бытье объякутившагося русскаго мужика. Но прежде всего — Макаръ не представитель русскаго народа, и его бытъ, собственно не русская дйствительность, а потомъ, какъ увидимъ дальше, именно это произведеніе вопреки восторгамъ критиковъ слдуетъ считать самымъ слабымъ, въ художественномъ отношеніи,— изъ всхъ, признанныхъ авторомъ достойными отдльнаго изданія.
Сила г. Короленко тамъ, гд вдумчивый анализъ внутренняго міра, поэтическое обобщеніе его разрозненнихъ мельчайшихъ чертъ, гд встаетъ предъ нами цльный, яркій образъ, какъ извстный человческій типъ, независимо отъ статистическихъ и бытовыхъ условій. Рисуя дтскую психологію, авторъ не выбиралъ преднамренно дтей интеллигентной, богатой или бдной и мужицкой семьи. Онъ желалъ показать глубину и богатство естественныхъ нравственныхъ силъ, независимо отъ вншней обстановки и боле или мене благопріятныхъ обстоятельствъ. Такъ и въ разсказахъ о народ.
Здсь можно указать только одну разграничительную черту — этнографическую, т. е. по существу тоже психологическую. Предъ нами два общихъ типа — хохолъ и великоруссъ и каждый изъ нихъ отмченъ родовымъ свойствомъ: одинъ — поэтъ, другой — съ природными наклонностями къ отвлеченной мысли, къ анализу, къ философскому и религіозному исканью истины.
Образъ поэта не представляетъ для автора ни малйшихъ затрудненій. Онъ усвоенъ авторомъ съ дтства, такъ же близко знакомъ ему, какъ южная природа, и авторъ знаетъ тснйшее сродство душъ этой природы и этого человка. На этомъ сродств у него и построена характеристика малорусскаго народа.
Она всегда въ высшей степени увлекательна, проникнута живымъ авторскимъ сочувствіемъ, она невольно поэтична, такъ какъ является всецло отраженіемъ роскошной, богатой красками и звуками малорусской природы. Именно создавая образъ малорусскихъ крестьянъ, авторъ могъ во всей полнот обнаружить чуткость своего слуха и зрнія къ мимолетнымъ явленіямъ родныхъ полей и лсовъ. Эта чуткость въ малорусской народной поэзіи творитъ чудеса красоты и сердечности, вдохновляясь обыденнйшими фактами и предметами. Музыка души восполняетъ звуки и краски вншняго міра и, напримръ, въ псняхъ Шевченко уметъ одухотворить чарующей нжностью рчи и чувства — самый будничный пейзажъ, воспть иву будто живое олицетвореніе сиротливой грусти и безнадежной истомы, пышный цвтущій макъ уподобить сіяющему счастью, зеленый хмль сравнить съ беззаботной, неистощимо-живой молодостью… И эта поэма естественной, осердеченной жизни прелестью и разнообразіемъ психологіи не уступитъ художественнйшему анализу человческой души.
Такой же пріемъ и у нашего автора.
Герои его очень не краснорчивы. Они, повидимому, привычне пть, чмъ говорить. Звуки псни вызываютъ у нихъ первыя сознательныя впечатлнія дтства и они же дольше всхъ другихъ воспоминаній о родин живутъ въ ихъ памяти. Старуха, выросшая въ Америк, давно забыла свой родной языкъ, но слова псни, убаюкивавшей ее въ дтств, пережили вс утраты и забвенія, и она можетъ привтствовать земляка только этой пснью. Сколько здсь правды, тмъ боле глубокой, что она — истинно народное достояніе. И г. Короленко уметъ чрезвычайно просто раскрыть предъ читателемъ поэтичность и сердечность народнаго нравственнаго міра.
Беретъ онъ самаго сраго мужика, съ весьма ограниченной умственной жизнью, по количеству идей врядъ ли превышающей разумъ ребенка. По крайней мр, слпой мальчикъ даже превосходитъ Іохима прирожденнымъ безпокойствомъ мысли и богатствомъ общихъ запросовъ своей дтской души. Но у Іохима великое народное сердце и по натур онъ богатырь сравнительно съ просвщеннйшимъ паномъ. Въ темномъ царств его духа пока растетъ и развивается общее народное достояніе — простйшія чувства любви, горя, печали, радости, инстинктивной молодой жажды счастья. Для этихъ чувствъ не требуется вмшательства цивилизаціи и образованности: они благородны и сильны сами по себ, какъ органическое содержаніе народной психологіи. И они находятъ себ сооттствующее выраженіе,— не разсудочную, складную рчь, а цлую вереницу поразительно сознательныхъ звуковъ. Все равно, какъ природа: вся исполненная чувствъ и настроеній, она уметъ выражать ихъ до безконечности разнообразнымъъ шумомъ лса, журчаньемъ потока, сумракомъ вечера и живыми тнями ночи.
Іохимъ молчаливъ, робокъ и неуклюжъ. Онъ — хлопъ и словами не высказываетъ своего отношенія къ фатамъ панской жизни. Но онъ владетъ другой могущественной критикой — краснорчіемъ природы, поэзіей сердца и неотразимой красотой чувства. Это — сила неизмримо высшая, чмъ бездушное искусство, и дудка Іохима заглушитъ городскую музыку, взволнуетъ душу ребенка, будетъ грозить отнять ее даже у матери.
Откуда такая власть?
Авторъ очень краснорчиво разсказываетъ исторію іохимовой дудки: можетъ быть, рчь могла бы быть проще и хладнокровне, но смыслъ ея нисколько не страдаетъ отъ тона. Въ іохимовой музык дйствительно звучитъ сама украинская природа, втеръ, солнце и плескъ рчныхъ волнъ — все это оживаетъ въ переливахъ мужицкой псни и все это чуется дтскимъ сердцемъ, какъ родное и отнын незабвенное. И сама гордая, образованная музыкантша-пани невольно смиряется предъ этой безсмертной властью естественной поэзіи и всего, что пережила и переболла душа народа.
И какая это спокойная, величавая, художественно-царственная власть! Ни одного назойливаго вопля, ни одной хитрой фіоритуры,— все неподдльно и стихійно, какъ ночь посл захода солнца, какъ свжесть посл бури, какъ вздохъ въ минуту горя, какъ радостный крикъ въ порыв счастья. И именно народному творчеству свойственна эта простота безсознательная и власть не разсчитанная.
Природа страны будто впитываетъ въ себя ея прошлое, а сердце и воображеніе народа вбираютъ въ себя чудные мотивы поэзіи и вдохновенныхъ думъ окружающаго ихъ міра,— это будто единый нервный творческій организмъ. И Іохимъ по какому-то тайному внушенію отыскиваетъ иву, изъ которой онъ сдлаетъ свою удивительную дудку. Матвй, ‘безъ языка’ и съ самымъ мужичьимъ умомъ, становится лицомъ трогательнымъ и изящно-поэтическимъ, когда одинокій и безпріютный, угнетенный чуждой и враждебной ему цивилизаціей, онъ воскресаетъ душой при вид зеленыхъ полей, даже при звук журчащей воды… Вдь это голосъ и черты безгранично любимой природы-матери: съ ней прожиты годы радостей и печалей и не однимъ Матвемъ, а необозримымъ рядомъ поколній такихъ же мужиковъ ‘съ дтскимъ сердцемъ’ и наивными мыслями.
Он оказываются особенно простодушны и даже смшны, когда приходится переводить ихъ на городской и образованный языкъ. Тогда и мистеръ Берко гораздо умне и бойче. Но у Матвя имется множество мыслей, какія никогда не приходятъ на умъ всмъ Берко на свт: не хватаетъ только словъ. А иначе какія удивительныя вещи разсказалъ бы Матвй про океанъ, на который онъ часами смотритъ съ парохода! Какія дивныя волненія души онъ изобразилъ бы, вступая на берегъ чужой страны! И какими звуками вс эти мысли и волненія могъ бы передать поэтъ и музыкантъ Іохимъ!
Какъ блдна, пошла и тщедушна показалась бы тогда намъ эта неугомонная толпа мастеровъ, владющихъ многочисленными языками и какими угодно словами! Ни однимъ своимъ языкомъ она не могла-бы выразить смысла любви Матвя къ случайно встрченной двушк-сиротк. И какое краснорчіе могло бы внушительне подйствовать на ея испуганную душу, чмъ одна фраза Матвя: ‘Держись, малютка, меня…’
Да, цивилизація со всми своими хитростями и завоеваніями — весьма часто — бездушна и даже глупа. Рояль подъ руками образованной музыкантши только оскорбляетъ слухъ чуткаго ребенка посл игры мужика на самодльной дудк. А историческая псня, имъ сптая, развертываетъ слушателю безграничную даль великихъ длъ и еще боле великихъ страданій народа! Пусть попробуетъ самый краснорчивый и письменный панъ состязаться съ этой поэтической исторіей, съ этимъ звучащимъ прошлымъ!
Но цивилизація, кром сердечнаго тщедушія, безпрестанно обнаруживаетъ удивительное тупоуміе и близорукость. Она способна отнять у людей самый простой здравый смыслъ, закрыть ихъ глаза на самыя естественныя явленія и пріучить исключительно къ искусственному, уродливому, притворному.
Разсказъ Безъ языка написанъ въ юмористическомъ тон, но отъ него ветъ драмой на каждой страниц. Матвй, герой разсказа, слишкомъ живое и художественно-созданное лицо, чтобы своими приключеніями производить на насъ одно анекдотическое впечатлніе. А потомъ, и въ самомъ дл издвательства цивилизаціи надъ человкомъ ‘съ дтскимъ сердцемъ’ не только правдоподобны, но прямо неизбжны при современномъ ея уровн и направленіи.
Что касается юмора,— у г-на Короленко онъ играетъ въ высшей степени своеобразную роль. Мы уже знаемъ, какъ тонко и изящно творчество автора: ему по природ претитъ все слишкомъ рзкое и крикливое. Но это творчество въ тоже время искренне и правдиво,— а въ человческой жизни — бездна горя, неправды и, слдовательно, отталкивающаго и безобразнаго. Какъ все это представить, не нарушая спокойнаго — гармоническаго развитія художественной идеи?
И вотъ здсь-то юморъ является на помощь. Это — настроеніе мудреца, исполненнаго жалости къ человческой слабости и бд, улыбка, ободряющая несчастнаго на борьбу и сулящая ему лучшее будущее, и въ тоже время какая-то трогательная снисходительность къ человческому неразумію и часто безцльному жесткосердію. За этимъ юморомъ таится оптимистическая вра, все то же извстное намъ воззрніе на міръ, какъ на гармонію осердеченныхъ нравственныхъ силъ. Отъ этого юморъ и выходитъ такимъ свтлымъ, такимъ примирительнымъ и ободряющимъ.
Наконецъ, онъ — и именно этими своими чертами — достояніе народной психологіи. Только народъ, инстинктивно врующій въ свою стихійную мощь, въ свое историческое безсмертіе, можетъ юмористически встрчать многочисленныя разочарованія и огорченія въ данный моментъ своего бытія. И г. Короленко именно здсь особенно близокъ къ народной почв творчества и общихъ воззрній.
У него есть цлый разсказъ, вдохновенный этимъ юморомъ, разсказъ, блестящій по глубоко-художественной красот и истинно философскому содержанію и тону,— разсказъ, къ великой потер русской литературы, недоконченный. Прошка-жуликъ своего рода эпическая фигура, знаменующая цлый періодъ въ бытовой жизни деревни. Внезапно появившаяся высшая наука разрушила вковой укладъ, выбила изъ колеи мужика, и онъ на собственномъ родовомъ мст оказался L’homme dpays — изгоемъ и бродягой. Предъ нами одна изъ трудныхъ дилеммъ. Роза просвщенія должна цвсти, несомннно, но и деревенскій репейникъ желаетъ жить, хотя онъ не можетъ соревновать роз красотой и ароматомъ. То и другое — явленія одинаково естественныя, и авторъ самъ не знаетъ въ чью пользу ршить вопросъ безусловно. Подобная задачи представляются г-ну Короленко неоднократно, и онъ будто любитъ ставить ихъ, предоставляя невдомому Эдипу найти всепримиряющую и справедливую разгадку. Мы увидимъ истинный смыслъ этихъ дилеммъ и оцнимъ значеніе авторскаго безпристрастія: для насъ теперь одинъ фактъ не подлежитъ сомннію, репейникъ, въ лиц хотя бы даже Прошки-жулика, можетъ представить настоящую драму, вопіять о нашемъ состраданіи и даже о чувств правды.
Прошка, выброшенный за бортъ новымъ потокомъ жизни, превращается въ своего рода вольнаго казака, общепризнаннаго врага существующихъ новыхъ порядковъ и онъ ведетъ войну съ ними упорно, сознательно и при сочувствіи всхъ представителей тснимаго репейнаго міра. Надо же ему сть и жить,— и онъ безъ всякихъ теорій, по мелочамъ, осуществляетъ принципъ борьбы за существованіе, какъ онъ можетъ и уметъ.
И эту практику отлично понимаютъ вс другіе пока еще честные Прошки и относятся къ Прошк-жулику терпимо, даже любовно по-родственному. Такая постановка вопроса достойна всего нашего вниманія.
Взглянуть на предметъ съ точки зрнія нравственности, законности, просвщенія — Прошка окажется самымъ послднимъ человкомъ на земл. Уже въ самомъ его прозвищ звучитъ презрніе и отверженіе, такъ именно и произносятся слова Жуликъ-Прошка молодымъ теоретическимъ народникомъ. Прошка — не ‘народъ’,— думаетъ идиллическій любитель народа.
Онъ жестоко ошибается!
Прошка именно ‘народъ’, только въ ‘черненькомъ’ вид, народъ — въ безвыходно-трагической борьб съ невдомой, чуждой ему цивилизаціей, вообще и по существу гуманной,— но вотъ съ этимъ народомъ не съумвшей сойтись и сговориться. Для него она какъ была, такъ и осталась благородная госпожа, въ высшей степени брезгливая, непонятная, величественная — въ лиц важныхъ профессоровъ, въ невразумительныхъ звукахъ лекцій, въ эффектной внушительности ученаго дворца, господина ‘давальца’ и нанимателя не боле… Роза благоухала, но репейникъ не имлъ основаній — смнить свое досадное равнодушіе къ ея аромату — на любовь и интересъ.
И рядомъ — два міра, будто два государства или дв колоніи, населенныя двумя различными расами. Прошка — самое живое воплощеніе этой розни, краснорчивйшее свидтельство ненормальнаго, болзненнаго процесса, возникшаго въ деревенскомъ организм, но это не мшаетъ Прошк быть болячкой, язвой, преступникомъ.
Попробуйте слить эти, повидимому, исключающія другъ друга нравственныя данныя! У зауряднаго народника или у правоврнаго адвоката культуры неизбжно оказался бы пересолъ въ краскахъ: Прошка вышелъ бы или мелодраматической жертвой разрушенныхъ ‘устоевъ’ или отбросомъ и уродомъ народной среды.
Передъ нами ни то, ни другое. Авторъ отнесся къ Прошк, какъ относится къ нему народный мудрый юморъ, и поступилъ съ нимъ, какъ поступаетъ ‘мать-природа’. Какія высоко-юмористическіе моменты, когда Прошка жалуется на разныя новшества, врод кастетовъ: ‘Право-ну, какой народъ пошелъ… неаккуратный: хоть совсмъ не работай!’… Потомъ, когда онъ въ полномъ разгар ‘работы’. Сцена по существу дикая: Прошка является богатыремъ и артистомъ драки,— но посмотрите, какъ она описана! Наконецъ, этотъ несравненный духовный дворникъ! Вс его понятія о законномъ и объ обцественномъ порядк не идутъ дальше принципа: ‘не трогай своихъ’. Какіе тупые люди и варварскіе нравы! — воскликнетъ иной слушатель, если ему пересказать частные факты и представить доблестныя черты героевъ! И слушатель съ негодованіемъ отвернется отъ этого разгула первобытныхъ инстинктовъ.
Но пусть онъ прочитаетъ самый разсказъ, и впечатлніе поразитъ его самого. Авторъ не говоритъ ни единаго слова въ пользу Прошки, онъ только непосредственно посл дикаго разгула Прошки рисуетъ слдующую картину.
Утро, Прошка ушелъ въ лсъ освжить свою одурманенную голову. Онъ лежитъ на трав и чувствуетъ себя необыкновенно блаженно.
‘Онъ былъ похожъ на кота, котораго гладятъ по спин. Но его никто не гладилъ по спин или, врне, его гладила общая мать-природа. Она коснулась его души своимъ нжащимъ и любящимъ прикосновеніемъ, и онъ почувствовалъ, какъ эта душа разглаживалась, ‘выпрямлялась’, добрла. Что-то изъ нея улетучивалось, что-то утопало, стиралось въ сознаніи и взамнъ изъ глубины поднималось нчто другое, невдомое, неопредленное, смутное… Все это совершалось такъ ощутительно, что порой у Прошки являлся даже вопросъ: что это такое? что это наростаетъ въ немъ, пробивается къ сознанію, напоминаетъ о чемъ-то, ‘подмываетъ’ на что-то? О чемъ напоминаетъ, на что подмываетъ?.. Порой Прошка ощущалъ въ себ неясное желаніе. И когда, по привычк, онъ задавалъ себ вопросъ: ужъ не выпить ли ему хочется? то поднимавшаяся въ душ безвкусица не оставляла ни малйшаго сомннія, что дло не въ выпивк. Такъ въ чемъ же?’
Прошк неизвстно въ чемъ, не отвчаетъ и авторъ. Но сущность не въ опредленности прошкиныхъ желаній, и въ самомъ ихъ существованіи — смутныхъ, неуловимыхъ, далекихъ отъ водки и обычной ‘работы’.
Вы видите, какія чудеса творитъ мать-природа съ безнадежнымъ жуликомъ. И вы не сомнваетесь въ вроятности чудесъ. Нчто подобное творитъ и самъ авторъ со своимъ героемъ. Онъ и природа идутъ къ одной цли — отнять у васъ, читателя и моралиста, основаніе для патетическаго гнва на Прошку или для безпощаднаго презрнія къ его грубой душ.
Вдь паосъ въ какомъ бы то ни было направленіи возможенъ только при единственномъ условіи,— при существованіи одного ршительнаго взгляда на предметъ. Возможенъ ли такой взглядъ на Прошку?
Мы знаемъ парализующіе другъ друга факты, съ которыми связано появленіе Прошки на сцену утсненнаго репейнаго царства. Мы знаемъ отношеніе къ Прошк людей, не промышляющихъ его работой, даже студентовъ и именно симпатичнйшаго студенческаго поколнія. Очевидно, это общественное мнніе не могло придти къ безповоротному осужденію Прошки, но не стало, разумется, и на его сторону. Эта встрча фактовъ и мыслей, противорчащихъ другъ другу, не результатъ усиленнаго логическаго анализа, не плодъ какой-нибудь Grbelei, это — творчество самой жцзни. И оно въ эту минуту — глубоко юмористично. Оно будто забавляется исконнымъ стремленіемъ человка знать правду ‘чистую и подлинную какъ монета’, по выраженію Натана, и безпрестанно ставитъ нашъ умъ предъ дилеммами великаго нравственнаго значенія.
Недаромъ, у величайшихъ мудрецовъ древняго міра создалось убжденіе, что смыслъ жизни по существу ирониченъ, мы окружены юморомъ какой-то невдомой силы, на каждомъ шагу добродушно поднимающей на смхъ наши одностороннія чувства энтузіазма и гнва, отчаяніе или восторгъ, ненависть или страсть. И глубочайшій жизненный умъ древности воплотился въ лиц Сократа —