Поэзія Бельгіи.
Поэзія Бельгіи.
II.
III.
Поэзия Бельгии, Левидова Софья Михайловна, Год: 1915
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Въ сказк Метерлинка ‘Синяя Птица’ мальчикъ Тильтиль пришелъ искать Синюю Птицу въ царство Ночи. Онъ видитъ передъ собою рядъ дверей. Когда онъ хочетъ открыть одну изъ нихъ, Ночь говоритъ ему: ‘Берегись… Здсь войны… Он теперь боле ужасны и сильны, чмъ когда либо. Не дай Богъ, чтобы одна изъ нихъ вырвалась теперь изъ подъ моего надзора’. То, чмъ пугала ночь въ сказк, случилось въ дйствительности: война вырвалась и принесла Бельгіи ужасъ и несчастье. Она разорила страну, разрушила ея города, скосила ея сыновей. По сравненію съ воюющими титанами Бельгія невелика, но духомъ она сильна. И эта сила ея нашла свое проявленіе въ духовной культур Бельгіи.
Мы коснемся трехъ бельгійскихъ писателей,— Роденбаха, Метерлинка, Верхарна.— Все стремленіе человка къ красот, все томленіе и желаніе подняться къ безконечному нашли откликъ въ поэзіи Роденбаха. Примиреніе съ землей человка, нашедшаго неисчерпаемыя сокровища въ тайникахъ души, сказалось въ произведеніяхъ Метерлинка. И, наконецъ, борьба за жизнь и за. счастье на земл, земная реальная жизнь въ ея неустанномъ движеніи — вотъ основной мотивъ творчества Верхарна.
Есть люди, которые проходятъ въ жизни какъ странники. Они любятъ лишь то, что говоритъ имъ о далекой цли. Они знаютъ лишь то, что поетъ вмст съ ихъ душами о Красот и Вчности Творенья. Такимъ былъ Роденбахъ, поэтъ, ‘влюбленный въ молчаніе, прошлое и мечту’. Вся тоска человка, вся скорбь, что не дано овладть безконечнымъ, нашли свое выраженіе въ твореніяхъ Роденбаха. Изъ красоты душъ и цвтовъ, тихихъ каналовъ и старинныхъ церквей сплеталъ онъ кружева неумирающихъ мгновеній. Двушки, идущія вдоль канала, кажутся ему лучами на зимнемъ пейзаж, а монахини — бегинки подъ блыми покрывалами — это ‘замершій пейзажъ полярныхъ круговъ, куда никто не проникаетъ’. И замершій каналъ съ двумя набережными, какъ триптихъ, и кружена, похожія на блоснжныя стекла, и изъ инея кружевной вуаль на стеклахъ,— все это драгоцнныя звенья одного ожерелья — Вчности. Звонъ колоколовъ для Роденбаха — музыка, ‘она неслась не съ колокольни — изъ безграничныхъ пространствъ неба, изъ лона времени’ — говоритъ Роденбахъ въ своемъ роман ‘Звонарь’. Тихій лтній пейзажъ преображаетъ Роденбахъ въ незабываемую картину. Онъ пишетъ: ‘Вдали, въ рам окна, виднлась измнчивая картина безконечныхъ полей, стада быковъ, ручьи, мельницы, отдыхающія крылья которыхъ словно остановили небесный циферблатъ на опредленномъ час. Все было кругомъ нжно и тихо, ощущеніе вчности появлялось наряду съ безконечно развертывающейся голубою дымкою вдали’.
Какъ счастливъ герой романа ‘Звонарь’, Ворлютъ, когда онъ получаетъ должность звонаря на знаменитой башн въ Брюгге: ‘Онъ будетъ жить на грани неба — пастырь колоколовъ, онъ будетъ жить какъ птицы, вдали отъ города и людей, рядомъ съ облаками. Онъ будетъ ‘выше жизни’. ‘А быть выше жизни’ — въ экстаз чудится ему, ‘это полетъ, магическій треножникъ, мистическій алтарь, воздвигнутый въ воздух’.
Ворлютъ радуется зародившейся любви къ Барбъ, ‘потому что’, думаетъ онъ, ‘подняться на вершину любви не то же ли это, что подняться на вершину башни? Вдь любовь подобна башн со свтящимися ступенями’. Но увы, и это лишь призракъ. Манятъ пути къ Безконечному, но для человка они конечны, и не могутъ увести его за предлы бдныхъ земныхъ возможностей. ‘Ворлютъ все поднимался по лстниц башни. Ему хотлось итти безъ конца, и онъ съ грустью думалъ, что лстница кончится, и онъ очутился у цли, на грани пространства, терзаемый тоской’. Тоска никогда не покидаетъ Роденбаха. И скорбный, онъ невольно видитъ въ окружающемъ лишь то, что откликается на его грусть и гармонируетъ съ ней: тогда его душа не такъ одинока — все грустное и печальное раздляетъ съ ней ея судьбу.
Все, что прошло черезъ вка, все, чему не суждено было исполниться, иметъ надъ Роденбахомъ невыразимое очарованіе, потому что оно таитъ въ себ грусть. И Роденбахъ утверждаетъ: ‘есть тайна боле священная, чмъ тайна поцлуевъ, то тайна пролитыхъ слезъ’.— Тихій городъ Бельгіи Брюгге, который былъ когда то полнымъ жизни портомъ, а теперь, когда отъ него ушло море, сталъ Мертвымъ городомъ, навсегда заворожилъ Роденбаха очарованіемъ печали. ‘Все въ Брюгге’, говоритъ Ворлютъ, ‘замерло въ смерти, воды недвижны, дома заперты, колокола шепчутъ въ туманахъ. Онъ не городъ, онъ призракъ’. Такъ же какъ для Гюга Віана, героя романа ‘Мертвый городъ’, Брюгге для Роденбаха Soror Dolorosa, сестра всхъ скорбящихъ.
Городъ смерти и молчанія не сходить со страницъ Роденбаховскихъ книгъ. Роденбахъ восплъ тихіе каналы Брюгге, въ которые смотрятъ старинные дома, похожіе на дворцы невдомыхъ принцессъ, его монастыри и башни — каменныя воспоминанія прошлыхъ вковъ, молчаніе его набережныхъ и каналовъ, прерываемое лишь колокольнымъ звономъ, который самъ кажется отзвукомъ Вчности, его лебедей, его блыхъ лебедей, которые царственно плывутъ по тихимъ каналамъ и лишь въ минуты смерти нарушаютъ молчаніе лебединою пснью. И наконецъ, туманы — они ложатся на Мертвый городъ и придаютъ ему призрачный видъ.
Брюгге иметъ роковое вліяніе на героевъ Роденбаха: городъ утшаетъ, требуетъ, грозитъ и напоминаетъ, и если его забываютъ, онъ мститъ за себя и заставляетъ ихъ вернуться къ себ, къ своей печали, уже покорныхъ, уже снова влюбленныхъ въ него.
‘Душа входитъ въ предметы, и предметы входятъ въ душу’ — такъ сказалъ Роденбахъ про своего героя, такъ могъ бы сказать онъ про себя. Роденбахъ одухотворялъ вещи, онъ чувствовалъ ихъ жизнь такой же сложной и изысканной, какою она была у него. ‘И у себя я душу взялъ, и создалъ вещи я мечтою’, могъ бы сказать про себя Роденбахъ. Колокола у Роденбаха рыдаютъ и грустятъ. ‘Съ плачемъ струится вода изъ водосточныхъ трубъ и желобовъ, усталые камни, старыя жилища, благородные дворцы спшатъ развалиться и найти въ своей гибели сонъ могилъ’. А вотъ какъ описываетъ Роденбахъ наступленіе вечера. ‘Въ сумеркахъ чувствуется медленная смерть, постепенная смерть дня, тихая агонія свта, желающаго еще жить, продолжиться, произнося свое послднее прости въ мди замка, въ серебряномъ металл подсвчника’. И такъ жалки букеты, когда они умираютъ.
Вещи не только живутъ и умираютъ. Они имютъ свою волю, и люди безсильны въ борьб съ ней. Жоржъ Ворлютъ, герой романа ‘Звонарь’, отдается любви, которая погубитъ его, потому что его соблазнилъ колоколъ Сладострастья.
Молчанію учится Борлютъ у лебедей: вдь ‘страдая отъ дождя, печали колоколовъ, тней отбрасываемыхъ крышами, лебеди чтутъ молчаніе и жалуются — почти человческимъ голосомъ — только въ минуту смерти’.
Въ разсказ ‘Внушеніе’ изъ цикла ‘Прялка тумановъ’ красный фонарь, прорзавшій мрачную темноту ночи, наводить мужа на мысль объ убійств жены, больной и жестокой. ‘Ночь казалась израненной’, разсказываетъ убійца адвокату. ‘Это была кровь — это огромное красное пятно! Да! Рана истекаетъ кровью, но медленно, кровь запеклась, затмъ, вдругъ мн показалось, что кровь на томъ фонар выходитъ изъ береговъ, красная рана увеличивалась, приближалась, забрызгивала мои глаза, руку, все мое тло, вс окрестности. Огромная рана! Неужели ночь должна была умереть? Въ ту же минуту я задумалъ убійство!’
Душа поэта, чуткая до того, что слышитъ жизнь цвтовъ, и покоряется вол вещей, какъ же должна она отвчать на крикъ толпы или на любовь? Отвтъ предопредленъ: однимъ лишь страданіемъ. Они обречены, Роденбахъ и т, о комъ онъ пишетъ. Толпа не хочетъ и не можетъ понять ихъ. Толпа принимаетъ лишь тхъ, кто идетъ въ уровень съ ней. Мечтатели кажутся ей опасными — вдь все непонятное страшитъ. И самое тяжелое: она дйственна, эта толпа. Она врывается въ жизнь мечтателя и разбиваетъ ее. И а одинъ лишь мигъ удалось Жоржу Борлюту покорить толпу. Это было тогда, когда онъ выступилъ на конкурс звонарей со старыми рождественскими и народными пснями, которыя онъ сыгралъ на колоколахъ. Ворлютъ заставилъ толпу ‘понять искусство, грусть, прошлое, героизмъ’. На время ему удалось даже заставить ее не противиться выполненію своихъ грезъ, толпа молчаливо присутствовала при томъ, какъ Ворлютъ спасалъ Брюгге отъ разрушенія, реставрировалъ старинные дома, сохраняя ‘прекрасную ржавчину вковъ на стнахъ, не касаясь изглоданныхъ изваяній’. Но пришелъ другой — болтливый, пустой и суетный, и побдилъ Борлюта: онъ завладлъ толпой. Она пошла охотно ему на встрчу — она почуяла въ немъ своего, плоть отъ плоти своей. Этотъ другой — адвокатъ Фаразинъ — предложилъ сдлать изъ Брюгге снова морской портъ, какимъ онъ былъ когда то. И напрасны были протесты Борлюта,
Символъ грубости толпы нашелъ Монтальдо (въ разсказ ‘Идеалъ’ изъ цикла ‘Прялка тумановъ’) въ торговц волосами — ему пришла продавать свои волосы женщина съ рдкими, невиданнаго оттнка золотыми волосами. Торговецъ не купилъ ихъ. ‘Волосы эти даже исключительны’, любезно поясняетъ онъ Монтальдо, ‘я никогда не видалъ подобныхъ! Они, конечно, чудно хороши, но слишкомъ хороши для меня. Если хотите знать всю правду — изъ этихъ волосъ никому нельзя извлечь никакой пользы’.
Жизнь въ лиц толпы мститъ мечтателю за то, что онъ хотлъ, стать ‘выше жизни’. Но она нашла для него еще одну, боле жестокую казны женщину она сдлала орудіемъ мести. Для героевъ Роденбаха любовь всегда трагична. Слишкомъ преданные своей мечт, они не умютъ видть лживое и маленькое у женщины. Они не умютъ выбирать и бороться съ сильнымъ и наглымъ и погибаютъ. Какъ счастливъ былъ Гюгъ Віанъ въ своей печали вдовца, въ постоянной близости къ Мертвому городу, пока въ его жизнь не ворвалась Жанна. Она обманула его сходствомъ съ умершей женой. Сходство было лишь вншнимъ, душа Жанны суетна и лжива. Гюгъ страдаетъ, но не можетъ уйти отъ своего страданія и погибаетъ. А Ворлютъ? Подпавъ подъ обаяніе сладострастныхъ устъ прекрасной Барбъ, онъ женится на ней, и тмъ вносить въ свой домъ несчастіе: онъ не угадалъ характера Барбъ, ея болзненности, ея нервности. И онъ долженъ платиться за это. Отнын его жизнь — это длинный рядъ страданій и скорби. И лишь на башн находитъ Ворлютъ отдыхъ своей измученной душ. ‘Башня была его пріютомъ и спасеніемъ’, говоритъ Роденбахъ, ‘онъ уносилъ на высоту свое израненное сердце и смывалъ его въ цлебномъ воздух, какъ въ волнахъ’.
Духовный взоръ Роденбаха устремленъ былъ къ холоднымъ далямъ. Онъ уходитъ отъ реальной жизни въ свои мечты, и потому все, что отвлекаетъ Роденбаха отъ реальной жизни, все, что позволяетъ ему углубляться въ самого себя влечетъ его. Роденбахъ радуется болзни, потому что, убждаетъ онъ,
‘Болзнь намъ тихое даетъ уединенье,
И я ее сравню съ усталымъ челнокомъ,
Который спитъ въ вод, безъ втра, безъ движенья.
Привязанъ къ берегу веревкою съ кольцомъ.
Все лто онъ скользилъ по возмущенной влаг,
Подъ псни шумныя лазурный сводъ дробя:
Потшные огни да праздничные флаги
Вотъ все, что каждый день онъ видлъ вкругъ себя.
Насталъ октябрь, теперь челнокъ съ молчаньемъ друженъ,
Теперь вокругъ него синетъ небосклонъ.
Свободенъ сталъ челнокъ: онъ никому не нуженъ!
И всей земл чужой, онъ небомъ окруженъ!
Роденбаха привлекаютъ люди, ‘всей земл чужіе’, которые, какъ монахини бегинки ушли отъ жизни въ монастыри, уединились въ нихъ. Нжными красками пишетъ Роденбахъ бегинокъ, эти мистическія лиліи. Ихъ маленькія простыя души нашли путь къ Богу: он такъ благочестивы, что кружева плетутъ лишь для Мадонны, такъ цломудренны, что умираютъ, потому что не хотятъ, чтобы докторъ созерцалъ ихъ наготу, такъ жаждутъ Бога, что ложатся спать въ надежд не проснуться.
Смерть для Роденбаха отдыхъ, завершеніе жизненной мечты. Всю жизнь мечталъ антикварій Ванъ Гуль, чтобы часы, которые онъ съ любовью собиралъ, прозвонили вмст. И въ моментъ смерти онъ произнесъ съ лицомъ, сіявшимъ блаженствомъ: ‘Они прозвонили, они прозвонили’. Смерть дала ему то, что жизнь сдлать не могла, мечта осуществилась, часы прозвонили… И Родеибахъ мечтаетъ:
О сладость! умереть, какъ будто засыпая,
— Цвты вдь не грустятъ передъ своимъ концомъ,
Изчезнуть въ сумеркахъ спокойныхъ утопая,
Едва окрашенныхъ желтющимъ лучемъ…
Случилось такъ, что мечта его исполнилась: вечеромъ, въ сочельникъ 1898 года среди колокольнаго звона Роденбахъ тихо скоичался.
Философъ и поэтъ, кроткій, знающій и свтлый,— таковъ Метерлинкъ. Въ маленькихъ драмахъ — для кукольнаго театра — онъ говоритъ намъ о людяхъ-дтяхъ, которые, какъ серебристыя рыбы, бьются между двумя льдинами — рожденіемъ и смертью, среди нихъ нтъ злыхъ — есть только несчастные, нтъ глупыхъ — есть только безпомощные, надъ ними не тяготетъ грубость реальнаго міра, они живутъ въ замкахъ своей души. Когда Метерлинкъ поселяетъ этихъ кроткихъ людей въ обычныхъ условіяхъ, они и туда приносятъ свое знаніе о жизни и свое ощущеніе тайны жизни.
‘Я въ міръ пришелъ затмъ, чтобъ видть… смерть’, такъ могъ бы измнить Бальмонтовскій стихъ Метерлинкъ первыхъ своихъ произведеній. Смерть врывается въ человческую жизнь, она коситъ лучшихъ, юныхъ, невинныхъ. Она уноситъ жертвы за желзныя двери бытія, и лишь замирающій голосъ несчастныхъ доносится оттуда, а потомъ тишина, глубокая, пугающая тишина. ‘Мы будемъ бодрствовать надъ тобою, мой маленькій Тендажиль’ говорятъ сестры въ драм ‘Смерть Тендажиля’,— ‘и никакая бда тебя не постигнетъ’. Он смыкаютъ свои руки вокругъ маленькаго брата, но приходятъ служанки королевы смерти — болзни, и уносятъ обреченное дитя въ замокъ суровой королевы. И напрасно молитъ сестра Игрэна передъ желзными дверями, за которыми она услыхала паденіе маленькаго тла. ‘Тендажиль, Тендажиль… Что ты сдлалъ?.. Возвратите его! Возвратите его!.. Возвратите его, ради Бога!.. Я не слышу больше… Что вы съ нимъ сдлаете?.. Вы не сдлаете ему больно, не правда ли?.. Вдь это жалкій ребенокъ’!.. Но лишь молчаніе слдуетъ за мольбой Игрэны. Тогда она возмущается и проклинаетъ: ‘Чудовище!.. Чудовище!.. плюю на тебя’. Но какъ не было мольбамъ, такъ нтъ отвта проклятіямъ.
Смерть и несчастіе врывается въ жизнь человка, когда онъ думаетъ, что укрылся отъ всякаго зла: вдь онъ заперъ двери своего жилища. Въ драм Метерлинка ‘Тамъ внутри’ старикъ садовникъ подходитъ къ дому, чтобы принести обитателямъ его страшную всть — утопилась дочь. Онъ видитъ ихъ черезъ окно — такихъ доврчивыхъ, спокойныхъ и радостныхъ. Но онъ не можетъ ршиться войти къ нимъ. ‘И если бы даже ничего не произошло’, говоритъ старикъ внучк, ‘я бы все таки испытывалъ бы ужасъ, видя ихъ столь спокойными. Слишкомъ велико ихъ довріе къ этому міру’.
Что знаютъ несчастные слпые (въ драм ‘Слпые’)?, ‘Никто изъ насъ никогда не видлъ другъ друга’, слышится жалобный вопль одного изъ слпыхъ, самаго старшаго, увы! самаго мудраго. ‘Мы’ спрашиваемъ одинъ другого и отвчаемъ, мы живемъ вмст, всегда проводимъ время, но не знаемъ, кто мы… Напрасно мы трогаемъ руками другъ друга… Мы никогда не видимъ дома, гд мы живемъ, напрасно ощупываемъ стны и окна: мы не знаемъ, гд мы живемъ’.
Но сквозь слезы, прокрадывается слабая и робкая улыбка — улыбка любви. Приходитъ любовь — и въ глазахъ появляется мерцаніе звздъ, приходитъ любовь — и сердца зажигаетъ непонятнымъ огнемъ, обволакиваетъ забвеніемъ всего прошлаго, отнимаетъ мысли о будущемъ.
И все-же, ‘часто, когда любишь, бываетъ грустно’, признается одинъ изъ любящихъ у Метерлинка. Не потому ли, что влюбленные предчувствуютъ — ворвется горе въ ихъ тихую любовь и погубитъ ее. Напрасно спшитъ принцъ къ своей невст Урсул (драма ‘Семь принцевъ’). Она заснула, его невста, и уже не проснется никогда. И какъ ни чиста любовь Пеллеаса и Мелизанды, суровый мужъ Голо не можетъ вынести ея и убиваетъ Пеллеаса, а Мелизанда умираетъ отъ тоски…
Но Метерлинкъ слишкомъ любитъ жизнь души, чтобы остановиться на этомъ отчаяніи. Вдь такъ прекрасна душа, такъ сладка любовь, такъ упоительно молчаніе, такъ благотворно смиреніе, такъ трогательны слезы (и такъ? чарующъ смхъ, чтобы можно было пройти мимо нихъ, отдавшись ужасу. И еще: ‘Если бы вы знали, что въ этотъ вечеръ умрете,»или просто отойдете навсегда, разв вы смотрли-бы на людей и окружающее такъ же, какъ смотрли на нихъ до этого дня?’ говоритъ Метерлинкъ въ своемъ философскомъ трактат ‘Сокровище Смиренныхъ’, похожемъ на большое стихотвореніе въ проз. ‘Разв вы не любили бы такъ, какъ еще не любили? Что выросло бы въ вашихъ глазахъ — злая или добрая сторона явленій? Пріобрли бы вы даръ замчать красоту или уродство души? Разв не преобразовалось бы все, включая любовь и страданіе, въ любовь полную нжныхъ слезъ’? И Метерлинкъ предъ ужасомъ смерти увидалъ, какъ значительна жизнь, которой смерть угрожаетъ. Пусть гибнетъ любовь, но какъ прекрасны мгновенія, которыя она даритъ тмъ, кого посщаетъ. Пусть убьютъ Пеллеаса, пусть умретъ тихая Мелизанда отъ ‘маленькой ранки, отъ которой не умерла бы и птичка’. Но то счастье, что они испытали, отнять уже нельзя, но т робкія слова, которыми они сказали о своей любви, вдь прозвучали… И разв не ярче, не глубже пережили свое счастье эти нжные кроткіе люди, потому что имъ дано было почувствовать, что они обречены на гибель?
‘Если мы будемъ въ продолженіи вковъ воспвать тщету жизни и непобдимую мощь небытія и смерти, то мимо нашихъ взоровъ пройдутъ печали, которыя будутъ становиться все боле однообразными, по мр приближенія къ послдней правд’, говоритъ Метерлинкъ въ предисловіи къ своимъ драмамъ. ‘Если же попытаемся, напротивъ того, измнить вншній обликъ неизвстнаго, окружающаго насъ, и будемъ искать въ немъ новое основаніе для жизни, то и наши печали будутъ, по крайней мр, чередоваться съ надеждами потухающими, чтобы вновь загорться’.
Въ скрытой жизни души находитъ Метерлинкъ неисчерпаемую радость, которая даетъ силу жить. Метерлинкъ бережно, какъ къ величайшему дару жизни, подходитъ къ душ. Ей даже не нужно вншняго проявленія, чтобы раскрыть вс свои богатства. И даже больше того: Метерлинкъ думаетъ, что именно въ тихія минуты жизни человка выявляется все величіе его. Молчаливые люди привлекаютъ къ себ радостное вниманіе Метерлинка. О нихъ Метерлинкъ думаетъ и говоритъ такъ, какъ если бы его навсегда и глубоко пронизало то мсто изъ Библіи, гд Богъ говоритъ Иліи пророку, блившему отъ нечестиваго царя Ахава на гору Хоривъ: ‘Выйди и стань на гор передъ лицомъ Господнимъ. И вотъ Господь пройдетъ, и большой, и сильный втеръ, раздирающій горы и сокрушающій скалы — передъ Господомъ, но не въ втр Господь. Посл втра — землетрясеніе, но не въ землетрясеніи Господь, посл землетрясенія — огонь, но не въ огн Господь, посл огня — вяніе тихаго втра — и тамъ Господь’… Вяніе тихаго втра въ произведеніяхъ Метерлинка. Мудре и прекрасне всхъ у Метерлинка старики, которые научились молчать, и женщины, похожія на дтей: он еще не научились говорить, но тмъ значительне ихъ молчаніе и ихъ робкое и нжное вниманіе къ жизни.
Не тнь ли Селизетты носилась передъ Метерлинкомъ, когда онъ писалъ свою псню совершенной любви:
А если онъ возвратится,
Что должна ему я сказать?
— Скажи, что я и до смерти
Его продолжала ждать.
А если онъ спросить, гд ты?
О, что я скажу въ отвтъ?
Отдай ему этотъ перстень,
Ничего не сказавъ въ отвтъ.
А если онъ удивится,
Почему такъ темно теперь?—
Укажи погасшую лампу.
Укажи раскрытую дверь.
А если онъ спрашивать будетъ
О томъ, какъ свтъ угасалъ?
— Скажи, что я улыбалась,
Чтобъ только онъ не рыдалъ.
А если онъ и не спроситъ,
Должна ли я говорить?
— Взгляни на него съ улыбкой
И позволь ему позабыть.
Поэтъ, который открылъ такую глубину въ любви, самоотверженность въ дружб, красоту въ жизни, не могъ не придти къ полному принятію ея. Нтъ больше мста отчаянію — просвтленными глазами смотритъ Метерлинкъ на міръ. И т силы, которыя въ первыхъ драмахъ Метерлинка гибнутъ, не успвъ расцвсти, въ дальнйшихъ его произведеніяхъ являются могущественными и непобдимыми. Первая, самая могучая изъ нихъ, любовь. Люди, которые отдались ей, уже не погибаютъ, любовь спасаетъ ихъ. Въ пьес ‘Сестра Беатриса’ принцъ уводитъ монахиню Беатрису изъ монастыря. Она знаетъ, что совершаетъ грхъ, но такъ прекрасенъ Белидоръ, и такъ манитъ любовь, Беатрису ждутъ позоръ въ мір и проклятія въ монастыр. Но Мадонна, которую Беатриса молила простить ея грхъ, приняла ея образъ, предстала передъ монахинями, какъ сестра Беатриса.
Жизнь сестры Беатрисы въ мір полна страданій: ее бросаютъ ея возлюбленные, у нея умираютъ дти, ее охватываетъ бдность желзнымъ кольцомъ. И когда она, измученная, отчаявшаяся, приходитъ въ монастырь, ни на что не надясь, ожидая лишь оскорбленій, сестры славятъ ее — он вдь не знаютъ, что Мадонна была на мст Беатрисы — вс эти долгіе годы странствій Беатрисы, И сестра Беатриса, не понимая, за что такъ любятъ ее, умираетъ, примиренная съ жизнью и смертью. ‘Жила я прежде въ мір, гд я не понимала, зачмъ сильна такъ злоба и ненависть людей. Теперь я умираю въ другомъ, гд не пойму я, зачмъ такъ безпредльны любовь и доброта’.
Старый Мерлинъ испытываетъ Жуазель въ ея любви къ его сыну. Пусть страдаетъ Жуазель, оттого что по тайному приказу Мерлина слабъ и измнчивъ Лансеоръ,— за счастье надо заплатить слезами,— объ этомъ и теперь знаетъ Метерлинкъ,— Жуазель въ своей неизмнной любви побдитъ судьбу: ничто не въ силахъ отвратить Жуазель отъ любимаго, отнять отъ нея счастье, которое она создаетъ своимъ врнымъ сердцемъ.
И насъ не должно уже удивить, что дти дровоска нашли Синюю Птицу — счастье. Правда, долги были ихъ поиски. ‘Птица изъ страны воспоминаній сдлалась черной’, жалуется Тильтил, ‘птица будущаго сдлалась розовой, птицы ночи умерли, а птицу лса я не могъ поймать’. Но напрасно жалуется мальчикъ: о какихъ чудесныхъ вещахъ узнали дти въ пути — они увидли душу вещей, они услыхали ихъ голосъ. И когда они вернулись изъ своего далекаго путешествія, какой прекрасной кажется имъ ихъ убогая комнатка, вещи, которыя стоятъ въ ней, лсъ, который виднется изъ окна. Не даромъ душа Свта сказала мальчику и двочк на прощанье: ‘Помните, что это я говорю съ вами въ каждомъ лунномъ луч, въ каждой мерцающей звздочк, къ каждой занимающейся зар, въ каждой свтящейся ламп, въ каждомъ добромъ и свтломъ движеніи вашей души’. И въ довершеніе радости дтей — Синяя Птица нашлась. Это голубка мальчика. ‘Да вдь эта та самая Синяя Птица, которую мы искали’, радуется Тильтиль. »Мы такъ далеко ходили за ней, а она тутъ. Какъ это странно’.
Такъ принялъ Метерлинкъ жизнь. Ну, а смерть? Въ своемъ произведеніи ‘Смерть’ Метерлинкъ показалъ, какъ онъ преодоллъ и эту послднюю угрозу жизни. Онъ пишетъ: ‘Если бы до нашего рожденія намъ было позволено выбрать между великимъ покоемъ небытія и жизнью, которую не завершилъ бы великолпный часъ смерти, то кто изъ насъ, зная то, что долженъ былъ бы знать, принялъ бы волнующую неизвстность существованія, которое не завершилось бы успокоительной тайной его конца?— Самое лучшее въ жизни то, что она подготовляетъ для насъ этотъ часъ, что она единственный путь, ведущій насъ къ феерическому исходу, въ область той несравненной тайны, гд скорби и страданія не будутъ возможны’… Вмст съ покоемъ, который приноситъ смерть, Метерлинка привлекаетъ тайна въ смерти: ‘Если бы не было больше неразршимыхъ вопросовъ, говоритъ онъ, безконечность не была бы безконечностью, и тогда пришлось бы проклясть судьбу, которая пустила насъ во вселенную, доступную разуму’, ибо, ‘невдомое и непознаваемое были и, вроятно, всегда будутъ необходимы для нашего счастья’.
Верхарнъ, въ дйствіи видящій красоту жизни, въ борьб — цль и смыслъ ея, воплотилъ въ своихъ твореніяхъ трепетъ современной жизни. Поэтъ новаго времени, онъ запечатллъ въ своихъ поэмахъ всю неуклонную волю современнаго человка, его страсть ‘творить и обновлять’, его жадность къ впечатлніямъ жизни, его радостную готовность въ самомъ темномъ и страшномъ находить жемчужину художественнаго восторга. Счастливый, Верхарнъ соединилъ въ себ неистощимый запасъ силъ человка эпохи Возрожденія, его буйный восторгъ бытія съ тонкостью и изощренностью ощущеній современнаго человка, его изысканностью и его любовью къ нжному и неуловимому. Не человкъ ли будущаго Верхарнъ, онъ, который въ драгоцинномъ сплав своего духа слилъ прекрасмое прошлое и радостное настоящее? Разв не такъ долженъ чувствовать и восклицать свободный и яркій пришелецъ будущихъ временъ:
Жить: это, взявъ, отдать съ весельемъ жизнь свою,
Со мною равны т, кто міромъ такъ же пьяны.
Съ безсонной жадностью предъ жизнью я стою,
Стремлюсь въ ея самумъ, въ ея потокъ багряный.
(‘Въ вечерній часъ’).
Верхарнъ славословитъ жизнь. Но не полна побда, когда она приходитъ безъ борьбы. И слишкомъ много въ жизни тяжелаго, чтобы можно было безъ боли принять ее. Путемъ страданій и сомнній приходитъ Верхарнъ къ радостному ощущенію жизни.
А началъ онъ съ радости. Юный Верхарнъ наслаждается счастьемъ,— здоровье, сила, любовь, наслажденье — манятъ его и онъ отдается непосредственно впечатлніямъ бытія. Жизнь чувственно ‘тихійная находитъ въ немъ своего пвца. ‘Онъ прославляетъ старыхъ мастеровъ своей родины за то, что они въ картинахъ изображали здоровое и сильное, за то, что ихъ ‘взоръ постигъ и подсмотрлъ межъ роскоши и межъ богатства, межъ ужасовъ и святотатства, всю красоту, всю прелесть тлъ’. Вмст съ ними научился Верхарнъ въ будничной ежедневной жизни находить неисчерпаемые запасы здоровья, веселья и кипучей энергіи. Онъ стихами создаетъ картины, которыя красками шт-али его великіе соотечественники.
Служанки хлбъ пекли на завтра, къ воскресенью
И взяли лучшаго зерна и молока,
Согнулось тло, обнажилася рука,
И падалъ потъ въ квашню, такъ много было рвенья.
Въ ихъ пальцахъ, въ тл ихъ дымилось нетерпнье,
Для шеи кофточка казалася узка,
Катало тсто пальцевъ быстрое движенье,
И булка, точно плоть грудей, была вязка.
(‘Печеніе хлба’).
Но дни радостнаго веселья прошли. Тяжелая нервная болзнь надломила Верхарна. Въ продолженіе нсколькихъ лтъ ею зладютъ тоска и отчаянье. Въ мрачные эти дни весь міръ покрывается для него темною завсою. Непоправимое чудится ему во всемъ. Блыя озера для него ‘какъ саванъ мертвецовъ’. ‘Отсвчиваетъ поле, какъ рядъ большихъ гробовъ’. Верхарнъ сливаетъ свою печаль съ тоскою осени: ‘Твой трауръ, о осень, мой трауръ печальный’. Съ жалобами деревьевъ: ‘О стоны деревьевъ, мои это стоны, мои!’ Даже у мертвыхъ не будетъ покоя, — ‘они не найдутъ любви далекой, не откроютъ тайнъ туманныхъ…’ И смются надъ мертвецами свчи, эти ‘огненныя ногти’: ‘они трещатъ насмшкой жесткой о несбыточной молитв, объ обманутой мечт’. Въ убійств Верхарнъ начинаетъ видть красоту. Богъ кажется ему пустой безбрежностью. И все^же съ отчаяньемъ взываетъ къ Нему Верхарнъ: ‘О, Боже, пожалй меня въ моемъ безумь’.
Но страданья его’не проходятъ, и чтобы не быть раздавленнымъ ими, онъ начинаетъ упиваться страданьемъ, онъ жаждетъ увеличить ихъ, онъ призываетъ виднія зла. И наконецъ, приходитъ день, когда передъ Верхарномъ встаетъ грозный призракъ безумія:
Уставъ душой, уставъ отъ дней, рчей, заботъ,
Отъ ничего и отъ всего — одинъ, подчасъ,
Я вижу вдругъ — вотъ онъ горитъ и слезы льетъ
Здсь, надо мной, безумья блый, страшный глазъ.
Но Верхарнъ побдилъ: его воля и свтлый умъ отразили угрозу безумья. ‘Звучите, звучите во мн голоса надежды и вры,— звучите сильне’, радостно восклицаетъ онъ. Верхарнъ снова длается рыцаремъ жизни, но онъ уже далекъ отъ непосредственнаго воспріятія ея: для него не прошли безслдно его страданія, углубленный и просвтленный ими, Верхарнъ видитъ вокругъ себя не однотонный праздничный пейзажъ, какъ то было въ первый періодъ его творчества. Нтъ, передъ нимъ встала сложная и загадочная жизнь, съ ея мрачными и свтлыми сторонами, съ ея ‘паденьемъ и полетомъ, величьемъ и позоромъ’. Но теперь страшное въ жизни не пугаетъ Верхарна, безобразное не отталкиваетъ — онъ принимаетъ ее цликомъ во имя того будущаго, когда
‘…Будетъ жизнь людей проста, ясна,
Слова (ихъ угадать еще не могутъ книги)
Все разъяснятъ, раскроютъ все до дна.
Что кажется теперь запутаннымъ и темнымъ,
Причастны Цлому, съ своимъ удломъ скромнымъ
Сроднятся слабые, и тайны вещества.
Быть можетъ, явятъ тайну Божества.
(‘Кузнецъ’).
Дйствительность манитъ Верхарна къ себ. Она для него ‘тайна нашихъ дней и цль завтная для мысли человка’. Дйвтвительность во всемъ многообразіи ея явленій, современность во всемъ трепет ея борьбы встаетъ въ произведеніяхъ Верхарна. Самая жуткая борьба нашихъ дней — борьба городовъ и деревень, самая властная сила нашего времени — городъ съ его соблазнами и блескомъ нашли своего пвца. Обнищаніе деревень, гибель равнины, роковую роль машинъ для мирнаго труда въ поляхъ и деревняхъ, все увеличивающуюся власть города — вс эти соціальныя явленія укладываетъ Верхарнъ въ музыку своихъ стиховъ.
Обителью радости были когда то деревни. Люди жили въ нихъ, подчиняясь природ и благодатной была она для нихъ. Мирный трудъ и отдыхъ, яркое великолпіе звуковъ и красокъ вокругъ — нотъ чмъ была полна жизнь крестьянъ. Теперь городъ вторгся въ деревню и погубилъ ее. Онъ прислалъ машины: ‘появились властители новые старыхъ полей — громоздкія, страшныя руки машинъ’. И старый сятель остался безъ работы. Померкла природа: ‘Юная, сильная зелень, трава и вода гибнутъ отъ яда и сры’. Нтъ больше тишины, не видно неба:
Фабричные гудки запли надъ просторомъ.
Церковные кресты мараетъ черный дымъ.
Дискъ солнца золотой, садясь за косогоромъ
Уже не кажется причастіемъ святымъ.
(‘Къ будущему’).
Для выходцевъ изъ деревень рельсы, ведущіе въ городъ,— ‘къ счастью смлыя дороги’.
Унылой заброшенной стала равнина.
Куда двался прежній мирный трудъ
Надъ желтыми овсами, сплой рожью….
Куда двались: полдень полный лни,
Покой послобденнаго сна,
Въ деревьяхъ втровъ быстрая волна
Рождала ритмы медленныхъ движеній.
Какъ тучный садъ, равнины зеленли….
Теперь равнин наступилъ конецъ.
(‘Гибель равнинъ’).
Осиротли деревни, запустли поля. Холодъ, и мракъ, и тоска — печальные гости деревни. Неторопливая, размренная жизнь, яркія краски въ природ, радостное общеніе съ ней — миновали:
Поля кончаютъ жизнь подъ страшной колесницей,
Которую на нихъ духъ вка ополчилъ,
И тянутъ щупальцы столица за столицей,
Чтобы высосать изъ нихъ остатокъ прежнихъ силъ.
(‘Къ будущему’).
Лтомъ мучитъ крестьянъ неурожай. ‘Засуха пашню опалила, сухой земли закрылась жила, и кто то заперъ родники. И кто то отнялъ жизнь засухой’… Втеръ осени бьетъ жалкія лачуги, шатаетъ въ хлвахъ окна, приноситъ холодъ и ненастье. Днями, недлями льетъ дождь на равнину, ‘дождь, наполненный печалью’. Осень приноситъ съ собой болзнь. Малярія идетъ по деревн. Она обходитъ вс дома, она проникаетъ во вс щели, она забираетъ старыхъ и молодыхъ: ‘Нужно мачех земл подать страшную платить и людьми ее вносить’.
Смерть себ спросила крови
Здсь, въ трактир ‘Трехъ Гробовъ’.
Кто попроситъ о прибавк?
Смерть садится, на прилавк
Бросивъ черный золотой.
… Смерть спросила себ крови,
Пьетъ, и вотъ пьяна.
Обезумвшіе люди бгутъ изъ деревень.. ‘Полны тревогой, они пойдутъ большой дорогой’. Эта дорога приведетъ ихъ въ городъ, потому что ‘вс пути приводятъ въ городъ’.
Могучій городъ, отталкивающій и притягательный, кошмарный и свтлый, уродливый и прекрасный, вырастаетъ въ произведеніяхъ Верхарна. Въ немъ, какъ въ фокус, сосредоточилось все счастье и зло, что принесло съ собою новое время, время величайшихъ побдъ духа и страшныхъ пораженій его.
Люди замкнуты въ город. Въ туман встаютъ и тянутся къ небу высокіе дома, и лишь тамъ, наверху, неподвижно. Внизу, на земл, живая лавина заливаетъ улицы, пробирается подъ землю, въ туннели, и снова выплываетъ наверхъ. Спшатъ люди: ‘все зубами ловятъ время, а оно впередъ бжитъ’. Люди живутъ не оглядываясь буйнымъ сегодняшнимъ днемъ. ‘Вся толпа безуміемъ объята, ищетъ только страсти, ищетъ только злата’. Героями города стали банкиръ и женщина: одинъ приноситъ золото, другая опьяняетъ страстью.
Женщина выростаетъ у Верхарна въ пугающій образъ, обаятельный и жестокій. Вотъ женщина стоитъ на перекрестк — она знаетъ силу свою, она рада погибельности своей:
Въ вкахъ я вышюсь древней башней!
И люди у желзныхъ вратъ
Стучатся, покупая брашна,
Хотя, быть можетъ, брашна ядъ.
(‘Женщина’).
Но вдь ‘душ людей теперь желанно, что невозможно и что странно’ (‘Душа города’). Люди рады отвращенію женщины къ ихъ ласкамъ и къ паденію ихъ:
Да, такъ! Вамъ сладко ненавидть
Во мн позоръ и ужасъ вашъ…
Но и женщина въ плну. Ея сумрачная душа, ея жуткая сила хотятъ овладть послднимъ соблазномъ: убійцу она сдлаетъ своимъ возлюбленнымъ:
Я жду прихода рокового
Того, кто долженъ быть со мной!
Его безумія нмого
Ждетъ изступленный трепетъ мой.
— Женщина въ черномъ,
Со взоромъ упорнымъ,
Кого же ты ждешь?
— Того, чей окровавленъ ножъ.
И такъ же, какъ женщина, страшенъ банкиръ въ своемъ могуществ. Вотъ —
Онъ въ кресл выцвтшемъ, угрюмый, неизмнный
Немного сгорбленный: порывистымъ перомъ
Онъ пишетъ за своимъ заваленнымъ столомъ,
Но мыслью онъ не здсь, онъ на краю Вселенной.
(‘Банкиръ’).
О, золото крылатое! О золото парящее!
О золото не сытое, жестокое и мстящее!
О золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее!
О золото живое
Лукавое, глухое!
Отъ власти банкира не уйти никому, и ‘если онъ кого обманетъ, что за дло! На завтра тотъ къ нему стучится вновь несмло’.
Но растетъ въ городахъ уже новая сила, которая раздавитъ власть банкира. Придетъ день, когда т, кого гнетутъ сильные, т, надъ которыми издвается ложь и нужда, встанутъ на защиту своихъ правъ, кузнецъ, символъ народа — строителя, куетъ оружіе побдъ, чтобъ имъ уничтожить ‘вс виды золъ, гнетущихъ человка’: нищету, обманы и насилье, не только рабство тла, но и покорность духа, не только власть богатства надъ нуждой, но и власть лицемрія надъ свободнымъ сердцемъ человка. Кузнецъ знаетъ
Что толпа, возвысивъ голосъ свой
… Вдругъ выхватитъ безжалостной рукой,
Какой то новый міръ изъ мрака
И счастье выростетъ, какъ на поляхъ цвты,
И станетъ сущностью и жизни, и мечты,
Все будетъ радостью, все будетъ внов!
И народъ ждетъ лишь мига, чтобы въ жизнь провести свои мечты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Изъ ндръ народа выходить трибунъ. Онъ поведетъ народъ къ его далекой цли. Онъ — весь движенье и порывъ:
И мысль его, неистово — живая,
Вся огневая,
Вся слитая изъ воли и страстей!
И ждетъ его, подобный вихрю бури.
Въ сердца бросающій мечты.
(‘Трибунъ’).
Ему не знакомы сомннья,— ‘онъ весь въ борьб’: ‘онъ тмъ уже великъ, что отдается страсти, не думая, всей двственной душой’.
Какъ и трибунъ, избранники жизни находятъ въ борьб наслажденье:
Жизнь — это битва, но ихъ вдохновенье
Въ праздникъ и пиръ превращаетъ сраженье…
Нтъ тайны, преодолть которой не стремился бы современный герой-человкъ:
Герои, мудрецы, художники, пророки,
Вс стну тайнъ долбятъ, кто ломомъ, кто рукой.
Одни сошлись въ толпу, другіе одиноки,
Но чувствуетъ земля себя уже иной.
(‘Къ будущему*).
Только бы не стоять на мст, только бы двигаться всегда впередъ къ завтной цли — вотъ кличъ Верхарна. Пусть труденъ путь, но
Когда бъ лукавый умъ теб внушилъ
Итти размреннй и тише.—
Не врь ему! впередъ! все выше!
Жизнь — это мощный трепетъ силъ.
Какъ жалки люди, жизнь которыхъ проходитъ безъ мечты, въ бездйствіи и косности, умъ которыхъ неподвиженъ и лнивъ, а фантазія плоска и убога. Верхарнъ воплотилъ мечту въ образ сиренъ, которыхъ привезли съ собой изъ дальнихъ странъ два моряка. Они возвратились на сверъ, на пристани стоитъ толпа и смотритъ на моряковъ, но она не узнаетъ ихъ, къ мачтамъ привязаны сирены — толпа не видитъ ихъ, он поютъ печальную псню о своей стран, о далекомъ юг,— толпа не слышитъ ихъ.
Близко отъ берега шли корабли,
Полны сокровищъ чудесныхъ, Манили, влекли…
Й никто не вкусилъ отъ плодовъ неизвстныхъ..